Глава 7. Свобода и политика, или Равна ли революция свободе?

Рай и демократия

Прежде чем мы выйдем на последний участок пути, возможно, самый сложный – восхождение к себе, давайте немного пройдем по относительно ровным местам. Я понимаю, что человек живет каждый день, и многие умозрительные вещи не очень просматриваются в его каждодневной жизни. Возьмем несколько тем нашей обычной жизни и посмотрим на них через призму свободы. Иногда можно увидеть очень интересную картинку.

Вот, к примеру, такая, казалось бы, очевидная вещь, как свобода и политика, свобода и государство.

Общество, как и отдельный человек, стремится к свободе. Наверное, что-то ему в этом отношении удалось – например, на сегодняшний день официально рабство отменено во всех странах мира (хотя неофициально рабовладение кое-где существует и сейчас).

По мнению западного человека, ближе всего к свободе политическое устройство, называемое демократия. По крайней мере, демократия предполагает, что мир сложный. У Мамардашвили есть очень хорошие слова, что демократия – это мускул, который дает умение жить и ориентироваться в сложном мире.

Да, мир сложен. И я не буду утверждать, что политика может привести к настоящей свободе. Но, на мой взгляд, государственное устройство все же может свободе способствовать. Например, тем, что соблюдение закона равно справедливости. А как ни крути, справедливость ближе к свободе, чем беззаконие.

* * *

XX век с точки зрения свободы и политики очень непростой. Именно в XX веке появились массы и идеология, что привело к двум страшным войнам и возникновению тоталитарных систем. Мамардашвили идеологию назвал клеем, который склеивает сознание людей.

Возможно, появление идеологии было связано с тем, что возникли технологии, с помощью которых можно было легко манипулировать сознанием большинства, – кинематограф, газеты, радио. А позднее – телевидение, интернет. Например, люди поколения моего отца были уверены, что раз что-то написано в газете, то это абсолютная, непререкаемая правда. Я помню одну полуанекдотическую и одновременно печальную историю, когда мне в конце 70-х годов дали почитать «Доктора Живаго» Пастернака, и эту книгу у меня обнаружил отец. Сейчас трудно себе представить, что означало для коммуниста 70-х годов увидеть эту книгу на столе собственного сына. Отец пришел в жуткое состояние! Он кричал, но шепотом: «Сережа, откуда ты это взял? Ведь это антисоветчина!»

Я ему говорил: «Батя, послушай, откуда ты знаешь, что это антисоветчина? Ты это читал?» – «Нет, конечно, и читать не буду! Достаточно того, что в газетах было публичное осуждение Пастернака за его неправильные идеологические взгляды в этом романе. Давай эту книгу выкинем сейчас в форточку?»

А мы жили на девятом этаже, и я себе представил, как какому-то прохожему на голову с девятого этажа падает роман Пастернака – вот нежданный подарок! А мне же нужно книгу друзьям возвращать, и я еле убедил тогда отца, что завтра книгу отдам и он ее больше никогда не увидит. Видите, как партийной кампании в газете хватило, чтобы здравомыслящий человек решил выбросить книгу с девятого этажа! А если делать промывку мозгов регулярно и при этом верить этому промывочному аппарату?

В книге Джорджа Оруэлла «1984» описываются способы образования масс. Один из них – наличие врага. В «1984» есть некий таинственный враг, о котором у общества очень мало информации, но та, которая есть, воспитывает в людях страшную ненависть к врагу (например, люди должны собираться в определенном помещении, и им прокручивают ленту, показывая, как враг жестоко обращается с детьми и женщинами). Ненависть – один из вариантов «клея».

В тоталитарном обществе есть понятие «чуждый элемент», который необходимо исключить. Писатель товарищ Пастернак – это чуждый советскому обществу элемент, поэтому мы исключаем его из своей жизни. Демократия же, наоборот, работает на включение в свою жизнь того, что тебе чуждо, включение и принятие тех элементов, которые могут быть неприятны, – и в этой позиции гораздо меньше места для ненависти, эта позиция гораздо ближе к любви.

Я не утверждаю, что на Западе все прекрасно с точки зрения свободы или что тут меньше манипулируют. Нет, здесь тоже манипулируют достаточно. Но мне кажется, при демократии больше шансов, что ты эту манипуляцию увидишь. И у тебя есть больше возможностей дистанцироваться от манипуляции.

Повторюсь, сама по себе никакая политическая система не может быть гарантом свободы, но все-таки, когда больше свободы снаружи, есть шанс, что ты не будешь тратить ресурсы на преодоление несвободы внешней, а сосредоточишься на внутренней.

И еще важный момент: включение в свою душу иного – это великодушие. «Иное» – это не только иной человек, но и иное явление жизни. (Мне вспоминается «Солярис» в экранизации А. Тарковского.) Безусловно, важная вещь на пути к свободе.

* * *

Я почти 30 лет живу в Голландии и могу утверждать, что демократический рай – это рай, в котором жить достаточно тяжело. Демократия – это для взрослых, и это, скажу я вам, вещь очень занудная.

Например, голландская политическая система поразительна тем, что здесь никогда нет однопартийного парламентского большинства, то есть нет правящей партии. А это означает, что люди постоянно договариваются. Они разговаривают, разговаривают и разговаривают – и находят не компромисс, нет, а решение, которое никого не исключает. Для меня поразительно, как им это удается – но им это удается!

Или другой пример, который непосредственно касается меня. У нас на приходе есть приходской совет, который фактически управляет всей хозяйственной жизнью. Этот орган освобождает меня от необходимости заботиться о зарплате для священников или думать о ремонте крыши. Многие священники в России мне бы, наверное, позавидовали… Но зато я вынужден часами сидеть на собраниях и выслушивать разные точки зрения, потому что так принято, такова демократия в Голландии. Кстати, зачастую приходской совет находит опять же не компромисс, а какое-то действительно интересное решение, подчас неожиданное.

Когда я открыл для себя эту способность голландцев сидеть часами и искать «модель», которая устроит всех, я решил, что это болезнь психики. Мне казалось, что не может нормальный человек проводить жизнь в собраниях, в чтениях протоколов и в подготовке резолюций. Однако это был только лишь мой взгляд на жизнь, мой взгляд на свободу, мало совместимую с компромиссом.

Я, если честно, очень устаю от этих обсуждений, и в какой-то момент хочется вскочить и убежать куда-нибудь на волю… Но – этот механизм здесь, в Голландии, работает, и в этом есть тот элемент свободы, который мы просто не понимаем в России.

* * *

Откуда это у голландцев? Причин много, но я думаю, главная причина – море. Можно сказать, что Голландия – это такой ограниченный участок земли, где в одном конце стоит ветряная мельница и церковь, а на другом расположилось море. И одно из проявлений гения жителя Нижних земель (что и есть «Нидерланды») заключается в изобретении так называемой польдерной модели. Делается это так: посреди моря воздвигается дамба, и попавшая в ловушку часть этого моря изгоняется. Но на этом дело не заканчивается, здесь начинается польдерная система. Ведь за дамбой надо присматривать, ухаживать – а вдруг в ней появится трещина и нависнет угроза наводнения? Наводнение приводило в ужас многие поколения жителей Нидерландов, здесь хорошо знают, что если дамба пробита, то это не просто повышение уровня воды в реке – водная стена обрушивается на землю, стирая все на своем пути.

Значит, нужны совместные усилия всех, кто живет поблизости, чтобы поддерживать нерушимость дамбы. Дамба сохраняет польдер, а люди общими усилиями сохраняют дамбу. Будь ты протестант или католик – тебя не спрашивают о вероисповедании или его отсутствии, – но ты должен включиться в распорядок обслуживания дамбы. Что же, составим график и решим, кто за что отвечает. Добиться на практике общих усилий не так легко, и подключается «польдерная система»: волей-неволей иди на собрание и договаривайся. Если трудно договориться, иди на компромисс. Ты должен найти согласие. Сутки не спи, месяц не ешь, но без бумаги, подписанной всеми сторонами, не возвращайся. И вот эта «польдерная модель» применяется голландцами на любом уровне: от создания коалиционного правительства до решения вопросов по уборке мусора в маленькой деревне.

* * *

Иногда меня спрашивают, чем с точки зрения свободы различаются люди «у нас и у них». Кто более свободен – «мы» в России или «они» на Западе?

Мамардашвили говорит по поводу ума, а мне кажется, что это хорошо применимо и к свободе: «Ум – это то, что мы можем подумать, если постараемся и если нам повезет». То есть наши усилия плюс Божественный промысел, Божественная искра. И я абсолютно уверен, что Россия – это такое место, где повезти может больше и чаще, чем на Западе. Объяснить я этого не могу, это нерациональное мнение. Но на Западе значительно больше рациональных моментов, а момент везения, то есть судьбы, здесь стараются как бы вынести за скобки.

Или такой момент – у нас, у русских, есть привычка к геройскому поведению, и если где-то что-то пошло не так, значит, мы грудью закрываем амбразуру. В Голландии это немыслимо, но именно потому, что «что-то пошло не так» здесь практически не бывает. Здесь свобода понимается в том числе как дисциплина. Дисциплина, которая обязывает человека просчитывать шаги вперед. Например, я уже говорил про ремонт крыши, но это не тот ремонт, когда крыша уже течет. Это план на десять, пятнадцать и даже тридцать лет вперед – что с этой крышей будет происходить, какие деньги надо будет иметь через десять лет, чтобы крыша существовала не протекая. Демократия – вещь гораздо больше спланированная, чем мы себе это представляем. Нам хочется больше свободы в том смысле, что «А, ладно! Придет необходимость, мы что-нибудь придумаем». И действительно, мы придумываем. У нас прорванную трубу человек готов заткнуть своим телом. Голландцу это не придет в голову, упаси Боже! Но он делает все, чтобы эта труба не прорвалась никогда. Но это складывалось веками, просто ежели ты на суровое Северное море будешь реагировать только героизмом, шансов выжить у тебя нет.

Русский не подчиняется правилам, но живет в системе аврал – амбразура. У голландца не бывает авралов, зато у него каждый день в шесть часов семейный ужин (по-голландски «теплая еда» – многовековая традиция, между прочим), и должно произойти как минимум землетрясение со штормом, чтобы человек опоздал на эту «теплую еду». И кто более свободен? Если свобода – независимость от жестких правил, русский больше свободен. Если свобода – любовь к четко обозначенной традиции и чувство глубокого уважения в семье, то более свободен голландец. Ответ неоднозначен.

Из града Китеж в Амстердам

Есть еще один момент, тоже пусть косвенно, но связанный со свободой, – отношение к своему дому в частности и к Родине вообще.

Когда я впервые приехал в Голландию в 1987 году, я был очень увлечен идеей истории и судьбы. И в каждом доме, в котором мне довелось побывать в тот первый свой приезд, я приступал к хозяину или к хозяйке, ко всем их гостям с одним и тем же вопросом:

– Скажите, в чем смысл голландской истории? Как вы понимаете судьбу Нидерландов?

И каждый раз ответ был один и тот же:

– Не понимаем вопроса.

– Ну как же! Вы же помните ваше замечательное героическое прошлое? Величие вашей истории – слава, glory! Ведь отблеск этой славы должен хоть как-то наложить печать на потомков.

– Ну что вы! – звучало в ответ. – Надо ли это все вспоминать? Или вы хотите нас укорить?

И так повторялось много раз.

Ответ на мой вопрос пришел неожиданно. В одном из тех домов, что любуются своим отражением в канале, хозяйка, выслушав меня, задумалась, а потом сказала:

– Послушайте, нас не занимает такая история. Вся наша история заключается в наших натюрмортах.

И это правда. Голландской натюрморт – вот настоящая тайна голландской истории.

Недавно в Нидерландах проводился социальный опрос: насколько ты ценишь свою Родину, Отечество? В конечном счете, вопрос ставился напрямую: ты готов умереть за свое Отечество? Вопрос этот скорее риторический для человека, который родился в Советском Союзе. Наш ответ заложен в плакате, хорошо известном со времени Второй мировой войны, – «Родина-мать зовет!». Я не скажу, что в России все просто с этим делом. Давно отошли времена, когда можно было утверждать, что русский человек без колебаний выберет смерть героя. Но идея, что Родина – это то, за что положено отдавать жизнь, для русского очевидна.

Результат опроса в Голландии никого особенно не потряс: увы, не нашлось ни одного героя, который был готов «живот свой положить» за Родину, за Отечество!

Да есть ли здесь Отечество? Как бы там ни было с Родиной в России, каково бы ни было к ней отношение, никто не сомневается в реальности ее бытия. Она – есть. В Голландии о Родине говорить не принято. Эта тема не является табу, но она решается иным образом. Родина здесь не есть государство, за которое следует умереть.

Родина есть дом, куда можно вернуться.

* * *

Дом – важнейшая тема голландских художников. Взгляните на «Улочку» Вермеера или на родственную ей улочку Питера де Хоха. Под ногами у вас окажется чистенько вымытая кирпичная мостовая, а над головой небо в облаках, как и положено голландскому небу. Щетки, которыми служанки навели чистоту перед домом, уже отставлены в сторону, но непременно присутствуют на картинах, как и сами служанки – без них, кажется, любая картина дома неполна. А вот уютный дом, запечатленный Эмануэлем де Витте. Длинная анфилада комнат с солнечными бликами на полу. Служанка в последней комнате распахнула окно и занялась уборкой. Хозяйка, отражаясь в зеркале, склонилась к клавесину, извлекая ноты. Смотрите на этот дом, и к вам придет чувство покоя и безмятежности.

Кстати, этот же художник рисовал «Рыбный рынок», и, если взглянуть на дату написания этой безмятежной картины, выясняется, что написана она в страшный Год катастрофы. Идет война, царит паника, а чем заняты художники? Рисуют дом и рынок. Ах, какая там рыба! Лицо хозяйки, правда, несколько растерянно, поскольку, похоже, почтенные бюргеры не собираются ничего у нее покупать. Однако какая там война? Здесь ее не видно. Значит, правда, если и существует история для голландца, то она не является историей политических событий.

* * *

Если вы бывали в аэропорте Схипхол, вы непременно обращали внимание на многочисленных встречающих. Они ждут своих родных и друзей – непременно с остроумными плакатами и морем эмоций. По их приготовлениям и радости можно подумать, что те, кого они встречают, возвращаются не после двухнедельного отпуска, а из экспедиции на Северный полюс.

Да нет, расставание, возможно, было весьма коротким, но! – голландец возвращается домой. В свой чистый уютный дом. Вот в этом и совершается акт любви к Родине. Вот это, несомненно, и есть великое достижение голландской культуры. Дом, в который можно возвращаться.

* * *

Я убежден, что есть и у русских это устремление к родному очагу. Только находится дом наш зачастую «не дома», а где-нибудь в граде Китеже. Существует древнерусская легенда о городе сказочной красоты, который ушел под воду со всеми своими обитателями в тот момент, когда татаро-монголы, завоеватели Руси, были готовы к осаде Китежа. И все были спасены. Словно накрыла мощная рука Божия град Китеж, чтобы стал тот невидимым для врага. Эту легенду о рае под водой вспомнили в начале XX века художники и композиторы, они видели в русской истории судьбу, в Китеже – символ чистоты и покоя. Стал Китеж мечтой об идеальном доме, русской утопией. Видимо, не может человек жить без дома, где тепло и уютно. И если в этой жизни дом оказался неродным, не греющим, то мы перенесем его в Китеж – там будет стоять он навеки. Писатель Андрей Платонов как-то заметил, что русский человек настолько любопытен к жизни будущего века, что готов утопиться, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на ту жизнь, которой нет места на нашей земле.

Восток и Запад

Я говорил тут о демократии, но если сравнивать глобально Восток и Запад (именно Восток, а не Россию), я бы рискнул предположить, пусть парадоксально, что на Западе больше демократии, а на Востоке больше свободы. На Востоке сильнее традиция. Я не имею в виду под традицией патриархальные устои, когда ужин всегда в одно и то же время, я имею в виду традицию внутреннюю, которая предполагает, что человек делает усилие, чтобы жить, чтобы жизнь состоялась.

На Востоке есть два важных момента. Первый – человеческая жизнь, человеческая судьба воспринимается как путь. Это выражается в прохождении каких-то этапов, в том, что от человека вовсе не ждут «все и сразу». На Западе предполагается, что главную роль играет знание, которое передается из одной головы в другую (что на самом деле не так, потому что знание должно родиться, и рождается оно не в голове, а в личности) – знание передано, процесс закончен, акт совершен. Однако путь не закончен никогда, даже после смерти, ведь недаром мы молимся об упокоении усопших.

И второй момент – это молчание. Из молчания рождается слово, из молчания рождается мысль… все великое, по сути, рождается из молчания. И Восток о молчании знает гораздо больше.

И это, прежде всего, христианская традиция – исихазм, традиция безмолвия, из которого и рождается молитва.

Молчание, как я понимаю, так же важно в других восточных традициях – даосизме, суфизме. Восток знает, как работать с молчанием.

Еще на Востоке есть один важный принцип воспитания – ученик и учитель. Там даже есть такая пословица – «учитель приходит тогда, когда ученик рождается». И это тоже важно в нашем разговоре о свободе: свободе надо не столько научить, сколько к свободе надо подготовить. Я говорил об усилии и везении – так вот, надо знать, как это усилие делать. Но далеко не каждый способен стать учеником, особенно на Западе. Потому что западный способ жить – это решать проблемы. Восточный – идти. Россия, возможно, где-то посередине? У меня складывается такое впечатление, что у России сейчас слишком много проблем, чтобы ей быть Востоком.

«Революция, ты научила нас»

Мне недавно задали вопрос: революция – это способ получить свободу или потерять?

С одной стороны, человек имеет право высказываться, если ему что-то не нравится в действии власти, и протестовать. С другой – все революции в результате приводят к трагедии. Попытка скачка, прыжка, игра массами порождает еще большее зло.

Думаю, для начала надо понять, что такое революция по сути. Если «эволюция» – это постепенное развитие, в том числе раскрытие человеческого потенциала, то «революция» – это скачок, резкий переход к чему-то новому. В том числе – к новому ритму жизни, к новым возможностям, «к новому счастью». А возможен ли скачок к «новому счастью»? Не стоит забывать одну вещь, о которой писал Достоевский в «Записках из подполья», – всегда найдется кто-то, кто скажет: «А я не хочу быть счастливым». А революция, в общем, занимается тем, что «делает счастливыми» всех, кто согласен. А кто не согласен, тех она, уж извините, вынуждена уничтожить. Стоит ли этого такая свобода?

Но, на мой взгляд, идеальная революция возможна. Это переход от старого к новому внутри себя. Это внутренняя революция, которая должна иметь место в каждом из нас. Вот что должно произойти прежде, чем мы выйдем на площадь. И если человек начнет с себя, он и внешнее увидит в другом свете. Он увидит, что, чтобы что-то изменить, нужно это полюбить!

Невероятно сложно полюбить то, что нам кажется несправедливым, жестоким или ужасным. Но зато это – переход к творчеству. В истории была единственная идеальная революция – это пришествие Христа. Он изменил мир, любя его. Но он пришел не для того, чтобы воцарилась справедливость, а для того, чтобы человек почувствовал любовь.

Христос – это Любовь, которая преображает старое в новое, рождает новое.

* * *

В свободе, связанной с политикой, мы все время, к сожалению, примеряем на себя чужую свободу. А найти, открыть свою свободу – это очень сложно. На это уходит в лучшем случае полжизни. Да нет – вся жизнь на это уходит! И у нас не так много времени.

 

Глава 8. Религия и традиция – конец свободе?

Организм и организация

Недавно дочь моей знакомой, подросток, сказала, что Церковь на нее наводит тоску, потому что «тут все нельзя». Сейчас не будем говорить о мировосприятии подростков и о том, откуда у ребенка такой взгляд на Церковь, иначе это сильно уведет нас в сторону, но факт, что людям иногда кажется: религиозная жизнь и соблюдение всех правил, в отличие от «просто веры», равно потере свободы. Я должен немного этого вопроса коснуться, поскольку я священник и имею прямое отношение к религиозной жизни.

Хочу сразу сказать, что вообще изначально Церковь была установлена как живой организм. Но в какой-то момент она закостенела и стала действовать как организация. А внутри организации возникают законы и традиции, которые влекут за собой массу правил – что можно, что нельзя. А когда рождается закон, от него почему-то хочется или уйти, или объявить его непререкаемой истиной.

Да, конечно, пока мы живем в этом мире, без закона нельзя, но мы должны понимать, что закон – костыли. Однако критерием должен быть не закон, критерий – это свет и тьма внутри нас, критерий – это честный ответ на вопрос к себе: возвращает ли то или иное мое действие меня к рабству или нет? Ответить на этот вопрос не всегда легко, а с костылями все просто – я делаю то и это, я молодец, моя совесть чиста, и все хорошо.

Бедный человек – и с законом ему трудно, и без закона нелегко!

Однако, на мой взгляд, важно помнить одну вещь: закон – это лишь начальная точка пути. Недаром апостол Павел говорит, что закон был для нас детоводителем ко Христу (Гал. 3: 24). Закон хорош и необходим для ребенка, но держать человечество в ювенальном состоянии всю его историю? Не для этого была дана человеку свобода. Закон имеет место быть там, где есть установка – человек сам не сможет решить, в чем и каково его счастье, ему надо помочь. Но это возвращение человека в ветхозаветное состояние, а в новозаветном состоянии все значительно сложнее. Именно в жизни Нового Завета хочется иногда сказать: «Господи, зачем мне этот дар свободы? Зачем Ты меня нагрузил всем этим? У меня достаточно проблем. Возьми Свою свободу назад».

* * *

Итак, костыли, законы, традиции… Вопрос: традиция – это то, что уводит нас от свободы или приводит к ней? Давайте разбираться. Я уже говорил вещь парадоксальную: где больше традиции, там больше внутренней свободы. Традиция – это некий порядок, то, что повторяется в жизни человека, его предков и его детей. Традиция – это ритм. А ритм помогает освободить человека. В ритме традиции есть живой опыт, поэтому в нем есть правда. Ритм помогает преодолеть усталость от жизни. Но традиция может и помешать свободе, если она превращается в начетничество, в закон, и только.

Например, традиция молитвы, молитвенное правило. Да, молитва может стать механической, и в этом есть опасность, а традиция как раз может помочь преодолеть усталость и духовную лень. Но когда человек не пытается что-то понять, не пытается задавать вопросы – а что же значит то или другое слово, почему именно эти молитвы мы читаем, – это может закончиться тем, что вдруг в какой-то момент он ощутит вместо молитвы пустоту. Это состояние хорошо описано Львом Николаевичем Толстым в начале его «Исповеди». Традиция ли в этом виновата? Наверное, нет.

Или, скажем, традиция поста. Чем пост отличается от обычного времени? Во время поста должна происходить какая-то внутренняя работа. А если она не происходит и все сводится только к диете? Тогда это традиция, которая не ведет к свободе.

Нужно постоянно задавать себе вопросы и пытаться на них отвечать. По крайней мере, так ты поймешь, где сейчас находишься и что собой представляешь.

Или традиция регулярно читать Евангелие. Иногда кажется, что этот текст уже абсолютно знаком, сто раз читал, и возникает ощущение примерно как в самолете, когда объясняют правила безопасности. В первый раз мы слушаем внимательно, второй раз вполуха, в третий вообще не включаемся, потому что ничего нового – так нам кажется. А на самом деле в Евангелии новое есть всегда! Это поразительно, но действительно всегда! Я убедился в этом сам. Когда я только начинал служение, я думал, что проповедовать на одну и ту же евангельскую тему я смогу максимум три года – а потом больше ничего нового придумать не смогу. А что оказалось? Оказалось, что уже больше чем 25 лет каждый раз один и тот же отрывок я слышу иначе, каждый раз акцент смещается на какое-то новое слово. И об этом новом слове можно сказать целую проповедь!

Так что и традиция чтения Евангелия может быть разной. Наша задача – прочитать Евангелие-книгу так, чтобы она стала Вестью-Евангелием.

Есть еще традиция – послушание духовнику, священнику. Это вообще очень тонкая материя. Зародилось послушание в монашестве, это монашеское делание, а мы часто лишь копируем форму – об этом в последние годы было много написано, не буду повторяться. Скажу лишь, что настоящее послушание предполагает в первую очередь слышание и слушание того, кто может показать тебе путь. Но слушать – это не такое простое умение, кстати, может показаться, что послушание – это предельное лишение себя свободы и воли. Особенно поражают истории из патериков – про послушников, которые годами должны были поливать палку или сплетать и снова расплетать корзины. Со стороны это выглядит как анекдот, как глупость, как парадоксальная ситуация. Но именно парадоксальная ситуация – если ты внутри этого парадокса – может привести тебя к свободе. Однако повторюсь – это очень тонкая материя: послушание и монашеское делание. А нам здесь нужно быть бдительными.

Например, нельзя снимать с себя ответственность, просто перекладывая все на духовника. Конечно, наставник нужен – для того, чтобы было кому задать вопрос, попросить разъяснить что-то в Евангелии. Наставник – чтобы прочистить тебе уши. Но только уши. Не сердце и не душу. Потому что это уже очень сложные органы, и неверным прикосновением их можно испортить.

Или – о традиции Причастия. Есть ведь такая опасность, как привыкание. Потеря, если можно так выразиться, духовной тонкости восприятия. И тут все зависит от того, каким органом мы воспринимаем реальность. Если только на уровне головы, то это может стать скучной традицией, многократным повторением действия, смысл которого потерян. А если мы воспринимаем Причастие по-настоящему, то есть на уровне всего человека, это уже не может быть обыденно, потому что это живое соединение с Телом и Кровью Христа.

Лев Толстой в «Исповеди» говорит о своем ощущении бессмысленности жизни, когда ему казалось, что жизнь – это как будто над тобой кто-то посмеялся, кто-то вывел тебя на свет лишь для того, чтобы потом снова увести во мрак небытия. Но вот что удивительно: когда Толстой пишет как писатель – в его текстах есть Жизнь, он способен открывать потрясающие глубины. Когда он начинает рефлексировать – то есть включает только голову (это прекрасно видно в «Исповеди»), – у него возникает ужас перед бессмысленностью жизни. Потому что ответы на свои вопросы он ищет в голове. А там ответов нет. Знание расположено не в голове. Знание, если можно так выразиться, – во всей целостности человека.

Так и традиции надо проверять на себе. Смотреть, как они работают. Задавать себе вопросы. И знаете, хороший критерий живой традиции и реакции на нее (признак, что традиция не убила тебя) – это удивление перед жизнью.

Исповедь по Фрейду

Есть еще один вопрос, который мне как священнику представляется сегодня очень существенным. Речь об исповеди.

Был такой замечательный человек: Михаил Бахтин. Он был филолог философского плана, а потому и остался без работы в Советском Союзе. Но рассказ мой не о его жизни, рассказ скорее будет о Фрейде, о котором Бахтин написал небольшую книгу под псевдонимом Волошин. Книга называлась «Фрейдизм. Критический очерк».

Бахтин, будучи человеком чутким к словам и речи, показал в своей книге, как Фрейд научился пользоваться речью человека, чтобы освободить его от психопатологии, от истерии. Фрейд сравнивал свой метод с исповедью (как он считал – с исповедью в Католической Церкви, ведь с Православной Церковью он просто не был знаком). Во время исповеди человек получает возможность высказать то, что в обыденной жизни он никогда и никому сказать не может. Таков же был и метод Фрейда: он помогал найти словесное выражение, словесный исход тому, что было подавлено в психике пациента и потому тяготило его, доводило до истерии. Бессознательное лишено права говорить, и освобождение приходит через слово. Бахтин заключает: «В этом – очищающая сила слова».

Я думаю, что Фрейд (Бахтин) не случайно назвал такой метод «очищения» пациента термином «словесный исход». Это своего рода «оговорка по Фрейду», ведь исход в нашей традиции в изначальном смысле – это исход иудейского народа из рабства, из Египта.

И исповедь по своей сути должна быть освобождением и очищением – исходом из рабства. Что, к сожалению, далеко не всегда в нашей практике происходит. Значительно чаще человек только играет роль кающегося.

* * *

Отвлечемся от Фрейда и вспомним: как вообще складывалась история появления исповеди? В самом начале исповеди один на один со священником не было – человек говорил о своих грехах перед всей общиной. Но что это были за грехи? Это были грехи, которые – и кающийся знал это – вели к разрыву с Церковью, то есть к катастрофе. Таких грехов фактически было три: предательство по отношению к Церкви (вероотступничество, отказ от веры во Христа во время гонений), предательство по отношению к семье (прелюбодеяние) и убийство.

В те древние времена исповедь была нужна тогда, когда возникала катастрофа разрыва, и таинство Покаяния было направлено на восстановление отношений с Церковью. Затем, через 300–400 лет, когда появилась тайная исповедь, это была уже исповедь-открытие духовнику своих помыслов. Такая исповедь окончательно оформилась с появлением монашества.

Но у нас сейчас с этим царит большая путаница. Во-первых, мы не переживаем грех как разрыв с Церковью, с Телом Христовым. Во-вторых, то, что мы делаем на исповеди, больше похоже на исповедование помыслов. То есть мы пытаемся на себя примерить монашество. Хотя монашеский подвиг – это что-то совершенно особое! И вместо монашеского подвижничества у нас происходит имитация непонятно чего.

Человек приходит на исповедь со списком грехов, тщательно и старательно написанным, а потом говорит: вы, пожалуйста, не рвите его, в следующий раз пригодится. И ему даже на ум не приходит, что если это таинство Покаяния, то в следующий раз бумага должна быть чистой, как снежная равнина!

* * *

При этом я вовсе не хочу сказать, что человек, исповедующийся по списку грехов, – сознательный лицемер. Просто такая исповедь – это тоже своего рода традиция, которая сложилась не так давно.

Помню, в 90-е годы я работал в Чувашии как консультант Библейских обществ по переводу Священного Писания на чувашский язык. Работа была трудной, поскольку каждое слово Библии требовало понимания и проникновения, а я как раз и должен был обеспечить понимание. И вот приходят однажды ко мне чувашские переводчики и предлагают отложить трудный библейский текст, а вместо него начать переводить более понятный – а главное, более нужный, по их мнению! – пространный список грехов из книги «В помощь кающемуся».

– А в чем здесь помощь? – спрашиваю я переводчиков.

– Ну как же, – отвечают они. – Люди будут знать, с чем идти к батюшке на исповедь.

Вот человек не знал, что такое грех, а его научили. Но очень печально, что начало такого обучения не в том, чтобы понять, Кто есть Христос в твоей жизни и почему именно Он пришел спасти людей Своих от грехов их (Мф. 1: 21). Объяснение приходит с другого конца: какие слова надо говорить, чтобы получилась исповедь.

Но исповеди, точнее, покаяния в таком случае не получается. Хотя разрешительную молитву можно получить. Была раньше такая оценка в школьном дневнике – «за прилежание». Вот и разрешение от грехов последует номинальное – «за прилежание».

Но выхода на свободу от одного только прилежания не происходит.

* * *

По большому счету, если человек начинает писать списки грехов и каждый раз приходит с одним и тем же списком, это катастрофа. Это какое-то «замазывание» трещин. Это отказ от стремления к Богу. Это не таинство. Таинство происходит, когда человек встречает Бога.

Покаяние – поворот от старого, ветхого человека к новому. Чтобы такой поворот состоялся, человек должен не в книгу смотреть, а в себя, в особое зеркало, которое покажет обветшалость души.

Понятно, все это сложно. Но нужно хотя бы видеть и осознавать, что что-то не так. Тогда есть шанс, что человек попытается найти жизнь, начнет совершать какую-то работу. И тогда в какой-то момент он может подняться над обыденной жизнью. И над собой.

Святость с точки зрения свободы

Можно ли сказать, что свобода равна святости? Да. Но прежде чем стать святым, нужно увидеть, чего ты лишен. Свобода начинается с момента, когда ты увидел свою несвободу – и ужаснулся. Человек, который здоров и всем доволен, не станет пытаться что-то делать со своей недостаточностью. И только если ты постоянно убеждаешься в своей мучительной несвободе, ты станешь от нее избавляться. Путь к святости – ежедневные усилия по поиску свободы в себе. Это первый шаг.

Второй шаг – встать. Бог говорит: «Встань и иди», человек говорит: «Я не могу. Я камень держу». Бог говорит: «Камень отложи в сторону». Человек: «Нет, это мой камень», – и встать не может. А святой – это тот, кто способен камень отложить. Кто живет, а не занимается имитацией жизни. Свет есть в каждом из нас, святость есть в каждом. А вот понять, где и что есть свет и святость, а где камни, – это наша задача.

Вообще, мир (под миром я понимаю всех наших современников) осознанно стремится к свободе, а неосознанно – к святости. Отсюда, возможно, и недовольство, раздражение, нападки на Церковь – Церковь (та, которая пишется с большой буквы, Богочеловеческий организм), которая имеет святость, является ее носителем и хранителем – а мир этого не видит (в большой степени благодаря нам, ее членам) и реагирует, как на неоправданные ожидания.

Так что у нас, у каждого из нас есть задача – стать свободным, то есть стать святым.

Каждый день находить свой камень, откладывать его в сторону, признавать его не своим, вставать и идти. Каждый день искать в себе пасхальную радость. Добиваться, чтобы она вернулась. Открывать ее источник.

К сожалению, очень многое этому мешает. Вместо жизни мы придумываем себе правила и законы. Слишком много живем головой. И за всем этим теряется понимание того, что привести человека к свободе может только Христос.

И потому наша жизнь должна проходить не между правилами и законами, не между можно-нельзя, а между временем и вечностью. Ведь именно там находится точка кипения, там время закипает!

 

Глава 9. Любовь

Люби и делай, что хочешь

Одну из фраз, предельно выражающих свободу, сказал Блаженный Августин: «Люби – и делай, что пожелаешь». Он даже не сказал «люби Бога», он просто сказал «люби». Но, оказывается, просто любить очень сложно! Да и понятие любви в русском языке какое-то узенькое – в отличие от греков с их многочастным делением любви на «эрос», «филия», «агапе» и «сторги». И если русскоязычный человек слышит: «Люби – и делай, что пожелаешь», – никто не знает, что ему приходит в голову в этот момент. Однако мне кажется, слова эти в первую очередь относятся к «агапе» – к жертвенной любви. Потому что в предельном воплощении этой любви один человек на другого смотрит глазами Бога.

Когда Бог смотрит на человека, Он любит его таким, каким человек сам себя еще не видит и не знает. Что сложнее всего найти в себе? Не грехи, не искаженную природу. Сложнее всего найти в себе свет. Но зато когда это происходит, мир становится другим! Ты смотришь на все, в том числе и на другого человека, через этот свет. И тогда можно делать, что хочешь, – потому что хотеть ты будешь в свете Божественной любви.

Исповедь гравитации: сексуальность

Говоря о любви и свободе, нельзя не сказать о той ее части, которая у греков зовется «эрос». С одной стороны, мы понимаем, что это нечто природное, связанное с нашим телом, и поэтому нередко сомневаемся, происходит ли это с одобрения Бога или, как говорится, лукавый попутал. Впрочем, о теле надо сказать особо. Ведь нам только кажется, что мы понимаем наше тело, и даже осуждаем его за страсти. Но почему в таком случае тело человека стремится к красоте золотого сечения? Почему гравитация, соединяющая всякую материю во Вселенной, помогла сформировать тело как чудо, подчинив его части и его целое закону гармонии? И еще много разных «почему» показывает, что тело, и все материи, с ним связанные, есть великая мистерия.

Да и пол – это наш природный чин, в котором мы служим. Назначен кому-то чин «мужа» – и человек получает природу муж-чины. Чин «жены» – природу жен-щины (женс-чины).

Иногда открытие своей природы бывает очень неожиданным и болезненным. Приходит тогда человек на исповедь и, решившись обнародовать свое открытие, говорит: «Я – монстр, страсти гложут меня день и ночь. Видимо, я какой-то сексуальный маньяк. Я смотрю на женщину и понимаю, что я осматриваю ее снизу доверху».

Человек уже даже ярлык на себя повесил – «сексуальный маньяк». А этому «маньяку» только что исполнилось пятнадцать лет, и он еще не разглядел сам себя хорошенько. И про гормоны только недавно в интернете прочитал.

И если этого человека спросить, что же привело его к такому умозаключению, выясняется, что он заметил и проанализировал те силы, которые в нем действуют. Какие? Да те же самые, силы притяжения. Только это притяжение уже не гравитационное, а притяжение полярных полов. Природные силы, которые одного человека притягивают к другому.

Нас не возмущает, что в природе есть сила гравитации, которая упорно держит нас на земле и не дает взлететь в небо? Так и сила влечения, которая связывает всех людей, есть только силовое поле, в котором может родиться любовь. А может, кстати, и не родиться.

В мое время непременным атрибутом уроков физики были «лейденские банки», которые накапливали электрический заряд, создавая пространство напряжения вокруг себя. К этим банкам крепились металлические шарики, и в какой-то неожиданный момент от одного шара к другому проскакивала искра-молния – через пространство, которое было уже не в силах сдерживать накопленное напряжение.

Так и с любовью. Это в наших возможностях – создать вокруг себя особое пространство, в котором энергия влечения превратится в молнию – в любовь. Мы ведь самой своей жизнью крутим те диски, которые наполняют напряжением «лейденские банки». И очень важно не пропустить молнию, уметь отличить ее от общей силы притяжения, которая личностей не ведает, а «склеивает» всех без особого разбора.

С гравитацией нужно уметь правильно обращаться, она нам дана вовсе не для того, чтобы ее преодолевать. Скажу больше: не ругайте силу притяжения, и силу притяжения полов тоже не надо ругать! Радуйтесь ей, ибо и она есть Божие творение.

* * *

Жизнь осложняется еще и тем, что действующие в нас силы притяжения, влечения и силы таланта не изолированы друг от друга, но зачастую они крепко сплетены в один узел. Можно каким-то образом попытаться перерезать силу чувственного притяжения, разрубить узел, однако при этом есть вероятность, что заденешь и другие нервы. Есть большая опасность вскрыть себе энергетические вены, питающие творчество, и остаться неполноценным человеком, скажем, музыкантом без слуха. Ты полагал, что силой воли победил в себе монстра, а в результате оглох и перестал слышать. Не просто слышать звуки, ведь Бетховен, потерявший слух, продолжал писать музыку и дирижировать. Есть реальная опасность – перекрыть себе доступ к гармонии, когда сама музыка уходит из жизни человека.

* * *

Более того, есть бо́льшая тайна и мистерия: притяжение связывает двоих (как говорит Библия: и будут два одною плотью; так что они уже не двое, но одна плоть (Мк. 10: 8), и именно такое соединение может привести к обретению свободы. Ведь в этом парадокс христианства: люди, научитесь любить, и тогда вы будете свободны!

И пусть начинается это все с гормонов. На самом деле никакое научное знание ничего не объясняет. Голова говорит: это гормоны, все пройдет. Вот и успокойся! А сердце (или душа, нечто внутри нас) говорит: да, пожар! Но какая же в этом красота и нежность!..

Свобода и семейная жизнь

Зачем человек стремится к браку? Безусловно, затем, что ищет любовь.

Мы уже говорили, что под «любовью» понимаются очень разные вещи. Это и плотская любовь, и душевная, и дружеская, и жертвенная… Но вот любовь в браке – это любовь, которая должна переходить из одной формы в другую.

Часто этого не происходит, и по очень печальной причине: вместо реальной жизни в браке люди живут ожиданием – того, что должен делать в браке другой. И эта установка играет катастрофическую роль. Именно из-за ожидания большинство браков разрушается.

Своим прихожанам, которые приходят с семейными проблемами, я советую посмотреть старый фильм (1964 года) режиссера Андре Кайата «Франсуаза, или Супружеская жизнь». Там очень хорошо показана позиция ожидания и предъявления претензий.

И здесь придется вернуться к вопросу о демократии. Я говорил, что западная демократия – очень занудная вещь, потому что при демократии все до последнего надо обсуждать. Точно так же и в браке – надо все обсуждать. А этого-то мы и не умеем. Не помню, кто сказал, но сказал очень точно – начинаешь одну тему, а сразу возникает какое-то непонимание… И далее – от непонимания к обвинению. Да, у нас часто обсуждение почему-то легко переходит во взаимное обвинение.

Многие вещи нужно было проговаривать до брака – но нам не хотелось. И в начале брака мы как-то проскакивали острые углы, потом, правда, стали на них натыкаться…

А как было бы хорошо, если бы мы учились говорить друг с другом!

* * *

Любовь в браке развивается от какой-то зачаточной формы эротической любви и кончается той формой, до которой мы обычно не дорастаем – до любви жертвенной.

Но иногда вообще ни до какой любви дело не доходит. Ведь что зачастую звучит в христианских семьях: «Ты мой крест, значит, я тебя понесу. Я буду тебя терпеть, потому что у нас христианский брак». А на самом деле подтекст тут такой: «Ты сволочь и подонок, и стоило бы тебя бросить».

При этом абсолютно не понимается, что такое «крест», что это не поклажа для верблюда. Во-вторых, не понимается, что такое состояние – это не терпение, это тупик, который рождает ненависть.

А в-третьих, если любовь – это очень высокое слово и мы его плохо понимаем, то еще меньше мы понимаем, когда говорим «христианская».

Кьеркегор говорил, что опасность и беда христианства в том, что мы думаем, что мы уже христиане. Да, в каком-то смысле мы уже христиане. Но мы не состоявшиеся христиане. Если мы этого не осознаем, то пускаем нашу жизнь на самотек – «авось что-то случится и жизнь произойдет».

Так вот семейная жизнь – это пробный камень, где самотека не получается и жизнь сама по себе не происходит. Потому что в семейной жизни есть второй – Другой, с которым мы сталкиваемся – и обнажается неудача нашей жизни.

* * *

В этом смысле, как ни печально это звучит, иногда кризис семейной жизни может быть полезен, потому что он останавливает и заставляет думать. Понимаете, нужна какая-то остановка в жизни! Свобода начинается с остановки.

А еще свобода начинается с благодарности.

Вот посмотрите, из текстов, которые читаются при венчании, все помнят в основном одну фразу: а жена да боится своего мужа (Еф. 5: 33). Но церковное чтение о браке и обязанностях супруга начинается не с этого места, а начинается со слов: благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 5: 20) и так далее.

Так что брак начинается там, где начинается благодарение. И благодарение двоих должно сливаться в одно. За все, что нам дано. За жизнь. За совместную жизнь. За то, что жизнь такая сложная. За то, что мы не понимаем друг друга, но должны учиться понимать, а не просто перетаскивать изо дня в день эту тяжесть непонимания другого.

Трудно благодарить за взаимное непонимание в браке. Но если благодарения нет, то непонимание только усиливается.

Давайте вспомним библейские слова – ведь создаются мужчина и женщина как человек. То есть только вдвоем они образуют одного человека. Образ Божий поделен (условно, конечно) на двоих.

Ты вступил в брак несвободным и понадеялся, что произойдет чудо. Но часто, чтобы начать жить, а не имитировать жизнь, нужна катастрофа или, по крайней мере, кризис. Все браки проходят через эту точку катастрофы. Вопрос – как они ее проходят. Все по-разному. Точка катастрофы – это на христианском языке означает «точка покаяния». Точка покаяния как точка изменения.

Мне кажется, это случается в каждом настоящем браке.

* * *

Пока жизнь есть, далеко не всегда можно сказать, где в этой жизни черное, а где белое. Не различить и не договориться – мол, вот это эротическое притяжение, данное мне сегодня днем, работает во благо, а другое, то, что приходит под вечер, сеет зло и разрушение. И самое сложное, что одним желанием, пусть даже искренним, победить спрятанного во мне внутренне-внешнего человека – преодолеть себя – редко когда удается. А если и удается, то в этом случае совершенно неизвестно, будет ли эта победа благом или в «покойники» мы записали такого «беспокойника», который был на самом деле в нас самым живым и настоящим человеком.

Настоящий ужас приходит не от физической боли, которую все же можно преодолеть – как это было в случае летчика Мересьева или безымянного героя рассказа «Любовь к жизни» Джека Лондона, но от осознания в себе такой бездны, которую не побеждать надо, а делать с ней что-то другое, хотя и не знаешь даже, с какого конца к бездне той приступать. Ведь бездна потому и страшна, что всякие временные мостики, которые мы над ней возвели с великим трудом при свете солнца, летят в пропасть при появлении лунного света.

* * *

В жизни есть тайны, о которых лучше научиться молчать, чем произносить много слов. Помните, Рихтер сказал о своем учителе: он научил меня тому, что музыка начинается с молчания.

Я учился молчанию у Антония Сурожского. И за это учение я благодарен ему больше, чем за все услышанные беседы. В словах было объяснение. В молчании было зарождение всего нового – нового человека, нового отношения между Богом и человеком, новой жизни.

Если мы хотим правдиво сказать о любви и тайне жизни, то лучше начать с молчания… Или же закончить молчанием.

 

Глава 10. Страх

Нам нечего бояться, кроме самого страха

Мы уже говорили в начале книги, что страх и свобода связаны обратно пропорционально. Потеря свободы рождает страх. Или наоборот: страх – признак потерянной свободы. В этом и есть природа страха. Как сказал Франклин Рузвельт: «The only thing we have to fear is fear itself», то есть – «Единственная вещь, которой стоит бояться, – это сам страх».

И действительно, страх лишает нас чего-то настоящего, чего-то самого главного.

В России, как это ни печально, традиция страха занимает очень большое место. В нашего человека встроен такой мощный внутренний контроль, которого я, пожалуй, больше ни у кого не встречал – по крайней мере, на Западе. Не знаю, когда эта традиция страха впервые была посеяна. Возможно, во времена татаро-монгольского ига. Но уж точно гораздо раньше 1937 года, Чехов пишет о рабской крови задолго до 30-х годов XX века.

Есть исследования, которые показывают, что без жертвы не может появиться и тиран, и неизвестно, что первично.

Один из главных страхов, который нередко превращает человека в жертву, – это страх страдания. И вот тут, мне кажется, красноречивее всего будут слова одного человека, психолога, который пережил концлагерь и смог потом об этом написать книгу. Речь, конечно, о Викторе Франкле и его книге «Сказать жизни «Да!». Я хотел бы привести цитату оттуда, потому что это потрясающий опыт, как через страдания можно приобрести свободу и перестать бояться: «…казалось бы, в лагерной жизни своеобразная социальная среда принудительно определяет поведение людей. Но против этого можно с полным правом выдвинуть возражения, задать вопрос: а как же тогда быть с человеческой свободой? Разве не существует духовной свободы, самоопределения, отношения к заданным внешним обстоятельствам? Неужели человек действительно не более чем продукт многочисленных условий и воздействий, будь то биологические, психологические или социальные? Не более чем случайный результат своей телесной конституции, предрасположенностей своего характера и социальной ситуации? И в особенности: разве реакции заключенных действительно свидетельствуют о том, что люди не могли уклониться от воздействий той формы бытия, в которую были насильственно ввергнуты? Что, человек вынужден был полностью подчиняться этим влияниям? Что, „под давлением обстоятельств“, господствовавших в лагере, он „не мог иначе“? На эти вопросы есть ответы как фактические, так и принципиальные. Фактические основаны на моем опыте – ведь сама жизнь в лагере показала, что человек вполне „может иначе“. Есть достаточно много примеров, часто поистине героических, которые показывают, что можно преодолевать апатию, обуздывать раздражение. Что даже в этой ситуации, абсолютно подавляющей как внешне, так и внутренне, возможно сохранить остатки духовной свободы, противопоставить этому давлению свое духовное Я. Кто из переживших концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего – человеческой свободы, свободы отнестись к обстоятельствам или так, или иначе. И это – „так или иначе“ у них было. И каждый день, каждый час в лагере давал тысячу возможностей осуществить этот выбор, отречься или не отречься от того самого сокровенного, что окружающая действительность грозила отнять, – от внутренней свободы (подчеркнуто мной. – С. О.). А отречься от свободы и достоинства значило превратиться в объект воздействия внешних условий, позволить им вылепить из тебя „типичного“ лагерника. Нет, опыт подтверждает, что душевные реакции заключенного не были всего лишь закономерным отпечатком телесных, душевных и социальных условий, дефицита калорий, недосыпа и различных психологических „комплексов“. В конечном счете выясняется: то, что происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы „делает“, – результат внутреннего решения самого человека. В принципе от каждого человека зависит – что, даже под давлением таких страшных обстоятельств, произойдет в лагере с ним, с его духовной, внутренней сутью: превратится ли он в „типичного“ лагерника или останется и здесь человеком, сохранит свое человеческое достоинство. Достоевский как-то сказал: „Я боюсь только одного – оказаться недостойным моих мучений“. Эти слова вспоминаешь, думая о тех мучениках, чье поведение в лагере, чье страдание и сама смерть стали свидетельством возможности до конца сохранить последнее – внутреннюю свободу. Они могли бы вполне сказать, что оказались „достойны своих мучений“. Они явили свидетельство того, что в страдании заключен подвиг, внутренняя сила. Духовная свобода человека, которую у него нельзя отнять до последнего вздоха, дает ему возможность до последнего же вздоха наполнять свою жизнь смыслом. Ведь смысл имеет не только деятельная жизнь, дающая человеку возможность реализации ценностей творчества, и не только жизнь, полная переживаний, жизнь, дающая возможность реализовать себя в переживании прекрасного, в наслаждении искусством или природой. Сохраняет свой смысл и жизнь – как это было в концлагере, – которая не оставляет шанса для реализации ценностей в творчестве или переживании. Остается последняя возможность наполнить жизнь смыслом: занять позицию по отношению к этой форме крайнего принудительного ограничения его бытия. Созидательная жизнь, как и жизнь чувственная, для него давно закрыта. Но этим еще не все исчерпано. Если жизнь вообще имеет смысл, то имеет смысл и страдание. Страдание является частью жизни, точно так же, как судьба и смерть. Страдание и смерть придают бытию цельность. Для большинства заключенных главным был вопрос: переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла. Меня же неотступно преследовало другое: имеет ли смысл само это страдание, эта смерть, постоянно витающая над нами? Ибо если нет, то нет и смысла вообще выживать в лагере. Если весь смысл жизни в том, сохранит ее человек или нет, если он всецело зависит от милости случая – такая жизнь, в сущности, и не стоит того, чтобы жить».

И дальше, уже в конце книги, Франкл пишет слова, которые показывают, что и страдание – не напрасно, что и оно способно сделать человека свободным: «…однажды для каждого освобожденного наступает день, когда он, оглядываясь на все пережитое, делает открытие: он сам не может понять, как у него хватило сил выстоять, вынести все то, с чем он столкнулся. И если было время, когда свобода казалась ему прекрасным сном, то наступает и время, когда все пережитое в лагере он вспоминает, как кошмарный сон. И главным его достижением становится то несравненное чувство, что теперь он уже может не бояться ничего на свете, кроме своего Бога».

Почему Божий суд страшный?

В фильме Тарковского «Андрей Рублев» есть такая сцена: в артели иконописцев произошла размолвка. Надо церковь расписывать, сцену Страшного суда писать, как и положено, на западной стене храма, а главный иконописец – Андрей Рублев – по непонятной причине забастовал, не хочет Страшный суд писать.

Его соработник по артели Даниил Черный уговаривает:

– Ты что, Андрей, с ума выжил? Ведь еще в Москве обо всем договорились – что и где на стенах будет. Сам великий князь сказал, что хорошо!

– Да не могу я писать, – отвечает Андрей.

– Эх, какое время теряем, – сокрушается Даниил, – время ведь сейчас теплое, сухое. Слушай, Андрей, а грешников, кипящих в смоле, ведь как звонко можно написать… Эх, мороз по коже! Ведь я такого беса придумал! Дым из носа, глаза…

Но Андрей стоит на своем:

– Не могу я это писать. Противно мне. Понимаешь? Народ не хочу распугивать. Пойми, Данила.

Тогда Даниил приводит свой самый сильный аргумент:

– Опомнись! На то и Суд страшный. Ведь не я это придумал.

По фильму не слишком ясно, чем именно кончается спор. Мы видим только, как младший артельщик Фома собирает свои краски и уходит в соседний городок – тамошний храм расписывать. Уходит он писать Страшный суд, тот самый, который Рублев так и не решается изобразить.

Однако было бы ошибкой в этой сцене видеть Андрея Рублева как некоего гуманиста, борца за права человека-грешника. Это совсем не соответствует природе Рублева. Его сомнение и его вопрос в другом: каким образом любовь может соединяться со страхом? Тарковский очень точно видит и показывает здесь внутреннее сопротивление христианина самой идее страха. Тем более такого христианина, который в скором времени напишет свою знаменитую икону Троицы.

Ведь что главное в иконе Святой Троицы? Согласие и великая любовь к Другому, которая видится в каждом Ангеле, в их наклоне головы, в их молчаливом внимании, с которым средний Ангел – Сын – глядит на Отца, на его благословляющий жест, а Отец передает этот взгляд третьему – Святому Духу, который и должен исполнить благодатью Чашу. Третий смотрит на Чашу и видит, что она наполняется кровью Сына. Но это жертва всех троих – единого Бога. Нужно согласие всех троих, Святой Троицы, чтобы пойти на такую жертву, которая преодолеет, преобразит тот страх, который появился еще у Адама. Нужны согласие и великая любовь к человеку, чтобы история мира пошла после этого иначе. В иконе Рублева есть чудо любви. Это жертвенная любовь, которая благословляет Сына прийти на землю и спасти человека.

Как же эту любовь совместить со Страшным судом? Не смог этого сделать Андрей Рублев, и не только в фильме, но и в своей реальной жизни; мы знаем, что Рублев написал фрески Страшного суда во Владимирском Успенском соборе, но не как мучение грешников, кипящих в смоле, а как собрание святых, которые встречают этих грешников, то есть нас, в последний день мира.

Точно так же напишет фрески Страшного суда спустя сто лет после Рублева и другой известный иконописец – Дионисий, в соборе Ферапонтова монастыря в Вологодской области. У него также Суд – это собрание апостолов и святых, это встреча, нет там никакого страха.

В православном календаре есть одно воскресенье, которое называется Неделя о Страшном суде, или Неделя мясопустная. В это воскресенье читается Евангелие от Матфея (25: 31–46), где говорится о том, как Сын Человеческий призовет к себе все народы и поставит избранных людей по правую руку от себя, а других – по левую руку. По правую руку будут поставлены те, кто сделал добро другим людям – накормил, одел, напоил жаждущих, принял странников, посетил тех, кто оказался в болезни или в тюрьме. Те, кто избран стоять по правую руку, очень удивлены такому повороту событий, и еще более удивлены они объяснению, которое слышат от Христа: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25: 40). Все, кто страдает, голоден и холоден, кто болен или в тюрьме, – все они как братья Христу. Здесь решающим будет слово братья, так Христос переживает боль братьев своих меньших.

А те, кто поступил не так, кого Господь поставил по левую руку, – они не разглядели в других людях братьев Христа – образ Божий в человеке. Так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25: 45), заключает Христос.

Логика, конечно, здесь непростая. Правыми, то есть теми, кто по правую руку, праведниками, оказываются те, кто не судит людей по их правоте или неправоте, кто не берет на себя роль судьи. Не важно, какого человека ты встретил на пути – доброго или злого, преступника или больного, но ты встретил того, кто нуждается в милосердии. А значит, ты встретил Сына Человеческого, Христа. Суд тебе не дан, а вот милосердие – свое милосердие! – ты можешь проявить. И если найдешь в себе такое милосердие, то Господь возьмет тебя в жизнь. Сложная логика, не человеческая. Но нам хочется больше быть справедливыми, чем милосердными. Нам кажется, что задача человечества (и наша личная) – построить справедливый мир.

И вдруг оказывается, что Божий суд определяет, чего в тебе было больше – справедливости или милосердия и жить тебе или не жить после этого. И все же Божий суд не есть страшный. Ведь как может действовать со страхом Тот, Кто Сам принес милосердие и изгнал страх? Нет этого страха в евангельском повествовании. Нет его и в названии Суда.

Несколько лет назад мне пришлось заниматься древними византийскими рукописями (лекционариями Нового Завета), и одной из задач проекта было исследовать древнюю календарную систему. И тогда я узнал, к своему изумлению, что в византийском календаре, как и в греческом, до сих пор это воскресенье (Неделя о Страшном суде) называется просто – мясопустное. Более того, в древних славянских календарях это воскресенье тоже называлось только мясопуст. А где же страх?

Непонятно, как сама идея того, что Суд – страшный, возникла на Руси. Во всех европейских языках (за исключением родственных нам болгарского и сербского) Суд не страшный, а последний. Есть варианты: Суд – это День Господа, или Младший день – то есть новый день, самый последний, после которого уже не может быть ничего старого, так в немецком языке. Даже в греческом языке, с которого переводили богослужебные тексты на славянский, этот день назывался «имера тис крисис» – «день кризиса», что и есть «день суда».

Также в названии этого дня на других языках подчеркивается момент встречи. А встреча с Господом – это всегда и радость, но и суд. Именно поэтому русские мастера-иконописцы подчеркивали не мучение грешников, а момент встречи со святыми и со Христом, момент вхождения в Царство Божие. Так что восклицание соработника Андрея Рублева Даниила Черного «На то и Суд страшный. Ведь не я это придумал» оказывается на поверку малоубедительным.

Страх Господень и страх философский

В славянском языке и в нашем мышлении каким-то образом сплелись два разных страха: страх Господень и страх человеческий. Последний, человеческий страх, – это то, что нас парализует. А вот страх Господень, о котором говорится в Библии, – это событие иного порядка. Так, в Книге Притчей Соломоновых сказано: Начало мудрости – страх Господень (Притч. 1: 7).

Это надо понимать так, что есть состояние некоего страха, который становится мудростью при правильном и гармоничном развитии человека. А разве мудрость может быть парализующим началом? Никак нет. Нельзя переносить страх человеческий на то, что происходит при встрече человека с Богом, когда появляется мудрость – видение смысла всей твоей жизни. Ведь встреча с Господом есть единственная возможность посмотреть на себя со стороны и выйти в другое измерение жизни.

Страх Господень – понятие Ветхого Завета, следовательно, и рассматривать такой страх надо с точки зрения отношений Бога с народом Израиля как со Своей невестой, о которых я уже говорил.

Представьте себе, что невеста ждет жениха. А тот задерживается, не приходит и причину этого запаздывания не сообщает. А потому у невесты начинается вполне понятный приступ страха – а вдруг жених и вовсе не придет?

Помните рассказ о десяти девушках, которые ждали жениха до позднего часа? Хотя это уже не Ветхий Завет, а притча, рассказанная Христом. Но и для Христа (как Мессии) важны те отношения жениха и невесты, которые сложились как основа отношений Бога и человека.

А сколько других притч Господа передают все ту же подробность, что жених (господин, царь, властитель, уехавший в другую страну) задерживается со своим приходом. И мы это знаем. Вот уже почти две тысячи лет, как мы ждем второго пришествия Христа-Мессии. А народ иудейский и того больше – ждет и ждет, для него это ожидание уже давно превысило двухтысячелетний срок. Ожидание стало элементом нашей веры – надеждой. Надежда стала элементом мудрости.

Такое ожидание может и даже должно породить страх – а вдруг не придет Желанный?

Или еще хуже – Он пришел, а я Его не узнал. Пропустил. Прошляпил. Так это же не Его вина, ведь это я обознался, не признал Его в брате. Страшно! Может показаться, что нет никакой мудрости в таком страхе. Но проверьте сами – сковывает ли вас этот страх в тот момент? Парализует ли вас отчаянием? Опыт говорит – вовсе нет.

Страх ожидания Любимого – это иного рода страх. Такой страх мобилизует, заставляет собрать все силы, сжаться пружиной и ждать того момента, когда можно будет ударить в колокол: «Се, Жених грядет!» Идет! Вставайте, спящие девы, Он идет!

Тогда понятно, что страх Господень есть только начало мудрости, он учит нас достойно ждать. Ждать – быть в напряжении жизни, не засыпать, не ковырять в носу. А делать усилие. Усилие к жизни, усилие во времени. Ждать – занятие мудрого человека, ведь в таком состоянии человек начинает различать качество времени в кажущейся монотонности дней.

* * *

Подойдем теперь к этому страху, который порождает мудрость, с другой стороны. Со стороны философской. Ведь философия – как любовь к мудрости – должна иметь непосредственное отношение к страху Господню.

Есть очень интересное утверждение Мераба Мамардашвили, что тот, кто не способен пережить страха, не создан для философии. Удивительно такое слышать от гениального философа нашей эпохи, человека, который сознательно дистанцировался от любых религиозных форм.

Смотрите, что Мамардашвили на самом деле говорит: акт философствования есть акт вхождения в некую сферу (сферу мысли, сферу бытия), где происходит новое рождение человека. Этому вхождению предшествует страх – страх не осуществиться. То есть то, что зачастую мы воспринимаем как страх перед судом: суждено тебе сбыться или не суждено? На самом деле это не страх суда, а страх ожидания – суждено ли встретить Жениха или не суждено? Ударит ли молния и жизнь загорится любовью, или жизнь будет длиться холодно и бесформенно?

Сбыться – попасть в точку встречи и узнать Жениха. К этому готовит человека философия – живая философия, конечно, а не студенческие конспекты, – но свершается встреча по вере. Человек, переживая страх, входит в философию. А здесь, в этой сфере, как и в Ветхом Завете, он переходит в состояние надежды – в ожидании он сжимается как пружина, наращивая заряд новой энергии. Теперь он готов к моменту, когда придет Тот, ради кого нужно распрямиться, и ударит этот заряд во все колокола: пришел! И ты состоялся.

Конечно, сам Мамардашвили излагает это намного сложнее, рассказывая о богатых оттенках той реальности, которую мы обычно пропускаем во время своей жизни. Я не буду на этих пропусках сейчас останавливаться. Повторю: настоящая любовь к мудрости – фило-софия – рождается от особого сорта страха, который христиане (возможно, что и иудеи тоже, но об этом я мало знаю) называют «страх Господень», а философы переживают как «страх и трепет».