На Святой Земле
Святая Земля и сама по себе, и в религиозном плане — как места, освященные и возвеличенные воплощением, земною жизнью и смертью и небесным Воскресением Спасителя нашего Иисуса Христа — всегда интересовала Россию и русских, весь христианский мир. Величайшим деянием человека, доказательством жизненного успеха, мерилом содержательности духа считалось — да и сейчас считается — посетить ее. Туда совершались паломничества, невзирая на долгое время существовавший «восточный вопрос» об их принадлежности, ибо по части владения Палестина входила в состав Османской империи, мусульманского государства, и фактически была отрезана от христианского мира. Это накладывало на ее посещения свои многочисленные опасности.
Гордей не стал исключением. Возможно, ради этой поездки судьба и привела его к жизни в Багдаде, откуда до Святой Земли было рукой подать, не то, что ехать из Москвы. Из Москвы он, скорее всего, в Палестину не поехал бы...
Времена для человека всегда туманны и непредсказуемы, ибо неизведанные. Но те времена, о которых тут речь, были особенно смутные и даже опасные, совсем не благоприятные познавательным путешествиям, поэтому с рассуждениями или настроениями христиан мало кто собирался считаться... Только Храм Рождества в Вифлееме, гробница Девы Марии в Гефсимании и Храм Гроба Господня находились во владении греческой православной церкви и были наиболее доступны для посещений. Осмотр остальных святых мест зависел от местной погоды — капризов варваров-охранников: вам могли позволить пройти к ним или войти в них, а могли и не позволить. С этого и начал планировать свою поездку Гордей, с посещения этих трех мест. Он посчитал, что для праведного человека этого будет достаточно.
Хотя кого останавливали мусульманские запреты, запреты тех фактических безбожников, которых можно было купить монетой? Эти места принадлежали вечному времени, всему человечеству, их нельзя было считать чьей-то собственностью — так по сути христиане понимали и воспринимали положение вещей. И ехали, шли, спешили надышаться, зреть и понять мир своего Бога, где только и можно было по-настоящему прикоснуться к тому, что с Ним связывалось на земле. Никакие расходы их не смущали и тяготы не утомляли.
Всякие тонкости иного порядка не озадачивали и не останавливали мирян.
Путешествие, задуманное Гордеем, к которому он долго готовился, состоялось в 1847 году. Выполнялось оно небольшой группой, куда входил он сам, десятилетний Глеб, Василий Григорьевич, видимо, были еще носильщики и няньки, какая-то охрана.
Выехали тремя повозками на лошадиной тяге с расчетом на то, что на всем тысячекилометровом пути они будут обеспечиваться только взятыми из дому припасами, потому что им предстояло пересекать малоцивилизованные территории других стран. А взяли они самое необходимое: кой-какую утварь для приготовления каш и чая, кресло Гордея на колесах, без которого он не мог обойтись; из продуктов — сухие фрукты, цукаты, орехи, вывяленные до прозрачности и пересыпанные солью с пряностями тонкие ломтики птичьей мякоти, сухари. И запас воды, конечно.
На улице стояло нежаркое весеннее время, как раз сподручное тому, чтобы посвятить его дальней прогулке и попутному ознакомлению со странами и народами. Первые впечатления радовали — дорога была хорошо известна, по состоянию — ровная и достаточно укатанная, часто используемая. Причем такая, что непогода ее не портила — любые осадки в любом количестве тут же впитывались пересохшей твердью и верхняя каменная россыпь, из коей она состояла, оставалась почти сухой.
Свежая погода с легкими ветерками способствовала поездке, делала ее приятной, несмотря на то, что не было вдоль дороги такой роскошной зелени, такого обилия зверья, как в России. Глаз не радовали успокаивающие цвета, но утомляла пестрота камней и скудное однообразие местной флоры и фауны.
Территория от Багдада до Эль-Фаллуджа, очень древнего города, целиком лежащая в долине Евфрата, была относительно цивилизованной. А от Эль-Фаллуджа до района озер уже казалась глухой, хоть и изобиловала довольно плодородными почвами, на которых буйно красовалась растительность. Вдоль этого участка дороги часто встречались мрачные поселения, уставленные черными палатками бедуинов, выглядевшими среди роскоши природы болезненными коростами, оскорбляющими глаз и дело рук Творца.
— Странно, что кочевники, по сути остающиеся таковыми, сгрудились вдруг тут тесным образом, — заметил Глеб. — Словно они стали оседлыми.
— Очень своевременное наблюдение, — похвалил его Гордей. — Видишь ли, мой друг, османы стремятся контролировать пустынных бродяг в рамках программы усмирения их бедуинских побуждений. Для этого предоставляют им наследственные земли в надежде, что это крепче привяжет кочевые племена к одному месту. Вот они и сгрудились.
— Надолго ли... — буркнул Василий Григорьевич, очень не любящий кочевников, — старик женится.
Чем дальше они отъезжали от Евфрата, тем настойчивее на них налегала пустыня, пока они не поняли, что давно уже проникли в нее и обрекли себя на незавидную жизнь не на один-два дня.
— Вот вам, любезный Василий Григорьевич, и богатства, доставшиеся блуждающим арабам от Творца, — с усмешкой сказал Гордей, явно сочувствуя жителям пустыни.
— А кто их просил несметно плодиться? Я, что ли?! Вышли бы потихоньку из этого ада, поселились возле нормальных людей и вели бы себя смирно. А там бы про их происхождение и забыли бы, стали бы считать их благородными людьми. Так они же нет — настаивают на своих мерзостях, вот что возмутительно!
Доехав до Сирийской пустыни, представляющей собой своеобразную степь, путешественники сменили лошадей на верблюдов и пошли караваном, потому что в дальнейшем большая часть пути пролегала через каменистые, слегка занесенные песками пространства. Такова была эта местность.
Пока старшие вели перепалку, Глеб все еще жадно рассматривал пустыню, не понимая, что началась длинная часть путешествия, скучная и однообразная, что она еще надоест ему. Погода с продвижением на запад становилась все более жаркой. Несмотря на время года, палящий ветер обжигал лица, навстречу путникам широким фронтом летели белые бабочки, совершавшие массовое переселение из высыхающей пустыни к далеким участкам, где еще была растительность и цветы. Насекомые страдали не только от голода, но и от жажды, поэтому тут же облепляли потные лица наших героев, погибая под ударами их ладоней.
Пустыня не располагала сплошным растительным покровом. А то, что произрастало на ней, пробившись между камнями, было кустарниками и травой, да и те оживали только в зимний период дождей.
Животный мир пустыни тоже был беден, преимущественно состоял из насекомых. Хотя иногда вдалеке можно было видеть пробегающие стада страусов. А так хотелось увидеть хоть одно живое существо!
— Говорят, когда-то здесь водились львы, — заметил Василий Григорьевич. — Не хотелось бы встретиться.
— Теперь их нет, — ответил Гордей, — охотники извели. А оставшиеся счастливцы ушли отсюда из-за недостатка пищи.
Как-то они устроились на ночлег около небольшого ручейка, вокруг которого не преминул образоваться оазис. Его пересекала невысокая каменная гряда, возможно, древние развалины. Там была расщелина, где раньше зимовали кочевники со своим скотом, изрядно наследив после себя. Теперь они отсюда ушли, оставив неистребимую вонь и основательно изуродованную землю. Вокруг зеленело и цвело только то, что было недоступно животным, — барбарис и карагана, колючки. Местность казалась угрюмой, хоть тут была водичка, а вокруг расстилались светло-желтые краски дробящихся от времени камней и песков, имеющие мало общего с угрюмостью.
Конечно, Глеб не удержался от того, чтобы не обследовать ущелье. Глубоко он заходить не стал, но и недалеко от входа нашел много интересного. В частности, валун с древними надписями. Он возрадовался своему открытию, понимая, что впереди его ждут более удивительные находки.
Ночь была душной и жаркой.
Рано утром, едва только зардела зорька, путники, наспех позавтракав, пустились дальше, покинув оазис и углубившись в пустыню. Вокруг царило безлюдье, не существовало никаких признаков человека. Лишь кое-какие приметы дороги напоминали о том, что тут ходят караваны. Редко-редко можно было их встретить. А однажды им случилось увидеть стадо верблюдов — больших, с непривычными формами, с длинными клочьями линяющей шерсти. За ними на коне ехал черный старик.
Находя то тут, то там подходящее место, путешественники останавливались на отдых, поглощая при этом горячий чай, который тут же через поры выходил наружу. И снова перед ними расстилался путь по каменистой пустыне, мимо иногда попадающихся голых валунов. Вокруг — не успевшая подняться и уже выгоревшая растительность, сухость и жара.
Проехав почти всю Месопотамию с востока на запад, они пересекли границу с Сирией и углубились в чужую страну, предварительно получив на то разрешение ее властей. Почти столько же, как по Месопотамии, ехали по этой пустынной территории, палимые солнцем, иссекаемые ветрами с песком. Медленно переставляли ноги величавые верблюды, вальяжно двигались, мягко покачивая седоков. Однообразие пейзажа удручало — путникам начинало казаться, что они стоят на месте или, если идут, то никогда не выйдут из этой безводной западни, что они стали пленниками недоброго царства, живущего по другим законам, нежели остальной мир на земле.
— Вы помните, Гордей Дарьевич, как впервые марево увидели? — спросил Василий Григорьевич на одном из привалов, чтобы хоть разговором придать новых сил своему воспитаннику.
— Помню, конечно, — вяло отозвался тот.
— А последовавший затем рассказ вашего батюшки о миражах в пустыне?
— Как же не помнить, друг мой, — опять ответствовал Гордей, — я папенькины слова до единого помню, как молитвы.
— Вот бы сейчас Глебу показать хоть одно, хоть другое, так ведь, как назло, нет ничего: ни марева, ни миража! Пусть бы он тоже за маревом побегал, искупался в нем. Не по пескам же ему тут круги нарезать! Эх-х... судьба-то какая неожиданная вам выпала.
Гордей, видя, как скачут мысли своего воспитателя, на это промолчал. Видимо, он тоже вспоминал ту давнюю поездку по России, и представлялась она ему гораздо обильнее всякими событиями, дороже их значениями, болезненнее в воспоминаниях, чем кому-то другому. Ну вот кабы знать, что не надо было им ехать в Багдад! Вот знать бы!
Господи, что же это за беда такая, что за напасть — помнить одни потери и несчастья, а радостных мгновений среди них будто и не было, все наперечет! Да и те кажутся обманом, ибо кто бы радовался на их месте, знай о страшном будущем...
Гордей исподтишка заплакал. Выехав из Багдада, он вроде помолодел немного, сбросил с себя тот вид серьезный, который волею обстоятельств вынужден был поддерживать там, раскрепостился, вышел из роли любомудра и учителя, которую ему фактически навязало его окружение. Вот бы освободиться от всего этого! Ведь устал он...
Но не получится, так как все соединено множеством крепчайших нитей, все потребности и возможности завязаны единым узлом. Вот лишил его Бог умения ходить, много и свободно перемещаться, порхать по дорогам, по дням погожим и знакомствам, и дал взамен то, благодаря чему теперь, словно гора к Магомету, мир, в коем он имеет потребность, приходит к нему сам. Что забирается у человека, то возмещается другим образом.
А чем возместить родителей, забранных у него в отрочестве? Неужели одним Раманом Бар-Азизом, почерневшим и исхудавшим ворчливым стариком, крепким и стойким, как кипарис? Повезло с ним Гордею, нет спору, но не слишком ли завышена его стоимость против Елизаветы Кирилловны и Дария Глебовича, взятых вместе?
А потерю России, Родины любимой, чем возместить? Ну не несчастной же Месопотамией, давно растоптанной, завоеванной нечестивыми дикими бродягами, изгадившими ее. Древние кости ученых мужей и воинов содрогаются под землей, оттого что над ними, по их любимой земле, ползает эта мрачная орда. Разве того они хотели своей гордой стране, защищая ее, развивая науки и ремесла? Разве о таком будущем мечтали для потомков, гонимых теперь ветрами случайностей, как высохший комок травы?
Гордей содрогнулся от огорчения и вдруг вспомнил свою мамочку, часто повторявшую, что в природе нет мелочей и случайных явлений, и подумал, что все равно ведь не зря деялось случившееся. Значит, он еще не понял всего, что на него возложено? Может, ему надо было всей кожей понять известную истину, что нет счастья человеку без его свободной родины? Так для себя он знал ее всегда, кажется родился с нею. Но сейчас, оказавшись далеко от своей России и видя чужую гордую родину растоптанной и испоганенной варварами, особо остро это понимает и чувствует. И что? Как ему передать силу своих прозрений всей России, всему ее народу, и как зажечь исконных жителей Месопотамии на то, чтобы отвоевать свою землю у нечисти, очистить от этой пришлой равнодушной массы, наносной как мусор в половодье? Это невозможно, это совсем невозможно...
Каждый шаг неуклонно приближал их к Святому Граду, что чувствовалось по всем приметам — по количеству встречных и попутных караванов, по окрестным пейзажам, то ли знакомым из книг и мифов, то ли просто отмеченным некими понимаемыми тайно знаками, то ли просто по вкусу воздуха, его окружавшего, по сиянию и внутреннему его свечению.
Они продвигались по пересеченной местности. Все так же качаясь на верблюдах, спускались с гор и холмов, с древних разрушенных куртин и тут же, пройдя недолго по низине, поднимались куда-то опять. Но вот с одной горы, как будто более высокой, чем остальные, увидели они его — хранителя высочайших святынь. И души их наполнились несказанной радостью, невыразимым восторгом.
Василий Григорьевич в неожиданном порыве вскочил на землю, пал на колени, а за ним повторили то и другие, если не считать Гордея, просто склонившего голову. И молились все, благодаря Творца, что помог осилить этот долгий и трудный путь и дойти до цели и теперь позволил видеть Иерусалим, неописуемый в величии своем словами человеческими.
Спустившись с той годы, откуда старый город казался находящимся почти рядом, ехали еще долго. Нетерпением волновались сердца, а они разумом успокаивали их, чтобы не перегореть раньше времени, чтобы хватило сил вынести предстоящий долгий восторг с крепкими думами и прозрениями.
Но не так-то просто все было. Посреди их упоений и благоговения, как комок нечистот, брошенный со стороны, тут снова напомнили о себе чужаки, проклятые захватчики — перед границами Иерусалима на их пути встала турецкая крепость. Гордей только крепче сжал зубы, так что заскрипели они у него от негодования и лютой ненависти, и то услышал чуткий Василий Григорьевич, решивший взять переговоры с мерзавцами на себя.
— Кто такие и куда едете? — преградили им путь вооруженные вымогатели.
— Это мы, — по-домашнему отозвался Зубов на вполне понятном турецком языке и как старичок сполз с верблюда, смешно оттопыривая зад и упираясь руками в поясницу.
Просто артист! Умел, хитрец, притвориться комичным, когда надо было. Стражники заулыбались, приняли от него заготовленные заранее разрешительные бумаги и без дальнейших расспросов пропустили ехать дальше.
Впоследствии Гордей запишет в своем дневнике: «Иерусалим порабощен черной силой — находится под властью дамасского паши. По этой причине по всем дорогам окружен небольшими мусульманскими крепостями со сторожевыми постами. Оттуда, где нас остановили и проверяли наши разрешительные письма, Иерусалим хорошо виден в обрамлении каменной зубчатой стены средней высоты, выстроенной из крупных камней белого цвета. Издали он кажется совсем игрушечным, хотя почти что и не кажется, а такой и есть, так как имеет в окружности всего семь верст».
Попав сюда, Гордей впервые в своей жизни познал, что такое враг вообще, понял, как он воспринимается умом и сердцем, ощутил врага как такового — завоевателя и поработителя, под пятой которого стонали и земля и люди. Таковыми в Иерусалиме были турки. Ненависть к ним пропитала иерусалимский воздух настолько, что ею заражался всякий честный человек, всякий христианин, вынужденный принимать это положение вещей с покорностью. Неизвестно, как ею не отравились и не погибли без следа те, кто был ее причиной?! Гордея лично задевало чувство хозяина, демонстрируемое мусульманами, будто это они создали здешнюю историю и эти святыни и владеют ими по праву наследников. Будто они не были просто разбойниками, вторгшимися сюда с воровскими целями — все загрести и всем этим добром торговать, набивать карманы, богатеть, чтобы в конце концов сдохнуть от жора. Да, все захватчики это прежде всего прожорливые твари, и роднит их с людьми только то, что сдыхают они, обуреваемые вполне человеческим пороком — алчностью.
Та же атмосфера существовала и в Багдаде в отношении арабов, хотя Гордей ее там ощущал меньше, — исконные жители Месопотамии, представители множества растоптанных государств, и ассирийцы в их числе, чувствовали себя оскорбленными, что пали жертвами крайне презренной толпы диких бедуинов. Это было невыносимее, унизительнее и обиднее, чем само рабство. Каждый день видеть и слышать тех, кого отвергает твое сердце, делить во веки веков свою территорию с теми, кого ты никогда не хотел бы знать, — на это требовалось мужество.
Более того, из бесед с арабами Гордей знал, что некоторые из них с неимоверной силой осуждали и проклинали своих предков за страшное наследие — что те обрекли их на ненависть со стороны покоренных народов. Нет хуже доли, чем быть объектом неусыпной, неумолкающей, неутолимой злобы!
— Нет ничего страшнее ненависти, — любят повторять просвещенные арабы. — Она с годами не забывается, а только усиливается от поколения к поколению. Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно. Наши предки поступили с нами как убийцы.
— Чадолюбивый человек не захватывает чужие территории, не истребляет народы, не оставляет своим потомкам в наследство проклятия и пожелания гибели со стороны покоренных, — многие багдадские мусульмане искренне так считают и откровенно об этом говорят.
— Покорять надо силой рассуждений, правильным поступком, лучшим примером, чтобы тебе желали уподобиться, а не мечом, — добавляли другие.
Наверное, только эта тень осуждения и стыда за узурпаторские преступления предков, тень раскаяния за их грязное дикарство кое-как примиряла арабов с остальными, кто чувствовал ее и принимал от них.
«Никогда турки не будут исконными жителями Палестины, — думал Гордей, задумчиво посматривая на окрестности, но не видя их, — пусть хоть тысячелетия пройдут. Они навсегда останутся тут презренным ворьем, бандитами, алчными варварами — потому что не добавляют славы святым местам, а бесчестят их. И арабы в Месопотамии навсегда останутся чужаками, хоть и в сотом поколении народятся там, — вина их предков за погубленную великую цивилизацию никогда не будет смыта с них. Вот вам, господа, и первородный грех, передающийся их детям от рождения.
Как мудро сказал тот змеелов, что поставляет нам целебный яд, — “Нельзя другим навязывать ненависть к своим детям, это убийственно”. Великая мысль. Вот что значит прочувствованное прозрение!».
О первородном грехе и смежных вопросах
Немного нарушая последовательность этого повествования, надо сказать, что позже Гордей вернулся к обдумыванию ненависти, полученной в наследство от предков за их посягательства на чужое, и развил дальше некоторые другие мысли. Он еще раз перечитал стихи Книги Бытия 3:1-23 и окончательно открыл для себя, в чем состоял первородный грех.
Если отойти от религиозной риторики и изъясняться языком современных обывателей, то первые люди, Адам и Ева, жили в мире, где все принадлежало им, кроме дерева запретного. И они принадлежали всему. Они были слиты с этим миром, неразделимы с ним, были его естественной частью.
Но вот повеяло соблазном, неважно, от кого он исходил, и у первых людей возникло искушение поесть чужих плодов и тем самым пойти против мира, нарушить единение с ним — отделиться, стать в стороне от него. А значит, больше ему не принадлежать — отделить свои интересы от интересов мира. Все сразу же раздвоилось в Эдеме и появились отношения: мира к людям и людей к миру.
Отныне ситуация изменилась и стала такой: мир продолжал существовать, по-прежнему принадлежа первым людям. Но первые люди для мира, вернее ради мира, существовать перестали, ибо нарушили равновесие и в дальнейшем стали считаться только с собой, со своими желаниями. Внешне они оставались частью мира, но внутренними побуждениями уже жили для себя, ибо их желания подавили то, что диктовалось извне (теперь уже извне, когда они отделились от мира): и веру мира в них, и свое молчаливое согласие следовать его заветам, или законам.
И по своей воле впали они из намерений в деяния, в объятия алчности. Они совершили посягательство на то, что им не принадлежало, чего они не должны были касаться. Неважно, как названо в Библии то, что они присвоили. Пусть это будут плоды дерева познания добра и зла — это всего лишь символ, красивый символ украденного, придуманный составителями Святого Писания из снисходительности, чтобы облагородить их низкий порыв к владению чужим, запретным. Дескать... стремление к познанию все же не столь омерзительно, как вожделение к материальному обладанию.
Причем поступок первых людей был не просто воровством, они не просто украли плоды с дерева, это было бы еще полбеды. Можно украсть яблоко, но понимать, что дерево не принадлежит тебе. Нет, с первыми людьми случилось более страшное. Они стали считать и дерево и землю, на которой оно росло, — тоже своими, как и остальное, что было в Раю.
Откуда это следует? Из того что они не раскаялись в содеянном! Они больше не считали, что украли, а полагали, что взяли свое. И начали скрываться и менять свой облик. В самом же мире Рая, если не считать отделения первых людей от него, ничего не изменилось. Но это мир так считал, до поры до времени не ведающий о том, что творилось с первыми людьми.
А первые люди уже так не считали. С их точки зрения, в мире изменилось многое: во-первых, он потерял их, начавших смотреть на него со стороны; во-вторых, изменился и в оставшейся без них части.
И тут надо уточнить, в чем изменился мир. А вот в чем. До их воровства в мире все-все принадлежало им, первым людям, все было предназначено для их пользования и употребления, кроме запретного дерева, имеющего особый статус. Но после того как они нарушили этот особый статус и присвоили себе плоды запретного дерева, оно для них потеряло отличие от остального мира, как бы стало наравне с ним, одного с ним свойства, и на этой основе, по факту произошедшего, стало тоже собственностью первых людей. Для них тут больше не существовало запретов. Они отринули всякое табу!
А это уже было узурпаторством, посягательством на постоянное владение. Вот что совершили первые люди и за что мир лишил их во всех поколениях своей благосклонности, одобрения и поддержки, причем чем дальше по времени, тем сильнее это проявлялось.
И то сказать, наследники узурпаторов — не безупречны, а крепко грешны! Из поколения в поколение они только накапливают первородный грех, ведь никто из них не сказал: «Заберите назад украденное у вас и простите нас за разрушения, кои восстановить уже нельзя!». Нет, они продолжают делать вид, что владеют наследством своих преступных и презренных предков на законных основаниях. Разве это не предосудительно? Разве это не повод для вражды? Почему побежденные народы, у которых разорили и отобрали родину, исконные места обитания, должны удушаться своими обидами?
Вполне логично и естественно, что с годами отвращение к потомкам поработителей, захватчиков, разорителей только усиливается, что они приходят в мир — уже порочными и ненавидимыми.
Вот почему мир исторг первых людей из себя. Другими словами, поступил взаимным образом: по примеру самих же узурпаторов отстранился от них, отдалился, стал сам по себе, в своем существовании перестал учитывать их присутствие. Это была защитная акция, чтобы не начали первые люди идти дальше и присваивать другие плоды — теперь уже «от дерева жизни». Ведь захватчик, испытавший однажды вкус своего преступления, уже не остановится. Он будет разорять и грабить порабощенный народ до тех пор, пока не уничтожит его — пока не вкусит от дерева его жизни. Проще говоря, пока не истребит его прямо или косвенно. Такова природа носителей зла — не создателей, а потребителей.
Змей, насмехающийся над слабостями первых людей, не обманул их — поев плодов от запретного дерева, они действительно расширили свои знания. Если до этого им ведомо было только повсеместное и всеобъемлющее добро, то теперь познали они, что добро может быть направлено на них и от них, то есть производиться миром для их блага или производиться ими для блага мира. Ко второму они, охваченные алчностью, уже не стремились... Да они уже и способны не были на творение добра для мира, они потеряли в себе это райское качество.
И познали зло в виде отсутствия добра. Зло исходило от них. Скроенное по образцу добра, оно тоже было двояконаправленным. Но тут Гордею увиделось несколько странных особенностей, конечно, подсмотренных им в жизни, да из истории Эдема они следовали.
Первое: добро было естественным состоянием мира, поэтому никаких усилий для его делания прикладывать не требовалось — достаточно было не нарушать того, что есть, что создано Творцом. Любое подобное нарушение, содеянное по воле людей, а не самого мира, — это зло. Вот почему добро как будто не видится людьми, не ощущается, а зло, как только появляется, сразу же приносит страдания. Зло противоестественно и совершается исключительно по воле людей.
Второе: содеянное зло обязательно вызывает ответное зло — в виде стихийного отпора, законного возмездия или откровенной мести. А вот добро... в лучшем случае не вызывает ничего, принимается как должное. Иногда это разочаровывает людей, стремящихся к взаимности. На самом же деле добро делать не надо, а надо искоренять зло — тогда добро само восстановится, например, как кожа пальца после царапины. Бороться со злом — это естественный долг каждого человека, и никакого поощрения к этому не требуется, как никем не поощряется рачительный хозяин, вовремя ремонтирующий кровлю своего дома.
Третье: зло паразитирует на добре, маскируется под естественные наклонности человека. Яркий пример тому любознательность. Она необходима человеку для изучения обстановки, заложена в нем природой, так как человек призван познавать мир, он создан для этого. Но любознательность в то же время является ловушкой, в которую попадают слабые особи. Взять питие, курение, азартные игры, пристрастие к пошлости — все виды пороков укореняются в людях после первой попытки познать их, познакомиться с ними. Но кто ослаблен природой и с первого раза не в состоянии понять, что имеет дело со смертельным риском, и продолжает свои попытки, тот становится жертвой.
Итак, после узурпаторства, содеянного первыми людьми в отношении запретного дерева, и самовольного отделения их от эдемского мира — появилось то, что позже назвали отношениями сторон. Отношения неизбежно зарождались там, где возникали стороны — то есть, где происходил раскол, разлом, раздвоение. А вместе с отношениями возникала их систематизация, закрепленная в правилах, — нравственность. Ну а дальше шли надстройки — контролеры и хранители нравственности, ибо все равно же мир, пусть и расколотый, стремился к своему изначальному состоянию, к тотальному добру, которое теперь, с появлением зла, нуждалось в охране и защите.
Все это было плохо, ибо разрушало Эдем, но вернуться в прежнее состояние он уже не мог — невозможно войти в одну и ту же реку дважды.
Это были неожиданные и ошеломляющие открытия, позволяющие по-новому смотреть на привычный мир, на суету людей и глубже понимать их, видя уже не с возвышенности своего опыта, а с горы всечеловеческого знания. Попутно с этим подумал Гордей и о детях, об отношении к ним. С удивлением для себя он понял: детей нельзя рожать просто так, только потому что они являются следствием соития с женщиной, ибо это скотство. Детей надо производить на свет обдуманно, по-человечески, с расчетом на их будущее.
Если человек любит свое дитя, то должен обеспечить ему поддержку в мире — и материальным благом и наличием единокровного друга. Значит, родить еще одного ребенка, максимум двух — чтобы в зрелом возрасте гарантировать защиту от одиночества. Иметь больше детей нельзя, дабы не стали они врагами друг другу, дерущимися за место под небом и за наследство. И дабы не превращать свои добродетели в источник зла.
Вот есть у него кроме Глеба две дочери, Анна четырех лет и Ефросинья двух месяцев, названные в честь подвижниц земли Русской, и хватит.
Гордей и так и сяк взвешивал выводы, к которым продрался через мыслительные тернии, и остался в убеждении, что после поездки ему будет о чем говорить со своими слушателями и собеседниками по любомудрию.
***
И вот под вечер одного из последних дней января они приблизились к той самой «каменной зубчатой стене средней высоты», что виделась им издалека, и постучали в закрытые ворота. Им сразу же открыли.
Всего в стене-крепости было шесть действующих ворот. Почему «действующих»? Потому что были и другие, более старые — в том числе расположенные в восточной стене Золотые ворота, наряду с воротами Хульды и маленькой калиткой, — которые стояли замурованными уже на протяжении столетий. В какие именно ворота въехали наши путники — неизвестно. Вестимо, в какие-то из северных.
Немного поблудив, решили, что лучше всего остановиться в монастыре. Для этой цели у них были прошения от официальных багдадских представителей христианства, взятые на всякий случай. Оказалось, что они поступили предусмотрительно, потому что все мирские подворья были переполнены. Побродив немного по городу, нашли вскоре монастырь святых царей равноапостольных Константина и Елены.
Несказанно обрадовался Гордей, когда, глядя на него и Зубова славянские лица, с ними тут заговорили по-русски. Сколько лет он не слышал родного слова из чужих уст! Это была просто несказанная музыка, пролившаяся на них с Земли Русской.
— Тем не менее мы не из России, а из Вавилона, — тихо ответствовал по-русски Гордей, называя свою новую страну так, как принято было на востоке, и с теми словами подавая свои бумаги. — Так сложилась судьба.
По поданным бумагам им предоставили для отдыха тихие удобные кельи, предупредив, что это только до утра. А утром надо будет решить сие дело об их пребывании в монастыре с архиереями.
Турки не были бы варварами, кабы не стремились вставить свой поганый клин в любое хорошее дело для глумления над ним. В Иерусалиме они отличились тем, что запретили кресты и колокольни, и православные монахи били в доску вместо колокольного благовеста. Услышав эти странные глухие звуки, разбудившие их, и узнав, что они означают, путники поспешили на утреню, а после нее Гордей вошел в синодик, где обычно архиереи приглашают паломников записывать имена для поминовения и жертвовать для пропитания братии, для свеч и лампад, и произвел необходимые вклады, за счет которых их обязались содержать во все время пребывания в Иерусалиме.
Решив эти дела, два последующих дня наши путники посвятили отдыху от тряски, от которой больше всех страдал Гордей. Они отмывались от песка и осваивались, наслаждались горячим питанием и более влажным воздухом, чем багдадский, за счет чего он казался им более чистым.
А в дальнейшем влились в общий ритм жизни паломников, тем более что тут, в монастыре, им предложили в качестве поводыря искусного в языках араба-христианина, владеющего в частности хорошим турецким и сносным английским. Странно было, что поводырь на Святой Земле не знает арамейского, Христова родного языка, но... делать было нечего, пришлось пользоваться иностранными языками.
Наконец началось настоящее паломничество по святым местам. Для начала сделали как бы пробный поход, разминочный, в Храм Иакова, брата Божия, первого Патриарха Иерусалимского, и 40-ка святых мучеников.
Затем, в течение нескольких дней подряд, ходили в Великую церковь Воскресения Христова, более известную как Храм Гроба Господня, которая обычно бывала заперта и даже запечатана турками. Но с дозволения своих властей они иногда отпирали ее и позволяли паломникам зайти внутрь для осмотра. Естественно, получение «дозволения своих властей» не обходилось без мзды.
Тут заранее возникла сутолока, колышущаяся и гудящая, — все места около церкви и около распятия наполнились множеством людей, стоящих тесно, волнующихся. И все держали свечи, ждали, когда османец придет с дружиною и откроет двери, чтобы им войти туда и там зажечь их. Но стоило открыться дверям, как толпа хлынула внутрь, в церковь Воскресения Христова к западным дверям и к восточным дверям до гроба святого, и вся вопила громогласно: «Господи, помилуй меня!» — и лила слезы рекой. Многие забывали о свечах или не успевали протиснуться туда, где можно было зажечь их.
Только человек с каменным сердцем не плачет тут, влияние этого места на человека так велико, что прозревает он о грехах своих и сильно раскаивается, говоря о том вслух и призывая всех святых в свидетели своего раскаяния, дабы не было ему ходу назад.
Гордей и его спутники, вошедшие в Храм с остальными, вернее вплывшие в него стараниями толпы, сразу оказались перед Камнем Помазания, на котором лежало Пречистое Тело Господа после снятия с Креста. Там Иосиф подготавливал Его к погребению. Остановились, осмотрели его для лучшего запоминания, ибо делать записи тут не было никакой практической возможности.
— Что ты видишь тут, милый Глеб? — спросил Гордей специально, дабы закрепить виденное словом произнесенным.
— Вижу Камень Помазания, который накрыт плоской мраморной плитой, источающей миро и несказанно благоухающей. Над Камнем горит восемь больших лампад, — доложил отрок.
— А как он расположен в Храме?
— Так расположен, — послушно держал урок мальчик, оглянувшись и оценив место Камня, — чтобы всякий входящий в Храм в первую очередь видел его и прикладывался к нему. Потом уже мог бы пройти к другим местам поклонения.
— Вот и запомни это, пожалуйста, — мягко сказал Гордей. — По приезде домой вместе сделаем записи в отчет о поездке. А теперь давайте тут помолимся.
Считается, что Храм стоит на том месте, где, по Святому Писанию, был распят, погребен, а затем воскрес Иисус Христос.
— С возникновением этого Храма, — начал им объяснять их сопровождающий, — связан миф, будто царица Елена, мать царя Константина, обнаружила под капищем Венеры Животворящий Крест, на коем был распят Господь наш Иисус Христос. В честь этого события в 316 году по Рождестве Христовом попечительством ее самой и царя Константина и был возведен Храм Гроба Господня. Но другие утверждают, что он строился позже, в 326–335 годах, и освящен 14 сентября 335 года, и это уточнение разделяют многие исследователи святой истории.
Дома Гордей Дарьевич расширил рассказ их поводыря о Храме Гроба Господня из того, что читал, готовясь к этому путешествию.
— Интересны другие сведения об этом Храме, который мы посетили сегодня, — после вечерней молитвы говорил он, когда маленькая их компания расположилась отдохнуть перед сном. — Царю Константину были показаны от Бога три явления:
Первое, за коим последовали и другие более ясные, но менее засвидетельствованные знамения, было то, что император Константин во время осады Рима, в третьей четверти дня, когда солнце начало склоняться от полудня к западу, вместе с войском видел из света слившийся крест поверх солнца с написанием: in hoc signo vinces — сим победиши. Пораженный сею необычайностию на следующую ночь подкреплен был новым видением.
Второе. Во время сна, по его клятвенному уверению, как пишет Евсевий, с тем же знамением явился ему в виде человеческом Иисус Христос и повелел по образу небесному устроить воинское знамя и вырезать его на щитах.
Третье. После окончательного сражения с Ликинием звезды, слившиеся воедино, изображали письмена, содержащие подкрепление надежды: Призови мя в день скорби.
Сии явления возбудили в Константине желание отыскать в Иерусалиме истинный крест Христов. Именно поэтому мать его Елена сама отправилась туда. Престарелый еврей Иуда, живший от времен страдания Иисусова до того времени, пытками был вынужден показать место сокровения крестов, на коих были распяты Господь наш и с ним два разбойника. Таким образом под капищем Венеры Иерусалимский Патриарх вырыл из земли три упомянутых креста. В недоумении же, который из них Христов, прикладывали все три к везомому мимо умершему человеку, и от приложения коего воскрес тридневный мертвец, тот и был сочтен бесценнейшею святынею. Патриарх со крестом стал на возвышенном месте, чтоб оный виден был пораженному чудом и торжествующему народу. Обстоятельство сие относят к 310 году по Рождестве Христовом, к 14 числу сентября. В память этого события в тот день и установлен праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста.
На месте упомянутого капища ныне стоит храм Христианский в честь воздвижения Честного креста, и владеют оным католики, коими воздвигнут престол над тем самым местом, где лежал в земле Животворящий Крест.
Храм же Воскресения Христова находится возле Патриаршего Монастыря, над горою, на месте вертограда Иосифа Аримафейского, где Иисус Христос по воскресении Своем явился Марии Магдалине. На нем построена часовня, а самый камень, на коем остался знак пречистых ног Христовых, обложен серебром. Над сим камнем поставлена в часовне Святая Икона, изображающая историю явления Иисуса Марии, и пред оною над самыми стопами повешена серебряная лампадка, в коей день и нощь горит масло.
— In hoc signo vinces — сим победиши, — медленно повторил Глеб, прогоняя от себя сон, — мне понравились эти слова. Их достойно писать на знаменах.
— Да, сынок. Ты у меня молодец. Однако спать пора.
Одного дня, конечно, оказалось недостаточно, чтобы все осмотреть в Храме, тем более что перемещаться там в кресле Гордей не мог, а много ходить пешком, да еще в толпе, где то и дело его толкали со всех сторон, было рискованно, да и не позволяло здоровье. Поэтому на следующий день после первого посещения они снова пошли туда, чтобы осмотреть Голгофу. Теперь-то они знали, где лучше встать, чтобы толпа не оттеснила их куда-то в сторону при входе в Храм.
В Иерусалиме времен Христа Голгофа, как место казни через распятие, так же, как и Гробница Иисуса, находилась за пределами города, за его стеной. Своим названием эта часть местности обязана черепам, которые складывались тут по мере казней преступников. Также существует предание, что Голгофа возникла не сама по себе — это могильный холм, под которым похоронен Адам. Но, скорее всего, это уже притянутая за уши легенда, ведь никто не знает, где жил Адам после изгнания из Рая.
С тех пор многое изменилось, и подъем на Голгофу располагался у самых дверей Храма Гроба Господня — сразу за центральным входом в него, справа. Две лестницы вели туда.
Скала, или холм, Голгофы в свое время возвышался над землей на три метра, но теперь туда вели семнадцать каменных ступеней. Это как бы верхний храм, разделенный массивными пилонами на две части. Там наши герои молились на отверстие, куда был воткнут Крест Спасителя.
— Как тут с гигиеной? — тихо спросил Василий Григорьевич у Гордея, принимаясь к молитве? — Лобызать можно?
— Отверстие сие отделано серебром, так что при произнесении молитвы его вполне безопасно можно лобызать, — серьезно ответил Гордей, постоянно заботящийся о гигиене, безопасности и здоровье спутников, и предупредивший остальных, что в людных местах это есть первейшая заповедь.
— А что такое гигиена? — хлопнул ресницами Глеб. — Только и слышу тут об ней.
— Это, сын, наука о чистоте содержания человека. Она настолько важна, что у древних греков даже богиня такая была — Гигиея, дочь бога медицины Асклепия. Она олицетворяла духовную и телесную чистоту, здоровый образ жизни. Вот и ей мы тоже должны поклоняться. Тихо стой!
Здесь же, непосредственно под алтарем Распятия, находилась и расщелина, появившаяся при землетрясении, когда Иисус, умирая на Кресте, изрек: «Отче! В руце Твои предаю дух Мой». Расщелина имела длину чуть больше одного аршина и ширину с вершок, и также была покрыта серебряной решеткой, через которую виднелась изрядная ее глубина и в которую вплетено было литое серебряное распятие.
Помост Голгофы был мраморным, а свод — окрашен краской.
Далее ходили они в восточную часть города, в Гефсиманию, где у подножия западного склона Елеонской горы, в Кедронской долине, расположена гробница девы Марии. Они стремились попасть туда к литургии, проводимой в той самой пещере, где апостолы погребли Богоматерь близ родственного ей праха Иоакима и Анны и обручника ее Иосифа. О, это была самая неповторимая прогулка! Каждый камень их пути дышал историей и мифами, святыми прикосновениями.
Шли они, везя Гордея на каталке, мимо домов: Анны и Каиафы, и Пилатова претора, уже развалившихся, и дома святых праведных Иоакима и Анны — места Рождества Пресвятой Богородицы, где в бане на мраморной вазе видна доселе младенческая стопа ее. Именно здесь начинался земной путь Пресвятой Богородицы. Здесь же находился дом богача, упоминаемого Иисусом в Евангельской притче. Близ самых врат Иерусалимских вырыт и выложен диким камнем преглубокий ров, в который был ввержен пророк Иеремия, побиваемый камнями.
Пройдя сквозь Гефсиманские врата, спустились наши паломники под гору к Потоку Кедрскому, окружающему Иерусалим с восточной и северной сторон, и шли мимо места, где был побит камнями первомученик и архидиакон Стефан. Потом, перейдя чрез поток Кедрский по нижнему мосту, подошли к вертограду, где Христос пред страданием своим молился, удалившись от учеников на расстояние брошенного камня. Проходили мимо места, где Апостолы лежали, отягченные сном, и где скрывались от иудеев, боясь попасть в их руки.
Наконец достигли Гефсимании. Согласно создателям Евангелия, она связывается с молитвой Христа перед крестом, с предательством Иуды и с арестом Иисуса. Другими словами, отсюда начались страсти и крестный путь Богочеловека. Гефсимания связывается также с могилой Его Матери Богородицы.
Оставив кресло Гордея под присмотром одного из сопровождающих, осторожно, по лестнице из пятидесяти ступеней, иссеченных в камне шириной чуть меньше трех саженей, сошли под землею, где именно находится церковь. Эта подземная церковь оказалась небольшой, всего шестнадцать саженей в длину и чуть меньше трех саженей в ширину, и имела форму креста.
Там, с правой стороны, прикладывались к гробам Иоакима и Анны, родителей Св. Девы, а с левой, напротив них, — к гробнице Св. Иосифа, обручника Пресвятой Девы Богородицы.
После этого прошли дальше, взошли в церковь, где посередине как раз и стоит крохотная часовенка с гробом Богородицы, покрытая мрамором, украшенная драгоценностями и освещаема лампадами в серебряных подсвечниках. Вели в нее две двери: с запада и с севера. В ней находится Гроб Божией Матери, обложенный мрамором с голубыми наискось полосками. Как часовня, так и вся церковь обвешены серебряными лампадками.
— А зачем эти полоски на гробе? — показал Глеб на глубокие борозды по его бокам.
— Это условность такая, еврейский обычай, — обняв сына за плечи, сказал Гордей. — Гроб иссечен, как могильная храмина в отдельном утесе.
— Повторять, что я запомнил? — спросил Глеб.
— Можно мысленно повторить, — разрешил Гордей. — Про себя.
— Две низенькие двери, пробитые с запада и с севера, ведут в тесную внутренность алтаря, украшенную парчами. Там, прямо против главного входа, находится возвышенная каменная плита, покрытая другой плитой, мраморной. Она уставлена свечами и над ней горит множество лампад в серебряных подсвечниках, — старательно зашептал мальчик.
Отстояв литургию, которую здесь совершали по очереди греки с прочими иноверцами, пошли наши паломники по приглашению в кельи, и там вписали, кого кто хотел, в Синодик за здравие и за упокой, и сделали пожертвования на поминовение.
Тихое, сладкое благоговение ощутили путники в своих душах во мраке этой пещеры.
Потом пошли к потоку Кедрскому, где с благоговением смотрели на отпечатки стоп Христовых, оставшиеся на камне. Стоя на нем, Христос повелевал слепому идти к Силоаму и умыться, чтобы получить исцеление. Заходили в дом Симона прокаженного, где и теперь на мраморе видны стопы Христовы, — памятник того, что сюда приходила к Нему блудница, обливала пречистые ноги Его слезами и волосами своими обтирала их.
Отсюда недалеко было до Элеонской горы, и они отправились туда. Взойдя на вершину, приблизились к обнесенному оградой месту, откуда Христос вознесся на небо. Но не удержались варвары, чтобы не напоганить и здесь, — поставили у самой этой ограды, посреди масличной рощи, наскоро сколоченную мечеть, и она заняла почти все место, откуда вознесся Спаситель. А рядом с этой мечетью располагалась пещера, в которой спасалась Преподобная Пелагия, но туда турки вообще никого не впускали.
Это был очень насыщенный передвижениями день и его остаток Гордей провел в своей комнате, где отдыхал и размышлял об увиденном.
На следующий день они пошли в Вифанию, осмотрели пещеру с гробом Лазаря, воскрешенного Иисусом. Пройти туда смогли не все, а только самые отчаянные, потому что надо было передвигаться почти ползком, причем по ступеням, коих было не меньше тридцати. Да еще огнем самостоятельно освещать себе путь. Понятно, что Гордей остался ждать спутников и товарищей наверху.
С версту от сей пещеры находится камень, на коем Иисус сидел, когда Его увидела сестра Лазаря и сказала Ему: «Господи! Аще бы Ты здесь был, не бы умирал брат наш». Им об этом рассказали другие паломники, но наши герои туда не пошли по известной причине — усталости Гордея от ходьбы.
На каждом пятачке земли тут запечатлена история, обросшая сказаниями и мифами, отмеченная памятниками и указателями. Это было интересно и удобно до известной меры, пока не стало его слишком много. А потом начала припоминаться известная русская поговорка: «Что с избытком, то нездраво» — и возникла простая народная ирония.
Вот идут они к потоку Кедрскому мимо захоронения Авессалома, сына Давидова, спрятанного под пирамидальным накрытием.
— Здесь каждый проходящий должен кинуть камень через окно, — научает их проводник.
— Зачем? Там же груда камней соберется.
— Не знаю, так говорят, — смущается проводник. — И так все делают.
— Может, хоть помолиться как-то надо... — ворчит Зубов, но никто ему не отвечает, и он покорно бросает в окно маленький камешек, благо, их тут под ногами полно валяется.
Остальные смотрят на Гордея и ничего не делают.
— Это вообще на христианский обычай не похоже, — раздраженному Гордею что-то не нравится, но он не понимает, что, и хмурится. — Насколько я знаю, только иудеи к камням пристрастие имеют, ими изъясняются... Они даже меру длины такую изобрели, как дальность броска камня. — И вдруг после паузы он останавливается громко заявляет, чтобы слышали все присутствующие: — А-а, теперь я понял, кто на нас с отцом напал, — это были те же любители бросать камни! Как на пророка Иеремию — так и на нас они их набросали! Вы меня поняли?
— Да чего уж не понять... — бубнит Василий Григорьевич, топчась на месте.
А то вдруг проводник говорит им, что они находятся рядом с местом, где стоят гробы израильских царей и знаменитых мужей, а рядом — Силоамская купель, упоминаемая в Евангелии от Иоанна: посоветовал Христос слепому умыться в ней, после чего тот прозрел. Так вот из Силоамской купели якобы обязательно надо попить воды.
Теперь уж Глеб вслед за Гордеем замечает нелогичность здешних ритуалов:
— Но ведь слепой-то не пил, а умывался...
— В микву вообще окунаться нельзя, ибо это не гигиенично и опасно для здоровья, не то что пить из нее. Кто все это придумывает? — не сдерживается Гордей, и, конечно, они в ту сторону не идут.
— Возможно, это емкость для сбора питьевой воды... — бурчит недовольный проводник, впервые встретившийся с негодующими экскурсантами. — Тут есть такие...
— Купель для питьевой воды? И Христос велел в ней умыться больному?! — интонациями своих вопросов Гордей опровергает предположения проводника и тот молча засопел, полагая, что эти люди недовольны именно им.
— Если не платить по памятным местам, то вся Святая Земля захиреет. Сами подумали бы... — наконец рассудительно возразил он.
А то еще им встретилось дерево, до половины заваленное камнями. Проводник остановился возле него, с сомнением посмотрел на своих путешественников, взвешивая, говорить или нет, что оно тоже является местом поклонения.
— Опять? — грозно спрашивает Гордей.
— Да, — с улыбкой говорит проводник.
— Это смоковница, как я понимаю, — дабы разрядить обстановку, говорит Зубов, — разделившаяся надвое от корня. Вот следы разделения, видите? — он показывает рукой на дерево, обнесенное грудой камней, видимо, для укрепления ствола.
— Опять камни, — робко замечает Глеб и смотрит на ухмыляющегося отца.
— Рассказывай уж, послушаем и заплатим, — добреет Гордей, сожалея, что не к месту подал сыну пример иронии.
— На ветвях той смоковницы, что росла и цвела на этом месте раньше, нечестивый царь Манассия велел распилить деревянною пилой столетнего старца Исаию, не пощадив в нем ни крови царской, ни божественного духа, — заученно проговорил проводник.
— Не на этой? — уточняет Гордей.
— Под ее ветвями...
— Понятно, — серьезно констатирует Гордей. — Значит эта — просто свидетельница.
Последним, куда они хотели обязательно попасть, был Храм Рождества в Вифлееме, но туда было далеко, около десяти верст, так что пришлось брать верблюдов.
Набравшись сил, в один из дней через Давидовы врата они маленьким караваном покинули пределы Иерусалима, спустились в долину, из которой потом долго созерцали его окрестности и обсуждали их, затем оставили позади плотину и пошли равниной. Дорога петляла между обработанными полями, и их зелень придавала много свежести южным окрестностям великого города.
Скоро они достигли монастыря Святого Пророка Илии, стоящего ровно на полпути до нужного места. Кроме масличного сада и колодца, где, по преданиям, отдыхал пророк, здесь осматривать было нечего, но путники решили отдать должное и этим местам.
Как и полагается, при монастыре была церковь, устроенная на том месте, где Господь разбудил Илию от сна. Путники вошли в нее. Дружно помолились у иконы Святого Пророка и приложились к ней.
Монастырь пророка Илии явно бедствовал — казался заброшенным, выглядел очень скромно и был совсем маленький, так что обитало в нем не много людей. Пришедшие видели только одного игумена, принимающего богомольцев. Хотя это и показалось им странным, ибо местность вокруг обители была живописна, с прекрасным воздухом и хорошей водой. Возможно, запустение и безлюдье были каким-то временным явлением, связанным с переустройством монастыря? Тогда все объяснимо.
По установившемуся обычаю путешественники прошли по приглашению игумена в келью, где их ждало угощение в виде водки, обеда и чая. Кто все это приготовил, они не видели, но подкрепились хорошо. И снова они там записывали в Синодик и по состоянию своих кошельков жертвовали и жертвовали. Затем вышли в сад, немного отдохнули под деревьями — таков был здесь обычай гостеприимства, связанный с древними событиями.
Со свежими силами отправились дальше. Проводник продолжал выполнять свою обязанность и детально описывал окрестные достопримечательности.
— Справа от дороги вы видите гроб Рахили, — сообщил он, когда до места было уже совсем близко.
— Кто это? — спрашивает Глеб у отца.
— Одна из двух жен патриарха Иакова, — поясняет Гордей. — Она умерла, когда родился Вениамин. Кстати, где-то здесь родился также царь Давид, и здесь он был помазан на царство пророком Самуилом.
— Есть и такое место поклонения. Интересуетесь?
— Да, но не будем отклоняться от маршрута, — ответил за Гордея Зубов.
Сам Вифлеем располагался на холме, склоны которого живописно украшались садами, из чего не трудно заключалось, что он был богатейшим селением Палестины.
Достигнув его и сойдя с верблюдов, путешественники немного отряхнулись, размяли ноги. После осмотра окрестностей вошли в греческий монастырь, а из него — в достаточно обширную церковь.
После иерусалимского пожара, коим все было уничтожено, только храм Вифлеема сохранил великолепие, оставшееся от римского правления. Но и тут поработало разрушительное время. Повсеместно виднелись его приметы. Теперь одна половина церкви была на скорую руку отремонтирована, другая же оставалась без заботы и употребления.
— Вот что значит, не платить за посещение памятных мест, — кивнул на руины Гордей. — Так что, друзья мои, я переусердствовал в своих шутках про микву и камни... Безусловно, мы должны сохранять наши святыни.
Внутри храма возвышалось сорок мраморных коринфских столбов, стоящих в четыре ряда посреди первого притвора. Они сообщали ему особенное величие, которого лишены были остальные, довольно нищенски выглядевшие части. Мраморный помост уцелел лишь посреди церкви, пред главным алтарем. Иконостас выглядел бедно. Кое-где на стенах остались слабые следы мозаик, некогда покрывавших все стены. От ветхости храм уже не имел свода, вместо купола и потолка были изготовлены искусно переплетенные брусья из кедра или из драгоценного индийского дерева.
В этой церкви под алтарем находилась пещера, поддерживаемая тремя мраморными колоннами в полукружии. Вела в нее лестница из небольшого количества ступеней.
Спустившись по ступеням, паломники увидели, что к этой пещере примыкают другие. Они отсюда прошли в пещеру, где обитал Иосиф и где стоял престол. А под престолом, справа от входа, располагалось место Яслей, куда был положен Христос, Мессия и Спаситель мира, после рождения. Оно обозначалось звездою, над которой горело пять неугасимых лампад. Вся пещера хорошо освещалась, ибо была увешена лампадами, горящими постоянно. Стены ее в полукружии были обставлены отлитыми из серебра и вызолоченными иконами.
Здесь родила Его Мария и сбылись слова пророков.
Малая дверь вела из сей пещеры в длинное и тесное подземелье, многими изгибами распространяющееся под церковью. Оно тоже изобиловало местами поклонения, но наши паломники туда не пошли по причине Гордеевой усталости.
— Мы увидели главное, что намечали, — констатировал Гордей, — даже больше чаянного. Так что можно собираться домой.
***
Многое еще можно сообщить о той поездке наших героев на Святую Землю, описывая, где они были и что видели, но нет в этом необходимости, поскольку это все было в диковинку им, но не нам, избалованным информацией сверх даже знаний наших и возможностей.
Вернулись в Багдад они тем же самым путем, с той лишь разницей, что ехать вначале пришлось по пустыням, а уж потом по обжитым местам, что оказалось легче.
Вдруг на самом подъезде к дому, когда видны уже были строения Багдада, Гордей скорбно-скорбно вздохнул и сказал:
— А в Москве, друг мой Василий Григорьевич, на ярком солнышке уже первые капели поют, — и было в его тоне столько невыразимой тоски, что у Зубова сердце зашлось от боли.
— Да еще не шибко борзо поют, — смеясь, сказал он. — Оно, вишь, по всем законам природы только после солнцестояния весна начинается.
— Вестимо, вот же оно скоро наступит, солнцестояние...
Пробыли они в целом в поездке чуть больше двух месяцев и вернулись в Багдад в марте.
