Всегда придавлен тяжестью двойною:

То, что сейчас, и прошлая беда.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Ион Деген

«Но тут согласно Указа президиума Верховного Совета СССР от 20.03.1946 года (военный билет) с 6 мая 1946 года я был уволен в запас и приехал домой. Плохо мне было дома, одиноко до воя... Я же ни с кем не мог поделиться своим внутренним адом, и ничто меня от него не отвлекало. В училище я был вроде частицей какого-то монолита, который определял мое предназначение, а тут — один. Там мы с боевыми товарищами жили общей судьбой, были как единый организм. И это защищало от личных драм. А тут каждый отгородился и жил для себя. Я, конечно, был не против обособленной личной жизни, просто при моем состоянии она была не для меня. Нервы уже не выдерживали, мне не хватало чувства товарищества хотя бы в косвенных вопросах. Хотелось поскорее какой-то определенности, даже если это будет смерть.

Но у кого я мог выяснять и спрашивать о себе? Тот председатель сельсовета, что приходил к жене за письмами и моим адресом, уволился и уехал, а временно его замещала Мария Орленко — секретарь сельсовета. Письма она мне вернула, остальных бумаг в сельсовете не оказалось. К счастью, Мария была родной племянницей моего отчима. И это спасло ситуацию, потому что она, как своя, не распространила по селу слух, что тут живет такой-то и сякой-то со сложной фронтовой биографией... Хотя моей матери проговорилась и даже младшему брату Жоржу сказала. А Жорж — он же дурак... Он мог под горячую руку и язык распустить. Но... как-то бог миловал.

Устроился я на завод, начал работать. Потянулись серые дни — голодные, холодные. Мы были раздеты-разуты, я на работу ходил в резиновых чунях, надетых на намотанную портянку. Мерз, потому что наше разрушенное немцами здание завода долго стояло без крыши. Простудил ноги и впоследствии даже в жару не мог купаться в водоемах — сразу начинали болеть колени. О голоде и говорить нечего, надоело уже. Чуть не умерли мы все, это правда. Но... вот живем, слава богу.

Да, так я работаю... Никто меня не трогает. Прошел неурожайный 1946-й год, потом голодный 1947 год... В голод всё притупилось, иногда казалось, что лучше бы меня расстреляли, чем так мучиться... Голод придавил так, что мы продали свое имущество, остались у нас голые стены. Тут же младшая дочь родилась, в такой обстановке... Поэтому она и болеет всю жизнь — это были такие кошмарные годы, такие кошмарные! Что это... это просто не поддается выражению словами.

А у нас в селе появились инспектора МГБ. Не КГБ — комитет, а МГБ — министерство. Фамилия славгородского инспектора была Тарасенко, имя не помню. Ну, он часто заговаривал со мной при встречах, довольно дружелюбно... Вроде как присматривал за мной, это я чувствовал. Но все это не назойливо, словно между прочим.

Дожили мы до 1949 года — ни из военкомата, ниоткуда мне вестей не было, никто меня не тревожил. На работе все относились ко мне хорошо. Потом привлекли к работе с призывниками — я был начальником Славгородского учебного пункта по военной подготовке призывников.

И даже подумывал о поступлении в партию, хотелось мне понять ее изнутри. Я чувствовал, что меня бы приняли. Но я боялся высовываться. Опять боялся любого расследования, лишнего ко мне интереса. Думаю, это же запросят сведения обо мне... Тут-то все выяснится... И мне скажут: “Что же ты, гадюка, хотел к нам пролезть?”

Я не знал, чем это могло для меня кончиться, и не стал рисковать. Жил по принципу: “Не буди лихо, пока оно тихо”. Трудно было вообще представить, чем эта ситуация кончится. Перестал я о партии даже мечтать.

И вот как-то в 1949 году ко мне в цех пришел наш парторг с сообщением, что меня вызывают в сельсовет. Пришел я туда... Там мне выписывают повестку — завтра к такому-то времени я должен был явиться в Синельниково по адресу: ул. Шевченко, д. 39, кабинет №3 — к следователю Трутенину.

Поехал. Нашел это здание. Вошел. Справа по коридору кабинет №1 с табличкой, что там располагается начальник. Открыл эту дверь, смотрю — начальник допрашивает какую-то женщину. Поднял голову ко мне, крикнул:

— Не туда! Идите дальше.

Прошел дальше, нашел нужный кабинет, открыл. Смотрю на этого Трутенина — молодой, щупленький лейтенант.

— Садитесь, — приглашает меня.

Я сел. Вот он начинает расспрашивать...

— Где вы живете?

— В Славгороде, — отвечаю.

— Где служили? Где попали в плен?

Оп-па! — думаю. Узнали про плен. Ну теперь начнется... Но делать нечего. Спокойно отвечаю.

— Где служили?

— В 46-й приморской армии.

— При каких обстоятельствах попали в плен?

Я ему все-все рассказал про обстоятельства. Он выслушал, что-то записал, но про обстоятельства уточнять не стал.

— Как вы ушли из плена? — спрашивает.

И это я ему рассказал, даже назвал свидетелей: и Петра Левченко, который видел извне, как я бежал на ходу поезда, и Ивана Крамаренко, что был свидетелем, находящимся внутри вагона.

— Хорошо! — говорит мне следователь. — Допрос закончен.

— А дальше что? — спросил я у него.

— Езжайте домой, спокойно работайте. У вас все в порядке.

Конечно, от его слов стало легче на душе, но еще какая-то неопределенность мешала жить, потому что не была подведена итоговая черта под моей историей. Так чувствует себя больной, которому не сообщили диагноз, или путник с камешком в ботинке.

Проходили годы... а я все ждал, что вопрос с моим пленом прояснится и мне скажут: то ли простили мне его, то ли посчитали не виной, а несчастным случаем. Но после допроса у Трутенина меня больше никто и никогда не беспокоил.

До 1957 года я не имел конкретности по этому вопросу и ничего не знал, ничего. Чем же закончилось это дело, куда оно делось? Кто на него повлиял?

Наверное, я не дожил бы до преклонных лет, сгорел бы от нервного истощения... И правда бы никогда не дошла до меня. А так дошла странной дорожкой... Вот какой.

В 1957 году я попал под следствие за драку. Казалось бы, дурное и непристойное дело, но вот как бывает — оно для меня обернулось избавлением и счастьем!

В конце следствия следователь пришел за мной в тюрьму, забрал с собой, через весь город провел без наручников в свой кабинет — чтобы я подписал 200-ю статью об окончании следствия. Я подписал. И тут как-то незаметно он перевел официальный разговор в неофициальный, житейский... Возможно, намеренно так сделал, чтобы сообщить кое-что важное, чего я, по его мнению, мог не знать. И он не ошибся. Того, что он сообщил мне дальше, я не только не знал, но тревожно и тяжко ждал долгие годы! Короче, он рассказал, что при расследовании дела посылал запросы обо мне во все инстанции. И из Москвы пришла справка, что военным трибуналом Крымского военного округа я был сужден к высшей мере за то-то и то-то... Но спустя ровно два месяца военная прокуратура мое дело пересмотрела и вынесла вердикт об отсутствии состава преступления. Дело она закрыла, а вынесенный по нему приговор — отменила.

Ну не насмешка ли судьбы?! Ровно через 2 месяца после преступного решения трибунала, все было исправлено и забыто... Всего 2 месяца надо мной висел этот злокозненный приговор, вынесенный перестраховщиками или врагами советского строя... А потом он был отменен. Но какой мучительный след он оставил во мне, как перевел мою молодость... За что?!

Те люди, которые принесли мне в лагерь страшную весть о нем, в это время еще воевали. Но какая подлость — ославить человека на открытом судилище, а снять с него обвинение втихомолку! Из-за этой подлости у всех на памяти осталась только старая информация, на то время уже устаревшая и аннулированная. Если бы решение военной прокуратуры по моему вопросу тоже было гласным, мои товарищи знали бы об этом, и я был бы просто проинформирован ими об этой истории. И все!

А так что получилось? Если бы мои однополчане мне ничего не сказали, если бы я их не встретил, то жил бы себе спокойно и никогда бы не узнал, какая трагическая беда нависала надо мной и как благополучно ее от меня избавили. Я бы прожил жизнь без надрыва и горечи.

Получается, не было у меня никакой судимости, а я жестоко сгорал от страха целых 15 адских лет! Целых 15 лет я не спал по ночам...

Во время войны я мог убежать в Америку или еще куда-то, где никакой советский приговор меня бы не достал. Но это было бы неправильно, ибо подтверждало бы мою вину перед Родиной. А я не хотел жить отдельно от нее, да еще отягченный виной! Без чувства Родины жить трудно. На это способны только отщепенцы, а я имел другую душевную конституцию, и не желал быть волком-одиночкой в чужом мире.

Поэтому, хоть как ни трудно мне было, я решил дожить до победы над немцами, а потом уже искать прояснения этого вопроса. Я верил, что после войны будут пересмотрены многие сложные дела и суровые приговоры, и тогда засияет правда! Славяне — духовно одаренный народ, не алчный, не агрессивный и не человеконенавистнический. Я нигде ничего плохого не сделал и каждый мой шаг был продиктован добром и долгом. Я верил в справедливость, вот почему и хотел дожить до победы.

Мне страшно было от одной мысли, что я могу погибнуть, а к моим детям, родным и знакомым дойдет неправда обо мне и я останусь в их памяти подлецом.

— Вы не представляете, какой камень сняли с моей души, — благодарно сказал я следователю после его рассказа. — Теперь в мою жизнь вернутся краски. Я всегда буду помнить вас, поверьте...

Следователь посмотрел на меня долгим взглядом и говорит:

— Как же ты жил все это время?

— Да вот видите, как — нервничал и боялся. Так что в конце в конце концов сорвался и избил негодяя...

— И ты еще шел воевать за страну, осудившую тебя на расстрел? Это невероятно! Мне жаль, что этот разговор не состоялся до окончания следствия... Ей-богу, я бы снял с тебя все обвинения...

— Ну, что ж теперь... — сказал я. — Ваши обвинения легче тех, от которых вы меня окончательно избавили.

После этого я очистился от тягостных мыслей и успокоился, почувствовал облегчение на душе. Но что-либо менять в своей жизни было уже поздно — возраст ушел. Так я и остался необразованным рабочим. Ах, как мне больно, как досадно от этого...»

Остается только добавить, что и тут судьба не пощадила Бориса Павловича, дорисовала черную акварель этого драматического сюжета все теми же мрачными красками — на отбытие наказания бросила в Желтые Воды, в городок с урановыми рудниками.

Не там ли он хлебнул лишнего облучения, в итоге приведшего к страшной смерти? И хоть он не был на урановых шахтах, а только являлся временным жителем Желтых Вод, и хоть наука утверждает, что индивидуальные годовые дозы облучения населения, проживающего вблизи урановых рудников, крайне низки и безопасны, но все же, все же... Все же это совпадение нельзя воспринимать как благо... а лишь как еще одно посягательство на жизнь нашего героя.

Люди по природе своей не приспособлены жить в условиях такого длительного стресса, пикового по своей интенсивности, какой выпал Борису Павловичу из-за безответственного решения Крымского трибунала. Это чудо, что этот могучий человек вообще не сломался, хотя можно без сомнения утверждать, что именно это решение в конце концов повлияло на исход его жизни.

Так завершилась роковая драма, отравившая лучшие годы жизни Бориса Павловича.

Но как ему удалось с нею справиться? Чем он нейтрализовал запредельные нервные перегрузки, свалившиеся на него из-за бед внешнего мира? Как подавлял обиды на допущенную по отношению к нему несправедливость? За счет чего утолял желание доказать свою невиновность?

Ну, прежде всего, ему повезло иметь исключительно гибкую данность к восстановлению, сильные инстинкты и прекрасное физическое саморегулирование.

Человеку, как известно, свойственно любую объективную беду переводить в конкретную — чтобы бороться и побеждать, чтобы создавалась видимость соизмеримости той беды и собственных возможностей вынести ее. Иначе говоря, любые сильные переживания человек уравновешивает чем-то менее опасным и хорошо известным, на что способен влиять. Чем сильнее инстинкты, тем ярче выражается это замещение одного другим, объективного — частным.

Именно поэтому с людьми с несчастливой судьбой очень трудно жить рядом.

Так, ненависть к какому-то социальному строю они повсеместно переносят на тех, кто его олицетворяет, и критикуют их на каждом шагу. Аналогично этому неспособные к обучению индивиды, почти всегда винят в этом плохих учителей, а то и плохие учебники. Слабовольные и неспособные к самостоятельности люди, которые не умеют видеть управляющие факторы жизни и не способны принимать решения, винят в своих затруднениях государство. Таких примеров у каждого наберется много.

А Борис Павлович всю мощь боязни, терзавшей его из-за расстрельного приговора, вымещал на самом любящем его человеке, на самом безответном, щадящем его — на жене. Он обвинял ее в пристрастии к мужчинам, ревновал к работе, высмеивал ее трудолюбие, завидовал жизненной стойкости, не верил в равнодушие к соблазнам. Он перенес на нее свои грехи и всю жизнь раздувал эти мифы, хотя в них никто не верил.

Доходило до того, что он прилюдно высмеивал внешность Прасковьи Яковлевны, говорил, что она некрасивая, особенно по сравнению с ним. Например, он насмешничал над ее природной худобой, над длинной шеей — над тем, что составляло ее преимущества перед остальными женщинами, завидовавшими ей.

Но Прасковья Яковлевна смотрела на неудачные шутки мужа сквозь пальцы, правда, старалась реже бывать с ним на людях. Она терпела его недостатки и его стремление совладать со своим страхом с таким же мужеством и с таким же самопожертвованием, какие проявляла Анна Григорьевна Сниткина к великому Федору Достоевскому, своему мужу, в отношении его карточных игр.

Конечно, вопиющим поведением Борис Павлович демонстрировал собственные недостатки, отсутствие вкуса, неразвитую эстетику, и именно этого его жена стеснялась больше всего, именно это воспринимала как критику в свой адрес за неудачный выбор мужа.

Так вот, к факторам, помогавшим Борису Павловичу справляться с психологическими нагрузками относится также его жена — понимающая и терпеливая, сознательно выполняющая роль громоотвода. И он отдавал отчет тому, что ему повезло с ней. Понимал и ценил ее... но не жалел.

 

Ложка дегтя

Вышеперечисленные недостатки Бориса Павловича имели место еще и потому, что он был человеком восточного мировосприятия, соответственно такими были и его взгляды на все явления жизни, в частности на отношения в семье. Он видел в женщинах людей второго сорта, предназначенных исключительно для секса, токсикозов и младенческих поносов. Дело тут заключалось, скорее всего, не в воспитании, не в коварстве его натуры, а в том, что ему досталась плоть с таким законом развития. У него не было органа, позволяющего смотреть на женщину шире. Так, в силу законов плоти собака лает, кот мяукает, а восточные мужчины видят в женщине постельную принадлежность. И переубедить их в этом вопросе невозможно, как невозможно научить кота лаять и выть на луну.

С самыми благими намерениями, самым добросердечным образом Борис Павлович считал, что женой надо руководить, не спуская с нее глаз, что думать жене запрещается, и уж совсем преступно с ее стороны быть самостоятельной: проявлять инициативу и принимать решения.

Пока Прасковья Яковлевна была юной и во все глаза смотрела на своего экзотического избранника, впрочем, со многими славянскими добродетелями, ничто не нарушало гармонии между ними.

Но юные влюбленные не задумывались о том, люди взрослеют и укореняются в традициях своей крови, что различия между ними с годами будут все больше и больше проявляться. А так оно и получилось, что восточные принципы сосуществования полов, утвердившиеся в мире бедуинов и бабуинов, с годами оказывались чужеродными славянскому образу жизни, ибо они априори предполагали отсутствие в женщине знаний, опыта, а тем более образования. Будь славянки стерильны умом, тогда бы отношения, при которых мужчина выполняет роль тирана, вполне соответствовали бы раскладу сил, которого добивался Борис Павлович.

Но когда Прасковья Яковлевна окончила институт и получила знания, настойчиво проявляющиеся в ее поведении, Борис Павлович сначала растерялся. Он понял, что жена, обретя многие премудрости, словно божественный херувим, начинает подниматься над ним, а он остается пленником грубой материи и никогда не сумеет последовать за женой. Тут к нему начали приходить трусливые мысли о бегстве из брака и подленькие — о выборе более простой и покладистой спутницы, но...

Но, изведав чарующего общения с разбирающейся в литературе, начитанной женой, он уже не мог терпеть рядом безмозглых теток, пусть даже грудастых и пышных. И как только он это понял, так отлетели прочь мысли о разводе, и изобретательная его интуиция заметалась в поисках иного решения об удержании жены в узде. Нашел он, увы, не лучший для этого способ.

Это одна сторона вопроса об отношении Бориса Павловича к жене.

Вторым вопросом было вот что. Каждый из нас, как и всякий природный процесс, противоречив в своих началах. И чем ярче наши сильные стороны, чем привлекательнее положительные качества, тем соразмернее им и отрицательные черты, с которыми не хотят мириться окружающие, а подчас и мы сами, терзаемые ими. Если умолчать о них, об этих побудителях внутренней борьбы, то описание нашего героя получится схематичным, ходульным, однобоким. И только в полноте характеристик его живая сущность обретает объем и убедительную истинность.

Да, Борис Павлович был сложным, противоречивым, неоднозначным. Вот пример.

Он беззаветно любил свою страну, приютивший его народ, и подтвердил эту любовь поступками, изложенными в предыдущем повествовании. Так, несмотря на смертельную опасность, грозившую ему от властей, он, вырвавшись из плена, пришел именно домой, а не бежал куда-то прочь. Дальше: вопреки несправедливости, допущенной по отношению к нему, вопреки полученным от государства обидам Борис Павлович всячески стремился снова попасть в ряды Красной Армии, а затем, попав на фронт, бесстрашно шел на бой с врагом этого государства и этой власти. Он ненавидел советский строй, но постоянно проливал за него кровь, делая это сознательно и по доброй воле. Поразительные противоречия!

Не мог он никак перековать душу на социалистические идеалы, не признавал доминирования интересов общих, всенародных над личными. Но поступал как раз в соответствии с этими идеалами!

Ту же степень неоднозначности он демонстрировал и в личной жизни, в семье. Он был хорошим добытчиком, добросовестным кормильцем и при этом — крайне трудным мужем. О том, как тяжело с ним жилось Прасковье Яковлевне, можно писать отдельную книгу. Но остановимся на главном.

Суммируя взгляды на Бориса Павловича со всех сторон, мы придем к выводу, что он маялся самой несносной для брака дурью — патологической ревностью и мужским шовинизмом. Рассказывая о своих обидах на жену, о подозрениях в ее адрес, он, как и полагается больному женоненавистнику, плакал и ставил эти обиды выше собственной безопасности. Да разве можно было сравнивать страдания от смертельного приговора с терзаниями от придуманной неверности жены? Это смешно ставить на одну ступень даже в предположительных мыслях, а он и в преклонные годы плакал, рассказывая о тех своих переживаниях.

Ей-богу, даже если бы на самом деле его сомнения имели под собой почву, то и тогда они бы значили пренебрежимо мало по сравнению со смертельным приговором военного трибунала! Но для него это были вещи одного порядка.

Эти восточные особенности его натуры, в силу которых он считал женщин второсортными людьми, достигали в нем пиковых высот, а там переплетались с мужским эгоизмом и превращались в проклятие. Он не доверял медикам, скептически относился к инженерам-технологам-конструкторам, ни во что не ставил юристов, если это были женщины. И вообще высмеивал женщин, получивших образование, совершенно не признавая за ними права на общественно полезную деятельность. Если бы у него спросили, где допустимо использовать женский труд, то он бы сказал, что только на подсобных работах в сфере услуг, на подтирании детских задов в дошкольных учреждениях и на черных работах во всех видах производств. Как могла его просвещенная жена терпеть в нем такую жуткую смесь дремучести и все разом прощать, это необъяснимо. Да не просто терпеть и прощать — она еще пыталась приблизить его к нашим традициям и никогда эти попытки не прекращала, наоборот — иногда даже достигала в них успеха.

Отвратительное для славянского мира отношение к женщинам подпитывалось в Борисе Павловиче еще и тем, что он сам был неверным мужем, отъявленным бабником, в силу чего видел вокруг себя в основном только женщин лживых, блудливых и развращенных. По ним он судил обо всех остальных, не делая исключения и для жены.

Правда, Борис Павлович мечтал выучить дочерей, хотел для них лучшей жизни. Но все это существовало в нем на уровне наитий, ибо его идеалы не позволяли представить женское счастье в конкретном выражении. И в то же время, когда дочери вышли замуж за мягких и любящих парней, Борис Павлович встретил их избранников очень прохладно, с отчужденностью, словно не считал мужчинами. А в отношении семейной жизни показывал зятьям дурной пример — скандалил при них с женой, иногда распуская руки, так что зятья вынуждены были усмирять его и защищать Прасковью Яковлевну.

В книге «Птаха над гнездом» изложена история второго ребенка Бориса Павловича и Прасковьи Яковлевны — сына Алексея. Борис Павлович не признавал его своим только на том основании, что мальчик обрел жизнь в пору, когда супруги жили врозь — Борис Павлович тогда учился в военном училище в Симферополе. Но Прасковья Яковлевна навещала его там, в частности в то время, которое по дате совпадает с моментом зачатия этого несчастного ребенка. Борис Павлович сам описывает этот ее приезд в своих надиктованных на пленку воспоминаниях.

Нет, он не отрицал, что ребенок мог быть от него, но ведь мог быть и не от него! Такой вещи, как доверие к женщине, он не понимал, оно для него просто не существовало. Он считал, что если женщина жила без родителей или без мужа, то она обязательно вела себя непристойно. А Прасковья Яковлевна в отсутствие мужа еще и работала в школе, общалась в кругу, где были мужчины!

Бедный мальчик умер через полтора месяца после появления на свет, наверное, оттого, что питался молоком постоянно плачущей матери. Как обидно было Прасковье Яковлевне, в одиночку поднимавшей после войны семью и дом, ни за что, ни про что слышать подозрения от мужа, который сам был далеко не добродетельным!

Впервые ревность Бориса Павловича дала о себе знать в чудовищное время и по бессердечному поводу.

Случилось это в 1943 году — столь страшном, сколь и радостном, когда трагедия расстрела сменилась настоящим счастьем освобождения от немцев. Тогда страна, долго находившаяся под гнетом уродов, поведение которых не отличалось от скотского, например, они громко портили воздух в людных местах и даже за столом, наконец была очищена от них.

Когда вернулись советские войска — светлые улыбчивые богатыри, вернувшие советским людям человеческое достоинство, Прасковья Яковлевна почувствовала мгновения безопасности и счастья. Он не знала, как и чем отблагодарить их за это.

Освобожденные люди, настрадавшиеся от горя и потерь, бросались спасителям в ноги, целовали их, дарили цветы и несли хлеб-соль. Советские воины были посланниками сверкающего милосердного Бога, человеколюбивого и жизнеутверждающего.

На время, в течение которого в селе должны были восстановить работу государственные учреждения и предприятия, советским войскам пришлось задержаться в селе, расквартировавшись у людей. Один из командиров Красной Армии со своим денщиком и шофером снимал две комнаты в доме Прасковьи Яковлевны. И она держала себя с постояльцами как радушная хозяйка.

Но теперь она жила без родителей и без мужа — Бориса Павловича в тот момент угнали на запад отступающие немцы. Хотя по-прежнему Прасковья Яковлевна была не одна, при ней оставались дочь и весьма властная бабушка, известная и авторитетная в селе, которая перед своей совестью, перед людьми и перед Богом нравственно отвечала за осиротевшую внучку.

Все равно, вернувшись домой, Борис Павлович высказал жене недовольство, сомнения и осуждение. Самым вызывающим в ее поведении он нашел то, что она доставала для постояльцев воду из колодца. Ну, не бред ли?! Он усмотрел в этом не попытку облегчить сельский быт своим постояльцам, а... ухаживание. Господи, слово-то какое нашел! Как будто ухаживание — это не мужская особенность поведения, а женская, и как будто таскание воды из колодца входит в арсенал обольщения.

Ну, мы-то читали о том, как себя вел Борис Павлович в эвакуации, затеянной немцами... Знаем, у кого он жил, кто за ним ухаживал... Мужчины, что были тогда вместе с ним, вернувшись домой, могли рассказать обо всем Прасковье Яковлевне. Борис Павлович это предвидел и решил опередить события. Лучшим способом защиты он избрал упреждающий удар — нападение на жену и ее поношение. Как стыдно об этом писать! Но из песни слов не выбросить. Он просто зациклился на этой колодезной воде, и с поразительной жестокостью напоминал Прасковье Яковлевне о ней в течение всей жизни... И перед смертью тоже... в ответ на ее трогательную заботу он нем.

Как хорошо, что Прасковья Яковлевна смотрела на эту его болтовню с иронией, понимая, что он просто не умеет по-другому защититься от обвинений в свой адрес.

В случаях, когда Прасковья Яковлевна призывала его соблюдать приличия и вести себя сдержанно с женщинами, он вспоминал о ее далекой радости от прихода советских войск, укорял и высказывал грязные предположения о причинах той радости, сознательно извращая правду. Мягко говоря, непорядочно вел себя, не по-мужски. Низко и подло.

К концу 1943 года советские войска ушли из Славгорода, жизнь его жителей потекла довоенным порядком. Но Борис Павлович не унимался и считал родившегося 3 года спустя младенца Прасковьи Яковлевны результатом той поры, когда она жила «без присмотра».

Иногда казалось, что в нем говорит болезнь ума. А теперь, по прошествии времени, все видится в свете того, что он навешивал ярлыки обвинений на жену с одной целью — чтобы сократить дистанцию между ним, грешником, и ею, праведницей, чтобы не потерять управление отношениями. Да, это была болезнь, только названия ей трудно подобрать. Ведь нет же такого диагноза, как преднамеренная непорядочность. Без сомнения, это был комплекс собственной вины, с которым он боролся и против которого изобрел такое иезуитское оружие — топтать в грязи жену.

Ревность его доходила до того, что он вынашивал мысли о том, чтобы взорвать дом вместе с семьей и сжечь всё и всех в этом пожаре! А может, его выводила из равновесия неуязвимость жены, что все его стрелы пролетают мимо нее, не нанося ее авторитету никакого урона, потому что о ней никогда никто не сказал худого слова.

И далеко не любовь останавливала его от преступления, которое он бы списал на войну, а страх — он боялся висевшего над ним приговора военного трибунала. Это не авторские измышления, а правда. Борис Павлович надиктовал все это на пленку, предназначая эту запись для потомков! Он очень не хотел, чтобы будущие поколения думали, что он сдался в плен добровольно. Он потратил много сил на то, чтобы донести свою правду до детей, до внуков. Но вовсе не боялся осуждения за несправедливое, бесчеловечное отношение к жене, да и к старшей дочери заодно.

Как смела Прасковья Яковлевна радоваться приходу освободителей, да еще привечать их?! — вот что муж ставил ей в вину. Надуманный повод, конечно.

Слава Богу, Прасковья Яковлевна эти выходки понимала и просто не обращала на них внимания.

Когда подросли дочки Бориса Павловича и Прасковьи Яковлевны, они обнаружили, что свидетельство о браке их родителей было дубликатом, выданным в 1953 году. Естественно, у девочек появились вопросы, ведь они знали, что их мама вышла замуж за отца еще до войны, в 1939 году... А тут случилось и другое происшествие — Прасковья Яковлевна отвоевала у мужа право пойти на работу и обнаружила пропажу своего диплома... Восстановить диплом не удалось и она больше не смогла работать учителем!

Все это так некстати совпало по времени... И требовало объяснений. И тут дети этих неспокойных супругов услышали миф о пожаре, якобы случившимся при немцах, в котором как раз и пропали некоторые документы... Этим мифом родители отгородились от вопросов детей... Но не было в том их объяснении убедительности, зато имели место недомолвки, порождающие сомнения в правдивости...

И еще что характерно — все документы, в том числе метрики членов семьи, всякие справки, паспорта, важные письма и пр., традиционно хранились вместе, в специальном ящичке комода. Как могло получиться, что пропали именно диплом Прасковьи Яковлевны и свидетельство о браке? Почему случилась столь подозрительная своей избирательностью пропажа? Не была ли эта пропажа увертюрой к тому взрыванию дома с домочадцами, которое затевал Борис Павлович? Или это был акт его воинствующей ревности, акт усмирения слишком самостоятельной жены — чтобы она не смогла работать в школе, куда ему доступа не было? Хотя, да, он затевал и месть, подготовив для ее осуществления гранату, подобранную в заброшенном окопе. Кстати, в том же 1953 году Прасковья Яковлевна, самоуправно выкопала эту гранату и взорвала за огородом — все это происходило на глазах автора этих строк. Как же претила Борису Павловичу эта ее независимость, как раздражала! Он не знал, как искоренить ее... Хотя отлично знал другое — что без такой жены жизнь его станет пресной и неинтересной.

Одним словом, Борис Павлович со всей страстью ненависти боролся с теми качествами в жене, которыми больше всего дорожил и часто пользовался, наломав дров.

Сжигать документы — это был вид мести, принятый в его родительской семье... Так его мать отомстила Жоржу, младшему сыну, — сожгла документы на новый дом, куда он не планировал ее забирать. Да еще чем-то более опасным пригрозила, так что Жорж не только не переселился в тот дом, а и достраивать его не стал! Не прикоснулся к нему даже и после смерти Александры Сергеевны. Сожжение документов на корню заморозило его идею о новом доме и до самого своего смертного часа он не вернулся к ней! Вот загадка...

Но Прасковья Яковлевна грехов не имела и не боялась поступать наперекор вредному мужу. Конечно, в чем-то она уступала ему, но и его принуждала уступать себе. Каким-то совершенно сострадательным сердцем она понимала его и прощала ему выдумки и козни. Так матери прощают вздоры неразумным детям.

С 1954 года Прасковья Яковлевна нашла свое место в общественной жизни села и до самого выхода на пенсию работала среди людей. Никогда она не вела себя как виноватый человек, наоборот — была инициатором многих важных и судьбоносных дел, в частности, постройки нового дома, выбора института для внучки и выхлопатывания для нее направления туда. Она не боялась новизны, была независимой в суждениях, смелой в решениях, последовательной и мужественной в их исполнении. И не было в ее поступках каких-то явных или возмутительных ошибок.

В интернете есть очерк по истории Славгорода, написан он уже авторами новых поколений, которые плохо помнят советский период. Тем не менее отрадно и справедливо, что в разделе о развитии торговли они в числе лучших продавцов первой назвали Николенко Прасковью Яковлевну. Кстати, это немалый почет, демонстрирующий большое количество заслуг, — возглавлять список лучших работников. Спасибо добросовестным авторам.

При этом Прасковья Яковлевна вовлекала в круг своих забот и мужа, дабы он не изобретал глуповатые каверзы да интриги и не возил по посадкам непотребных теток. Борис Павлович охотно проводил время возле Прасковьи Яковлевны, когда она работала, а он бездельничал. Он часами мог оставаться в ее магазине, рыться в книгах, изучать инструкции к мотоциклам и швейным машинкам, беседовать с покупателями о покупках. Если удавалось, он присутствовал у жены на ревизиях, помогая перекладывать учтенный товар, заносить и выносить ящики, вытирать от пыли витрины и укладывать на них пересчитанные образцы. А то еще ездил с Прасковьей Яковлевной на выездную торговлю, которая организовывалась по выходным дням. Иногда возил Прасковью Яковлевну на областную базу, где она отбирала товар для поставок в свой магазин. Когда же не мог сопровождать ее в поездках, то становился дома у плиты и готовил к ее приезду полный воскресный обед.

Он неизменно поддерживал Прасковью Яковлевну в моменты неприятностей по работе, успокаивал ее, давал хорошие советы, служил опорой. Никогда не упрекал в неудачах. Вообще умел поддерживать дружбу в семейных отношениях, делиться своими тревогами или просто новостями с работы.

Много хороших дней провел Борис Павлович с женой, читал ей вслух книги, пересказывал статьи из журналов «Наука и жизнь» и «Вокруг света», которые доставал для прочтения у своих сотрудников. Молодыми они регулярно ходили в кино, ездили в запорожские театры, участвовали в самодеятельности.

Наверное, хорошего было больше, но ведь есть известная истина о ложке дегтя...

Рассказывая о себе, Борис Павлович то и дело пускался в комментарии, повторяя: «Когда человек нервничает, он не всегда выбирает самый лучший выход из ситуации». А ему, бедному, немало пришлось понервничать на своем веку — что правда, то правда.

 

Бочка меда

Каким же человеком в сумме своих данностей был Борис Павлович? Какими качествами обладал, чтобы чертить свою биографию?

Если говорить о внешних характеристиках, то роста он был немногим выше среднего (178 см), но за счет хороших пропорций и идеальной стройности тела казался достаточно высоким. Фигуру имел весьма складную: плечистую, тонкую в талии, с маленькими спортивными бедрами — все это необыкновенно украшало его, делало атлетически легким и сноровистым в движениях. Он и поступь имел такую, будто нес себя по земле безо всякого труда.

Его бархатистая кожа, гладкая и чистая, не знала белизны — зимой и летом была одинаково смуглой, смуглее крепкого летнего загара. К тому же по рукам и груди ее защищал обильный волосяной покров, который Борис Павлович после купания приглаживал ладонями. И даже его ладные ушки казались плюшевыми от покрывающего их пушка.

Лицо, по-европейски удлиненное с красивыми восточными чертами, облагораживалось славянской мягкостью и приветливостью. Аккуратный рот, с твердо поджатой верхней губой, указывал на мужественность характера. А четко обрисованная нижняя губа, умеренно полная, подчеркивала добродушие и быструю отходчивость от мелких обид.

Роскошные густые брови, карие глаза, безукоризненные линии носа, мягкий подбородок — все это в совокупности делало его внешность необыкновенно привлекательной и броской. Вот только волосы, темные с иссиня-черным отливом, у него были прямые и негустые. Их нельзя было назвать шевелюрой.

Он носил 44-й размер обуви.

Сжатая в кулак кисть руки казалась тяжелой, но не за счет ширины, а за счет длины. В расправленном же состоянии его руки, с темной от металла и машинных масел кожей, не производили впечатление крупных. Пальцы заканчивались крепкими длинными ногтями, за которыми Борис Павлович тщательно следил, вовремя обрезал и подпиливал, не допускал обломов и зарастания заусеницами.

Он вообще отличался чистоплотностью и опрятностью, любил хорошо одеваться. Выход из дому у него превращался в целую церемонию — он долго наглаживался, придирчиво прихорашивался у зеркала.

Правда, порой ему невольно приходилось это делать, потому что щетина на его лице была необыкновенно густой и жесткой, к тому же быстро росла, так что в выходные дни он брился по два раза на день. Электрические бритвы и безопасные станки его бороду не брали, поэтому он брился по старинке — дорогими опасными бритвами.

Борис Павлович знал, что красив настоящей мужской красотой, и носил себя с достоинством, а его взгляд на мир так... самую малость отдавал высокомерием, хотя в этом не было нарочитости, просто таким его сделала природа.

Но главные достоинства Бориса Павловича, конечно, заключались в хороших мозгах, в интеллектуальных качествах. Несмотря на неполное среднее образование, он легко разбирался в любом техническом вопросе, с пониманием читал инженерную литературу. Он был одарен способностями к точным наукам, имел превосходную память, быстро обучался. Все, с чем может столкнуться мужчина, было ему доступно.

К тому же Борис Павлович имел золотые руки. Он сам — что называется от первого камня и до последнего гвоздя — построил свой дом, даже без чужой помощи ставил электросчетчик, розетки и выключатели. Лучшего мастера по навесным замкам, по ухватам, кочергам и совкам для русской печи, по всякому сельскохозяйственному инвентарю, по изготовлению крупорушек для кукурузы, из которой когда-то повсеместно варили каши, в округе не было. Ну, об этом еще будет сказано.

По умонастроениям Борис Павлович не был пролетарием, он всю жизнь помнил проведенное с родным отцом обеспеченное детство и проявлял себя скорее обывателем западного образца, чем борцом за социальное равенство. Он так и не научился носить рабочую спецодежду, чувствовал себя в ней стесненно и после смены спешил снять. Его угнетала роль рабочего, на которую его обрекла судьба.

Одно время Борис Павлович с упоением читал художественную литературу: советские шпионские детективы, классические книги о морских приключениях, известные американские вестерны, научная фантастика того времени, военные романы — были им перечитаны и даже пересказаны друзьям на вечерних посиделках. А потом он начитался этого и интерес к художественному слову у него пропал.

Он также любил поэзию, но не любую — только военную. Кроме многих стихов, знал наизусть «Василия Теркина» и «За далью — даль» А. Твардовского, с удовольствием декламировал их за столом, когда собирались фронтовики на День Победы. И даже медсестер, что ставили ему капельницы во время болезни, он развлекал чтением стихов, чем немало удивлял их, представителей духовно бедных и тупых поколений. Однажды, заметив на лице медсестры недоумение, он спросил, знает ли она, чем отличается проза от поэзии, и та не смогла ответить. Хорошо, что хоть засмущалась.

По натуре Борис Павлович был мечтателем, романтиком.

Каждый раз, когда наступал его очередной юбилей, он мечтал отметить его так, чтобы этот праздник запомнило все село. Но как это организовать, он не знал — и все ограничивалось обычным застольем с распеванием популярных песен. Правда, для таких праздников Борис Павлович приглашал настоящего живого гармониста, и это очень нравилось гостям. А еще он угощал гостей жареной рыбой, деликатесным на то время продуктом. Рыбу он сам ловил, и ее подавали к столу прямо с пылу с жару.

Он мечтал выучить своих дочерей, но совсем не хотел, чтобы они работали на производстве. Поэтому старшая дочь стала учителем, а младшая — научным работником. Совершенно в духе наивного романтика он прививал им мысль, что умного человека всегда и везде уважают, ценят и воздают по заслугам. Но очень скоро его дочкам стало понятно, что отец ошибается, что умный человек, увы, обречен только на неприятности, на то, чтобы терпеть происки завистников, избиения и интриги от конкурентов, а хуже всего — на эксплуатацию со стороны начальства. Все дыры, куда дурака не пошлют, начальники закрывают инициативными умниками, а если те прозревают и начинают артачиться — их безжалостно подстегивают. Романтизм Бориса Павловича дорого обошелся его детям...

А еще он был вспыльчив. Но и отходчив. Он мог ударить жену, если она его за что-то критиковала, отчитывала за приключения с женщинами, требовала благопристойного поведения, но уже через полчаса начинал чудить и дурачиться, показывать ей язык и всячески демонстрировать свои извинения. Извиняться ему приходилось долго, потому что Прасковья Яковлевна после этого обижалась и не разговаривала с ним по два-три дня.

В мужской компании он под горячую руку мог подраться, избить кого-нибудь. А потом сожалел об этом. Это случалось крайне редко, всего несколько раз в течение жизни, но хуже то, что улаживать такие конфликты он сам не умел. И тогда просил помощи у Прасковьи Яковлевны — она шла к пострадавшему, взывала к его лучшим качествам, извинялась перед его женой, сотворяла дипломатические чудеса и добивалась мира. Только один раз ей это не удалось и Борис Павлович загудел на полтора года в заключение. Правда, после этого кулаками уже не размахивал.

Та же история повторялась и с женщинами, которых Борис Павлович регулярно не пропускал ни одной. В долгие загулы он не пускался, но иногда ему попадались навязчивые поклонницы, возможно, старавшиеся оторвать его от семьи. Тогда он впадал в растерянность, шел к жене с раскаянием и просил отвадить от него приставучую особу.

Таких историй было больше, чем с драками, но и с ними Прасковья Яковлевна справлялась без шума и скандалов.

 

Какая боль на дне бессонных глаз,

Какую сердце вынесло невзгоду…

Так вот кого от гибели я спас!

Так вот кому я возвратил свободу!

Сергей Наровчатов

 

Поразительный талант механика

Профессиональная сообразительность Бориса Павловича удивляла и поражала всех, кто сталкивался с ним по работе. Ведь специально своей профессии он не учился. Что смогли ему передать первые наставники, то и стало его единственной школой ученичества.

Относительно поразительного таланта механика, присущего Борису Павловичу, лучше всего сказать словами Юрия Полякова о том, что любые способности в человеке: «... как и музыкальные, даются с рождения. Они или есть или их нет. Как у художника чувство цвета. У кого-то мышечная группа такая, что он с детства прирожденный спортсмен. Почему один парень перемахивает через коня легко, а другой падает на него животом? Кто же их научил? Никто, природа. У одного есть способности и дар, у другого нет. Почему один чувствует семантику звука, другой нет? У одного есть вербальные способности, у другого нет».

А у Бориса Павловича были способности чувствовать и понимать гармонию движений. Впоследствии, после короткого ученичества на марше, он просто много работал и нарабатывал индивидуальный опыт, создавал собственную базу данных, свою науку и стал лучшим из лучших в деле, предназначенном судьбой, достиг в нем поразительных высот, отмеченных уникальной всесоюзной наградой.

Славгородский арматурный завод, где начинал трудиться Борис Павлович и где состоялась его трудовая биография, являлся главным промышленным предприятием поселка. Во времена СССР он имел свой профиль — выпускал запорную арматуру для предприятий химической, оборонной, нефтеперерабатывающей, пищевой отраслей. И был не просто каким-то периферийным заводишкой, а уникальным предприятием союзного значения. Соответственно, и подчинялся напрямую союзному министерству химической промышленности. Но так было не всегда, так стало после модернизации.

А сразу после войны было великое восстановление — восстановление из руины.

Говорят, что без любви к труду, в частности к тому, чем человек зарабатывает на кусок хлеба, нельзя достичь настоящего мастерства. Кто знает... Возможно, секрет скрыт и не в любви, а в качествах характера, в уважении к себе?

Борис Павлович, например, достиг не только мастерства, а высших высот в своей профессии, но он не любил ее. Ему вообще не нравилось принадлежать к классу пролетариев, он тяготился этой долей и умом стремился к более сложным знаниям. Скрывать этого не стоит. За неимением другого дела он просто развлекался тем, что попало ему в руки. Он забавлялся машинами и механизмами, как дети забавляются сложными игрушками. Разгадывать тайны аварий, случающихся с оборудованием в производстве, не стоило ему больших усилий ума. Разве что физически нагружало, это да. Физически трудиться он не любил, быстро уставал, скорее всего, в силу перенесенного ранения.

Однако же, дошел в своей профессии до выдающихся результатов. Так до чего бы он еще дорос, если бы учился и если бы любил свою работу? Наверное, стал бы Кошкиным или Калашниковым на своем поприще... Сравнивать его с людьми меньшего масштаба нельзя.

Правда, к сказанному обязательно надо добавить исключительную добросовестность Бориса Павловича — за чтобы он ни брался, то делал качественно, тщательно и старательно, не допускал торопливости и небрежности. В работе был предельно аккуратным — все инструменты хранил на строго определенных местах, рабочее место содержал в чистоте и опрятности. После него убирать не приходилось.

В чем же заключались секреты его почти волшебного мастерства? За счет чего он так здорово разбирался в любом механическом устройстве? Почему для него не существовало неустранимых выходов техники из строя? Умопомрачительно неподдающаяся устранению, крайне загадочная, самая нелогичная причина поломок и повреждений техники разгадывалась им в течение одной-двух рабочих смен. Тончайшую наладку механизмов, их настройку на правильно урегулированные с рабочей средой режимы Борис Павлович производил максимум в течение суток. Ему в его деле не было равных, он работал буквально шутя. Ему нравилось поражать людей своими чудесами, как иллюзионисту нравится удивлять публику хитроумными фокусами.

Первое и главное, что хочется отметить, это его необыкновенное, какое-то запредельное, буквально волшебное чутье на движение, на комбинацию всех видов движения, за счет которых работают механизмы. Второе — это его терпение. Он мог часами медленно и по микронам пилить деталь, чтобы получить поверхность нужной формы. Это терпение он проявлял и при монтаже машин, при их запуске, при отладке рабочих режимов. Оно как-то не вяжется с непоседливостью его натуры, вроде противоречит ей. Поистине, разносторонний человек, двойственный, амбивалентный в лучшем смысле.

Он, конечно, гордился своими способностями и много о них рассказывал, мы приведем здесь его рассказы. Из них видна будет и его беда, заключающаяся в том, что он не всегда умел подать себя, выгодно преподнести, чем пользовались бесчестные руководители, не воздающие ему по заслугам.

Автору этих строк запомнился случай, когда Борис Павлович в свободное от основной работы время работал по договору на местной мельнице — так называли предприятие, где мололи муку и давили масло из подсолнечника. Он там монтировал полученное по репарациям оборудование. Долгая это была работа, трудная, физически тяжелая. И вот наступил последний день, ее завершающий этап.

У одной из стен высоченного цеха стояла умопомрачительно сложная и массивная машина, со всех сторон охваченная лестницами и стеллажами... Казалось, отдельные детали этой железной громадины были больше человека, и Борис Павлович на ее фоне просто терялся как маленький гном. Но он отважно перебирался по этажам лесов от одного узла к другому, что-то подкручивал и подтягивал, где-то стучал, куда-то заливал масло, к чему-то присматривался, ковыряя то место ногтем, во что-то вслушивался... Внизу стояли механики или рабочие, которые должны были эту машину эксплуатировать, а также местное начальство. Борис Павлович им что-то показывал, сверху крича объяснения.

Потом сделал еще что-то и... запустил это чудище — вздрогнув, машина ожила, загрохотала, зашумела и пошла работать, равномерно нарушая тишину. Гул машины — это ее дыхание. И после запуска Борис Павлович еще несколько минут чутко изучал его. А потом слез с лесов, остановился в стороне и смотрел на нее, задрав голову, осматривал движущиеся, в лад работающие детали. Иногда снимал кепку и опять надевал ее, с веселым озорством посматривая на собравшихся. При этом закусывал одну сторону нижней губы и улыбался чуть высокомерной улыбкой чародея, который знает, что все присутствующие не могли бы повторить то, что сделал он.

Чем заплатили тогда Борису Павловичу за работу и сколько эта машина работала до первой поломки... — этого мы уже не узнаем. Возможно, прошли многие месяцы... Знаем одно: тогда были голодные годы и люди дорожили не столько копейкой, сколько горстью муки.

Наконец, начали собирать новый урожай. Часть его свозили прямо на мельницу, где зерно превращали в муку, а из семечек подсолнуха давили масло и прессовали отходы в круги вкусной макухи. Маленькое предприятие заработало на полную мощность. Но старое немецкое оборудование, полученное по репарациям и недавно установленное тут, возможно, от неправильной эксплуатации, часто выходило со строя, а технической документации на него, чтобы правильно произвести ремонт, не было. Мельничные механики всякий раз только руками разводили.

Вот и тогда директору мельницы пришлось опять просить помощи у Бориса Павловича, потому что только он разбирался в технике по-настоящему, как знаток, без инструкций.

Борис Павлович, конечно, согласился помочь, но встречно попросил расплатиться за работу не деньгами, а натуральным продуктом. В итоге ему достался мешок муки и десять литров подсолнечного масла.

С мешком на плечах и бидоном масла, зажатым в руке, почти притиснутым к груди, он не шел — летел домой. Душа его ликовала, предвкушая счастливые деньки. Так его трудами семья оказалась со съестными припасами на следующую за голодным годом зиму.

— Завтра ты напечешь коржей и наваришь галушек, — мечтательно прикрыв глаза, сказал Борис Павлович жене, войдя в дом. Он так устал от сверхурочной работы и волнений, что хотел одного — спать. Остальное — оставил назавтра.

Таких эпизодов в первые послевоенные годы в его практике было очень много. Кажется, на всю страну он один умел собирать и запускать в действие то оборудование, что поступало сюда в счет нанесенного немцами ущерба. Порой оно приходило в некомплекте, и тогда предприятия просто не знали, что делать. Только Борис Павлович каким-то своим тайным умом знал и предугадывал, чего в комплекте не хватает и, если не находил готовую деталь, то изготавливал ее сам, слесарным способом, по собственным чертежам.

За услугами Бориса Павловича предприятия выстраивались в очередь, записывались заранее, договаривались о его приезде. Его считали волшебником и сельскохозяйственные предприятия, и бумагоделательные, и энергетические. О металлообрабатывающих и речи нет! Это само собой понятно. Командировки у него следовали за командировками, в его памяти смешались города и веси — помнятся Бобруйск, Кировоград, Мытищи, какие-то города около Ленинграда... — и между поездками он не успевал побыть возле семьи и отдохнуть по-человечески.

Из этих поездок он привозил интересные истории, и по его возвращении к нему приходили друзья их послушать. В основном это были побасенки о мужских приколах и надувательствах. Борис Павлович сам потешаться над людьми не умел, но любил наблюдать, как смекалистые рабочие оставляли в дураках туповатых техников или инженеров. Ему, не получившему образования и сильно уязвленному этим, такие истории были по душе.

Пример одной из них приводятся ниже, в конце этой главки.

Много лет трудился Борис Павлович, приспосабливая репарационную технику к нашим производствам, ремонтируя ее и поддерживая.

 

История со смекалином

Дело было недалеко от Гайворона, в поселке Завалье. Это Завалье — прекрасный уголок. Именно там был первый на Украине и второй в мире графитовый комбинат. А через Буг — там стоит город... забыл какой. Там была самая большая на Украине дизель-электростанция, где стояло 12 дизелей (мощностью по 1250 кВт... перечисляет остальные их параметры). И вот выделили нам дизель, тогда в Славгороде еще высоковольтной линии не было. Поехал я туда, чтобы размонтировать его, упаковать и привезти сюда, а тут собрать. Нас было 5 человек.

Ну, поехали мы. Там уже была высоковольтная линия. И разные дизеля им были не нужны. Они их раздавали нуждающимся. Но часть дизелей оставили себе как аварийные, на случай отключения электричества, чтобы можно было запускать их и работать.

И вот туда прислали после окончания техникума молодого парня, поставили его старшим машинистом. Старого практика убрали, а молодого... ну назначили. Ага. Как везде, утеснение старых кадров... А оно же ничего не знает. Если что не так, оно и не виновато. Короче, зеленый материал. Но глупый! Начал сразу же показывать свои права. Хлопцы его невзлюбили.

Такая предыстория.

И вот он приходит в субботу (тогда суббота была рабочим днем) и говорит:

— Хлопцы, завтра будут отключать высоковольтную, какую-то профилактику там делать, так вы подготовьте два дизеля (назвал их параметры...), чтобы они завтра работали, энергию давали.

— Э-ге-е! — говорят хлопцы. — Чего же ты после обеда сказал, так поздно? Что мы теперь сделаем?

— А что? Какая разница?

— Ну, ты же сказал, что им надо профилактику сделать, а для этого нужен смекалин.

— Ну, так а где его брать? — спрашивает старший машинист.

— Как где? На складе. Что, ты не знаешь?

— Так вы бы ж до обеда сказали...

— Сказали бы, но ты нам до обеда не сказал!

— Что же теперь делать? — закручинился старший машинист.

Хлопцы говорят:

— Теперь так. Иди к зав. склада, скажи пусть отпустит смекалин без требования. Объясни, что работа срочная, а бухгалтерия в субботу после обеда требования не подписывает. Попроси, пусть даст без оформления. А в понедельник ты выпишешь требование и все оформишь. Скажи, мол, надо иметь доверие между сотрудниками.

Ну, этот молодой специалист такой был, что не спросил, какое хоть оно... Пошел молча. Приходит в склад и начинает:

— Вы знаете, я тут молодой специалист, так что нам придется вместе работать. И надо друг к другу доверие проявлять...

— Что ты хочешь?

— Ну, вот бухгалтерия уже сейчас требования не выписывает, а нам на завтра для профилактики дизелей нужен смекалин. Вы мне выдайте, а я в понедельник все оформлю.

А в складе тоже не дураки сидели и все поняли... Ведет кладовщик этого молодого специалиста до железяки кг на 80. Говорит:

— Бери.

— Так я не подниму.

— А я поддам.

Поддал ему на плече. Прет тот дурак до нас смекалин.

— Что ты несешь? — встречают его хлопцы.

— Да смекалин же.

— Так надо второй номер, а ты принес первый.

— Почему вы сразу не сказали?

— Мы думали, ты знаешь. А почему ты не спросил?

— Ну и что теперь делать?

— Неси назад, скажи, что нам нужен второй номер.

Развернулся этот парень, пошел назад. Немного пронес тяжеленную болванку, потом упал вместе с нею и всё. Полежал, отдышался, но пошел-таки в склад.

— Дядя, — говорит, — надо было второй номер смекалина взять, а я взял первый... Я его бросил по дороге, не смог донести сюда. Помогите мне принести его сюда.

Тот смотрел, смотрел и говорит:

— Да хватит с тебя и первого номера.

— Нет-нет, нужен второй!

— Хватит, говорю! От второго номера... ты укакаешься.

— Да что вы мне рассказываете?!

— Да ты что, совсем дурак? Тебя же разыграли. Посмеялись, понимаешь?

— Как это посмеялись? Надо же профилактику делать.

— Ты бы хоть подумал, что такое смекалин!

— Ааа...

Вернулся он... Так там как пошло!

Ему на предприятии дали кличку Смекалин. Так он уволился и сбежал оттуда.

 

Кавалер ордена «Знак Почета»

Победоносное окончание Великой Отечественной войны открыло новый этап в жизни советской страны, всего народа: от решения военных задач предстояло перейти к мирному созидательному труду, залечиванию тяжелейших ран, нанесенных войной.

Война причинила нам колоссальный материальный ущерб. Немецко-фашистские варвары полностью или частично разрушили и сожгли 1 710 городов и более 60 тыс. сел и деревень, лишили крова около 35 млн человек. Огромные разрушения были нанесены Сталинграду, Ленинграду, Минску, Смоленску, Киеву, Одессе, Севастополю и многим другим городам.

Колоссальный ущерб причинила агрессия фашистской Германии нашей экономике. По статистике было уничтожено 31 850 фабрик, заводов и других промышленных предприятий, на которых до войны работало около 4 млн рабочих и производилась одна треть всей промышленной продукции страны. Оккупанты разрушили 65 тыс. км железнодорожной колеи, 4 100 железнодорожных станций, взорвали 13 тыс. мостов. Варварскому разрушению подверглось сельское хозяйство. Гитлеровцы дотла разорили 98 тысяч колхозов, 1 876 совхозов и 2 890 машинно-тракторных станций. Сотни тысяч гектаров полей заросли бурьяном, выпали из хозяйственного оборота. Часть населения жила в землянках. За годы войны резко упал жизненный уровень трудящихся.

Оккупанты стремились не только физически, но и духовно поработить народы нашей страны, полностью уничтожить нашу культуру. Οʜᴎ преднамеренно уничтожали все, что было связано с историей нашего Отечества, с памятью о его великих сынах. Осквернению и разорению подверглись такие священные для каждого советского человека места, как Пушкинский музей-заповедник и могила великого поэта в Святогорском монастыре, музей-заповедник «Ясная Поляна», где жил и творил Л. Н. Толстой, дом-музей П. И. Чайковского в Клину, и множество других бесценных памятников культуры. В руины были превращены многие знаменитые творения древнерусского зодчества, шедевры мировой архитектуры и искусства. История не знала такого массового варварства и бесчеловечности, какие творили на нашей земле фашистские захватчики. В итоге они уничтожили почти треть национального богатства СССР.

Сокращение за годы войны трудоспособного населения существенно сказалось на сельскохозяйственном производстве. Число трудоспособных колхозников уменьшилось почти на треть, причем мужчин — более чем в 2,5 раза. Примерно три четверти всех выработанных трудодней в колхозах приходилось на женщин, подростков и стариков. Не хватало кадров, специалистов и механизаторов.

В конце мая 1945 года Государственный Комитет Обороны постановил перевести часть оборонных предприятий на выпуск товаров для населения. В сентябре 1945 года был упразднен Государственный Комитет Обороны и все функции по управлению страной сосредоточились в руках Совета Народных Комиссаров, в марте 1946 года преобразованного в Совет Министров СССР.

В марте 1946 г. Верховный Совет СССР утвердил план восстановления и развития народного хозяйства на 1946-1950 годы. В нем были определены пути возрождения и дальнейшего развития экономики. Основная задача пятилетнего плана заключалась в том, чтобы восстановить районы страны, подвергшиеся оккупации, достичь довоенного уровня развития промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти их, соответственно на 48 и 23%.

Работы по восстановлению промышленности были в основном завершены в 1948 году.

Принимались меры по улучшению условий жизни населения. Несколько раз снижались цены на товары массового потребления. В 1947 году была отменена карточная система на продукты питания.

Во всех этих грандиозных делах участвовал и Борис Павлович, причем был на передовой мирного труда — собственными руками возвращал к жизни старые предприятия, улучшал их и собирал новые производства. Жаль, что он не догадался подсчитать, сколько машин прошло через его золотые руки. Не думал он тогда о вечности, о памятнике себе — не до того было. Ему хотелось жить молодой задорной жизнью, наверстать то, что отняла война.

Но были люди, которые следили за тем, кто как работал. Они-то и отметили героические усилия Бориса Павловича по восстановлению разрушенной советской промышленности и предложили отметить его труд высокой наградой. Проанализировали и обсудили его вклад в общее дело, пришли к единому мнению: достоин! Собрали документы, послали в Москву — в министерство. Там тоже рекомендация трудового коллектива завода подверглась изучению и оценке. Вердикт был тот же — Николенко Борис Павлович заслужил высокой награды. Посовещавшись, члены правительственной комиссии остановились на том, чтобы наградить его орденом «Знак Почета» — самой первой советской наградой, учрежденной постановлением ЦИК СССР в 1935 году.

Уникальность этого ордена состояла еще и в том, что им награждались работники всех отраслей и сфер общественной жизни — за высокие достижения в производстве, научно-исследовательской, государственной, социально-культурной, спортивной и иной общественно полезной деятельности, а также за проявления гражданской доблести. Это была единственная такая награда, при которой за награжденным сохранялись все полагающиеся льготы, независимо от того, менял он после награждения сферу деятельности или нет. Остальные награды носили отраслевой характер, и человек, награжденный, допустим, в машиностроительной отрасли, терял все льготы при переходе на работу в Большой театр, то есть в другую отрасль.

В сопутствующих ордену документах указывалось, что Борис Павлович награжден «за трудовой героизм и высокие производственные показатели в деле послевоенного восстановления народного хозяйства». Всего народного хозяйства! С такой формулировкой награждение производилось только один раз в истории ордена — в 1951 году, по результатам выполнения первой послевоенной пятилетки. В истории страны это была четвертая пятилетка (1946–1950 гг.) — четвертый пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства СССР после окончания Великой Отечественной войны. Основная хозяйственно-политическая задача ее была сформулирована И. В. Сталиным 9 февраля 1946 года: «восстановить пострадавшие районы страны, восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах».

Орден был вручен Борису Павловичу 6 ноября 1951 года, в дни празднования 34-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции — государственного праздника в СССР. Он праздновался 7 и 8 ноября, но в трудовых коллективах торжественные собрания проходили раньше — в рабочие дни накануне главной даты.

Дополнительно к ордену прилагались льготы: во-первых, солидное единовременное вознаграждение, а во-вторых, пожизненные ежемесячные прибавки к заработной плате, в какую бы отрасль ни перешел трудиться кавалер ордена.

Более подробно судьба ордена, который получил Борис Павлович, описана в книге о его жене «Птаха над гнездом», так что не станем здесь повторяться.

Пожалуй, стоит отметить, что Борис Павлович стал первым послевоенным кавалером всесоюзного трудового ордена в истории родного завода и в истории поселка Славгород. Потом награждались и другие работники, но в основном те, кто в юности был угнан на принудительные работы в Германию, такие как Изотова Екатерина Никифоровна, Суханова Мария Дмитриевна, и др.

 

Трудовые будни

Без преувеличения можно сказать, что жизнь в советское время состояла из праздников — даже самый тяжелый труд тогда неизменно наполнялся высоким смыслом и посвящался благородной цели. Работать просто ради куска хлеба русским людям во все времена было скучно, неинтересно. Такая уж у нас национальная черта.

Еще Фридрих Гегель, немецкий философ, отмечал это наше свойство. Он писал: «Русские люди добросовестно и безвозмездно трудятся, если в обществе есть нравственная идея, праведная цель».

А мать Тереза уточняла: «“Жить для себя”, “работать на себя”, прожигать жизнь в различных удовольствиях — это не по-русски».

В любом деле русские люди сначала зажигают путеводную звезду, а потом идут на ее свет. Так было всегда, так должно быть сейчас, так подобает жить и нашим потомкам. Например, после войны такой звездой было Восстановление народного хозяйства. За ним следовали модернизация, обновление, борьба за научно-технический прогресс и пр.

Все это не просто торжественные слова, это этапы жизни наших отцов и дедов, величавая поступь страны и народа, воспитавшего нас. Мы — плоть от плоти этого народа и должны нести его ценности через века, оберегая от мерзостей буржуазного окружения. Мы обязаны гордиться своим прошлым и жить так, чтобы наши потомки гордились нами.

Жаль, не всех директоров завода вспомнили составители истории Славгорода. Словно специально, забыли они того из них, кто руководил послевоенным восстановлением завода, и не указывают того, при ком происходила модернизация, когда завод расширился, поменял название, начал выпускать новую продукцию и перешел в союзное подчинение. Я тоже не знаю имени первого человека, но помню фамилию второго — Баглай, потому что с его сыном училась в одном классе. А поскольку этого директора специально прислали с миссией возглавить модернизацию и поскольку я помню, в каком году к нам в класс пришел его сын, то могу точно назвать начало модернизации, этого самого значительного события в истории завода и всего поселка.

Шел 1963-й год...

Модернизация развернулась широким фронтом — пока рыли котлованы под будущие цеха, в уже существующие начали завозить другое оборудование. Тут-то Борису Павловичу привалило интересной работы и настал для него еще один героический период, второй: технического переоснащения завода под новую продукцию.

О том, как это происходило, рассказывает сам Борис Павлович.

«Шел переходной период, когда мы уже подготавливали оснастку цехов под будущие виды продукции, но еще выпускали старые — жить-то надо было.

И вот прислали нам из ФРГ новый резьбонарезной станок. Ну, поставили его на фундамент и с начала будущего года включили в план новой техники — обязались запустить в эксплуатацию.

Как и полагается, послали на его освоение двух наладчиков. Те “спецы” были практиками, поэтому возле них крутились и местные «ученые»: отдел технической документации и отдел главного механика. Якобы консультировали их, подсказывали, а на самом деле — на одного с сошкой семеро с ложкой...

И вот они лазили там дружной компанией всю весну, потом все лето и ничего не сделали. Станок крутится, как будто работает, но продукции не дает: все рвет, ломает, крутит — черте что вытворяет. Что-то непонятное было с ним.

Видя туманные перспективы... работы по его освоению прекратили, просто забросили тот станок и все. Так он и стоял до конца года в бездействии, пылился.

С нового года опять за него взялись — станок-то числится! Опять внесли в техплан, послали к нему наладчиков... И опять те зря весь год протолклись.

В управлении уже не знали, что с ним делать и куда его деть. Грешили на поставщиков, считали, что капиталисты прислали нам явный брак!

Но вот случились перемены — на время модернизации наш завод в 1963 году объединили с Днепропетровским заводом им. Артема и подчинили ему. Это был завод тяжелого бумагоделательного машиностроения, серьезное производство.

Ну, и к делу они подошли серьезно, решили запустить новый станок любой ценой — сразу же прислали к нам 2-х техников, наладчиков по внедрению новой техники и пригласили в компанию 2-х наших наладчиков, которые тот станок два года подряд “налаживали”, без толку толклись возле него. Все закрутилось сызнова...

Его там и разбирали, и собирали, и разукомплектовывали, потом укомплектовали. Но вышли на тот же результат — 2 лета провозились, а запустить не смогли. Уехали прикомандированные “мастера” восвояси с опущенными вниз глазами...

Так и обходился наш завод при выпуске продукции стареньким станком. Был у нас такой, резьбонакатный. А новый стоял без толку.

Шли годы...

И вот появился у нас молодой специалист, выпускник техникума... Неопытный, конечно. Его сначала поставили бригадиром слесарей, а потом перевели механиком цеха, к которому был приписан неработающий новый станок. Видя, что с новым станком дела нет, этому молодому специалисту выписали задание — произвести капитальный ремонт старого станка, чтобы он вдруг не развалился, чтобы на него можно было положиться в будущей работе.

Ну, тот молодой специалист расстарался и такой капитальный ремонт дал старому станку, что его больше восстановить нельзя было...

Что делать? На чем работать? Хоть кричи караул — ведь план-то дай!

А тут пришел большой заказ на накатку лент. А накатывать нечем! Ну беда, хоть беги прямо поперед себя, куда глаза глядят!

В этом безвыходном положении, когда угробили резьбонакатный станок и вдоволь потрепали резьбонарезной, пришли ко мне — вспомнили, что в свое время я запускал в производство старый станочек. Просят, мол, посмотри, пожалуйста... Глядят на меня с надеждой...

Ну что? Мне пришлось браться за работу. Осмотрел я его, с сомнением, конечно, потому что им же обученные специалисты занимались, прославленные. И не день, не два — 4 года просидели! Сколько они всего перепортили, сколько всего извели... роликов тех... приспособлений разных... Господи! А он не работает, хоть тресни...

Крутится, гудит хорошо, но резьбы не режет.

Я попросил у механика цеха паспорт, прочитал инструкцию, изучил технические характеристики. Но книжечка та... тот паспорт был затаскан и истрепан, что дальше некуда, его же мяли да трепали 4 года. А в промежутках между работой он пылился в цехе.

Ничего я там нового не нашел. И непонятно — и все понятно. Все разделы там — наладка, возможные неполадки, способы устранения — все так, но станок не работает.

Начал я выяснять то, до чего никто не додумался, конечно: ни механики, ни инженеры, никто. Пришлось мне просмотреть кинематическую схему его привода. Оказалось, что один из рабочих валов там идет через предохранительную муфту, а та муфта была недостаточно жестко отрегулирована на необходимое усилие.

Ну, я это обнаружил уже под конец дня. Никому ничего не сказал, ушел домой.

На следующий день у меня спросили — возле меня там было целое окружение — что да что...

Говорю:

— По предварительным наблюдениям, думаю, тут один вал отстает во вращении... Вот они оба, — показал им, — должны точно обращаться, одинаково... Но один отстает и рвет ленту.

Надо мной посмеялись:

— Шутишь? Это же немцы делали!

— Так что, я должен верить немецкому авторитету и не верить собственным глазам?

А на третий день я вскрыл привод — уже не экскурсию делал, не чертежи смотрел, — а вскрыл и посмотрел на динамику механизма, и увидел, что я прав. Я затянул ослабленную муфту, произвел инструментальную наладку и запустил станок. И он пошел работать — монотонно, устойчиво, что приятно было смотреть. И сколько лет после этого работал, никогда с ним не случалось поломок.

Тогда все сбежались и давай чуть ли не качать меня. Шутка ли? Сравнить затраты 4-х лет трудов целых коллективов да несколько лет простоя станка, с одной стороны, и три дня моих трудов — с другой. Все прибежали, в том числе и причастные наладчики, начали поздравлять меня, благодарить.

Позже приезжали и те, что тут два года от завода им. Артема работали. Они знали меня, но теперь обходили стороной — неудобно им было передо мной.

Ну, тогда уж и инженеры, и работники техотдела, и отдела механики и все... Ну что? Кто-то хлопает по спине и хвалит, а другой с завистью смотрит.

Нашелся, конечно, и наглый умник, подошел с претензиями:

— Если ты знал, в чем дело, почему сразу не сказал? Почему раньше не сделал... — меня еще и обвинил.

Вот до чего паскудные люди есть... Хотел я его послать, но потом сдержался. Говорю:

— Раньше я не знал, в чем дело.

Ну и что же? Оценили мой подвиг... По докладной записке начальника цеха примеривали меня за выполнение особо важного задания аж 20-ю рублями. Сэкономили на мне».

Дальше Борис Павлович рассказывает другой случай из той же поры, из времен модернизации производства, только теперь уже старых машин не было, а шло оснащение новых цехов уникальными станками.

«Получили мы станок из категории нестандартного оборудования. Паспорт на него где-то затерялся при транспортировке... История получилась та же — без паспорта его не могли запустить в работу.

Это был агрегатный станок, изготовленный по спецзаказу. Он сверлил отверстия в корпусах из спецстали... для военной промышленности. Да. Там даже марку не писали. Писали какое-то слово и расшифровки не было.

И вот сколько с тем станком ни мучились, ничего не получалось. Его и смонтировали, и установили, а воз оставался и ныне там...

Люди специально разработали и изготовили такую сложную машинерию, а эти двоечники ее запустить в работу не могут... Просто насмешка!

Правда, станок имел сложную конструкцию и запутанные рабочие схемы: все механизмы вращались на механической подаче, команда и аппарат были электрическими, а подача — гидравлическая. И она регулировалась гидропультами. И вот не могли все это вместе отладить... Вроде, есть и подача, но бессильная. Ну, неизвестно что.

Начали с ним мыкаться. Сначала им занималась цеховая служба. Потом передали станок отдельному ремонтному цеху. Ремонтники там возились-возились, пыжились и ничего не сделали... Взялся за этот станок отдел главного механика завода, уже не цеха. И там нет результата.

Пришлось обратиться в Днепропетровское специальное пусконаладочное управление. Приехал оттуда специалист, который когда-то работал у нас главным инженером. Там он тоже был каким-то начальничком... С ним приехало 2 наладчика.

Они втроем просидели под этим станком все лето! Это же изо дня в день по полной смене!

Сколько они всего перепортили, боже мой... Привезли им гидропульты, они штабелями лежали возле станка. Они их меняли-меняли, считая, что это в гидропульте что-то не так. Но так ничего и не сделали, в производство станок не внедрили. Бросили и уехали. Денежки только забрали за безрезультатное сидение под станком.

И вот дошло до того, что опять ко мне приходят за помощью. Это был зам. начальника цеха Федор Лукич Бабич, хороший мужик. Он и говорит:

— Борис Павлович, ну что делать? Скажите, что нам делать? Обидно, что станок же есть... Ну, может, вы ему что-то сделаете?

Страшно мне было за него браться — это же не серийное изделие, а изготовленное по спецзаказу. И запороть его нельзя никак!

Пошел я, однако. Посмотрел, посмотрел — паспорта нет, технической характеристики нет. Надо передоверяться личному опыту... Но не мог же я его разбирать и исследовать! Это не игрушка.

Тогда я сел и начал визуальное исследование, начал все детально осматривать, надо всем увиденным хорошо думать. И обратил внимание вот на что: поскольку подача гидравлическая и идет через гидропульт, то давление гидропульта должно контролироваться манометрами. Это же элементарно! Еле-мен-тар-но.

Тот несчастный механик, который должен был это заметить, до сих пор работает на заводе. Я обратился к нему:

— Тут, мне кажется, должны манометры стоять, над головками, над каждой. Или нет?

— Зачем они тебе?

Ушел я от него. Но ведь вижу, что на головке есть масломерные стекла, я обратил на них внимание. Это же не зря! Но кому что говорить? Кругом — стихия тупости...

Позвал я заливщика масла, его обязанность под заказ заливать в машины масла, охлаждающие жидкости.

— Ты сюда заливал масло? — спрашиваю.

— Заливал, — говорит.

Это Яворский. Он тоже до сих пор работает, можно у него спросить...

— Сколько ты залил?

— Да по 3 или по 4 ведра.

— А вот тут видишь масломерные стекла? — спрашиваю.

— Вижу.

— Так вот лей, пока тут не покажется масло.

— Да? А оно, может, забито. Что я буду... — начал он придумывать отговорки.

Мои нервы такого не выдерживают. Я его перебил:

— Я сейчас все прочищу и продую... А ты потом сделаешь то, что я говорю.

Я разобрал, все сделал... Посмотрел — там все исправное.

И что? Думаете, он меня послушался?

Только через начальника я добился своего. Этот Яворский, лентяй и упрямец, не хотел работать, упирался и отмахивался от меня. Но начальник цеха заставил его лить масло. Так он залил еще по 18 ведер в одну сторону. Оказалось, что это заправочные емкости!

Но не было же паспорта. Когда в машину залили 250 литров, она спокойно заработала! А они мучили ее на 30-ти или 40-ка литрах... И никто не сообразил...

И опять я заработал 20 рублей...»

Третьим героическим этапом работы Бориса Павловича в качестве наладчика оборудования было переоснащение производства станками с числовым программным управлением.

В этот период ему тоже пришлось немало потрудиться! Как-то так получилось, что на этих станках начали работать в основном женщины, причем из поколения его детей и внуков. Борис Павлович как узнал это, за голову схватился! Думал, что наступают гибельные времена и он никогда не научит этих работниц управлять умными машинами. А это была его обязанность.

— Но оказалось, — рассказывал он впоследствии, — что женщины намного сообразительнее мужчин, аккуратнее. Вот это стало для меня открытием. Как же мне было жаль их, что им приходится жить с такими неразвитыми, необразованными мужьями... И как я досадовал, что так долго имел предубеждение насчет женщин...

Кажется, только здесь, столкнувшись вплотную по работе, Борис Павлович разглядел нормальных женщин, поверил в их серьезность и порядочность, в их полезную роль в обществе. Воистину, прав был Конфуций, утверждавший, что не тот велик, кто никогда не падал, а тот — кто падал и вставал.

 

Как будто есть последние дела,

Как будто можно, кончив все заботы,

В кругу семьи усесться у стола

И отдыхать под старость от работы…

Константин Симонов

 

Новый дом

Сказать откровенно, острой необходимости строить новый дом у Бориса Павловича не было. Это предложила и на этом настояла Прасковья Яковлевна. Чем она мотивировала свои инициативы?

Первая группа аргументов касалась состояния дома.

Ее отцовский дом был выложен из глиняного лампача на соломе. Это доступный и экологичный строительный материал, самый популярный в народе, другого строительного материала люди не признавали. Говорят, даже Великая Китайская стена частично сложена из глиноблоков. Ну уж если сам господин архитектор, у которого был куплен этот дом, восстанавливающий после войны те кирпичные здания, что остались после помещиков, строил себе саманный, а не кирпичный дом, то тут и возразить нечего — значит, так надо.

Дома из лампача получались не только дешевыми, но и комфортными: теплыми зимой и прохладными летом. Плохо было одно: стены такого дома надо было каждое лето ремонтировать — обрубывать лопатой разрыхлившиеся и вывалившиеся места, а также трещины, забрасывать их вальками, затем заново штукатурить и белить.

По сельской традиции этим занимались исключительно женщины. Для них ремонт представлялся тяжелым трудом. С годами он становился все тяжелее — дома и хозяйки старели, при этом дома все сильнее разрушались, а хозяйкам все труднее было их подновлять. Естественно, Прасковья Яковлевна, достигнув 40-летнего возраста, начала беспокоиться о старости, чтобы в дальнейшем избежать мороки с домом.

Правда, дом можно было подновить, обложив кирпичом. Выстоянный и усевшийся саман, защищенный снаружи столь стойким материалом, мог придать дому такую прочность, которой хватило бы не на одно поколение. Как только кирпич стал более доступным для простого человека, так эта технология и получила широкое распространение среди населения. Но Борис Павлович с женой на это пойти не мог — тут было еще одно препятствие...

Дом также требовал замены кровли. Изначально он был крыт железом, простой жестью, просмоленной для стойкости. Однако, как ни старались хозяева уберечь жесть от разрушения, она со временем начала ржаветь, истончаться и покрываться дырками, так что во время дождей вода заливала потолки дома, а заодно и жильцов.

Конечно, если бы не война... За кровлей никто не следил с 1941 и по 1946 год, да и потом еще не было возможности уберечь ее — то разруха мешала, то голод, то недостатки. Эти несчастья помешали хозяевам продлить срок годности кровли. А когда уже Борис Павлович кинулся ее чинить, так и чинить было нечего — жесть превратилась в решето. Ее надо было целиком снимать и заменять новой. На такие расходы, повторимся, Борис Павлович с женой пойти не мог.

Вот и оставалось одно: во время дождя лезть на чердак и подставлять под струи баночки, старые резиновые сапоги, калоши, разные жестянки, годящиеся для сбора воды. Затем надо было из заполнившихся емкостей вовремя сливать воду в ведро и выносить на улицу. Занималась этим Прасковья Яковлевна с дочерями. Но бывало же так, что дождь начинался, когда жильцов не было дома. Тогда потолки комнат покрывались безобразными мокрыми пятнами, прогибающимися вниз, а то и обваливающимися. Короче, жить в таком доме уже нельзя было.

Что же мешало Борису Павловичу привести дом в порядок? Ответ на этот вопрос составлял суть второго аргумента Прасковьи Яковлевны в пользу строительства нового жилья. Вкладывать в дом большие деньги и затраты труда не имело смысла, поскольку он не принадлежал Прасковье Яковлевне. На него могли претендовать и ее братья.

После гибели Якова Алексеевича и Евлампии Пантелеевны дом не был переоформлен на наследников по тем же самым причинам, по которым не ремонтировалась его крыша — не до того было. А потом братья Прасковьи Яковлевны разъехались по другим местам, зажили отдельной жизнью...

Они не ставили вопрос о дележе родительского наследства по каким-то своим соображениям. Возможно потому, что старшая сестра их докормила до совершеннолетия, в свет выпустила, при приездах в Славгород у себя привечала, как в родном доме... Опять же — родителей она хоронила, бабушку у себя досмотрела до смерти, усадьбу сохраняла в порядке, сад содержала, межу подстригала. Короче, добросовестно исполняла обязанности настоящей и единственной наследницы своих родителей.

Но сама Прасковья Яковлевна так не считала и все время помнила, что дом этот принадлежит не только ей. Согласитесь, несправедливо было бы потратиться до последней копейки на ремонт, а потом все это делить с теми, кто даже косвенной помощи тому не оказывал.

Хотя... откровенно говоря, ничто не мешало Прасковье Яковлевне официально оценить дом до ремонта, отдать каждому брату треть законно определенной стоимости, и всё. Затем уж оформить дом на себя и ремонтировать. Да, она многие годы жила в нем, пользовалась им. Но она его и поддерживала! Без ее трудов он бы давно превратился в груду глины. Так что такой порядок раздела был бы объективным и справедливым.

Но почему-то не пошла на этот вариант Прасковья Яковлевна... Почему? Скорее всего, не додумалась.

Это был третий аргумент в пользу строительства нового жилья. Осилить такой капитальный ремонт дома, как облицовка стен кирпичом и замена кровли, они на свои деньги не могли. Им нужна была ссуда. Ссуду, причем беспроцентную, тогда выдавали только предприятия, где человек работал. А предприятия выдавали ее только под застройку нового жилья. На ремонт дома, даже на капитальный ремонт, ссуда не полагалась.

Честно говоря, можно было у себя же, на своей же усадьбе оформить участок для нового строительства, заложить там фундамент, а потом оставить ту стройку в покое и взяться за капитальный ремонт старого дома. При наличии денег его вполне можно было сделать за одно лето.

Если бы при таком кульбите Борис Павлович вовремя возвращал заводу долг, то его бы пожурили на собрании коллектива или на заседании профкома за нецелевое использование ссуды, и все. Да и то Борису Павловичу было бы что ответить на такие упреки. Сказал бы, мол, жить в старом доме уже никак нельзя было, а новый ведь за год не возведешь, вот и пришлось сначала чинить старый... Законом это не преследовалось, поскольку выдача предприятием ссуды регулировалась только его коллективным договором.

Не нравилось Прасковье Яковлевне только одно...

Приусадебные участки в Славгороде составляли 30 соток для рабочих и 50 соток для колхозников. Но в конце 50-х годов в селе начался строительный бум. Жителям села требовались все новые и новые участки под застройку. И скоро сельский совет исчерпал запас площадей, выделенных под расширение жилой зоны. За счет чего было удовлетворять спрос на новые участки?

В сельсовете выход нашли в том, чтобы рабочим уменьшить размер усадеб до 12 соток. Это позволило применять новое постановление задним числом и отрезать у рабочих по 12 соток огорода для предоставления новым застройщикам. Таким образом, если бы кому-то понравился кусок огорода — а там был отличный молодой сад! — у Прасковьи Яковлевны, то ей бы остался участок в 18 соток, причем с более хорошим садом.

Беря же у самой себя новый участок для застройки, она получала только 12 соток... — весьма неудачную полоску земли размером 20×60 метров.

Как видно из изложенного, все аргументы Прасковьи Яковлевны легко опровергались. Если бы у нее был настойчивый оппонент, то он бы обязательно сыграл на том, что глупо терять 18 соток огорода, если можно отдать только 12. За лишние 6 соток люди друг на друга с топорами идут.

Но Прасковья Яковлевна пожертвовала и сотками, и отцовским садом, и всеми другими соображениями в пользу старого дома и настояла на строительстве нового.

Тетка, которой она продала родительский дом, — вдова с двумя детьми — капитально отремонтировала его, прожила в нем до глубокой старости, затем продала новым жильцам... И он до сих пор стоит, уже 60 лет!

Так почему Прасковья Яковлевна решилась на перемену жилья в ущерб и саду и огороду? И почему умный Борис Павлович с нею согласился и сам впрягся в новостройку, в столь страшную обузу?

Ну, во-первых, Прасковье Яковлевне, конечно, хотелось пожить в новом доме.

Во-вторых, не последнюю роль играл вопрос престижа. Ее родители были людьми простыми, но не бедными. Они всегда стремились иметь все самое лучшее, добротное и новое. Это был их главный житейский принцип. Так они ее одевали, так давали ей образование, так содержали дом и усадьбу, все свое хозяйство. Такой же была и их дочь — Прасковья Яковлевна не могла допустить, чтобы люди, которых она по своим меркам ставила ниже себя, жили в новых домах, а она — в старом.

Но было еще и третье соображение — Борис Павлович...

 

Проблемы времяпрепровождения

Борис Павлович, увы, все свободное время проводил в праздности, если уместно говорить о праздности рабочего человека. Он не любил физически трудиться, поэтому кое-как содержал межу из желтой акации, которую надо было ежегодно подстригать. А потом забросил ее, и Прасковья Яковлевна, дабы та не превратилась в непролазные дебри, десятилетиями ежедневно вырубала ее под корень специально купленным маленьким топориком.

Так же не сразу Борис Павлович забросил и сад. Сначала перестал следить за деревьями, обрезать и опрыскивать их, а потом выкорчевал одно за другим. И с огородом... С годами он переложил заботу о нем на Прасковью Яковлевну. Помогал в редких случаях, когда шла сезонная посадка или уборка картофеля.

У него не было любимого занятия, ни в чем он не находил удовольствия. Весь образ жизни, заведенный в семье, ему не нравился. Он жил какой-то своей жизнью, отдельной от семьи, отчужденной, странной. Скучна была ему рутина. Какое-то беспокойство владело им, словно глубоко внутри его организма сохранялся активный древний ген кочевничества, ненавидящий оседлость, противодействующий ей и задающий свои законы бродяжничества.

Бориса Павловича увлекали компании друзей, поездки на природу, на рыбную ловлю, иногда застолья с песнями и музыкой, любое мелькание лиц, любые разговоры. Особенно проявились эти его наклонности с покупкой личного транспорта. Да он для этого и покупал его — сначала велосипед, потом мотоцикл, потом машину... Теперь после работы он спешил не домой, а ехал куда-нибудь, к кому-нибудь.

Он не терпел одиночества, все время стремился быть с людьми. Но поскольку в селе найти совсем уж свободные компании затруднительно, то он ездил в гости, даже к малознакомым людям, даже в учреждения, где люди не занимались сложным трудом — где были сторожа, дежурные. Это было курятники, овощехранилища, медицинские диспансеры... Он знал все села своего района и даже Запорожской области, знал там многих людей, которые к нему благоволили и встречали его радушно. Он никому не надоедал, потому что таких знакомых у него были сотни.

Ну и конечно женщины...

Ему все время хотелось праздника, веселых посиделок, беззаботных и легких пустословий, как было в юности. И не то, чтобы он был нетребовательным в выборе собеседников, скорее, он с каждым находил тему для разговора, в каждом откапывал изюминку, каждого наблюдал так пристально, что потом мог о нем рассказывать интересные истории.

Что он искал вне дома? Как будто потерял где-то свою судьбу и хотел по виду узнать ее. Какой Багдад ему мерещился, какой Кишинев будоражил душу? Как после них, таких городов, ему было жить в Славгороде? Что открывала и чем питалась его душа в этих нехитрых путешествиях?

Домой Борис Павлович приезжал только умыться, переодеться и выспаться. Ничто не влекло его в семью, даже если к ним приезжали гости, родные...

Нет, Борис Павлович не пил горькую. Он не умел пить в том смысле, что быстро пьянел, а после этого спешил домой, чтобы лечь спать. Однажды, жестоко переболев гриппом, он и курить бросил и до конца жизни в доме курева не держал.

В еде был неприхотлив, не перебирал едой, не привередничал. Ел очень мало, причем мясное игнорировал. Мог съесть только суп или борщ на мясном бульоне или что-то с мясной подливкой: пюре или отварную вермишель. А рыбу любил и в ухе и жаренную, свежую, и помидоры тоже. Вот, кажется, и все.

Безусловно, на его отношение к любой физической работе повлияло фронтовое ранение. Просто он о нем никогда не думал, наивно полагая, что в том молодом возрасте, когда оно было получено, у него все срослось и заросло без следа. Он не лечился, не оздоравливался, не берегся особенным образом. Старался не набирать вес — вот и все его заботы о здоровье.

Но интуитивно он от физических нагрузок уклонялся. Он от них быстро уставал, но не понимал этого, ведь пара глотков чистой воды возвращала ему силы.

А вот склонность к перемене мест, к компаниям, нелюбовь к дому... — это что-то наследственное, потому что та же история повторилась и в его старшей дочери.

Но ведь понятно, что если человек не живет семейными заботами и трудами, то он некоторым образом входит в конфликт с окружением и обрекает себя на приключения.

Так оно у Бориса Павловича и получалось.

В молодости он был необычайно сильным физически и иногда дрался с теми, кто ему не нравился. Случались у него такие срывы и после войны. Возникали скандалы, которые кое-как улаживала Прасковья Яковлевна.

Потом один раз уладить не удалось...

Так вот, дабы долгосрочно отвадить мужа от друзей, от шатания по гостям, от женщин, дабы привязать к семейным заботам, Прасковья Яковлевна и придумала строительство нового дома. Кто знает, возможно, Борис Павлович отговорил бы ее от этой затеи, если бы перед этим не сел на полтора года из-за своих гулек. А так... Сколько беды он принес в дом, одно замужество старшей дочери чего стоило... Хорошо еще, что удалось отбиться от ее мужа, отброса конченого...

Кругом он чувствовал себя виноватым, так что пришлось соглашаться с женой. Так он и связал себе руки на два года.

С ранней весны 1960 года взял план на своем же участке, сделал его разметку, утвердил проект дома у архитектора — оформил необходимые бумаги. Тогда государство заботилось о том, чтобы люди нигде не встречали волокиты, чтобы любые услуги получали легко и быстро — социализм же был, человеческий строй.

А получив на руки оформленные документы, предъявил их в профком, попросил ссуду и начал закупать материалы. Известь завез, в яму сгрузил, сам погасил по всем правилам. Кирпича качественного достать не смог, взял отбракованный, с битыми уголками. Ничего, сгодился и такой.

Траншею под фундамент копал с Прасковьей Яковлевной. И фундамент вдвоем с нею забил. Только для возведения цоколя позвал родственников, чтобы помогли с бутом управляться — подносить, укладывать на место. А потом сам поднимал стены — гнал ряд за рядом после работы. В первый год сделал коробку и крышу. Стропила уже ставил в холода, спешил до дождей обшить их досками, чтобы кровлей покрыть. Успел.

А во второй год ставил простенки, доводил до готовности чердак. Внутреннюю штукатурку сделала приглашенная женщина — Ольга Ермак. Дочери у нее были Нелля, Аня и Люба.

Осенью 1962 года заехали в новый дом. Ну потом была эпопея с установкой забора вокруг усадьбы... Долго Прасковья Яковлевна воевала, чтобы Борис Павлович его довел до ума, даже деревянные палочки для него заготовила. А он, словно надорвался на строительстве дома, лет пять с тем забором возился.

 

Борьба за пруд

Как-то в голодное время семью Бориса Павловича так прижало, что он из куска марли да ивового прута соорудил некое подобие сачка и украдкой пошел к речке ловить пескарей, ошибочно называемых в этой местности бубырями. Но пескарей наловить не удалось, зато попалась в его снасти речная мелюзга, похожая на тюльку, и такая же маленькая. Всего ее набралось пригоршни две. Ну что с нею делать? Принес домой.

Но Прасковья Яковлевна и этому была рада — вымыла эту рыбешку, отварила, измельчила качалкой, перемешала с мукой и напекла оладий. Вся семья ликовала, такая это была вкуснота. Правда, оладьи немножко горчили, но это была чепуха по сравнению с их роскошным запахом и возможностью не просто утолить голод, а насытиться едой.

Воодушевленный Борис Павлович еще пару раз приносил домой речную мелюзгу, а потом решил заняться рыбным промыслом более серьезно. Для начала надо было восстановить пруд.

В книге воспоминаний «Нептуну на алтарь» Любовь Борисовна рассказывала, какими трудами и усилиями был построен тот славгородский пруд, что впоследствии назывался колхозным. Инициатором и основным организатором его создания был ее дед Яков Алексеевич Бараненко. Потому-то в ее семье и сохранилась память об этом деле во всех его деталях, а в селе держались представления о том, что этот пруд был не столько колхозный, сколько Якова Алексеевича.

Но во время войны дамбу разбомбили и пруд вытек, не стало его. Не стало и Якова Алексеевича, расстрелянного немцами. Казалось бы, пропало одно из главных его созданий, да и память о нем самом. Но нет! За восстановление пруда взялся зять погибшего — Борис Павлович. Он добился разрешения сельского совета на свои работы, производимые на общественных началах, и заручился помощью завода, где работал.

— Большое дело вы, Борис Павлович, взваливаете на себя, — с поощрением сказала ему Топоркова, тогдашняя председатель сельсовета. — Что в оплату попросите?

— А поможете получить то, что попрошу?

— Если желания ваши посильны нам, то помогу.

— Хочу построить лодку, чтобы на том пруду люди могли на отдыхе кататься, как в городе, — добавил он, смутно припоминая свое багдадское детство и частые катания по Тигру.

— Вы умеете мастерить челны?

— Нет, те челны, что делают из дерева, не умею. Но ведь большие корабли строят из металла. А у нас на заводе бывают отходы... Я бы подобрал, что мне надо, и сам сделал хорошую лодку. Возьметесь поговорить об этом с директором?

— Я поговорю с председателем профкома, а он, думаю, сможет повлиять на директора.

Вот так началось восстановление пруда.

Ну, быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Со временем славгородские мужчины почистили днище пруда и русло протекающей по нему речки Осокоревки, залатали порушенную дамбу, отрегулировали сток воды — сделали все как надо. И за несколько дней пруд восстановился, заиграл под солнцем веселыми волнами.

Борис Павлович не стал ждать милостей от природы — сам зарыбил его, украсил, а заодно и укрепил берега камнями. Школьники по правому берегу посадили ивы.

А в свой срок и лодка появилась — внушительная, устойчивая, как настоящий корабль. Она была всем доступна, на причале только крепилась, но не запиралась на замок.

Пока суть да дело, в пруду подросла рыба, ее уже можно было ловить, так что пуск лодки всеми энтузиастами воссоздания пруда и строительства лодки отмечался рыбной ловлей и ухой на берегу под ивами.

Времена тогда были еще послевоенные, суровые и голодные. Люди хлеба не наедались, а тут — рыба! Да одной рыбины на семью, хотя бы раз в неделю, хватало на то, чтобы сварить суп и поддержать истощавшие тела. Ловить разрешали только удочками и в определенные периоды. Ну, короче, потекла жизнь...

Не зря говорят в народе: если хочешь нажить неприятностей, сделай доброе дело. История эта закончилась так. В то же лето, как была спущена на воду лодка для катаний, какие-то негодяи вывели ее на середину пруда и утопили.

Борис Павлович плюнул с досады и выволакивать ее на берег не стал — понял, что те, кто в годы войны написал оккупационным властям заявление о тайной работе на Великий Рейх, все равно не дадут славгородцам улучшать свою жизнь. Но ставок стоял.

Но вот наступила беда — горбачевское предательство и развал страны. Людям опять нечем было жить. Многие кормились тем, что сдавали книги в макулатуру, разные стальные и чугунные изделия — в металлолом. И те, кто помнил об утопленной полстолетие назад лодке, вспомнил о ней. Снова дамба была повреждена, вода с пруда спущена, а лодку достали из грязи и пустили в дело.

Теперь ставка нет. Стоит его пустой котлован, ждет нового Якова Алексеевича или Бориса Павловича. Но пока что нет больше таких людей.

Значит, при социализме голодные люди созидали то пруды, то лодки, а при капитализме те же голодные люди — разрушают. Вот отличие этих двух систем.

Но вернемся в Борису Павловичу.

Каждый день с утра пруд обседало такое количество рыболовов, скандалящих за места и спорящих о том, кто в каком месте прикормил рыбу, что толпиться вместе с ними Борису Павловичу показалось обидным или неприличным... Ну, как-то так.

И он остался без рыбы.

Тогда он купил себе мотоцикл и надувную лодку — благо, времена стали получше, люди стали жить побогаче — и ездил рыбачить в Вороново на Днепровский залив. Оттуда приезжал всегда с уловом, так что дети Бориса Павловича выросли на здоровом продукте, на речной рыбе.

А потом пришли болезни. От долгого пребывания возле воды, от сырости у Бориса Павловича начали болеть колени. Хорошо, что он успел познакомиться с рыбаками областного рыбсовхоза, снабжавшего рыбой торговую сеть. Те рыбаки оказались людьми сговорчивыми и под хороший рассказ да под налитую «соточку» выручали Бориса Павловича, отпускали ему пару килограмм рыбы.

Однажды Алексей Яковлевич, который давно уже жил на Камчатке и как раз был там директором рыбсовхоза, подсказал родственнику идею.

— Зачем тебе самому ловить рыбу или покупать?

— А как же быть? Мы привыкли к свежей рыбе... — растерялся Борис Павлович.

— Я тебе пришлю настоящую рыболовную сеть, а ты организуй человека 3-4 своих друзей. Они будут ловить рыбу и с тобой делиться.

— Так это же уже... Как назвать?

— А вы не берите лишней рыбы, только себе для еды. Удочки с собой возите... — советовал родственник. — Да что ты, не придумаешь как быть?

Были, конечно, приключения с той сетью, с рыбой... Но ведь так оно и бывает — то хорошо, то плохо. Во всяком случае время Борис Павлович проводил так, как хотел.

 

Любовь к ревущему мотору

Шел 1971 год. Борис Павлович и Прасковья Яковлевна остались жить вдвоем — в 1970 году младшая дочь окончила учебу и перешла на свои хлеба. При этом она уже была замужем. Все указывало на то, что у нее все будет хорошо.

А тем временем им прибывали года, и пора была подумать о старости. Машина, на которой ездил Борис Павлович, совсем одряхлела, так что летом он на ней ездил, а с наступлением морозов снимал двигатель, отвозил к себе на завод, где растачивал кольца и делал другой ремонт. Всю зиму двигатель висел над его рабочим столом на специальной цепи, и Борис Павлович боролся за его живучесть.

Но сколько так могло продолжаться?

Младшая дочь просила родителей начать собирать денежки на новую машину. Она с мужем уехала в Ровенскую область, куда мужа призвали на срочную службу в качестве лейтенанта. Там они получали хорошие оклады и ни копеечки не брали у родителей.

— За два года, пока нас рядом не будет, вы вполне соберете на машину, — убеждала их дочь.

И они послушались ее советов — перешли жить на одну зарплату, а оклад Бориса Павловича откладывали на сберкнижку. Безусловно, что-то у них уже было собрано, потому что дочка даже и в студенческую пору не очень опустошала их карманы — получала повышенную стипендию. А та стипендия — ни много, ни мало, — составляла 64 рубля, то есть равнялась минимальному окладу служащих. Значит, прожить на нее можно было.

Да еще за 24 месяца Борис Павлович и Прасковья Яковлевна, делая сбережения, собрали недостающее... Пока подошла их очередь на машину, прошло еще два года. Значит, еще что-то поднакопилось. В общем, на момент ее покупки они уже были при деньгах, и больше ни в чем себе не отказывали.

И вот купили! Ну, радости такой в доме тесно, полагалось вынести ее в люди, то есть обмыть машину со всеми друзьями. Не дай бог, кого-то обойти — обидятся. По месту, в самом Славгороде, Борис Павлович организовал дело так, что обмывали машину потихоньку, собирая гостей малыми группами. Длилось это в течение пары недель.

Затем начались его поездки к друзьям в отдаленные села. И вот случилось однажды такое, что, не будь он находчивым разведчиком, так не избежал бы неприятностей. Впрочем, он может рассказать об этом сам:

«Однажды возвращаюсь я домой после очередного обмывания машины — время позднее, кругом темнота, и я, конечно, выпивши. Да еще нагруженный подарками от друзей — то рыбки свежей немного мне дали, то пару мешков отрубей для свиней, то фруктов-овощей. Они никогда меня с пустыми руками домой не отпускали. Я-то знаю, что это все у них законное, ими заработанное, они же колхозники, держат хозяйство, значит, запасаются и кормами. И это в их воле своим добром с кем-то поделиться. Но это я знаю, а не те, что по дорогам стоят перепоясанные. Те начнут разбираться. Значит, я подведу под разбирательство и своих друзей. Кому это понравится? Этого надо было избежать.

И вот, только я доезжаю до последнего поворота на трассу, когда вижу — стоит «Волга» ГАИ, с «колоколом», и гаишники рядом с нею перепоясанные, жезлы с подсветкой.

— Стой! — машут мне.

Но они машиной встали во встречном направлении, задом к трассе, а мне надо ехать мимо них и дальше на трассу. Что делать? Я не ждал встретить гаишников в такое время, да еще в этом глухом месте. Что делать? Остановиться — значит, нажить неприятностей и избавиться от всех подарков. Хорошо, если просто заберут... Жалко! Неприятностей не хочется. Машина загружена.

Они что? Они ловили пьяных. И тут думали, что я пьяный. Обычно ГАИ не очень обращало внимание на груз. Но если видели то, что вез я, то звонили в милицию, а те уже действовали в своем русле.

Я притормозил, делая вид, что останавливаюсь, а тогда — фвьюить! — газанул и пошел дальше.

А-а, ну коли ты такой... Они вскочили в «Волгу» и начали разворачиваться. А там развернуться негде — там обочина узкая и вся завалена кочками. Пока они развернулись, так я на какой-то километр отъехал, опередил их.

Но я от них убежать не мог. Надо было что-то другое придумывать.

Это как раз был март, все дороги развезены, везде топко, грязи полно, на лужах ледок стоит... Некуда спрятаться! Было бы сухо, так я потушил бы свет и шмыгнул в степь. На проселочной дороге, без света они не нашли бы меня... В том-то и дело, что я не мог с трасы свернуть, с дороги с твердым покрытием...

Я зразу взял в рот таблетку валидола. Он все запахи перебивает. Всё, приготовился. Сочинил версию, где я взял свой груз... А потом придумал сделать вид испуганного, мол, я бы остановился, но я испугался. Ведь это могло быть и не ГАИ. Вид такой мне сделать было не трудно — я в самом деле был испуган до крайности.

Пока они меня догоняли, я поехал в село, что было там недалеко, доехал до фонаря и встал под ним, на свету.

Тут и они подрулили... Заезжают наперед, выскакивают со всех сторон, меня окружают. А я застопорил дверцы, все стекла опустил. И только они приблизились, а я крикнул, опережая их:

— Товарищи, в чем дело? Что случилось? Чего вы ночью за людьми гоняетесь?

А они тогда от неожиданности прянули назад и остановились. Я продолжаю:

— Что вам надо?

— Ну так мы же ГАИ, — откликнулся их начальник.

— А что, у вас на лбу написано, что вы ГАИ?

— Так у нас же машина и на нас форма.

— Так и я завтра надену форму и начну людей на дорогах пугать... Кто ночью, в глухой степи гоняется за одинокими водителями? Кто так делает? Кого вы ищете?

И их начальник осел. А остальные тогда стоят да только друг на друга смотрят. Видят, что я пошел в наступление, что я не оправдываюсь, а сразу начал на них наступать. Лучший способ обороны — это наступление.

— Ну, вы знаете... — попытался начать диалог их начальник.

— Ну что вам ночью надо? — продолжал я.

— Бывает, что пьяные ездят.

— Ну кто это в селе ночью пьяным ездит? У пьяного язык еле ворочается.

— Ну, у вас документ есть?

— Конечно, есть, — говорю. — Вам показать?

— Покажите.

Я показал документы.

— Далеко вам ехать?

— Вы же по документам видите, что до Славгорода.

— Ну, тогда извините. Счастливого пути.

— Пожалуйста. Только больше ночью по глухим закоулкам за людьми не гоняйтесь. Это не было у меня лома, а то я был готов занять оборону.

А у самого поджилки трусятся. И поехал я. С тех пор больше никогда не садился за руль в подпитии».

Ездил Борис Павлович на тех «Жигулях» до весны 2000 года, 35 лет. А на 9 Мая дочка отдала ему свою новенькую запорожскую «Славуту». Хоть и меньше она габаритами, но по ходовым качествам и по оформлению салона уже не уступала первой модели «Жигулей».

Поездил на ней Борис Павлович напоследок. И когда в последний раз вышел на улицу, то попросил открыть гараж, потом сел в машину, включил радио. Попал на какую-то музыкальную волну. Глазки его заблестели, он поднял правую руку и покрутил ею в воздухе в такт музыке.

А дочка стояла рядом и читала его мысли, видела, что он подумывает о том, чтобы выехать со двора, разогнаться где-нибудь за селом и направить машину в столб. Но потом посмотрел он на дочку и пожалел ее, не стал гробить машину ради своей более быстрой и легкой смерти.

Никогда здравый рассудок не оставлял Бориса Павловича, таким он остался до конца своих дней.

 

Смерть родителей

Никогда Павел Емельянович не забывал о своей первой и по сути единственной семье, о своих детях, хотя умел жить для себя и не надоедать другим.

Как у него складывались отношения с той семьей в новых условиях?

Уже после войны до овдовевшей Александры Сергеевны сарафанное радио донесло слухи, что он живет в Союзе и даже недалеко от нее. Она не сомневалась, что он знает о ее положении, даже где-то видел ее, как не сомневалась в том, что он выгладит прекрасно, а она за счет одних только собственных усилий хорошо выглядеть уже никогда не сможет. Это смешно было бы в ее положении, оставаясь в Славгороде, менять стиль жизни. Она не могла больше надеть модельные туфли, да еще на каблуках, как ходила когда-то, и шить себе дорогие наряды. Не к чему, да и не за что было содержать себя в той мере благополучия, которая была у нее в молодые годы.

Видимо, какое-то время она ждала, что прежний муж, горячо любимый, появится и как-то повлияет на ее жизнь. Но он не появлялся. А потом начал вызывать на встречи детей, не ее... И она заболела ненавистью к нему, беспредельной, непреходящей. Она ругала его всечасно и повсеместно, неистощимо. Выход ненависти давала в том, что рассказывала о нем внукам допустимую правду и попутный вымысел, да вспоминала о своей хорошей обуви на каблуках и как при ходьбе заваливалась назад, когда ей пришлось из-за пороков Павла Емельяновича носить балетки.

У нас нет сведений, как относился Павел Емельянович к старшему внуку, сыну Людмилы. Людмила ведь признавать отца не хотела, обиделась на него за свою трудную жизнь. И чем дольше жила, тем больше обижалась. Говорить о нем плохое не говорила, просто молчала, как будто у нее никогда не было отца. Хотя судьба у нее не такой уж трудной получилась, если сравнивать с другими судьбами — она не надрывала пупок на работе, не перетрудилась дома, никого из родных не потеряла... Ну мужа с войны ждала, так ведь дождалась, и пришел он целым и невредимым. Служил не на передовой, а где-то в тыловых частях, так что даже ранен не был. Правда, прости господи за откровенность, Людмила Павловна рассказывала, что на нервной почве случилась у него на фронте страшная экзема, упрямая и по всему телу. Возвратился он с нею домой, никуда работать пойти не мог. Чем бедная женщина только ни пробовала извести ту болячку — ничего не помогало. И тогда она пошла на крайность, услышала где-то, что надо лечить ее человеческим калом, прикладывать на ночь, как мазь. Лечила! И вылечила. Да так, что раз помогло и больше никогда та экзема не возобновлялась.

За счет своего ума и еще каких-то данных Людмила Павловна прекрасно прожила на свете: ладила с мужем, гордилась сыном, держала стабильные отношения с родными: Зёню признавала только по юбилеям, а с родным братом всегда дружила.

Но, зная хорошо и хитрую Людмилу Павловну, и простодушного Бориса Павловича, а также их детей смеем изложить свои предположения, которые с годами превратились в убеждения.

Дети Александры Сергеевны скрывали от нее свои встречи с отцом. Не хотели ее лишний раз травмировать напоминаниями о нем. Людмила Павловна так вошла в эту роль, что скрывала встречи с отцом даже от Бориса Павловича, в значительной степени еще и потому, что умела получить от отца более весомую помощь на правах дочери, да еще неработающей. Она просто никого не посвящала в свои встречи с отцом.

Павел Емельянович настолько регулярно помогал дочери, что ее незаконнорожденный сын Евгений совсем не был обузой в семье и Сергею Емельяновичу, отчиму, ничего не оставалось как усыновить его, дабы внести свою лепту в его воспитание. Так Евгений Иванович Мазур стал Евгением Сергеевичем Гончаровым. В школе он занимался средне, да и примерным поведением не отличался, тем не менее сразу же поступил в вуз — в Мелитопольский институт электрификации сельского хозяйства. Да-да, такой себе периферийный вуз... Кто его туда устроил, кто протоптал туда дорожку, кто научил жить не на виду, а скромненько и незаметненько да прицельно? Уж конечно, не Людмила Павловна и не ее неграмотный муж Сергей Емельянович.

Так это еще не все. В советское время государство очень сочувственно относилось к больным, особенно если это были молодые люди. И вот уже Женя с первого курса стал туберкулезником! Тут ему предоставили отдельную комнату в общежитии, бесплатное питание, стипендию. И все пять лет тот туберкулез у него не проходил, а потом исчез. Да простится нам этот тон, ни подтвердить, ни опровергнуть историю с туберкулезом мы уже не можем. Знаем только, что славгородские ребята Жениного возраста, у кого туберкулез был, в течение года-двух поуходили из жизни. Никто не вылечился. Тогда ведь еще не было антибиотиков.

Так что за всей этой эпопеей с поступлением в вуз, с обучением там и с лечением от тяжелой болезни маячит крепкая, настойчивая и умная фигура Павла Емельяновича, Жениного дедушки. Провести шустрого паренька ровной стежкой от младых ногтей до вершины жизни — так, чтобы положительно влиять на него — не каждому по плечу, на это способен только состоятельный, настойчивый и очень любящий человек.

Естественно, Людмила Павловна знала, какую роль сыграл Павел Емельянович в становлении ее сына, но помалкивала по старому уговору, по один раз установленному табу. Молчала даже в разговорах с братом Борисом!

А Борис Павлович... Он такой был, что безоглядно доверял сестре, относился к ней преданно, был с ней во всем предельно откровенным. Если он даже после смерти лег на ее место, так какие доказательства сказанному еще нужны? Наивно полагая, что сестра холодно относится к отцу, он совершенно безосновательно и сам отца сторонился.

Проезжая Славгород поездами, идущими на Москву, Павел Емельянович много раз пытался увидеться с сыном Борисом, присылал телеграммы с назначением короткой встречи на вокзале — во время остановки поезда. Но тот отправлял на вокзал старшую дочь, а сам не ходил. Ну... дедушка, выйдя из поезда на остановке, давал девочке детские угощения — то вязанные шапочки для обеих внучек, то леденцы, то очень вкусную халву в жестяных баночках.

В итоге, конечно, выиграла внучка Шура. Когда она сама не смогла определиться в жизни, то написала дедушке. И опять повторился тот же испытанный сценарий: периферийный вуз, легкое поступление, кое-как сдаваемые сессии. Едва Александра Борисовна переступила порог Горловского института иностранных языков, как тотчас была вызвана к ректору, а там на пару с ректором ее ждал дедушка. Она охотно об этом рассказывает, премного завираясь — говоря, что тогда впервые увидела дедушку. Ну... привычка скрывать правду о себе и о контактах с дедушкой никак ее не оставляет. Шура полагала, что сестра Люба по младому возрасту не помнит их совместных хождений на вокзал, где она малую сестру оставляла в стороне, дабы дедушка ее не увидел, а сама летала на встречи за подарками.

Александра Борисовна была-таки его родной внучкой, потому что безоглядно жила страстями, ни с кем не считаясь. Не оперившись, она умудрилась родить ребенка и развестись с необдуманно подобранным мужем, так что учиться вынуждена была заочно. Регулярно, два раза в год, по дороге в институт на сессию и из института домой она посещала дедушку в Макеевке... И так ей это понравилось, что вместо 5-ти она училась 9 лет.

Помню рассказ Александры Борисовны о том, как она ехала на сессию и заехала к дедушке, а у него в квартире стояли мешки с золотом, свидетельствующие, что дедушка продолжал играть в карты и иногда крупно выигрывать. В другой раз, возвращаясь с сессии домой, она застала Павла Емельяновича в пустой квартире и даже без золотых зубов — он проигрался в пух и прах. Так проигрался, что попросил у внучки оставить ему 3 рубля на прожитье. Впрочем, периоды неудач у него длились недолго, он умел быстро обзавестись новыми деньгами.

Всё это участие дедушки в жизни своих внуков просто нельзя было скрыть от родных, поскольку оно, выражаясь в конкретных действиях и поступках, имеющих для них судьбоносные значения, было очевидным. Иначе бы его, как и многое другое, скрыли от нас и не стало бы оно нам известным. Как не знаем мы, например, что Евгений Сергеевич и Александра Борисовна еще от дедушки получили. Зато знаем, что, получив всё, что дедушка мог им дать, они о нем забыли.

Прошли годы, десятилетия. Павел Емельянович постарел и больше не смог обходиться без сторонней помощи. В 1976 году, когда ему шел 87-й год, у него обнаружилась гемералопия — куриная слепота. Куриная слепота у человека — это патология глаз, при которой происходит снижение остроты зрения в условиях плохого освещения: в сумеречное время суток, при слабом искусственном освещении и т. д. Кроме того, данное состояние характеризуется сужением полей зрения и нарушенным восприятием цветов.

Павел Емельянович, узнав о своем диагнозе, сильно испугался и позвал на помощь единственного сына — Бориса Павловича. Тот попросил на работе трехдневный отпуск за свой счет и поехал в Макеевку, причем, кажется, даже с Прасковьей Яковлевной.

Всего Борис Павлович мог ждать от отца, но не того, что произошло — Павел Емельянович попросил забрать его к себе, чтобы последние дни дожить с сыном. А Борис Павлович отцу отказал — под тем предлогом, что у него живет внучка.

Это правда, Света оканчивала среднюю школу в Славгороде.

Борис Павлович расценил просьбу отца как каприз. Ведь его можно было считать присмотренным, потому что рядом с ним жил племянник Йоганнес Яковлевич Эссас, сын сестры Мары. Йоганнес был многим обязан своему дяде, пусть двоюродному, но Павел Емельянович заменил ему отца, рано ушедшего Якова.

Конечно, Борис Павлович повидался с двоюродным братом и тот подтвердил готовность смотреть за Павлом Емельяновичем. Братья договорились, что, не дай бог, с Павлом Емельяновичем случится что-то опасное, Йоганнес даст в Славгород телеграмму и Борис Павлович сразу же приедет.

Телеграмма пришла через три дня, гласила о том, что Павел Емельянович умер, и была подписана Йоганнесом. Не поверить ей Борис Павлович не мог. Опять он понес телеграмму в профком, опять попросил отпуск... А, приехав в Макеевку, нашел отца в его однокомнатной квартире живым и здоровым.

— Кто мне прислал эту телеграмму? — спросил Борис Павлович.

— Я, — сказал отец. — Хотел проверить, приедешь ты хоронить меня или нет.

О чем они там еще говорили, неизвестно... Опять Борис Павлович пошел к Йоганнесу, показал телеграмму, рассказал о проделке отца.

— Ну, старик чудит, — усмехнулся Йоганнес. — И сообразил ведь, что такую телеграмму тебе только я могу дать, подписал моим именем. Знаешь что, если действительно у нас тут произойдет что-то серьезное, то я подпишу телеграмму так: «Твой двоюродный брат Йоганнес».

— Ты правильно придумал, — обрадовался Борис Павлович. — Надеюсь, это произойдет не скоро.

Уезжая домой, он думал об отце, о его жизни и прикидывал, что тот проживет еще лет 10. Куриная слепота — это чепуха, не смертельная для здоровья. Днем-то человек вполне всё видит! А когда внучка Света уедет в город учиться, тогда уж отца можно будет к себе забрать. Он с женой говорил об этом, и Прасковья Яковлевна не возражала.

Но еще через три дня пришла новая телеграмма, извещавшая о смерти Павла Емельяновича и подписанная условным образом — «твой двоюродный брат Йоганнес». Тут уж сомнений быть не могло.

Борис Павлович ехал в Макеевку с неспокойным сердцем. И даже не потому, что отца не стало, что его надо будет хоронить... В конце концов отец — старый человек... Нет, Борис Павлович думал о том, что за ужас с отцом случился. Вдруг он понял всю жестокость своего отказа забрать отца к себе... Отец этого не понял! И Борису Павловичу вспомнились давние-давние слова отца, сказанные им в ссоре с Александрой Сергеевной... Та картина встала перед его глазами в такой ясности, как будто вчерашняя. Он увидел их богатый дом, красивую комнату, хорошо одетых родителей, услышал их молодые голоса:

— Ты ведешь себя так, словно на старости лет хочешь остаться один, без нас... — говорила мужу Саша.

— Если я останусь без вас, то просто перережу себе горло, — ответил ей Павлуша.

Откуда Павлу Емельяновичу было знать, что на самом деле у его сына маленький дом, всего три крохотные комнатки, причем две из них смежные. Да еще и удобств в доме нет. Куда тут забирать старого человека, которому нужны отдельная комната, покой и воздух?

Отец этого не понял... Наверное, обиделся...

Борис Павлович посмотрел на свои неотмываемые от черного мазута руки, вспомнил руки отца — чистые, холенные, без мозолей... Отец никогда физически не работал. А вот сыну своему устроил такую жизнь... Конечно, бедой меряться нельзя, но разве Борису Павловичу выпало меньше стрессов или были они не такие страшные, как у отца? Куда же страшнее, если он 15 лет ежеминутно под смертью ходил? Но он не сломался, жил и работал по-человечески, детей в люди вывел...

Борис Павлович заплакал над своей судьбой, отвернулся к окошку, сделал вид, что в глаз что-то попало. Вытер украдкой слезы...

Да, отец обиделся. Павел Емельянович осознал, что брошен всеми, кого любил. И решил содеять то, о чем говорил когда-то жене — решил перерезать себе горло. Пусть потом все укоряют себя, пусть живут с этим! Но он не смог довести задуманное до конца, а только сильно поранился. Тогда он начал искать веревку.

А в комнате было уже темно, Павел Емельянович перестал видеть и совершал свои попытки наощупь. Из его раны текла кровь, он ее размазывал по себе, а потом этими же руками искал стенку, крючки и гвозди...

Вся комната была измазана кровью, на стенах остались следы его пальцев. А он, устав от безуспешных попыток, лег на диван и умер от потери крови. Таким его и нашел Йоганнес, когда забеспокоился, что дядя не отвечает на звонки, и пришел сюда.

Борис Павлович приехал, когда отца уже увезли в морг, но ту жуткую картину, которую оставил после себя Павел Емельянович, расставаясь с жизнью, он видел. И запомнил, конечно... Мало было горестей на его душе, так еще и этой отец нагрузил...

Через два дня после возвращения Бориса Павловича с похорон в магазин к Прасковье Яковлевне пришла, Александра Сергеевна, свекровь.

— Ты знаешь, Пашутка, мне приснился такой страшный сон... Наверное, мой Павлуша умер. Ты ничего об этом не знаешь?

— Да, ваш муж умер, — откровенно сказала Прасковья Яковлевна. — Как странно, что он вам сразу приснился.

Александра Сергеевна надолго задумалась. Наверное, то были горькие мысли и грустные. Мысли-воспоминания. А это вообще штука безотрадная.

— Ушел первым, — наконец сказала Александра Сергеевна. — И тут меня бросил, посреди жизни... А что с ним случилось?

Прасковья Яковлевна не решилась сказать правду, не решилась ранить старую женщину.

— Он плохо видел... Случайно попал под машину, — быстро придумала она ответ.

— Значит, и мне пора, — покачала головой Александра Сергеевна.

Александра Сергеевна доживала свои дни постепенно и уходила из жизни почти незаметно. Не наблюдалось в ней никаких скачков старости, не было болезней... Она вообще никогда не болела, даже простудами. Только иногда у нее крутили ноги. Для облегчения этого состояния на окне спальни всегда стояла пол-литровая бутылка денатурата и Александра Сергеевна, набрав той жидкости в горсть, на ночь растирала ею ноги, и всё. Причины дискомфорта в ногах не устанавливала да, видимо, и страдала в терпимой степени. До последнего дня она читала газеты без очков, имела кое-какие зубы, чтобы нормально есть. Никогда она не обращалась в больницу, никаких лекарств не пила, народными средствами не лечилась, врачей не знала.

Ее не стало в 1977 году, через год после смерти Павла Емельяновича, почти день в день. Было 7 апреля — праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, в тот год на этот день выпал чистый четверг... Александра Сергеевна проснулась в 4 часа утра. На улице едва начал пробиваться рассвет. Она оделась, взяла свою трость и куда-то пошла в сторону центра. Но не дошла даже до перекрестка — упала, захрипела и скончалась.

Как светло начиналась их любовь, Саши и Павлуши! Какой счастливой была их молодость и крепкой обещала быть семья. А потом революция, этот бандит Махно, странствия по странам, стрессы, извороты, потери, война... И судьбы двух людей были поломаны, судьбы их детей стали не такими, какими формировались изначально...

Печаль, печаль... Казалось бы, в конце каждой судьбы она ставит свою черную отметину. Но все же, все же, все же... Человек рождается для счастья и должен большинство своих дней прожить в радости, в светлом любовании миром, рядом с любимыми, а не так, как наши герои — в разлуке, в неприкаянности, без ласки. Только мыслями да воспоминаниями о коротком блаженстве они были вместе. Они помнили друг друга молодыми и с этой памятью не расставались, с ней и ушли в небытие.

Мир им, двум нашим дорогим предкам!

 

Внучка: поездка в Омсукчан

Внучка в жизни Бориса Павловича появилась врасплох, неожиданно, раньше всех разумных сроков, и тогда он за это в значительной мере винил себя. Он был виноват перед семьей, что в столь ответственное время, когда старшая дочь оканчивала школу, определялась в жизни, оказался за решеткой. Если бы он не получил срок за драку, если бы неотлучно находился в семье, то со старшей дочерью, возможно, не случилось бы того, что случилось.

Хотя... кто знает. Шура росла девчонкой своенравной, строптивой, настырной и склонной к необдуманным поступкам. Единственным авторитетом для нее были ее желания, которые, увы, не всегда согласовывались со здравым смыслом.

При поступлении в университет она на первом же экзамене получила двойку... Что тут еще говорить? С тех пор и пошло-поехало... То ли она растерялась, то ли кому-то назло делала...

Семья катастрофически не готова была к приему в свои ряды новой жизни. И хотя все старались отдать появившемуся ребенку всё самое лучшее, отдавать было нечего... Первые пеленки делались из старых платьев, пошитых клиньями. Оставшиеся на них швы врезались в нежное тело ребеночка, надавливали красные полосы... Потом Борис Павлович с женой собрались и купили новую ткань на пеленки. Первые распашонки новорожденной пошила их младшая дочь на незадолго до этого купленной ей ручной швейной машинке. Девчонка кроила их по книге «Рукоделие» авторов Жилкиной А.Д., Жилкина В.Ф., подаренной ей мамой. Та книга до сих пор у нее хранится.

Свету, как назвали новорожденную, полюбили все. Причем так интересно — каждый старался доказать, что любит ее больше других. Роли быстро распределились: молодая мать убирала квартиру и готовила обеды для семьи, Борис Павлович брал внучку к себе на ночь; Люба нянчилась с ней днем, а Прасковья Яковлевна едва успевала стирать и содержать хозяйство.

С двух месяцев Света отказалась от материнского молока, смесей тогда не было, приходилось выкармливать ее коровьим молоком, что было невероятно тяжело, ведь тогда и холодильников не было. Вот Любе и приходилось с 4-х часов утра гоняться за свежим молоком, потом на примусе варить жидкую манку... Работы всем хватало.

С сентября Шура уехала на работу в другое место... Начался учебный год. Теперь уборка в доме и готовка обедов легли на Любу, а к Свете взяли няньку, которая досмотрела ее до годика. Потом были детские ясли, детсад... Но там уже дело пошло легче. Ребенок подрастал чрезвычайно смышленым и послушным, неболезненным. Да и втянулись все в свои новые обязанности.

Эх, быстро сказка сказывается...

Пришла пора Свете в школу идти, и решила мать забрать ее к себе.

— Зачем? — говорили ей родители. — Неужели ты думаешь, что при твоем втором муже, абсолютно чужом ей человеке, она у тебя будет окружена большей любовью, чем у нас?

Но Шура оставалась такой же, как была в детстве, — невыносимой, несговорчивой. Забрала. Правда, на все лето привозила Свету и младшую дочку к бабушке Паше, отпуск себе устраивала. Как раз и Люба была там на студенческих каникулах, так что присмотреть за девочками было кому.

А через 7 лет Шура снова привезла Свету в Славгород насовсем — оканчивать среднюю школу, которой в их селе не было. Ну что, лучше, что ли, она ребенку сделала?

Потом и со Светой началось то же самое. Видимо, неблагополучие личной судьбы передается по наследству, — ранний брак, дети в самом начале студенчества. Не учеба, а муки... Муж, опять же, выбранный по страстям-мордастям, а не по уму. Короче, завез ее этот муж в Омсукчан, да еще вместе с двумя малыми детками, которые поднимались при Борисе Павловича и Прасковье Яковлевне. Те просили — не увозите их в холод и темень, оставьте с нами. Та... Куда там? Это был глас вопиющего в пустыне. Увезли.

Причем теперь не так Света упрямилась, как муж ее, прости господи, что покойника вспомнишь...

Вот и болела душа у Бориса Павловича: как они там, что едят, где спят?

Ну, виделись родственники с мальчишками, Сергеем и Алешей, в среднем раз в полгода — то они сюда в отпуск приезжали, а то к ним ездили. Сначала Борис Павлович дорожку протоптал, а на второе лето Шура ездила.

Летом, да еще со стороны глядя, так оно вроде хорошо там было... Но это, конечно, не так. Рассказывала Света про морозы в 50°, так что долго там наши экспериментаторы не выдержали, вернулись домой. Ну, попробовали, и ладно...

Назад они возвращались на машине, всю Сибирь проехали, все красоты и уникальные места видали. Да разве такие малые дети запомнили это? Думаю, что нет.

Дальнейшую их историю пусть они пишут сами. Там отдельная книга получится.

 

Встреча в Ташкенте

Отец Бориса Павловича, сразу как увидел в Запорожье свою жену постаревшей и опустившейся, понял, что той Саши, которую он любил и берег, больше нет. Та Саша переродилась, невозвратимо растворилась в низкой жизни, соединилась там с иным миром и стать прежней никогда не сможет. Между ним и ею встало наличие у нее ребенка — общей плоти с другим мужчиной. Он не принимал ее принадлежности новому мужу, его кости, его чужеродному запаху и закону в крови. Это разделило их непреодолимо, сделало чужими навсегда.

Да, он помнил, что сам советовал ей уйти в другую среду, выйти замуж... Он помнил это, помнил! И она все сделала по его советам. Но теперь, когда он въяве столкнулся с тем, к чему привели Сашу его советы, он принять этого не мог. Слишком всё оказалось неприятным.

Он ни в чем Сашу не винил, боже упаси! Он только не хотел беспокоить ее, тревожить ей душу. Она нашла какое-то равновесие в своем новом положении — и хорошо, и пусть живет...

Павел Емельянович понимал, что сам неправ, что такой брезгливостью он снова предает жену, как предал азартными играми, но ничего с собой поделать не мог. Одно дело он брал ее в жены девушкой, от состоятельной матери, и совсем другое теперь...

Вернувшись в Макеевку, он нашел себе молодую одинокую женщину... и попытался создать с нею вторую семью. Попытка не удалась — никто из женщин не мог заменить ему Сашу, и он дальнейшие стремления прекратил. Однако вскоре началась война, и он эвакуировал эту женщину вместе со своими сестрами в Узбекистан, поскольку она уже была беременной. В дальнейшем он о ней не заботился...

А она в эвакуации как-то устроилась, родила девочку, которую назвала Екатериной. В то время, когда Екатерина-младшая появилась на свет, Павел Емельянович был уже Дмитрием Емельяновичем Якубой, и Екатерина-младшая при рождении получила имя Екатерина Дмитриевна Якуба.

Екатерина Дмитриевна выросла, вышла замуж за кадрового военного и продолжала жить в том же городе, где появилась на свет, где схоронила мать. Вот только детей у нее не было, как и у ее родной тети Като. После нескольких попыток родить она подобрала чужого ребенка — девочку: вырастила, воспитала. Кажется, даже дала образование. Имени той девочки никто в памяти не сохранил.

Муж Екатерины Дмитриевны, тоже Борис, был старше ее, так что, по-видимому, она была у него не первой.

Поскольку мать Екатерины Дмитриевны общалась с Като и Марой, сестрами Павла Емельяновича, то от них знала о наличии у него первой семьи и двух детей — Людмилы и Бориса. Об этом она рассказала своей дочери. Так что Екатерина Дмитриевна знала, что у нее есть родные — сестра и брат. В зрелые годы она потянулась к ним, захотела увидеться. У нее были их адреса, и она им написала.

Но Людмила Павловна в то время уже жила вне Славгорода и послания того не получила, а Борис Павлович откликнулся. Екатерина Дмитриевна пригласила его к себе в гости.

В советское время государство кроме приличной пенсии, которой хватало на жизнь и даже на небольшие сбережения, раз в год предоставляло пенсионерам еще одну оплачиваемую льготу, очень ценную, — проезд в любую точку страны, причем любым видим транспорта, так что Борису Павловичу ничего не стоило съездить к сестре в Ташкент. Он поехал туда 21 октября 1988 года, потратившись только на подарки.

Ничего особенного о поездке Борис Павлович не рассказывал. Летел туда самолетом из Днепропетровска, тогда были такие рейсы, были и пассажиры на них. Пробыл там недолго, до 23 октября, так что на третий день уехал. Однако город посмотреть успел, успел купить Прасковье Яковлевне подарки — красивый красный платок в цветах и вязанную безрукавку. Все это теперь хранится у их младшей дочери — Прасковья Яковлевна передарила ей эти вещи за то, что дочь помогла ей досмотреть Бориса Павловича до последнего вздоха...

Развязка отношений с сестрой была такой.

Вскоре в союзных республиках пронатовские силы начали сеять антисоветские настроения, устраивать массовые волнения и беспорядки, подстрекать людей к гонениям на русских. И хоть семья Екатерины Дмитриевны по существу русской не была, но ее муж служил в Советской Армии, что в данных обстоятельствах вызывало еще большее раздражение. Короче, им надо было оттуда бежать. В качестве нового места жительства они выбрали регион, прилежащий к Украине, где у Екатерины Дмитриевны были родные и в Днепропетровской области, и в Макеевке. Однако переехать все вместе они не успели.

Повлияла ли новая обстановка в Узбекистане на ее мужа или нет, но вскоре его не стало. Овдовевшая Екатерина Дмитриевна телеграфировала об этом брату, выражая надежду, что он опять приедет ей на помощь и поддержку. Но Борис Павлович уже тяжело болел и выполнить ее просьбу не смог. А вскорости и сам покинул мир живых.

Екатерина Дмитриевна с приемной дочерью все-таки переехала в Тулу, и сразу же сообщила новый адрес Прасковье Яковлевне, жалуясь, что на новом месте ей живется тяжело и одиноко, ведь это для нее чужая среда, где нет знакомых и вообще все непривычное. В ответ Прасковья Яковлевна сообщила печальную весть о кончине Бориса Павловича и в качестве поддержки написала, что Тула — это недалеко и что туда легко может приехать ее младшая дочь, то есть родная племянница Екатерины Дмитриевны, чтобы навестить тетю. После этого та перестала отвечать. Прасковье Яковлевне оставалось только гадать: то ли Екатерина Дмитриевна сама внезапно скончалась, то ли потеряла интерес к вдове брата, то ли испугалась, что ее любовь к приемной дочери не выдержит конкуренции с любовью к родной племяннице.

Конечно, если бы Екатерины Дмитриевны не стало, то, думается, пригретая в семье девочка сообщила бы об этом родственникам, если она нормальная, конечно. Значит, причина в другом — в каком-то мелком расчете, трусости или чванливости, что равным образом было обидно для Прасковьи Яковлевны.

Сегодня внучки Павла Емельяновича из-за войны на Донбассе не знают, где его могила, и не имеют возможности узнать об этом у тамошних двоюродных родственников. Осталась только фотография Бориса Павловича, стоящего у могилы отца.

 

Дороги наших судеб недопетых,

Вы в прошлое уводите меня.

Ион Деген

 

Неожиданное увольнение

Да, на войне спастись от сумасшествия можно было только короткой памятью на ужасы, это правильно подметили поэты.

Но когда активная жизнь остается позади, тогда короткая память отступает и юность возвращается к человеку, забирает его душу и уводит на новые круги осмысления, на новые маршруты по пройденному.

Предваряя рассказ о жизни Бориса Павловича на пенсии, можно сказать, что отпущенное ему на отдых время он провел безмятежно. Даже все невзгоды развала нашей страны, инициированного Горбачевым, когда большая часть народа страдала от галопирующей инфляции и безработицы, его не затронули — тогда у его дочерей была возможность материально поддерживать родителей. Так что они с Прасковьей Яковлевной смотрели на мерзость происходящего разорения как бы со стороны.

Полагаю, тогда Борис Павлович пережил еще одно прозрение, такой же силы, как прозрение об ошибочности своего женоненавистничества. Теперь он прозрел о сущности капитализма и понял, что его детская память об обеспеченном и уютном житье в Багдаде была именно детской, когда человек не понимает, как и чем достигается такое счастье.

Теперь он все понимал, и больше не было у него обид на ту страну, которая заканчивала свою историю. Только сердце болело, что раньше обижался. Да еще мучило сожаление, что не смогли они в победном 45-м году покончить со всей сволочью, и он много читал, ища ответы на вопрос: почему?

Борис Павлович прекратил работу в конце марта 1990 года. С 1 апреля он уже был навеки свободен — уволился по собственному желанию в связи с уходом на пенсию. Ему было немногим больше 70-ти лет. Говорил, что он работал бы еще, но... была в разгаре «перестройка», массы людей теряли работу и оставались без куска хлеба, банкротились и закрывались предприятия, нашу страну безбожно разоряли и грабили буржуйские прихвостни и выкормыши. Конечно, первыми под колеса попадали самые беззащитные люди, в том числе пенсионеры.

Дело было так, по словам Бориса Павловича:

«Вызвали меня в заводоуправление, сказали, что со мной хочет побеседовать директор.

Ну, я, конечно, поспешил туда. Мы уже тогда испытывали нехватку заказов, потому что все производственные связи нарушались, рвались, договора не выполнялись, плохо работали всесоюзные системы, такие как грузовые железнодорожные перевозки, банки — всё летело в преисподнюю. Люди не получали зарплаты, многие семьи начали голодать.

И я, грешный, подумал, что нам поступил заказ, который директор решил обсудить с теми, кто будет его непосредственно выполнять.

В приемной людей не было, сидела только секретарша, воткнувшись в пишущую машинку.

А в кабинете директора я неожиданно увидел тех, кого и не ожидал, в частности начальника отдела кадров и главного плановика. Там еще кто-то был, но я уже не помню... Трудную миссию поручили крайнему — кадровику. Он-то и объяснил мне ситуацию, а затем сказал, что надо увольняться.

И тут я вспомнил расстрел — кстати или некстати, не знаю. Там на вопрос рядового человека: “Так что, кузнецы уже не нужны?” — немцы сразу отреагировали и вывели из согнанной толпы главных сельских специалистов. Не по должности главных, а по работе.

Ну и рассказываю, значит, этим собравшимся, что, мол, даже фашисты так не делали, как вот вы теперь...

Директор покраснел, запыхтел, а затем и говорит:

— Мы вас знали как человека умного и сдержанного. А тут вы открываетесь с другой стороны. Разве так можно? Мы же не определяем политику государства, а только сами хотим к ней приспособиться. Так что... не советую вам вредить самому себе и говорить опрометчивые вещи. Пожалейте себя, дорогой Борис Павлович.

Вижу, что дело не во мне лично...

Тогда-то мы не могли представить себе меру надвигающегося на нас крушения и списывали трудности на то, что тогда называли “человеческим фактором”...

— Я все понял, заявление оставлю у секретаря, — буркнул я, извинился и откланялся.

Назавтра пришел на завод вовремя, словно на работу, получил расчет, забрал трудовую и с растерянным видом ушел домой — мне не верилось, что я больше никому не нужен.

Дома плакал...

Жена говорит:

— Ты ведь не любил свою грязную работу, шум и грохот, мазут... Так почему же ты плачешь?

Она думает, я не понимал, что жил не семьей, не какими-то увлечениями, а только работой и отдыхом. От работы я уставал, только и сам не понимал этого. После работы мне хотелось тишины, одиночества... И я ехал на природу или искал компанию, где мог бы просто сидеть и слушать разговоры, не относящиеся ко мне.

А теперь мне надо было думать, какой заботой наполнить душу...

Ну, первое время, месяц или два, я ездил по гостям, навещал дочек, запорожскую родню. А потом всех объездил и ездить уже было не к кому.

Что делать? Утром встаю и с ума схожу от всего, что меня окружало. Работать на земле я не любил, затевать какие-то ремонты построек не хотел, а управляться по двору или по дому жена успевала без меня. Ну обед я иногда готовил... А что еще делать?

И тут жена говорит:

— Давай купим корову. Она обогатит нашу жизнь. Возле живого существа всегда есть работа.

— Что за работа? Доить мне ее, что ли?

— Нет, — смеется жена, — будешь ей корма добывать, свежую траву косить-привозить. Иногда с ней надо будет прогуляться на пастбище, поговорить по дороге. Коровки любят общаться с хозяевами. А главным занятием для тебя будет переработка молока.

— Это что именно?

— Будешь делать сливки, сметану, творог, варить сыр. Найдется работа, не волнуйся.

Ну вот так мы и сделали...»

Потом только, когда оклемался от потрясения, вызванного внезапным выходом на пенсию, Борис Павлович подумал, что мог бы заняться, например, оценкой или ремонтом машин... Он все-таки был механиком. Мог также гонять их из-за рубежа, перепродавать... Но они с женой уже зацепились за корову, полюбили свою кормилицу и не захотели от нее отказываться.

Содержание коровы оказалось делом хлопотливым, таким, что заполняло весь день, но простым по исполнению и не тяжелым. Фактически Борис Павлович имел возможность и на природу выезжать и в компаниях погулять — особенно если зеленую массу для коровы не сам косил, а брал на фермах.

Иногда у него были и торжественные моменты — когда он со своими молочными продуктами выходил на базар, где у него тоже собрался круг общения. Там он подолгу обсуждал марки сепараторов, жаловался на их низкое качество, узнавал новые рецепты сыров. А также решал то, на какое пастбище гонять корову, какому пастуху доверять выпас, какими травами ее лучше кормить вечером.

Особенной заботой стали кошение и заготовка сена на зиму.

За тем, чтобы Борис Павлович не заскучал, зорко следила Прасковья Яковлевна. Каждый день она находила что-то новое для него, просто неистощимо выдумывала всякие занятия — то ветеринара к коровке надо было пригласить, то к быку ее сводить, то роды принять, то телят с бутылочки кормить, то к новым хозяевам пристраивать их...

Пошли дни спокойные и однообразные, но ход их с каждым годом убыстрялся. Яркими событиями пенсионная жизнь Бориса Павловича не изобиловала. Да он и прожил на пенсии всего 10 лет, причем 2 последние из них уже жестоко болел...

 

Врастание в местную историю

Любовь Борисовна, младшая дочь Бориса Павловича, математик по образованию, выпускница мехмата, при первой возможности начала писать книги.

Ничего удивительного родители в этом не увидели — она еще в старших классах начинала этим заниматься, и после окончания школы искала университет, в котором бы филологический факультет готовил редакторов, а не учителей... Попасть в любой вуз для нее не составляло труда — у нее была Золотая медаль, гарантировавшая поступление, надо было только сдать на «отлично» профилирующий предмет, с чем она бы, конечно, справилась. Искомые ею вузы в Союзе были, но только в центральных городах России. А родители отпускать дочь далеко от себя не решались — слабая она еще была после болезни.

На производство идти дочь тоже не хотела. Медицина ее отвращала страданиями и кровью...

Поэтому она выбрала Днепропетровский мехмат, единственный университетский факультет, где готовили специалистов для науки. Дела с математикой у нее были еще лучше, чем с филологией. Она увлекалась теорией натуральных чисел, интересовалась поисками формулы простых чисел. Но... в математике она видела меньше романтики, чем в литературном творчестве, где ее увлекал подвиг Виссариона Григорьевича Белинского, по сути сформулировавшего принципы русской литературы, которые затем легли в основу прекрасного советского метода — социалистического реализма.

И вот, в новые времена, она занялась книжным бизнесом, а параллельно издательским делом, что невольно вернуло и приблизило ее к детской мечте. Вокруг нее замелькали поэты да писатели, журналисты да издатели, начали интересоваться ее биографией, родителями...

Среди редакторов оказался поэт Константин Чернышев — почти родственная душа. Он окончил школу в соседнем селе и классным руководителем у него был тот же учитель, что и у Любовь Борисовны. Разумеется, учитель перешел на работу из того села в Славгородскую школу. Но все равно как было не удивиться такому совпадению?!

Через поэта-земляка с Борисом Павловичем познакомилось много днепропетровских литераторов. Первым, конечно, стал поэт-фронтовик Михаил Селезнёв, с которым его дочь работала в одном институте — ВНИИмехчермете, потом Любовь Голота — родная сельская душа. Ну и дальше по списку поэт Сергей Андреев, тоже работавший на ниве точных наук, писатели-фантасты Василий Головачев и Виктор Савченко — из той же когорты писателей-технарей, и др. Даже вместе с дочерью Борис Павлович ездил в Киев к основоположнику украинской советской фантастики Олесю Берднику, книги которого дочь переводила на русский язык. Да, говорил с ним, рассказывал, как его первые книги они в семье вслух читали, но больше Олеся Павловича слушал...

В беседах с умными людьми Борис Павлович не терялся, рассказывал то, чем некогда развлекал однополчан на войне: народные побасенки, были-небылицы да легенды про интересных людей. Артистический талант Бориса Павловича удивлял собеседников, готовых хоть вечность его слушать. Рассказывал он им и о своем отце, которого уже не было в живых и вместе с которым ушли в небытие все табу на упоминание его имени; и об удивительном знаке, поданном свыше, перед возвращением шурина из фашистского полона; конечно, вспоминал свой плен и побег на ходу поезда... Умел он сделать эти рассказы интересными, так закрутить ход событий, что никто не мог догадаться, чем дело кончится. Внимали ему люди затаив дыхание.

И все литераторы да просвещенные свидетели бесед с Борисом Павловичем отмечали, что его интересные истории должны продолжить свою жизнь в художественном слове, и возлагали эту задачу на младшую дочь. Беседы эти не выдуманы, они записаны на диктофонной пленке.

Тогда Борис Павлович, видя, что дочь записывает услышанные побасенки да его голос и понимая, что она хочет сохранить это для потомков, начал надиктовывать ей свой репертуар и события своей жизни. Вот из такого источника и появилась данная книга.

Но прежде было у Любови Борисовны то, что называют пробой пера — она записывала отдельные отцовы рассказы, читала ему, переделывала — добивалась одобрения. А потом этих рассказов набралось так много, что можно было издать отдельную книгу. И они вместе начали продумывать, чем эти рассказы связать, какую общую ниточку через них провести. Долго думали...

И вдруг Борис Павлович вспомнил одну знакомую, которой никак не удавалось родить ребенка от своего мужа. Как-то, будучи у них в гостях, она в душевном разговоре призналась в этом хозяевам. А Борис Павлович возьми да и посоветуй ей втихую родить от солнечного света.

Пришло ему это в голову потому, что он видел у жены в магазине репродукцию картины «Даная» иностранного художника прежних времен Рембрандта ван Рейна.

Знакомая сильно удивилась, даже глаза на Бориса Павловича выпучила, думала, что он насмехается над ней. А он нет, вполне серьезно говорил. Видит она, что чисто по своей сельской глупости не понимает хорошего человека. Так ему и сказала.

— Не разберешь этих буржуев где у них имя, а где фамилия, — развлекал гостью Борис Павлович. — Но картину он нарисовал хорошую, убедительную, а главное — глубокомысленную. Ты купи ее себе, повесь в комнате и привыкай к этой мысли. Может, и догадаешься, на что я намекаю.

Ну, чем там дело кончилось, Борис Павлович не знал — та знакомая уехала из Славгорода и своего мужа с собой забрала. А получила эта история продолжение совсем в другом направлении.

Любовь Борисовна опубликовала ее, конечно, изменив имена. Прошло немного времени. И вдруг подходит к Борису Павловичу одна приличная женщина, недавно овдовевшая. И говорит:

— Как вам, Борис Павлович, не стыдно людские секреты на всеобщее посмешище выставлять? Вы же приличный человек... Ну узнали что-то обо мне, ну и молчите себе на здоровье.

— Какие секреты? — испугался Борис Павлович. — О чем?

— А что, разве вы своей дочке никаких секретов обо мне не выдавали, для опубликования?

— Никаких! — поклялся Борис Павлович. — Клянусь, у дочери все выдуманное. А если об ком я и говорил, так по согласию персонажа. Как про Пепика, например.

— Тогда извините, — засмущалась та женщина и откланялась.

Вот Борис Павлович и подумал: ну чем это не ниточка, если эти две истории связать, да приукрасить чуток. И сказал об этом дочери. Та сразу же взялась за работу.

Но до выхода книги Борис Павлович не дожил. Только начало ей было положено, да вмонтированы в нее его побасенки...

После смерти отца Любовь Борисовна прекратила работу, не могла писать. К годовщине памяти о нем издала книгу «Дом памяти» с тем материалом, что у нее уже был, и всё.

Прошло несколько лет, и только к своему 60-летию она завершила начатую при отце работу. Так появился роман «Наследство от Данаи», память о совместном творчестве с Борисом Павловичем.

 

Создание телефильма

Были у Любови Борисовны знакомые творческих профессий и на телевидении, которые привлекли ее к своей работе. Во-первых, они считали ее неистощимой на интересные идеи, которые охотно подхватывали, а во-вторых, находили фотогеничной и предложили вести передачи, которые она готовила как редактор. Возможно, имело значение и то, что среди них был поэт Владимир Сиренко, заядлый антисоветчик, знакомый со многими правозащитниками, в том числе и с членами Киевской Хельсинской группы, такими как Николай Руденко и Олесь Бердник. Ну, Николая Даниловича, автора известного советского романа «Вітер в обличчя» и прелестной феерии «Чарівний бумеранг», на описываемый момент уже не было в живых — сгинул где-то в Америке. А Олесь Павлович жил в Киеве и еще здравствовал, учил своих последователей истинной любви к украинской культуре. Он напутствовал своих слушателей и почитателей в русле тех истин, которые сам выстрадал. Любови Борисовне, например, оставил завет: «Если хотите сохранить украинскую культуру, уезжайте с Украины, лет через двадцать здесь будет ад». Знал мудрый человек, о чем говорил!

Тут много нитей переплелось, обо всем не расскажешь. С Олесем Павловичем Любовь Борисовну познакомил Василий Головачев, что она восприняла как логически обоснованное событие, ведь и тот и другой были писателями-фантастами, причем классиками. И вдруг совсем неожиданно сюда вплелся Владимир Сиренко — не фантаст и не классик. Да, Бердник, Головачев и Сиренко состояли что называется в одном диссидентском круге, но в остальном это были совершенно разные люди, ни в чем не совместимые, не совпадающие. Ни в чем не схожие.

Но сейчас речь о Сиренко. Он высоко ценил способности Любови Борисовны и, несмотря на диаметральную противоположность мировоззрений, поддерживал с нею дружеские отношения. Наверное, благодаря тому, что Любовь Борисовна располагала к искренности. В самом деле, при ней Владимир Иванович сбрасывал маску, под которой диссидентствовал, и отдыхал от своих неблаговидных ролей. Просто становился самим собой. Нет, нельзя сказать, что он соглашался с нею, но прекращал играть на публику, вещать свои лозунги и даже иронизировал над тем, в чем ему приходилось принимать участие.

Познакомившись с Борисом Павловичем, Владимир Иванович проникся к нему симпатией как к человеку цельному, много пережившему. Они часто виделись, говорили обо всем на свете, не очень добиваясь согласия в оценках. Просто они были ровесниками одной эпохи, живыми участниками многих ее событий. Это их сближало, потому что таких людей с годами становилось всё меньше. Глядя на них, казалось, что последние свидетели эпохи радуются друг другу, даже если некогда были врагами.

Однажды Владимир Иванович, слушая Бориса Павловича, предложил ему рассказать о своей жизни на камеру, чтобы потом из этого материала сделать телефильм.

Борис Павлович крепко задумался, а когда Владимир Иванович ушел, сказал Любови Борисовне:

— Не подставляй меня.

Она ничего не поняла. Настолько не поняла и настолько ничего, что тогда промолчала — не нашлась что спросить. Позже ей показалось, что отец осмыслил, что собой представляет Владимир Иванович, и испугался. Конечно, остерегаться было чего. Но только к Любови Борисовне Сиренко относился иначе — тут трудно слово подобрать — как к своей неиспорченной совести, что ли.

С течением времени Борис Павлович увидел Владимира Ивановича в том же свете, что и дочь. Глядя на нее, отец понял, во-первых, как надо с этим человеком держаться и, во-вторых, что в данном случае от Владимира Ивановича подвоха быть не могло.

Общение Бориса Павловича в кругу литераторов продолжалось. В конце концов он разгадал каждого, убедился, что и дочь всем знает истинную цену. Тогда только согласился с предложением Владимира Ивановича. И они сделали получасовой фильм с очень осторожным рассказом Бориса Павловича о себе, о своих взглядах на исторические события.

Эта запись сохранилась. Пока жива была Прасковья Яковлевна, она ее часто смотрела, собирая у себя соседей и знакомых, угощая их ужином и заодно поминая мужа. Теперь дочки реже смотрят его, просто уже знают этот фильм наизусть.

 

Последние дни

Мы не от старости умрем —

от старых ран умрем.

Семен Гудзенко

Любовь Борисовна была в книжном магазине, когда ей позвонил Борис Павлович и пожаловался, что на Рождество 1999 года его с утра пробила какая-то боль, такая сильная, что он чуть не упал. И тут же успокоил:

— В больнице сказали, что это авитаминоз. Мне дали попить какие-то таблетки и все прошло.

Так начиналась его страшная болезнь, усевшаяся на старые раны, охватившая всю его правую сторону груди... Как тут не быть суеверной, коли все мужчины на улице Степной ушли от этой болезни... Что случилось со Славгородом?

Но тогда Любовь Борисовна ни о чем таком не подумала.

Что могло случиться с ее крепким от природы отцом? Да он по-настоящему и не болел никогда! Правда, кой-когда в эпидемии гриппа тяжело им заболевал и по неделе лежал пластом. Тихо так лежал, ненадоедливо. Прасковья Яковлевна как-то боролась с тем недугом, и всё. Ну, пару раз радикулит его прихватывал. Тоже Прасковья Яковлевна там справлялась.

Чаще всего у Бориса Павловича болели колени, особенно правое — напухали, мешали ходить. Он все грешил на переохлаждения, в речку при ловле рыбы старался не заходить. И всё их чем-то мазал... Но так, чтобы брал больничный бюллетень или хромал от болей, — такого не помнится.

Лет в 70-75 начало беспокоить его давление. Не постоянно держалось, а так... под вечер поднималось, и то не всегда, а только после съеденной свинины. Борис Павлович старательно с ним боролся, свинину не ел и вообще не переедал, особенно во второй половине дня. А когда чувствовал, что не уберегся, то в малых дозах пил «Адельфан», таблетки от давления. Ему этого хватало. Со временем он постепенно вошел в свой режим, питался без крайностей, но аккуратно, и гипертония от него отцепилась.

Больше всего он страдал от фарингита, который откуда-то у него взялся, тоже на восьмом десятке. Причем протекал без температуры, но возникал как бы беспричинно, неожиданно. Страдания обусловливались исключительно страхом. Как только Борис Павлович чувствовал, что начинает болеть горло, так прямо менялся в лице и спешил помочь себе. Но лечиться он умел, и был в лечении упорным. Сначала пил таблетки, назначенные врачом. А потом, видя безрезультатность медицинских предписаний, вычитал где-то, что помогает прополис, и начал им спасаться. Сам делал настойку и регулярно на ночь смазывал горло, пока добился того, что фарингит отступил навсегда.

Ну и еще одна хворь у него была, которую он тоже сам вылечил, без посторонней помощи. Дело было в его ранней молодости. Годы тогда были тяжелые, неурожайные, голодные... Но не с этим Борис Павлович связывал свою болезнь, а с тем, что однажды долго поспал на сырой земле. Так или нет, но приключился у него гастрит. Начал болями изводить. Опять же, помыкавшись по врачам, Борис Павлович последовал от кого-то услышанному совету — через каждых полчаса что-то съедать, чтобы желудок пустым не оставался. Ну что в его положении можно было носить с собой и регулярно есть?

Тут кстати Прасковья Яковлевна пошла работать в школьный буфет. А там же что в основном продавали? Печенье, пряники, конфеты... Вот и начала она носить мужу печенье. Всегда оно у него в карманах было. Посмотрит Борис Павлович на часы и съедает две-три печенинки. Месяц и второй, весной и летом, год и два... Злые языки бесчинствовали: «Как пошла жена на работу, так он теперь печеньем запихивается...» До него доходили эти разговоры, но он на них внимания не обращал. И ушла-таки от него болезнь! Навсегда. Никогда больше о себе не напоминала.

А теперь вот... серьезный недуг случился.

Вскорости была и протонная терапия, и химиотерапия — раз, а через год второй раз. Через всё прошел бедный Борис Павлович. Уходя из жизни, держался достойно, мужественно.

Не стало его 19 января 2001 года, в 6:30 утра, и панорама покинутого им мира от горя и оторопи застыла на мгновенье.

При Борисе Павловиче находились Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна.

Для них двоих мир вдруг опустел, резко сузился. Раньше в славгородских окрестностях каждая выемка или кочка, каждая купа деревьев или лесополоса — имели свои названия. Местная география была не только изучена им, но расширена и доработана до совершенства. Рассказывает, допустим, Борис Павлович, где Андрей Баран перевернулся с мотоциклом, так не разводит руками и на тычет пальцами со словами «вон там» или «туточки», а четко говорит, что это случилось в Кривобокой выемке у второго Бигмовского буерака. После такого указания каждый пойдет и найдет это место. Славгородцы и жители ближних деревень знали местные названия. Но это если слышать их! А если самому сказать — тут они терялись от нехватки знаний. Это как знание любым русским человеком украинского языка — когда кто-то говорит, он всё понимает, а сам сказать не умеет.

Но теперь, лишившись носителя, славгородская география умерла, растаяла, оставив по себе грустные сожаления.

Удивляло в уходе Бориса Павловича одна аномалия: теплая осень держалась в природе до самого его погребения, несмотря на сроки. Такое тепло стояло, что даже поминки по нему проводились во дворе. Потом уж в день-два зима настала с умеренными морозами и снегом да и продержалась до весны.

Люди проживают разные жизни — счастливые или нет. Но на последнем рывке их судьбы выравниваются, ибо все уходящие становятся проигравшими и умирают, одинаково мучаясь и сожалея о расставании с миром. Их материальные оболочки больше не могут преодолевать земные тяготы, а души жаждут бессмертия, элегантного и полного очарования. Не потому ли они отдают сокровища ума тем, кто идет за ними, кто занимает их опустевшие места?

И все же есть индивидуальные различия в уходе каждого живущего на земле. Они заключаются в том, каким остается мир после них.

После Бориса Павловича, увы, Славгород обезличился и народ славгородский обеднел — не стало их побасенника, сказителя дорогого, который всё знал о каждом и умел своими преданиями да изложениями держать их в одном коллективе, в своеобразном родстве.

Видно, на самом деле Борис Павлович, греша и каясь, прожил жизнь святого человека. Родился он на Илью, заболел на Рождество, умер на Крещение.

Мир его праху.