Большинство наших соседей — люди очень религиозные, и семьи у них многодетные. Четырехлетний Яир иногда задает такие вопросы, что не знаю, как ответить, и отсылаю его к отцу. И Михаэль, который порой со мной говорит, как со строптивой девчонкой, ведет с Яиром степенный разговор, как равный с равным. Ко мне в кухню долетают голоса беседующих. Никогда они не перебивают друг друга. Михаэль учил Яира завершать свои доводы словами: «я закончил». Иногда и Михаэль употребляет это выражение, закончив свои объяснения. Таким образом Михаэль решил приучить мальчика к тому, что не следует прерывать собеседника.

Яир, к примеру, может спросить, почему все люди думают по-разному. На это Михаэль ответил ему, что все люи — они ведь разные. Яир не унимался: «Почему же нет двух людей, или двух детей совершенно одинаковых?» Михаэль признался, что он не знает. Яир притих секунду, осторожно взвесил свои слова и сказал:

— Я думаю, что мама знает все, потому что она никогда не говорит: «Я не знаю». Она говорит, что знает, но только не может объяснить. Я думаю, что, если не знают как объяснить, то как же можно говорить, что знают. Я закончил.

Михаэль, сдерживая улыбку, быть может, попытается разъяснить сыну разницу между мыслями и способом выражения.

Прислушиваясь к доносящейся издали беседе, я не могу не вспомнить покойного отца, который умел слушать и всегда искал некую скрытую истину в том, что он слышал, даже если слова звучали из уст ребенка, ибо ему, Иосифу, суждено было всю жизнь лишь припадать к порогу благой вести.

В четыре-пять лет был Яир крепким, молчаливым ребенком. Лишь изредка в нем проявлялась поразительно склонность к насилию. Может, он убедился, что соседские дети ведут себя с боязливой осторожностью. Даже на детей постарше себя умел он нагнать страху, взметнув сжатые кулачки. Временами, когда Яир возвращался с улицы, мне казалось, что чьи-то родители надавали ему крепких тумаков. Он наотрез отказывался рассказывать, кто поднял на него руку. Когда же Михаэль настойчиво расспрашивал его, он зачастую отвечал:

— Так мне и надо. Сначала я им дал, а потом они пришли и дали мне сдачи. Я закончил.

— Почему же ты начал?

— А они меня разозлили.

— Чем же разозлили?

— Разными вещами.

— Например?

— Нельзя об этом рассказать. Это ведь не слова. Они меня не словами разозлили.

— А чем же?

— Разным …

Гневную гордость заметила я в моем сыне. Сосредоточенный интерес к еде. К вещам. К электроприборам.

К часам. Долгое, долгое молчание. Будто он постоянно погружен в какие-то непрерывные сложные мысли.

Михаэль никогда не поднял руки на ребенка: таковы его принципы. И еще потому, что его самого воспитывали, взывая к чувству разума, не тронув и пальцем. О себе я этого сказать не могу. Я лупила Яира всякий раз, когда появлялась в нем эта гневная гордость. Не глядя в его прозрачные, тихие глаза, я шлепала его, пока мне не удавалось вырвать из него плач. От его долготерпенья ползли мурашки по моему телу, и когда, наконец, бывала сломлена его гордость, он издавал какой-то странный всхлип, будто лишь прикидывался плачущим, а не плакал на самом деле.

Над нашей квартирой, на третьем этаже, напротив Каменицеров жила стареющая бездетная пара — семья Глик. Религиозный человек, торговавший галантереей, и его жена, страдавшая припадками истерии. По ночам я вскидывалась ото сна, заслышав ее низкий протяжный вой, похожий на плач собачонки. Иногда, под утро, вдруг падал острый вскрик, а затем, после паузы, раздавался еще один возглас, сдавленный, словно из-под толщи воды. В ночной рубашке я срывалась с постели и неслась в комнату сына. Вновь и вновь я ошибалась, думая, что это Яир кричит, что с ним случилась беда. Я ненавидела ночь.

Квартал Мекор Барух выстроен из железа и камня. Железные перила, окаймляющие пролеты лестниц, карабкающиеся вверх по фасадам старых домов. Грязные жлезные ворота, на которых высечены дата постройки, имя того, кто пожертвовал на нее деньги, и имя его родителей. Словно в судороге застывшие, покосившиеся заборы. Ржавеющие железные ставни, висящие на одной скобе, готовые вот-вот рухнуть наземь, на середину улицы. А неподалеку от нас, на осыпающейся бетонной стене выведена надпись: «В огне и крови пала Иудея, в огне и крови она восстанет». В этой надписи мне нравилась не пророческая идея, а некая внутренняя гармония. Какое-то не поддающееся моей расшифровке суровое равновесие, которое присутствует и по ночам, когда свет уличных фонарей отбрасывает решетчатые тени на стену, что напротив, и все как бы удваивается. Под порывами ветра грохочут постройки из жести, сооруженные жильцами на балконах, на крышах домов. И это грохотанье — тоже одно из слагаемых неизбывной подавленности.

Молчаливые, плывут они над нашим кварталом на исходе ночи. Голые до пояса, легкие, босоногие, скользя они там, снаружи. Худые их кулаки колотят по жестянь стенам, потому что вменено им в обязанность запугать всех собак до безумия. Под утро умирает собачий лай, обернувшись одичалым воем. Близнецы струятся там, снаружи. Я чувствую их. Слышу шелест босых ступней. Беззвучно они пересмеиваются друг с другом. След в след взбираются они ко мне по стволу смоковницы, растущей во дворе. Велено им отогнуть ветку и постучаться в мои ставни. Не сильно. С нежностью. Однажды поскребли ногтями по ставням. В другой раз стали бросать сосновые шишки. Они посланы, чтобы разбудить меня. Кто-то по ошибке думает, что я задремала. Во мне, девочке, была огромная сила любви, а теперь моя сила любви умирает. Я не хочу умирать.

На протяжении всех этих лет я задавала себе те же вопросы, что возникли у меня той ночью, когда возвращались мы из кибуца Тират Яар, за три недели до свадьбы: что нашла я в этом человеке и что я о нем знаю? А если бы другой человек поддержал меня, когда оступилась я на лестнице в «Терра Санкта»? Действуют ли какие-то законы, пусть даже такие, которых мы никогда не поймем, — или права госпожа Тарнополер во всем сказанном; ею за два дня до моей свадьбы?

Что на сердце у моего мужа — я даже и не пыталась разгадать. На лице у него — полное спокойствие. Будто просьба его исполнилась, и теперь он равнодушно, с довольной миной поджидает автобус, который отвезет нас домой после удачной прогулки по зоопарку. И дома мы поедим, разденемся и ляжем спать. В начальной школе мы обычно описывали впечатления от экскурсии словами, «усталые, но довольные…». Именно такое выражение лица почти всегда присуще Михаэлю.

Каждое утро Михаэль едет двумя автобусами на работу в университет. Портфель, купленный его отцом в подарок на свадьбу, изрядно поистрепался, потому что сделан он из кожезаменителя. Но Михаэль не позволил мне купить ему новый портфель: к подарку отца он относится с некоторой сентиментальностью.

Точными, сильными пальцами Время разлагает неодушевленные предметы. Его милосердие на всем.

В портфеле Михаэля — листки с его лекциями. Эти листки он обычно нумерует латинскими буквами, а не общепринятым способом. И шерстяной шарф, связанный Малкой, моей мамой, тоже всегда в портфеле, зимой летом. А также таблетки от изжоги. В последнее время Михаэля мучает легкая изжога, особенно перед обедом. Зимой мой муж носит темно-коричневый плащ, под цвет его глаз, на шляпу надевает пластиковый чехол. Летом одет он в свободную рубашку, без галстука, сквозь которую угадывается его тело, худое и волосатое. Он все с еще строго относится к своей прическе, подстригая волосы коротко, будто он спортсмен или офицер в армии. Как мало отпущено человеку знать о другом человеке. Даже, если он внимательно слушает. Даже, если он ничего не забывает.

Обычно мы не ведем длинных разговоров в будние дни после обеда: «Передай, пожалуйста … Подержи-ка … Поторопись … Не пачкай … Где Яир?.. Ужин готов … Будь добр, погаси свет в коридоре …»

Вечером, после сводки известий в девять, усаживаемся мы в кресла друг против друга, едим фрукты: «Хрущев раздавит Гомулку … Эйзенхауэр не посмеет … В самом ли деле правительство намерено воплотить это в жизнь?.. Король Ирака — кукла в руках молодых офицеров … Приближающиеся выборы не приведут к решительным переменам».

Затем Михаэль садится к письменному столу и надевает очки. Я включаю радиоприемник, слушаю негромкую музыку. Танцевальную музыку передает чужая, далекая радиостанция. В одиннадцать я ложусь в постель. В одной из стен проложены трубы водоснабжения. Звуки скрытых потоков. И кашель. И ветер.

Каждый вторник, возвращаясь из университета, Михаэль заходил в агентство «Кагана», заказывая два билета в кино. В восемь вечера мы одеваемся, в четветь девятого уходим из дому. Иорам Каменицер, бледный юноша, сидит со спящим Яиром, когда мы с Михаэлем уходим в кино. А взамен я помогаю ему готовиться к экзаменам по ивритской литературе. Благодаря ему я не забываю то, что учила в юности. Вдвоем мы читаем статьи, которые написал Ахад-ха-Ам, сравнивая Проповедника с Пророком, Плоть с Духом, Рабство со Свободой. Все идеи располагаются симметричными парами. Я люблю такие стройные системы. Иорам тоже считает, что пророчества, да и свобода зовут нас к освобождению из пут рабства и плоти. Когда я хвалю одно из его стихотворений, зеленая молния пробегает в глазах Иорама. Стихи его написаны с большим чувством. Он выбирает слова и выражения, которых не услышишь в обыденной речи. Однажды я спросила его, что значит выражение «аскетическая любовь», упомянутое в одном из его стихотворений. Иорам объяснил мне, что есть, по-видимому, такая любовь, которая не вносит радости в жизнь человека. Я повторила при этом фразу, которую когда-то давно слышала от Михаэля: «Чувства набухают, превращаясь в злокачественную опухоль, если человек сыт и ему нечем занять себя». Иорам произнес:

— Госпожа Гонен … — и вдруг голос его оборвался, последний слог прозвучал, как сдавленный вопль, потому что в его возрасте мальчикам трудно управлять своими голосовыми связками.

Если Михаэль входил в комнату, где я занималась с Иорамом, парня схватывала какая-то внутренняя судорога. Округлив спину, он вперял взгляд в пол, будто мучился от того, что наследил или разбил вазу. Иорам Каменицер закончит школу, будет учиться в университете, станет преподавать Библию и ивритскую литературу в Иерусалиме. Накануне Нового года он будет посылать нам цветные открытки с пожеланиями счастливого года, и мы ему пришлем открытку с традиционными приветствиями. Присутствие Времени неизменно. Это присутствие — высокое, прозрачное, не любящее Иорама, не любящее меня, не таящее в себе добрых намерений.

Однажды, осенним днем тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, вернулся Михаэль под вечер с работы, неся в руках серо-белого котенка. Он нашел его на улице Давид Елин, под забором религиозной школы для девочек. Не правда ли, трогательный зверек? Михаэль просил меня прикоснуться к котенку. Просил всмотреться, как это существо угрожающе поднимает маленькую лапку, чтобы напугать, словно он — тигр или по меньшей мере пантера. Где же книга Яира по зоологии? Пожалуйста, мама, принеси книгу, чтобы Яир убедился, что кот и тигр — двоюродные братья.

И когда Михаэль взял руку сына, чтобы тот провел по спине котенка, я заметила, как у мальчика задрожали кончики губ, будто котенок — хрупкое созданье, и прикосновенье к его спинке — дело опасное.

— Гляди, мама, он смотрит прямо на меня. Чего ему надо?

— Он хочет есть, сынок. И спать. Ну-ка, Яир, устрой ему место на кухонном балконе. Нет, мой глупенький, коты не укрываются одеялом.

— Почему?

— Такими они созданы. Я не могу тебе объяснить.

— Папа, почему коты не укрываются одеялом, как люди?

— Потому, что у котов есть теплый мех, и им тепло без одеяла.

Каждый вечер Яир и Михаэль играли с котенком. Они называли его — Пушок. Было ему всего лишь пару недель от роду, в движениях его была временами умилительная складность. Он пытался поймать ночную бабочку, порхавшую под потолком в кухне. Его прыжки вызывали смех, потому что котенок еще не научился чувствовать высоту и расстояние: он взлетал в прыжке на вершок от пола, щелкая своими маленькими челюстями, будто допыгнул он до самого потолка и схватил бабочку. Мы залились смехом. От этого смеха вздыбилась шерсть на спине у котенка, а сам он зашипел, что, видимо, всех должно было испугать до смерти.

Яир сказал:

— Пушок вырастет и будет самым сильным котом. Мы выдрессируем его, он будет сторожить дом и ловить воров. Пушок будет у нас котом-полицейским.

Михаэль сказал:

— Его надо кормить. Его нужно гладить. Никакое создание не может жить без любви. Поэтому мы будем любить Пушка, а Пушок полюбит нас. Но, Яир, не стоит целовать его. Мама рассердится.

Я выделила зеленую пластиковую миску, молоко, творог. Михаэль был вынужден ткнуть голову котенка в молоко, потому что Пушок вовсе не умел есть из миски, Зверек отшатнулся, чихнул, с силой замотал головой, обдав всех белыми брызгами. Наконец, повернул к нам свою мокрую, жалобную мордочку. Пушок не станет самым пушистым котом. Он — серо-белый. Обычный кот,

Ночью котенок обнаружил неплотно прикрытое окно на кухне. Он проскользнул через щелку, пронесся по квартире, нашел нашу постель и свернулся у моих ног, хотя Михаэль его принес и возился с ним весь вечер. Это был неблагодарный кот. Он пренебрег тем, кто о нем заботился, и подлизывался к тому, кто отнесся к нему с холодком. Несколько лет назад сказал мне Михаэль Гонен: «Никогда не подружится кот с человеком, который не любит его». Теперь я убедилась, что это — лишь метафора, а не истина, и Михаэль сказал это, чтобы выгляде в моих глазах парнем оригинальным. В ногах у меня свернулся клубочком пушистый котенок, мурлыкающий, издающий низкое урчанье, — в нем был покой, несший умиротворение. На рассвете кот стал царапать дверь. Я встала и открыла ему. Но едва он вышел, замяукал, запросился обратно. Вернулся и тут же постучал лапой в дверь над балкон. Зевнул, потянулся, напыжился. Мяукал, упрашивая, чтобы ему отворили дверь на балкон. Пушок был капризным котенком, а быть может, очень нерешительным.

Спустя пять дней наш новый котенок вышел и не вернулся больше. Весь вечер Михаэль с Яиром обшаривали переулки и соседние улицы, искали под забором религиозной школы для девочек, там, где неделю тому назад Михаэль подобрал Пушка. Яир высказал мысль, что мы обидели Пушка. Михаэль считал, что котенок просто вернулся к своей матери. Я к этому непричастна. Я пишу потому, что меня подозревали, будто я его выбросила. И вправду, неужели Михаэль подозревает, что я способна отравить котенка?

В ответ Михаэль сказал, что отлично понял свою ошибку: он полагал, что может завести котенка, не получив на то моего согласия, будто он один в доме. Он просиь, чтобы я его поняла: он просто хотел обрадовать мальчика. Да и сам он в детстве страстно желал держать кота, но отец ему не позволил.

— Я не сделала ему ничего плохого, Михаэль. Ты обязан мне верить. Я не против, чтобы ты нашел другого котенка.

— Ну, он, наверно, вознесен бурей на небо. — Михаэль сдержанно улыбнулся. — И не станет говорить об этом. Жалко мне мальчика, он сильно привязался к Пушку. Но оставим все это. Не стоит нам, Хана, ссориться из-за маленького котенка.

— А мы и не ссоримся.

— Нет ссоры, нет и котенка. — Михаэль снова сдержанно улыбнулся.