Утром радио сообщило, что девятая бригада захватила батареи береговой обороны в Шарм-эль-Шейхе, в Соломоновом заливе. Длительная морская блокада разлетелась в клочья. Отныне перед нами открываются новые горизонты.

И у доктора Урбаха нынче поутру была добрая весть Лицо его осветилось дружелюбной, грустной улыбкой, дважды вздернул он свои миниатюрные плечики, словно не придавая значения своим же собственным словам:

— Нам отныне дозволено потихоньку ходить и немного работать. При условии, что не подвергнем себя никакому душевному усилию и, разумеется, не перетрудим горло. Да еще при условии, что наконец-то мы станем пребывать в мире с объективной реальностью. Желаю скорейшего выздоровления.

Впервые со дня ухода Михаэля в армию я встала и вышла на улицу. Я ощущала — что-то переменилось. Словно вдруг оборвался какой-то звук, высокий и пронзительный. Будто к вечеру заглушили двигатель, который стрекотал целый день. На протяжении всего дня этот шум не воспринимался, и лишь когда двигатель умолк, его заметили: внезапная тишина. Был и пропал. Пропал, значит, был.

Я отказалась от помощи домработницы. Написала в кибуц Ноф Гарим успокаивающее письмо маме и жене брата. Испекла пирог с творогом. В полдень позвонила военному коменданту Иерусалима, просила сообщить мне, где расположен батальон Михаэля. Мне ответили вежливыми извинениями: большинство наших сил все еще — в движении. Почтовая связь неудовлетворительна. Но нет поводов для бесспокойства. Имени Михаэль Гонен нет ни в одном их ТЕХ списков.

Напрасные хлопоты. Вернувшись из аптеки, я нашла в почтовом ящике письмо от Михаэля. По штемпелю установила, что оно задержалось в пути. Прежде всего Михаэль с тревогой спрашивал о моем здоровье, о сыне, доме. Затем он сообщал мне, что вполне здоров, только вот изжога ему досаждает, ибо готовят здесь из рук вон плохо. Кроме того, в самый первый день он разбил свои очки. Михаэль подчинился закону о военной цензуре и не сообщил, где находится, но использовал возможность намекнуть мне окольным путем, что его батальон не принимал участия в боях, а охранял границы государства. В конце Михаэль просил меня не забыть, что Яира следует отвести к зубному врачу в ближайший четверг. Стало быть, завтра.

Назавтра мы с Яиром отправились в медицинский центр имени Штрауса, где находилась районная зубоврачебная клиника. Иораму Каменицеру, сыну наших соседей, было по пути с нами. Он спешил в клуб молодежного движения «Бней Акиба», что по соседству с центром имени Штрауса. Иорам, смущаясь, пытался объяснить мне, как огорчила его весть о моей болезни и как обрадовало его мое выздоровление. Мы задержались у прилавка, где продавалась горячая кукуруза. Я собралась угостить Яира и Иорама. Иорам вначале счел, что ему стоит отказаться от угощения. Отказ его звучал робко, слова он проглатывал. Я была с ним чересчур строга. Спросила, почему сегодня он выглядит таким мечтательным и рассеянным, уж не влюбился ли в одну из сверстниц?

Мой вопрос привел к тому, что лоб юноши покрылся крупными каплями пота. Он хотел вытереть лицо, но не смог этого сделать, потому что руки его были липкими: он держал кукурузный початок, который я ему все-таки купила. Я не отвела своего пристального взгляда, надеясь вогнать его в полное замешательство. Унижение и отчаяние всколыхнули в юноше волну нервозной смелости. Он обратил ко мне свое посеревшее страдающее лицо и пробормотал:

— Госпожа Гонен, у меня нет никаких дел со сверстницами, да и вообще с девчонками. Весьма сожалею, я не хотел бы вас обидеть, но вы не должны были задавать мне подобные вопросы. Ведь и я не спрашиваю… Любовь и другие подобные вещи… они всегда… дело личное.

Поздняя осень заполонила Иерусалим. В небе — ни облачка, но и ясным его не назовешь. Было оно цвета осени: голубоватое с серым отливом. Подобно цвету дороги или цвету старинных каменных зданий — вот он подходящий оттенок. Я ощутила, что, вне всякого сомнения, со мной это уже не в первый раз. Я уже бывала, здесь. Мне все м чительно знакомо. Я сказала:

— Прости меня, Иорам. На миг я забыла, что ты учишься в религиозной школе. Я проявила любопытство Ты не обязан делиться со мной своими секретами. Тебе — семнадцать, а мне уже двадцать семь, и, естественно, я кажусь тебе древней старухой.

И на этот раз я привела его в смятение, еще большее, чем в предыдущий раз. И преднамеренно. Он отвел глаза в сторону. В охватившей его лихорадке он случайно толкнул Яира, едва не опрокинув его наземь. Он начал было говорить, не нашел нужных слов и совсем отчаялся:

— Старуха? Вы?.. Напротив, госпожа Гонен, напротив. Я хотел сказать, что… Вас интересуют мои проблемы и… с вами я могу иногда пого… Нет. Когда я пытаюсь выразить это словами, то получается все наоборот. Я думаю только, что…

— Успокойся, Иорам. Ты не обязан говорить.

Он был в моих руках. Я властвовала над ним безраздельно. По своему желанию я могла вызвать на его лице любое выражение. Словно рисовала на листке бумаги. Много лет прошло с тех пор, когда в последний раз подобная нечистая игра доставляла мне удовольствие. Поэтому я продолжала, высвобождая маленькими глотками внутренний смех, заливавший меня:

— Нет, Иорам. Ты не обязан говорить. Можешь написать мне письмо. Кроме того, ты почти все уже сказал. Кстати, кто-нибудь уже говорил тебе, что глаза у тебя очень красивые? Если бы ты был уверен в себе, мой милый друг, то разбил бы не одно сердце. И если бы я была молодой, твоей ровесницей, а не древней старухой, то уж не знаю, как могла бы я устоять и не влюбиться в тебя. Ты — прелестный юноша.

Не отвела я свой холодный взгляд от лица парня. Я впитывала его удивление, восторг, страдание, безумные надежды. Я вся была во власти упоительного ощущения.

Иорам пробормотал:

— Вы не должны, госпожа Гонен…

— Хана. Можешь называть меня просто — Хана.

— Я… я вас уважаю и… уважаю — это не совсем точное слово, хотя… чувство уважения и… глубокого внимания…

— Почему ты извиняешься, Иорам? Ты мне нравишься. Это вовсе не грех — нравиться.

— Вы заставляете меня испытывать чувство сожаления, госпожа Гонен… Хана… Я не буду больше говорить, чтобы потом не жалеть об этом. Извините, госпожа Гонен.

— Говори, Иорам. Я не уверена, что тебе придется жалеть о сказанном.

И тут вдруг вмешался Яир. Сквозь зубы, перемалывающие кукурузные зерна, он процедил:

— Сожалеют — это англичане. В Войне за Независимость они были на стороне арабов, а теперь они сожалеют — в нашу пользу.

Иорам сказал:

— Госпожа Гонен, здесь я должен свернуть направо. Я хотел бы, чтобы вы забыли все, что я наговорил, и прошу у вас прощения.

— Подожди, Иорам, одну минутку. У меня к тебе есть просьба…

Яир:

— Когда мы были в Холоне, еще жив был дед Залман, он объяснил мне, что у англичан — холодная кровь как у змей.

— Да, госпожа Гонен, исполню с удовольствием.

— Мама, что это значит? Что у змей холодная кровь

— Это значит, что кровь у змей не теплая. Холодная Иорам, ты так мил. Я хотела бы попросить тебя..

— Но почему же это так? Почему у змей кровь теплая? Почему у всех людей кровь теплая, кроме англичан?

— Скажите, что вы не сердитесь на меня, госпожа Гонен. Возможно, я молол чепуху…

— Сердце разгоняет кровь и нагревает ее — так у людей и у некоторых животных. Подробно я не смог это тебе объяснить. Не мучай себя, Иорам. Когда я была молодой, в твоем возрасте, и у меня были необъятные силы для любви. Мне бы хотелось с тобой еще поговорить — сегодня или завтра. Яир, помолчи минутку, хватит приставать и теребить меня. Сколько раз говорил тебе отец, что нельзя перебивать других. Сегодня или завтра Иорам, — об этом я и хотела тебя попросить. Я должна поговорить с тобой. Мне хотелось бы кое-что тебе посоветовать.

— Я никого не перебивал. Может быть, Иорама. Но это он перебил меня.

— Не стоит мучить себя, Иорам. До свиданья. Я вовсе не сержусь, Иорам, да и ты не сердись на себя. Я уже ответила, Яир, что так это в природе. Не все в мире можно объяснить: «как», «где», «что», «почему», «зачем». «Если бы бабушка крылья имела, орлом в поднебесье она бы взлетела». Когда отец вернется домой — получишь все объяснения, ведь твой отец умнее меня и знает про все свете.

— Нет, он не знает про все на свете. Но если он не знает, то говорит мне, что не знает, никогда не говорит, что он знает, но не может объяснить. Так на свете не бывает. Все, что знаешь, можно объяснить. Я закончил.

— Ну и слава Богу, Яир.

Мальчик выбросил кукурузную кочерыжку. Осторожно вытер салфеткой свои ладошки. Терпеливо снес обиду. Молчал. Не ответил даже на мой панический вопрос — не забыли ли мы выключить газ перед уходом. Я не выносила эту его упрямую гордость.

В клинике мне пришлось силой усадить его в зубоврачебное кресло, хотя он и вообще-то не противился лечению. С тех пор, как Михаэль объяснил ему, какой вред наносят здоровью испорченные зубы, Яир проявлял явное стремление к сотрудничеству с врачами. И врачи не переставали удивляться. Более того, бормашина и прочее медицинское оборудование вызывали у мальчика пристальный интерес, который был мне ненавистен: пятилетний ребенок, наслаждающийся зубной болью, вырастет отвратительным человеком. Я презирала себя за подобные мысли, но не могла от них избавиться.

Пока врач занимался зубами Яира, я сидела на низкой скамеечке в коридоре и пыталась привести в порядок свои мысли, которыми я собиралась поделиться с Иорамом Каменицером.

Сначала я намеревалась вырвать у него ту самую исповедь, которая так отягощала его душу. Я знала, что легко достигну своей цели, и это вновь доставит мне удовольствие от ощущения своей силы, которая не оставила меня полностью, хотя Время и ополчилось против нее, в клочья разрывая ее своими бледными, неумолимыми пальцами и безостановочно подтачивая ее.

А затем, когда Иорам будет полностью в моей власти, я собиралась убедить его, что жизненный путь, который он избирает, должен обрести другое направление: иначе оворя, я хотела соблазнить его карьерой поэта, к примеру, а не школьного преподавателя Библии. Так сказать, перетянуть его на противоположный берег. В общем, в последний раз изгнанная принцесса подчинит себе последнего Михаила Строгова, возложив на него высокую миссию.

Кроме нескольких слов участия, обращенных к Иораму, никаких других действий я предпринимать не собиралась, потому что он — юноша чувствительный, и потому еще, что не нашла я в нем ни волшебной гибкости и силы, ни всплеска той внутренней энергии, которая затопляет все существо.

Но понапрасну я строила планы. Парень так и не исполнил своего обещания, данного впопыхах: он просто пришел меня навестить. По-видимому, я нагнала на него такого страху, что он не сумел справиться с ним.

В том же месяце в одной из захудалых газет были печатаны стихи Иорама о любви. В отличие от предыдущих его стихотворений на сей раз он осмелился упомянуть определенные части женского тела. Речь шла о супруге Потифара, обнажающейся, чтобы соблазнить Иосифа-праведника.

Господин и госпожа Каменицер были немедленно вызваны к директору средней религиозной школы, где учился Иорам. Стороны пришли к соглашению, что скандал можно будет замять при одном условии: юноша закончит учебный год в школе ультрарелигиозного кибуца на юге страны. Все эти подробности я узнала спустя некоторой время. Да и стихи о страданиях Иосифа-праведника попали ко мне позднее. Я получила их по почте, на конверте мое имя было написано квадратными печатными буквами. То была выспренная, цветистая поэма: вопль измученного тела, задрапированный рифмованными строчками.

Я признала свое поражение. Иорам пойдет учиться в университет, а затем будет преподавать Библию и иврит — поэта из него не выйдет. Возможно, при случае станет старательно нанизывать рифмы, например, на обороте разрисованной открытки, которую он пошлет на к Новому году. И мы, семейство Гонен, пошлем ему ответную открытку с пожеланиями Иораму и его молодой семье. Присутствие Времени неизменно: застывшее, высокое, прозрачное присутствие, не выказывающее своей любви ни к Иораму, ни ко мне, не сулящее нам ничего хорошего.

По сути все предопределила истеричная госпожа Глик. Перед тем, как забрали ее в больницу, она во дворе налетела на юношу, разорвала на нем рубашку, ударила его по щеке, наградив такими прозвищами, как «прелюбодей», «подглядывающий в замочную скважину», «гнусные г лаза».

Но именно я потерпела поражение. Это была моя последняя попытка. Однако холодная предопределенность оказалась сильнее меня. Отныне я позволю себе держаться на поверхности. Плыть по течению. Не низвергаться потоком. Покориться.