Войдя, Иоэль заморгал. Виной тому был зеленоватый «аквариумный» свет, заливавший гостиную. Казалось, что свет этот сочится сквозь густую листву лесной чащи или поднимается из глубины вод. Красавица Анна-Мари сидела спиной к Иоэлю и, склонившись над кофейным столиком, вклеивала в массивный альбом фотографии. Ее поза подчеркивала острые лопатки и худенькие, сухощавые плечики, и это показалось Иоэлю не соблазнительным, а по-детски трогательным. Тонкой рукой запахивая на груди оранжевое кимоно, она радостно воскликнула:
— Waw! Look who's here! и добавила на иврите: — Мы уж начали опасаться: может, неприятны вам.
И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:
— I bet you'd care for a drink! И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.
— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.
Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.
Так или иначе, Иоэль нашел, что зеленоватый свет в гостиной успокаивающе действует на усталые глаза. Именно здесь, именно в этот вечер он пришел к выводу: вполне вероятно, что глаза у него болят от раскаленно-белого летнего света. И кроме новых очков для чтения, видимо, пора купить также солнцезащитные.
Вермонт, веснушчатый, взволнованный, распираемый радостной возможностью проявить напористое гостеприимство, налил дюбонне Иоэлю и сестре, а себе — кампари, бормоча что-то о таинственной красоте жизни и о том, как безмозглые выродки разбазаривают и губят эту красоту. А тем временем Анна-Мари поставила пластинку с песнями Леонарда Коэна. И разговор пошел о политической ситуации в стране, о будущем, о надвигающейся зиме, о трудностях иврита, о преимуществах и недостатках местного супермаркета по сравнению с конкурирующим, расположенным в соседнем микрорайоне. Брат сказал по-английски, что сестра его давно утверждает: Иоэля следует сфотографировать для плаката, демонстрировающего всему миру израильский секс-символ. И поинтересовался, не находит ли Иоэль, что Анна-Мари привлекательная девушка. Все считают ее таковой, в том числе и он, Ральф Вермонт. Наверняка Иоэль тоже не остался равнодушен к чарам его сестры.
Анна-Мари спросила:
— Что происходит? Собираемся устроить оргию? — И рассердила брата, раскрыв перед Иоэлем карты: Ральф давно жаждет ее просватать, но этого хочет только одна его половина, в то время как другая… — Но хватит наводить на вас скуку.
Иоэль возразил:
— Мне не скучно. Продолжайте. — И, словно желая обрадовать маленькую девочку, добавил: — Вы и вправду очень красивы. — Почему-то было легко произнести эти слова по-английски и совершенно невозможно на иврите.
Случалось, на людях, в кругу знакомых и друзей, жена, смеясь, как бы невзначай, говорила ему: «I love you». Но лишь в очень редких случаях — всегда наедине и всегда с предельной серьезностью — срывались с ее губ эти слова на иврите. И они неизменно вызывали у Иоэля душевный трепет.
Анна-Мари показала на разбросанные по столику фотографии, которые вклеивала в альбом, когда нагрянул Иоэль. Вот две ее дочки, Агалия и Талия, сейчас им девять и шесть лет, они от разных мужей. Ее лишили обеих девочек в результате бракоразводных процессов, состоявшихся в Детройте с промежутком в семь лет. И все имущество отобрали, «вплоть до последней ночной рубашки». А потом девочек так настроили против нее, что те не желали встречаться с матерью и в последнее свидание, в Бостоне, старшая не дала к ней даже прикоснуться, а младшая просто плюнула на родительницу. Два бывших мужа устроили против нее заговор, совместно наняли адвоката, разработали в мельчайших подробностях план, который привел ее к полному краху. Их замысел состоял в том, чтобы довести ее до самоубийства или до безумия. Спасибо Ральфу, который, воистину, спас ее…
— Но прошу прощения, я все говорю, говорю… — Тут она замолчала. Подбородок ее как-то неловко, наискосок, уткнулся в грудь, она беззвучно плакала и походила на птицу с перебитой шеей.
Ральф Вермонт обнял ее за плечи, а Иоэль, сидевший слева, после минутного колебания решился взять ее маленькую руку в свою. Он перебирал пальчики и не говорил ни слова, пока она не начала успокаиваться. Он, Иоэль, который вот уже несколько лет не смел даже прикоснуться к собственной дочери…
— А вот этот паренек на фотографии — снимок сделан на набережной в Сан-Диего, — объяснил брат по-английски, — мой единственный сын Юлиан Эниас Роберт. Я тоже потерял его в результате запутанного бракоразводного процесса, который велся в Калифорнии десять лет тому назад. Так и остались мы с сестрой в одиночестве. И вот мы здесь. А что вы скажете о своей жизни, господин Равид? Иоэль, если вы не против? Тоже разрушенная семья? Говорят, на языке урду есть такое слово: если написать его справа налево, получится «безумная любовь», а если слева направо — «смертельная ненависть». Те же гласные, те же согласные, вся разница в том, как читать с конца или сначала. Не беспокойтесь, ради бога, вам нет нужды делиться интимными тайнами в ответ на наши излияния. Это же не торговая сделка — всего лишь предложение облегчить, как говорится, душу. Говорят, в старину один раввин из Европы изрек будто бы такой афоризм: нет на всем белом свете ничего более целого и невредимого, чем разбитое сердце. Вы вовсе не обязаны отвечать рассказом на рассказ… Вы ужинали? Если нет, у нас осталась чудесная запеканка с телятиной, которую Анна-Мари мигом разогреет. Не стесняйтесь. Поужинайте. А потом выпьем кофе и посмотрим отличный видеофильм — мы ведь вам это все время обещали…
О чем он мог бы им рассказать? О гитаре прежнего соседа, которая после смерти хозяина, оставшись в полном одиночестве, плакала по ночам голосом виолончели?
И он сказал:
— Спасибо вам обоим. Я уже ел. — И добавил: — Я не хотел беспокоить. Прошу прощения, что ворвался просто так, без предупреждения.
Ральф Вермонт зарычал, словно лев:
— Nonsence! No trouble at all!
Иоэль спросил себя, почему несчастье других кажется нам преувеличенным и даже чуточку забавным, как будто это некая идеальная беда, которую невозможно принять всерьез. А все-таки ему было жаль и Анну-Мари, и ее розового упитанного брата. И словно отвечая с запозданием на вопрос, Иоэль заметил с усмешкой:
— Был у меня родственник, ныне покойный, так он, бывало, говаривал, что у всех у нас одни и те же тайны. Так ли это на самом деле или нет, не знаю. Да и есть здесь, по-моему, некая логическая неувязка: если тайны можно сравнить, то они уже не тайны, по определению, а если не сравнивать, то как узнать, похожи они или нет. Ну да ладно. Оставим это.
— It's a goddam nonsence, — заявил Ральф Вермонт. — With all due respect to your relative or whoever.
Иоэль поудобнее расположился в кресле и поместил ноги на стоявшую перед ним скамеечку. Будто настраивался на долгий и глубокий отдых. Худенькое, детское тело женщины, что сидела напротив, поминутно запахивая на груди обеими руками оранжевое кимоно, вызывало видения, которые он предпочел бы отогнать. Груди ее косили в разные стороны под облегающим их шелком. При каждом движении они вздрагивали, и казалось, что там, внутри, мечутся крохотные котята, пытаясь прорвать кимоно и выбраться наружу. Он представил, как кладет широкие грубые ладони на эти груди и они перестают биться, замирают, будто пойманные теплые цыплята. Его член напрягся, приводя в замешательство и даже причиняя боль. Анна-Мари не сводила с Иоэля глаз, и он не имел возможности незаметным движением руки ослабить давление плотно облегающих джинсов. Ему померещилась тень улыбки, которой обменялись брат и сестра, когда он попытался приподнять колени. Он уже почти готов был улыбаться вместе с ними, но сомневался, действительно ли заметил улыбку, перепорхнувшую с лица брата на лицо сестры, или выдумал все. На миг поднялась в нем та первозданная враждебность, которую Шалтиэль Люблин неизменно питал к тирании детородного органа, который заставляет пускаться во все тяжкие, усложняет жизнь и не дает сосредоточиться, чтобы стать Пушкиным или изобрести электричество. Желание разливалось по всему телу: и вверх, и вниз, по спине и затылку, по бедрам, коленям, до самых ступней. Мысль о груди красивой женщины, сидящей напротив, вызвала легкий озноб вокруг его собственных сосков.
Воображение рисовало, как детские пальчики быстро пробегают по его затылку и спине, легко пощипывая их, — так делала Иврия, когда хотела, чтобы ритм участился. И думая о руках Иврии, Иоэль посмотрел на руки Анны-Мари, нарезающие для него и брата треугольные куски пирога с сыром. И вдруг заметил на внешней стороне кисти несколько коричневых пигментных пятен, свидетельствующих о необратимом старении кожи. Желание разом улеглось, и вместо него пришли нежность, сочувствие, сожаление, и вспомнились рыдания, сотрясавшие ее несколько минут тому назад, и лица девочек и мальчика, которых лишились брат и сестра из-за своих бракоразводных процессов. Он встал и попросил его извинить.
— Извинить? За что?
— Пора уходить, — сказал он.
— Об этом не может быть и речи! — взорвался Вермонт, словно от нестерпимой обиды. — Никуда вы не уйдете. Вечер только начинается. Садитесь. Посмотрим что-нибудь по видео. Что вы предпочитаете? Комедию? Боевик? Может быть, что-нибудь погорячее?
Тут он вспомнил, как Нета не раз настаивала, чтобы он навестил соседей, и чуть ли не запретила сидеть дома в одиночестве. И сам себе поражаясь, произнес:
— Ладно. Почему бы нет? — И вновь опустившись в кресло, вытянув ноги и удобно устроив их на скамеечке, прибавил: — Не имеет значения. Все, что ни выберете, будет хорошо и для меня.
Сквозь паутину опутывающей усталости он уловил быстрый шепоток, прошелестевший между братом и сестрой. Она подняла руки, так что рукава кимоно распростерлись, словно крылья парящей птицы, и вышла. Вернулась она в другом кимоно, красном, и с нежностью положила руки на плечи брата, который наклонился, чтобы настроить видеомагнитофон. Закончив, он распрямился и пощекотал ее за ушком — так ласкают кошку, когда хотят, чтобы та замурлыкала. Рюмка Иоэля вновь была наполнена дюбонне, освещение в комнате изменилось, и экран телевизора начал подрагивать перед глазами. Даже если существует простой способ избавить хищника от страданий, освободив навечно прикованную к стальной подставке лапу, не разбивая и не причиняя боли, все еще нет ответа на вопрос: как и куда рванется зверь, у которого нет глаз. В конечном счете страдание коренится не в той точке, где лапа состыкована с подставкой, а в ином месте. Совсем как на том византийском рисунке, изображающем Распятие, где гвозди выписаны так, что видящему сердцем ясно: ни капли крови не пролилось из ран, и суть вовсе не в том, что тело освобождается от крестных мук, но в том, что юноши с нежным девичьим ликом ускользает из плена тела. И не надо ничего разбивать, причинять новые страдания и боль… Легким усилием Иоэлю удалось сконцентрироваться и восстановить в мыслях своих: «Поклонники… кризисы… море… И до города рукой подать… И стали плотью единой… И подул ветерок — и нет его…»
Встрепенувшись, он заметил, что Ральф Вермонт потихоньку улизнул из комнаты. И быть может, в это самое мгновение, тайно сговорившись с сестрой, подглядывает в замочную скважину или дырочку в стене, просверленную среди ветвей одной из елок декоративного леса. Не говоря ни слова, с детской непосредственностью Анна-Мари опрокинулась навзничь на ковер рядом с Иоэлем, охваченная страстью, готовая к любовной игре. Иоэль не был готов к такому — то ли из-за усталости, то ли из-за не отпускающей его тоски. Но, устыдившись своей слабости, он наклонился, чтобы погладить ее по голове. Обеими ладонями взяла она его жесткую руку и положила себе на грудь. Пальцами ноги потянула медную цепь, и лесной полумрак в комнате сгустился. При этом обнажились ее бедра. Теперь Иоэль уже не сомневался, что брат наблюдает за ними, что он соучастник. Но ему, Иоэлю, было все равно, и он повторял про себя слова Итамара или Эвиатара: «Что это теперь меняет?» Ее худенькое тело, ее ненасытность, ее рыдания, острые лопатки, выступающие под тонкой кожей, и в пылу самозабвенной страсти — неожиданные всплески целомудрия… В голове его вспыхивали и проносились позор в мансарде, колючки, опутавшие дочь и Эдгара Линтона… Анна-Мари шептала ему в ухо: «Ты такой чуткий, ты такой нежный». И в самом деле, с каждым мгновением ублажение собственной плоти теряло цену в его глазах, как будто плоть его отделялась от него и облекалась в плоть женщины, и он обращался с ней так, словно врачевал изболевшееся тело, успокаивал смятенную душу, словно спасал от страданий девочку. Все в нем — до самых кончиков пальцев — отзывалось чутко и точно. Пока она не прошептала: «Сейчас…» А он, преисполненный жалости и щедрости, почему-то ответил шепотом: «По мне…»
А затем, когда кончилась комедия, которая шла по видео, появился Ральф Вермонт и подал кофе с маленькими шоколадками, обернутыми в зеленую фольгу. Анна-Мари вышла и вернулась, на сей раз одетая в бордовую блузку и широкие вельветовые брюки. Иоэль взглянул на часы и сказал: «Друзья, уже полночь, пора спать». У двери Вермонты стали уговаривать его зайти снова, как только выдастся свободный вечер. И разумеется, приглашение относится и ко всем его дамам.
Ослабевший и сонный, шагал он к себе, мурлыча под нос старую, трогательную, некогда очень популярную во всей стране песенку, которую исполняла певица Яффа Яркони. На миг он прекратил петь, чтобы сказать псу: «Закрой пасть, Айронсайд» — и тут же замурлыкал снова. И вспомнил, как Иврия спросила: «Что случилось? С чего это ты такой веселый?» — а он ответил, что завел любовницу-эскимоску. Иврия рассмеялась и сразу же обнаружила, как страстно жаждет он изменить эскимосской любовнице с собственной женой…
В ту ночь Иоэль рухнул на кровать, не раздеваясь, и уснул, едва голова коснулась подушки. Он, правда, еще успел напомнить себе, что следует возвратить Кранцу желтый опрыскиватель, и подумать, что, возможно, вопреки всему стоит встретиться с Оделией и выслушать все ее жалобы, потому что приятно быть добрым.