Чтение этой главы не обязательно. Я сам написал ее, потому что "так нужно".

В полночь, а может, и позже, в дом семейства Инбар прибежали мои папа с мамой, бледные и перепуганные.

Уже в половине десятого отец начал розыски. Сначала он отправился к тете Эдне. Затем, ничего не выяснив, он вернулся в наш квартал и безуспешно пытался узнать что-нибудь у Бар-Кохбы и у Эли Вайнгартена. В четверть одиннадцатого отец добрался до Гоэля Гарманского, и когда того подняли с постели и начали спрашивать, он стал утверждать, что ничего. не знает, после чего подозрения отца усилились, и он учинил Гоэлю строгий допрос, в ходе которого Гоэль несколько раз клялся, что собака, действительно, принадлежит ему и что у него даже есть разрешение от муниципалитета на право владения собакой. Отец оставил его в покое, но на прощанье сказал: "Мы с тобой еще поговорим при случае". И он продолжал свои поиски в соседних домах. Около полуночи он узнал наконец от мадам Соскиной, что она видела меня сидящим чуть ли не в слезах на ступеньках бакалейной лавки Бялига и что через полчаса, когда она выглянула из окна, я все еще сидел там, но "вдруг появился господин инженер Инбар и потащил куда-то ребенка, уговаривая его по дороге и давая ему всякие обещания".

Низким, тихим голосом, с побледневшим лицом, папа сказал:

— Вот оно, наше сокровище. Он спит в одежде, этот ненормальный ребенок. Вставай. И, пожалуйста, надень свитер, мама таскала его весь вечер до самой полночи, разыскивая тебя у соседей. Мы отправляемся прямо домой и все выяснения оставим на завтра. Вперед.

Потом он извинился перед инженером Инбаром и его женой, поблагодарил их и попросил передать спасибо их любезной дочери Эстер (когда я выходил, то мельком видел ее, издали, через открытую дверь гостиной; она ворочалась во сне из-за шума и разговоров, что-то шептала — наверное, что все случилось по ее вине и пусть меня не наказывают. Но никто, кроме меня, ничего не слышал. И я тоже не слышал).

Всю эту ночь я пролежал в своей кровати веселый, не смыкая глаз до самого рассвета. Я не спал и даже не хотел спать. Я видел, как исчезала луна в моем окне, как на востоке пробился первый луч света, как появились тени гор, а потом и сами горы. Когда же солнце зажгло искорки на водосточных трубах и оконных стеклах, я сказал почти в полный голос:

— Доброе утро, Эсти.

Начался новый день.

За завтраком отец обратился к маме:

— Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть вырастет и будет Йоцмахом. Я готов молчать.

Мама ответила:

— С твоего позволения, моего брата зовут Цемах. Цемах, а не Йоцмах.

Папа сказал:

— Хорошо. Пусть будет так. По мне — так все в порядке.

В классе, на большой перемене, на доске появилась надпись:

В полночный час при свете луны Эсти и Сумхи влюблены.

Наш учитель, господин Шитрит, стер все тряпкой и, нисколько не сердясь, обратился к классу:

— Замри, все живое!

В тот же день, вернувшись с работы, в пять часов вечера отец один отправился в дом Гарманских. Он объяснял, оправдывался, открыто изложил свои взгляды, получил железную дорогу и решительным шагом направился к дому Кастельнуово. Там няня-армянка Луиза проводила его в библиотеку, полную дивных запахов, и отец сообщил госпоже Кастельнуово свое нелицеприятное мнение о случившемся, извинился, принял извинения, и, после взаимного обмена любезностями, получил велосипед.

Так что в конце концов все утряслось.

Велосипед, разумеется, мне не дали, а заперли в подвале на три месяца. Но ведь я уже говорил, что к концу лета все переменилось и начались совсем другие события, о которых я, может быть, расскажу в другой раз.