1

В один прекрасный день человек поднимается и уходит. То, что оставляет он позади себя, остается позади и глядит ему в спину. Зимой 1965 года Ионатан Лифшиц задумал оставить свою жену и кибуц, в котором родился и вырос. Он твердо решил уйти и начать новую жизнь.

Всегда: в детстве, в юности, в дни своей армейской службы — он был окружен тесным кольцом мужчин и женщин, непрестанно вторгавшихся в его жизнь. И все явственнее ощущал Ионатан, что эти мужчины и женщины заслоняют от него нечто важное и ему не следует дальше идти на уступки. Они довольно часто рассуждали о «положительном развитии» и об «отрицательных явлениях», он же почти утратил способность понимать смысл этих слов. Порою, на исходе дня, стоя в одиночестве у окна и наблюдая за полетом птиц в сумерках, он спокойно принимал мысль, что все эти птицы в конце концов умрут. Когда по радио диктор говорил о том, что появились некие «признаки, внушающие тревогу», он, случалось, шептал про себя: какая разница? А если доводилось ему после обеда бродить на окраине кибуца, возле сгоревших кипарисов, и кто-нибудь из кибуцников, столкнувшись с ним, интересовался, что он тут делает, Ионатан обычно отвечал с неохотой: «Да так, вышел немного побродить». И тут же спрашивал самого себя: что ты здесь делаешь? Отличный парень, говорили о нем, вот только слишком замкнут, очень уж чувствительная у него душа.

И вот теперь, в свои двадцать шесть лет, этот сдержанный, задумчивый парень почувствовал, что в нем просыпается желание наконец-то остаться одному, совсем одному, и попытаться осознать, что же происходит на самом деле. Ибо временами он остро ощущал, что жизнь его проходит в замкнутой комнате, наполненной разговорами и дымом, в комнате, где постоянно ведется какой-то утомительный, очень шумный спор на некую странную тему. Он не улавливает, о чем идет речь, и хочется ему не вмешаться в спор, а встать, выйти и отправиться туда, где его, возможно, ждут, но не станут ждать до бесконечности, и если он опоздает, то опоздает. Что это за место, Ионатан Лифшиц не знал, но чувствовал, что медлить нельзя.

Биня Троцкий, которого Ионатан никогда не видел, даже на фотографии, юный теоретик, восторженный студент из города Харькова, решивший, что его предназначение — стать рабочим каменоломни в Верхней Галилее, и бежавший из страны в 1939-м, за шесть недель до рождения Ионатана, этот Биня Троцкий какое-то время провел в нашем кибуце. Вопреки своим принципам он влюбился в Хаву, мать Ионатана. Влюбился на русский манер со слезами, клятвами, лихорадочными исповедями. Влюбился слишком поздно: она уже ждала ребенка от Иолека, отца Ионатана, и даже перешла жить к нему, в его комнатку в крайнем бараке. Весь этот скандал разразился в конце зимы 1939-го и закончился хуже некуда: после всевозможных сложностей, писем, обещаний покончить с собой, истеричных воплей на сеновале по ночам, объяснений и выяснений, после попыток кибуцных органов самоуправления утихомирить страсти и найти какой-либо приемлемый выход, после душевных травм и сугубо частного врачебного вмешательства наступил черед Троцкого нести ночное дежурство по охране кибуца. И получил он в собственные руки старый «парабеллум». Всю ночь провел он на дежурстве, а под утро, видимо дойдя до последней грани отчаяния, притаился в засаде, подстерегая Хаву возле прачечной, и, внезапно выскочив из кустов, в упор выстрелил в свою беременную возлюбленную. С пронзительным воем раненого пса он развернулся и ринулся прочь, ничего не видя перед собой, добежал до коровника и дважды выстрелил в Иолека, отца Ионатана, который заканчивал ночную дойку. И еще выстрелил он в нашего единственного быка, носившего кличку Стаханов. Когда же наконец ошеломленные неожиданными выстрелами обитатели кибуца бросились к месту происшествия, несчастный метнулся за навозную кучу и попытался направить последнюю пулю себе в лоб.

Ни один из этих выстрелов в цель не попал, ни одна капля крови не была пролита, тем не менее влюбленный бежал из кибуца и из страны и в конце концов — после всяких сложных перипетий — превратился в короля гостиничного бизнеса в Майами, на западном побережье Америки. Однажды прислал он солидное пожертвование — на создание в кибуце «музыкальной гостиной», а еще пришло от него письмо, в котором на довольно несуразном иврите он то ли грозился, то ли домогался, а может, просто вызывался быть настоящим отцом Ионатана Лифшица.

Подростком нашел Ионатан на книжной полке в доме родителей пожелтевший листок, спрятанный между страницами старой книги — романа израильского писателя Исраэля Зархи «Гора Скопус». На листке были стихи о любви, написанные в библейском стиле и принадлежащие, по-видимому, перу Биньямина Троцкого, который именовал себя Элазаром из города Мареша, а свою возлюбленную — Азувой, дочерью Шилхи. Стихотворение называлось «Но сердца их не были готовы…». А в конце страницы карандашом были добавлены несколько слов — иным почерком, округлым и спокойным, но Ионатан ничего не смог разобрать, потому что написаны они были кириллицей. Все годы родители обходили полным молчанием историю любви и бегства Биньямина Т. Лишь однажды, во время крупной ссоры, Иолек произнес по-польски: «Твой комедиант», и Хава ответила свистящим шепотом: «Ты збую. Ты мордерцу» (Ты преступник. Ты убийца).

Старожилы кибуца не переставали удивляться: это просто фантастика! С расстояния в полтора метра, не больше, этот клоун даже в быка не смог попасть. Надо же, с расстояния в полтора метра!

Ионатан мысленно представлял себе то иное, более подходящее для него место, где он, вырвавшись из своего окружения, сможет по-новому работать и отдыхать. Он был намерен уехать как можно дальше. Чтобы ничто не напоминало ни кибуц, ни молодежные лагеря, ни военные базы, ни временные стоянки, устраиваемые путешествующими в пустыне, ни те опаленные обжигающим ветром-хамсином перекрестки, где собираются люди в надежде поймать попутную машину, — там всегда пахнет колючками, по́том, пылью и кисло воняет высохшей мочой. Необходимо полностью сменить обстановку. Быть может, добраться до неведомого, по-настоящему большого города, в котором река, и мосты, и башни, и тоннели, в котором фонтаны с высеченными из камня чудовищами, обливающими друг друга струями воды, что вырываются из глубин и эффектно подсвечиваются ночью электричеством. И случается, незнакомая женщина стоит там в одиночестве, лицо ее обращено к светящейся воде, а за спиной у нее — площадь, мощенная узорчатыми каменными плитками… Одно из тех далеких мест, где возможно все: внезапный успех, любовь, опасности, странные встречи.

В воображении своем он видел себя легко, словно юный хищник, скользящим вдоль устланных коврами коридоров высокого холодного дома. Лифты, портье… Круглые электрические глаза сияют с потолка… И он — среди незнакомых людей, спешащих по своим делам, каждый сам по себе, и лицо его будет таким же, как их лица, таким же решительным и непостижимым.

Приходило ему в голову и такое: подняться и махнуть за море, собственными силами подготовиться к поступлению в университет, перебиваясь случайными заработками, скажем работая ночным сторожем или смотрителем какой-либо установки. А может, стать посыльным в частной фирме — ему попалось маленькое газетное объявление в разделе «Требуются…», и хотя он не имел ни малейшего понятия, чем занимается посыльный, что-то подсказывало ему: это тебе подойдет, дружище. А еще представлял он себя среди тех, кому подвластна самая современная техника: контрольный пульт, мерцающие лампочки; вокруг не ведающие сомнений мужчины и остроумные, знающие себе цену женщины. Сам он наконец-то будет жить в одиночестве, в комнате, которую снимет на верхнем этаже высокого дома в чужом городе. Скорее всего, это будет Америка, Средний Запад, известный ему по кинофильмам. И там он будет настойчиво заниматься ночами, готовясь в университет, а затем поступит в него, выберет себе профессию, и откроется перед ним широкая дорога, по которой он станет двигаться к цели. Там уже ждут его, но не станут ждать вечно, и если он опоздает, то опоздает. Пять ли, шесть лет пройдет, думал Ионатан, но он свое образование завершит. Америка или не Америка, но он своей цели добьется. И уж тогда заживет своей собственной жизнью, жизнью свободного человека.

В конце осени решился Ионатан намекнуть о своих намерениях отцу, Иолеку, выборному секретарю кибуца.

Вообще-то разговор начал Иолек, а не Ионатан. Как-то под вечер Иолек затащил сына в угол под каменной лестницей, ведущей к парадному входу в кибуцный клуб, и стал уговаривать его принять на себя руководство гаражом.

Был Иолек человеком грузным и не очень здоровым: фигура его, грубо вычерченная прямыми линиями, напоминала крепко сбитый упаковочный ящик, но лицо было землистым, кожа отвисала на нем складками, и оттого походил он скорее на стареющего прелюбодея, чем на высокосознательного ветерана-социалиста.

Просьбу свою изложил Иолек тихим, низким голосом, словно вовлекал сына в заговор. Ионатан, высокий, худощавый, немного рассеянный, тоже говорил тихо. Влажный ветерок обвевал их. Закатный свет пробивался сквозь тучи — дождь на какое-то время прекратился. Разговаривали они стоя. Рядом со скамейкой, пропитавшейся водой и усыпанной мокрыми листьями, что опали с орехового дерева. Под этими листьями уже были погребены дождевальная установка и сваленные в кучу намокшие мешки. Ионатан упорно смотрел на эту груду опавших листьев, не желая встречаться с отцом взглядом. Но и скамейка, и мешки, и поломанная дождевальная установка — все, казалось, предъявляло ему какие-то неясные претензии, и он вдруг, как это порой случается с молчаливыми, спокойными людьми, взорвался и выпалил тихой скороговоркой:

— Нет-нет! Об этом и речи быть не может! Руководство гаражом я на себя не возьму, во-первых, потому, что занят на цитрусовой плантации, а сейчас как раз в самом разгаре сбор грейпфрутов. Я имею в виду в просвете между дождями. Сегодня, разумеется, не работали, но как только подсохнет, вновь начнем убирать. И вообще, гараж… С чего это вдруг? Где я, а где гараж…

— Это что-то совершенно новое, — сказал Иолек, — нынче никто не хочет работать в гараже. Как говорится, общий привет! Несколько лет тому назад тут чуть не до драки дело доходило: каждый хотел быть только механиком, но теперь, видите ли, им не пристало обслуживать машины. Скифы. Гунны. Татары. Я не имею в виду лично тебя. Я говорю вообще. Возьми, к примеру, молодежь из нашей Рабочей партии. Или нашу литературную поросль. Не имеет значения. Тебя я прошу принять гараж, хотя бы до тех пор, пока не будет найдено более приемлемое решение. Ведь к тебе-то, по крайней мере, можно обратиться с подобной просьбой и услышать в ответ аргументы, а не сантименты.

— Видишь ли, — заметил Ионатан, — видишь ли, я просто не чувствую, что подхожу для этой должности. Вот и всё.

— Не подхожу, — повторил Иолек. — Не чувствую. Да чувствую. Не подхожу. Да подхожу. Что это здесь? Драматическая студия? И мы выясняем, кто из актеров подходит на роль Бориса Годунова? Я тебя очень прошу раз и навсегда объяснить мне, что это за дела — «подходит», «не подходит»?.. Что это за разговоры о «самореализации»?.. Поблажки, капризы? Что это такое? Работа в гараже — это что, платья или парфюмерия? Одеколон? Что значит — не подходит, когда с тобой говорят о рабочем месте, а?

В эти зимние дни оба они — и отец, и сын — страдали от какой-то легкой аллергии: Иолек охрип и тяжело дышал, а у Ионатана покраснели и немного слезились глаза.

— Послушай, — сказал Ионатан, — я говорю тебе, что это не для меня. Что толку, если ты на меня рассердишься? Во-первых, эта работа в гараже — я к ней не способен. Это так. Во-вторых, у меня вообще есть сейчас кое-какие сомнения насчет собственного будущего. А ты тут стоишь и обсуждаешь со мной молодое поколение Рабочей партии и все такое, даже не замечая, что нас поливает дождем. Смотри, дождь-то припустил…

Иолек не услышал, а возможно, как раз услышал именно то, что было сказано, но счел, что лучше не нажимать, и произнес:

— Ну ладно. Хорошо. Ты подумай несколько дней, а потом дашь ответ. Я не просил тебя ответить мне, не сходя с места. При случае, когда у тебя настроение будет получше, мы еще потолкуем об этом. Чего ради мы стоим тут целый вечер и спорим, когда дождь льет нам прямо на голову? До свидания. Послушай-ка, тебе бы стоило немного постричься: вон как зарос. Это тоже внесет в жизнь что-то новенькое.

В одну из суббот, когда Амос, младший брат Ионатана, приехал из армии в отпуск на пару дней, сказал ему Ионатан:

— Стоит ли так много говорить о том, что будет в следующем году? Ведь ты вообще не можешь знать сегодня, где окажешься в следующем году. Да и я этого не знаю…

Римону, жену свою, он спросил:

— Ты считаешь, что мне уже пора постричься?

Римона взглянула на него. Помолчала и, смущенно улыбнувшись, словно заданный ей вопрос был по-особому деликатным и даже таил в себе некую опасность, промолвила:

— Тебе идут длинные волосы. Но если они тебе мешают, дело другое.

— С чего это вдруг? — сказал Ионатан.

И замолчал.

Ему было жаль расставаться с запахами, голосами, красками, сопровождавшими его с самого детства. Он любил запахи опускающегося вечера, медленно падающего на подстриженные газоны в последние дни лета. Возле олеандров три дворняги яростно дерутся из-за старого, изодранного в клочья ботинка. Старый кибуцник, из поколения первых поселенцев, стоит в картузе посреди пешеходной дорожки, освещенный закатным пламенем, и читает газету. Губы его шевелятся, словно произносит он молитву. Проходит мимо него пожилая женщина, в руках у нее голубое ведро, в нем — овощи, яйца и свежий хлеб. Старик не удостаивает ее даже легкого кивка головы: между ними давний конфликт.

«Ионатан, — голос женщины звучит мягко и ласково. — Взгляни на маргаритки, вон там, на краю лужайки. Они такие белые и чистые, что напоминают мне снег, который выпадал, бывало, зимою у нас, в Лопатине…»

Из дома, где — отдельно от родителей — живут дети кибуцников, слышны звуки флейты, заглушаемые то и дело птичьим гомоном. А вдалеке, на западе, за цитрусовой плантацией, там, где заходит солнце, проносится товарный состав, и оттуда долетают два отрывистых гудка локомотива…

Жаль было Ионатану оставлять своих родителей. И еще было ему жаль тех субботних и праздничных вечеров, когда в клубе собираются большинство членов кибуца, дети одеты в нарядные белые наглаженные рубашки и все хором поют старые песни. И той будочки из жести, что притаилась в глубине цитрусовой плантации: здесь он, бывало, скрывался в рабочее время минут на двадцать, чтобы в одиночестве почитать спортивные новости. И Римону жаль. И восход солнца летом, в пять часов утра, когда небо меж скалистыми холмами и развалинами арабской деревни Шейх-Дахр словно залито кровью. И субботние прогулки к этим холмам и развалинам: он с Римоной, Уди и Анат, а иногда — он сам, один.

И в этой печали расставания нашел Ионатан еще одну причину для раздражения и даже для возмущения, словно опять на него оказывают давление и требуют бесконечных уступок. Словно его собственные чувства присоединились ко всем тем силам, что непрестанно проявляют к нему несправедливость. Всегда, всю свою жизнь я только и делаю, что уступаю. Уже в самом раннем детстве первое, чему научили меня, — уступать. И в классе уступать, и в играх уступать. Думать о других, идти другим навстречу. И в армии, и в кибуце, и в собственном доме, и на спортплощадке — всегда быть великодушным, всегда быть на высоте, никогда не быть эгоистом, не досаждать, не надоедать, не упрямиться… Напротив, уделить внимание, принять в расчет, отдать ближнему, отдать обществу, подставить плечо, подчинить все общей цели, не мелочиться, забыть о личной выгоде… И что я имею в результате? Все говорят, что Ионатан, он парень что надо, серьезный, с ним можно поговорить, стоит к нему обратиться, и он все сделает, отличный работник, обаятельный мужчина… Но теперь довольно! Хватит! Уступкам конец. Начинается новая история.

Ночью, когда он лежал в постели и не мог уснуть, охватила Ионатана тревога: ему представилось, что его ждут и недоумевают, почему он опаздывает. Если он не появится тотчас же, они поднимутся, разойдутся по своим делам и более ждать не станут. Проснувшись поутру, он вышел в трусах и майке на веранду, чтобы там надеть рабочую одежду и обуться в рабочие ботинки, покрытые засохшей грязью. Один из них несколько дней назад разинул рот, полный ржавых гвоздей. И тут, на рассвете, услышал Ионатан за собой леденящие душу птичьи крики, зовущие его подняться и идти, но не на цитрусовую плантацию, а в совсем иное, в то самое, в его место. Птичий клич звучал с серьезной настойчивостью: если он опоздает, то опоздает…

День ото дня в нем что-то угасало, а он не знал, в чем причина: возможно, в болезни, возможно, в бессоннице, и только губы его непроизвольно шептали: «Всё. Довольно. С этим покончено».

Все его взгляды, все убеждения, привитые ему еще в детстве, не то чтобы изменились, но как-то съежились и полиняли. И когда, бывало, на общем собрании членов кибуца заходила речь об участившихся нарушениях «принципа равенства», о том, что «общественное должно превалировать над личным», о сути коллективизма, о честности и справедливости, Ионатан сидел себе молча, один, у крайнего стола, за колонной, в самом конце кибуцной столовой, и рисовал на бумажной салфетке эсминцы, корабль за кораблем. Если обсуждение затягивалось, то он добирался аж до авианосца, хотя подобный корабль видел только в кино да в иллюстрированных журналах. Когда читал Ионатан в газете, что «опасность войны нарастает», он замечал, обращаясь к Римоне: «Тоже мне, всё говорят и говорят, без конца…» И переключался на раздел спорта. Незадолго до праздников он вышел из комиссии, занимавшейся проблемами молодежи. Все его прежние представления поблекли и выцвели, а вместо них пришло чувство горечи. Сила этого чувства нарастала и спадала, как нарастает и спадает вой сирены во время войны. Но и тогда, когда оно ослабевало, в часы работы или во время шахматной партии, Ионатан все равно ощущал, будто что-то извне пронзает все его существо. Нечто чужеродное ощущал он в животе, в груди, в горле… Так бывало в детстве, когда мне случалось натворить что-нибудь, и хотя никто меня не поймал и не наказал, хотя никто, кроме меня самого, не знал о происшедшем, я все равно дрожал весь день, а потом и всю ночь, в постели, в темноте, до самого утра: что же теперь будет, что ты, непутевый, наделал…

Ионатан отчаянно желал уехать побыстрее и подальше за пределы своего страдания. Как те описанные в книгах богачи из Европы, что летом уезжали в заснеженные края, спасаясь от жары, а зимой — туда, где потеплее. Однажды, когда на цитрусовой плантации сгружали они с грузовика и складывали под навес мешки с органическими удобрениями, спросил Ионатан своего друга Уди:

— Послушай, Уди, ты когда-нибудь думал о самом большом обмане в мире?

— Должно быть, это котлеты, которые Фейга жарит нам на обед три раза в неделю, просто залежалый хлеб, немного пахнущий мясом…

— Нет, — настаивал Ионатан, — серьезно. Самый гнусный обман.

— Ладно, — с неохотой ответил Уди, — по-моему, это религия, или коммунизм, или и то и другое вместе. Почему ты спрашиваешь?

— Нет, — сказал Ионатан, — не это. Истории, которые нам рассказывали, когда мы были совсем маленькими.

— Истории? — удивился Уди. — С чего это вдруг истории?

— Полная противоположность жизни — вот что такое эти истории. Дай-ка спички… Это вроде того, что было однажды во время рейда по сирийским тылам в Нукейбе. Когда мы оставили убитого сирийского солдата (помнишь, нижняя часть туловища у него была снесена напрочь?) в джипе, усадили его так, чтобы руки его лежали на баранке, сунули ему в рот зажженную сигарету и смылись оттуда. Ты это помнишь?

Уди не спешил с ответом. Он стащил с грузовика мешок, старательно расправил его и аккуратно уложил на земле, подготовив таким образом основание для нового штабеля мешков, повернулся, тяжело дыша, почесался, словно дикая обезьяна, взглянул искоса на Ионатана, который стоял, опираясь на борт грузовика, курил и, похоже, впрямь ожидал ответа. Уди рассмеялся:

— Что это ты расфилософствовался вдруг посреди рабочего дня? Это у тебя такой способ медитации, или что?

— Ничего, — ответил Ионатан. — Просто я вдруг вспомнил гнусную английскую книжонку о том, что на самом деле сотворили гномы с Белоснежкой, пока, надкусив отравленное яблоко, она спала у них. Все это обман, Уди. Так же как Кай и Герда, Красная Шапочка, новый наряд короля — все эти чудесные истории, которые так хорошо заканчиваются: «и жили они долго и счастливо». Всё обман, говорю я тебе. И их идеи — тоже.

— Ладно, — сказал Уди. — Ты успокоился? Можно продолжать? Раз уж заговорили мы об обмане, то первым делом вытащи из кармана мои спички и верни их мне. А теперь пошли. Разгрузим все, что осталось, — тут и тридцати мешков не наберется — до того, как придет сюда Эйтан Р. Так-то вот. Вздохни поглубже, успокойся, а теперь берись-ка вот здесь. Ну? Успокоился? Тогда вперед! А вообще-то я в толк не возьму: что это ты киснешь последнее время?

Ионатан глубоко вздохнул и успокоился.

С некоторым удивлением обнаружил он, до чего это оказалось легко — принять решение.

Препятствия представлялись ему совершенно незначительными. Бреясь перед зеркалом, он сказал беззвучно, одними губами, о себе в третьем лице: «Поднимается и уходит».

Иногда он с изумлением думал о своих сверстниках-кибуцниках: почему они не поднимаются и не поступают так, как он? Чего они ждут? Ведь годы проходят, и тот, кто опоздает, опоздает.

В последнее лето, за несколько месяцев до того, как Ионатан Лифшиц решил все оставить и отправиться в путь, с его женой случилось несчастье. Впрочем, он не считал, что случившееся — причина принятого им решения. В мыслях своих он вообще не употреблял таких слов, как «причина» и «следствие». Его уход представлялся Ионатану естественным, как перелет птиц, который каждую осень и каждую весну любила наблюдать Римона: наступило время. А может, просто кончилось ожидание. Прошло несколько лет, думал он, и наступило время…

А случилось вот что. Римона страдала какой-то женской болезнью. Два года тому назад у нее уже был выкидыш. Она снова забеременела и в конце последнего лета родила мертвую девочку.

Врачи советовали временно избегать новых попыток зачать ребенка. Ионатан вообще не желал новых попыток. У него было одно желание — встать и уйти.

Со времени несчастья прошло три месяца. Римона стала приносить из кибуцной библиотеки разные книги про Черную Африку. Каждый вечер сидела она у стола и, включив настольную лампу, покрытую соломенным абажуром, из-под которого лился коричневатый, теплый и мягкий свет, выписывала на маленькие карточки подробности обрядов и обычаев, принятых у того или иного племени, например, обрядов, предшествующих охоте, приносящих дождь и урожай, вызывающих души умерших. Своим четким почерком заносила она на карточки описание барабанного ритма, принятого в деревнях Намибии, чертежи масок шаманов из племени кикуйю, детали церемонии примирения с праотцами в племени зулу, слова заклинаний и то, как выглядят целительные амулеты земли Убанги-Шари. На ее коже появились светлые пятна. Ей были прописаны регулярные, дважды в неделю, уколы. А еще она надумала выбрить волосы у себя под мышками.

Все это Ионатан воспринимал с молчаливым спокойствием. А тем временем в лугах было убрано и сложено под навесы сено. Все поля были перепаханы — по ним прошли гусеничные трактора, волоча за собой тяжелые плуги. Приглушенный серый свет сменил бело-голубое сияние лета. Осень пришла и прошла. Дни стали короткими и тусклыми, а ночи бесконечными. Ионатан Лифшиц руководил сбором апельсинов на плантации, отдавая распоряжения своим негромким голосом. Другу своему Уди поручил он заниматься отправкой продукции.

И ждал…

Однажды Уди предложил, чтобы как-нибудь вечером, сидя за чашкой кофе, они просмотрели накладные и составили промежуточный отчет. Ионатан ответил, что ничего не горит, сбор урожая только начался и итоги подводить рановато.

— Прошу прощения, — сказал Уди, — но где это ты витаешь?

Однако Ионатан уперся:

— Время еще есть. Не горит.

Уди вскинул на него свои вечно красные, словно от слез или бессонницы, глаза и предложил — раз у Ионатана нет терпения всем этим заниматься — взять на себя заботу о промежуточных итогах, проверку счетов и накладных. У Ионатана глаза тоже слезились — из-за странной аллергии, которой он страдал. Он сказал:

— Пусть так. Хорошо.

— И не беспокойся, Иони, я буду держать тебя в курсе.

— Нет необходимости.

— Что значит — нет необходимости?

На это ответил ему Ионатан Лифшиц:

— Послушай, Уди. Ты хочешь быть здесь боссом, так будь боссом, сколько тебе вздумается. А у меня ничего не горит.

И вновь замкнулся он в молчании, надеясь на какой-то поворот, на какое-то событие, которое произойдет само по себе и оторвет его от семейной жизни. Но пасмурные дни и ночи походили друг на друга. И Римона всегда была похожа на саму себя. Разве что купила себе в Хайфе, в магазине на горе Кармель, новую пластинку, на конверте которой был изображен нагой черный воин, копьем убивающий антилопу. По-английски, буквами похожими на черные языки пламени, было написано на этом конверте: «Чары Чада».

Так Ионатан начал понимать, что его уход зависит только от него, он должен искать и найти те слова, которыми сможет сообщить Римоне: «Я решил оставить кибуц и тебя».

Он не любил слов и не полагался на них. Поэтому готовился к разговору тщательно, без спешки, предвидя и слезы, и упреки, и мольбы, и обвинения. Ионатан опробовал всё новые доводы, но чем больше он их перебирал, тем меньше находил их. Не нашел ни одного. Даже самого незначительного.

В конце концов остался у него единственный выход: просто сказать Римоне правду без каких-либо объяснений. Так будет легче и короче, все можно выразить одной фразой, вроде этой: «Я не могу все уступать и уступать до бесконечности». Или: «Для меня уже слишком поздно».

Но ведь Римона обязательно спросит: «Что для тебя поздно?» или «В чем ты не можешь уступать?» И как ей на это ответить… Возможно, она разразится слезами и закричит: «Иони, ты сошел с ума!» А ему придется бормотать: «Ну, всё, всё…» Или: «Ты уж прости меня, пожалуйста…» А она напустит на него родителей и все органы самоуправления кибуца.

Послушай, Римона. Этого не объяснить словами. Быть может, это нечто вроде твоих «чар Чада». К примеру. Я не имею в виду именно чары Чада. Нет-нет, никакого колдовства. Я имею в виду… Значит, так… Просто у меня нет выбора. Я уже, как говорится, прижат к стене. Понимаешь, я ухожу. У меня нет выбора.

В конце концов предпочел он отложить все на несколько дней, заранее представляя себе, как в один из вечеров выскажет все Римоне, как, подобно героям из фильмов, будет молчать, если начнет она упрекать его или причитать. Мысленно он каждый день повторял слова, которые собирался произнести.

А пока что, как подпольщик накануне восстания, вынужденный скрывать свои намерения, Ионатан тщательно исполнял все повседневные обязанности.

Поднимался он с первым лучом солнца, выходил в майке и трусах на веранду, облачался в рабочую одежду, сонно сражаясь со шнурками на ботинках, особенно ненавидя тот, с разинутым ртом, надевал старую, латаную куртку и спускался к навесу, под которым стояли машины. Если утром лил сильный дождь, Ионатан покрывал голову и плечи мешком и, отчаянно ругаясь, мчался к навесу. Там, на грязном бетонном полу, он успевал две-три минуты попрыгать на месте, прежде чем начинал готовить к работе свой серый «фергюсон», проверяя в нем все: горючее, масло, воду. И наконец, кашляя и скрипя, трактор двигался с места, чтобы отвезти на плантацию Уди и стайку девушек, сборщиц урожая. Эти девушки, толпящиеся перед началом работы вокруг расположенной на плантации будочки из жести, чтобы получить из рук Ионатана садовые ножницы, вызвали в воображении его какой-то полузабытый рассказ о девяти монахинях, которые, взбунтовавшись, отринули все запреты, об одинокой избушке в лесу и о человеке, сторожившем ее. Но утро было таким промозглым и холодным, что воображение его погасло, не успев разгореться. И они начали собирать апельсины, наполняя ими огромные ящики.

Время на плантации Ионатан проводил почти в полном молчании и лишь однажды, передавая Уди спортивную газету, обронил: «Ладно. Пусть будет так. В этом году ты будешь заниматься всеми счетами и отправкой продукции. Но все-таки держи меня в курсе дела».

После работы Ионатан возвращался в свою маленькую квартирку. Уже в четыре — начале пятого зимний свет угасал за тучами. Ионатан, приняв душ, переодевался в сухую теплую одежду, зажигал керосиновый обогреватель и, усевшись в кресло, просматривал газету. За окном было ветрено и сумеречно, когда после своей работы в прачечной возвращалась Римона и ставила на стол кофе с печеньем. Время от времени Ионатан устало обменивался с ней вопросами и ответами, при необходимости менял перегоревшую лампочку или чинил подтекающий кран в ванной. Случалось, он твердо решал про себя, что уйдет сразу же после того, как закончит пить кофе и вымоет чашки с блюдцами. Раввин Нахтигаль говорил по радио о возможных путях религиозного обновления и среди прочего произнес словосочетание «бесплодная пустыня». Той ночью, и наутро, и даже до полудня следующего дня Ионатан незаметно для себя повторял эти слова, будто обнаружил у них свойство успокаивать боль — чары пустыни. Пустыня Чада. Бесплодье Чада. Чары пустыни. Ты только дыши поглубже, скажи себе словами друга своего Уди: «Набери побольше воздуха и успокойся». До вечера среды ничего не горит.

Была у Ионатана серо-коричневая овчарка по имени Тия. В эти зимние вечера Тия, бывало, укладывалась возле обогревателя и дремала. Дни ее молодости давно миновали, и казалось, с каждой зимой все сильнее ныли ее кости. Шерсть ее поредела, а в двух местах на ней появились даже пролысины, словно на ветшающем ковре. Случалось, что Тия вдруг открывала оба глаза и смотрела на Ионатана Лифшица с нежностью и вроде бы с некоторым сомнением, так что он поневоле начинал моргать. Иногда она впивалась своими клыками в собственные бока или кончики лап, чтобы вытащить какого-нибудь мелкого паразита, сердито чесалась, затем вставала и отряхивалась так неистово, что начинало казаться, будто шкура ей великовата. Потом, опустив уши, пересекала она комнату, устало падала перед обогревателем, тяжело вздыхала, зажмуривала один глаз, и только хвост ее еще шевелился. Через какое-то мгновение замирал и хвост, закрывался второй глаз, возможно, она погружалась в сон.

Из-за Тии вынужден был Ионатан отложить свой разговор с Римоной: за ушами у собаки появились ранки, которые через пару дней начали гноиться. Необходимо было посоветоваться с ветеринаром, он обычно появлялся в кибуце примерно раз в две недели для осмотра здешних коров и овец. Ионатан, привязанный к Тие, чувствовал, что не будет готов к переменам в своей жизни, пока собака полностью не выздоровеет. Ветеринар прописал мазь и белый порошок, который, растворив его в молоке, следовало давать Тие на ночь. Собаку с трудом удавалось заставить проглотить эту смесь, так что он снова должен был задержаться. Иногда Ионатан мысленно повторял приготовленные им слова. Чтобы не забыть. Но какие тут возможны слова? Пустыня Чад? Встал и ушел?

А зима тем временем набирала силу. Иолек, отец его, заболел гриппом и к тому же страдал от жестоких болей в спине. Однажды Ионатан пришел в родительский дом навестить Иолека, и тот устроил сыну выволочку за то, что так редко навещает их, и за то, что не соглашается принять на себя руководство гаражом, где дела идут все хуже и хуже, поскольку — из-за разрушительных тенденций, повсеместно наблюдаемых среди израильской молодежи, — невозможно найти человека, обладающего чувством ответственности. Хава, мать Ионатана, сказала:

— Ты выглядишь усталым и грустным. Может, тебе стоит отдохнуть денек-другой? Да и Римоне положен отпуск. Почему бы вам не съездить в Хайфу? Заглянете на вечерок в гости к дяде Песаху, сходите в кафе, в кино… Почему бы и нет?

А Иолек добавил:

— И в честь такого торжественного случая не мешало бы тебе постричься. Посмотри, на кого ты похож.

Ионатан промолчал.

Ночью, во сне, явились к нему Эйтан Р. и Уди с сообщением, что полиция наконец-то нашла на дне пересохшей реки тело его отца и он, Ионатан, должен вывести трактор с прицепом, захватить носилки и оружие, чтобы оказать немедленную помощь. Но когда пришли они на склад оружия, то нашли там только дохлую кошку…

Он проснулся и постоял немного в темноте у окна, слушая, как свистит ветер, доносивший откуда-то издалека лай собак. Возможно, с развалин заброшенной арабской деревни Шейх-Дахр. «Спать, Тия», — прошептал он и, не разбудив Римону, вернулся в постель.

А дожди все лили и лили, не переставая. Пришлось временно приостановить сбор урожая. Земля раскисла, на лужах лопались пузыри. Бледен был дневной свет, а ночной исчез за черными тучами. Глухие раскаты грома прокатывались каждой ночью с запада на восток. Мокрый ветер дышал за оконными стеклами. И однажды случилось землетрясение, на высокой полке звоном отозвалась ваза.

Ты решительно изменишь свою жизнь. Начнешь с чистой страницы. Станешь свободным. Все, что ты оставишь за собой, останется без тебя. И ничего плохого не сможет тебе причинить. Ни множество личных вещей, которые не понадобятся на новом месте. Ни близкие люди, которые всегда вели себя так, будто ты принадлежишь им, будто ты только орудие в их руках, призванное воплотить в жизнь некую великолепную программу, цель которой тебе неясна. Ни запахи, которые ты привык любить. Ни спортивная газета, которую ты привык читать, не пропуская ни единой подробности. Довольно, со всем этим покончено. Ты оставишь их, и они оставят тебя. Хватит. Сколько можно уступать? Тебе необходимо наконец подняться и принадлежать самому себе, потому что ты принадлежишь только себе, своей собственной душе, а не им. И даже если странной будет казаться без тебя комната, которую ты оставил, странно опустеют полки, укрепленные тобою на стене в изголовье кровати, странно покроется пылью шахматный столик, который ты, старательно воплощая свой замысел, выреза́л из ствола оливы всю прошлую зиму, странно будет стоять на лужайке железный столб, вокруг которого ты задумал сделать беседку из виноградных лоз, не обращай внимания: быстро минует время, и все это уже не будет странным — просто оставленным. Шторы выцветут и поблекнут. Пожелтеют твои журналы, сложенные стопкой на нижней полке этажерки. Пырей и крапива, с которыми ты боролся из года в год, вновь поднимут голову в саду за домом. И вновь расползется мох вокруг починенного тобой умывальника. Там и сям наверняка отлетит штукатурка. Проржавеют со временем и решетки на веранде. Твоя жена будет ждать тебя, пока не поймет в конце концов, что дальнейшее ожидание лишено смысла. Боль и упрямое нежелание принять случившееся заставят твоих родителей обвинять ее, друг друга, веяния времени, атмосферу, все эти новые идеи и тебя, но придет день, примирятся и они. «Меа кулпа», — произнесет, по своему обыкновению, твой отец на звучащей по-польски латыни. Пижамы, спортивные куртки, рабочая одежда, высокие ботинки парашютиста, зимний пиджак — все это будет отдано в подарок кому-нибудь носящему одежду и обувь того же размера, что и ты. Но не Уди. Возможно, убийце-итальянцу, работающему по найму в слесарной мастерской. Остальные твои личные вещи будут заперты в чемодан и закинуты на антресоли в ванной комнате. Наладится и потечет по-старому новая жизнь. Уклад дома войдет в привычное русло. Римону пошлют на курсы прикладного искусства, организованные в рамках кибуцного движения, и она станет украшать столовую к вечеринкам и праздникам. Младший брат твой Амос закончит срочную службу в армии и женится на свой подружке Рахели. Быть может, ему удастся войти в израильскую сборную по плаванию. Тебе не о чем беспокоиться.

Ты тем временем доберешься до своей цели. До выбранного тобой места. И увидишь, насколько все будет иным, правильным, новым: отныне конец горечи и унижению, время — воодушевлению и напору. И может случиться, что вдруг нахлынет однажды воспоминание о каком-то давнишнем запахе, или долетит издалека собачий лай, или проливной дождь перейдет под утро в крупный град, и ничто не поможет тебе понять, как это ты натворил такое, что за безумство совершил, какие черти унесли тебя из дома на край света… Тебе придется всеми силами подавлять подобные чувства, чтобы не прокрались они нежданно-негаданно, как человек, за которым надо следить, пока он не исчезнет во тьме. Разве ты не должен был встать и уйти? Ведь нельзя же было провести всю жизнь в ожидании, не зная, чего же ты ждешь и зачем. Так что сожалениям нет места. Будь что будет.

Все эти дни Ионатану не удавалось бывать на плантации: из-за непролазной грязи сбор урожая приостановился. Смешливые девчата были посланы работать на кухню и на вещевые склады. Уди, глаза которого оставались все такими же красными, вызвался — пока небо не прояснится и можно будет снова убирать цитрусовые — заняться починкой жестяных крыш на коровниках и овчарнях, пострадавших от ветра. Так вот и случилось, что Ионатан Лифшиц вопреки всем своим намерениям согласился на время, без каких-либо обязательств, взять на себя работу в гараже, как и просил Иолек, его отец, несколько недель назад.

— Только знай, — подчеркнул Ионатан, — это не насовсем, это на время.

И Иолек ответил:

— А? Пусть так, ладно. Ты покамест возьмись за дело и начни наводить там потихоньку порядок. А со временем мы, возможно, немного успокоимся, и, кто знает, вдруг откроется в гараже нечто интересное и прежде не замеченное в области самореализации. А может статься, в одно прекрасное утро мода внезапно повернется на сто восемьдесят градусов. Поживем — увидим.

Ионатан повторил со всей решительностью — насколько он вообще был способен выглядеть решительным:

— Только помни, что я ничего тебе не обещал.

Так вот и случилось, что ежедневно около шести часов проводил Ионатан в гараже, занимался повседневным обслуживанием и самым необходимым мелким ремонтом тракторов. Большинство сельхозмашин застыли в неподвижности, погруженные в глубокую зимнюю спячку под навесом, крыша которого то и дело громыхала под порывами ветра. Промерзший металл отвечал ледяным ожогом на любое прикосновение. Масло сгустилось и почернело. Стекло на всех приборах покрыла матовая изморозь. Кое-где заметны были усталые попытки прикрыть какой-либо особо чувствительный агрегат обрывками грязных, пропылившихся мешков. Только сумасшедший мог бы отважиться разбудить эти чудища, погруженные в мрачные сны, и чем-то досаждать им. Пусть спят себе спокойно на своих лежбищах, решил Ионатан, а меня сюда привели только холод и дождь. Еще немного…

В десять утра, топая по лужам, он шел из гаража в слесарную мастерскую, пил там кофе в обществе хромого Болонези и просматривал спортивный раздел в газете.

Этот Болонези, работавший в кибуце по найму, был уроженцем не Италии, а Триполитании. Высокий, сутулый, смуглый человек, с лицом заросшим щетиной. Одно ухо у него было рассечено и походило на загнивающую грушу, которая, казалось, вот-вот сорвется с ветки и, упав, разлетится на куски. От него всегда попахивало араком. Было ему где-то лет пятьдесят пять. Жил он бобылем, в бараке, одна половина которого когда-то использовалась под сапожную мастерскую, а вторая и поныне раз в месяц превращалась в парикмахерскую. Пятнадцать лет просидел он в тюрьме за то, что раскроил топором голову невесте своего брата. Дело это было темное, ни один человек в кибуце не знал подробностей, высказывались разные догадки, порой довольно-таки страшные. Лицо Болонези постоянно хранило такое выражение, будто именно в эту минуту во рту у него нечто несъедобное, проглотить никак невозможно, а выплюнуть не позволяет то ли страх, то ли вежливость. Судом Болонези был приговорен к пожизненному заключению, но потому ли, что во время своего пребывания в тюрьме он начал ревностно исполнять все религиозные заповеди, или по иной какой-то причине, президент Израиля Ицхак Бен-Цви решил помиловать его. Комитет помощи вернувшимся к вере отцов осужденным поручился за Болонези, направив рекомендательное письмо в секретариат кибуца. Так он был принят на работу в слесарную мастерскую, и ему выделили комнату во вросшем в землю старом бараке, крытом листами толя.

Люди в кибуце воспринимали Болонези по-разному. Одно верно: поселившись здесь, Болонези перестал исполнять строгие предписания религии, все свое свободное время начал он отдавать вязанию, которым виртуозно овладел во время заключения, и дети кибуца ходили в связанных им свитерах и жилетах. Да и вещи посложнее, по последней моде, бывало, создавал он для молодых кибуцниц. Из своей зарплаты покупал он такие журналы, как «Бурда», чтобы познакомиться с новейшими веяниями моды. Говорил он мало, в голосе его было нечто женственное. На вопросы отвечал очень осторожно, словно опасаясь запутаться или поставить в неловкое положение спрашивающего. Однажды, когда лил сильный дождь, сидя в слесарной мастерской за утренним кофе, спросил его Ионатан, не отрывая глаз от спортивной газеты:

— Послушай, Болонези, что это ты все время на меня смотришь?

— А ты погляди на свой ботинок, — сказал итальянец, почти не разжимая губ, но с какой-то особой мягкостью, — ботинок твой порвался так, что вода заходит внутрь. Дай я тут же сделаю порядок, а?

— Пустяки, — ответил Ионатан, — не имеет значения. Спасибо.

И вернулся к спору, разгоревшемуся между двумя спортивными комментаторами по поводу финального матча на кубок страны. Еще минуты две-три он, перевернув страницу, читал о прославленном футболисте (враче-ортопеде по профессии), который, прибыв из Южной Америки, присоединился к иерусалимской команде «Бетар». Вдруг Болонези заговорил все с той же мягкостью.

— Если я не сделать, никто не сказать спасиба, — горестно уговаривал он. — За что просто так сказать мне спасиба?

— За кофе, — сказал Ионатан.

— Проливать еще?

— Нет, спасибо.

— Вот, пожалуйста, что это? Опять говорить спасиба за ничего? Зачем говорить? Нет проливать — нет спасиба. И чтобы друг не будет сердиться…

— Все в порядке, — сказал Ионатан. — Кто же тут сердится… Не мог бы ты немного помолчать, Болонези, и дать мне спокойно почитать газету?..

А про себя добавил, как заклинание: не уступать на сей раз не уступать только не уступать невозможно всегда уступать и вечно молчать. Этим вечером. Еще сегодня вечером. Или, самое позднее, завтра вечером.

После полудня, закончив работу в гараже, вернулся Ионатан домой, зажег керосиновый обогреватель и, ополоснув лицо и руки, уселся в кресло, укутав ноги в шерстяной плед, поскольку было холодно. Один, в ожидании Римоны, он разложил на коленях утреннюю газету и принялся читать ее. Время от времени то или иное сообщение задевало его за живое. Президент Сирии Нур эд-Дин аль-Атаси и министр иностранных дел этой страны Юсуф Зуиян — оба врачи по профессии — выступили перед огромной возбужденной толпой народа в городе Тадморе, призывая огнем смести с лица земли Государство Израиль. Врач-окулист Юсуф Зуиян поклялся от своего имени и от имени всех собравшихся никого не щадить — до последней капли крови, ибо только кровью можно смыть обиду и святой путь к заре справедливости лежит через море крови… В Хайфе судили подростка-араба за то, что тот, нарушая все нормы приличий, подглядывал в окно за раздевающейся женщиной в квартале Хадар-а-Кармель; обвиняемый на отличном иврите утверждал в свою защиту, что, как свидетельствует Священное Писание, царь Давид так же подглядывал за Вирсавией. Судья Накдимон Цлелихин, как написано в газете, не скрыл своего удовольствия от остроумного довода, и на этот раз юный араб отделался строгим предупреждением… На одной из внутренних страниц мелким шрифтом была напечатана заметка об эксперименте, проведенном учеными в зоопарке Цюриха: чтобы проверить, насколько глубоко погружаются медведи в зимнюю спячку, в их берлогу были направлены потоки света и тепла. Один из медведей проснулся и полностью потерял рассудок…

Но очень скоро газета выпала у Ионатана из рук, и он задремал под размеренно-протяжную мелодию дождя в исполнении водосточных труб. Сон его был неглубоким и неспокойным: он начинался, как это уже случалось, с дремотных раздумий и оборачивался диким кошмаром. Доктор Шилингер из Хайфы, заикающийся гинеколог, пользовавший Римону и посоветовавший «воздерживаться от дальнейших попыток», оказался хитрым сирийским секретным агентом… Иолек уговаривал Уди, Ионатана и Эйтана Р. отправиться добровольцами в опасную поездку в одну из северных стран по заданию службы безопасности… Они должны были поразить змея в его логове ударом топора по голове… Но все шесть пуль, которыми был заряжен пистолет Ионатана, не смогли пробить шкуру его жертвы, потому что пули эти оказались катышками из мокрой шерсти… И человек, обнажив в улыбке испорченные зубы, свистящим шепотом произнес: «Ты збую…»

Ионатан открыл глаза и увидел Римону.

— Четыре пятнадцать, — сказала она, — а на улице совсем темно. Ты поспи еще немного, а я приму душ и приготовлю нам кофе.

Ионатан возразил:

— Да я и не спал вовсе. Просто думал о том, что пишут в газетах. Ты знала, что диктатор Сирии — он по профессии врач-гинеколог?

— Ты спал, когда я вошла в дом, — сказала Римона, — и я тебя разбудила. Сейчас будем пить кофе.

Пока она принимала душ и переодевалась, закипела вода в электрическом чайнике. Тонкая, стройная, свежая вышла Римона из ванной. Подала кофе с печеньем. В красном свитере и голубых джинсах, со светлыми, длинными, только что вымытыми волосами, она напоминала застенчивую школьницу. Горьковатый аромат миндального мыла и шампуня исходил от нее. Они сидели в двух одинаковых креслах, один против другого, и музыка, звучащая по радио, заполняла тишину. Позже зазвучала пластинка, одна из тех, что собирала Римона, мелодия была чувственной, бурной, пришедшей из африканских джунглей.

Римона и Ионатан почти не разговаривали друг с другом. Разве что о вещах самых необходимых. Для ссоры не было причин, а больше говорить было не о чем. Римона, как всегда, казалась ушедшей в свои мысли. И в кресле сидела с отсутствующим видом: поджав под себя скрещенные ноги, кисти рук втянув в рукава красного шерстяного свитера, словно пряча их от холода, она была похожа на маленькую девочку, одиноко замерзающую на садовой скамейке.

Римона говорит:

— Как только дождь на минутку прекратится, я выйду, принесу керосина. Обогреватель почти пуст.

Ионатан, с силой гася сигарету о дно медной пепельницы:

— Не выходи. Я сам принесу керосин. Мне все равно необходимо переговорить с Шимоном.

Римона:

— А пока что дай мне твой пиджак — я закреплю на нем пуговицы.

— Да ведь на прошлой неделе ты целый вечер возилась с моим пиджаком. Стоит ли снова тратить время?

— На прошлой неделе это был твой новый пиджак, а теперь дай мне твой старый, коричневый.

— Сделай мне одолжение, Римона, оставь в покое эту тряпку: она вконец изношена, и пора ее выбросить ко всем чертям или отдать итальянцу. Каждое утро он готовит мне кофе в слесарной мастерской и еще благодарит меня за это.

— Иони, не отдавай никому коричневый пиджак: я могу привести его в порядок, немного расширить в плечах, и ты его еще поносишь — тебе будет тепло в нем на работе.

Ионатан промолчал. Он рассыпал по столу содержимое спичечного коробка, построил было из спичек простую геометрическую фигуру, смешал всё движением ладони, принялся заново строить фигуру посложнее, но отверг и ее. Он зажмурился. Затем собрал спички в коробок. Не произнес ни слова. В глубине его души заскрипел какой-то надтреснутый голос. Он донесся откуда-то из очень далеких дней, и в нем звучало насмешливое презрение, смешанное с удивлением: ну и клоун, даже в быка не смог попасть с полутора метров. Но сердца их (Ионатан запомнил единственно возможный ответ на эту обжигающую клевету) — но сердца их не были готовы.

Римона продолжала:

— Я починю, и, по крайней мере, на работу его еще можно будет поносить.

— Ну конечно. Это что-то новенькое: я появляюсь утром на работе в пиджаке. Возможно, заодно и при галстуке, с белым платочком в кармашке, как секретный агент из кинофильма. И с короткой стрижкой, о которой давно твердит мне отец… Римона, слышишь, как усилился ветер на улице?

— Ветер усилился, но дождь перестал.

— Я иду поговорить с Шимоном. И принесу керосин. И пора бы посидеть с Уди — просмотреть все счета и накладные… Что?

— Ничего. Я ничего не сказала, Иони.

— Ладно. Пока.

— Погоди минутку. Не надевай сейчас новый пиджак. Надень старый. Старый, теплый. А когда ты вернешься, я продолжу его чинить.

— Когда я вернусь, тебе не удастся заняться этим: пиджак будет насквозь промокшим.

— Но ведь мы говорили, что дождь прекратился, Иони.

— Говорили — и прекрасно. Только что из того, что говорили? Пока я выйду и вернусь, дождь начнется снова. Вот видишь, уже начался… Да еще какой! Потоп.

— Не выходи под дождь. Пережди. Посиди, а я пока налью нам еще по чашечке кофе. Если ты так уж хочешь отдать что-нибудь своему итальянцу, отнеси ему банку растворимого кофе. Мы никогда ею не воспользуемся, ведь я люблю сама готовить настоящий, крепкий кофе.

— Послушай, Римона, этот итальянец… Знаешь, как он говорит «я налью»? «Я проливать». А как он говорит «потоп»? «Утоп». Ты не слушаешь! Может, ты мне хоть раз объяснишь, почему это ты меня не слушаешь? Почему, когда я говорю, ты не слышишь, не отвечаешь, тебя вообще здесь нет, ты где-то совсем в другом месте… Черт знает где ты находишься!.. Почему? Ответь мне…

— Не раздражайся, Иони.

— Ну вот, и ты туда же. Что это со всеми вами сегодня? Все мне с утра твердят: «Не раздражайся, не раздражайся». А я и не раздражаюсь вовсе. Ну а если даже и так? Хочу и раздражаюсь, что с того? Мне это запрещено? Почему? Каждый тут возникает, спасая мою душу. Каждый начинает спорить со мной, и так целый день. И ты, и Уди, и итальянец, и мой отец, и Эйтан Р. — все в один голос. Да ведь так можно спятить. Утром этот психованный итальянец пристал: давай, мол, починю тебе ботинок… Вечером ты с этой тряпкой-пиджаком… Еще немного — и явится мой отец, чтобы возложить на меня какую-нибудь задачу и позаботиться о моей душе… А ты сама посмотри, прошу тебя. Посмотри в сегодняшней газете, там, вверху. Как эти сирийцы говорят о нас на своих сборищах, а мой отец хочет заключить с ними мир, устроить братание народов, эдакий свадебный пир, а они жаждут лишь одного: резать нас и пить нашу кровь… Да ты опять мечтаешь, не слыша ни одного моего слова!

— Я здесь, Иони, что с тобой? И я не твой отец…

— Ты бы лучше послушала, какой ливень хлещет на улице, пока ты тут настаиваешь на том, что дождь перестал, и посылаешь меня за керосином. Будь добра, подойди к окну, глаза у тебя есть, взгляни на улицу и сама убедись, что там творится…

И позже, когда Римона и Ионатан сидели друг против друга и пили в молчании по второй чашке кофе, тьма на улице все сгущалась и сгущалась, и чернеющие небеса стремились соприкоснуться с раскисшей землей, и кроны деревьев на аллеях кибуца шумели так, словно дождь — это угрожающий им топор, а где-то там, за раскатами бури, слышалось низкое мычание коров, и чьи-то стопы, исполненные смертной тоски, пробивались сквозь завывания ветра. Неожиданно, без всякой видимой причины, возникла перед мысленным взором Ионатана арабская деревня Шейх-Дахр. Он представил, как хлещущий во тьме ливень уничтожает остатки занесенных пылью лачуг, превращая снова в прах то, что было некогда создано из праха. Как там, где нет не только человека, но даже крохотного светлячка, расстаются с последней надеждой вросшие в землю развалины и внезапно в ночи скатывается наземь какой-нибудь шаткий камень, который до этого мгновения, упорствуя, держался за другие камни, да вот, спустя двадцать лет, сдался и рухнул во тьму. На холме, где стоит Шейх-Дахр, в такую бурную ночь нет ни одной живой души, даже бездомная собака не забредет сюда по ошибке, даже птица не залетит, разве что душегубы вроде Болонези, вроде меня, вроде Биньямина Троцкого могли бы скрываться там. Ни души, безмолвие, тьма да эти зимние ветры, и лишь покосившийся минарет со снесенной верхушкой торчит, как кривой обрубок. Логово убийц, говорили нам в детстве. Банды тех, кто жаждет нашей крови, гнездятся там, повторяли нам. Наконец-то мы сможем вздохнуть спокойно, услышали мы, когда деревня Шейх-Дахр стала грудой развалин. Теперь там, где была деревня Шейх-Дахр, только руины, темень да густая, непролазная грязь. На опустевших скалистых склонах не осталось ни убийц, ни жаждущих крови банд… Минарет, с которого велся снайперский огонь по кибуцной усадьбе, был наполовину обрушен прицельным выстрелом из миномета. Стрелял — так у нас утверждали — сам командир ПАЛМАХа, боевой организации, предшественницы Армии обороны Израиля. И вот сейчас все заливает непрекращающийся черный дождь… А когда я был мальчишкой, то отправился как-то в Шейх-Дахр один — искать клад золотых монет, зарытый, как говорили, под плитками, которыми был вымощен пол в доме шейха; вот я и стал выковыривать одну за другой эти зеленые узорные плитки и копать, копать под ними в поисках потайной лестницы, ведущей в глубину, в тайник; я копал и дрожал от страха, потому что были там и летучие мыши, и филин, и души всех умерших стариков той деревни… А в тех историях, которые рассказывали нам, когда мы были маленькими, блуждающие привидения, бывало, подстерегали свою жертву, чтобы напасть на нее сзади и задушить костлявыми пальцами… И все же я копал и копал, не находя ничего, кроме какой-то странной серой пыли, подобной пеплу, что остается после пожара; под этой пылью была погребена широкая полусгнившая доска, я вырвал ее, и под нею обнаружились старинные дышло, оглобля, молотило и обломки деревянной сохи, а подо всем этим — снова темная пыль; но я не отступился и продолжал копать, пока вдруг разом не стемнело и злая птица не прокричала надо мной жутким голосом… Тогда я все бросил и побежал оттуда, я понесся по склону холма, запутался в темноте среди разветвлений высохшей реки, заметался меж развалившихся лачуг, добрался до заросшего бурьяном поля, и дальше — меж заброшенными посадками олив, искривленных в точном соответствии с поговоркой: скрючило оливковое деревце почище дряхлого старца, добежал до того места, где когда-то была каменоломня, а вдалеке выли шакалы, и вдруг вой раздался совсем рядом… Я был еще совсем мальчишкой, а мертвые старики жаждали крови, жаждали кровавой резни, подобно этому врачу-сирийцу… И у меня перехватило дыхание… А что принес я из деревни Шейх-Дахр? Ничего не нашел я там, кроме спазм в груди, отчаянного страха и чувства сожаления — оно и до сих пор гложет меня и подталкивает встать сию же минуту и отправиться на поиски хоть каких-то признаков жизни среди этой пустыни, в потоках дождя, не перестающего лить в темноте… Он не прекратится и ночью, не остановится ни завтра, ни послезавтра… Такова моя жизнь, и нет у меня другой… Такова моя жизнь, и она проходит, проходит, проходит… И сейчас, в это мгновение, она зовет меня подняться и идти, ибо кто вернет мне мое время, ведь тот, кто опоздает, опоздает.

Ионатан поднялся со своего места. В наполнивших комнату сумерках его волосатая рука, с которой еще не сошел летний загар, пыталась нащупать выключатель. Наконец он нашел его, включил свет и с минуту стоял, уставившись на загоревшуюся лампочку, словно испугавшись или удивившись странной связи между его желанием, его пальцами, белой кнопкой на стене и желтым светом, льющимся с потолка.

Он снова уселся в кресло и сказал Римоне:

— Ты засыпаешь…

— Я вышиваю, — откликнулась Римона. — К весне у нас будет новая красивая скатерть.

— Почему же ты не включила свет?

— Я видела, что ты погружен в свои мысли, и не хотела тебе мешать.

— Без четверти пять, — заметил Ионатан, — а уже надо зажигать свет. Как в Скандинавии. Как в тайге или в тундре, помнишь, мы учили про них в школе?

— Это в России? — неуверенно спросила Римона.

— Что за ерунда, — ответил Ионатан, — это у Полярного круга. В Сибири. В Скандинавии. Даже в Канаде… Кстати, ты читала в субботнем приложении к газете «Давар» о китах, о том, что их становится все меньше и они вот-вот исчезнут?

— Ты мне уже об этом рассказывал. Я не читаю, потому что мне больше нравится, когда ты рассказываешь…

— Взгляни на обогреватель, — бросил в сердцах Ионатан, — он уже едва теплится. Дождь или не дождь, но я немедленно иду за керосином. А не то обогреватель вообще погаснет.

Римона сидела в соседнем кресле, мягко круглилась линия ее спины; словно прилежная ученица, склонившаяся над уроками, она не отрывала глаз от своей вышивки:

— Возьми хотя бы фонарь.

Он взял фонарь и молча вышел.

Вернувшись, залил керосин в бак обогревателя и пошел вымыть руки. Сколько он ни мыл их с мылом, под ногтями все равно оставались черные следы машинного масла, ведь все утро он работал в гараже.

— Ты вымок, — с нежностью сказала Римона.

— Пустяки, — ответил Ионатан, — все в порядке. Я надевал, как ты советовала, старый коричневый пиджак. Незачем так уж заботиться обо мне…

Он разложил на столе журнал «Мир шахмат» и принялся решать какую-то сложную шахматную задачу. Погрузившись в размышления, он совершенно забыл о зажатой между пальцами сигарете, и пепел с нее, упав, рассыпался по страницам. У ног его дремала собака Тия. Когда он заново раскуривал погасшую сигарету, по собачьей спине вдруг пробежала мгновенная волна легкой дрожи — от затылка до самого кончика хвоста. Уши Тии на секунду встали торчком и тут же снова опали. Ионатан понимал, что так она реагирует на звуки или запахи, которые сам он не в состоянии уловить, потому ли, что они чересчур слабы, или потому, что слишком далеки от него.

На полочке, которую он укрепил в спальне, в изголовье его и Римоны кроватей, невнятно тикал грубо сработанный, в жестяном корпусе, будильник, и вот сейчас до слуха Ионатана донеслось это тиканье. Так хрупка тишина в комнате. Между ними двоими.

Но тишины нет: вокруг дома неостановимо несутся, устремляясь куда-то в низину, дождевые потоки…

Римона была тоненькой, невысокой, с узкими бедрами и маленькой крепкой грудью. Со спины она казалась девочкой-подростком, только-только начинающей взрослеть. Изящными и чистыми были линии ее тела, удлиненными — кисти рук и пальцы. Она напоминала хорошо воспитанную девушку прошлого века: как велели ей стоять распрямив плечи, ходить не раскачивая бедрами и сидеть сжав коленки, так и выполняет она безропотно и точно все, что было велено.

Хотя вблизи можно было заметить, что кожа ее на шее, под ушами, уже слегка увяла, но затылок оставался по-прежнему высоким и нежным, и копна волос свободно падала ей на плечи. Раскосые, с азиатским разрезом, глаза, казалось, были подернуты какой-то сумеречной дремой; они были широко, словно у маленького зверька, расставлены, и это придавало ей особое, странное и сильное очарование.

Иногда Ионатан с удивлением замечал, как смотрят на нее другие люди, как смотрят на нее мужчины, с какой неудержимой настойчивостью пытаются они проложить себе дорогу к ее печальной красоте: одни — шутками и игривыми словечками; другие — по-отцовски покровительственно, словно предлагая ей надежную опору; третьи — сальными намеками, и казалось, в самом их тоне кроется попытка подать ей некий секретный знак. Были и такие, кто обращался к ней с какой-то беспомощностью, словно моля о прощении и милосердии, и такие, что нашептывали ей сладкие речи, как будто знали некий тайный закон, который, без сомнения, хорошо известен и ей, какой бы недотрогой она ни казалась. Все эти посторонние мужчины любыми путями стремились добиться ее согласия, которое не изъявляется ни в словах, ни в действиях; как известно, сердце сердцу знак подает.

Как-то в жаркий летний день на лужайке возле дома один из соседей вызвался, подключив к водопроводу резиновый шланг, омыть струей ее босые, выпачканные в земле ноги. Он делал это так, будто выполнял свою часть старинного договора, хотя Римона, как избалованная девочка, пыталась изобразить, будто этот договор ее совсем не касается и она вообще никогда не слышала о его существовании, но самим своим отрицанием она, по сути, выполняла то, что этот договор ей предписывал, выполняла со всей щедростью и удовольствием, выполняла так, что легкое смятение охватило и соседа, поливающего водой ее ноги, и Ионатана, который, застыв у кустов мирта на краю лужайки, наблюдал за всем этим издалека, улыбаясь и скрежеща зубами. В глубине души он утешал себя тем, что, так или иначе, но и этого, как и других, она оставит ни с чем. Потому что нет в ее манере ни игры, ни уверток, ни притворства — ничего этого в ней нет. И вправду полнейшая наивность. И вправду девственные просторы тайги или тундры. Ослепительные снега в палящий летний зной. Сама того не сознавая, без всякого намерения, она окружила себя невидимым прохладным кольцом вежливого отрицания: я, мол, ничего не понимаю в этом языке намеков. Извините. Я не хочу и не могу принять в этом участие. Вы обознались. Мне очень жаль.

Изредка, когда Римона поднимала свои волосы, собирая их в узел и укладывая в высокую прическу, становился виден светлый пушок на ее затылке. Ионатан, охваченный чем-то вроде паники, настаивал, чтобы она распустила узел и освободила волосы, потому что вид этого пушка вызывал в нем такое чувство, словно она была обнаженной.

Ее черные, удлиненные, широко поставленные глаза обычно казались полузакрытыми и затененными. И на губах ее тоже лежала тень — постоянной, молчаливой, холодноватой отстраненности. Даже когда она говорила, даже когда улыбалась, эта холодноватая тень не исчезала. Но улыбалась Римона крайне редко; улыбка возникала не на самих губах, а где-то возле губ и медленно, настороженно разливалась дальше, пока не достигала уголков глаз, тогда Римона становилась похожей на маленькую девочку, которой показали нечто такое, что не полагается показывать маленьким девочкам.

Ионатан был уверен, что бо́льшая часть из того, что Римона видит и слышит, почти не задевает ее. Ничего ее не трогает, думал Ионатан с возмущением. Как будто жил я среди дорогих картин, как будто у меня была гувернантка, призванная воспитывать меня личным примером, пока и сам я не стану выглядеть человеком спокойным и всем довольным.

Эти мысли Ионатан пытался заглушить с помощью слова «жена». «Это моя жена», — бывало, шептал он беззвучно сам себе. «Это Римона, моя жена». «Это жена моя Римона». Но слова «моя жена» подходили, по его разумению, пожилым семейным людям, они напоминали ему кинофильмы, в которых показаны дома, где живут дети, и есть детская, и кухня, и домработница. А ведь это всего лишь Римона, которой все безразлично, кроме, пожалуй, изображений амулетов, принадлежащих племенам Свазиленда. Да и то словно сквозь дрему, словно безо всякой внутренней сосредоточенности, потому что, по сути, нет для нее никакой разницы между той или другой вещью. Моя жена. Снова она набросилась на мой старый коричневый пиджак, теперь вдобавок еще и намокший. Но ведь раз в жизни надо открыть рот и выложить простую правду. По крайней мере, самому себе.

— Послушай, Римона, может, уже хватит?

— Да. Я почти закончила. И в плечах сделала его пошире. Примеришь?

— Ни за что. Римона, я эту тряпку уже не надену. Тысячу раз говорил я тебе, что ее нужно отправить прямо на помойку. Или отдать итальянцу.

— Ладно.

— Что — ладно?

— Отдай итальянцу.

— Так зачем же ты должна была трудиться целый вечер?

— Я его починила.

— Но зачем, черт побери, его нужно было чинить, если тебе было сказано, что я никогда не надену этот пиджак?

— Ты же сам видел: в двух местах он был порван.

После десятичасовой сводки новостей Ионатан обычно, набросив на себя что-нибудь, выходил на маленькую веранду, чтобы в одиночестве выкурить последнюю сигарету. В свете огонька-светлячка можно было видеть, как падает дождь, тонкий и колючий, легкий и в тоже время полный терпения и упрямства. Ионатану нравилось ощущать, как в тишине холод касается его кожи, нравилось вдыхать полной грудью запахи ветра в ночи. И запах сырости, поднимающийся от напитавшейся влагой земли. Сама земля была ему не видна. Так стоял он и ждал, не зная, чего он ждет и для чего. Ему было жаль Амоса, брата, все еще служившего в армии: возможно, как раз в такую грозовую ночь, как эта, тот с товарищами лежит в засаде среди скал, в каком-нибудь ущелье у самой границы, и, застыв без движения, ждет, не появятся ли террористы. Ему было жаль ту бездыханную кроху, что родила Римона в конце прошлого лета: никто и никогда не говорил им, что же сделали с этим мертвым тельцем, лежит же оно где-то во тьме, под раскисшей землей; а ведь всего каких-нибудь пять месяцев назад он, Ионатан, приложив ладонь, мог ощутить его странное движение в глубине материнского лона…

И снова возник в ночи отдаленный собачий лай — если не с развалин деревни Шейх-Дахр, то откуда же донес ветер этот приглушенный лай?

Неожиданно в какой-то миг обнаружил Ионатан, что с ним что-то произошло: сигаретный окурок незаметно выскользнул из его пальцев и мерцал у ног на полу. «Чары Чада», — произнес Ионатан громко и удивленно. Он наклонился, поднял тлеющий окурок, швырнул его в дождь и глубоко вздохнул, увидев, как в мгновение ока погас светлячок в темной воде. «Ну и ладно», — беззвучно пробормотал он и вернулся в дом.

Римона заперла за ним дверь, ведущую на веранду. Задернула все занавески. Она замерла между кушеткой и этажеркой, словно заводная кукла, у которой лопнула пружина, и сказала:

— Всё? — А затем прибавила со своей улыбкой-не-улыбкой: — Ну, вот и ладно.

Ионатан ответил:

— Ладно. Идем спать.

А Римона:

— Уже?

И он не знал, кроется ли в этом слове обещание чего-то, или вопрос, или удивление. А быть может, даже и согласие.

— Так я сегодня и не поговорил с Шимоном и не сходил к Уди, чтобы разобраться в квитанциях и накладных.

— Не сходил, ну и ладно, — успокоила Римона. — Сходишь завтра. Может, до завтра прояснится и дождь перестанет…

В двуспальной кровати, закутанные порознь каждый в два толстых зимних одеяла — Римона у стены, Ионатан ближе к окну, — слушали они по радио, стоявшему на полочке в их изголовье, ночной концерт; музыка помогала не слышать, как шумит снаружи разбушевавшаяся буря. Говорили шепотом:

— Ты помнишь, что в четверг тебе к зубному врачу? Не забудь.

— Ладно.

— Завтра начнет проясняться. Уже три дня дождь и буря никак не прекращаются…

— Да.

— Послушай, как громыхает гром. И ветер такой сильный. Даже стекла дрожат.

— Да. Не бойся.

— Я не боюсь. Вот только птиц, если остались они еще в живых, очень жалко. Не выключить ли радио?

— Да. Выключи. И спи. Сейчас уже около одиннадцати, а завтра мне вставать в половине седьмого.

— Я не боюсь…

— Спи, Римона. Ведь мы не на улице.

— Нет! Мы дома.

— Так попытайся уснуть. Я устал. Спокойной ночи.

— Но я не смогу уснуть. Ты засыпаешь мгновенно, а я так не могу.

— Что с тобой, Римона?

— Я боюсь.

— Так не бойся. Довольно. Спи. Спокойной ночи.

И долго еще потом в темноте, не двигаясь, не перешептываясь, не прикасаясь друг к другу даже случайным прикосновением, лежали они оба с открытыми глазами, наблюдая, как волны темноты медленно текли среди теней мебели. Она знала, что он не спит. Он знал, что она знает. Оба они знали и молчали. Лежали молча и чего-то ждали. А снаружи низкие облака неслись на восток, в сторону гор. Горы стояли там, спокойные, застывшие, тяжелые, принадлежащие только самим себе и самим себе чужие.

Спустя две недели выздоровела Тия. Все ее раны зажили. Как и прежде, она укладывалась спать возле обогревателя. Как-то вечером тревога охватила Ионатана: ему показалось на миг, что Тия перестала дышать, а перестала дышать — перестала жить. Но тревога оказалась ложной. И Ионатан решил про себя: завтра вечером.

 

2

В тот вечер появился в нашем кибуце незнакомый молодой человек. Пришел он один, прошагав пешком шесть километров — от самой развилки, где дорога в кибуц ответвляется от главной магистрали. Гость подошел к усадьбе со стороны ферм и складов по боковому шоссе, предназначенному для проезда тракторов и покрытому слоем грязи. Поскольку прибыл он под вечер, когда здесь уже мало кто бывает, пришлось ему довольно долго топать по этой грязи, прежде чем наткнулся он на живую душу. Только тяжелый запах поднимался ему навстречу: из птичников и загонов для скота, от перепревшего сена, коровьего навоза, от стоячей воды, подернувшейся зеленой ряской (неподалеку от коровника забилась канализация), от забродивших остатков силоса из заплесневевших апельсиновых корок.

Первым, на кого наткнулся гость, был Эйтан Р., который направлялся к коровникам, чтобы насыпать травы в ясли. В сумеречном свете уходящего дня Эйтан Р. внезапно заметил нечто странное — какое-то движение в кустах за складом удобрений, словно кто-то топтался там, пытаясь проложить себе путь сквозь заросли. Опять у нас убежал теленок из загона, подумал Эйтан с возмущением, наверно, снова отлетела щеколда, а Сточник забыл ее починить, да и я не закрепил ее проволокой. Но на сей раз — для разнообразия — я немедленно пойду и с превеликим удовольствием выдерну Сточника из библиотеки, прямо с заседания кружка по истории еврейской философии. И пусть он сам соизволит прибыть сюда в своей чистой одежде и расхлебывает кашу, которую заварил. Мне наплевать. Это уже второй раз за неделю у нас убегает теленок, и я принципиально пойду и выдерну оттуда дражайшего Сточника, чтобы он перестал разглагольствовать про то, как плохо работают другие, да про молодежь, «которая разлагается от сытой жизни»… Да ведь это вовсе не теленок, это какой-то человек крутится тут, и похоже, не миновать неприятностей…

Из кустов показался незнакомый молодой человек: сначала — голова, затем — плечи. И руки, разгребающие влажную листву. Он продирался, тяжело дыша, и наконец вырвался из зарослей. На нем были джинсы и какая-то короткая курточка. Он ужасно торопился, а может, наоборот, старался преодолеть инерцию собственного прорыва сквозь чащу разросшихся кустов. И на миг Эйтан Р. чуть было не поддался желанию подставить незнакомцу подножку и первым наброситься на него. Но парень остановился и замер перед Эйтаном, мокрый и дрожащий; было очевидно, что проделал он длинный путь под дождем, прежде чем заблудился в зарослях кустарника. Вода, пропитавшая его непокрытые волосы и струившаяся по щекам, придавала ему совершенно несчастный вид. Эйтан заметил у него за плечами полупустой армейский рюкзак. А в руках парень нес гитару в большом чехле.

Эйтан смерил незнакомца подозрительным взглядом: этакий тощий юноша, узкие плечи опущены, достаточно одного несильного толчка, чтобы свалить его, поскольку и так он стоит пошатываясь. Тревога улетучилась, уступив место легкому раздражению. Эйтан Р. — крепкий лохматый блондин с коротким и вздернутым, как у младенца, носом и мощной челюстью — широко расставил ноги, обутые в тяжелые рабочие ботинки, и, глядя на незнакомца в упор, сказал:

— Добрый вечер? — Слова эти прозвучали как вопрос, а вовсе не как приветствие, потому что парень казался Эйтану несомненным чужаком.

Незнакомец неожиданно улыбнулся (улыбка выглядела какой-то преувеличенной) и, столь же неожиданно перестав улыбаться, испуганно ответил:

— Добрый вечер. — Акцент явно выдавал в нем чужака. — Где сейчас можно найти председателя кибуца? — спросил он.

Эйтан Р. не торопился с ответом, обдумывая вопрос. Он все еще тешил себя мыслью о том, как появляется в библиотеке и со скандалом выдергивает Сточника с заседания кружка по изучению истории еврейской философии, но преодолел искушение, успокоился и сказал, растягивая слова:

— Ты имеешь в виду секретаря кибуца? Наш секретарь болен.

— Ну конечно, — с такой готовностью отозвался гость, словно любому младенцу было известно, что секретари всех кибуцов — люди непременно больные, и он изначально обязан был знать об этом. Жаль, что, к стыду своему, он так опростоволосился, задав этот вопрос, но все-таки нельзя ли извлечь из ситуации хоть крохотную прибыль, если продолжить торг? — Ну конечно, — повторил он, — я это хорошо понимаю. И, без сомнения, желаю ему полного выздоровления. Но разве в кибуце нет распределения ответственности? Возможно, у вас есть какой-нибудь заместитель или ответственный дежурный?

Эйтан, забавляясь, вновь взглянул на незваного гостя и медленно-медленно качнул несколько раз своей тяжелой башкой сверху вниз. И уже готов был добродушно заулыбаться, когда в бледном свете фонаря, падающем из-под ближайшего жестяного навеса, взгляд его наткнулся на взгляд незнакомца, который будто ожег его зеленым огнем, и было во взгляде чужака нечто одинаково близкое и к радости, и к отчаянию, а вокруг глаз его что-то нервно подрагивало. Во всем облике юноши ощущались пугливое беспокойство и напряженность, смешанные с подобострастием и хитроватой покорностью.

Ситуация перестала казаться Эйтану Р. забавной: стоящий перед ним парень производил впечатление человека неискреннего. Поэтому Эйтан перестал улыбаться и предпочел заговорить с той грубоватостью, к которой привык в армии:

— Ладно. Чем тебе можно помочь. — На сей раз интонация его не была вопросительной.

Неизвестный не спешил ответить, словно и в самом деле в мгновение ока уловил и усвоил ту тактику, которая давала Эйтану превосходство, — несколько секунд повременить с ответом.

Он поколебался, переложил гитару из правой руки в левую, и сразу же пришло решение, он протянул высвободившуюся правую руку и произнес:

— Здравствуйте. Очень приятно. Меня зовут Азария Гитлин. Я… Я хотел бы остаться здесь. Жить у вас, так сказать. Только в кибуцах еще осталась справедливость. Ни в одном другом месте справедливости теперь не найдешь. Я бы хотел жить здесь…

Эйтану поневоле пришлось протянуть свою руку и коснуться кончиков пальцев той руки, что была протянута ему навстречу. Ему все это казалось нелепым: вдруг среди кустов, за складом с удобрениями, обмениваться рукопожатием с этой странной личностью.

Азария Гитлин, не останавливаясь, продолжал объяснять и уговаривать:

— Видишь ли, товарищ, я бы не хотел, чтобы с самого начала ты понял меня неправильно. Я вовсе не из тех, кто рвется в кибуц в силу всяких личных причин и ищет тут неизвестно что. В кибуце люди и по сей день связаны друг с другом, в то время как во всем мире ныне можно встретить лишь ненависть, зависть и грубость. Потому-то я прибыл сюда, я намерен присоединиться к вам и изменить к лучшему свою жизнь. Обрести внутреннюю связь с ближним — значит, по моему мнению, обрести связь со своей собственной душой. Я бы хотел, с вашего позволения, поговорить с нужным человеком…

Чужой акцент. Эйтану не удавалось определить какой именно. Им овладело нетерпение. Место, где они стояли, было на самом краю кибуцной усадьбы. Примерно в тридцати метрах отсюда находился забор. И среди витков ржавой колючей проволоки горел там тусклый фонарь. Просевшая бетонная дорожка была покрыта слоем липкой грязи. При каждом шаге грязь взрывалась брызгами, чавкала и булькала, словно лопались один за другим нарывы, наполненные жирным гноем. Однажды слышал Эйтан Р. от Сточника об одном студенте, который жил в кибуце лет тридцать тому назад, и именно сюда тот примчался, охваченный безумием, и палил из револьвера в каждого, кто пытался к нему приблизиться.

Подул ветерок. Воздух был влажным. На склоне пригорка еще не совсем потемнела тронутая холодом трава. Была пора листопада, и деревья застыли в скорби. В гаснущем свете сумерек казалось, что до ближайших домов совсем не близко, напротив, они далеки отсюда и друг от друга. Низкий туман тянулся между строениями. Снизу от луж поднимался пар. Издали донесся девичий смех. И тишина…

Гость переложил футляр с гитарой из левой руки в правую. От рабочей одежды Эйтана пахнуло потом, кислым молоком и навозом, когда он наклонился, чтобы разглядеть стрелки на своих часах.

— Ладно, — сказал Эйтан, — все в порядке.

— Все в порядке? Мне можно остаться здесь, у вас? Я готов приступить к работе хоть завтра. К любой работе. У меня есть документы и письмо, и я…

— Слушай, — перебил Эйтан Р., — погоди минуту. Смотри: ты идешь вдоль этой дорожки, пока не дойдешь до пекарни. На ней так и написано: «Пекарня». Так что ты будешь знать, что дошел до пекарни. За ней есть небольшая развилка. Ты примешь влево, пойдешь по кипарисовой аллее, а когда аллея кончится, увидишь два дома. До сих пор все ясно?

— До сих пор все прекрасно…

— Подожди минуту. Не спеши. Я еще не закончил. Когда дойдешь до двух домов, пройди посередине, между ними. И увидишь длинный дом на столбах с четырьмя верандами. За этим домом есть еще один такой же — на столбах и с четырьмя верандами. Постучись в предпоследнюю дверь. Там живет Иолек. Иолек — секретарь. Ты должен поговорить с Иолеком. Он и есть тот «председатель кибуца», которого ты, по-видимому, ищешь.

— Это тот, про которого ты сказал, что он тяжело болен?

— Болен. Это так. Он тут же выздоровеет, как только увидит тебя. Там ты все расскажешь, там с тобой поговорят и скажут, что надо делать.

— Я очень извиняюсь за то, что прибыл в такое, как бы это сказать, неурочное время. Вообще-то я собирался приехать к вам автобусом в два тридцать, но по личным причинам опоздал. Попытался уехать автобусом в четыре, но снова запутали меня, задержали в связи с неким деликатным делом, и я опять опоздал. Как в пословице про растерявшуюся лису, ты, наверно, знаешь ее, если знаешь, сразу же останови меня: лиса, сама не зная что, искала, пока в капкан не попала. Так вот я и приехал в конце концов не тем автобусом, сошел на развилке и пошел пешком. На мое счастье, в такую погоду никакие террористы здесь не шастают, и я добрался благополучно. Извини, а ты, часом, не торопишься? Я тебя не задерживаю?

— Ничего. Все бывает, — ответил Эйтан сухо. — Главное, чтобы ты запомнил. Я повторяю. Пекарня. Влево. Кипарисы. Два дома. Длинный дом. Предпоследняя дверь. Там будешь говорить сколько душе угодно, и с тобой тоже будут говорить. Ты уверен, что не собьешься с пути?

— Избави Боже! — ответил Азария, почему-то запаниковав, словно спросили его, можно ли на него положиться, не воспользуется ли он темнотой, чтобы стащить что-нибудь. — Я в армии чуть не попал в спецподразделение, меня собирались послать на курсы, где изучают ориентирование на местности. Очень рад был с тобой познакомиться. Как говорится, улыбающееся лицо запоминается навсегда. Меня зовут Азария. А ты… Разреши тебя поблагодарить…

Эйтан Р. повернулся и пошел на ферму. Пожал плечами раз, второй: в самом ли деле в этом огромном футляре находится гитара? И сам себе ответил: земля Израиля кишит всякими типами, и в футляре может оказаться гитара, а может — нечто совсем другое. Поди знай. Эйтан ощущал легкое беспокойство, возможно, потому, что незнакомец выглядел человеком, не знающим покоя. Да и разгильдяйство Сточника возбуждало в Эйтане раздражение. Только болтать умеют, размышлял Эйтан, а если надо спрятаться, то лучшего места, чем кибуц, и придумать нельзя. Ведь у нас все открыто, и никто не станет проверять, никто не станет задавать никаких вопросов. Нигде в мире больше не сыщешь справедливости, только в кибуце она и осталась. Странный фрукт. У нас уже есть Болонези, который сидит и вяжет платья, так пусть будет и этот искатель справедливости. На здоровье.

На всякий случай, решил Эйтан, после вечерней дойки и после того, как я приму душ, надо будет поспрашивать вокруг. А вообще-то — во избежание неприятностей — не лучше ли было проводить его прямо до дверей Иолека? Поди знай…

Но позже, на ферме, когда он закончил засыпать траву в ясли и принялся подсоединять трубки доильной установки, а старый приемник на заросшем паутиной ящике в углу завопил во весь голос, изрыгая шестичасовую сводку новостей, забыл Эйтан про этого Азарию или как его там зовут? И не вспоминал о нем до середины следующего дня.

А тем временем угасли последние отблески заката. Стали черными ковры опавших листьев на опустевших пространствах. Ветер перешептывался с мертвой листвой. Потянуло запахом влажной гнили и стоячей воды. Похолодало. Вдоль покрытой грязью тропинки фонари лили нечто болезненно-желтое, мало напоминающее свет. В окнах домов зажглось электричество. Заглядывая с улицы, он видел сквозь запотевшие стекла лишь покачивающуюся занавеску или чью-то мелькнувшую тень. До него доносились детский крик, отзвуки смеха или перебранки, а то вдруг вырывались наружу мелодии, передаваемые по радио. Пробившись наружу сквозь окна и стены, эти веселые мотивы преображались, словно по волшебству: здесь, в грязи, под дождем, их подчиняла своей власти сила одиночества. И вот, находясь в самой сердцевине этой печали, этой леденящей скорби, в сердцевине холода и темноты, которая все еще не стала ночным мраком, а оставалась серой полутьмой зимнего заката, приглушенного тучами, он мог нарисовать в своем воображении ту настоящую, ту теплую жизнь, что идет за этими стенами, за затуманенными стеклами. Там в семьях царит радость, там на циновках разбросаны детские игрушки, там запах только что выкупанных малышей, и женщины в шерстяных халатах, и музыка, и голубоватым пламенем горят керосиновые обогреватели, там, внутри, неторопливо течет настоящая жизнь, которой он никогда не знал, жизнь, к которой он страстно, до глубины души, жаждал прикоснуться; он хотел, чтобы и она прикоснулась к нему, чтобы он ощущал свое сопричастие к ней, а не был бы подозрительным чужаком, пришельцем, дрожащим в темноте. Пусть в это же мгновение с помощью некоего магического заклинания он превратится в друга, в местного жителя, в брата, пусть его любят, да так, чтобы не чувствовалось никакой разницы между ним и всеми остальными, чтобы не осталось между ними никаких перегородок.

Как проникнуть одним рывком туда, внутрь, как просочиться меж запахами дома, меж словами, сказанными не ему, туда — к соломенным циновкам, мелодиям, перешептываниям, смеху, к той стороне занавесок, плотно задернутых в эту зимнюю ночь, к прикосновению теплой шерсти, к аромату кофе, женщины, печенья, мокрых, вымытых хорошим шампунем волос, к шелесту газетных страниц, звону посуды, складываемой в кухонную раковину, шуршанию белоснежных простыней, расстилаемых в четыре руки на широкой и мягкой двуспальной кровати, там, в глубине дома, при свете ночника, возле обогревателя, огонь которого уже приглушен, под шум дождя, стекающего по спущенным жалюзи…

В том месте, где тропинка шла под уклон, увидел он трех старых людей, которые, похоже, вышли подышать воздухом в перерыве между дождями, все трое опирались на палки и, наклонившись друг к другу, то ли секретничали, то ли просто сбились в кучку, спасаясь от холода. Но, подойдя ближе, увидел он всего лишь три мокрых куста, дрожащих под ветром. Ветер усилился, и влажный холод пронизывал до костей.

В столовой на вершине холма, за кипарисовой аллеей, дежурные накрывали столы к предстоящему ужину. Маленький человечек выскочил оттуда с криком: «Вернись, амиго! Вернись, тебе звонят! Не уходи!» И голос ответил ему из темноты: «Я тебя не слышу…»

Из-за всех закрытых окон вдруг разом перестала доноситься музыка и прорвался глубокий голос радиодиктора, читающего новости. Наверно, сообщал он нечто потрясающее: голос его звучал сурово, непреклонно, с пафосом, но слова похитил новый порыв ветра. Кроны высоких деревьев над головой вымокшего незнакомца становились все темнее и темнее. Он изо всех сил старался не позабыть дорожные приметы, которые сообщил ему Эйтан Р., не заблудиться и никого не обеспокоить. Пекарня и кипарисовая аллея и в самом деле оказались на своих местах, но длинные дома сбивали его с толку: их было не два, а пять или шесть. Один напротив другого и друг за другом, они стояли, словно освещенные эскадренные миноносцы в темной туманной гавани. Дорожка внезапно оборвалась, или он ее потерял, и путник стал топтаться на лужайке, пока низкая ветка не хлестнула его с силой по лицу, обдав водой, колючей, словно острые булавки. Это унижение, пробудив в нем чувство стыда и гнева, заставило его собрать все свои внутренние силы: он отбросил ветку и взобрался на ступеньки одной из веранд. Долгую минуту, дрожа, простоял он там. Затем, отряхнувшись, легонько постучался в дверь.

Из-за темной двери жилища секретаря кибуца слышался голос диктора, передававшего последние известия, и можно было наконец-то разобрать слова: «В ответ на подобные действия пресс-атташе Армии обороны Израиля сообщает, что наши вооруженные силы готовы к любому развитию событий, к тому, чтобы предпринять все необходимые меры. Израиль продолжает прилагать все усилия, чтобы мирным путем добиться снижения напряженности. Глава правительства, являющийся также и министром обороны, прервал этим вечером свой отпуск, и в настоящее время в его канцелярии проводятся непрерывные консультации с рядом лиц, ответственных за внешнюю политику страны и ее безопасность. Послам четырех великих держав направлено обращение…»

Азария Гитлин изо всех сил старался соскрести грязь, налипшую на подошвы его ботинок, и наконец, отчаявшись, снял обувь. Стоя в мокрых носках, он вновь вежливо постучал в дверь. Немного подождал и постучался в третий раз. Не слышат, подумал он, из-за радио. Он еще не знал, что Иолек немного глуховат.

То, что произошло дальше, послужило причиной некоторой неловкости и даже вызвало легкий переполох. Иолек, одетый в пижаму и закутанный в домашний темно-голубой шерстяной халат, открыл свою дверь, чтобы выставить на веранду поднос с остатками ужина, принесенного ему, больному, из столовой. Он открыл дверь, и прямо перед ним возник из темноты некто худой, вымокший, испуганный, стоящий в одних носках. Чьи-то два глаза ошеломленно сверкнули и заметались. Иолек отпрянул, издал какой-то хриплый звук, но тут же хихикнул и сказал:

— Срулик?

Азария Гитлин, растерянный, мокрый, стуча зубами от холода, хотя под одеждой он обливался по́том, едва сумел прошептать:

— Извините, товарищ, я не Срулик… Я только…

Но Иолек не смог услышать его отчаянный шепот, поскольку в это мгновение из радиоприемника, стоявшего в комнате, выплеснулась волна музыки. Он обнял гостя за плечи и потянул его в дом, шутливо отчитывая:

— Входи, входи, Срулик, не стой на холоде, не хватало мне, чтобы и ты сейчас заболел…

Тут он поднял глаза, вгляделся: перед ним кто-то незнакомый. Он поспешно снял свою руку с худых плеч и проворчал:

— Что тут происходит? — Но взял себя в руки и произнес со всей возможной доброжелательностью и приветливостью: — A-а… ты уж будь добр, прости меня. Зайди все-таки в дом. Ну… я по ошибке предположил, что это кто-то другой. Ты, должно быть, ко мне? — И, не дожидаясь ответа, добавил со всей настойчивостью, подкрепив свои слова привычно властным жестом руки: — Садись, пожалуйста. Вот сюда.

Иолек болел вот уже десять дней. Эти боли в спине досаждали ему каждую зиму, а нынче к ним прибавился еще и неотвязный грипп. А поскольку он к любой боли относился весьма опасливо, то сразу же терял присутствие духа. Был он плотным, крепко сбитым. Волосы росли у него даже из ушей. На землистом, изрезанном морщинами лице с резко очерченной линией губ выдавался крупный, внушительный нос — нос был почти неприличным и придавал лицу Иолека выражение грубости и алчности, делая его похожим на похотливого еврея с антисемитских карикатур. Когда Иолек отрывался от повседневных дел и уходил в воспоминания о своей полной приключений юности, когда он погружался в размышления о смерти или в раздумья о старшем сыне, все больше замыкающемся в себе, лицо его не становилось ни печальным, ни одухотворенным: оно выражало страсть, сдерживаемую силой ума, который заставляет человека терпеливо выжидать, когда придет час наслаждений. Случалось, что на губах его трепетала нечаянно вспыхнувшая, легкая, мимолетная улыбка, словно именно в это мгновение он окончательно распознал тот недобрый замысел, который его собеседник по глупости своей надеялся скрыть от его, Иолека, пронзительного взгляда. Он привык говорить много, говорить остроумно, ораторствовать на собраниях, заседаниях, диспутах, конгрессах. Умел подобрать слова и делал это с удовольствием и с толком. Бывало, он предпочитал скрыть зерно своих мыслей за шуткой, парадоксом или притчей. Шесть лет представлял он кибуцное движение в Кнесете, израильском парламенте, шесть месяцев был министром в правительстве первого премьер-министра страны Давида Бен-Гуриона. Среди товарищей по Рабочей партии и кибуцному движению Иолек слыл умным, остро мыслящим, способным видеть то, что скрыто от глаз. Сильный человек, говорили о нем, резкий и вместе с тем осторожный и рассудительный. Честный. Образец прямоты. Всей душой предан идее. В любом случае, так утверждали, полезно, прежде чем принимать решение, съездить в кибуц Гранот, посидеть часок-другой и послушать, что скажет Иолек.

Азария Гитлин сказал:

— Простите. Я… Я немного наследил тут. Идет дождь…

Иолек:

— Ведь я просил тебя присесть. Пожалуйста, садись. Почему же ты стоишь? Ты, если я не ошибаюсь, несколько раз стучал в двери, но ответа не получил. Верно ведь? Ну, так я и предполагал. Садись, парень, садись же. Почему ты продолжаешь стоять? Садись. Не здесь. Садись сюда, поближе к обогревателю. Ты ведь, похоже, промок до нитки. На улице проливной дождь…

Азария Гитлин положил футляр с гитарой рядом с креслом, на которое указал ему Иолек. Осторожно присел, выпрямившись, не опираясь на спинку кресла, чтобы не показаться невежливым. И, внезапно вспомнив, весь передернулся, вскочил с места и сбросил с плеча рюкзак. С особой бережностью положил он его на футляр с гитарой, словно некий хрупкий предмет находился то ли в рюкзаке, то ли в футляре гитары, а может, и тут и там. Снова присев на самый краешек кресла, Азария громко захихикал, увидев маленькую лужицу, образовавшуюся на полу у его ног, и заговорил:

— Простите меня, пожалуйста, не вы ли товарищ Иолек? Могу ли я отнять у вас, как говорится, пару минут? Не мешаю ли я вам?

Иолек не торопился отвечать на все эти вопросы. Со всей возможной бережностью примостил он свою больную спину в объятиях мягкого кресла, вытянул ноги и медленно-медленно опустил их на низенькую скамеечку, стоявшую перед креслом. Застегнул верхнюю пуговицу пижамы. Затем протянул руку к пачке, лежавшей на кофейном столике справа от него, извлек сигарету, долго смотрел на нее изучающим взглядом, словно опасался, что его хотят одурачить, чего он ни за что не позволит; а после подмигнул и положил сигарету поверх пачки, так и не закурив. И, лишь покончив со всем этим, чуть наклонился вперед, повернувшись к гостю своим левым ухом, и произнес:

— Итак?

— Я и в самом деле не мешаю вам сейчас? Могу ли я начать вдаваться в подробности, как говорится?

— Прошу.

— Значит, так… Первым делом прошу меня извинить за неожиданное вторжение. Я, можно сказать, попросту вторгся к вам. Хоть и считается, что в кибуце формальная вежливость отменена, и это правильно, но тем не менее извиниться необходимо. Я пришел пешком…

— Да?.. — сказал Иолек.

— От развилки я шел пешком. Счастье еще, что в такую ночь даже террористы тут не шастают.

— Да-да, — перебил Иолек, — итак, ты тот самый парень с межкибуцной сортировочной базы. Кирш послал тебя ко мне…

— Не совсем. Я только…

— А?

— Я… Я, так сказать, кто-то другой… Я пришел, чтобы присоединиться, и…

— Как? Ты не помощник Кирша?

Азария Гитлин опустил глаза, всем своим видом показывая: виноват, достоин осуждения. Тише воды, ниже травы.

— Я понимаю, — сказал Иолек, — ты, в самом деле, кто-то другой. Извини меня.

На некоторое время воцарилось молчание. Иолек изучал мокрое, жалкое существо, сидевшее напротив него в одних носках. Иолек видел, как стекала по лицу незнакомца вода, словно пот в самый жаркий день. Видел нервные, тонкие, будто девичьи, пальцы. Видел опущенные плечи, беспокойное выражение удлиненного лица, зеленые глаза, в которых метались то ли испуг, то ли отчаяние. Иолек вновь взял сигарету, перевернул ее, недоверчиво сравнил оба ее конца, осторожно принялся разминать ее пальцами. Свободной рукой он подтолкнул всю пачку в сторону гостя.

Азария Гитлин схватил сигарету, сунул ее в рот, рассыпался в благодарностях — сначала за сигарету, и тут же снова, отдельно, за протянутую ему горящую спичку. Он начал говорить — безостановочно, быстро, проглатывая окончания слов, помогая себе руками. В отчаянии останавливался на середине предложения и в ту же секунду запутывался в новой фразе. Он не решался прервать свою речь даже для того, чтобы затянуться сигаретой. Он из Тель-Авива, социалист по своим убеждениям, компанейский, любящий порядок, трудолюбивый. Зовут его — разве он не назвал себя? — Азария Гитлин. И вот несколько недель назад… три недели с четвертью… то есть двадцать три дня тому назад, он уволился из армии. Да. Так сказать, закончил с миром свою срочную службу. Что и подтверждено письменно соответствующими документами из армии. Нет, до сего дня не доводилось ему бывать в кибуце, даже с визитом, исключая единственный раз, когда он случайно провел два часа в кибуце Бейт-Альфа. Но что такое два часа? Даже кошка, как говорится, не успеет перебежать лужу. А еще был у него в армии хороший друг, парень из кибуца Гинегар… Этот парень однажды пытался покончить с собой — в день праздника Пурим, на складе вещевого довольствия, и он, Азария, спас его в самый последний момент… Впрочем, это не главное; все эти подробности второстепенны, как говорится. Главное в том, что он очень много занимался историей кибуцного движения, слышал, беседовал, ну и читал немало — разные статьи, в том числе полемические, даже роман из кибуцной жизни и, разумеется, брошюру товарища Иолека Лифшица «Перед лицом будущего». Так что он не совсем уж посторонний и понимает, с кем ему выпала честь… Он и вправду не мешает? Он, Азария, решительно презирает всяких «ходоков», посещающих знаменитых людей и крадущих у них время. Что же до него, то у его визита есть принципиальная и практическая цель. Понимаете, жизнь в большом городе, в одиночестве, при жестокой конкуренции, при вседозволенности, ханжестве и лицемерии, когда человек человеку, как говорится, волк… Есть известная русская поговорка: пастушку с ягненком стоит бор обходить сторонкой… Все это наверняка хорошо знает товарищ Иолек, так что стоит ли вести долгие разговоры? Что такое, в конце концов, человек? Одинокая звезда на краю небосклона, опавший лист, уносимый ветром, песчинка в песках зыбучих… Семья? Нет, семьи у него нет. То есть нет ни братьев, ни сестер, а женой и детьми он пока не обзавелся. Да и когда он мог успеть? Есть у него какие-то дальние родственники, беженцы, которые даже… Нет. Определенно нет. Это люди, о которых лучше вообще не говорить. Ни хорошего, ни дурного, как говорится. Прямая линия — она самая короткая, и чем больше слов, тем хуже. А теперь прямо к делу: его желание — быть принятым в кибуц Гранот, жить здесь, пустить корни, как говорится. Его желание — принять участие в общем кибуцном деле. Кстати, на следующий день после увольнения из армии, три с четвертью недели тому назад, он записался в Рабочую партию. Да, у него есть идеи, он много читал и даже успел кое-что написать. Не столь важно… Да, стихи… Да, и немного прозы… И несколько статей в газету… Нет. Печатать не пробовал. Во-первых, в наши сложные времена никто тебя не услышит. Вся молодежь — в глубоком кризисе. Во-вторых, и это принципиально, он обязан сам воплотить свои идеи в жизнь, а уж потом проповедовать их. Только такой подход правилен с точки зрения морали. Почему именно здесь, в кибуце Гранот? Это, товарищ Иолек, трудный вопрос, не в бровь, а в глаз. Нет у него на подобный вопрос честного и ясного ответа. Вообще-то великие философы, как известно, по-разному толковали ответы на такие специфические вопросы, как… свобода выбора… и тому подобное… А русские говорят: гонит возница коней вперед, а судьба придет и назад оттолкнет. Это, конечно, не точный перевод с русского, но рифму ему все-таки удалось сохранить. Однажды довелось ему прочесть книжку о том, как мужественно держался кибуц Гранот во время арабского погрома 1936 года. А вообще-то вчера, после полуночи, сидел он в одиночестве у стола за чашкой кофе и, закрыв глаза, водил пальцем по списку, в котором перечислены названия всех кибуцев Израиля. А когда остановился палец, остановился и он, Азария, решив: здесь. Судьба предназначит — и конь поскачет. Великий мудрец Спиноза к примеру, еще тысячу лет тому назад писал, что человек приходит в этот мир, не ведая причин и следствий, но в каждом от рождения заложен инстинкт поиска добра для себя. Вот таким образом он этим вечером и пришел именно сюда, в кибуц Гранот. Правда, он сожалеет о причиненном беспокойстве. Он намеревался приехать значительно раньше, но справочная на центральной автобусной станции выдала ему неверную информацию. Товарищ Иолек, будучи человеком искушенным и в идеологии, и в политике, наверняка сталкивался с тем, что бывает стечение обстоятельств, которое представляется случайным, но при философском подходе оказывается, что все это было неизбежным. Это тоже идея Спинозы. Следует ли ему извиниться за то, что он воспользовался аргументами именно того философа, что был изгнан из еврейской общины? Но пусть простит меня великодушно товарищ Иолек, если я скажу откровенно, что отлучение, которому подвергся Спиноза, было ужасно, как говорится, несправедливым, а кибуц, как известно, был создан, чтобы положить конец любой несправедливости… Профессия? Ну, следует честно признаться, что нет у него пока определенной профессии. Да и когда он мог успеть? Ведь всего лишь двадцать три дня тому назад он уволился из армии. Он был бы бесконечно рад овладеть здесь сельскохозяйственной профессией — стать землепашцем или виноградарем, полезным членом общества: ведь даже испорченные часы дважды в сутки верно показывают время. Его армейская профессия? Ну, он был сержантом технической службы. Специалистом по гусеничным машинам. А если честно, то не сержантом, просто занимал должность сержанта. Не суть важно… Между прочим, у него нет никаких требований: крыша над головой, постель и пища духовная, как говорится. Возможно, какие-то карманные деньги, как это принято в кибуце… Нет, никаких знакомых у него здесь нет, кроме одного парня, замечательного, с которым он столкнулся при входе в кибуц и который так терпеливо объяснил ему, как найти дом, где живет Иолек. Имя этого парня он в данный момент запамятовал. Впрочем, тот вообще не назвал своего имени. Разумеется, разумеется, он понимает, что кибуц — это не летний лагерь отдыха. Хотя сам он никогда в летнем лагере не был. Но удар молота, как говорится, стекло разобьет вдребезги, а сталь закалит и сделает прочнее. Если ему позволено говорить прямо и откровенно, он должен сказать, что в полной мере привычен к самым суровым условиям жизни и к самому изнурительному труду. Ведь он только что закончил службу в армии. А когда он был совсем маленьким, ему пришлось жить в оккупированной Европе, под гитлеровским сапогом… Никакая работа, полагает он, не будет ему в тягость, ибо здесь каждый трудится с полной отдачей в условиях братства, равенства, свободы: ведь такова, как он понимает, суть идеологии кибуца. Короче, он с превеликой охотой возьмется за любое дело. Он не привередлив, не избалован, напротив, про него можно сказать, что он закален и готов к трудностям. Во время войны Сталин сказал русскому народу со всей возможной простотой: встанем к плечу плечо — станет нам все нипочем. И я скажу по-русски: пожалуйста. Да, товарищ Иолек, мне, конечно, известно, что нужно пройти испытательный срок. Ведь и армейская служба начинается с базы, где обучают новобранцев. Правда, это сравнение вроде сравнения безрукого с безногим, как говорится… Вы уж меня простите, я весьма сожалею, но я нечаянно уронил немного пепла на пол. Я мигом все соберу. Нет, пожалуйста, товарищ Иолек, ведь это я натряс пепел, я и должен все убрать. И подтереть лужицу, что натекла с моей промокшей одежды. Простите, вы, быть может, спешите? Я знаю, что говорил очень длинно, и теперь будет лучше, если я помолчу, потому что моя болтовня может представить меня в неверном свете. Ведь на самом деле я как раз человек молчаливый и погруженный в себя. Вы, товарищ Иолек, вправе, разумеется, выставить меня. Тысячу лет назад Барух Спиноза писал в своей «Этике» (цитирую по переводу на иврит Яакова Кляцкина): только щедростью и любовью можно завоевать душу ближнего… А дождь на улице совсем прекратился… Вы советуете мне немедленно убраться отсюда и, как говорится, попытать счастья в другом кибуце?

Иолек время от времени ерзал в кресле, стараясь по возможности найти удобную позу, чтобы ублажить свою страдающую спину. Все сказанное гостем он выслушал терпеливо, вежливо, сохраняя на лице выражение сдержанной проницательности, и лишь время от времени прерывал эту лекцию репликой или кратким, хорошо продуманным вопросом: профессия, семья, знакомые.

Когда ему трудно было переварить этот поток восторженных слов, он, случалось, с силой бодал воздух, поводя головой в разные стороны, поворачивался ухом в сторону говорящего и громко произносил: «А?!»

Незамолкающий гость обычно отвечал на это тем, что повторял только что сказанное или с новым воодушевлением вдавался в подробности. На красное словцо или поговорку Иолек реагировал кивком головы, и на губах его то и дело возникала одна из его загадочных улыбок. Слушая, он делал свои выводы, дополняя их по ходу беседы новыми заключениями. Так, он пришел к выводу, что парень этот, вне всякого сомнения, близорук, и вот вопрос: скрывает ли он свой недостаток ото всех или же спрятал очки, когда шел сюда? Ни в коем случае, решил Иолек, нельзя давать ему в руки оружие. Вместе с тем, по своему обыкновению, Иолек предостерег сам себя: не делать никаких поспешных выводов о «человеческом материале», что стучится в наши дни в ворота кибуцного движения; следует разобраться в каждом отдельном случае, не забывая о том, что любой человек — это целый мир. В общем-то, представший перед ним музыкант был и симпатичен, и забавен, и решительно не похож на «гуннов, скифов и татар» с мощными бицепсами, косноязычных и тупых, тех, что вырастают тут, у нас. Про них можно подумать, что это и в самом деле потомственные крестьяне, пока вдруг не предстанут они перед тобой и не потребуют денег из кибуцной кассы, чтобы исчезнуть отсюда и погрузиться в то, что на их языке называется омерзительным словом «самореализация». Этот тип, во всяком случае, изо всех сил пытается прорваться внутрь, он слегка напоминает тех, кто прибыл сюда некогда из далеких местечек России и Польши, чтобы ценой собственных страданий, одолевая малярию и жаркие суховеи, создать здесь все с самого начала. Нелегко разобраться, что он за человек, думал Иолек, но, во всяком случае, на негодяя он не похож.

Когда парень наконец-то умолк, предложив напоследок немедленно исчезнуть и попытать счастья в другом кибуце, Иолек произнес мягко:

— Ну, ладно…

Лицо гостя просветлело, и он неестественно хохотнул:

— Вы… Что, я вас убедил?

— Минуту, — сказал Иолек, — прежде всего, ты сейчас выпьешь стакан горячего чая. А потом продолжим разговор.

— Спасибо, но…

— Но?

— Я сказал: «Спасибо».

— Спасибо да, спасибо нет?

— Не сейчас. Спасибо, нет.

— Не выпьешь чаю? - Иолек был удивлен и разочарован. — Жаль. Пусть будет по-твоему. Что поделаешь. Силой у нас никого не поят.

— Спасибо, — сказал Азария Гитлин.

— Но хотелось бы с самого начала рассеять всякие недоразумения и сообщить тебе без обиняков, что без стакана горячего чая ты отсюда не уйдешь, и если не выпьешь сейчас, то придется тебе сделать это через несколько минут, когда сюда вернется Хава, моя подруга.

— Спасибо, — пробормотал гость.

— А теперь, — продолжал Иолек, — теперь мы слегка поменяемся ролями: я тебе кое-что объясню, а ты меня терпеливо выслушаешь.

Голос Иолека излучал доброжелательность и сочувствие, он говорил тем тоном, каким обычно пользовался во время партийных дискуссий или на общих собраниях кибуца, когда считал, что необходимо приблизить к себе раздраженного оппонента, стоящего на крайних позициях, успокоить его гнев, пробудить в нем то чувство душевного родства, которое выше любых споров и разногласий.

Что касается Азарии, то он кивнул и не переставал кивать все время, пока длилась речь Иолека. Сидел он выпрямившись, на самом краешке кресла, и, весь напрягшись, подался вперед, словно именно в это мгновение наконец-то осознал, что Иолек глуховат, и в силу некоей извращенной логики внезапно засомневался, сможет ли сам услышать обращенные к нему слова.

Иолек объяснял, что такое зимний сезон в сельском хозяйстве. Земля насыщается влагой. Полевые работы почти полностью прекращаются. Трактористы целыми днями отсыпаются. Желающие могут отправиться на различные семинары, чтобы погрузиться в изучение иудаизма, марксизма, психологии, творчества современных поэтов-модернистов. Даже сбор цитрусовых временно остановлен из-за дождей и раскисшей земли. Другая проблема — трудности с жильем: есть у нас молодые супружеские пары, которые вынуждены довольствоваться всего лишь одной комнатой, без ванной и туалета, пока не завершится новое строительство, которое также на это время прекращено. В такой период мы не сможем принять нового человека: нет для него ни работы, ни жилья, да и принимать его некому. Если бы не эти обстоятельства, то он, Иолек, возможно, и порекомендовал бы принять парня с испытательным сроком. Между прочим, он не очень-то верит в то, что у нас называют испытательным сроком: опытный внимательный взгляд уже при первом знакомстве способен распознать, из какого теста слеплен человек. Если же сразу распознать не удастся, значит, перед нами человек скрытный, замкнутый, а в таком случае и десяти лет испытательного срока окажется недостаточно. Бывают, конечно, исключения из правил (тут Иолек улыбнулся лукавой улыбкой эдакого добродушного старичка), но «исключительные случаи» недолго способны выдержать кибуцную жизнь. Это, разумеется, просто в плане обмена мнениями. А если вернуться к вопросу, «стоящему на повестке дня», то я весьма сожалею, но вынужден сказать тебе, что мы не сможем принять нового человека. Если попробуешь появиться здесь в начале лета, в разгар сезона, в период сева или прополки либо в середине лета, во время уборки цитрусовых и винограда, то я лично попытаюсь выявить все возможности. Не исключено, что появится какое-нибудь жилье. Случается, что кое-кто из временных рабочих нас покидает. А быть может, ты к тому времени найдешь себе какой-нибудь другой кибуц либо полностью переменишь свои намерения. Ведь обстоятельства меняются, и мы сами тоже меняемся, демократично заметил Иолек. В следующий раз — если он будет — тебе стоит обратиться к нам письменно… Да… Уже половина восьмого, и мне трудно произносить длинные речи: грипп, да еще какая-то аллергия. Вот-вот появится Хава, моя подруга. Она отведет тебя в столовую, ты поужинаешь. Не уходить же тебе отсюда с пустым желудком, а то еще поубавится твой энтузиазм по поводу кибуцной идеи. Хава также посадит тебя в грузовичок, отвозящий сегодня вечером наших кибуцников на спектакль Камерного театра. Ну, стакан горячего чаю ты так и не выпьешь? Нет? Так тому и быть. Пожалуйста. Уважать желание человека — уважать его честь. И силой тебя никто здесь поить не станет. Правда, мой молодой друг, есть люди, чьи желания им чести не делают. Спиноза — это у тебя еще со школьной скамьи? Или ты с ним встретился самостоятельно? С твоего позволения, могу ли я предложить тебе небольшую поправку? Значит, так, не тысячу лет. Ты сказал «тысячу лет назад». Но Спиноза умер в Амстердаме около трехсот лет тому назад. Верно, и это срок немалый, но тем не менее… А?.. Пешком? Зачем же пешком до самой развилки, да еще при такой погоде и в темноте? Ведь я уже сказал тебе, что есть грузовичок, отправляющийся к Камерному театру. И что же? Таким способом ты хочешь наказать нас? Пожалуйста, не делай глупостей. Вон и дождь снова собирается… Ты ведь не ждешь, что мы станем удерживать тебя силой? Ну, как тебе заблагорассудится… Ступай с миром. Если изменишь свое решение, найдешь грузовичок на площади перед столовой… Кстати, наши ученые, жившие в Средневековье, Моше бен Маймон и Ибн-Эзра оказали на Спинозу не меньшее влияние, чем Аристотель, Платон и все прочие… Слушай, не будь таким упрямцем. Пожалуйста, ступай в столовую, поешь чего-нибудь, поезжай с нашими в грузовичке, и тогда, быть может, нам удастся принять тебя в летний сезон на испытательный срок. Мир тебе и благословение.

Азария Гитлин поднялся со своего места еще до того, как Иолек закончил говорить. Его мокрые носки оставили следы по всей комнате. Правой рукой поднял он футляр с гитарой, вскинул рюкзак на левое плечо, он все еще изо всех сил улыбался учтивой и робкой улыбкой, но в глазах его было смятение и даже отчаяние, такие глаза бывают у воришки, пойманною на месте преступления. Иолек в своем кресле подался вперед и наклонил голову, искоса следя за Азарией, казалось, именно в эту минуту рассеялись все его сомнения и подтвердились прежние догадки. И, как всегда, его правота доставила ему огромное удовольствие, тайное и острое.

Гость искал, как выйти, он ухватился за дверную ручку и в гневе изо всех сил потянул ее на себя, в то время как дверь открывалась наружу. Эта задержка привела его в замешательство, он пробормотал что-то, чего Иолек со своего места расслышать не мог, поколебавшись, положил на пол футляр с гитарой, разгадал наконец секрет открывания двери и, стоя на границе освещенного пространства, повернул голову к Иолеку. Глаза его были полны тоски. Дважды попрощался он:

— До свидания. До свидания. Простите.

— Минутку! — окликнул его Иолек. — Погоди-ка минутку.

Гость обернулся в смятении. Ударился плечом о дверь. Дикий страх метался в его зеленых глазах, словно в этот последний миг, когда он был уже уверен, что сумел избежать западни, именно в этот последний миг угодил он в ловушку.

— Да, мой господин.

— Ты сказал «гусеничные машины»?

— Простите?

— Чем, по твоим словам, ты занимался в армии?

— Ничем особенным. Я был всего лишь сержантом-техником. У меня есть удостоверение из армии. Не сержант — ефрейтор на должности сержанта.

— А что это значит — сержант-техник?

— В армию я не вернусь ни за что, — сказал Азария с вызовом и стал похож на котенка, загнанного в угол, где он, вздыбив шерсть, угрожающе шипит и скалит зубы. — В армию я не вернусь, и никто меня не заставит. Я уволился три с четвертью недели тому назад.

— Потише, мой молодой друг, потише. Погоди-ка минуту. Быть может, ты будешь так любезен и разъяснишь мне, чем в точности занимается сержант-техник? Это случайно не то же самое, чем занимается рабочий в гараже?

В мгновение ока вновь просветлело лицо гостя, словно после полного отчаяния он был оправдан по всем статьям обвинения и справедливость наконец-то восторжествовала. Иолек, который, незаметно скосив глаза, по-прежнему внимательно вглядывался в него, ощутил толчок смутного любопытства: что-то внезапно возбудило в нем удивление и подозрение.

Азария Гитлин заговорил, не переводя дыхания, с лихорадочной быстротой:

— Да, товарищ Иолек. Да, все, что делает рабочий в гараже. И намного более того: вооружение, солдатское снаряжение, проверка моторов… Всё: механика, электросистемы транспортных средств, техобслуживание, ремонт, даже баллистика и немного металлургия… Всё!..

— А?

— Солдатское снаряжение. Так я сказал. Вооружение и снаряжение, а также…

— Ладно-ладно, очень хорошо. Но отремонтировать двигатель — это ты умеешь или нет? Умеешь? Ну, это уже совсем другая опера. Ты мое объявление в газете «Последние известия» видел? Нет? Вправду не видел? Ладно. Нет необходимости в клятвах. Я верю, что ты его не видел, я верю каждому — до первой лжи. Но в данном случае наблюдается исключительное в своем роде стечение обстоятельств. Пойдем. Прежде всего, вернись в дом. Что, ты так и будешь стоять за порогом? Я же говорил тебе, что прослужен. Входи. Закрой за собой, пожалуйста, дверь. Прекрасно. А теперь о сути дела. Суть такова: вот уже шесть недель я днем с огнем ищу специалиста, который мог бы по найму работать в нашем гараже. Садись. Неужели ты сразу не мог сказать о том, что выяснилось в последнюю минуту, вместо того чтобы толковать мне об учении Спинозы? Впрочем, я не жалею ни об одном мгновении нашей беседы. И, в любом случае, ты ни в чем не виноват. Из нашего гаража одновременно ушли два парня, оставив за собой, как говорится, выжженную землю. Был у нас такой Ицик, который вдруг взял и женился на девушке из кибуца Мизра, и теперь он там наводит порядок. А еще был у нас Пайко, человек в высшей степени серьезный, так его умыкнули у нас силой: он сейчас работает к секретариате кибуцного движения. Да ты присядь поближе к обогревателю. Ты же весь дрожишь… Говоря по правде, то, что там, в секретариате кибуцного движения, успели натворить, даже такой парень, как Пайко, не в силах исправить за год-два: все катится в тартарары. И у нас, в гараже, все может провалиться в тартарары… Что с тобой — тебе нездоровится? Простудился? Ты весь мокрый, словно цыпленок, попавший в лужу. И глаза у тебя блестят… Но у меня тут припрятано волшебное средство, которое прикончит твою болезнь прежде, чем она начнется: мы с тобой немедленно выпьем по рюмочке, по рюмашечке, в память о Спинозе и за кибуцную идею. Это коньяк — не побоишься? Как, ты говоришь, тебя зовут?

Азария Гитлин снова назвал себя: сначала — фамилию, а затем — имя.

— А вот и горячий чай подоспел, — сказал Иолек. — И не говори мне нет, потому что я уже налил. Не серди меня. Вот тебе сахар. И лимон. А этого крепкого зелья подлей себе в чай или хлебни отдельно, из рюмки. А теперь, пожалуйста, размешай… Удостоверение личности у тебя с собой? И военный билет? Да не вскакивай ты, парень, я ведь не собираюсь немедленно проверять все твои документы. Я только спросил, при тебе ли они. Пей! А то чай стынет и коньяк выдыхается. Тут у меня не полицейский участок. Завтра, в конторе, рассмотрят твои документы и запишут все, что надо записать. Нет, кибуц не выдает удостоверения члена кибуца… А вот и Хава пришла. Хава, познакомься. Это Азриэль Гитлин. Прямо с неба свалился на меня этот парень-доброволец, который, возможно, наладит дело в гараже, а я от великого ума едва не спустил его с лестницы. Хава, дай ему, пожалуйста, пару носков из ящика: он весь вымок, еще немного — заболеет и он. После ужина мы пригласим его сюда выпить еще стакан чая и побеседовать о небе, земле и всем воинстве их, как сказано в Священном Писании. Это в некотором роде особенный представитель молодого поколения: он и поговорить может, и поспорить, и автомобиль починить, по его словам, умеет. Ведь в наши времена днем с огнем не найти юношу, который бы не превратился окончательно в скифа.

— Я, товарищ Иолек, — начал Азария, словно собираясь сделать сногсшибательное заявление, но тут же остановился и замолчал, потому что заговорила Хава:

— Вы играете на гитаре?

— Я… а… да… Немного. То есть много… Сыграть вам сейчас какую-нибудь коротенькую пьесу?

— Возможно, попозже, — предложил Иолек с насмешливой улыбкой, — скажем, после ужина. Впрочем, нет. Давайте перенесем и симпозиум, и реситаль на другой вечер, а нынче Хава отведет тебя — разумеется, после ужина — к Ионатану. Пусть познакомятся. Почему бы нет? Пусть поговорят о положении в гараже, а если получится, то и о других делах. В третьем ящике, Хава, лежит ключ от барака, где парикмахерская. Да. Комната парикмахера. Рядом с итальянцем. Там есть одеяла, раскладушка, керосиновый обогреватель. Парикмахер, к сожалению, приезжает к нам раз в шесть недель. А ты, парень, пока мы не найдем для тебя постоянное жилье, сможешь ощутить себя там пионером-первопроходцем — одним из тех, кто осваивал некогда эти края. А? Ты хотел что-то спросить? Спрашивай, парень, спрашивай, сколько тебе угодно, не стесняйся. Нет? Возможно, я опять ошибся. Мне показалось, что ты собирался задать вопрос. А может, это я собирался спросить о чем-то, да вот забыл о чем. Ну да ладно. Если не увидимся сегодня вечером, то завтра встретимся в конторе. Ты, парень, не вскочишь ли посреди ночи и не удерешь ли от нас пешком? Пожалуйста. Не отвечай мне, я ведь только слегка пошутил по-стариковски, а ты начнешь оправдываться и все отрицать. Не надо. Оставь. Да, вспомнил: возьми с собой несколько сигарет — на дорогу и на остаток вечера после ужина, ведь твои сигареты, я вижу, намокли под дождем. Кстати, что у тебя там, внутри? Скрипка? Гитара? В один прекрасный день мы отведем тебя к Срулику. Срулик — он у нас главный музыкант. А завтра утром, не забудь, явись ко мне в кабинет, в секретариат кибуца. Нет, не в связи с музыкой, а на предмет исполнения всех формальностей. Пока что в гараже управляется наш старший сын Ионатан. У него ты получишь все объяснения. Если тебе удастся его разговорить. А теперь — марш! Вы двое, отправляйтесь ужинать.

— Хорошо, — ответила Хава тихо и с какой-то сдерживаемой враждебностью. — Пошли.

Странная нежность вдруг заставила Иолека Лифшица улыбнуться и рассеянно сказать:

— Азария…

— Да, товарищ Иолек.

— Я надеюсь, что тебе будет хорошо здесь, у нас.

— Большое спасибо.

— И добро пожаловать.

— Большое спасибо вам, товарищ Иолек. Я, так сказать, не разочарую вас. Никогда. Ни за что на свете.

Хава вышла, и следом за нею вышел Азария, в своей потертой куртке, с рюкзаком и футляром.

Хава была маленькой энергичной женщиной с пепельными, подстриженными «под мальчика» волосами. Рот ее был крепко сжат, и на лице застыло выражение действенной, бескомпромиссной готовности творить добро. Жизнь, было написано на нем, вообще-то полна грубости, унижений и неблагодарности. Везде, куда ни кинь взгляд, негодяи и свиньи. Но, несмотря ни на что, я остаюсь на своем посту и исполняю свои обязанности безукоризненно. Я преданно служу идеям, преданно служу обществу, преданно служу своим ближним, хотя кому, как не мне и таким, как я, знать, что за клубок змей эти ближние, а об идеях пусть мне лучше не рассказывают — я уже все слышала, видела, все понюхала. Но пусть уж будет так…

«А ты… Азария, говоришь, зовут тебя? Что это за имя? Ты новый репатриант или что-то в этом роде? Родители есть? Нет? Так кто же тебя вырастил? Осторожно, тут препротивная лужа, так что смотри-ка получше под ноги. Пройди здесь. Вот так. Ты ко всему прочему еще и молодой поэт? Нет? Философ? Не беда. Вопрос в том, честный ли ты человек. Остальное меня не интересует. У нас, слава Богу, всякие люди есть. Когда-то, еще молодой девушкой, прочла я где-то у Достоевского, что если человек истинно порядочен, то он должен умереть, не дожив до сорока. После сорока все негодяи. С другой стороны, про самого Достоевского говорят, что он был свинья свиньей, отчаянный пьяница, мелочный эгоист… Здесь можно вымыть руки. Горячей воды нет: кран испорчен. Как обычно. А ты, если позволено спросить, ты человек честный? Ладно. Так или иначе, это все равно узнать невозможно. А теперь смотри: здесь берут поднос, здесь столовые приборы, а там чашки. Яйцо? Да, это прекрасно, но я не о том спрашивала. Я спрашивала, какое яйцо ты хочешь — крутое или всмятку? А теперь садись сюда и ешь, и никого не стесняйся. Никто здесь не лучше тебя. Я вернусь к тебе через пару минут. Ты меня не жди, начинай пока что есть. Между прочим, все, что говорил тебе Иолек, все это хорошо и прекрасно, но я, между нами, советую тебе пока не приходить в восторг: вечером у Иолека всегда полно разных идей, но решения он принимает только утром… Слушай, у тебя случайно нет ли небольшой температуры? Я никогда не верила в аспирин, но принесу тебе таблетку, а уж ты поступай как знаешь. Ешь спокойно. Торопиться тебе некуда. Этой ночью ты ведь никуда не поедешь…»

В сердце своем хранила она слезы и мольбы того парня, что любил ее в юности. И то гумно, куда они забрались и где пели песни под звездным небом, а вдалеке выли шакалы. «Глаза ее сияли, как Полярная звезда, — пели парни, — а сердце было горячим, как ветер пустыни». В темноте он взял ее руку и поднес к своей щеке, чтобы она ощутила, что лицо его залито слезами… Я не должна была спрашивать его, честный ли он человек. Что за глупый вопрос, и совсем глупо было говорить гадости про Достоевского, к тому же совершенно незнакомому парню.

Иолек ждал на своем месте, пока удаляющиеся шага не растаяли вдали. Он вновь поудобнее устроился в кресле. Чувствовал, как боль, пока еще терпимая, разливается сверху вниз по спине. Он ощупал плечи и затылок, словно ведя предварительную разведку в ожидании сокрушительного удара.

Он решил на этот раз сосредоточиться на деталях того сообщения, которое читал диктор в выпуске последних известий. Это сообщение уже транслировалось несколько раз: речь в нем шла о концентрации сил на северной границе. Но, против обыкновения, он с трудом улавливал то, что крылось за словами. Ему было жаль главу правительства Леви Эшкола, который сидит и закрытой комнате, где полно народу и дым стоит столбом, и заставляет себя, преодолевая усталость и печаль, осмотрительно взвешивать непроверенные факты и туманные слухи. И самого себя стало жалко Иолеку, потому что нынче он тут, со всеми своими болячками, тратит силы на всякие повседневно-пустяковые дела, вместо того чтобы сидеть в той закрытой комнате и вместе со всеми участвовать в раздумьях Леви Эшкола, помочь ему избежать поспешных шагов, помочь принять обдуманно-умеренное решение. Ведь со всех сторон окружен Эшкол татаро-монголами, гуннами, скифами, не ведающими, что такое сдержанность, и все они давят на него, побуждая к театрально-эффектным действиям. А эти боли, думал Иолек, возможно, не просто боли в спине, а некое серьезное предупреждение…

Но какая-то мысль, какое-то неясное беспокойство тревожили Иолека поверх все нарастающей физической боли. Смутно ощущал он, что упустил из виду нечто очень важное и срочное и, если не вспомнить об этом, дело обернется серьезным ущербом. Но что это за дело и почему оно такое срочное — этого Иолек никак не мог вспомнить. Было только гнетущее чувство ответственности, которой он пренебрег. Боль в спине становилась все мучительнее. Жестокая, грызущая, высасывающая все силы, эта боль текла вдоль позвоночника, сводя судорогой плечи.

А снаружи лаяли собаки, и лай их, непонятно почему, обострял чувство одиночества. Быть может, какая-то дверь осталась открытой… Или электрический чайник забыли выключить… Но чайник был выключен, все двери — и окна тоже — были заперты. Лишь собаки не переставали то выть, то скулить во тьме. И Иолек все сидел в своем кресле. Он закурил, прикрыл глаза и сквозь боль попытался сконцентрировать все силы на ускользающей мысли. Он бодрствовал, охваченный беспокойством.

А снаружи дождь становился все сильнее.

 

3

Ионатан раздумывал над выражением «готовность рисковать жизнью», которое употребил еженедельник Армии обороны Израиля «Бамахане», описывая, как отлично действовали десантники, ворвавшиеся в пункт Хирбет-Тауфик. Он, Ионатан, запомнил быстрое отступление на исходе операции, запомнил, как тащил на спине не знакомого ему, истекающего кровью, раненого солдата. Приходилось спускаться по склонам под плотным артиллерийским огнем, при жутком сиянии сирийских осветительных снарядов. Раненый, грузный, ширококостный парень, без остановки, хрипло, жалобно, настырно твердил одну и ту же пугающе тоскливую фразу: «Мне конец, мне конец, мне конец». Иногда он удлинял последний слог «Мне коне-е-ец», так что получалось у него тоненькое всхлипывание… И я помню, как в один безумный миг вдруг решил, что хватит. Что невозможно тащить его дальше, хотя бы всего лишь еще один метр, что все уже давно вернулись на базу, и только мы двое плутаем здесь по склонам, а сирийцы гонятся за нами и вот-вот схватят меня, и если я оставлю тут же, на месте, этого несчастного, чтобы здесь прекратилась его агония, чтобы он спокойно умер между двумя валунами, вместо того чтобы умереть у меня на спине, тогда, по крайней мере, я уцелею, и никто никогда не узнает, что я сделал это, потому что нет никого, кто бы донес на меня, и я останусь в живых, и меня не убьют здесь просто так, зазря, и как я ужаснулся этой мысли: ты что, с ума сошел? да ты просто псих, ты совсем спятил, и как в ту же минуту я кинулся бежать как черт, с этим умирающим солдатом на спине, сквозь разрывы снарядов и вспышки трассирующих пуль, под минометным огнем, которым поливали нас с верхней точки Хирбет-Тауфик, той точки, которую мы не захватили — она осталась в руках у сирийцев. А этот умирающий, кровь его льется мне прямо в ухо, прямо на голову, он истекает кровью, словно продырявленный шланг, и всхлипывает: «Мне конец», и дышит прерывисто, а я бегу, и мне не хватает воздуха, и легкие мои полны запахами крови и пожара — горящего мазута, жженой резины, паленых колючек, — и если бы одна рука у меня была свободна, я достал бы из-за пояса нож и перерезал бы ему горло, чтобы перестал он хрипеть и всхлипывать, чтобы он замолчал, а я бегу и плачу как ребенок… Только чудом проскочили мы минные поля перед кибуцем Тель-Кацир, и тут я начал молить: мама, спаси меня, мама, приди и спаси меня, я не хочу умирать, мама, это мой конец, и пусть этот пес умрет, но не на мне, пусть он умрет не прежде, чем мы доберемся до изгороди кибуца Тель-Кацир, пусть не посмеет оставить меня одного… Шальной снаряд разорвался примерно в двадцати метрах от меня, это мне наука: не несись как сумасшедший, а беги помедленней. Мамочка, до чего же он тяжелый, я больше не могу… И тут вдруг я заметил, что мы уже внутри ограждений кибуца Тель-Кацир, забор из колючей проволоки за моей спиной, и такой же забор передо мной, и выстрелы, и я завопил во всю глотку: «Не стрелять! Не стрелять! Осторожно, тут умирающий, осторожно, умирающий», пока они не сообразили и не доставили нас на сборный пункт, у них в бомбоубежище, а уж оттуда нас наконец-то забрали, потому что он приклеился ко мне и кровью, и слюной, и потом, и мочой — всем, что выделяли наши тела: мы были словно два щенка, только что родившиеся, еще слипшиеся друг с другом, загаженные, слепые, мы были словно спаяны друг с другом, и, когда его снимали с меня, его ногти все еще вонзались, словно гвозди, мне в спину и плечи, его отдирали силой, вместе с кусочками моего мяса. Когда же наконец сняли, я тут же рухнул, как пустой мешок, на пол, и в тусклом свете, что был там у них, в бункере, вдруг обнаружилось, что я полный идиот и все это было ошибкой: вся эта кровь, что лилась на меня всю дорогу, словно из порванного шланга, вся эта кровь, от которой вымокла моя одежда, вся эта кровь принадлежала не тому раненому парню, который вовсе не был ранен, а просто до смерти напуган или что-то в этом роде, — кровь вытекала из меня, осколок попал мне в плечо, а я ничего не почувствовал… Ну, почти в четырех сантиметрах от сердца… Они меня перевязали, вкатили укол и уговаривали, словно маленького мальчика: «Успокойся, Иони, успокойся, Иони», а я никак не мог унять дикий хохот, пока дежуривший там врач или фельдшер не сказал: «Послушайте, у этого солдатика тоже шок, впрысните ему десять кубиков, пусть чуток успокоится». И даже в карете скорой помощи, отвозившей меня в госпиталь, всё уговаривали на полном серьезе, чтобы я успокоился, взял себя в руки, сказал им точно, где у меня болит, а я лежал на носилках и, не отвечая, рыдал и смеялся им прямо в лицо, смеялся и рычал, смеялся и хрипел, смеялся и задыхался: «Поглядите на него, ему конец, поглядите на него, ему конец», и так всю дорогу до больницы «Пория», пока не дали мне наркоз перед операцией. И обо всем этом потом писал еженедельник «Бамахане», и писал так: «Раненый вынес с поля боя другого раненого, рискуя собственной жизнью».

Ну что за клоун, говаривали наши старожилы, вспоминая о нем, с расстояния в полтора метра этот шут гороховый умудрился не попасть в быка. С расстояния максимум в полтора метра, говорили они. В быка! Бык — это же не спичечный коробок! Бык — такая огромная мишень! Но он умудрился промазать! И хотите верьте, хотите нет, но сегодня он хозяин и президент компании, владеющей сетью гостиниц на берегу океана в Майами, во Флориде, и живет себе словно лорд.

После ужина Римона и Ионатан вернулись из столовой к себе домой. О чем просила Хава, его мать, подошедшая к их столу в конце ужина, Ионатан вспомнить не мог. Но зато он помнил, что набрался мужества и ответил ей: сегодня вечером это никак невозможно.

Придя домой, они вдвоем постояли несколько мгновений возле обогревателя, потому что на улице было обжигающе холодно. Они стояли так близко, что плечо ее касалось его ладони. Он был и сильнее, и выше ее. И если бы захотел, мог бы смотреть сверху вниз на ее мокрые от дождя волосы, которые мягко и спокойно струились по ее плечам — справа волна была больше, чем слева. Он мог бы ладонью коснуться ее плеча или головы. Но Ионатан наклонился и прибавил огня, так как холод набирал силу.

В квартире их было очень тихо и, как всегда, приглушенный коричнево-красный свет пробивался сквозь абажур. Все предметы стояли строго на своих местах, словно жильцы уже покинули дом, наведя перед уходом полный порядок, закрыв за собой двери и окна. Даже газету Римона сложила перед тем, как выйти, и вернула ее на место, на низкую тумбочку. Тонкий запах чистоты поднимался от выложенного каменной плиткой пола. Возле обогревателя улеглась собака Тия. Дом отдыхал в безмолвии. Только из соседней квартиры доносился плач ребенка.

— Ох уж эти стены, — сказала Римона.

— А тебе-то что? — спросил Ионатан.

— Тонкие. Словно сделаны из бумаги.

Плач был тихим, не капризным, не раздраженным, без слов, он казался оправданным, как будто у ребенка за стеной сломалась любимая игрушка и он знает, что произошло это только по его вине, и никого другого в этом обвинить нельзя, и починить ее невозможно. Мать плачущего ребенка увещевала его, но слов было не разобрать — лишь мелодия ее голоса проникала в комнату Римоны и Ионатана.

Ионатан молча ждал, пока плач стихнет. Даже когда ребенок умолк, голос женщины за стеной продолжал излучать любовь и утешение. В этот вечерний час, думал Ионатан, настоящие люди начинают вести ночную жизнь. В больших городах мигают светофоры и их огни отражаются во влажном асфальте. Рекламные щиты вспыхивают всеми цветами радуги. Пружинящий бросок — и машины новейших марок заглатывают участок дороги от светофора до светофора. Их шины шуршат, словно что-то нашептывают. Настоящие люди ведут эти машины, несутся своей дорогой туда, где течет настоящая жизнь. Ученый, политик, аферист, поэт, финансист, тайный агент — такие люди наверняка пребывают сейчас в полном одиночестве в своих квартирах на верхних этажах, они сидят склонившись над письменным столом, тяжелым, темного дерева. Из окна открывается вид на залитый огнями и дождем город, на аллеи, освещенные сиянием фонарей в туманном ореоле. На письменном столе громоздятся папки, полные бумаг, раскрытые книги, разноцветные карточки и, быть может, стакан виски стоит среди бумаг, и лежат чертежи и заметки, и все это разбросано под изящной настольной лампой, свет которой очерчивает круг, теплый и таинственный. А из угла комнаты, где стоят стеллажи, гнущиеся под тяжестью книг, доносится мягкая музыка. Сидит такой человек, склонившись над письменным столом, пожелает — протянет руку к стакану виски, стоящему перед ним, пожелает набьет трубку и, воспрянув духом, быстро заполняет страницу за страницей, пишет, зачеркивает, то воодушевляется, то разочаровывается, комкает страницу, швыряет ее через плечо на пол, пробует начать все сначала, а сквозь стены дома глухо доносится то вой далекой сирены, то звон больших колоколов, и наконец приходит некое внутреннее прозрение, и, переживая душевный подъем, он добивается поставленной цели. Тогда, расслабившись, медлительный и усталый, сомкнув глаза, он уютно устроится в своем удобном кресле. И едва подаст голос, как в комнату поспешно войдет женщина, одетая в халат или кимоно. Всё это простые, сильные вещи, и ты должен добиться, чтобы они стали реальностью, потому что без них жизнь похожа на бесплодную пустыню.

Ионатан спросил Римону, нужно ли ей сейчас что-нибудь делать. Почему он спрашивает, поинтересовалась Римона, не потому ли, что хочет показать ей очередной шахматный этюд? Она никогда не играла с ним в шахматы, но если он просил, немедленно соглашалась, садилась напротив и полчаса, а то и больше рассматривала расставленные перед ним на доске фигуры, слушала его объяснения по поводу различных стилей игры: атакующее начало, защитный дебют, нападение в центре, фланговая атака, тактика обдуманного риска, жертва той или иной фигуры во имя далеко просчитанной цели. Эти объяснения нравились ей. Если он хочет расставить фигуры на доске, сказала Римона, то она нальет кофе, принесет свое вышивание и через минуту усядется напротив него.

Ионатан не ответил. Римона пошла готовить кофе. И тогда он, резко развернувшись, словно солдат, попавший под перекрестный огонь, отстранился от обогревателя и замер, стоя спиной к комнате, лицом к этажерке с книгами, журналами и разными безделушками. И тут взгляд его упал на старую фотографию, которую Римона оправила в рамку и поместила на этажерку среди книг, черно-белый снимок времен их путешествия в Иудейскую пустыню. Неожиданно Ионатан с изумлением обнаружил, что на этой фотографии они не одни: в правом углу, за Римоной, виднелась чужая, грубая, волосатая нога в коротких штанах и ботинках парашютиста-десантника. Да, ведь он, Ионатан, собирался сказать или сделать что-то совершенно необходимое и даже срочное. Изо всех сил постарался он сосредоточиться. Наконец он открыл рот:

— Сигареты… Может, ты видела где-нибудь мои сигареты?

Римона, неся поднос с двумя чашками кофе, печеньем и молоком в кувшинчике с голубой росписью в бухарском стиле, сказала:

— Присядь и успокойся. И налей нам молока в кофе, а я тем временем принесу тебе из ящика новую пачку сигарет. И не раздражайся…

— Не стоит, — возразил Ионатан и добавил с усмешкой: — С чего это вдруг новая пачка? Вот они, мои сигареты. Погляди: прямо перед тобой. На радиоприемнике… Что ты сказала?

— Это ты что-то сказал, Иони. Я ничего не говорила.

— Мне показалось, что сказала. Возможно, ты опять сказала что-то, о чем пожалела. Или только собиралась сказать. Вот сейчас я проливать молоко в наши чашки с кофе. Болонези всегда говорит так — я проливать. Мне кажется, что я перебиваю тебя на полуслове. Даже когда ты молчишь.

— Это странно, — сказала Римона, но никакого удивления не слышалось в ее голосе.

— Может, ты перестанешь говорить мне «странно»? Странно. Любая вещь кажется тебе странной. Ничего в этом нет странного. И вообще, может, ты наконец присядешь и перестанешь все время крутиться? Сядь.

Когда она усаживалась напротив, глаза Ионатана задержались на вырезе ее блузки, и память его дорисовала то, что оставалось скрытым под одеждой; ее груди двенадцатилетней девочки, стройность ее прохладного нежного тела, ее пупок, похожий на прикрытый, дремлющий глаз, всю ее наготу, целомудренную, словно иллюстрация в учебнике для подростков. Но ничто ей уже не поможет, подумал Ионатан со злорадством, даже ее прелестный красный свитер не поможет ей, даже ее волосы, длинные и светлые, даже эта смущенная улыбка очаровательной девочки, которая сделала что-то не так, но уверена, что все ее любят, а потому немедленно простят и все закончится счастливыми слезами… Но тут она ошибается: ее не простят, на этот раз дело безнадежно, и все закончится не счастливыми, а горькими слезами. Вон уже явственно видно, как увядает ее кожа на шее, за маленькими ушками, и чуть-чуть — под ее милым подбородком; тут-то и появятся у нее морщинки, и это приводит ее в смущение, словно облупившаяся краска или стоптанный башмак. Это начало ее старости, и нет у нее никакого выхода и никакого спасения. Так минули и не вернутся чары Занзибара. Кончено. Что же до меня, то мне тебя совсем не жалко, потому что никому в целом мире не жалко меня. Только потерянного времени жалко, Римона, только сердце ноет, вспоминая о времени, которое прошло, и никто на свете уже не вернет ни мне, ни тебе ту жизнь, которая могла бы быть, но которой не было.

— Ты забыл? — спросила Римона с улыбкой.

— Что забыл?

— Я сижу и жду.

— Ждешь? — удивился Ионатан, и легкое смятение охватило его: что это значит? Чего она ждет, возможно ли, что она уже все знает?

— Я не понимаю, — сказал он. — Чего ты ждешь?

— Я жду, чтобы, как мы договорились, ты, Иони, расставил фигуры на шахматной доске, а я включу радио, потому что сейчас передают фугу Баха. Вот, вышивание мое уже у меня, а ты говорил, что встанешь и возьмешь с радиоприемника свои сигареты, ты не захотел, чтобы я принесла их тебе, но позабыл и уселся, не взяв сигарет. Не вставай — я их тебе принесу.

Они сидели в креслах друг против друга. По радио зазвучала музыка. Из-за грозы время от времени возникали помехи, словно хриплый кашель сотрясал мелодию. Римона обхватила, по своему обыкновению, чашку обеими руками, вбирая ее тепло. Ионатан в последний раз повторил про себя те слова, которыми решил воспользоваться.

— Что до меня, то можно начинать, — сказала Римона.

Однажды, во время ночной вылазки их особого подразделения, действовавшего по ту сторону границы, в окрестностях деревни Таркумия, Ионатана внезапно охватил смертельный страх, совершенно необъяснимый. В полной — хоть глаз выколи — темноте, среди мрачных скал, вдруг, как удушье, начал подниматься в нем злорадный смех: они нас поджидают, каким-то неведомым образом стало им известно, что нынешней ночью мы пройдем здесь, по руслу пересохшей реки, и они дожидаются нас, притаившись в засаде, залегли, невидимые, но видящие нас, они смеются беззвучно — капкан уже захлопнулся. Какая-то тень на мгновение коснулась ее лба, губы Римоны приоткрылись, так что Ионатану даже видны были ее зубы. Он представил себе бесконечные пространства белых песков, сверкающих под солнцем, безжалостно обжигающий полуденный свет в пустыне Цин, возле места, отмеченного на карте как Эйн-Архут. Эти воспоминания затопили Ионатана болью, не похожей ни на какую другую боль. И, погрузившись в нее, Ионатан закрыл глаза, и вспомнилось ему начало их любви. Последние недели перед свадьбой. Долгое путешествие в джипе через горы до серого плато. Ночь. Запах сложенного из хвороста костра. Ее полудетские груди, словно теплые птенцы в ловушке его тяжелых ладоней, они оба в спальном мешке, в пустыне, позади застывшего джипа, в дыму догорающего костра. И ее слезы, и шепот: «Не обращай внимания, Иони, это не из-за тебя, ты продолжай, не обращай внимания». И конец их любви помнился ему: половина третьего ночи, зима, три года тому назад, слова, которые она сказала ему: «Видишь ли, Иони, у многих девушек это так, не принимай близко к сердцу».

Он вспомнил ее первую и последнюю беременность. Мертворожденную девочку, на которую он не пожелал взглянуть в больнице. И снова пришла мысль: тело ее прекрасно, как мрамор, холодный и нежный. Его последние, унизительные попытки оживить этот нежный, бледный мрамор — пусть даже ценой боли, обиды, гнева. Сколько дней, ночей, вечеров, ночей, дней… И эта ее отстраненность, ее страдания, которые он мог лишь вообразить, хотя и вообразить их ему было не дано. Его одиночество. В три часа ночи, на широкой чистой простыне, под чистым светлым потолком, когда все кажется ослепительно белым, как скелет в мертвом свете полной луны за окном, когда сна ни в одном глазу, и все же ты как бы в плену жуткого белого сна — посреди полярной пустоты, в сердце тундры, в снежных полях; ты одинок и навечно останешься одиноким рядом с ее безжизненным телом. И постыдное бессилие слов. Ложь. Уныло замалчиваемая правда. Сон. Бодрствование. Кончики ее пальцев бледны. Чуть виднеются ослепительно белые зубы. Ее обнаженное тело летом, под холодным душем, хрупкое тело монашенки, пробуждающее чувство жалости. Смысл ее молчания. Его молчание. И всегда — незыблемое мертвое пространство между ее и его молчанием. Ее обманчивая, вводящая в заблуждение красота. Эта кажущаяся нежность, к которой невозможно приблизиться даже в миг самого страстного прикосновения. Кожа его лица, мускулы его живота, его волосатая грудь помнят скользящее касание ее маленьких твердых грудей. Горькие, терпеливые попытки быть принятым, все более и более безнадежные усилия найти какой-то несуществующий путь — поглаживанием, покусыванием, лестью, молчанием, жестокостью, в темноте, в полумраке, в жарком свете полдня, когда дует из пустыни знойный хамсин, перед рассветом, в постели, под льющуюся с пластинки мелодию «Чары Чада» (или без нее), в роще, в автомобиле, в песках, ногтями, любовью, жалостью, губами, языком, утонченностью, отеческой нежностью, ненавистью, как ребенок, как дикарь, как обезьяна, в приступах отчаяния, в приливах веселья, с мольбами и непристойной бранью, унижая и рабски покоряясь, — все напрасно. Хрипенье его легких, похожее на стон и рыдание, в миг удовлетворения, одинокого, безобразного, далеко-далеко от нее и далеко-далеко от себя самого, далеко от любви, далеко от любых возможных слов… И новые попытки, и опять в конце этих попыток — ее застывшее молчание, ее онемевшие губы, она не потрясена, не обижена. Прародительница всего живого. Мертвая пустыня. Ты продолжай Иони не обращай внимания это не твоя вина ты просто делай со мной все что ты хочешь не обращай внимания… И тело ее, почти безжизненное тело. И язвительное шуршание холодной ткани, разделяющей их, и шелест разрываемого шелка. Напрасно ее губы зарываются в волосы на его груди, напрасно ее влажный язык спускается к низу его живота, и тут он хватает ее и начинает трясти, как остановившиеся часы, от его неистовства сотрясаются ее плечи, ее спина, все ее тело. И даже случившееся однажды — грубые пощечины: он бил так, словно перед ним строптивая лошадь, тыльной стороной ладони, даже кулаком, и это оказалось напрасным. И снова и снова эта ползком подбирающаяся погибель, это накапливающееся томление страсти, и ужас, и раскаяние, и стыд, и уловки, и всплеск сдерживаемого ехидства. Его сдавленный, задыхающийся крик — будто из подводной глубины. И потом, после всего — его вопрос. И ее молчание. Ее вопрос. И его молчание. И сразу, в любое время года, всегда безумие ее купаний, ее стремление немедленно очиститься, она словно соскребает с себя свою оскверненную плоть, словно смывает заразу или отраву, с помощью горячего душа и мыльной пены полностью избавляясь от оставшегося его запаха, от своего запаха, и возвращается в их постель, источая аромат ненавистного ему детского миндального мыла, вся розовая, вымытая, словно младенец, словно ангелочек на китчевых цветных литографиях. И почти мгновенно засыпает. Она засыпает, а за стеной едва ли не каждую ночь раздается смех другой женщины, а летними ночами через открытые настежь окна доносятся с лужайки перешептывания молодых парочек. А может, встать однажды, схватить кухонный нож и наконец-то проткнуть ее нежную кожу, вспороть ее плоть, вскрыть вены и артерии, и дальше — раскроить все. Разворотить ее темные внутренности, жир, хрящи, до самой глубины ее пещер и расселин, до самых костей раскромсать ее, пусть хоть однажды закричит, пусть вопит во все горло, потому что довольно, хватит, нет больше сил зимой и летом, в праздники и будни, днем и ночью, утром и вечером видеть ее рядом. И такой далекой.

Так случилось, что Ионатан, хотя и не забыл тех слов, что заготовил заранее для этого вечера, вдруг почувствовал, что они ему столь же противны, как и любые другие слова, как вообще любой разговор. Если бы только можно было представить ей всё в виде чертежа или сыграть некую мелодию, а еще лучше изобразить на листе бумаги простыми математическими символами четкую формулу.

— Кофе, — начал он, — что ты мне приготовила… Мне очень жаль… Я забыл его выпить, а теперь он совсем остыл.

— Есть еще горячий кофе в кофейнике, стоящем на маленьком огне. Я свой кофе тоже не выпила, потому что вышивала и задумалась. Я принесу нам горячего кофе.

— О чем ты задумалась, Римона? — Он открыл глаза и посмотрел на голубой цветок пламени обогревателя за раскаленной железной решеткой. И заметил, как быстрые нервные токи пробегают по шерсти Тии, которая разлеглась, вытянув лапы, перед обогревателем.

— Я думала, — ответила Римона, — что, может, завтра наконец починят паровой котел в прачечной. Нам пришлось нелегко в эти дни, пока он был поломан.

— И вправду, — заметил Ионатан, — давно пора.

— С другой стороны, — продолжала Римона, — и винить некого. Липа был болен. Да и твой отец все еще не выздоровел.

— Мой отец все время говорит, что мне уже надо постричься. Ты думаешь, что мне следует постричься?

— Не обязательно. Но если хочешь — постригись.

— Я ни разу не болел за всю зиму. Если не считать этой моей аллергии, из-за которой иногда думают, что я плачу. «Да благословлится имя утирающего слезу нищего», — говорит Болонези, когда слезы вдруг заливают мне глаза… Римона, посмотри на меня!

— Зима эта еще не кончилась, Иони, а ты целыми днями крутишься между гаражом и слесарной мастерской без шапки и в порванных ботинках.

— Неправда. Только один ботинок порван, а не оба. Итальянец обещал мне подбить подметку. Да и вообще весь этот гараж не по мне.

— Но ведь когда-то ты так любил чинить машины…

— Ну и что, — взорвался Ионатан, — если когда-то любил, а теперь нет?! Что ты вообще хочешь мне все время сказать, но не говоришь, либо начинаешь, но останавливаешься на полуслове? Хватит! Довольно! Выскажи откровенно все, что у тебя на душе, и прекрати эти игры. Пожалуйста, говори. Я не стану тебя перебивать. Буду молчать, как собака, и терпеливо выслушаю каждое твое слово. Ну же, говори!

— Мне нечего сказать, — ответила Римона, — не раздражайся, Иони.

— Я? — произнес Ионатан устало. — Я не раздражаюсь. Я всего-навсего задал вопрос и хотел хоть раз за всю мою жизнь получить простой ответ. Вот и всё.

— Так спроси, — удивленно произнесла Римона. — Ты сердишься, что я тебе не отвечаю. Но ведь ты вообще ни о чем не спрашивал.

— Ладно. Значит, так. Сейчас ты мне скажешь, но только точно, о чем ты думала три года тому назад… три с половиной года назад… когда в субботу вечером ты вдруг решила, что мы женимся.

— Но ведь это произошло совсем не так, — сказала Римона мягко. — А кроме того, объясни мне, почему ты спрашиваешь?

— Спрашиваю, чтобы получить от тебя ответ.

— Но почему ты спрашиваешь об этом сейчас? Ведь ты никогда не спрашивал меня об этом.

— Потому что временами мне кажется… Ты начала что-то говорить?

— Нет. Я слушаю.

— Так не слушай — ты всю жизнь только и делаешь, что слушаешь, черт возьми! Тоже мне! Говори. Открой рот. Скажи мне… неужели ты не в состоянии дать простой ответ? На этот раз ты мне ответишь — почему ты вообще вышла за меня замуж? Чего ты от меня хочешь? О чем ты думала?

— Я могу ответить. — В голосе Римоны звучало изумление. — Отчего же… — начала она после короткого молчания, готовая улыбнуться.

Она сидела, утопая в своем кресле, обхватив всеми десятью пальцами чашку с заново налитым и давно остывшим кофе. Взгляд ее словно различал в пространстве комнаты, как льющаяся из радиоприемника музыка обретает некую доступную глазу форму.

— Я могу тебе сказать. Было это так. Когда мы с тобой решили пожениться, для каждого из нас все было впервые. Ты был у меня первым, и я была первой у тебя. Ты сказал мне, что мы будем первыми во все дни нашей жизни, ничему не станем учиться у других, а все сделаем сами: и наш дом, и нашу лужайку, и все остальное, словно мы первопроходцы и никто не открывал этого до нас. Мы будем будто мальчик и девочка в лесу, возьмемся крепко за руки, и ничто нас не испугает. Ты сказал мне, что я красивая. А еще сказал, что ты добрый и отныне не будешь стесняться быть добрым: когда ты был маленьким, то очень стеснялся того, что няни, воспитательницы, друзья, учителя — все называли тебя добрым мальчиком. Ты обещал, что возьмешь меня в путешествие по пустыне и научишь любить ее, и я в самом деле научилась. Ты обещал, что научишься у меня всегда сохранять спокойствие, любить классическую музыку, и особенно Баха. И ты тоже научился. Мы думали, что будем понимать друг друга, даже промолчав вместе весь день напролет и не произнеся за весь вечер ни единого слова. И считали, и ты и я, что будет лучше для нас и для твоих родителей, если станем мы жить вместе, а не каждый в своей комнате: ты — с Уди и Эйтаном Р., а я — с двумя другими девушками. Поженившись, мы станем жить вместе, и у нас не будет необходимости встречаться где-то вне дома, в самых невообразимых местах. К тому же лето было на исходе — помнишь, Иони? — надвигалась осень, а за ней зима, а зимой мы не могли бы встречаться в наших местах, потому-то мы и решили пожениться еще до того, как начнутся дожди… Не плачь, Иони, не надо грустить…

— Кто плачет? — рассердился Ионатан. — Это всего лишь моя чертова аллергия, от которой у меня воспалены глаза. И ведь тысячу раз говорил тебе, что у меня жжет глаза, и просил не ставить в вазы сосновые ветки!

— Прости, Иони. Но теперь зима, и у меня нет цветов.

— Тысячу раз говорил я тебе, чтобы ты прекратила по целым дням твердить мне «прости», «прости», словно официантка или горничная из какого-нибудь кинофильма. Вместо этого скажи мне: что же теперь?

— Теперь — что, Иони?

— Что осталось теперь, я тебя спрашиваю. Буду весьма благодарен, если ты не станешь возвращать мне мои же вопросы, а окажешь любезность, сделаешь над собой усилие и ответишь, когда тебя спрашивают.

— Ты ведь знаешь, что теперь, почему же ты спрашиваешь? Теперь ты и я уже несколько лет муж и жена. Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю, почему я спрашиваю. Спрашиваю, и все тут. И хочу в конце концов услышать ответ. Что это? Ты намеренно пытаешься свести меня с ума, добиваешься, чтобы я вышел из себя? Ни разу за всю нашу жизнь так и не ответишь ни на один вопрос?! Всю жизнь будешь разговаривать со мной как с маленьким недоумком? Что же это такое?

На мгновение она подняла голову от вышиванья и взглянула на него. И тут же глаза ее словно вновь стали искать в воздухе обретшую некую зримую форму мелодию. И действительно, музыка будто вышла из берегов и, попытавшись одолеть мощный заслон, сдерживающий ее буйство, попытавшись прорваться поверх плотины, не выдержала, отчаялась, уступила, сдалась, покорилась и, сразу же став утонченно-нежной, ушла в глубину, чтобы там просочиться под основанием плотины. Поток ведущей мелодии разветвился на отдельные тонкие ручейки, каждый из которых словно бы сам по себе, независим от остальных, но при этом обвивают они друг друга в стыдливом томлении, постепенно преодолевая самую суть одиночества и накапливая внутреннюю страсть для нового буйного всплеска.

— Иони, послушай…

— Да, — сказал Иони, и в то же мгновение его гнев стих и он ощутил какую-то робость. — Что?

— Послушай, Иони. Значит, так… Я и ты — мы вместе. Вдвоем. Одни. Мы близки друг другу, как ты говорил когда-то. Ты добр, а я стараюсь оставаться такой, какой ты назвал меня тогда, — красивой. И ничему не учиться у других, как если бы мы были первые. Почти всегда мы ладим. А если иногда что-то не так и раздражает тебя, как, например, минуту назад, когда я сказала тебе «не плачь», а ты рассердился, так это ничего. Я знаю, что раздражение пройдет, и ты снова будешь в ладу со мной, и нам снова будет хорошо вместе. Возможно, тебе кажется, что все время должно происходить что-то новое, но это не так. Я не говорю тебе: «Посмотри на других людей», но ты все-таки посмотри: увидишь, что и у них не каждый день случается что-то новое. Что должно случиться, Иони? Ты уже мой муж. Я твоя жена. Это дом. Это мы. И сейчас середина зимы.

— Не в том дело, Римона, — прошептал Ионатан.

— Я знаю: внезапно, в одно мгновение, нахлынула на тебя тоска, — сказала Римона, водя пальцем по поверхности стола.

И тут она резко, с не свойственной ей порывистостью, словно взбунтовавшись, поднялась и встала перед ним.

— Ты совсем рехнулась? С чего это вдруг ты начинаешь раздеваться?

Бунт угас: она бессильно опустила руки, лицо ее побледнело.

— Я только подумала… — Она вся дрожала.

— Надень свитер. Никто не просил тебя раздеваться. Мне это не нужно.

— Я только подумала… — прошептала она.

— Ладно, — сказал Ионатан, — не о чем говорить. Все в порядке.

И несколько раз качнул головой, словно соглашаясь с самим собой — полностью и без сожалений. Больше он не произнес ни слова, она тоже молчала, только села на свое место напротив него. Мелодия, лившаяся из радиоприемника, стала более плавной, зазвучала ровнее и тише. Еще мгновение — и она с легким шелестом сойдет на нет. Римона пододвинула к себе сигареты, вытащила из пачки одну, прикурила от спички, закашлялась до слез, потому что курить она не умела, и осторожно вложила зажженную сигарету ему в губы.

— Так-то вот, — сказал Ионатан.

— Что, Иони?

— Всё. Ты. Я. Всё. Ты что-то сказала? Нет. Я знаю, что не говорила. Так скажи мне, черт возьми, скажи хоть что-нибудь, скажи или закричи, про что ты думаешь, если вообще думаешь! Что же будет дальше? Что будет с тобой? Со мной? Что там вообще крутится все время — в твоей голове?

— Пройдет зима, — заговорила Римона, — а за ней придут весна и лето. Поедем в отпуск. Возможно, в Верхнюю Галилею. Или к морю. Будем сидеть на веранде под вечер и смотреть, как появляются звезды, как восходит полная луна, о которой ты однажды рассказал мне, что у нее есть другая, темная, сторона и туда отправляются души тех, кто умер. Но ты не станешь зря пугать меня, ведь я верю каждому твоему слову, верю до тех пор, пока ты не объяснишь мне, что пошутил. А потом, как всегда в конце лета, призовут тебя на резервистские сборы в армию, а когда сборы закончатся, ты отдохнешь пару дней и расскажешь мне про новых товарищей и про новые, только что появившиеся приборы. Летом, после работы, ты сможешь сидеть на лужайке у Анат и Уди и рассуждать о политике. А вечером они придут к нам — пить кофе и играть в шахматы.

— А потом?

— А потом снова придет осень. Ты поедешь на чемпионат кибуцев по шахматам и снова займешь одно из призовых мест. А когда вернешься, начнутся предзимние полевые работы. Твой брат Амос демобилизуется из армии, и, возможно, осенью он и Рахель поженятся. Наступит время собирать урожай лимонов и грейпфрутов, а потом и апельсинов. И вы с Уди будете с утра до ночи пропадать на цитрусовых плантациях, но вся готовая продукция будет отгружена в срок. Однако я все-таки попрошу тебя, чтобы ты вскопал землю в нашем садике за домом, и я снова посажу там хризантемы и другие зимние цветы. И опять наступит зима, и у нас в комнате будет гореть обогреватель, и мы опять будем сидеть вместе, и пусть за окном сколько угодно льет дождь, нас ему не достать…

— А потом?

— Иони, скажи, что с тобой?

Он вскочил со своего места и остановился. С раздражением загасил о дно пепельницы сигарету, поданную ему Римоной. Вытянул шею, выдвинул вперед чуть склоненную голову, став похожим на Иолека, своего немного глуховатого отца. Волосы упали ему на глаза, он решительно откинул их. Голос его прозвучал сдавленно и слишком громко, в нем слышалось едва ли не смятение:

— Но я больше не могу. Не могу продолжать такую жизнь.

Римона медленно вскинула на него глаза, как будто он сказал ей всего лишь нечто вроде «выключи, пожалуйста, радио», и тихо ответила:

— Ты хочешь уйти отсюда.

— Да.

— Со мной? Или без меня?

— Один.

— Когда?

— Еще немного. Через несколько дней.

— А я должна остаться здесь?

— Как ты захочешь.

— Ты уходишь надолго?

— Я не знаю. Да. Надолго.

— А потом? Что будет с нами?

— Я не знаю, что будет с нами. Что это значит — с нами? Что должно быть с нами? Я что, отец твой? Или что? Послушай: тут я продолжать не могу. Вот и всё.

— Но в конце концов ты вернешься…

— Ты меня спрашиваешь? Или ты за меня решаешь?

— Я надеюсь.

— Ну и надейся. Довольно. Это никому не нужно.

— Куда ты отправишься?

— Куда-нибудь. Не знаю. Поглядим. Какая тебе разница?

— Ты будешь учиться?

— Возможно.

— А потом?

— Я не знаю. К чему спрашивать и спрашивать? Сегодня я ничего не знаю. Какой толк тебе во всех этих вопросах? Что ты допрашиваешь меня, словно преступника?

— Но иногда ты будешь приходить?

— Ты хочешь?

— Если ты иногда захочешь прийти ко мне — приходи. И если захочешь — уезжай снова. Когда сможешь. Я ничего не сдвину с места в доме… И не обрежу волосы, хоть и собиралась к весне их укоротить… Временами тебя будет посещать желание прийти ко мне, и я стану ждать тебя здесь.

— Нет. Я хочу постоянно быть далеко. Далеко — и без всяких перерывов. Может, я вообще уеду за границу, в Америку или куда-нибудь в этом роде.

— Ты хочешь быть далеко от меня?

— Хочу быть далеко отсюда.

— Далеко от меня.

— Да. Ладно. Далеко от тебя.

— И далеко от твоих родителей, и твоего брата Амоса, и всех твоих друзей.

— Да. Точно. Далеко отсюда.

Ее плечи поникли. Кончиком пальца медленно коснулась она своей верхней губы, словно не слишком сообразительная ученица, решающая задачу по арифметике. Непроизвольно он наклонился, чтобы увидеть ее слезы. Слез не было. Римона была сосредоточенна, внутренне собранна, а может, напротив, способность слушать вновь оставила ее и она погрузилась в музыку, звучавшую по радио. Это радио, думал Ионатан, все из-за него, из-за музыки, которая не дает ей осмыслить то, что происходит с ней самой. Эта музыка потихоньку сводит ее с ума, а может, она уже давно не в себе, может, всегда была такой, а я не обращал внимания: она никогда не была способна понять то, что ей говорят, и сейчас не улавливает и не хочет уловить, она почти не слушает меня, она слушает музыку, и все мои слова задевают ее не больше, чем тиканье часов или шум дождя в водосточных трубах.

— Выключи радио. Ведь я с тобой разговариваю.

Римона выключила радио. А Ионатан, как будто этого недостаточно, стал дергать шнур, пока штепсель не выскочил из розетки. Наступила тишина. Дождь на улице прекратился. Из соседней квартиры донесся глухой звук падения: похоже, высокая башня из кубиков рухнула там на циновку. И какой-то миг соседи смелись в два голоса.

— Послушай, — сказал Ионатан.

— Да?

— Послушай, Римона. Я, конечно, обязан тебе теперь все объяснить. С чего это, почему, как, а мне это трудно.

— Ты не должен объяснять.

— Нет? Тебе кажется, что ты такая умная и все понимаешь без объяснений?

— Ионатан… Видишь ли… Я не понимаю, что с тобой стряслось. И я не хочу, чтобы ты объяснял. Люди все время говорят «объяснить», «понять», как будто в жизни все можно объяснить и решить. Когда мой отец лежал в больнице «Бейлинсон», умирая от рака печени, а я сидела у его постели, мы не разговаривали, я лишь держала его за руку. Пришел заведующий отделением и сказал: «Не заглянет ли юная госпожа на две-три минуты в мой кабинет, я объясню вам ситуацию». А я ответила: «Спасибо, доктор, не нужно». Он подумал, что я плохо воспитана или глупа. И когда родилась у нас Эфрат и сообщили, что родилась она мертвой, доктор Шилингер из Хайфы хотел дать нам объяснения, а ты, Иони, возразил: «Что тут долго объяснять: она мертва».

— Римона, пожалуйста, не начинай.

— Я не начинаю.

— Ты молодец, — сказал, поколебавшись, Ионатан, и в голосе его даже промелькнуло что-то похожее на любовь. — Только ты странная девушка.

— Не в том дело, — отозвалась Римона.

Лицо ее было спокойным и замкнутым, словно музыка по-прежнему заполняла окружающее пространство, и тут, как будто начиная улавливать суть неясной и сложной идеи, она взглянула на него и добавила:

— Тяжело тебе.

Ионатан промолчал. Свою широкую, грубо скроенную руку он положил на стол очень близко от тонких пальчиков Римоны строго следя за тем, чтобы не коснуться ее даже вскользь. Он сравнил ее светлые ногти и свои, под которыми скопилась чернота из-за постоянной возни с машинным маслом, пальцы загрубевшие, фаланги поросли волосками. И этот контраст был ему приятен и, похоже, приносил облегчение. Каким-то таинственным образом он ощущал, что контраст этот справедлив, продуман, полезен и едва ли не утешителен.

— Когда ты думаешь начать все это? — спросила Римона.

— Не знаю. Через две недели. Через месяц. Посмотрим.

— Ты должен поговорить со своими родителями. Будет заседание секретариата. Все будут выступать. Будет очень много разговоров.

— Пусть говорят. Мне безразлично.

— Но и ты должен будешь говорить.

— Мне нечего сказать им.

— И, кроме того, я должна приготовить тебе кое-что для поездки.

— Пожалуйста, Римона. Сделай мне одолжение. Ничего не предпринимай и ничего не готовь. Что тут готовить? Не нужно ничего. Я беру свой рюкзак, кидаю в него свои вещи — и двинулся. Поднимаюсь и ухожу. Всё.

— Если ты так хочешь, я не стану ничего готовить.

— Именно так. Единственное, чего я хочу от тебя, — чтобы все это время ты была со мной спокойной. Это все, чего я хочу. И если сможешь, постарайся не слишком ненавидеть меня.

— Я не ненавижу тебя. Ты — мой. Тию ты возьмешь с собой?

— Не знаю. Не думал о Тие. Быть может. Да.

— Ты хочешь, чтобы мы еще поговорили?.. Нет. Ты хочешь, чтобы сейчас мы прекратили разговоры.

— Верно.

Она взглянула на свои часы. И вновь стала молчаливой. В ее молчании не было покоя — она сидела, расслабившись и вслушиваясь во что-то, словно сейчас, когда наконец-то прекратились разговоры, можно сосредоточиться и слушать без помех. Спустя несколько мгновений она взяла обеими руками его левую руку, посмотрела на его часы и сказала:

— Смотри. Сейчас уже почти одиннадцать. Если хочешь, послушаем новости и ляжем спать. И мне, и тебе завтра рано вставать на работу.

Ионатан увидел ее пальцы, обвившие его запястье, а еще через секунду почувствовал их прикосновение к своему плечу, потому что он не ответил на ее последние слова, и она снова и снова трогала его за плечо, повторяя:

— Послушай, Ионатан, я хотела сказать тебе, что сейчас около одиннадцати и ты пропустишь новости… К тому же ты так устал… Да и я устала… Пойдем сейчас спать, и, глядишь, завтра ты все забудешь, придумаешь что-нибудь другое, да и мне завтра будет что сказать тебе, а сегодня у меня нет слов, ведь, пойми, остались вещи, о которых мы ни разу за всю нашу жизнь не могли, да и не хотели говорить, потому что это было нам не нужно…

Слова, обращенные к нему, шли из самой глубины ее души, а он, усталый и опечаленный, не знал, звучит ли все еще ее голос, или это отзвук его собственных раздумий, и, хотя он прикрыл глаза, голос не замолк и не изменился:

— …Может, за ночь все еще прояснится, а завтра нам выпадет голубой день, ты знаешь, такой голубой день, один из тех зимних голубых дней, когда даже лужи сверкают от обилия света, и деревья стоят зеленые, и зелень эта — самая зеленая на свете, и нянечки в яслях выносят на прогулку тепло одетых малышей, усаживают их на широкие тележки, те, что у нас обычно используют в прачечной, и возят их взад-вперед по дорожкам, залитым солнцем, и во всем кибуце распахиваются окна, вывешиваются для проветривания одеяла, и птицы кричат как оглашенные, и люди начинают снимать с себя одну одежку за другой, засучивают рукава, расстегивают пару пуговиц на рубашке, и почти каждый, кто встречается тебе на дорожке, идет и напевает, идет и напевает… Ты ведь помнишь такие дни, Иони? И глядишь, тебе вдруг придут в голову совсем другие мысли, потому что я знаю, как это бывает с тобой: постепенно тебя охватывает тоска, тебе все надоедает и начинает казаться, что время уходит впустую, тогда как можно перевернуть мир, создать, скажем, подпольную организацию, или стать чемпионом по шахматам, или штурмовать вершины Гималаев… Я не знаю… Но послушай, Иони, это всего лишь чувства, а чувства меняются, как меняются облака, и листья, и времена года, и солнце, и звезды… Я читала про людей племени кикуйю, это в Кении: в ночь полнолуния они черпают воду и наполняют ею ведра и корыта, считая, что с водой зачерпывают луну, чтобы она была с ними в темные ночи, потом этой водой они лечат больных… Это из книги об Африке… Чувства приходят и исчезают, Иони. Помнишь, однажды было у тебя сильное предчувствие: тогда в четыре утра тебя неожиданно призвали в армию — это случилось перед операцией против сирийцев к западу от озера Кинерет, так вот у тебя было предчувствие, что на этот раз ты погибнешь. Ты помнишь это ощущение, Иони, и то, как ты говорил со мной и сказал, что я могу выйти замуж за другого по прошествии года, а если будет ребенок, ни в коем случае не давать ему твоего имени, ты помнишь? И тебя не убило, Иони, и это ощущение прошло, и ты вернулся живым и был весел, у тебя из плеча извлекли осколок, и о тебе написали в армейском еженедельнике «Бамахане», и чувства у тебя были совершенно иные, и ты смеялся, а о том дурном предчувствии забыл, потому что чувства меняются… А сейчас из-за того, что я все это говорила, мы пропустили новости, но, если ты хочешь, можешь еще успеть прослушать повторный сокращенный выпуск…

Она забыла отнять свои пальцы, касавшиеся его левого плеча и они оставались там еще несколько мгновений. Он пошарил правой рукой по столу, нашел на ощупь чашку, поднес ее ко рту, но она оказалась пустой.

В конце минувшего лета, когда у Римоны начались роды, Ионатан прямо с цитрусовой плантации, в рабочей одежде, поехал в больницу, и там, на жесткой скамье у входа в родильное отделение, он просидел всю вторую половину дня и весь вечер, когда же наступила ночь, ему сказали: «Голубчик, ступай поспи, придешь завтра утром». Но он отказался уйти и продолжал сидеть. На коленях у него был старый журнал, а в нем — кроссворд, который ни за что невозможно было разгадать, потому что в результате типографской ошибки оказалась перепутанной вся нумерация и по горизонтали, и по вертикали, а возможно, все предлагаемые определения просто относились к другому кроссворду. Около полуночи вышла до безобразия некрасивая медсестра, с приплюснутым широким носом и черной волосатой бородавкой возле левого глаза, похожей на всевидящий третий глаз. Ионатан обратился к ней: «Простите, сестра, можно ли узнать, что там происходит?» А она ответила хриплым, огрубевшим от курения и невзгод голосом: «Послушай, ты же муж и знаешь, что жена твоя — непростой случай, мы делаем все, что только возможно сделать, но жена твоя — непростой случай. И раз уж ты остался здесь, я не против того, чтобы ты пошел на кухню для медперсонала и приготовил себе стакан кофе: в кипятильнике всегда есть кипяток, только не устраивай там беспорядка». В три часа ночи опять появилась эта ужасающая медсестра и спросила: «Лифшиц, ты еще здесь?» И стала убеждать его, что он должен быть сильным, что успешные роды вполне возможны и после двух, и даже после трех неудач. «Два часа тому назад, — сказала она, — мы решили разбудить для ваших светлостей самого профессора Шилингера, и он встал, и приехал, и, хоть дом его на краю квартала Кармель, успел вовремя, чтобы спасти, именно так, спасти жизнь твоей жены. Сейчас он все еще возле нее, а когда выйдет, то, может статься, задержится, чтобы разъяснить тебе в двух словах суть дела, но очень тебя прошу: не задерживай его надолго, потому что завтра, вернее, уже сегодня у него трудный день, операции и все такое, а он уже далеко не юноша. Пока же ты можешь приготовить себе кое-что, только, пожалуйста, не устраивай беспорядка». Но он сорвался на крик: «Что вы там опять с ней сделали?» А пожилая сестра остановила его: «Дружок, пожалуйста, не кричи здесь. Что это с тобой, в самом деле? Здесь не кричат, прекрати сейчас же вести себя как дикарь!» И добавила: «Если ты немного подумаешь спокойно, то поймешь: главное, твоя жена спасена, профессор Шилингер просто-напросто вернул ее тебе. Ты, похоже, не сообразил, что получил ее, можно сказать, в подарок? А еще орешь на нас. Она выздоровеет, а вы оба еще такие молодые…» У ворот больницы дожидался его разбитый, пропыленный джип, которым пользовались обычно кибуцники, работавшие в поле, а он совсем забыл, что в четыре — четыре тридцать этот джип уже им нужен, и он завел машину и весь остаток ночи гнал на юг, пока в тридцати километрах за Беэр-Шевой кончился у него бензин, и там занялся над ним рассвет, опаленный жарким ветром пустыни, небо заволокли облака пыли, все вокруг посерело, пустыня как будто сразу состарилась, холмы стали походить на кучи мусора, а огромные горы, окаймлявшие горизонт, — на груды металлолома. Он оставил джип, отошел от него шагов на тридцать — сорок, целых пять минут мочился, а потом улегся под джипом, прямо в песке, неподалеку от дороги, уснул крепким, тяжелым сном и спал, пока не разбудили его три парашютиста-десантника, проезжавшие на вездеходе по дороге. «Вставай, ненормальный! — окликнули они его. — Мы уже было подумали, что ты покончил с собой либо прирезали тебя бедуины…» И когда они произнесли эти слова, признался себе Ионатан, что и в самом деле в глубине души чувствовал он в это утро: и то и другое было вполне возможно. Он увидел, как движется грязный песок, наполняя раскаленный суховеем воздух пыльной мутью, увидел вдалеке изломы гор и сказал: «Дерьмо». Больше он не добавил ни слова, хотя трое молодых парашютистов, у одного из которых вспух на глазу налившийся гноем ячмень, не переставали его расспрашивать, от кого он убежал, почему и куда намерен податься.

Ионатан включил радио. Но на волне, на которую был настроен приемник, трансляция закончилась, из динамика пробивались только свистящие ночные шумы, и он выключил радио. Достал из ящика с постельным бельем простыню и одеяла и отправился принять душ и почистить зубы. А когда вышел из ванной, увидел, что Римона приготовила им постель и, настроив приемник на волну радиостанции Армии обороны Израиля, вещающую круглые сутки, поймала полночный выпуск новостей. Некто высказывал серьезную озабоченность по поводу совещания командующих армиями арабских стран, которое должно открыться завтра в Каире. Говорилось о возможных вариантах развития событий и резком ухудшении обстановки. Ионатан сказал, что выйдет на веранду выкурить последнюю сигарету, но забыл сделать это. Римона, как обычно, разделась в ванной и вернулась в коричневой ночной рубашке из плотной фланели, рубашка была похожа на зимнее пальто. Разбудили улегшуюся под столом Тию. Собака выгнула спину, потянулась, отряхнулась, зевнула во всю пасть, тоненько при этом повизгивая, и протопала к входной двери, просясь на улицу. Спустя две-три минуты она начала царапать дверь снаружи, требуя, чтобы ее впустили в дом. Ее впустили. И свет в комнате погас.

 

4

Ночью на окраине кибуцной усадьбы, во тьме барака, где располагалась парикмахерская, лежал с открытыми глазами Азария Гитлин. Он лежал, с наслаждением вслушиваясь в то, как с тонут под ударами ветра старые эвкалипты, как дождь молотит по жестяной кровле, и лихорадочно размышлял о себе, о своем тайном предназначении, о том, как завоюет любовь всех членов кибуца, как только откроется им. Он вспоминал мужчин и женщин, чьи взгляды ловил на себе, войдя в столовую. Пожилые люди из поколения первопроходцев, жилистые, поджарые, их лица даже зимой хранили густой, глубокий загар цвета красного дерева. И по контрасту с ними — мощные медлительные парни, некоторые напоминали впавших в дрему борцов. Девушки, которые окинули его взглядами, едва только он вошел, и тут же начали перешептываться, пышнотелые, золотистые, смешливые девушки, скромно одетые, но окруженные аурой дерзкой, веселой женственности, сведущей в таких вещах, которых ты и в снах своих не видывал.

Азария сгорал от нетерпения немедленно, не откладывая, как можно ближе познакомиться со всеми: поговорить, объяснить, вызвать ответное чувство, прикоснуться к жизни этих людей и решительно проникнуть в нее. Если бы только можно было единым махом перескочить через неловкость первых дней, с лету ворваться в самую гущу событий, сразу же в полный голос объявить кибуцникам: вот он я, здесь, среди вас, и то, что было прежде, уже не повторится. Возможно, он выступит в один из ближайших вечеров в столовой перед всеми, он будет играть для них, и от звуков его гитары дрогнут усталые сердца. Он познакомит их с новыми оригинальными идеями, которые в тяжких муках выстрадал в годы своего одиночества; он будет говорить о справедливости, политике, любви, искусстве, смысле жизни. Он соберет вокруг себя молодых людей — тех, чей энтузиазм остыл в тяжелых трудовых буднях; он прочитает серию лекций и заново всех воодушевит. Будет вести кружок. Писать заметки в кибуцную газету. Повергнет в изумление самого Иолека, по-новому высветив эпоху первого главы государства, Бен-Гуриона, и деятельность его правительства. Он вступит с Иолеком в спор и, приведя неопровержимые доводы, победит. Очень скоро все убедятся, что здесь, среди них, появился и живет человек редкой души. К нему станут обращаться с вопросами, чтобы услышать его мнение. О нем будут перешептываться в темноте спален, едва слышно, будто шелестит дождь. «Удивительный парень», — скажут о нем. И юные девушки добавят: «Какое одиночество светится в его глазах». Жаром свой души покорит он их сердца. Избранник кибуца, он будет выступать как его представитель на съездах кибуцного движения. Откроет новые горизонты. Разрушит мертвые постулаты. Поразит и увлечет всех своими революционными идеями. Его слово прорвется сквозь любые стены. Незнакомые люди, которых он никогда не встречал и никогда не встретит, будут говорить о нем в сотне разных мест одновременно. Сначала так: «Это тот новый парень, который поднялся на последнем съезде и в своей блистательной четырехминутной речи выдал им раз и навсегда все, что им давно положено…» А потом: «Азария — это открытие, восходящая звезда из молодых, мы еще о нем услышим…» И наконец: «Есть еще люди, чей ум настолько окостенел, что они до сих пор отвергают новые принципы, которые сформулировал Азария Гитлин». Лидеры кибуцного движения, всё еще не до конца с ним согласные, но уже полные опасений и любопытства, скажут: «Ну что ж, прекрасно! Пусть зайдет для серьезной беседы. Почему бы и нет? Пожалуй, стоит послушать и поглядеть на него вблизи». А когда покинет он кабинет, вслед ему прозвучит: «О чем тут еще говорить? Он покорил нас. Ведь это настоящий гений». Пройдет еще немного времени, и вокруг него начнут роиться журналисты из газет и с радио. Им все будет интересно. Обратятся в секретариат кибуца, чтобы выяснить подробности. И будут поражены таинственностью, окружающей его прошлое, историю его жизни, — им не удастся узнать почти ничего. Однажды зимней ночью он возник из темноты…

В субботних приложениях к ведущим газетам скрестят с ним шпаги возмущенные консерваторы. В пространных статьях безуспешно будут они пытаться погасить блеск излучаемых им идей. Он, со своей стороны, ответит им кратко: четыре-пять острых, неопровержимо точных строк, элегантно-утонченных и безжалостных; и лишь в заключение прибавит он два-три примирительных слова, будто легонько похлопает по плечу этих замшелых старцев: «Не стоит сбрасывать со счетов решающий вклад моих оппонентов в формирование основ мышления целого поколения».

Девушки будут слать письма в редакцию, защищая его доброе имя. Постепенно разгорится общая дискуссия о новых идеях, столь ярко и убедительно представляемых Азарией Гитлином. Вокруг него консолидируются определенные силы. С разных сторон станут приходить обнадеживающие вести.

Он, со своей стороны, будет упрямо настаивать на том, чтобы остаться в этом предназначенном для парикмахерской бараке. К всеобщему изумлению, он наотрез откажется от комнаты, предложенной ему руководством кибуца. По временам тут, в этой развалюхе, будут собираться небольшие группы молодых активистов кибуцного движения со всех уголков страны. И все будут поражены тем, что у Азарии Гитлина нет ничего, кроме железной койки, колченогого стола, обшарпанной тумбочки и единственного стула. Лишь огромное количество книг, покрывающих все стены, да стоящая в углу гитара будут свидетельствовать о ночных раздумьях, углубленном созерцании, о суровом аскетизме и одиночестве… Тот решительный парень, что встретился ему, когда он входил в кибуц, этот парень сам вызовется в одно прекрасное утро прийти сюда и навесить книжные полки, которые покроют все стены барака…

…Гости его, которым пришлось рассесться на полу, с жадностью ловят каждое его слово, и лишь изредка кто-нибудь из них прерывает его легко льющуюся речь, чтобы задать вопрос и уточнить детали. Девушки шепчут на ушко одна другой: так, мол, и не удалось уговорить его взять квартиру или хотя бы комнату; сюда бросили его в первую ночь, когда возник он из тьмы, и тут он упорно желает оставаться — у него нет никаких материальных запросов; и бывает, что просыпаемся мы и слышим, как доносятся, словно во сне, из этой хижины звуки его гитары… Время от времени какая-нибудь из девушек будет подниматься, чтобы принести из отдаленного дома кофейник и стаканы для гостей и для хозяина. И он будет улыбаться ей в знак благодарности.

Эти гости уйдут, появятся другие, некоторые из них — издалека: здесь обретут они наставление, вдохновение, душевный подъем. Он же, со своей стороны, примется убеждать их, что следует подготовиться к длительному противостоянию. Будет говорить о том, что необходимо запастись терпением. С порога отметет любой тактический авантюризм, любые трюки и фокусы.

Конечно же, не замедлят появиться у него и заклятые враги. Он станет вести с ними дискуссии в прессе — вежливо, сочувственно, иронично. По мере надобности обратится к таким именам, как, например, Спиноза. Тон его выступлений будет снисходительным, как будто это не разгневанные старцы, обороняющие стены своей цитадели, а разгоряченные юнцы, к которым он, подвергшийся нападению, должен быть милосерден — и к ним, и к их попранной гордости, а потому предпочитает он не сыпать соль на их раны и отвечает им со всей возможной мягкостью.

А тем временем студентки завяжут с ним личную переписку, пытаясь таким образом наладить взаимные контакты. Молодые поэтессы захотят открыть перед ним свою душу, и одна из них посвятит ему стихотворение под названием «Печаль орла». Его гостями станут известные личности, философы, представители зарубежной прессы; личные впечатления от встречи с ним, обмен мнениями убедят их, что пред ними полномочный представитель нового поколения, выразитель его духовных чаяний.

Спустя какое-то время — возможно, уже будущим летом — премьер-министр и министр обороны Израиля Леви Эшкол станет придирчиво расспрашивать окружающих, кто этот парень, это «восьмое чудо света», о котором все говорят, и почему до сих пор не нашли повода «привести его ко мне и дать возможность рассмотреть вблизи, что же это за товар». Он будет приглашен в канцелярию главы правительства. Секретарша сообщит ему, что в его распоряжении всего лишь десять минут. Но через полчаса Леви Эшкол, пораженный и взволнованный, прикажет отключить все телефоны, поудобнее усядется в свое кресло и, не проронив ни слова, будет вслушиваться в аналитические выкладки Азарии, в его простые и неотразимые умозаключения. Время от времени премьер-министр станет задавать вопросы и заносить ответы Азарии карандашом на маленькие листочки. Так пролетят часы, за окном кабинета встанет вечер, но Эшкол не зажжет света, и в сгущающихся сумерках Азария будет говорить — и отныне так будет всегда! — обо всем, что продумал и передумал в годы своего одиночества. В конце концов покоренный Эшкол поднимется со своего места, положит обе руки на плечи Азарии и скажет просто: «Паренек (это слово, по своему, всей стране известному, обыкновению, он произносит на идиш), ты, конечно же, останешься здесь, у меня. С сегодняшнего дня надолго вперед я тебя национализирую. Завтра же, в семь утра, ты будешь сидеть здесь, рядом со мной, вот тут есть внутренняя комната, в которую можно попасть только через мой кабинет. Таким образом, можно будет воспользоваться твоей помощью при решении любого вопроса. А теперь, будь любезен, скажи мне, что ты думаешь об истинных намерениях Насера и каким путем можем мы, по-твоему, вновь сплотить ряды нашей молодежи?»

Совсем поздним вечером он пройдет через канцелярию главы правительства, и крутобедрые секретарши начнут перешептываться, а он минует их, погруженный в свои мысли, — плечи слегка опущены, лицо выражает не гордость победителя, а лишь чувство ответственности и сдержанную грусть.

И в один прекрасный день Иолек Лифшиц, секретарь кибуца Гранот, скажет своей жене Хаве: «Ну?! Да кто он такой, чтобы присвоить себе честь открытия нашего Азарии? Разве не я его открыл, хотя чуть было не сглупил и не спустил его с лестницы? Никогда не забуду, как однажды зимней ночью появился здесь некий сомнительный тип, вымокший, словно свалившийся в лужу котенок. А теперь ты можешь своими глазами увидеть, что из него вышло…»

О той работе в гараже, что ждала его ранним утром, Азария не думал вовсе. Он не нашел — да, впрочем, и не искал — способа погасить убогий свет свисавшей с потолка лампочки, голой и запыленной. Мысли его затуманились. Ему никак не удавалось согреться под тощими шерстяными одеялами, и он дрожал от холода. После полуночи из-за тонкой дощатой перегородки стало доноситься какое-то однообразное бормотание — то ли молитва, то ли клятва, произносимая шепотом, печально и протяжно, с легким подвыванием. Произношение напоминало гортанный выговор жителей пустыни, язык не был ни ивритом, ни иностранным. Казалось, все это звучало из глубин кошмарного сна: «Почиму валнуюца народы и племена… Попранный и среди народов руганый на них не вос-ста-а-нет… И заплатит ему царь Давид за слипоту его…»

Азария начал догадываться, что слышит какую-то странную мешанину из псалмов царя Давида. Он встал и босиком подкрался к перегородке. В щелочку между досками он разглядел тощего, долговязого человека, сидящего на низенькой скамеечке. Человек сидел скрючившись, с головой закутавшись в одеяло, в руках у него были вязальные спицы, а на коленях — клубок красной шерсти. Он вязал, бормоча неразборчивые слова. Азария возвратился в постель и попытался завернуться во все свои одеяла.

Холодный ветер, завывающий во тьме за окном, проникал сквозь щели в стенах. Угрюмая зимняя ночь нависла над землей. Грубое шерстяное одеяло кололо кожу, покрывшуюся пупырышками от пронизывающего, ядовито-влажного холода. Изо всех сил пытался Азария держаться, утешая себя мечтами. Так лежал он в каком-то полусне почти до самого рассвета, томясь желанием женской близости; он представлял себе женщин, которые придут любить его, утешать, ублажать его тело и его душу. Их две из множества обожающих его женщин, молодые, пышнотелые, все умеющие, их пальцы бесстыдно овладели его телом, а он лежит на спине, глаза его закрыты, и только сердце стучит и стучит…

Утро было пасмурным и морозным, в воздухе клубился туман, небо нависало так низко, что казалось, будто пространство между домами заполнено грязными клочьями серой плотной ваты. Холод был обжигающим.

В половине седьмого утра, найдя под своей дверью записку с просьбой взять на работу нового механика, пришел к Азарии Ионатан. Он застал его уже давно вставшим и занимающимся физзарядкой; легкие прыжки и резкие движения руками должны были, по словам Азарии, «подготовить его к предстоящим усилиям». Сначала они вдвоем выпили в углу столовой кофе со сливками. Здесь все еще горели лампы дневного света, поскольку утро никак не могло разогнать темноту. Парень с первой же минуты говорил и говорил без умолку. Ионатан не улавливал почти ни единого слова. Ему казалось смешным, что этот маленький механик собрался на работу в чистой, едва ли не щегольской одежде, в легких «городских» ботинках. И вопросы, которые он задавал Ионатану, пока они пили кофе, тоже казались странными. Когда и как был образован кибуц Гранот? Почему было решено заложить его у подножия холма, а не на вершине или на открытой равнине? И вообще, можно ли заглянуть в письменные свидетельства того времени, когда пионеры-первопроходцы закладывали на этой земле еврейские поселения? И стоит ли вызвать на разговор тех, кто основал этот кибуц, и записать их воспоминания? Расскажут ли они правду или постараются приукрасить то, что создано их общими стараниями? И то, что касается жертв: многие ли из отцов-основателей погибли от пуль погромщиков, от малярии, от изнуряющей жары, от каторжного труда? На большинство вопросов этот незнакомый парень ответил себе сам, продемонстрировав остроту мысли и, пожалуй, определенную осведомленность; ему удалось довольно афористично сформулировать проблему постоянного трагического столкновения между высокими идеалами и серой действительностью, между революционной идеей переустройства общества и извечными человеческими инстинктами. В этом словесном потопе мелькали выражения вроде «четкие и ясные фундаментальные основы души», и, слушая все это, Ионатан вдруг ощутил в душе усталость и тоску по какому-то полному света месту. Где-то в дальней дали, возможно в Африке, возник перед ним залитый солнцем луг на берегу широкой реки, но в то же мгновение картина эта потускнела и погасла, уступив свое место желанию выяснить, что же стряслось с этим незнакомым парнем, который так досаждает ему с раннего утра. Но и это желание растворилось и исчезло. От холода, сырости и усталости Ионатан весь сжался под одеждой. Его рваный ботинок хлебнул воды, и пальцы на ноге совсем заледенели. И почему бы, собственно, не подняться и не отправиться немедленно, сию же минуту, домой, свернуться калачиком в постели под грудой одеял, сказаться больным, как его отец, как половина кибуцников? Такой день, как сегодня, должен по закону быть объявлен днем «постельного режима». Но необходимо приставить этого механика-болтуна к работе. А там будет видно.

— Двинулись, — сказал Ионатан, брезгливо отодвигая тыльной стороной руки чашку с кофейной гущей на дне. — Пошли. Прямо в гараж. Ты кончил пить?

В ответ Азария Гитлин рванулся со своего места и разразился потоком нервных извинений:

— Я уже давно кончил. Я полностью готов. Я в твоем распоряжении.

И тут же сообщил Ионатану свои имя и фамилию, добавив, что вчера он узнал от Иолека, секретаря кибуца, как зовут Ионатана, а также то, что Хава и Иолек — его мать и отец. И даже привел к случаю какую-то короткую поговорку.

— Сюда, — сказал Ионатан, — и будь осторожен, не упади. Ступеньки скользкие.

— В силу природы вещей, — произнес Азария, — нет и не может быть ничего случайного. Все продиктовано необходимостью и законами природы. Даже возможность споткнуться и упасть.

Ионатан молчал. Он не любил слов и не доверял им. В глубине души он всегда знал, что большинству людей необходимо гораздо больше любви, чем им удается получить. Потому-то прилагают они любые усилия, пусть даже смешные или странные, чтобы с помощью слов завязать отношения, сблизиться с незнакомыми людьми. Так брошенная, вымокшая собачонка, подумал Ионатан, виляет не только хвостом, но едва ли не всем своим тельцем, стремясь понравиться тебе и добиться от тебя ласки. Но какая уж тут ласка… Жаль твоих усилий, дружок.

Это сравнение, едва мелькнув в его голове, тут же потускнело и исчезло, потому что голова у него была тяжелой. Он все еще надеялся, доставив парня в гараж, вернуться домой и улечься в постель — поболеть.

Пока они шли мимо складов и навесов, перешагивая через лужи и утопая в грязи, парень не переставая сыпал словами. И хотя Ионатан отгородился от него молчанием, один раз он все-таки превозмог себя и задал парню два вопроса: родился ли тот в Эрец-Исраэль и случалось ли ему когда-нибудь заниматься мотором трактора «Катерпиллер Д-6» или, по крайней мере, видеть этот мотор вблизи?

На оба вопроса ответ был отрицательным. Нет, он родился в галуте (Ионатан слегка удивился, что парень употребил старинное слово «галут», означавшее изгнание, вместо того, чтобы просто сказать «за границей» или назвать страну, в которой родился). И трактор ему, Азарии, не знаком. Ну и что же? Он считает, на основании своего опыта, что все двигатели в мире, как бы они ни отличались друг от друга, родственники. И тот, кто сумел в совершенстве разобраться в одном из них, сможет без труда справиться со всеми. Перст судьбы настигает всех без различия, будь ты человек или червь. Есть такая поговорка. Так ответил Азария Гитлин. А Ионатан про себя удивился, откуда отец выкопал эту странную личность.

Холод забирался под одежду и пробирал до костей. Жестяные стены ангара, где стояли трактора, только усиливали ощущение холода. Каждое прикосновение к жести или другой металлической поверхности воспринималось как ожог. Пол ангара покрывало загустевшее машинное масло. Во всех углах — плесень, пыль, грязь… И всюду: в углах, под громыхающей крышей, меж ящиками и сундуками и даже под колесами машин — сотканные целым выводком пауков сооружения, похожие на перевернутые башни кафедральных соборов. Рабочие инструменты, словно кто-то расшвырял их в порыве гнева, были раскиданы вокруг желтого трактора с развороченными внутренностями. Машина была в черных пятнах грязи и масла. Тут и там — на сиденье водителя с расползающейся обивкой, меж цепями и гусеницами, в складках отброшенного в сторону чехла — валялись гаечные ключи разных размеров, отвертки, гайки, металлические стержни, а на полу стояла пивная бутылка, до половины наполненная какой-то заплесневевшей жидкостью, были разбросаны резиновые приводные ремни, обрывки мешковины, ржавые зубчатые колеса. Над всем этим витал едкий запах химических испарений от смазочных масел, обуглившейся резины, солярки и керосина. Место это было запущено до последней степени. Ионатан, которого каждое утреннее посещение гаража приводило в мрачное расположение духа, стоял там, сердитый и упрямый, глядя на трактор и нового парня, по-петушиному прыгающего в своей чистой одежде вокруг машины. Наконец тот остановился у капота будто изготовившись для торжественной фотосъемки, и с воодушевлением выпалил:

— Новое время, новое место, и я здесь новый работник. Всякое начало — это новое рождение, между тем как завершение, любое завершение, всегда несет в себе дух смерти. Мы всё должны принимать спокойно, с легким сердцем, потому что судьба во всех своих обличьях всегда есть следствие извечной предопределенности, подобно тому как суть треугольника требует, чтобы сумма всех его трех углов всегда равнялась сумме двух прямых углов. Если ты, Ионатан, хотя бы мгновение подумаешь над этой идеей, то, к собственному удивлению, обнаружишь, что в ней скрыта истина, и стоит принять эту идею, как наступает ни с чем не сравнимое внутреннее равновесие: все принять, все расшифровать и наслаждаться душевным покоем. Однако я должен признаться, что развил эту идею вслед за философом Спинозой. Впрочем, сам Спиноза по профессии был шлифовщиком алмазов. Вот я и поделился с тобой вкратце тем, каких взглядов придерживаюсь. А каковы твои взгляды, Ионатан?

— Я, — произнес Ионатан рассеянно и так же рассеянно пнул ногой пустую жестянку из-под машинного масла, — я загибаюсь от холода и вот-вот заболею. Что до меня, так сейчас стоило бы плеснуть чуток бензина под бочку из-под солярки, бросить горящую спичку и сжечь раз и навсегда всю эту мерзость — гараж со всеми машинами, чтобы прогреть немного кости… Взгляни-ка — это наш пациент. Приложив некоторые усилия, его можно завести, но спустя две-три минуты он заглохнет. Спросишь меня почему? А я не знаю почему. Быть может, ты знаешь? А я что? Ночью мне под дверь сунули записку, в которой говорилось, что утром надо взять в гараж нового механика, живущего в парикмахерской, рядом с Болонези. Если ты механик, то погляди, что с этим трактором такое, а я покамест присяду и отдохну.

Азария Гитлин преисполнился энтузиазмом: кончиками пальцев прихватил он складки на брюках и подтянул штанины кверху движением, которое напомнило Ионатану виденных им в кино манекенщиц, придерживающих шлейф платья. Затем с превеликой осторожностью парень взобрался на гусеницу и принялся пристально рассматривать внутренности двигателя. Не поворачивая головы в сторону Ионатана, задал Азария два-три простых вопроса и получил четкий ответ. А затем прозвучал еще один вопрос, на который Ионатан, сидевший на перевернутом ящике, отреагировал так:

— Если бы я это знал, ты бы мне вообще не понадобился.

Азария Гитлин ничуть не обиделся, а закивал, словно с пониманием относился к сомнениям собеседника. Обронив какое-то туманное замечание о том, что и в сугубо технических областях важна творческая интуиция, он стал старательно разогревать дыханием кончики своих музыкальных пальцев.

— Ну что? — произнес Ионатан равнодушно.

И тут, к своему удивлению, он увидел, как внезапно на лице парня появилось выражение приветливости, лицо прямо-таки засветилось теплотой и симпатией. К кому относилась симпатия, к нему, к поломанному трактору или к самому парню, — этого Ионатан решить не смог.

— У меня огромная просьба, — сказал Азария весело.

— Да?

— Если тебе нетрудно, заведи его, пожалуйста. Я должен послушать. Послушать и поглядеть. А там посмотрим, к каким выводам удастся прийти.

Первоначальные сомнения Ионатана лишь усилились и превратились в подозрения. Но, несмотря на это, он, не спеша взобравшись на место водителя, сел и попытался запустить двигатель, но из-за жуткого холода вынужден был повторить попытку чуть ли не пять раз. Прерывистое покашливание превратилось в слитный хриплый рев, нарастающий с каждым оборотом и ставший в конце концов оглушительным. Тяжелая машина начала дрожать, вибрировать, затряслась на месте, словно изо всех сил пыталась сдержать некую таящуюся в ней темную страсть.

Со всей возможной осторожностью и опаской, стараясь сохранить чистой свою одежду, спустился Азария с гусеницы и встал поодаль от трактора. Как художник, отошедший в дальний угол своего ателье, чтобы взгляд его охватил все в целом, выбрал Азария самый дальний угол гаража, возле бочек с маслом и соляркой, среди грязных метелок и сваленных в кучу старых пружин. Там стоял он, закрыв глаза, изображая полную сосредоточенность, и вслушивался в урчание мотора, как будто далекий хор исполнял для него мадригал и ему поручено было уловить среди множества голосов единственный фальшивый.

Смешным и даже довольно глупым выглядело это представление в глазах Ионатана, сидевшего на покрытом мешком ящике. Но было в этом и нечто трогательное, потому что странный парень казался ему в ту минуту еще более странным.

В урчании двигателя послышался тонкий резкий свист, и, подобно перестаравшемуся оратору, сорвавшему голос, разразился мотор хриплым кашлем, который все чаще и чаще стали прерывать короткие интервалы тишины. Наконец прозвучало пять или шесть громких выхлопов, после чего мотор замер, и с улицы вдруг донесся горестный, высокий, настойчивый щебет птиц, перекликающихся в холодном воздухе.

Азария Гитлин открыл глаза.

— И это всё? — спросил он с улыбкой.

— Это всё, — сказал Ионатан. — Всякий раз одно и то же.

— Пробовали ли как-нибудь завести и тут же переключить на первую скорость?

— А то как же, — ответил Ионатан.

— И что, сразу же глохнет?

— А то как же.

— Послушай, — подытожил Азария, — это что-то очень странное.

— И это все, что ты можешь сказать мне? — сухо поинтересовался Ионатан. Теперь он больше не сомневался, что чудаковатый парень к тому же еще и очковтиратель.

— Спешка, — возразил Азария мягко, — спешка уже погубила не одного медведя. Это все, что я могу сказать тебе в данный момент.

Ионатан промолчал. Среди балок, на которые опиралась жестяная крыша, обнаружил он брошенные птичьи гнезда. Открытие это огорчило его. К тому же допекал его рваный ботинок, вот уже два дня «просивший каши»: кончики пальцев на ноге совсем закоченели.

— А сейчас, — продолжил Азария Гитлин, — я должен подумать. Ты позволишь мне немного подумать?

— Подумай, — усмехнулся Ионатан. — Отчего же нет? Подумай.

Ионатан встал — в своей рабочей одежде он выглядел неуклюжим — и поднял с пола рваный промасленный мешок. Вернувшись на прежнее место и вновь устроившись на ящике, он обмотал носок порванного ботинка куском мешковины, закурил сигарету и сказал:

— Хорошо. Подумай. А когда закончишь думать, сообщи: «Я закончил».

К своему огромному удивлению, не успел он докурить сигарету, как услышал сонный голос:

— Да. Я закончил.

— Что «закончил»?

— Закончил думать.

— И что ты надумал?

— Я надумал, — с некоторым колебанием сказал Азария, — что, возможно, после того, как вы спокойно закончите курить, мы сумеем заняться этим трактором.

Весь ремонт Ионатан выполнил сам, и заняла эта работа около двадцати минут. Азария Гитлин, в чистой одежде, возбужденный, бледный, стоял в стороне, беспрерывно указывая Ионатану, что тот должен делать. Казалось, он читал все эти указания по открытой книге. Он направлял ремонт издали — так прославленные шахматисты, о которых Ионатан читал в своих журналах, играют в шахматы вслепую, без фигур и без доски. Только один раз с величайшей осторожностью взобрался Азария на гусеницу, заглянул во внутренности машины и кончиком отвертки коснулся какого-то соединения, будто часовщик, миниатюрным инструментом касающийся деталей часового механизма. И снова спустился на землю, все так же оберегая чистоту одежды.

Трактор был заведен, он издал короткое, сдержанное урчание, словно сытый зверь. Переключение скоростей прошло успешно. Около десяти минут двигатель работал безупречно. Затем Ионатан выключил мотор, и голос его прозвучал слишком громко среди наступившей тишины: «Да. Вот и всё».

Он не мог решить для себя, то ли новый парень и вправду чудо-мастер, механик Божьей милостью, то ли неисправность была проще простого, как это ему представляется сейчас, после ремонта, и он сам мог бы справиться с поломкой, не будь его мысли в последнее время заняты совсем другим, не будь этого холода и этой усталости.

Азария Гитлин торжествовал победу, и радость переполняла его до краев. Он снова и снова хлопал Ионатана по плечу, пока тот не отскочил в сторону. Азария начал восхвалять себя, извергая поток восторженных путаных фраз. Цитировал или на ходу сочинял какие-то туманные пословицы и поговорки. Долго повествовал о том, как в прошлом ему удавалось совершать чудеса, посрамляя всех его недоброжелателей. Вспомнил о каком-то злодее майоре по фамилии Злочин или Злочников. Рассказал о себе и девушке, проходящей срочную службу в окружной канцелярии военно-инженерных войск, которая испытывала к нему сложные чувства. Говорил о дипломированном инженере-механике, что был вызван из Хайфы, но так и не сумел бы решить проблему, если бы не Азария, не проблески гениальности, вспыхивающие в глубинах его мозга. Говорил о человеческом мозге вообще. Говорил о преследованиях, которым подверг его, Азарию, снедаемый завистью майор Злоткин или Злотник, о кознях и доносах. О попытках соблазнить его, предпринятых той самой красавицей из военной канцелярии, которая уже упоминалась в начале сумбурного рассказа. О революционном техническом решении, найденном им, Азарией, и хитростью присвоенном врагами, в результате чего свояк майора Злочкина стал миллионером и даже приобрел маленький круглый остров в восточной части Эгейского моря, откуда до сих пор шлет Азарии Гитлину письма, полные восхищения, угроз и предложений партнерства в различных сделках… И еще о множестве всяких вещей, которые Ионатан слушал и не слышал, храня тяжелое молчание. Пока наконец не замолчал и Азария, принявшийся вытирать ветошью отливающие голубизной пятна машинного масла, что капнуло на носок его ботинка.

Ионатан сказал: «Добро. Четверть девятого. Пошли завтракать. А потом вернемся и поглядим, не найдется ли здесь еще чего-нибудь, с чем нам удастся справиться сегодня».

По дороге в столовую Азария продолжал говорить, с придыханием и с той же нарочитой восторженностью. Он начал с двух анекдотов про польских евреев, которые ехали однажды в обществе ксендза, ненавистника сынов Израилевых, а в другой раз — в обществе пузатого генерала, и в обоих случаях еврейская смекалка взяла верх над злобностью и физической силой тех, кто задумал евреев погубить. Он один смеялся над своими байками, но не конфузился, а, напротив, продолжал нервно шутить по поводу «бородатых» анекдотов, смешащих лишь тех, кто их рассказывает.

Только сейчас, с изрядным опозданием, обратил внимание Ионатан, что новичок говорит с легким акцентом. Акцент этот был так тщательно замаскирован, что расслышать его представлялось почти невозможным: «л» Азария произносил чуть мягче обычного, «р» — более раскатисто, а буква «х» порой звучала у него так, словно он безуспешно пытался проглотить ее. И все же можно было заметить, что парень изо всех сил старается скрыть свой акцент. Возможно, из-за прилагаемых им усилий, а может, из-за того, что слова извергались потоком, временами речь Азарии становилась путаной, спотыкающейся, и тогда он обрывал фразу, не закончив ее. Но, решительно отказываясь сдаться и умолкнуть, в ту же секунду бросался в новую атаку, стремясь победить непокорные слова.

Ионатан подумал: невозможно сравнить наши два одиночества. Если бы удалось, не впадая в ошибку и фальшь, сравнить двух людей, может, нам и дано было бы немного приблизиться друг к другу. Вот и этот тип изо всех сил старается развеселить, порадовать меня, а сам он вовсе не весел. Это искривленное растение: и чувствителен, и задирист, и льстив, и подобострастен. Временами прибывают в кибуц странные типы, навсегда остающиеся диковинными и чужими. И бывают среди них такие, что шумят, переживают, полны энтузиазма, отчаянно пытаются вписаться, раствориться среди кибуцников, соединиться с ними крепчайшими узами, а спустя несколько недель или два-три месяца внезапно исчезают и полностью уходят из нашей памяти, разве что вспоминаются порой какие-нибудь смешные эпизоды, связанные с ними. Как, скажем, вспоминают у нас огромную толстуху, приехавшую сюда два года назад, после развода с мужем, и поселившуюся в кибуце: она избрала предметом ухаживаний не кого-нибудь, а старого Сточника, и его Рахель застукала их неожиданно в клубе, где они вдвоем слушали Брамса, причем старина Сточник сидел у приезжей на коленях. Одни исчезают, появляются другие и, в свою очередь, исчезают тоже… Возможно, новичку кажется, что я представитель всех кибуцников, раз уж прихожусь сыном секретарю кибуца, и все такое, я его проверяю, я ему судья, и он из кожи лезет, чтобы мне понравиться, чтобы я полюбил его с первого взгляда. Но кто же может полюбить подобное существо? Уж конечно не я. И, во всяком случае, не теперь, когда самого себя выношу с трудом. При других обстоятельствах я, быть может, попытался бы отнестись к нему более дружелюбно, может, даже предложил бы успокоиться. Он ведь тут на стены будет лезть, а потом устанет и сбежит. Не суетись, парень, успокойся немного.

Ионатан сказал: «Тебе надо сходить на вещевой склад и попросить, чтобы дали рабочую одежду. В ящике, за бочками с соляркой, лежат сапоги Пайко. Того Пайко, что много лет проработал в гараже. Когда мы вернемся после завтрака, возьмешь себе эти сапоги».

На улице сеял мелкий дождик, тонкий и колючий, словно иголки. От ветра эти студеные иголки становились еще острее, ветер то разбрасывал их в разные стороны, то закручивал в спираль. Он спутывал электрические провода, исполняя некую странную мелодию.

При входе в столовую, возле умывальников, пока они оба ополаскивали руки, Ионатан отметил про себя, что пальцы у Азарии длинные, тонкие и какие-то печальные. Это напомнило ему Римону. А едва вспомнив о Римоне, он тут же увидел ее: она сидела с подругами за дальним столом. Обеими руками, всеми десятью пальцами, обхватила она чашку с чаем. Он знал, что чашка ее полна и что так она согревает свои вечно зябнущие пальцы. На мгновение Ионатан задался вопросом: о чем она думает этим утром — после прошедшей ночи? И тут же сам себя одернул: какое мне дело, о чем она думает, я и знать не хочу, я хочу быть далеко отсюда, и это всё.

На протяжении всего завтрака Азария Гитлин не оставлял попыток подружиться. Он все говорил и говорил, обращаясь к Ионатану и еще двум кибуцникам, подсевшим к их столу, Яшеку и Шимону-маленькому, работавшему на животноводческой ферме. Он назвал им себя и спросил, согласны ли они «открыть ему свои имена». Рассказал со всеми подробностями и необъяснимой радостью о бессонной ночи в бараке, о том, как ровно в полночь, словно в фильме ужасов, услышал за стеной сдавленный, приглушенный голос человека, который то ли проснулся, то ли еще не выбрался из кошмарного сна (уж этого он, Азария, никак не может определить). А затем он увидел призрак, который, похоже, репетировал: это было что-то вроде канторского пения, призрак монотонно повторял библейские клятвы и заклинания на древнем, мертвом языке, возможно на аккадском или хеттском. И еще живописал Азария историю ремонта двигателя, постаравшись выжать из Ионатана похвалы, которые тому пришлось высказать в присутствии Шимона и Яшека. Они были немало удивлены и озадачены, когда услышали от Азарии, что в кибуц он прибыл лишь вчера, и что только после долгих колебаний позволил ему Иолек, секретарь кибуца, остаться здесь с испытательным сроком, и что Иолек с Хавой уговаривали его отдохнуть денек-другой, попривыкнуть, прежде чем приступать к работе, но он доверился шестому чувству и на все уговоры отвечал: «Медлить нельзя — каждый час может оказаться критическим». Поэтому самым ранним утром, едва встав, он побежал в гараж и с первой же задачей успешно справился, — как бы это сказать? — доказал, нет, не доказал, а продемонстрировал, вернее, не продемонстрировал, а оправдал, да, вот так будет правильно, оправдал доверие, оправдал возлагавшиеся на него надежды. Правда, все похвалы следует отнести к его интуиции, а не к уму или таланту. Когда он прослушал шумы в моторе, его вдруг осенило: не силой, как говорит пословица, а хитростью вытащил Иванушка воз. И дальше Азария принялся с упоением описывать озарения, приходившие к нему прежде. В разных местах и по разным поводам, не только в технике, но и в сфере общественной мысли, и в политике, и в музыке…

И если кто-нибудь из сидевших за столом отвечал на все эти излияния рассеянной улыбкой, Азария тут же разражался громким смехом и с новым воодушевлением продолжал свои попытки завязать отношения.

Ионатан налил две чашки кофе и протянул одну из них Азарии. Того это так растрогало, что он рассыпался в благодарностях, а затем обратился к Яшеку и Шимону:

— Невидимая рука вела нас, товарища Ионатана и меня, с первого мгновения. Нам предопределено было стать одной спаянной командой. С какой теплотой, с каким терпением, с каким… да… воспринял он мое появление на работе. А сколько в нем тонкости, сколько такта — ведь он никогда не говорит о себе самом…

— Оставь! — оборвал его Ионатан.

А Яшек сказал:

— В чем дело? Дай для разнообразия кому-нибудь хоть однажды сказать о тебе доброе слово.

Шимон-маленький достал из кармана измятую газету, поискал в ней и нашел спортивную страничку. Шапка на первой полосе газеты сообщала о коротком и жестоком танковом сражении на северной границе между войсками Израиля и Сирии. По меньшей мере три вражеских танка были подбиты и загорелись. Сожжены были также и землеройные машины, прокладывавшие отводной канал с целью лишить Израиль возможности использовать воды Иордана. На фотографии под шапкой был запечатлен командующий Северным округом среди улыбающихся солдат-танкистов в комбинезонах. Сам он тоже широко улыбался.

— Этому не видно конца, — заметил Яшек.

Шимон-маленький, не отрываясь от спортивной страницы, изрек каким-то шершавым голосом, в котором слышались нотки легкого омерзения, что, если бы от него оттащили русских, с арабами он уж как-нибудь справился бы: два-три хороших удара — и делу конец.

Яшек возразил, что все началось еще до того, как на арене появились русские, и уж наверняка будет продолжаться и после того, как в одно прекрасное утро русские вдруг поднимутся и уберутся восвояси.

А Ионатан, обращаясь скорее к себе, чем к собеседникам, произнес раздумчиво и негромко:

— Мы полагаем, будто все зависит только от нас. Не все зависит от нас. И Эшкол, глава нашего правительства, совсем не Наполеон. И вообще, не все зависит от нас.

И тут в разговор, как ураган, ворвался Азария. Он громоздил идею на идею, предсказывая дальнейшие шаги, очерчивая общую картину, понося политических комментаторов, отвергая по каким-то соображениям линию Бен-Гуриона, не принимая по совсем иным причинам линию Эшкола. Скупыми штрихами, призвав себе на помощь Ивана Карамазова и Свидригайлова, пытался он раскрыть перед собеседниками темную логику русских, доказывая, что славяне по глубинной своей сути — это люди, которые не остановятся ни перед каким препятствием морального порядка. В новом свете рисовал он и судьбу еврейского народа… Настойчиво добиваясь, чтобы Яшек слушал его со вниманием, Азария повысил голос, не замечая взглядов, которые бросали на него с соседних столиков. Он развивал какую-то туманную теорию, согласно которой следует различать стратегию и текущую политику, а также не путать эти две категории с национальной идеей, лежащей в основе любой цивилизации. Гневно клеймя всеобщую слепоту, Азария предсказывал, что в ближайшее время разразится война. Описывал, как резко могут повернуться события, и предлагал хитрые контрмеры. Выдвинул в свете всего сказанного два фундаментальных вопроса, на которые сам же и дал ответы.

В его словах сквозило какое-то безудержное, болезненное вдохновение, пронизанное нервной силой воображения. И, несмотря на странность этого незнакомца, сидевшие за столом слушали его внимательно, в какой-то момент Яшек несколько раз кивнул головой и произнес: «Верно, верно…» Это вызвало новый штурм со стороны Азарии, он заговорил о свойствах разума всегда отыскивать непреложное, о постоянных законах, лежащих в основе большинства явлений, ошибочно именуемых «случаем». Но вдруг заметил, что все уже давно покончили с завтраком и ждут, когда, хоть на мгновение, приостановится поток его лекции, чтобы встать и отправиться по своим делам. В ту же секунду Азария сбился посреди длинной фразы, в отчаянии повторил какое-то выражение, стремясь подчеркнуть его, неожиданно передумал, счел это выражение неудачным, попытался сконструировать его заново, но умолк и принялся стремительно доедать свой завтрак, чтобы, упаси Боже, не задерживать остальных. Он стал глотать, не пережевывая, давясь, едва ли не по три раза тыкая вилкой в каждую дольку нарезанных помидоров, которые как назло то и дело с вилки срывались.

Ионатан взглянул на него и, поняв, что Азария сконфужен и взволнован, почувствовал даже нечто похожее на сострадание. Улыбнулся и сказал спокойно: «Ты ешь потихоньку. Эти двое торопятся, потому что они еще не заработали даже на соль, которой посыпан их салат, но мы-то отлично справились с „катерпиллером“, и теперь у нас есть время. Ешь спокойно, не торопись».

А на улице серые струи воды продолжали проливаться на клумбы и лужайки, и без того уже насытившиеся влагой, в струях этих уже не было силы, они не низвергались диким потоком, а падали с равномерным стуком, глухим и настырным, вызывавшим ощущение какого-то неотвязного безумия.

Под вечер — а зимние ночи наступают рано, опускаясь внезапно, почти без сумерек, — постучался Азария Гитлин в дверь Римоны и Ионатана. Он принял душ, побрился, его вихры были приглажены с помощью воды, с собой он захватил гитару. Войдя, он тысячу раз извинился за то, что пришел без приглашения: он прочел в одном издании, что в кибуце отменены — и это правильно — все внешние проявления этикета. Хотя еще вчера секретарь кибуца, отец Ионатана, предложил ему зайти сюда — познакомиться. А тут выяснилось, что в его комнате, то есть в комнате, где его поселили, в бараке, где парикмахерская, там такая слабая электрическая лампочка, что даже книжку или газету ему, Азарии, не удается почитать, а тем более не может он предаться своему излюбленному занятию — не может писать. За дощатой перегородкой без остановки расхаживает от стены к стене какой-то странный человек, и по его шагам Азария способен догадаться, что человек этот пережил тяжкие удары судьбы. Он непрестанно бормочет отрывки из разных песнопений — вроде бы на иврите, но иврит этот не очень-то похож сам на себя. Хотел было Азария постучаться к нему, поглядеть, чем тут можно помочь, ибо, следуя своим принципам, всегда стремится прийти на помощь, но на этот раз он решил не делать этого, пока не посоветуется с товарищем Ионатаном. А тем временем его, Азарии, комната наполнилась тенями, и тени эти, не стоит скрывать, нагнали на него тоску. Вот и решил он в конце концов попытать счастья, придя сюда. Да, спасибо, он с удовольствием выпьет чашечку кофе. Старинная русская пословица гласит примерно следующее: человек одинок — сразу черт на порог. Это не точный, не дословный перевод пословицы, но, во всяком случае, рифму ему удалось сохранить… Он и в самом деле не мешает? Ну, если, с вашего позволения, это так, он обещает не причинять хлопот и не задерживаться здесь надолго. Гитару свою он захватил с собой, поскольку подумал, вдруг окажется, что Ионатан и его подруга любят музыку, тогда он с радостью исполнит для них две-три простые мелодии, а если возникнет соответствующая атмосфера, можно будет немного и попеть втроем. На его взгляд, у Ионатана и его подруги очень приятная комната. Он говорит «подруга», а не «жена» или «супруга», потому что слышал вчера от товарища Иолека, что именно так принято в кибуце, и, по его мнению, это звучит вполне достойно. Мебель проста и удобна, без каких-либо излишеств, и расставлена со вкусом. Уют так приятен усталому сердцу: они должны знать, что сердце его устало от одиночества. Он, как бы это сказать… Ну, в общем, у него нет друзей. Ни единого друга. В целом мире. И виноват в этом только он сам: до сего дня не знал и не старался узнать, как приобретают друзей. Но отныне все карты на стол, как говорится. Отныне он начинает новую страницу своей жизни. Извините, что он так многословен, чего доброго, Ионатан и его подруга подумают, что он ужасный болтун, и создастся у них отрицательное впечатление, явно ошибочное: по природе своей он человек молчаливый и замкнутый. Но с той минуты, как ступил на землю кибуца, ощутил он, что находится среди братьев по духу, и сердце его открылось. В любом уголке земли меж душами людскими пролегает пропасть, а здесь — тепло, деликатность, братство… Вот у него в кармане лежит удостоверение личности, но им не нужно, чтобы он, Азария, предъявлял документ, и вытаскивать его не стоило бы, если бы не лежал в нем еще с прошлой зимы засушенный цикламен. И цветок этот хотел бы он преподнести подруге его друга Ионатана. Пожалуйста. Прошу вас, не отвечайте мне отказом. Ведь это всего лишь скромный знак внимания.

Римона включила чайник. Ионатан поставил на стол кувшинчик с молоком, украшенный бухарским орнаментом, и тарелку с бисквитами. Римона принесла апельсины. В комнате царило спокойствие. Из-под коричневого абажура лампы, укрепленной на стене, лился мягкий свет, мерцал голубой огонек обогревателя. Тия неслышно подошла к гостю, кончиком носа ткнулась в его колено, обнюхала, вздохнула и заползла под диван, чтобы улечься там. Виден был только ее мохнатый хвост, изредка постукивающий по продолговатому серому коврику, постеленному под кофейным столиком. На этажерке мирно застыли четыре ровных ряда книг, расставленных в образцовом порядке. Тяжелые коричневые шторы закрывали окна и дверь, ведущую на веранду. Вся комната дышала покоем. Неяркие тона обивки кресел и дивана гармонировали с общей атмосферой. И единственная картина, висевшая на стене, тоже излучала покой: изображена на ней была темная птица, отдыхающая на заборе из красного кирпича. Тени и туман, заполняющие пространство полотна, пронзал, словно золотое копье, солнечный луч, он пересекал картину по диагонали и рассыпался ослепительными бликами на кирпиче у самого края забора, внизу картины, далеко от усталой птицы, у которой — Азария заметил это, только когда вгляделся пристальнее, — клюв был слегка приоткрыт, как будто ее томила жажда, глаза же у птицы были закрыты.

Электрический чайник подал голос. Вода закипела. Римона приготовила кофе и подала его на стол. Ионатан спросил, сколько молока налить гостю в чашку. Азария ответил: с вашего позволения, ни капли. С улицы беспрерывно доносился шум влажного ветра, раскачивающего кроны деревьев, все еще намокшие, хотя дождь и прекратился несколько часов назад.

Римона уже слышала от Ионатана об успешном ремонте трактора и решила, что надо сказать Азарии Гитлину что-нибудь ободряющее:

— Ты, по-видимому, любишь свое дело. Ионатан говорит, что ты все выполнил отлично.

Азария, старательно следя за тем, чтобы не встретиться с ней глазами, открыл ей, как он счастлив, что его первым другом в кибуце стал Ионатан. Та негромкая доброжелательность, сказал он, с которой относится к нему Ионатан, кажется ему, Азарии, чудом. Ведь известно, что первая встреча на новом месте может предопределить судьбу: и люди, и горные вершины не приблизятся друг к другу, если не произойдет землетрясения… Кстати, однажды он прочел удивительную статью о роли женщины в кибуце. Но с автором не согласился — у него, Азарии, есть своя собственная точка зрения. А что думает Римона? Он, со своей стороны, опасается, что эта проблема все еще ждет своего решения.

— Жаль, — заметила Римона, — что твой приезд к нам пришелся на середину зимы, а не на начало лета. Зимой все выглялит более печальным и замкнутым, а летом цветут клумбы, лужайки сверкают чистотой, ночи намного короче и не так темны, а дни длинные-длинные, и каждый из них до того наполнен, что иногда кажется почти таким же длинным, как неделя… А с веранды виден закат солнца…

Ионатан сказал:

— Но ведь до лета мы бы наверняка нашли кого-нибудь для работы в гараже, и тогда вполне могло статься, что тебя бы не приняли к нам. Так уж случилось, что ты оказался здесь как нельзя кстати. И так уж случилось, что ты чувствуешь машину. А я вот уже три дня стою перед трактором как последний дурень, смотрю и вижу, что трубка подачи горючего прямо-таки забита, но вот ведь не додумался, что все дело в этом: горючее не поступает. Так уж случилось, что ты явился как раз вовремя.

— А я, — возразил Азария Гитлин, — если будет мне позволено высказать совершенно противоположную точку зрения, я лично не верю в случаи и случайности. За каждым случаем стоят неизменные и неизвестные нам силы. Возница гонит коней вперед, а судьба его возу пути не дает. Возьмем, к примеру, человека, назовем его, скажем, Иехошафат Кантор, он примерный гражданин, учитель математики, холост, коллекционирует марки и является членом домового комитета. И вот выходит он под вечер из дому, намереваясь погулять минут десять на свежем воздухе, и тут настигает его шальная пуля, вылетевшая, скажем, из пистолета частного детектива, который сидит на своем кухонном балконе и смазывает личное оружие, и эта самая пуля попадает в голову этого самого Кантора. Что касается меня, я скажу вам без колебаний: никакая наука, что бы она ни изучала — природу, общество или наш духовный мир, — никакая наука не сможет воссоздать последовательность цепляющихся друг за друга событий. Ведь чтобы случилось это несчастье, должны быть связаны между собой и с предельной точностью скоординированы сотни, а возможно, тысячи или даже сотни тысяч различных происшествий. Перед нами ошеломляющая согласованность: до тысячной доли секунды и до тысячной доли миллиметра. И эта согласованность вобрала в себя неисчислимые факторы: время, расстояние, помехи, желания, ошибки, обстоятельства, решения, метеорологию, оптику, баллистику, рутинные привычки, воспитание, генетику, великие и мелочные стремления, сбои, обычаи, протяженность выпуска последних новостей, маршрут проезжающего мимо автобуса, график его движения, котенка, мечущегося среди мусорных баков, мальчика, рассердившего свою мать в соседнем переулке… И так далее, и так далее — до бесконечности. И каждый из этих факторов вплетен в цепь причин, от которых ответвляются новые события, образуя целую сеть. И достаточно было бы, чтобы в одном, всего лишь в одном(!) из миллионов звеньев этой в совершенстве отлаженной системы что-то сдвинулось хотя бы на волосок, пуля пролетела бы мимо, или взметнула бы волосы, или пробила рукав нашего вымышленного героя Иехошафата Кантора, а череп размозжило бы кому-то совершенно другому, мне, например, или, не приведи Господь, одному из вас. А то бы просто разбила та пуля вдребезги какое-нибудь стекло, и всё тут. Любая из этих, равно как и других, возможностей, количество которых измеряется астрономическими числами, стала бы, в свой черед, частью новой цепочки событий, последствия которых и их конечный результат трудно даже вообразить… И так далее, и тому подобное… Ну, а мы-то с нашей великой мудростью, мы-то что? Мы из-за нашего дремучего невежества, оттого что ошеломлены и испуганы, а возможно, просто в силу лени или высокомерия, мы заявляем: произошел печальный случай. И на основе этой лжи, лжи примитивной и грубой, просто снимаем все это, как говорится, с повестки дня… Я уже давно не пил такого крепкого, такого возбуждающего кофе, и если чересчур разговорился, то, может быть, из-за него. А кроме того, вот уже несколько лет я молчу, почти не открываю рта, потому что мне не с кем поговорить. Этот учитель, преподаватель Священного Писания, на котором я построил свою теорию, на самом деле никогда не существовал. Но сердце, как говорится, в любом случае наполняется печалью, когда умирает человек преданный и порядочный, пусть он и не потрясал на своих уроках сердец, но и ущерба за всю свою жизнь никакого не нанес. Ни обществу, ни стране, ни ближнему. Печенье это просто чудесное. Неужели ты сама испекла его, товарищ Римона?

Римона сказала:

— Это всего лишь бисквиты.

Ионатан сказал:

— Я еще утром заметил, что он с легкостью воспламеняется от любого пустяка.

Римона сказала:

— Жаль мне этого учителя из вашего рассказа.

Азария сказал:

— У Ионатана, как говорится, меткий глаз. Это правда, и ее невозможно скрыть от вас: я легко загораюсь и прихожу в восторг. Но очень часто мне приходится сожалеть о своей чувствительности, а за поспешность расплачиваться страданием. У людей может сложиться обо мне превратное впечатление. Но на этот раз я не раскаиваюсь в своих словах: такое печенье пекла для меня моя няня, когда я был совсем маленьким. Не стану утомлять вас рассказом о своей няне, но когда придут ваши дети, я буду рассказывать им историю за историей, и вы убедитесь, что всюду дети слушают меня раскрыв рот. Они не дадут мне уйти до самой ночи. Малыши очень любят меня. Есть старинная сказка про еврея-разносчика, который один пришел в деревню, где жили люди, убивавшие евреев, и волшебной игрой на флейте заманил всех детей той деревни в реку, где они нашли свою погибель. Малыши готовы пойти за мной в огонь и в воду, потому что я рассказываю им добрые сказки, а бывает, и страшные истории…

— Волей случая, — произнес Ионатан медленно, словно в полусне, — у нас нет детей.

Азария вскинул глаза и увидел, как горькая и глубокая складка появилась возле губ Римоны. Нечто похожее на улыбку, так и не тронув самих губ, мимолетно коснулось ее смеженных век с длинными ресницами и погасло. Римона промолвила, не глядя ни на Азарию, ни на Ионатана:

— Видишь ли, была у нас девочка, но мы потеряли ее. — И спустя мгновение добавила: — Случайно или не случайно, как вы говорите, этого я не знаю. И хотела бы знать, почему это было так.

После этих ее слов вновь воцарилось молчание. Ионатан, худощавый, высокий, встал со своего места. Он собрал пустые кофейные чашки и вышел, чтобы поставить их в раковину. Едва Ионатан скрылся, Азария поднял глаза и увидел светлые волосы Римоны, падающие ей на спину и на левое плечо, увидел ее тонкую, словно стебель, шею, очертания ее лба и щек. Она казалась ему красивой. Ионатан тоже был, по его мнению, красив. И в самой глубине своей души Азария почувствовал, что полюбил их обоих, но в то же время он завидовал им. Сердце его сжалось от мысли, что упоминанием о детях он наверняка причинил им боль, но тут же его охватило чувство стыда и отвращения к самому себе, так как он едва ли не обрадовался тому, что у них нет детей. Мне следует развеселить их, подумал Азария, обрадовать, веселить и радовать постоянно, я должен сблизиться с ними до такой степени, чтобы они не могли без меня жить. Какую боль причиняет эта бледная, эта страдальческая красота Римоны, я никогда не позволю, чтобы она обнаружила, до чего я низок и подл.

У Азарии Гитлина возникла смутная надежда, что эта девушка еще причинит ему боль, унизит его, обидит незаслуженно и несправедливо и тогда вынуждена будет умилостивить его всей силой своей нежности. А он и знать не будет, в чем тут дело…

Ионатан вернулся в комнату, и Азария вновь опустил глаза. Ионатан закрыл и убрал на место книгу «Колдуны и исцеляющие заклинания», которая лежала, раскрытая, обложкой вверх, на краешке дивана. Он поставил ее на среднюю полку.

— Можно ли здесь курить? — вежливо осведомился Азария.

Ионатан вынул из нагрудного кармана рубашки и протянул ему пачку дорогих американских сигарет, подаренную Азарией за обедом, после того как закончили они свой рабочий день.

Азария снова заговорил:

— В древние времена в Греции были философы, утверждавшие, что душа живет в теле подобно моряку на корабле. Но этот великолепный образ следует, как говорится, отвергнуть с порога. Другой грек, тоже философ, написал некогда, что душа в теле словно паук в собственной паутине, и, по моему скромному мнению, этот образ более соответствует истине… Я человек довольно наблюдательный, это качество развилось во мне за годы странствий и страданий, и потому уже четверть часа назад я обнаружил, что у вас любят шахматы. И если позволено мне высказать свое предположение, то именно ты, Ионатан, а не твоя подруга любитель этой игры.

Римона спросила, не захочет ли Азария сыграть с Ионатаном партию в шахматы, и поинтересовалась у Ионатана, нет ли у него желания сейчас сыграть с Азарией.

Ионатан расставил фигуры на доске. Что до Азарии, тот пробормотал нечто выражающее настрой на сражение без пощады, но тут же пожалел о сказанном, извинился, принялся оправдываться: как сказал великий философ, на Олимпийских играх становится победителем не самый быстрый человек в Греции, а самый быстрый из всех участников игр.

Тем временем Римона принесла корзинку с вышиваньем, села поближе к радио. Корзинка на ее коленях оставалась нераскрытой. Собранная, тихая, сосредоточенная, Римона отдавалась музыке с такой безмятежностью и полнотой, словно откуда-то издалека передавали ей, что случится завтра и что произойдет в ближайшие дни, и не было в услышанном ею ни печали, ни радости, ни неожиданности.

Ионатан Лифшиц и Азария Гитлин курили и играли, не обмениваясь ни словом. Слезы застилали глаза Ионатана, но он не смахивал их, не желая оправдываться перед гостем и объяснять ему, что причина этих слез — аллергия: Римона так и не убрала из вазы ветки сосны, потому что не нашла во дворе цветов.

После шести или семи ходов Азария запутался и допустил грубую ошибку. Улыбаясь изо всех сил, он объявил, что едва начавшаяся партия закончена, мол, с его стороны это была всего лишь разведка боем.

Ионатан предложил начать сначала.

Но Азария вдруг заупрямился, чуть ли не обиделся, объявил, что во всем виноват гром, гремевший за окном и мешающий ему сосредоточиться, и с вежливым раздражением потребовал продолжения партии до ее горького завершения: дескать, тот, кто не изведал стыда поражения, не заслужил и права быть свободным.

Когда произнес он эти слова, Римона, прижав корзинку с вышиваньем к груди, взглянула на гостя. Она увидела множество мелких морщинок, беспокойно вздрагивающих вокруг его глаз. Увидела и глаза его, в ужасе заморгавшие часто-часто, потому что он заметил ее взгляд. Гость уже расправился со всеми бисквитами, что лежали перед ним на большой тарелке, но тщательно следил за тем, чтобы уцелел один последний «бисквит вежливости», который он было взял, но положил назад, в рассеянности взял снова, даже поднес ко рту, но в последнюю минуту, словно сам изумляясь своему поступку, стушевался и осторожно положил на тарелку.

Римона открыла корзинку, начала вышивать и сказала:

— Тот человек, о котором ты рассказывал, убитый пулей в голову… Он умер мгновенно, не успев познать страданий. Я запомнила: его звали Иехошафат…

— Конечно, — встрепенулся Азария. — Боюсь, что пробудил лишь желание посмеяться надо мной. Я всегда говорю не то, что могло бы принести мне пользу.

— Твой ход, — произнес Ионатан.

Внезапно Азария лихорадочно двинул единственного оставшегося у него слона по диагонали из конца в конец доски.

— Неплохо, — заметил Ионатан.

— Обратите внимание, — возликовал Азария, — сейчас все только начинается.

И действительно, через несколько ходов, пойдя на отчаянный риск, пожертвовав коня и двух пешек, гость, похоже, выпутался из своего, казалось, безнадежного положения и даже создал ситуацию, довольно опасную для короля Ионатана Лифшица.

«Видали?!» — воскликнул он, опьяненный успехом, но тут вдохновение словно покинуло его: он опять, на это раз неоправданно, пожертвовал пешку и позволил Ионатану вновь занять атакующую позицию. Игра Ионатана была более сдержанной, более изобретательной, очень точно продуманной. Между тем Азария снова и снова растрачивал свое преимущество: оно появлялось у него как результат озарения, но после каждого такого проблеска опять брали верх заносчивость и нетерпение, и это приводило к ошибкам, которых устыдился бы даже начинающий шахматист.

Римона отложила вышиванье и встала, чтобы распахнуть окно и проветрить комнату, наполнившуюся табачным дымом. И Тия тоже встала, выгнула спину и уселась вблизи стола. Широко раскрыв пасть, вывалив розовый язык, часто и прерывисто дыша, она не сводила глаз с хозяев. Ее стоящие торчком уши чуть наклонились вперед, ловя каждый звук. Она была похожа на умненькую, прилежную ученицу, которая изо всех сил старается быть сосредоточенной и произвести хорошее впечатление.

Азария коротко рассмеялся:

— Со временем я научу вашу собаку играть в шахматы. Некоторые псы способны научиться самым невероятным вещам. Когда мы жили во временном лагере для новых репатриантов, я научил козу, принадлежавшую выходцу из Йемена, танцевать под популярную мелодию «Хава нагила»…

Римона затворила окно, вернулась на свое место на диване и, как будто она не переставала размышлять об этом про себя, заговорила: как, должно быть, грустно проводить целые часы в том бараке, где размещается парикмахерская. В нижнем шкафчике, помнится ей, есть маленький электрический чайник, она им почти не пользуется, так что можно одолжить его Азарии. И кофе, и сахара она ему даст, перед тем как он уйдет. И немного бисквитов, которые так ему понравились.

— Шах, — объявил Азария холодным, неприятным голосом.

— К чему тебе это? — удивился Ионатан. — Я ведь могу уйти сюда или сюда.

— Чтобы сохранить темп атаки, — объяснил Азария с нервным смешком и добавил: — Спасибо тебе, Римона. Но именно теперь, после того как ты проявила ко мне такую дружескую щедрость, разве могу я обидеть Ионатана и нанести ему, как говорится, сокрушительное поражение?

— Твой ход, — сказал Ионатан.

— Я предлагаю в знак дружбы закончить сейчас партию, согласившись на ничью.

— Минуточку, — сказал Ионатан, — быть может, ты сперва посмотришь, что с твоей ладьей? Тебя ждут серьезные неприятности.

— Я, — ответил Азария как-то нараспев, — уже десять минут назад утратил всякий интерес к этой игре, столь банальной, постоянно повторяющейся и, простите меня, скучной.

— Ты, — сказал Ионатан, — проиграл.

— Пусть будет так, — согласился Азария, попытавшись придать своему лицу выражение, которое бывает у добрых клоунов.

— Я, — настаивал Ионатан, — победил.

— Ладно, — произнес Азария, — пожалуйста, я ведь только вчера прибыл сюда и, заметьте, не спал всю ночь, одолеваемый мыслями и переживаниями.

— Ну вот, — сказала Римона, — чайник опять закипел.

Все снова пили чай. Азария уничтожил еще одну полную тарелку бисквитов. И тогда решил выполнить обещание, которое дал вначале, хотя Римона и Ионатан ни о чем не просили его, а может, и забыли об этом. Он извлек из видавшего виды чехла потертую гитару, отошел от стола, уселся далеко от Ионатана и Римоны, на коричневой табуретке у двери, ведущей на веранду. Тия двинулась за ним следом и вновь обнюхала его ботинки. Он сыграл две-три простые популярные мелодии, время от времени сопровождая свою игру каким-то приглушенным бормотанием. Но внезапно он решился, весь подобрался и завел незнакомую Римоне и Ионатану, несколько меланхоличную мелодию.

Римона сказала:

— Какая грустная музыка.

Азария переполошился:

— Вам не понравилась эта пьеса? Я могу исполнять разные вещи. Только скажите что…

Римона:

— Это было красиво.

Ионатан задумался, медленно собрал оставшиеся на доске фигуры, расставил их на столе в два параллельных ряда — черные против белых — и промолвил:

— Это здорово. Я не разбираюсь в музыке. Но чувствовал, что эту вещь ты играешь с особой осторожностью, будто опасаешься от избытка чувств порвать струны. Когда ты играл, я вспомнил, как утром ты сразу догадался, что в «Катерпиллере» просто-напросто засорился бензопровод. Если хочешь, я расскажу про тебя Срулику, он у нас ведает музыкой. А теперь, пожалуй, стоит двинуться в столовую, на ужин.

Азария сказал:

— И твой отец, товарищ Иолек, говорил вчера об этом Срулике. И что еще интереснее: когда я вошел к нему, он обознался, назвав меня Сруликом. Нет и не может быть, по моему мнению, ничего случайного. Все в мире упорядоченно.

Перед тем как отправиться в столовую, Римона вручила Азарии Гитлину электрический чайник, сахар, пачку кофе и бисквиты. Ионатан отыскал в одном из ящиков электрическую лампочку, чтобы заменить ту маломощную, что висела у Азарии в бараке. Но выяснилось, что мощность найденной Ионатаном лампочки ничуть не выше.

За ужином в столовой Азария вновь выдал целую лекцию о международном положении. Путем собственных сложных изысканий он пришел к неизбежному выводу: в ближайшее время разразится большая война — между Израилем и Сирией. Все эти сирийские провокации, ставшие в последнее время чуть ли не ежедневными, не более чем ловушка: если глава правительства Леви Эшкол, доведенный до крайности, примет решение вступить в сражение за Голанские высоты, за горы Хорана и Башана, выступить в направлении горного кряжа Джабл-Друз, ловушка захлопнется, и мы сами дадим русским повод послать против нас армию и раздавить нас. На это обстоятельство должно быть обращено внимание Эшкола. Перед нами положили приманку, утверждал Азария, чтобы мы погнались за Махмудом, а там за углом, в переулке, набросился на нас притаившийся с топором в руках Иван. Азария вынашивал идею сформулировать некий меморандум и вручить его товарищу Иолеку Лифшицу, который может — по своему усмотрению — или передать документ главе правительства, или пренебречь опасностью, как пренебрегают ею все вокруг.

Эти разглагольствования казались Ионатану мало обоснованными и несколько утомительными, и он молчал, налегая на хлеб, уписывая большую порцию салата и двойную яичницу. Но Римона прислушивалась к каждому слову и даже спросила, какие меры мог бы предложить Азария, чтобы не стряслось несчастье. И от этого вопроса Азария воодушевился еще больше, начисто забыл об овощах, положенных Римоной ему на тарелку, и с ходу стал излагать хитроумный план: столкнуть друг с другом великие державы и, тихонько уклонившись от драки, выйти из переделки с миром и даже со значительной выгодой.

Эйтан Р. остановился на секунду у их столика и весело обратился к Азарии: «Ну, я вижу, что ты все-таки не потерялся. Я живу в крайней комнате, рядом с плавательным бассейном, и если ты случайно отыщешь несправедливость, немедленно приходи ко мне и сообщи, чтобы мы смогли ликвидировать ее, пока она еще мала».

И Хава, мать Ионатана издали приветственно помахала им рукой. А Шимон-маленький, тот, что работал на животноводческой ферме, присоединился к ним с чашкой в руке и спросил Ионатана не согласится ли тот одолжить ему на денек-другой своего нового друга, чтобы и у них на ферме он тоже показал образцы чудес.

Ионатан закурил американскую сигарету. Угостил Азарию.

Когда они выходили из столовой, Римона, почти неощутимо коснувшись его локтя, пригласила Азарию приходить к ним и в другие вечера — поговорить, помузицировать, поиграть в шахматы.

Затем они расстались и разошлись в разные стороны.

По пути в свой барак Азария думал о картине, что висела в комнате Римоны и Ионатана: кирпичный забор, на нем — коричневая птица, изнывающая от жажды, тень и туман, клинок солнечного света, разрезающий полотно по диагонали, зияющая рана в одном из нижних кирпичей в углу картины… Я приглашен прийти снова, поиграть на гитаре, поговорить, сразиться в шахматы. Ей придется приложить немало усилий, чтобы помириться со мной, чтобы добиться моего прощения… У нее родилась девочка и умерла, и теперь у нее ничего не осталось…

Перед тем как навестить Анат и Уди, чтобы просмотреть с ним накладные, Ионатан сказал Римоне: «Он тот еще болтун, врун, трепач, хвастун и подлиза, но гляди-ка, несмотря на все это, вызывает какую-то симпатию… Я сейчас иду к Уди — поговорить об отправке фруктов. Вернусь не поздно».

Густая ночь поглотила все. Дождь не шел, но воздух был холоден, насыщен влагой, и ветер не унимался.

Это просто смешно, сказала про себя Римона и улыбнулась в темноте.

В последующие дни Азария Гитлин ремонтировал сельскохозяйственную технику — и ту, что была необходима сию минуту, и ту, что давно простаивала. Энергия его не знала границ. Он смазывал, скреплял, чинил, разбирал, вновь собирал, менял севшие батареи, подтягивал резиновые ремни, начищал все до блеска. За эти старания Римона в его ночных сновидениях поцеловала его в подбородок.

С таким же энтузиазмом он принялся наводить порядок под навесом, где в полном запустении стояли сельхозмашины. Расположил рабочие инструменты так, чтобы ими удобно было пользоваться: укрепил широкий деревянный стенд, и на нем разместил в соответствии с их размером все отвертки, гаечные ключи, плоскогубцы. На каждый ящик, на каждую тумбочку наклеил табличку. С помощью сильно действующих моющих средств отдраил замызганный бетонный пол. Убедил Ионатана Лифшица взобраться наверх, чтобы снять птичьи гнезда и смести паутину между балками под крышей. Рассортировал все имеющиеся запчасти и детали. И, наконец, пришло ему в голову вырезать из журнала большой портрет министра социального обеспечения и повесить его на одной из стен гаража. С тех пор добродушное круглое лицо министра, доктора Бурга, было обращено к Ионатану и Азарии и его довольный, сытый взгляд каждое утро следил за ними.

По утрам Азария обычно приходил пораньше и стоял, дожидаясь Ионатана, у которого были ключи от гаража. Азария носил теперь новую темно-синюю рабочую одежду, которая была ему немного велика. Когда появлялся Ионатан, сонный, недовольный, с то и дело слезящимися от аллергии глазами, Азария старался его развеселить, поднять ему настроение, рассказывая истории из жизни шахматных гениев прошлых поколений — Алехина и Капабланки, гигантов, «рядом с которыми Михаил Ботвинник и Тигран Петросян, как говорится, всего лишь букашки, на которых жалко тратить слова». Все эти сведения были почерпнуты Азарией из журналов, полученных им от Ионатана и прочитанных от корки до корки, — он читал их по ночам, лежа на своей койке.

Однажды вечером Азария нанес визит Иолеку и Хаве. С восьми вечера и до полуночи засыпал он их своими идеями о «великой периодичности в истории еврейского народа: разрушение, спасение и снова разрушение». Относительно каждого из этапов у него была своя оригинальная теория, но он счел необходимым цитировать старые статьи Иолека Лифшица, которые отыскал в подшивке партийных журналов, обнаруженной им в клубе. Затронул Азария Гитлин также проблему творческой личности в рамках кибуцного общества и с воодушевлением развил перед хозяевами дома свою личную концепцию. Он проявил весьма скудные познания и незаурядную страстность, но тем не менее время от времени ему удавалось выдать свежую, прямо-таки поразительную формулировку.

После того как он ушел, Иолек сказал Хаве:

— Послушай-ка, Хава, у меня наметанный глаз, я очень редко ошибаюсь и вот говорю тебе со всей определенностью: и этом парне есть искра. Окажись рядом с ним разумная девушка, возможно, и вышел бы из него толк.

А Хава ответила:

— Все это очень странно и грустно. По-моему, он плохо кончит. Ты со своими открытиями…

Азария лишился двух последних пачек американских сигарет — он захватил их с собой, чтобы подарить друзьям, с которыми познакомился в кибуце.

Он объявился в комнате Эйтана Р. — рядом с плавательным бассейном, первая дверь, — представился заново и познакомился с двумя девушками, жившими у Эйтана с самого начала зимы. Азария завел разговор о цитрусовых, утверждал, что грейпфруты, по сути, не более чем продукт скрещивания апельсина и лимона, предложил пари, пригласив девушек в свидетели и попросив их вынести свой приговор, а услышав их мнение, сдался без всяких предварительных условий и выложил на стол две пачки американских сигарет. Перед уходом пообещал, что в следующий раз захватит с собой соответствующий том Британской энциклопедии и докажет безоговорочно, что и в самом деле есть в семействе цитрусовых вид, выведенный путем такого скрещивания, правда, возможно, это не грейпфрут, а клементин, такой гибридный мандарин. Оттуда Азария отправился в гости к Срулику-музыканту. Минут десять играл на его гитаре. Лихорадочно возбужденный, без конца хихикающий, часто моргающий, походил он на котенка, выпрашивающего ласку. И все же его приняли с испытательным сроком в музыкальный квинтет кибуца.

Когда дождь ненадолго затих, Азария двинулся на поиски и нашел общежитие, в котором обитали девушки, занимавшиеся в учебном заведении при кибуце. Он представился музыкантом и механиком, на которого возложена миссия предотвратить катастрофический развал гаража, а также личным другом секретаря кибуца, его сына Ионатана и товарища Эйтана Р. Девушки сгрудились вокруг него и потребовали, чтобы он наглядно продемонстрировал свои способности, вернув жизнь испортившемуся радиоприемнику. Азария благосклонно согласился, потребовал абсолютной тишины, прочел краткую лекцию о науке, которая называется телекинетика, о ее тайнах, о том, что сила человеческого желания создает проникающее излучение, с помощью которого можно подчинить своей воле неподвижные предметы. И постепенно иронические улыбки девушек сменились явным изумлением. Тут Азария внезапно разразился странным смехом и признался, что дурачил их и, разумеется, не может исправить приемник одной лишь силой своей воли — такое может случиться разве что в полнолуние. Вместо этого он попросил и немедленно получил колоду карт и поразил всех присутствующих несколькими фокусами, основанными на запоминании математических комбинаций. Он засиделся у девушек до поздней ночи, его угостили кофе, а он без остановки разглагольствовал о боге философии Спинозе, вызывая и любопытство, и легкую насмешку, и что-то вроде преклонения, которое охотно принимал и о котором, сильно все преувеличивая, рассказывал на следующее утро в гараже Ионатану Лифшицу, описывая свои вечерние похождения.

В четверг он снова заявился к Римоне и Ионатану, вернул с благодарностью часть полученных от них в прошлый раз кофе и сахара, пояснив, что все это ему уже выдали по указанию секретаря кибуца на продовольственном складе. Он преподнес Римоне абажур для настольной лампы, сплетенный им собственноручно из прутьев. Это, объявил он, всего лишь сущая безделица.

В пятницу вечером прибыл к нам лектор, разъезжавший из кибуца в кибуц по заданию исполкома федерации профсоюзов. Прочитал лекцию о тяжкой судьбе евреев в Советской России. В его портфеле хранилось множество старых, рассыпающихся писем, которые разными окольными путями прибыли из-за «железного занавеса». Он зачитывал надрывающие сердце отрывки из этих посланий, но присутствовали на лекции только ветераны кибуца, молодежь находила для себя другие занятия. Срулик-музыкант потом живописал, как новый парень сидел в одиночестве и плакал во время чтения писем. Но затем настроение Азарии, по-видимому, изменилось: он задал лектору вопрос, ответ не удовлетворил его, он снова вылез с вопросом и даже вступил в дискуссию. Тот, кто не видел этого собственными глазами, отказывался верить рассказу Срулика.

Так или иначе, членам кибуца — и тем, кто успел с ним познакомиться, и тем, кто только слышал о нем, — Азария казался довольно странным. За глаза его называли Спинозой Иолека. А ребята из кибуцной школы переделали это прозвище в Шимпаноза. Эйтан Р. великолепно копировал манеры, акцент и взгляд Азарии, изображая, как тот, стоя по колено в грязи, насквозь промокший, произносил пламенные речи о справедливости, которую ныне можно отыскать только в кибуце, и требовал немедленной встречи с «председателем кибуца». Но при всем при том, пожав плечами, Эйтан согласился с Шимоном-маленьким, утверждавшим, что парень способен битый час говорить о политике так, как будто это детектив или научная фантастика, и слушать его не скучно — при условии, что у тебя вдоволь свободного времени.

Умеренным любопытством и скептическими улыбками все и ограничилось: никто из нас не счел необходимым осадить Азарию Гитлина. Невозможно ведь, чтобы все мы походили друг на друга: есть такие, и есть иные. Если уж появился среди нас этот чудаковатый бедняга, философ и болтун, какой нам от этого ущерб? Он прилежен, предан работе, а некоторые даже утверждают, будто он и в самом деле чуток разбирается в машинах. Короче, среди нас есть такие, но есть и другие. Кроме того, сразу видно, что ему довелось немало испытать. В нашем кибуце попадаются люди, уцелевшие в нацистских концлагерях, они прошли через весь этот ужас, и неудивительно, что характеры у них теперь довольно трудные. Новый парень отнюдь не был человеком с трудным характером. Мы привыкли к его присутствию. Иногда, на заседании какой-нибудь комиссии, в пылу спора мы, случалось, слегка подшучивали над Иолеком: «Послушай, Иолек, то, что ты говоришь, уже малость напоминает речи твоего Спинозы».

Но общее внимание было приковано не к Азарии Гитлину и не к газетным новостям, а к тому, что в результате затяжных ливней высокая вода затопила низинные участки. Серьезная опасность угрожала нашим зимним посевам: избыток влаги мог их погубить. Мы надеялись, что дожди прекратятся, не успев наделать большой беды.

А Ионатан снова замкнулся в себе.

И Римона не упоминала о том разговоре. У нее появилась маленькая книжка на английском языке — об Индии, о глубине страданий и высоте очищения. Книгу эту дал ей Азария, на полях остались карандашные пометки, сделанные его торопливым почерком. По вечерам Римона читала эту книгу. Из вечера в вечер светилось голубое пламя обогревателя, из радиоприемника лилась тихая музыка.

Тишина и умиротворение царили в доме Ионатана и Римоны.

 

5

И земля была умиротворенной. Поля вдоволь напились дождевой воды, и, когда в просветах между дождями выглядывало зимнее солнце, от земли поднимался пар.

Ранним утром, когда товарищ Иолек садится в первый автобус, чтобы ехать в Тель-Авив на заседание партийного руководства, видит он умытые сосны, перешептывающиеся на ветру. От них исходит дух спокойствия и умиротворенности. Вдоль дороги на приморской равнине рассыпаны белые, под красными черепичными крышами, селения. Они распланированы и выстроены так, что словно бы расчерчены прямыми линиями, расстояния между домами строго одинаковы, как на рисунке старательного ребенка. Жители протянули между домами бельевые веревки, понастроили навесов и сараев, возвели заборы, посадили деревья и кусты, разбили огороды и клумбы. Именно это в дни нашей юности мы намерены были совершить, думал Иолек, но, опасаясь насмешек товарищей, говорили об этом только общими фразами: мы прибыли сюда, намереваясь навсегда изгладить из памяти этой земли ее угрюмое первозданное запустение, приручить ее и примириться с ней, чтобы стала она нашим домом. И вот мечта эта, отбросив громкие слова, обернулась кронами деревьев и черепичными крышами. Глупое сердце, доколе будешь ты стыдиться поэтических порывов? Разве не следовало бы нам, всем до одного, еще сегодня собраться в Шароне или в Изреельской долине и вместо заседаний и обсуждений спеть хором? Многоголосый хор постаревших пионеров-первопроходцев — именно таковы мы теперь; и голоса у нас хриплые, и лица в морщинах, и плечи опущены, и если выглядим мы смешно, то и посмеемся от всего сердца, а уж если навернутся на глаза слезы, то пусть будут и слезы… Мы сказали — и мы сделали, и вот они, плоды трудов наших, перед глазами, так отчего же холодеет старое сердце…

Вчера вечером глава правительства Леви Эшкол произнес по радио речь, заверив граждан, что ситуация в стране непрерывно улучшается. Он предсказывал в будущем прогресс и процветание. По своему обыкновению, говорил он с юмором. Напомнил о колоссальных усилиях, которые отнюдь не бесполезны, о необходимости набраться терпения, не затушевывал опасностей, все еще подстерегающих нас, и закончил на оптимистической ноте словами национального поэта Хаима Нахмана Бялика: «Да не падете вы духом!» После речи Эшкола радио передало программу, посвященную Таанаху, одному из древних, ныне возрождающихся районов страны. Программа завершилась старыми песнями, в которых слова были ивритские, а мелодии — заимствованные у популярных русских песен. Прогноз погоды: снова тяжелые дожди на севере, которые к утру распространятся по всей территории страны.

Утром дождь прекратился, но холодные ветры с моря дули по-прежнему, даже еще сильнее. На каждой остановке в автобус входили новые люди, все они были в рабочей одежде. Время от времени из-за плотных туч проглядывало солнце, и в то же мгновение горы и ущелья разительно преображались: едва светлый луч касался одного из склонов, как склон этот сразу начинал играть всеми оттенками зеленого — глубокого, полного страстного стремления к жизни. На новом заборе в новом поселке сидела мокрая птица. А внизу у забора, между мусорных бачков, крышки с которых сорвал ветер, жмурился и облизывался кот. Множество детей с ранцами из дешевой искусственной кожи за спиной спешили в школу. Красно-голубая афиша на доске объявлений, мелькнувшей за окном автобуса, обещала великолепный праздничный бал…

Середина шестидесятых, мысленно подводил итоги Иолек, долгая дождливая зима в промежутке между войнами. Люди могут дышать полной грудью, вдыхая запахи мокрых цитрусовых садов, благоухание их плодов. Они обустраивают свои дома, а мне остается радоваться и заражать этой радостью других. Ох, глупое сердце, не уставай, не копи горечи — радуйся и торжествуй!

Год 1965-й, зима в промежутках между войнами, все эти страшные сны, полные воспоминаний о пережитых страданиях, о душевных ранах, которым пора уже затянуться, чтобы уступить место радости. Ведь это новая страница. Берег обетованный, как говаривали мы в юности.

Даже ветер притих, мягко повеяв с запада на восток, словно поручено ему было остудить стакан чая. Иолек решил приоткрыть окно, потому что сигаретный дым заполнил автобус. Он вдыхал свежий воздух и вновь увещевал свое сердце: не уставай! Поселки Гааш и Ришпон, старое поселение Раанана — все, что проносилось мимо, казалось ему последним и решительным доводом в споре, который мысленно вел он со своими давними противниками.

Лихорадочно, словно боясь упустить мгновение, новые поселенцы окапывались на равнинах, в песках, меж скалистыми склонами. С помощью тяжелых машин вгрызались они в землю, перемещали целые горы выбранной породы, закладывали бетонные фундаменты, выжигали заросли колючек. Прокладывали дороги, чтобы соединить новые поселения. Каждое утро мощными механизмами разравнивали холмистые пространства. В мастерских плавили и разливали в формы металл…

День за днем множество людей ездят из одного конца в другой, чтобы купить или продать, чтобы прощупать пульс торговли и найти новые возможности, чтобы сменить место и, значит, как говорит ивритская пословица, сменить судьбу. Люди непрестанно меняют квартиры. Используют выпавший шанс. Плетут хитрые интриги. Набрасываются на то, что подешевле. Прочитывают кипы газет на иврите и на других языках. Даже водитель автобуса — Иолеку показалось, что он выходец из Ирака, — тоже успел много чего хлебнуть здесь.

Все эти озабоченные беженцы, размышлял Иолек, мы их собрали со всех концов света и призвали сюда, и вот теперь необходимо найти способ заразить их идеей, а возможно, и мелодией, которая звучала и звучит в нашей душе. Только бы не охладело усталое сердце сейчас, в эти прекрасные дни, на которые уповали мы в самые тяжкие времена. Морские корабли, думал Иолек, прибывают к нам гружеными и гружеными уплывают от нас. Новые поселения создаются вдоль всех границ нашей страны. По непаханым землям пролегают первые борозды. Правильно поступил вчера Эшкол, когда, выступая по радио, решил рассказать народу о возрождении Таанаха. Здесь, в приморских городах, земельные участки переходят из рук в руки. Государство Израиль в охватившем его деятельном порыве выходит из берегов, так отчего бы и усталому сердцу не попытаться выйти из берегов… Мы еще своего последнего слова не сказали. Именно этой фразой я начну сегодня свое выступление на заседании руководства партии. Не отрицая опасностей, не затушевывая серьезных просчетов, я потребую от партии открыть глаза, оглянуться вокруг и — ощутить радость. Раз и навсегда. Конец унынию и горестному брюзжанию.

В такие зимние ночи случается, что неистовые ветры забушуют в горных долинах, в расселинах скал, и ты, путник, вдруг услышишь их отчаянный вой, будто примчались эти ветры сюда из заснеженных степей Украины, но и здесь не нашли покоя. Дожди всё усиливаются, кое-где речные потоки, разлившись, начинают разрушать берега и, возвращаясь к серому морю, сносят на своем пути низинные участки. Порой перед самым восходом проносится звено реактивных самолетов, словно стая разъяренных псов, с остервенением разрывающих полог низкого неба.

На центральной автобусной станции Тель-Авива Иолек оказался свидетелем неприятной ситуации (она стара как мир, до сих пор не изжита и в будущем еще причинит нам немало хлопот): на платформе, от которой отходят автобусы в Изреельскую долину, был пойман на мелком воровстве человек, еврей, уроженец Венгрии. Завидев приближающегося к нему полицейского, человек этот завопил страшным голосом, словно бык, учуявший близость смертного часа, завопил на идиш, языке евреев из Восточной Европы: «Гвалт, гвалт, евреи, гвалт!»

Огорченный Иолек купил вечернюю газету и сел читать ее в маленьком кафе, неподалеку от центральной автобусной станции. Заголовки сообщали о состоявшемся в Каире совещании командующих арабскими армиями, принявшем ряд секретных решений. Речь главы правительства Эшкола публиковалась в тезисах на последней странице. На той же полосе сообщалось о массовой драке между беженцами на окраине поселка Нес-Циона. Иолек представил себе эту драку, где шли друг на друга немолодые уже мужчины, слабые, с одышкой, страдающие язвой желудка, повышенным давлением, этакое бессильное насилие, слабые удары и бурная истерика.

В городке Бейт-Лид пришлось связать толстыми веревками двух пожилых горожан, поднявшихся друг на друга с топором и мотыгой. Вооружившийся мотыгой был пекарем из Болгарии, а его противник с топором — ювелиром из Туниса. А еще рассказывалось в газете о жителе Лахиша, бросившем свой дом и семью — двух жен и девятерых детей, среди которых были две пары близнецов; он оставил записку, в которой сообщал, что намерен разыскать следы десяти потерянных колен Израилевых. Его собственные следы не обнаружены и по сей день. А вот еще: «колдун» из сельскохозяйственного поселения Геулим обвинялся в том, что изготовлял фальшивые амулеты для бесплодных женщин, опаивал их дурманящим зельем, а когда оно начинало действовать, вытворял с несчастными такое, о чем и сказать невозможно…

Иолек поблагодарил официантку, заплатил за кофе и отправился своей дорогой. Тель-Авив не казался ему красивым, но сама идея создания этого города воспринималась им как чудо. Улицам, которым без году неделя, здесь постарались придать такой вид, как будто они пришли из глубины времен. Даже зеленые скамейки поставили там и сям, будто это Краков или Лодзь. Иолек решил посидеть на одной из таких скамеек, потому что почувствовал легкое недомогание. К тому же заседания руководства партии никогда не начинаются в назначенное время. Какой-то гражданин узнал Иолека: запомнил его лицо — то ли со времен давно прошедшего съезда, то ли по фотографиям в газетах еще с тех дней, когда Иолек входил в правительство, представляя там кибуцное движение. Он поздоровался с Иолеком, сказав ему «доброе утро», и, поколебавшись, вступил с ним в беседу:

— Ну, товарищ Лифшиц, разве вы не обеспокоены в эти дни?

— Обеспокоен? Чем? — удивился Иолек.

— Вообще. Ситуацией, как говорится. Вы… вы поддерживаете всё это?

Иолек, человек веселый и остроумный, ответил, по своему обыкновению, вопросом:

— А когда евреям было лучше?

Пожилой гражданин сразу же решил, что ему следует извиниться и даже изменить свое мнение:

— Я имел в виду… да… вообще-то, да… Вот только, дай Бог, чтобы все это не кончилось очень плохо…

И, снова вежливо извинившись, пошел своим путем.

На внутренней газетной полосе Иолек нашел заметку о человеке, которого давно знал, хотя знакомство их было довольно поверхностным, об инженере по имени Шалтиэль Палти, уроженце города Новозыбкова, прибывшем на землю предков еще в начале двадцатых годов. Этот Палти утверждал, что ему удалось изобрести, правда пока лишь в основных чертах, гигантскую ракету, которая раз и навсегда способна обеспечить безопасность Государства Израиль, защитив его от любых посягательств. Когда все его письма и меморандумы, направленные властям, остались без ответа, старый инженер появился в канцелярии Еврейского национального фонда со старым итальянским пистолетом в руке и в приступе гнева легко ранил молодую машинистку, а затем едва не покончил с собой в подвале здания, в комнате, где стояли ксероксы.

Сколько разных странных людей, думал Иолек, силятся выразить чаяния народа. Пользуются похожими выражениями. То и дело меняют старые мелодии на новые. Излагают устно и письменно надежды, жалобы, тоску, будто у этого выплескивающегося через край словесного потока есть сила, способная заглушить едва слышный внутренний голос: почему же, почему остывает измученное сердце…

Люди налаживают переписку с дальними заморскими родственниками. Копят деньги, законным и незаконным путем обменивая их на валюту. Вкладывают деньги в зарубежные банки. Подвалы новых домов теперь обустраивают так, чтобы могли они служить бомбоубежищами, способными укрыть от любой бомбы. Военные власти, со своей стороны, заняты накоплением сил. Возможно, вовсе не из равнодушия оставили они без внимания идеи инженера Шалтиэля Палти, а, напротив, именно потому, что подобная или похожая на нее ракета уже прошла суперсекретные испытания. Давид Бен-Гурион, основатель Государства Израиль, его первый премьер-министр и министр обороны, всегда с энтузиазмом и волнением выслушивал подобные научные идеи, да и нынешний глава правительства, Эшкол, выделяет большие суммы на исследования и технические усовершенствования. Кто знает, какие расчеты ведутся под покровом ночи, какие фантастические предположения и возможности обсуждаются шепотом между военачальником и изобретателем. Или между мужем и женой во тьме их спальни. Что же будет, что же будет, если, не дай Бог, колесо счастья повернется в другую сторону, если в итоге все это закончится «очень плохо»? Даже в веселую мелодию, что доносится в эти минуты через открытые окна из всех радиоприемников, вкралась какая-то грустная нота…

Все возможно. Все открыто для толкований. Крик и смех. Брань и ссора. Ночные кошмары. И страшные воспоминания. И угрозы войны, раздающиеся из Каира… Все можно толковать по-разному. И об этом стоит сказать пару слов, когда придет мой черед выступать на заседании руководства партии. Эшкол, со своей стороны, вчера пообещал населению, что наши мечты, пусть медленно, шаг за шагом, будут воплощены в жизнь. Но всякие ученые мужи из числа беженцев беспрестанно публикуют в газетах статьи со ссылками на «уроки истории», «теории циклического развития», «судьбу еврейского народа» и прочее. Похоже, что лишь на первый взгляд страна кажется погруженной в зимнюю спячку. Под зимними одеялами люди ворочаются с боку на бок, оценивают ситуацию, сражаются с полчищами угрожающих нам кошмаров, отгоняя их от себя, ведут сложные расчеты. Человек шепчет своей жене: «Пусть будет… Кто знает… Для большей безопасности… На всякий случай…» А люди молодые, Ионатан и его товарищи, возможно, говорят друг другу, используя такие привычные формулировки: «Не упустить бы момент…» или «Кто знает, что будет завтра…»

На бульваре Хен, позади театра «Габима», прошел Иолек мимо группы старых печальных евреев, облик которых слегка напоминал антисемитские карикатуры. На их лицах застыло омерзение, смешанное с отчаянием, какая-то горькая усмешка. Они теснились на скамейке, наверняка устав от долгой дискуссии. Сидели молча, жевали табак и глядели перед собой, словно прозревая будущее и заранее принимая приговор.

Некий человек, соблюдающий религиозные предписания, Авраам Ицхак Хакоэн Ятом, хозяин маленького агентства по продаже стиральных машин, забросив свою торговлю, объявил голодную забастовку у здания муниципалитета. Иолек знал об этом из газеты. Человек угрожал принять голодную смерть, если раз и навсегда не будет снято проклятие и отлучение, которому несколько веков назад — незаконно, по мнению бастующего, — подвергся философ Барух Спиноза. Для ведения переговоров от имени мэра города к нему вышел один из чиновников, но тут хлынул проливной дождь и загнал обоих в вестибюль здания.

…Где-то там, на востоке, безмолвная и спокойная, лежит великая пустыня. Она простирается на восток, на юг и юго-запад. И размеренно дышит в тишине. А вдали — так повелось со дней творения — виднеются горы.

По ночам в пограничных поселениях напряженно всматриваются во тьму часовые, пытаясь проникнуть взглядом сквозь густой мрак, но за близко подступившей темнотой не видно ничего, кроме темноты дальней. И когда они присаживаются под жестяным навесом на кипу мешков, чтобы попить среди ночи всем вместе чаю, завязывается меж ними беседа, и, возможно, приглушенными голосами обмениваются они такими фразами:

— Какая тишина… Кто бы мог поверить…

— Может, это кончилось?

— Кто знает…

— Пока все тихо. Поживем — увидим.

На заседании руководства партии глава правительства Лени Эшкол сказал, открывая дискуссию: «Возможно, товарищи, мы и есть самые сумасшедшие авантюристы за всю историю еврейского народа. Но именно поэтому мы должны и мчаться во весь опор, и продвигаться шаг за шагом с величайшей осторожностью».

С величайшей осторожностью, думал Иолек, но разве не в этом причина того, что остывает сердце и будет остывать все больше и больше, пока каждый из нас не умрет в одиночестве, в своем углу? И никто из нас не доживет и не увидит, чем все это закончится.

Когда наступила его очередь, Иолек Лифшиц повел речь о связи между положением на международной арене и внутренней ситуацией в стране. Бросил тонкую шутку в адрес молодежи. Выразил уверенность, что в наших силах преодолеть любой внутренний кризис. Но не скрыл и глубокой тревоги, вызванной тем, что стране, возможно, придется справляться одновременно и с внутренними, и с внешними проблемами, такая ситуация может быть нам навязана. Завершил он призывом к бдительности и трезвой оценке событий. Молодым товарищам посоветовал учиться при рассмотрении вопросов, стоящих на повестке дня, не забывать о том, что позади у них еврейская история, страдания, тоска и слезы…

Но почему же, думал Иолек, выйдя из зала и торопясь на центральную автобусную станцию, почему же сердечный холод становится все безжалостнее и поглощает все? Дело не в том только, что нам всем предстоит вскоре умереть, а в том, что так будет для нас лучше. Наше время прошло.

Он знал заранее, чем закончится заседание — решением о создании комиссии более узкого состава, которая должна заново обсудить целый ряд вопросов. Никаких решительных перемен не произошло, никакие выводы не будут сделаны.

Не считая того, что решил он сам для себя: вернуться домой семичасовым автобусом, а в оставшееся время — если только не хлынет дождь — побродить по улицам Тель-Авива, подышать морским воздухом. Кроме того, решил он, надо завтра же уточнить все связанное с этим новым парнем, Гитлином, принятым на работу в гараж без достаточной проверки. Ведь и удостоверение об увольнении из армии тоже можно подделать — кое-где это уже случалось.

Иолек повернулся и медленно зашагал на северо-запад, в сторону моря. Он оказался в незнакомом ему месте. Год назад, зимой 1964-го, здесь был построен новый пригород: люди вкладывали все свои сбережения, занимали деньги под проценты, брали ипотечные ссуды, пускались в сложные комбинации и вот в конце концов поселились в этих белых высоких домах, в удобных, современных, возможно, даже роскошных квартирах. И пусть перевернется в могиле тот чиновник из муниципалитета, который тридцать лет назад, когда, всё бросив, эти люди прибыли в Землю Израиля, насмехался над ними, над их босоногой бедностью.

Иолек понимал, что напрасной оказалась та затянувшаяся попытка — начать все с чистой страницы, как бы родиться заново. Напрасными были все эти кооперативные столовые, палатки, тяжкий труд, босые ноги, обожженные солнцем спины, выцветшее тряпье, песни пастухов, ночи споров и размышлений — все оказалось лишенным смысла, все вернулось на круги свои: бывшие пионеры-первопроходцы копили, экономили, одалживали, пока не купили себе новые дома. А в доме у них — гостиная, а в гостиной — буфет, а в буфете за стеклом, можно не сомневаться, стоит сервиз. «Чтобы видели и боялись», как сказал в своей речи Эшкол.

Из земли, привезенной сюда издалека на грузовиках, чтобы скрыть под нею зыбучие пески, кое-где проклюнулись бледные росточки. Мэр города наверняка разрезал ленточку и произнес всякие высокие слова, рисуя картину светлого будущего. И вот уже мальчишка гоняет на велосипеде по новому переулку, и ветер доносит до него, так же как и до меня, запахи известки и свежей краски.

В четыре — начале пятого медленно наступает вечер. И Тель-Авив как будто становится более снисходительным. В устье реки Яркон, у электростанции Ридинг, три рыбака забрасывают невод. Пожилая женщина, одиноко сидящая в своем киоске рядом с автобусной остановкой, настороженно озирается по сторонам и, когда никто не видит ее, наливает себе стакан лимонада. Меж багровыми и пурпурными тучами солнце приближается к западу, и над морем, у самого горизонта, обретают жизнь облака, похожие на крокодилов, драконов, китов и удавов. Может, именно туда и следует отправиться — подняться и пойти, пока еще не вышло время…

Победный детский клич донесся откуда-то из дальних дворов, в нем слышался злорадный вопль преследователей, и только преследуемый не взывал о помощи.

Под холодным ветром вздрагивала живая изгородь из кустов гибискуса, стряхивая с себя капли только что прошедшего дождя.

Еще немного — и взойдет луна, ее свет изломает прямоугольники крыш, создаст причудливые фигуры, посеребрит простыни, развешанные на протянутых вдоль улицы веревках. И тогда, надев пальто и шляпы, повязав шеи шарфами, выйдут на прогулку пожилые люди — из тех, кто уцелел после Катастрофы, кто выжил в нацистском аду. Их походка словно шаги космонавтов по поверхности далекой звезды с переменной силой гравитации. На их лицах отрешенность. Они смотрят на новенькие здания офисов, а видят рушащиеся дома. Проносятся мимо автомобили, а они слышат залпы артобстрела. Из радиоприемника льется музыка, а в их жилах стынет кровь. Они глядят на дерево, и вот оно уже охвачено огнем…

Тель-Авив зимним вечером в перерыве между войнами. Его веселость полна напряжения. Это ощущается всюду — от центра до самых дальних пригородов.

…Столяр Моня Либерзон, уроженец Кракова, он трудолюбив и работает допоздна при свете неоновых ламп. На кончике его носа небрежно примостились очки, он сосредоточен и, занимаясь повторным обмером или рассчитывая места соединения полок, порою шепотом разговаривает сам с собой. Через стекло своего окна видит Моня Либерзон еврейских девушек-красавиц, и то, как расцвели они, кажется столяру чем-то тревожным, что не может кончиться добром. Эта музыка, этот многоголосый город, шумящий из вечера в вечер, чтобы заглушить голос внешнего безмолвия, — к чему все это приведет? И зачем только начали возводить огромные гостиницы вдоль всей линии побережья? Ведь они напоминают крепостную стену, что отделила город от большой воды. Не приведи Господь, оттуда может прийти беда. За этой западной стеной теснится весь город, сжимаясь от страха перед открытыми пространствами. Так человек поворачивается затылком к сильному ветру, круглит свою спину, с силой втягивает голову в плечи, ожидая удара.

 

6

И вот зимние дожди прекратились. В одну ночь туман отодвинулся куда-то на запад, и к утру ворвалась к нам голубая суббота. Едва забрезжили первые проблески света, еще до того, как где-то за развалинами деревни Шейх-Дахр начал разгораться солнечный восход, птицы, которым удалось пережить зиму, взволнованно заговорили о новом повороте событий. А когда солнце появилось, эти птицы так загалдели и засмеялись, словно лишились рассудка.

Субботний свет был прозрачен и ласков. Любая лужица, любой кусочек металла, каждое оконное стекло, отражая солнце, слепили глаза. Сияющий воздух, наполнившийся жужжанием, струился медленно, словно мед. В разных уголках усадьбы стояли оголенные, еще без листьев, шелковицы, гранатовые деревья, смоковницы и оливы, беседки из виноградных лоз — тоже без своего зеленого одеяния. И птицы, птицы надо всем этим. С моря все то утро веял прозрачный ветерок. И с ним долетали до нас запахи моря.

Рано утром ребятишки из детского сада запускали воздушного змея. Непокорный, рвущийся ввысь, извивающийся, он, возможно, походил на летающего дракона.

Не верь: это ловушка, думал Ионатан Лифшиц, одеваясь, готовя кофе, выходя на веранду, чтобы постоять там. Они снова пытаются раскрасить твою погибель в цвета любви, и если ты не убежишь, словно зверь, они будут удерживать тебя хитростью, пока ты не успокоишься и не забудешь о своей жизни: кто забывает, тот убивает, как говорил этот несчастный парень, поминая какую-то русскую поговорку.

Римона спала на спине, волосы ее рассыпались по подушке, на лоб легло светлое пятно от пробившегося сквозь жалюзи солнца, и красота ее в оправе сна была словно картина под стеклом и в раме. Чайник со свистом закипел. Ионатан сказал ей:

— Вставай, погляди, какой день на улице. Точно такой, как ты, чародейка, мне обещала. Вставай же! Выпьем кофе и пойдем сегодня гулять.

Она проснулась без звука, уселась на постели, совсем как маленькая девочка, долго терла кулачками глаза и с каким-то удивлением произнесла:

— Иони? Это ты? Мне снилось, что я нашла черепаху, умеющую взбираться на стену. И долго объясняла ей, что этого не может быть. А ты пришел и сказал, что и я, и черепаха говорим глупости и ты нам покажешь что-то новенькое. Но тут ты как раз разбудил меня… У нас есть свежая хала, осталась со вчерашнего вечера, она в полиэтиленовом пакете, рядом с кофе…

Все, что обещала Римона Ионатану, сбывалось одно за другим. Уже в девять часов утра кибуц распахнул все окна, разложил на подоконниках, чтобы проветрить, перины, одеяла, подушки. Льющийся свет делал еще насыщеннее все цвета, будь то голубой цвет пододеяльников или полыхающий пламенем розовый ночных сорочек.

Белые-белые стояли наши домики в этом голубом неистовстве света, и от черепичных крыш, словно глубоко окунувшихся в красную краску, поднимался легкий пар. Вдалеке, на востоке, парили в воздухе горы; казалось, они растворялись в сиянии, переставая быть горами и превращаясь в собственную тень.

— Поглядите, мой господин, — обращается Азария Гитлин к соседу, слесарю, работающему в кибуце по найму, человеку с разорванным ухом, — поглядите — о, я забыл сказать «доброе утро»! — поглядите, какую тотальную победу одержала весна, нанеся лишь один потрясающий удар.

А человек этот, Болонези, долго взвешивает сказанное, опасаясь какого-нибудь подвоха, смотрит на Азарию так, будто напряженно пытается разгадать, где же тут кроются хитрость и злой умысел, и наконец смиренно отвечает:

— Слава Богу.

И вот уже воспитательницы в яслях выводят малышей, одетых в маечки и спортивные брючки, усаживают их — по четверо в каждый экипаж — в широкие тележки, в которых обычно возят белье в прачечную, и возят по дорожкам кибуцной усадьбы.

Иолек, в теплой пижаме и комнатных туфлях, подбитых ватой, глядя из окна на лужайки, где кипит жизнь, замечает:

— Настоящий карнавал!

А жена его Хава говорит из-за двери туалета:

— Я опять не спала всю ночь. В пять утра меня разбудили птицы, я испугалась: что это, тревожная сирена? Каждый раз что-нибудь новое…

Люди сбрасывали с себя одну одежку за другой, закатывали рукава, расстегивали пару пуговиц на рубашке, были и такие, что вышли на улицу полуголыми, обнажив грудь, покрытую волосами, или тонким золотистым пушком, или завитками, тронутыми сединой. Медовый свет нежил наши иззябшие плечи и напоенные влагой лужайки. Он дробился на осколки, ударяясь о жесть водосточных труб, ласкал поблекшую за холодные зимние ночи траву, пронизывал мрак огромных кипарисов.

Чудом мнились нам жужжавшие кругом мухи и пчелы: в каких потаенных убежищах скрывались они всю зиму от холода, заморозков, бурь? И откуда, если не из снега, всего четверо суток тому назад падавшего, снежинка за снежинкой, на вершины восточных гор, посыпались на нас эти белые, излучающие сияние, закружившиеся в теплом хороводе бабочки? Подобно пчелам, бабочкам и птицам, домашние собаки в смятении метались по лужайкам, выписывая замысловатые петли, словно вышли на охоту за солнечным зайчиком. А солнечные зайчики и впрямь усеяли траву, кусты сирени и гибискуса, ослепительно яркую бугенвиллею. Легкий морской ветерок подзуживал и подстрекал пузырьки света испробовать всё. И они, вырвавшись из лужицы, метались по стеклу, по водосточной трубе, они мерцали и гасли, рождались вновь, дробились и смешивались, опять и опять рассыпаясь пылающими осколками.

Каждый, кто встречался тебе на дорожках кибуцной усадьбы, что-то напевал. Запах напоенной влагой земли заполнил все вокруг и, смешиваясь с принесенными ветром запахами моря, действовал на нас ошеломляюще, возбуждая восторженное стремление немедленно начать действовать, совершить нечто такое, что сулит быстрые перемены: перекрасить проржавевшую ограду, наброситься с мотыгой на заросли сорняков, подстричь живую изгородь, прокопать канавку, чтобы отвести застоявшуюся в луже воду, взобраться по водосточной трубе, чтобы заменить треснувшую черепицу, подкинуть в воздух зашедшегося в плаче младенца. Либо, наоборот, забросить работу, повалиться на землю и лежать, как это делают животные, не думая о времени, не шевелясь, валяться, греясь на солнышке, словно какая-нибудь ящерица.

Ты мне очень симпатичен, брат мой, сказал про себя Азария, прыгая через лужи по дороге к дому Ионатана и Римоны, чтобы с порога, решительно предложить им большую субботнюю прогулку. А если Ионатан устал, то, может, Римона откликнется на его просьбу? Во сне она перевязала ночью в лесу его раны, и тогда сон его стал невыносимо сладок, хоть в него и вплеталось нечленораздельное бормотание соседа, который, возможно, произносил клятвы на аккадском языке.

— Представь себе, что такое происходит, к примеру, в кино, — сказал Ионатан. — Женщина спит, муж будит ее поутру, и каковы же ее первые слова? Она спрашивает его: «Это ты, Иони?» А ты думала кто? Марлон Брандо?

— Ионатан, — обратилась она к нему с нежностью, — если ты выпил кофе и больше не хочешь, то давай выйдем на улицу.

Иолек Лифшиц, секретарь кибуца Гранот, человек уже немолодой и не совсем здоровый, наклонился со стоном и вытащил из маленькой кладовки, устроенной между сваями, на которых стоял его дом, раскладное кресло. Осторожно стряхнув с него пыль, Иолек подтащил кресло к замощенной площадке на краю лужайки, установил его так, чтобы, когда он, Иолек, усядется, пальцам его босых ног не было бы зябко, с некоторым подозрением опробовал, крепок ли брезент, и устроился, вытянув больные ноги с вздутыми голубыми венами. Субботнее приложение к вечерней газете он выронил из рук, не прочитав ни строчки, поскольку, выходя из комнаты, очки забыл в кармане рубашки, которую снял по случаю обновления природы. Он закрыл глаза и решил сосредоточиться на двух-трех темах, требующих подведения некоторых итогов, ведь времени в обрез. Ночью Иолеку приснилось, что Леви Эшкол поручил ему вести переговоры с сирийцами — объяснить им, какой ущерб нанесли нам ливни, не выказывая при этом слишком уж большой заинтересованности, создать у них впечатление, что ситуация у нас не так уж и тяжела, что мы еще способны немало вынести, что у нас, как говорится, не горит, «но, между нами, Иолек, ни в коем случае не забывай, у нас еще как горит!» (Последнее слово Эшкол произнес на идиш, он любил бросить острое словцо на этом языке, и его шуточки мгновенно облетали всю страну.) Иолек вышел из палатки Эшкола, но тут из бедуинского колодца выскочил прямо на него сам Давид Бен-Гурион, красный, страшный, и в гневе закричал тонким, словно у истеричной женщины, голосом: «Ничего такого не было и не будет! И если необходимо убить, ты убьешь и слова не скажешь, убьешь хоть черенком заступа, как убил своего сына библейский царь Шаул!..»

Крики птиц и ласковое прикосновение голубого солнца не давали Иолеку сосредоточиться. К удивлению своему, он обнаружил, что птицы вовсе не поют, как утверждал в своих стихах поэт Хаим Нахман Бялик, а просто орут во всю мочь. Особенно поразила Иолека свара, которую устроили под стропилами крыши его дома голуби: выявившиеся между ними решительные разногласия они выясняли возбужденными басами, с пафосом и гневом. «Ша, ша, — сказал им Иолек, — что происходит? Отчего волнуются народы? Ведь ничего не случилось. Бен-Гурион, как всегда, устраивает спектакль. Но мы волноваться не станем».

Мысли его разбежались, и он задремал. Две его тяжелые руки покоились на животе, рот был приоткрыт, вокруг лысой макушки растрепался на ветру седой венчик, который в этом колдовском свете походил на нимб святого. Иолек дремал, хотя голуби не утихомирились. На его некрасивом умном лице, лице то ли синагогального старосты, то ли хитрого и печального еврейского ходатая, которого никому не удастся провести, проступило в конце концов выражение иронии, столь характерной для новых времен, и в то же время лицо это сохраняло настороженность, свойственную древнейшим народам. Иолек спал, охваченный чувством покоя.

— Спит как медведь наш Иолек, — со смешком заметил Срулик-музыкант, проходивший мимо в тщательно отглаженных брюках цвета хаки, в праздничной голубой рубашке, с мячом соседских детей в руках.

Хаве были неприятны его маслянистый немецкий акцент, его улыбка, казавшаяся ей неоправданно интимной. Ишь, уже и эти открывают свой рот. Можно подумать!..

— Дайте ему поспать, — прошипела Хава в сердцах, — дайте ему поспать спокойно хотя бы в субботу. Даже сторож в сумасшедшем доме вправе получить отпуск для личной жизни. Ночи напролет не спал он из-за вас, так что, если сейчас немного отдохнет?

— Да на здоровье, — рассмеялся Срулик, будучи по природе своей человеком добродушным, — пусть спит себе на здоровье страж Израиля.

— Очень смешно, — процедила она сквозь зубы, развешивая на веревке фланелевые пижамы, постельное белье, ночной халат, толстые свитера. — Да будет вам известно, что вы, те, кто укорачивает его жизнь, когда-нибудь потом выпустите книги воспоминаний о нем и напишете, что Иолек никогда не ведал покоя. Ну да ладно. У меня нет никаких претензий. У меня уже давно нет никаких претензий. Просто вы должны знать, что́ натворили…

— Но право же, — возразил Срулик, и в голосе его звучали доброжелательность и безграничное терпение, — грех сердиться в такое утро, Хавка. Какой свет! А эти запахи! Я чуть было не сорвал цветок, чтобы преподнести его тебе!

— Очень смешно, — огрызнулась Хава.

Срулик взмахнул руками, словно намереваясь бросить Хаве мяч. И вновь улыбнулся. И даже едва не подмигнул ей, но раздумал и пошел себе своей дорогой. Хава поглядела ему вслед, глаза ее были ослеплены горечью, словно глаза филина, по которым ударил луч прожектора. Она произнесла про себя: «Ну и хорошо». И повторила то же самое на идиш: «Шойн».

Ночь за ночью в постели рядом с этим толстым человеком, с запахами его болезни, с ненавистным ей дыханием курильщика, с храпом, бьющим ей прямо в лицо… И в свете электрической лампочки, которая горит в туалете и которую ни в коем случае нельзя выключать, нечеткая линия забитых до отказа книжных полок на стене и все его сувениры на этажерке, на стене, у изголовья кровати, будто броский плакат: «Я личность всенародно известная. Я был министром».

Да, ты был министром, ты личность государственная, всенародно известная, а я, мой господин, была твоей тряпкой, твоими старыми носками, которые прячут под зимними кальсонами, впрочем, и твоими зимними кальсонами я тоже была, мой господин. Чтоб ты был здоров, наш господин, верши великие дела, пусть вернут тебя в правительство, пусть даже сделают тебя президентом, только лучше бы мне умереть от пуль Бини, но он даже прицелиться из пистолета не умел, а умел играть на свирели, когда, выводя стадо на пастбище, шел один по берегу горной реки. И в ту нашу осень стоял он на камне, прямой и печальный, в черной русской косоворотке, с черным чубом, и играл на свирели украинские мелодии, долетавшие до гор, поднимавшиеся до самого неба, пока я не взмолилась: «Перестань, не то я сейчас заплачу». И он перестал, из любви ко мне перестал, а я начала плакать. А потом, в тот же вечер, когда я увидела его в щелку между досками барака, он лежал на спине, на своем пропитанном по́том матраце, голый, и теми же пальцами, что прежде держали свирель, держал он и перебирал, словно свирель, свою «штуку» и заливался слезами… А мой министр в это время храпел, и я шепотом разбудила его и заставила заглянуть в ту щелку и увидеть Биню, смятенного, ворочающегося, изливающего семя свое… И после этого министр решил создать комиссию, чтобы обсудить все, сохраняя тайну, и было решено дать времени сделать свое дело… Я была беременна… А с того момента, как прозвучали выстрелы, я стала для тебя сукой, ты збую, ты мордерцу, меня ты убил по-тихому, его ты убил по-тихому, а теперь тихо-тихо убиваешь и своего старшего сына, про которого я ни за что на свете не расскажу тебе, твой ли он сын или не твой, и, как сказал музыкант-подлиза, пусть спит себе на здоровье страж Израиля.

«Пустяки, Хавка, пустяки», — беззвучно, одними губами, сказала она себе, словно успокаивая и утешая обитающую где-то в глубине ее души девочку.

— Хава, — сказал Иолек, — ты не поверишь: похоже, я слегка задремал.

— Да на здоровье. Кажется, Срулик искал тебя.

— А?

— Срулик. Я говорю, что Срулик был здесь.

— Верно, — ответил Иолек, — ты права: весна и в самом деле наступила.

— На здоровье, — процедила она сквозь сжатые зубы. И ушла, чтобы приготовить ему стакан чая.

Из-за непролазной грязи нельзя было пройти короткой дорогой, проложенной почти по прямой до самого подножия холма (только возле кладбища дорога эта слегка изгибалась). По ней обычно выходили в поле трактора, но, затопленная дождями, она превратилась в вязкое болото. Поэтому мы были вынуждены ходить дальним кружным путем — узкой заброшенной асфальтовой дорогой. Проложенная еще во времена британского мандата, она двумя петлями опоясывала холм, прежде чем вынырнуть среди развалин деревни Шейх-Дахр. От зимы к зиме рассыпался ссохшийся асфальт, и дикая поросль крапивы, бурьяна и разных трав уже пробила в нем трещины и прорвалась сквозь его израненное тело, сомкнув над ним колючий полог. Под ливнями обрушился каменный бордюр, окаймлявший дорогу, а в некоторых местах вода полностью смыла проезжую часть, оставив после себя лишь выбоины да колдобины. Воронки от снарядов и мин, сохранившиеся еще с конца сороковых годов, со времени Войны за независимость, затянулись буйной растительностью, особенно в тех местах, где некогда была пролита кровь. У одного из поворотов дороги возвышались останки сожженного военного грузовика, сквозь пустые глазницы его фар пробились крепкие побеги папоротника, и при виде этого Азарии пришло на ум выражение «гнев Божий».

В десять часов утра, выпив кофе, отправились Анат с Уди и Римона с Ионатаном на прогулку в разрушенную деревню. Уди предполагал, что последние ливни наверняка обнажили древние тесаные камни, которые остались от поселения, основанного нашими предками еще в библейские времена. В восьмом веке нашей эры, строя свою деревню, арабы воспользовались этими камнями. Уди был страстным собирателем таких камней, он размещал их на лужайке перед домом, ценя за древнюю красоту, а кроме того, усматривая в этом нечто вроде торжества справедливости, символа победы или воплощения в жизнь библейских предсказаний. Уди верил, что собирание таких камней, или, как он говорил, «вызволение», и есть один из способов воплотить пророчества в явь. Когда дорога подсохнет, он возьмет трактор с прицепом и «вызволит» все, что будет найдено.

— А сегодня, — предложил Уди, — давайте сходим, посмотрим и заметим себе, где что есть. И если попадется нам какая-нибудь живописная арабская рухлядь, деревянная или железная, мы и ее подберем, притащим домой, наполним землей и что-нибудь посадим — пусть себе растет.

Анат, со своей стороны, полагала, что на скалистых склонах, под соснами, посаженными Еврейским национальным земельным фондом, должно быть, сейчас полно грибов.

Азария Гитлин вызвался снабдить экспедицию едой. Ранним утром он получил на кибуцной кухне жареные куриные ножки, оставшиеся после вечерней субботней трапезы, и тщательно упаковал их в полиэтиленовые пакеты. Приготовил картошку, овощи, апельсины, бутерброды с сыром, вареные яйца. В честь наступления весны облачился Азария в свою лучшую одежду: рубашку в красно-голубую полоску и габардиновые брюки, тщательно отутюженные. Брюки эти были ему слегка коротковаты, и в промежутке между манжетами и зелеными шерстяными носками чуть-чуть проглядывали его худые белые ноги. Штиблеты на нем были щегольские, «городские», остроносые, со сбитыми каблуками. Именно в этой обуви появился Азария в кибуцном гараже в свое первое рабочее утро, когда удалось ему совершить нечто вроде маленького чуда — спасти трактор, считавшийся безнадежным, и таким образом продемонстрировать кое-какие из тех способностей, которыми он наделен. Поразмыслив, решил он гитару с собой не брать: если думать о славе все время, жизнь превратится из радости в бремя. Зато он повесил на пояс армейскую флягу, которую одолжил у Эйтана Р. Был он весел и энергичен, полон решимости отныне и навсегда перенять у Эйтана эту его манеру ленивого превосходства, не выглядеть более чувствительным и растерянным подростком, а быть таким, какой он есть на самом деле: много повидавший на своем веку мужчина, который прошел через тяжкие страдания и научился молча преодолевать все невзгоды. Как бы невзначай присвоил себе Азария также походку Уди Шнеура: большие пальцы заткнуты за брючный ремень, шаг широк и небрежен. Про себя он твердо решил, что готов во всем оказывать помощь, быть максимально полезным идущим на прогулку: если, к примеру, возникнут в пути непредвиденные обстоятельства, если вдруг появится опасность, если остальные, как говорится, растеряются, то уж я не стану колебаться, ни на секунду не задумаюсь о собственной безопасности.

А пока что он нашел себе занятие — приглядывать за Тией: собака удалялась от разбитой дороги, пролагая невидимую тропу сквозь заросли бурьяна, колючих кустарников, одичавших олеандров, проникая во влажную глубину сумеречного леса. Она исчезает из виду, шурша то здесь, то там палыми листьями, укрывающими землю. Вот, видимо что-то учуяв, Тия с силой бьет лапами по земле, преследует притаившуюся дичь, испуганно лает, и лай этот переходит в почти волчий вой. Вдруг она замирает, отпрянув назад в порыве гнева и страха, и то ли огибает какое-то препятствие, то ли самой себе закрывает путь к отступлению. А всего-то и попалась ей полевая мышь, либо черепаха, либо ежик… Внезапно Тия резко выпрыгивает, будто только что родившись из заплесневелой лиственной утробы, в шерсти ее запутались обрывки папоротников и колючки… А затем она вновь исчезает в чаще, шурша, стуча лапами, повторяя свой короткий раздраженный лай, завершающийся испуганным воем.

— Говорю вам, — забеспокоился Азария, — она что-то обнаружила! Говорю вам, она взяла след и изо всех сил старается нас предостеречь. А мы здесь без оружия.

— Ладно, — иронически улыбнулся Уди, — успокойся. Это всего лишь индейцы, которые хотят снять с нас скальпы.

— Уже в восемь утра, — не успокаивался Азария, — я видел Болонези, который через задние ворота шел один к колодцу.

Римона сказала:

— Болонези — хороший человек, Азария. А нынешняя суббота — подходящее время для прогулок.

— Это, — подтвердил Уди Шнеур надтреснутым, грубым голосом, — это классная суббота. Что верно, то верно. А зима и вправду уже слегка надоела.

— Я не уверена, — заметила Римона.

— В чем?

— Что зима уже закончилась.

Анат же сказала:

— Да ну вас! Кончайте говорить о зиме. Поговорим лучше об индейцах, снимающих скальпы.

После этих слов они какое-то время шли молча. Внезапно, вырвавшись из-за кустов, возникла Тия. Надсадно, тяжело дыша, она уперлась двумя передними лапами Ионатану в грудь, словно пытаясь остановить либо замедлить его движение. Но они и без того двигались медленно. Вдалеке прозвучали три приглушенных, словно стреляли под ватным одеялом, выстрела, и стайка птиц, покружившись в воздухе, взмыла ввысь.

Римона сказала:

— Когда после нескольких дождливых и ветреных недель приходит голубая суббота, хочется протянуть руку и сорвать что-нибудь живое, не засушенное, чтобы поставить в комнате в вазу. Потому что, если снова пойдут дожди, останется хотя бы память. Сосновые ветки вызывают у Ионатана аллергию, от которой у него краснеют и слезятся глаза. Может, сорвать веточки оливы, на которых распускаются листочки? Темно-зеленые с одной стороны и серебристые — с другой. Но как их сорвешь сегодня, когда они еще полны дождевой влагой? Стоит к ним лишь слегка притронуться, и они обдадут тебя холодным душем. Попадет и за ворот, и в рукава.

Она еще говорила, а Азария рывком бросился на шаткую придорожную насыпь, прямо по грязи добрался до мастиковых деревьев, проломился сквозь их заросли и мигом вернулся, чтобы преподнести Римоне букет из мокрых веток оливы. Улыбаясь, он пообещал:

— Я могу нарвать еще. Сколько захочешь.

— Но ведь ты весь вымок, — удивилась Римона и улыбнулась ему кончиками губ. Она провела ладонью по щеке, будто сама вымокла, затем тыльной стороной кисти смахнула воду со лба Азарии, а ветки приняла из его рук. — Спасибо. Ты добрый.

— Чепуха, — с легким смешком ответил Азария.

— У тебя и за воротником вода, — сказала она. — Дай мне носовой платок, я вытру.

Потрясенный ее прикосновением, звучанием ее голоса, Азария стал усердно шарить по карманам, нашел перочинный нож, но не сыскал ни платка, ни сигарет. Наконец Иони, поняв, что творится с Азарией, предложил тому сигарету и закурил сам. Я тебе все кости переломаю, сверчок ты эдакий, пообещал про себя Иони. Но потом вспомнил и подумал: черт с тобой! Завтра я ухожу, оставляю ее здесь, и если тебе хочется, то бери ее, все равно в ней нет ничего, глупый сверчок, все равно это кукла, набитая мочалкой, а я, так или иначе, уже не здесь.

— Утром по радио передавали русские песни, — сказала Анат, — что-то вроде «Ваня, дорогой сыночек» и «Расцветали яблони и груши»… А из-за вас, с вашими сигаретами, невозможно по-настоящему надышаться этими чудными весенними запахами…

— Это, — откликнулся Азария, стараясь огрубить свой голос, — это толковое замечание. Я курить прекращаю. Тем более что обстановка тут классная.

— Послушай, что же это такое? — обратился Уди к Ионатану. — С самого утра они начинают командовать человеком: не кури, не плюй… Смотри-ка, Иони, какой оползень на этом склоне. Вся каменная терраса, некогда выложенная арабами, исчезла, и только нижний слой, созданный нашими предками в эпоху Второго Храма, а может, и в гораздо более древние времена, все еще держится, и никакие ливни его не смоют.

Ионатан сказал:

— Когда-то зашел у нас разговор о том, чтобы перекрыть маленькой плотиной эту горную речку, которая так разливается во время дождей и пересыхает к лету. Это была идея Яшека, и мой отец рассмеялся ему в лицо, заявив, что здесь не Швейцария и у нас нет денег, чтобы выбрасывать их на всякие фантазии, почерпнутые с картинок на конфетных коробках, где по озеру плавают лебеди, а девушки гуляют на берегу и играют на мандолинах. Но спустя два-три дня отец, как обычно, начал прозревать и сомневаться: вдруг в этом что-то есть? Даже попросил, чтобы мы с Шимоном-маленьким проверили идею, назначив нас, как он сам выразился, «спецкомиссией». А Эйтан Р. назвал нас «смехкомиссией». Выяснилось, что вода держалась бы в таком искусственном водохранилище лишь до конца апреля — начала мая, да и то с большим трудом, поскольку почва там пористая и она поглощает влагу. Яшек признал, что вся его затея не более чем мечта. И тут-то мой отец заупрямился и сказал, что, если уж на то пошло, можно покрыть пластиковой пленкой площадь в шесть — восемь тысяч квадратных метров и еще какое будет тут озеро! Сейчас он по этому поводу ведет переписку с профессором из расположенного в Реховоте Института имени Вейцмана и с его коллегой из Иерусалима. Утверждения этих двух профессоров кардинально противоположны… Короче, Уди, послушай, через двести-триста метров начинается мощеная тропа там, где был фруктовый сад Абу-Хади, ты ведь помнишь эту тропу? Там, где когда-то росло дерево, похожее на носорога? Если мы выйдем на тропу, то сможем прямиком добраться до Шейх-Дахра, не меся эту грязь. И именно там есть у нас неплохие шансы найти что-нибудь уцелевшее с библейских времен: возможно, тот камень, которым Каин убил Авеля, или почти истлевшие кости пророка. К ноге, Тия! Глупое животное. Иди сюда. Погляди, как ты меня всего перепачкала. Уходи от меня!

Эта четверка все время вместе, думал Азария, а я сам по себе. И во мне не нуждаются, кроме тех случаев, когда надо исцарапаться в колючем кустарнике, пробраться по грязи, вымокнуть, как собака, чтобы преподнести пучок оливковых веток. Она прикоснулась ко мне, чтобы вытереть капли воды, как одно человеческое существо прикасается к другому, это вовсе не было прикосновением женщины. Но он приревновал и в порыве ревности закурил сигарету, при этом спичку отшвырнул так, словно влепил мне пощечину, а ведь он мой товарищ, единственный, кто есть у меня в целом мире и в кибуце. Аллергия вызывает у него слезы, и это его жутко раздражает… Она своей рукой вытерла капли с моего лица, но я ни разу не видел, чтобы она прикоснулась к нему, хотя Анат прикасается к своему Уди, забирается к нему под майку, щекочет его. А Римона… Это неверно, что высшее предназначение человеческого создания — быть матерью. Пусть она не мать, а наоборот… У них была девочка, она умерла, от болезни сердца, или почек, или печени, и операция длилась девять часов, а ведь сегодня можно пересаживать внутренние органы от донора к больному, чтобы спасти его, и я без всяких просьб, запросто спас бы их девочку, но они бы не согласились взять орган из моего тела, одержимого вожделением… И вообще, кто я им? Не брат, не друг-приятель, разве что придворный шут, они взяли меня на прогулку, и я их повеселю. Я и старый пес — мы сами по себе. Кто меня вообще приглашал на прогулку? К чему этим милым влюбленным таскать за собой истлевшие кости пророка? Ведь уже тысячу раз принимал я решение, что время открыться для меня еще не пришло, еще много лет придется страдать и молчать. Болонези прочитал свою утреннюю молитву, произнес «Благословен Господь» и пошел себе бродить в одиночестве, с ним мне и следовало бы пойти, или даже не с ним, а одному — дойти до границы, объявленной на период временного перемирия, поглядеть на ничейную полосу и всю дорогу ощущать, как я люблю эту землю. А может, направиться в сторону фруктовых садов и именно в этот миг сказать им «прости и прощай», а они подождут, пока я отойду подальше, и скажут: «Слава Богу!» И с этой минуты я буду молчать, пока не осенит меня наконец-то новая мысль, новое чувство, пока не прозвучит для меня какой-то далекий странный голос, который дано мне услышать лишь тогда, когда я один, без людей, когда свободен от дурных побуждений, от этого моего сумасшедшего желания произвести на всех впечатление, изумить, огорошить, «поднять волну». Но ведь чудо уже было, уже случалось так, что я пребывал в безмолвии, а когда приходил в себя, говорил: «Боже! Что я вообще такое? Зачем ты оставил меня в живых? Для чего я нужен?» И в это мгновение возник ответ, он был дан безмолвием небесного света и земного праха, и горами, и ветром, он сам был вопросом, и сам был молчанием этот простой ответ: не бойся, парень, не бойся.

Собачья жизнь у того, кто все время проталкивается вперед, вымаливая овации у толпы и милости у общества, ибо страсти ведут к раскаянию, раскаяние — к сожалению, а из сожаления произрастают страдания, как утверждал Спиноза, и тут он был прав, прав безоговорочно, но евреи его изгнали, а женщинам он казался безобразным, и они насмехались над ним; так он и остался со звездами, с духами, с алмазами, которые гранил при свете свечи, и с ответом: не бойся, парень, не бойся.

Еще немного — и мы доберемся до места, сядем, будем есть и пить на камне, которым Каин убил Авеля, и я стану учить их русским песням, тем, что не звучат по радио, никогда ими не слышанным. И какой же я набитый дурак, что не взял гитару! Не взял из опасения, как бы не выделиться в компании. Из застенчивости, из страха, что другие люди посмеются над нами; мы совершаем совсем не то, что следовало бы, и сам космос посмеялся бы над нами, будь у него время и разум, чтобы постичь всю глубину нашей глупости. Взять того же Иони, он ведь не убегает только из стыда, из страха перед чужим мнением и всем таким прочим; ведь Римона вовсе его не удерживает — она держит его не более, чем эта земля держит камень, не давая ему улететь… Ты всеми силами убегаешь от неправды, а за поворотом дороги уже поджидает тебя ложь; ты, словно преследуемый хищными тварями, карабкаешься на дерево, а оттуда насмехается над тобой обман; ты, обезумев, кидаешься сверху вниз, а уже на половине твоего прыжка хватает тебя фальшь. Этот Уди, к примеру, если бы он хоть однажды раскрыл все карты, то сказал бы мне: «Послушай, Заро, до тех пор, пока ты не прикончишь ручной гранатой, или автоматным выстрелом с расстояния в полтора метра, или ударом штыка в живот — пока ты не прикончишь вражеского солдата, ты не узнаешь, что такое жизнь, не ощутишь всем своим нутром, что такое наслаждение, ради которого мы родились на свет». Или Римона — если бы сказала она то, что знает, как знает это сама земля, она обратилась бы к Анат: «Послушай-ка, Анат, мы должны однажды — либо ты, либо я, — должны однажды отдаться ему. Это займет не более мгновения, и тогда он успокоится, забудет о несчастьях и станет хорошим человеком, самым лучшим…» Но Римона еще не согласна быть женщиной, а Анат — та без проблем: если бы не общественное мнение и все такое, она бы трахнулась даже здесь, в поле, средь бела дня, с каждым из нас по очереди или со всеми разом, даже со мной, хоть я всего лишь «вонючка», или штинкер, как говаривал на идиш капитан Злоткин, как сказал бы на том же идиш Эйтан Р. или как называли нас на своем языке немцы. Единственное, что я умею делать лучше всех остальных, — это проигрывать и страдать, я готов к смерти больше, чем все остальные, и точнее, чем все остальные, я могу растолковать, чего на самом деле хотят от нас и небо, и земля, и, как говорится в Священном Писании, все воинство их, ибо войне здесь подчинено все: народ — это армия, страна — это фронт, а я единственный штатский, я и глава правительства Леви Эшкол, поэтому мы единственные, кто по-настоящему понимает всю сложность положения, только он пока не знает, что я такой же, что я могу ему помочь. Именно об этом следует говорить вместо того, чтобы болтать и произносить мертвые слова, вроде «классная суббота». Что это вообще значит — классная суббота? И слова о том, что в ущелье были оползни, тоже мертвые. Ну и что из того, что оползни были, а где их нет? Вся наша жизнь — сплошные оползни, даже это мгновение, что ушло безвозвратно, тот же оползень. Ну и что из этого? Еще немного — и Уди с Ионатаном начнут искать среди развалин свои библейские древности, а я останусь с девушками и уж тогда — не сойти мне с этого места! — попытаюсь единственный раз в жизни обойтись без вранья.

— Почему все молчат? — спросил Азария.

А Уди сказал:

— Вот она перед нами, эта вонючая деревня.

На вершине холма, на фоне небосвода, меж голубеющими облаками, вырисовывались развалины деревни Шейх-Дахр: выщербленные стены, оставшиеся без крыш, черные от гари и копоти, солнце освещает их спереди и сзади, и через пустую глазницу сводчатого окна прорывается луч, мечом рассекающий пространство. У подножия стен холмики, останки обвалившихся крыш. Кое-где пробил себе путь упрямый побег виноградной лозы и словно вцепился в остатки сгоревшей стены. А на вершине — мечеть и минарет с усеченной верхушкой: во время Войны за независимость ее снес, как у нас рассказывают, метким выстрелом из миномета сам командир ударных отрядов ПАЛМАХа. На развалинах дома шейха напротив мечети распласталась пламенеющая бугенвиллея, словно все еще не погас огонь, охвативший гнездо убийц, что взимали с нас, как говорил Иолек Лифшиц, жестокий кровавый налог.

Ионатану запомнились эти слова — «кровавый налог». Но теперь в деревне Шейх-Дахр не звучало ни единого голоса, не было слышно даже собачьего лая — только прозрачная тишина поднималась из праха, и от безмолвных гор веяло иной, смиренной, тишиной. «А содеянного не вернуть, искривленного не выправить» — и такие слова слыхал Ионатан от отца, а может, вычитал в журнале. Вышедшие на прогулку тоже стали молчаливей, даже Азария притих, и шаги их эхом отдавались на тропинках, мощенных просевшим камнем. А в поле, затянутом тонким слоем грязи, собака разрывала лапами землю, словно искала и, возможно, находила таинственные признаки жизни. Мокрые оливковые и рожковые деревья беспрерывно перешептывались между собой, как будто последнее слово еще не произнесено и они ищут его все эти годы, а три вороны на ветке ждут, что же возникнет из этого приглушенного шепота. В небесах парит хищная птица, то ли сокол, то ли ястреб, то ли коршун, — этого Ионатан не знал. Он шел в молчании. Но и остальные не разговаривали. Пока Уди Шнеур своим острым взглядом следопыта не приметил гриб у подножия юных, недавно посаженных сосен. И тут же раздался возглас Анат:

— Вот еще один! И еще! Да тут их множество!

А Уди заметил:

— Это, без сомнения, белые грибы, — и отдал что-то вроде команды самому себе: — По всей видимости, мы прибыли. Всё!

Не советуясь с другими, он остановился. Меж двумя скалами, серыми, с едва заметными блестками слюды, расстелил он кафию, мужской арабский головной платок в красную клеточку, трофей, доставшийся ему после боя с иорданским Арабским легионом. Женщины взяли из рук Азарии Гитлина корзинку с провизией. Ионатан скомандовал Тие: «Лежать!»

«Азария?..» — только и вымолвила Римона, и он тут же рванулся собирать хворост для костра, чтобы испечь картошку. Его карманный нож взяла Анат, чтобы нарезать овощи для салата.

Была она девушкой гладкой, крепкой, с вызывающе выпяченной грудью и смеющимися глазами, которые, казалось, намекали, что ей только что рассказали фривольный анекдот и она, если бы захотела, могла бы выдать кое-что посмелее, но посчитала, что развлечение стоит оттянуть, чтобы продлить его. Ветер с моря растрепал ее темные волосы. А когда тот же ветер попробовал задрать подол ее цветастой юбки, Анат вовсе не торопилась под взглядом Азарии прижать ее руками к бедрам. Уди, своему мужу, она говорила: «Подойди, ради Бога, сюда и почеши мне спину. Здесь и здесь… ужасно жмет мне… да не тут, ну что ты за болван… здесь и здесь. Вот теперь лучше».

И все занялись приготовлением еды.

Из-за сырости им никак не удавалось развести костер. Ионатан осторожно сложил из собранных Азарией веток нечто вроде шатра или индейского вигвама, а внутри него — хрупкое сооружение, несколько треножников из спичек, которые и поджег, прикрывая от ветра собственным телом. Все оказалось напрасным. Тут вмешался Уди: «Брось ты эти игры…»

Он свернул половинку газеты и поджег ее. Снова поджег, выругавшись на ломаном арабском. Все без толку. Пока не кончились спички в коробке. И поскольку Азария Гитлин казался ему слабаком, который с трусливым злорадством влез в эту минуту с очередной дурацкой русской поговоркой, чем-то вроде: не силой, а умом Иван из грязи вытащил рыдван, Уди взорвался: «Может, заткнешься, ты, кусок Спинозы! Значит, обойдемся без костра. Все здесь промокло так, будто соплями пропиталось. И вообще, кому нужна эта дерьмовая картошка?!»

Тут Азария Гитлин вскочил и разбил о скалу бутылку с содовой, но не для того, чтобы начать драку. Вместо этого он повернулся спиной ко всем, наклонился над незадавшимся костром, с глубокомысленным видом повозился две-три минуты: он вертел осколок стекла, пока не поймал солнечный луч, который и направил на обрывок газеты; вскоре поднялась над бумагой тонкая струйка дыма, за ней появились язычки пламени, а потом запылал огонь. Азария повернулся к Уди:

— Ты был несправедлив ко мне.

А Римона сказала едва слышно:

— Мы просим прощения.

— Не за что, — ответил Азария.

Когда мне было лет шесть или семь, пришел к нам шейх из этой деревни. Его звали Хадж Абу-Зухир. С ним пришли еще три старика. Я запомнил его белую накидку, серые в полоску накидки стариков. Они заполнили однокомнатную квартирку отца, где вокруг выкрашенного белой краской стола выстроились такие же белые деревянные стулья, а на столе стояли хризантемы в банке из-под простокваши.

— Хада ибнак? — спросил шейх по-арабски, обнажив в улыбке зубы, похожие на кукурузные зерна.

И отец подтвердил, также по-арабски, что я его единственный маленький сын:

— Хада валади, ва-илли каман вахад, зрир.

Шейх дотронулся до моей щеки бугристой, изборожденной линиями ладонью, и его дыхание вместе с запахом пропитавшихся табаком усов почти коснулось моего лба. Отец велел мне назвать мое имя. Абу-Зухир перевел измученные глаза с меня на этажерку с книгами, а с нее — на отца, который был мухтаром (старостой) кибуца, и сказал ему сдержанно, словно исполняя скромную роль в важной церемонии:

— Алла карим, Абу-Иони (Велик Аллах, отец Иони).

Тут я был выслан из комнаты, где продолжались какие-то переговоры и Шимон-маленький переводил, поскольку запас арабских слов у отца был невелик. Из кухни принесли большой кофейник и подали мацу, поскольку дело было, кажется, в дни праздника Песах…

Ни одной собаки не осталось в деревне Шейх-Дахр, и все поля — и те, что были расположены на спорных землях, и те, что бесспорно принадлежали им, их кукуруза и ячмень против нашей люцерны, — всё теперь в наших руках, а от них остались эти сожженные стены на вершине холма и, возможно, витающее в воздухе проклятие.

Ионатан отошел подальше от компании, встал среди оливковых деревьев спиною ко всем и принялся мочиться, склонив голову и слегка приоткрыв рот, словно решал шахматную задачку. Взгляд его, устремленный на деревню Шейх-Дахр, задержали возвышающиеся на востоке горы, которые в потоках медового света не казались далекими; мнилось, что крик долетит до них и вернется. Цвет гор был приглушенным, голубовато-стальным, как цвет моря в осенний день, а крутые горные изломы напоминали волны, поднявшиеся на востоке и грозящие обрушиться на запад. Ионатан ощутил необъяснимо острое желание, не медля ни мгновения, рвануться и побежать им навстречу, подобно тому как упрямый пловец рассекает фронт налетающего вала, и внезапно он действительно побежал — стремительно, по прямой, изо всех сил, а его старая собака припустила за ним, разинув пасть, тяжело дыша, истекая слюной, словно больная волчица. Но шагов через триста, увязнув в густой грязи и вымочив даже носки, он вынужден был сбавить скорость и приложить немалые усилия, чтобы, перелезая с камня на камень, выбраться из засасывающей его жижи. Огромные комья грязи облепили его ботинки, и, неуверенно ступая, этаким слоновьим шагом, он выбрался из топи и посмеялся над собой, вспомнив слова старой, всем известной песни: «Но сердца у них не было…»

— Возьми нож, — сказала Римона, — соскреби грязь с обуви. Если, конечно, окончил свой забег.

Он посмотрел на нее с усталой улыбкой, отметил ее спокойную искренность и присел на выступ скалы, чтобы счистить грязь. Он видел, как женщины сноровисто управлялись с куриными ножками, а новый парень, в своих парадных брюках и полосатой рубашке, распростерся на земле, чтобы раздуть робкий огонь, который ему удалось разжечь после их отчаянных попыток.

— Я побежал как идиот, — заметил Ионатан и обратился к Азарии: — Я побежал, чтобы проверить, не разучился ли бегать за долгую зиму. Ты хорошо бегаешь?

— Я? — удивился Азария, понимая, что за этим вопросом что-то кроется. — Я уже вдосталь набегался. Я прибыл сюда, чтобы больше не бегать.

— Давай посоревнуемся, — предложил Иони и сам удивился словам, слетевшим с его языка. — Давай поглядим, так ли ты хорош в беге, как в шахматах.

— У него только язык бегает, — съехидничал Уди.

А Азария сказал:

— Терпеть не могу бегать. Я с этим покончил. А сейчас, если я не займусь делом, вы останетесь и без костра, и без печеной картошки.

Он принялся весьма умело закатывать картошку в те места, где ветки, обуглившись, превратились в горячую золу, и кинул взгляд на Анат, чтобы не встретиться глазами с Римоной, потому что чувствовал: она смотрит на него с той минуты, как Иони предложил ему состязаться в беге; Азария знал, что ее сосредоточенные, затененные ресницами глаза не замутнены никакими сомнениями. Тем не менее взгляд ее обжигал, ибо Римона смотрела на него не так, как женщина смотрит на мужчину, и не так, как один человек смотрит на другого, — так женщина разглядывает бессловесный предмет, или, пожалуй, так бессловесный предмет мог бы разглядывать тебя.

Римона была в джинсах, которые, ничего не подчеркивая, но и ничего не скрывая, ладно сидели на ее стройной фигуре — фигуре девочки, только-только начинающей взрослеть. Полы блузки своей она завязала узлом чуть повыше пупка, так что была видна полоска плоского живота и узких бедер. Так вот она и вводит в заблуждение, подумал Ионатан, но тут же одернул себя: ну и что с того?

Первой к Азарии подошла собака Тия. И он долго и охотно гладил ее обеими руками, всеми десятью пальцами. Умиротворенность сострадания охватила его. В сердце своем он просил прощения у Эйтана Р., у Анат и Уди. По какому праву я заношусь перед ними, паршивый, грязный обманщик? Они дали мне всё: дом, дружбу, доверие. А я… каждую ночь в мыслях своих я оскверняю их женщин, а с утра, с самого раннего утра, тут же начинаю врать и вру целый день, и, даже когда молчу, я все равно их обманываю. «Мы люди-братья», — хотел громко сказать Азария, но сдержался и промолчал, опасаясь стать посмешищем в их глазах.

Пальцы парня, перебиравшие шерсть Тии, показались Ионатану до того тонкими, что, похоже, свет проходил через них и, возможно, даже излучался ими. Такими пальцами хорошо играть на гитаре, и ласкать женщину, и касаться веток оливкового дерева. Сверчок ты паршивый, целый день из кожи вон лезешь, чтобы понравиться. Не старайся, потому что я, хоть и нет у меня терпения ни на тебя, ни на кого другого, самого себя выношу с большим трудом, — я все же отношусь к тебе с некоторой симпатией, особенно потому, что знаю: в один прекрасный день индейцы снимут с тебя скальп, несчастный сверчок.

Ионатаном тоже овладели покой и умиротворенность, которые были растворены вокруг. Отдышавшись после бега к счистив грязь с обуви, он спросил:

— Чем я могу помочь?

— Отдохни, — ответила Анат, — еда уже почти готова.

В лучах света, пронзающих темные кроны оливковых деревьев, плясали белые, только что родившиеся на свет бабочки. Они кружились возле юных сосенок в сияющей голубизне, и была среди них одна белоснежная и круглая, неподвижно парившая на одном месте, словно снежинка или цветок апельсинового дерева.

В эту субботу луна забыла спрятаться в свое ночное убежище, потому что по еврейскому календарю наступило пятнадцатое число месяца Шват — день, когда, по утверждению древних иудейских мудрецов, наступает весна и когда празднуется Новый год деревьев. Паутина лунного света была поймана ветвями оливковых деревьев, и казалось, еще мгновение — и можно будет увидеть сына царя Давида, Авшалома, волосы которого, по библейскому преданию, запутались в древесной кроне. То была дневная луна, странная, пугливая, казавшаяся больной. Шершавые оливы окружили ее, взяли в кольцо — так, случалось, тесно обступала слепого еврейского музыканта где-нибудь на Украине или в Польше грубая крестьянская толпа.

— Всю ночь до утра собака лает, а луна молчит и сияет, — выдал вдруг Азария одну из своих рифмованных поговорок, хотя Тия вовсе не лаяла на луну, а, лежа на боку, отдыхала, и глаза ее были спокойны и тихи.

— Еще минутку — и начнем есть, — сказала Анат.

Тишина полей и медовый свет окружали красавицу Римону и ее мужа Ионатана, присевшего, словно старый бедуин, на корточки рядом с ней, чтобы помочь накрошить лук. Анат спрятала под платье, снова открыла и снова прикрыла свои крепкие ноги.

Азария сказал:

— У меня все время такое ощущение, что рядом кто-то есть и следит за нами. Может, стоит кому-нибудь одному занять наблюдательный пост?

— Я, — отозвался Уди, — уже умираю с голоду.

— Во фляжке Азарии есть лимонад, — сказала Анат, — можно уже наливать. И сразу же начнем есть.

Они пили из колпачка, которым завинчивалась фляжка, переходившая из рук в руки, ели салат из мелко нарезанных овощей, печеную картошку и бутерброды с сыром. На десерт были апельсины.

Беседовали о том, что было в деревне Шейх-Дахр до Войны за независимость, о хитрости ее старого шейха, о том, что могли бы арабы сделать с нами, и о том, что предлагает Уди сделать с ними, если вновь разразится война. Ионатан не принимал участия в споре Уди и Азарии. Ему вдруг припомнилась картина, которую он как-то видел в одном из альбомов Римоны: трапеза в густом лесу, под дубами, на поляне, заросшей папоротниками, испещренной пятнами солнечного света. Все мужчины одеты, а единственная среди них женщина сидит совершенно обнаженная, он назвал ее про себя тем библейским именем, которым нарек свою возлюбленную автор найденных им в юности стихов: Азува, дочь Шилхи. Ну и клоун, потешались старожилы кибуца, с расстояния максимум полтора метра, и бык — это не спичечный коробок, бык — это огромная цель…

Мысленно представил себе Ионатан телефонный разговор: среди ночи звонит его второй отец, владелец огромных отелей на восточном побережье Америки, и беседа с ним мгновенно открывает перед Ионатаном простор для новых событий в новых местах, там, где все возможно и все может случиться: несчастья, шумный успех, внезапная любовь, потрясающие встречи, одиночество, смертельная опасность, — далеко отсюда, далеко от развалин этой зловещей деревни с цикламенами в расселинах скал и козьим пометом, не смытым ливнями. «Паспорт, билет и деньги ждут тебя в конверте в кабинете начальника аэропорта. Тебе, Джонатан, надо только сказать им, что ты парень Бенджамена, а уж они знают, что делать. Там уже готов для тебя подходящий цивильный костюм, в правом внутреннем кармане пиджака ты найдешь инструкции».

На горной вершине росла пальма, а рядом с ней — грушевое дерево, растерявшее все листья, искривленное и больное, напоминающее слепого старца, что очутился во вражеском стане. В чем же смысл этой приходящей откуда-то оттуда печали? Может, это тайная шифровка, присланная теми, кто умер, но некогда жил на этой заболоченной земле, кто не сдается, не перестает тосковать, и даже сейчас, как заметил Азария, они дышат рядом с нами, прозрачные и тихие, и упорно требуют своей доли, и не отпускают тебя, и если ты не уйдешь сейчас, сию же минуту, то никогда не уйдешь туда, где тебя, возможно, ждут, но не станут ждать бесконечно, и тот, кто опоздает, опоздает.

Ионатан сказал:

— Оставь на секунду арабчиков вместе с твоим Священным Писанием. Ты помнишь, Уди, когда мы были вот такими маленькими, ветер приносил из деревни Шейх-Дахр запах дыма от их очагов, где пеклись лепешки… Ты помнишь, в темноте, когда мы оставались в нашей общей детской кибуцной спальне, после отбоя, после ухода родителей, после того, как выключали свет, мы лежали под одеялами, и не могли заснуть от страха, и боялись признаться друг другу, до чего же нам страшно, а в восточное окно влетал ветер и приносил этот дым — крестьяне в деревне жгли хворост, смешанный с сухим козьим пометом… Такой арабский дым, и лай их собак, долетающий издалека, а порой их муэдзин начинал завывать наверху минарета…

— И сейчас тоже. — Римона произнесла это не совсем уверенно.

— Сейчас?

— Верно, — подтвердил Азария, — и сейчас слышится издали какое-то завывание. Возможно, кто-то прячется там. А мы вышли, не взяв оружия.

— Индейцы! — возликовала Анат.

— Есть и ветер, — сказала Римона, — и запах дыма, но я почти уверена, что это дым нашего костра, который ты, Азария, развел для нас.

Анат же предложила:

— Может, кто-то хочет курицы? Тут осталось немного. Еще есть два апельсина. Иони, Уди, Азария, если кто-то хочет, пусть ест, а кто сыт и устал, может положить свою голову нам на колени. Времени достаточно.

Из путешествия по склону холма Уди вернулся не с пустыми руками: между валунов нашел он ржавую оглоблю, обрывки кожаной упряжи и лошадиный череп, пугающе, словно в злорадной улыбке, скаливший желтые зубы. Все это должно было украсить лужайку перед его домом, придав ей свойство, которое Уди любил обозначать словом «характерность». Он даже задумал провести раскопки — не сегодня, а когда удастся пригнать трактор, — чтобы извлечь из земли на старом, заброшенном кладбище скелет, который можно будет укрепить стальной проволокой и поставить на лужайке — пусть работает пугалом, отгоняет птиц, удивляя и зля весь кибуц.

Иони вспомнил сон, виденный им нынешней ночью. Утром, когда Римона рассказала ему, что снилась ей черепаха, умеющая взбираться на стену, он собирался поделиться с ней: «Римона, я видел еще более странный сон…» Но в тот момент ему не удалось припомнить ничего, кроме мертвого араба, и, только когда Уди заговорил о пугале, а Азария сказал: «Будь осторожен, Уди! Как бы одна из птиц, которых будет отгонять твое пугало, не оказалась душой умершего араба да не выклевала тебе глаза», только тогда вдруг вернулся к нему сон, и Иони вспомнил, что во сне происходило.

А было так: я занял естественную позицию на склоне холма, в удобной выемке меж базальтовыми валунами; с этого места открывается отличный вид на фруктовый сад, равнины, холмы, что напротив, на вход в ущелье. Я получил четкий приказ — открыть огонь по сирийским коммандос, которые все еще шастали в округе. Воздух был жарким, пропыленным, пропитанным слабым запахом жженых колючек и застарелого кала. В сильный бинокль я тщательно разглядываю — по установленному порядку — сначала холмы, затем вход в ущелье, затем фруктовый сад и вновь вход в ущелье, которое кажется мне самым опасным местом. Но кругом тихо и пустынно. Только зеленые мухи ожесточенно досаждают мне, так что я вынужден потрясти головой, сменить позу, повернуть голову назад, и тут у меня застывает кровь в жилах: прямо за моей спиной, на расстоянии четырех-пяти шагов, не более, спокойно стоит сирийский коммандо и улыбается с лукавой наивностью зловредного мальчишки, который словно хочет сказать мне: «Вот. Гляди. А я все-таки тебя перехитрил». «Врешь, голубчик, ты меня не перехитрил, — процедил я в ярости. — Твои поднятые руки сжаты в кулаки, и кто знает, что ты там скрываешь, что замыслил. Кроме того, я получил совершенно четкий приказ. Сожалею».

А вслед за этим мне предстоит подойти к продырявленному телу, перевернуть его пинком, поискать какую-нибудь вещицу на память, возможно удостоверение или фотографию, чтобы мне поверили, когда я сообщу, что уничтожил тебя, а еще для того, чтобы не забыл я тебя спустя долгие годы. Но выясняется, что в этом нет нужды; я никогда не смогу тебя забыть: растрепанные волосы, высокий лоб, твердый подбородок, множество мелких морщин в уголках твоих глаз. Это Ионатан Лифшиц, который смотрит на меня из зеркала всякий раз, когда я бреюсь в ванной. Мне следует вернуться в свой окопчик и дальше наблюдать за входом в ущелье. Возможно, там до сих пор ползают остальные, которых я обязан прикончить. Я прикрою твою голову старым мешком, но твой правый ботинок с оторванной подметкой разевает на меня пасть с клыками-гвоздями, словно смеется надо мной…

Я поднимаюсь, встаю с постели, испуганный, весь в холодном поту. Три часа ночи. Дождь на улице прекратился. Босиком, не зажигая света, чтобы не проснулась Римона, словно в тумане, я иду к окну. Всеми клеточками кожи всматриваюсь и вслушиваюсь в непроглядный мрак. Тени холмов в лунном свете. Значит, тучи рассеялись и наступает просветление. Тени кипарисов в саду. Лягушки. Цикады. Дует слабый ветер. Вдалеке стучит паровой насос. Белый, смертельно бледный отсвет фонарей на заборе. Всё как всегда. Ничего нового. Я все еще здесь. Не поднялся и не ушел. Нет ничего нового. Мой отец своим путем, по-видимому, пришел точно к тому же выводу. Я вернулся в постель и уснул как убитый. До самого утра. А утром светило солнце, и мы решили пойти на прогулку.

Еще около получаса они сидели там. Уди, а вслед за ним и Азария сбросили рубашки и майки, чтобы урвать немного солнца. Ионатан замкнулся в молчании. Когда над ними с севера на юг с ревом пронеслись три реактивных самолета, возник легкий спор: были это французские «супермистеры» или простые «мистеры»? Иони нарушил молчание и рассказал, что отец его однажды проголосовал в правительстве против каких бы то ни было связей с Францией, впрочем, возможно, он не голосовал «против», а только воздержался. Сегодня он признался, что ошибался, а прав был Бен-Гурион…

— Всегда, всю свою жизнь они правы. С утра до ночи они правы, наши старики. О чем бы ни зашла речь, у моего отца — даже если он вынужден признать, что ошибся, а прав был Бен-Гурион, — все равно как-то так выходит, что он, отец, прав, а ты ошибаешься, потому что молод еще. У них железная логика, обостренное чутье и все такое, а ты просто растерян, по их мнению, ты избалован, мысли твои ленивы либо плоски и банальны. Они всегда говорят с тобой — даже если тебе уже все тридцать, — как терпеливые взрослые говорят с детьми: только из педагогических соображений, чтобы не расстроить и не обидеть ребенка, они делают вид, что он, ребенок, им ровня. Если ты, к примеру, просто спрашиваешь у них, который час, они отвечают тебе подробно, приводя блестящие аргументы, излагая по пунктам: «а», «б», «в», «г», «д», напоминают, что у медали две стороны и что нельзя пренебрегать уроками прошлого. После чего, улыбнувшись, сохраняя на лице мину доброго наставника, обращаются к тебе: «А ты как думаешь?» И, прежде чем ты откроешь рот, сами отвечают на свой же вопрос, отвечают по пунктам и все такое прочее, обстоятельно объясняя, что твое мнение не имеет под собой почвы, поскольку поколение твое ничего выдающегося не совершило… Камня на камне не оставят они от тебя, не дав произнести ни единого слова. Объявят тебе шах и мат, хотя сами играли сразу и черными и белыми, парализовав все твои возможности, поскольку у тебя нет и не может быть никаких возможностей, а есть лишь эмоциональные и психологические проблемы. А под конец они заявят, что ты еще должен учиться, что ты еще не достиг зрелости…

— Ты, — заметила Римона, — их совсем не жалеешь.

— Я, — ответил Иони, — ненавижу жалость.

— Но себя ты немного жалеешь.

— Прекрати это! — рассердился Иони.

И Римона сказала:

— Ладно.

Уди не дал снова наступить молчанию. Он опять заговорил о самолетах. Восторгался новыми «миражами», которые сейчас осваивают Военно-воздушные силы Израиля и которые станут достойным ответом на МиГи, поставляемые Россией Египту и Сирии. Каждый год на сборах для резервистов Уди исполняет некие, разумеется, секретные обязанности и может сообщить, что существует фантастический план нанесения упреждающего удара по тем, кто вынашивает против нас черные замыслы, если только они посмеют поднять голову.

Анат, жена его, шутливо выговаривала ему: мол, перестань выдавать военные тайны. И на сей раз, прикрывая колени, размашистым жестом резко взметнула юбку. Тут Азария неожиданно обиделся и стал доказывать, вежливо, но настойчиво, что в его присутствии можно говорить о военных операциях, поскольку он не иностранный агент и в армии, состоя на должности сержанта технической службы, тоже занимался очень секретными проблемами. И если уж говорить о тайнах, он, со своей стороны, готов привести потрясающий пример, касающийся танковых войск, то, что стало известно ему о программе генерала Таля, которая произведет подлинную революцию. Между прочим, по его, Азарии, мнению, именно у этих стариков, на которых злится Иони, в кончике ногтя больше ума, чем у всех высокомерных умников, выходцев из ударных отрядов ПАЛМАХа или выпускников сельскохозяйственной школы «Кадури», ибо старики пережили все муки изгнания, выпавшие на долю евреев там, в Европе, а мы выросли внутри рюмки для яиц всмятку, даже головы не высунув; самое большее, вдыхали по ночам дым деревенских очагов, в которых пекли свой хлеб арабы, да время от времени кого-нибудь убивали — отсюда узость нашего кругозора, наши вечные слезы и слюни. Он, Азария, не имел в виду никого из присутствующих, Боже упаси! Самое большее, самого себя. Но проблема-то, как говорится, общая. А теперь он чувствует, что должен попросить прощения, в особенности у Иони, потому что, возможно, непреднамеренно задел его. Кстати, выражение «муки изгнания» здесь не подходит. И он берет его обратно и обещает подыскать другие…

В это мгновение Азарию снова поразили глаза Римоны, с немой тоской остановившиеся на его лице: так порой всматриваются в тебя домашние или дикие животные, словно дано им знать и помнить нечто простое и невыразимое, предвосхищавшее и слово, и знание. Показалось ему, что в уголках ее губ пряталась улыбка, словно говорящая ему: «Хватит, мальчик, хватит», и Азария запутался, попытался завершить все шуткой, запутался еще больше и из последних сил стал оправдываться:

— Нет, это была не шутка, а наоборот, так сказать… Я серьезно, как говорится… Не собирался никого обидеть, но только ситуация, как говорится… довольно печальна… Не то чтобы печальна, но просто… неблагополучна…

— Так, может, попытаешься поделиться с нами другой шуткой? — иронически предложил Уди, не переставая метко швырять камешки в ствол искривленного дерева.

— Азария, — сказала Римона, — если тебе необходимо говорить — говори, а мы будем слушать. Но это не обязательно.

— Действительно, отчего бы и нет, — пробормотал Азария, — если вам, как говорится, скучно и вы хотите, чтобы я вас рассмешил, я знаю, как это сделать. Для меня это не проблема.

— Ну так вперед! — подбодрил его Уди, подмигнув Ионатану.

Ионатан не ответил на подмигивание, всецело отдавшись своему занятию: он выдергивал колючки и комки грязи из шерсти Тии.

— Значит, так. Возьмите, к примеру, младенца, — начал Азария и развел ладони, словно показывая, какого он размера, этот младенец. — Еще до того, как он родился. Как говорится, но чреве матери. Как-то возникла у меня мысль, будто все, кто в свое время ушел из семьи в мир иной: тетушки, дедушки, бабушки, двоюродные братья и сестры, а также наши предки, — все собираются возле младенца. Как провожающие на перроне перед путешествием с одного континента на другой. Предположим… И каждый просит, чтобы младенец согласился взять с собой что-нибудь в дорогу, например глаза, волосы, форму уха, ступню, родимое пятно, лоб, подбородок, пальцы, что-нибудь от них, умерших, каждый из которых хочет послать с младенцем подарок, некий знак памяти или внимания близким, которые пока еще живы. Младенец появляется на свет, и, как турист или эмигрант, он счастлив, что отправляется в путь, и не просто из страны в страну: ему как будто дано разрешение выбраться за железный занавес, в то время как остальные родственники знают, что у них нет никаких шансов получить разрешение на выезд, и потому они нагружают младенца, отправляющегося в путь, всем, чем только могут, пусть знают там, на счастливой земле, что мы еще существуем, и не забываем, и полны, как бы это сказать, тоски и нежности. Только младенец связан жесткими ограничениями в части багажа, и ему — вспомните, ведь он еще такой крошечный — позволено взять с собой оттуда сюда минимум: самое большее, одну из черт дяди, одну из морщин бабушки, цвет глаз или нечто особенное, скажем толстый большой палец. И в конце путешествия, иначе говоря при рождении, ждут его здесь, у входа, словно в порту, все его родственники, существующие по эту сторону. Они его целуют, обнимают, они растроганы, но тут же начинают спорить между собой, кто, кому и что прислал. Скажем, подбородок — он определенно от дедушки Алтера, а маленькие уши, почти приклеенные к голове, они, по-видимому, от двух тетушек-близняшек, злодейски убитых в лесу Понар, но вот пальчики, они, вне всякого сомнения, пришли от двоюродного брата отца, этот брат был в двадцатые годы в Бухаресте прославленным пианистом. Все это лишь пример, как вы понимаете; я мог бы привести совершенно иные сочетания. Комбинации, как говорится. Мой главный тезис в том, что нет и быть не может никаких случайностей. Слово «случай» — это, простите, любимая игрушка законченных дураков. В любом деле действуют абсолютно точные законы. Возможно, следует пояснить, что мой пример с младенцем всего лишь, как говорится, шутка. Но вывод — нет. Это значит… Под конец у меня уже не было намерения рассмешить. Все было всерьез.

— Наверно, это был румынский анекдот, — беспощадно заметил Уди, — длинный и несмешной.

— Оставь его! Ты тоже хорош, — отозвался Ионатан. — А ты, Тия, тихо. Еще немного за ухом, и делу конец. Спокойно.

— Ладно, — согласился Уди. — Дайте ему поговорить. Пусть говорит хоть до послезавтра. С него станется… А я, к примеру, прямо сейчас поднимусь в эту вонючую деревню.

— А вот я, — сказала Римона, — верю ему. Верю, что были у него две тетушки-близняшки, которые ныне мертвы. И стоит взглянуть на его пальцы, чтобы убедиться: он говорит правду о пианисте двадцатых годов. Но сейчас, Азария, не надо больше рассказывать о своей жизни. Не сейчас. Сейчас мы посидим еще пять минут в тишине, послушаем, что слышно, когда молчат, а потом тот, кто хочет пойти в деревню, пойдет в деревню, а кто хочет отдохнуть, отдохнет.

Что слышно, когда молчат? Стаи птиц вокруг. Они не поют. Обмениваются между собой короткими и резкими звуками, в которых не радость, не покой, не умиротворение, но какой-то лихорадочный трепет жизни, что-то похожее на предупреждение, глухую угрозу, предостережение: худшее впереди. В криках птиц какое-то смятение; еще немного — и оборвется, еще немного — и что-то придет на смену застывшему ужасу, у которого нет ни голоса, ни цвета. Кажется, будто эти птицы произносят свое последнее слово и знают, что должны спешить, потому что время на исходе. А за птичьим гомоном можно различить, если вслушаться, как ветер перешептывается с голубоватыми кронами, словно вступая с ними в сговор. А за ветром — голоса праха и камня, нечто бурлящее там, в черной глубине. Глухой, беззвучный звук… И предчувствием смерти, легким, как первое прикосновение пальцев убийцы к шее жертвы, неуловимо таинственным, словно шелест шелка, веет от развалин деревни, от восточных гор… Предчувствием смерти ускоряется ток жизни… Тише, мальчик, тише, не говори ни слова! Если уснешь, сможешь услышать, а если услышишь, уснешь навечно. Тот, кто будет отдыхать, отдохнет, а тот, кто станет шуметь, проиграет.

Иони почувствовал: на западе, у линии горизонта, что-то стало меняться, но предпочел промолчать. И Азария заметил то, что происходит, он знал, что спустя три-четыре часа кончится «медовое» время и снова вернется печальная зима. Но решил, что на этот раз не станет их предостерегать: они того не стоят.

Однажды в детстве, когда они прятались где-то в темном погребе заброшенной крестьянской усадьбы, после того как обошли стороной Киев, еще до эвакуации в Узбекистан, как-то ночью они сварили и съели маленького желтого котенка. Василий, христианин, перешедший в еврейство и принявший имя Бен-Авраам, убил котенка ударом кулака по голове, когда тот терся о его ногу, выпрашивая ласку. Из-за снега, падавшего снаружи, и сырости внутри погреба огонь погас, не успев разгореться, и котенка съели полусырым. Заливаясь слезами, Зорзи отказывался есть, хотя был очень голоден, а когда Василий сказал ему: «Если не будешь кушать, никогда не станешь таким сильным, как я», мальчик зарыдал, и Василий вынужден был прикрыть ему рот красной веснушчатой рукой и шепотом прорычать прямо в ухо: «Если не замолчишь, Василий пристукнет тебя, словно ты еще один котенок. Почему? Да потому, что мы голодны». Тут вдруг Азарии надоело все его вранье, большое и маленькое, и он в конце концов признался, что тоже ел мясо своего котенка.

То ли из-за этих воспоминаний, то ли из-за того, что сказала Римона о тетушках-близняшках Анет и Лорет, Азария Гитлин разразился новой проповедью:

— Скажем, такому парню, как ты, Уди, зовсе незачем все время искать в этих деревнях подтверждения тому, что сказано в Священном Писании. Достаточно им всем посмотреть на себя в зеркало, чтобы увидеть то, о чем повествуется примерно от Книги Иисуса Навина до четвертой Книги Царств. Но Пророки, Писания, Псалмы, Книга Иова, Екклесиаст — все это возникнет на нашей земле спустя примерно сто — двести лет. И это не противоречит тому, что я говорил прежде, хотя, возможно, все-таки немного противоречит, поскольку историческое развитие, оно идет и по кругу, и, как говорится, зигзагообразно. Как учили нас в армии совершать перебежки под огнем: если по тебе стреляют в «зиг», ты уже находишься «заг», и наоборот. Ведь в изгнании — и даже еще до того, как были изгнаны они со своей земли, — евреи начали влиять на окружение, на весь мир, учить, как жить, учить тому, что позволено, а что запрещено, что есть добро, а что зло, и так мы всему своему окружению придали определенную форму. Взять, к примеру, моего дядю Мануэля, о котором я вам рассказывал: музыкант, он играл в королевском оркестре, был профессором и добрым другом короля Кароля, и вот однажды король решил удостоить его золотой медали, и в самый разгар церемонии награждения этот Мануэль открыл рот и принялся, словно гневный пророк, обличать роскошь, мздоимство, говорить о том, что называющие себя христианами каждый день наново распинают Иисуса… Вот почему ненавидели и ненавидят нас лютой, смертной ненавистью народы в странах нашего изгнания: сколько можно читать им мораль, сводить их, как говорится, с ума всеми этими призывами к духовному очищению и возрождению? Ведь мы и самих себя довели до безумия, мы уже самих себя ненавидим, наговариваем друг на друга и каждый — сам на себя, как при Гитлере. И при этом неустанно себя жалеем: «Какие мы несчастные, что за мир вокруг и где вообще справедливость? Либо она явится немедленно, либо пусть горит огнем!», и это написал не какой-то там псих, а сам Бялик, наш национальный поэт. Плаксами мы были, плаксами и остались здесь, в Земле Израиля. Как говорят русские, даже одевши новое платье, Сергей о стыде не имеет понятья. Только в кибуцах начинают появляться более уравновешенные личности — как бы это сказать? — не столь торопливые… Я не имею намерения, упаси Господь, обидеть вас, тех, кто начинает постигать секрет того, как жить подобно растениям, постигать искусство душевного покоя, а если есть в них нечто грубое, то оно ведь есть также, скажем, в этих оливковых деревьях. Стало быть, необходимо просто жить и поменьше разговаривать, а если уж говорить, то так, как Уди, который с предельной простотой заявил: мол, суббота эта просто класс. Это здорово, Уди. Без прописных истин и утешений. Коротко и ясно. Надо тяжело работать. Быть ближе к природе. Ближе, как говорится, к ритму Вселенной — как те же оливковые деревья. Брать пример со всего, что окружает нас: холмов, полей, гор, моря. Речные потоки и звезды в небе. Не я, а Спиноза уже предлагал то, что можно выразить одним словом — успокоиться.

— Так успокойся, — засмеялась Анат, словно ее пощекотали в некоем чувствительном месте.

— Я, — стал оправдываться Азария с бледной улыбкой, — только начинаю учиться тому, как обрести спокойствие. Но если вы хотите сказать, чтобы я перестал наводить на вас скуку, я немедленно умолкаю. Или, быть может, теперь посмешить вас?

Римона сказала:

— Нет, Азария, теперь отдохни.

А Уди, спокойно и метко прицелившись, швырнул с расстояния в шесть-семь метров камешек в пустую флягу, точным попаданием сбил ее на землю и произнес:

— Ладно. Двинулись!

Тия уже кончила грызть то, что осталось от курицы. Они закопали в землю объедки и мусор, хорошенько вытрясли служившую им скатертью трофейную кафию, девушки отряхнули друг дружку, счистив приставшие к спинам сухие листья и соломинки.

— Кто плачет?! — неожиданно вскипел Ионатан, хотя никто не сказал ему ни слова. — Это опять моя чертова аллергия, которая достает меня, как только что-нибудь начинает цвести. Мне следовало бы убежать в пустыню, как предлагает Азария.

— Я ничего подобного не предлагал. Прошу прощения.

— Ну, как предлагал твой дядя Мануэль — или как его там звали?

— Двинулись. — Азария произнес это отрывисто и с предельной деловитостью. — Мой дядя Мануэль погиб, а сегодня у нас прогулка, а не поминовение святых мучеников. Двинулись. Всё!

Гуляющие разделились на две группы. Анат и Римона отправились в рощу собирать грибы. Парни, вместе с Тией, взошли на вершину холма, разбрелись среди развалин деревни и начали поиски. Очень скоро Уди обнаружил отбитое глиняное горло, некогда принадлежащее большому разукрашенному сосуду — арабы называют их джара. Свою находку он тут же подарил Азарии — в знак примирения, но при непременном условии: не выступать с очередной речью.

— Можешь наполнить эту штуку землей, — сказал Уди, — поставить ее на стеклянную тарелку и посадить кактус, который я тебе дам.

Азария, в свою очередь, нашел и вручил Уди брусок для точки ножей и кос. А Иони наткнулся на большой обломок жернова, который пришлось оставить пока на месте, с тем чтобы вернуться сюда еще раз, когда подсохнут дороги, и вывезти его на тракторе с прицепом. Развалины Шейх-Дахра спустя семнадцать лет после гибели деревни все еще хранили приметы жизни и, как заброшенный фруктовый сад, одаривали ими тех, кто готов был принимать эти дары. Но Азарию вдруг охватил испуг, и он вцепился в рубашку Уди.

— Осторожно, — зашептал он, — здесь опасно, здесь кто-то есть. Пахнет дымом…

После короткой паузы Иони сказал тихо:

— Он прав. Откуда-то тянет дымом. Мне кажется, из мечети.

— Будьте поосторожнее, — предостерег Азария, — это может быть мой сосед Болонези. Я видел, как он утром уходил один…

— Помолчи секунду!

— …Или какой-нибудь путник, любитель природы, археолог… Или кто-то вроде отшельника…

— Помолчи, говорят тебе! Дай послушать.

Но только голоса кибуца приносил ветер из дальней дали. Утратив по дороге всю свою напоенную светом радость, голоса эти долетали сюда странными и печальными: казалось, где-то в кладбищенской роще копают могилу. Ритмичное постукивание, приглушенное блеяние, невнятный лязг металла, хриплое тарахтенье движка…

— Ладно, — произнес Уди каким-то утробным голосом. — Будьте настороже. Невозможно определить, кто тут шастает Мы ведь без оружия. А он может быть опасен.

— Кто?

— А тот… О котором нас предупреждали, сбежавший из тюрьмы неделю назад. Тот, что кого-то задушил…

— Болонези?

— А теперь хватит болтать. Иони, послушай… Вместо того чтобы, поджав хвост, смыться отсюда, может, возьмем его?

— Оставь, — проворчал Иони. — Перестань играть в «полицейских и воров» или что-то в этом роде. Давайте возьмем девушек и отправимся по домам. На сегодня с нас достаточно.

— Погоди минуту. В чем дело? Учти, что нас двое или даже трое, а он один. Если действовать с умом, его можно захватить запросто. Главное, сохранить эффект внезапности. Готов поспорить, что эта дрянь дрыхнет среди развалин мечети.

— Я предлагаю…

— Ты ничего не предлагаешь. Ты сейчас успокоишься, или я отправлю тебя к девочкам. Иони, вперед?

— Пусть будет так. — Иони передернул плечами, словно уступая капризному ребенку, топающему ногами.

Азария тут же присоединился:

— Я берусь первым ворваться внутрь.

— Никто никуда не бежит, — спокойно скомандовал Уди. — У нас нет оружия. А у него, возможно, есть. Но наше преимущество в том, что он нас не ждет и к тому же не знает, сколько нас. Возможно, он вовсе не спит. Азария, слушай хорошенько: ты останешься здесь. Не двинешься с места. Подними обеими руками здоровенный камень, вот этот, и стой в засаде за стеной. Не рыпайся, не шуми. Если он попытается убежать, дашь ему пройти мимо и хорошенько ударишь сзади. По голове. Пока все понятно?

— Пока все замечательно.

— Иони, спустись с собакой и перекрой ему спуск с той стороны. Но без шума. Я сам подкрадусь к входу и, спрятавшись, рыкну на него. И он, послушный мальчик, выйдет с поднятыми руками. А вы будьте внимательны: как только я закричу, продемонстрируйте мощь наших сил: начните шуметь, пусть и собака залает, как будто нас тут, по меньшей мере, две роты.

— Великолепно! — вполголоса восхитился Азария.

— А теперь так. Если он прорывается, используя оружие, то всем залечь и дать ему смыться без проблем. Но если он здесь с пустыми руками, я его сбиваю с ног, а вы бегом ко мне. Готовы? Вперед.

Мы люди-братья! — клокотала в душе Азарии безумная радость. У нас одно сердце и одна душа. И если через мгновение мы упьемся собственной кровью, пусть, пусть! Прекрасна, ах как прекрасна любовь на высотах твоих, это и есть жизнь: если погибнем, так погибнем!

А Иони одними губами, почти беззвучно, пробормотал:

— Пусть так. И довольно. Какая разница…

Издалека, со склона холма, донесся до Анат и Римоны протяжный недобрый крик, разорвавший медово-сладостную тишину. Ни живой души не оказалось в развалинах мечети. Внутри было прохладно, темно и сыро. Только горячая зола, дымящиеся сырые хворостины, несколько свежих сигаретных окурков да кислый запах мочи — вот и все, что они нашли там. Уди обследовал все вокруг и обнаружил еще кучку испражнений, усыпанную зелеными мухами. Был, да сплыл. Еще мгновение — и рассеиваются чары смерти, какая-то пустота, пробравшись в душу, наполняет ее скукой. Ничего и никого. Был, да сплыл. Все спокойно. Смутная тоска вновь овладела Ионатаном, он положил руку на плечо Азарии и задумчиво промолвил:

— Вот и всё, — и добавил: — голубчик.

Но Уди Шнеур стал торопить спутников: надо вернуться домой и немедленно поставить в известность Эйтана Р., ответственного за безопасность кибуца, рассказать ему обо всем, что обнаружилось в деревне Шейх-Дахр.

Тем не менее они не забыли прихватить с собой грибы, свои находки и даже маленькую черепаху, которую нашел и с некоторыми усилиями пленил Азария Гитлин. От полноты чувств он назвал ее Маленький Ионатан, хотя и не произнес этого вслух.

Эйтан Р. позвонил в полицию, полиция связалась с районным штабом самообороны и подразделением пограничных войск, и начался субботний переполох. До наступления вечера силы безопасности прочесали деревню, ее окрестности, фруктовые плантации кибуца Гранот и все три близлежащих ущелья. Из-за топкой грязи дело двигалось медленно, и до темноты не обнаружилось ничего нового. Не было существенной пользы и от собак-ищеек. Эйтан предложил вести поиски и ночью, используя осветительные ракеты. По предложению Уди был удвоен караул и задействован прожектор на водонапорной башне. Перед тем как опустились сумерки, зашел разговор о легком самолетике, который тщательно обследует местность с воздуха.

— Это я, — сказал Азария, — напал на след. Помните, я вас предупреждал с самого начала, как только мы отправились в путь.

— Мы запросто могли бы схватить его, если бы нам чуть-чуть повезло, — заметил Уди.

— Ладно. Кончили, — бросил Ионатан.

А Римона сказала:

— Сейчас вы устали. Сейчас будем отдыхать.

В три часа пополудни, еще до того как прибыли первые зеленые армейские джипы, все участники прогулки сидели в квартире Анат и Уди за чашкой кофе. Ораторствовал главным образом Уди: анализировал свой план, стремительные этапы его реализации — по мнению Уди, все длилось не более сорока секунд, — выдвигал различные предположения о том, что могло бы произойти. Римона вся ушла в себя, словно пыталась не разглядеть нить поступков и действий, а расшифровать нечто иное, и, возможно, поэтому слушала невнимательно. Сосредоточенная, молчаливая, она сидела на циновке, поджав под себя ноги, касавшиеся Ионатана, а плечом оперлась на Азарию, который пытался незаметно для всех приноровить свое дыхание к тому замедленному ритму, в котором дышала Симона.

Анат подавала угощение.

В снарядных гильзах стояли букеты огромных колючек; пробитая пулями шкура шакала украшала стену; на разных полочках и подставках замерли арабские сосуды для варки кофе, финжаны, большие и маленькие, плоские и пузатенькие, сработанные из меди кованой и меди тянутой; старинный кальян возвышался на кофейном столике. А из опрокинутой солдатской каски тянулся по стене разросшийся вьюнок, прозванный в здешних местах «блуждающим евреем». На внутренней стороне двери скрестились кривые турецкие сабли. Пулеметная лента свисала с потолка, соединенная с люстрой — три лампочки внутри трех корпусов ручных гранат. Мебель в комнате была плетеная: низкие табуретки, скамеечки, циновки. Столом служил снарядный ящик, на котором покоился медный поднос, испещренный вязью арабских букв. Кофе, подававшийся в черных фарфоровых чашечках, источал терпкий аромат кардамона.

Уди намеревался выйти, чтобы принять участие в облаве, которая как раз сейчас начиналась во всей округе. Он предвидел трудности и сомневался в успехе. Если они напали на след сбежавшего арестанта, он уже наверняка добрался до главной автомагистрали и поймал попутку до Хайфы. А если это были террористы, они, вне всякого сомнения, пересекли границу еще до того, как занялась заря, и вернулись в свои черные норы, уверенные, что этот недотепа Эшкол их не достанет, и сейчас сидят и смеются над нами своим черным смехом. Затем он заговорил о прибылях, полученных в прошлом году с хлопковых плантаций, и о молочно-товарной ферме, от которой одни только убытки, а из-за старика Сточника ее не дают ликвидировать. Может, у него, у Азарии, есть в запасе какая-нибудь русская поговорка насчет этого балагана? Нет?

Но вместо поговорки Азария вдруг предложил поднять собравшимся настроение и показал фокус с чайной ложечкой, которую, можно сказать, проглотил, а затем с виноватой улыбкой вытащил из складок своих парадных габардиновых брюк, изрядно выпачканных грязью.

— Есть у него, — сказала Римона.

— Что? — спросила Анат.

— Есть у него подходящая к случаю пословица, — пояснила Римона и негромко, не поднимая глаз, продекламировала: — Кто не пережил паденья, недостоин возрожденья.

Ионатан сказал:

— Хватит этих «чар Чада». Давайте поспим немного. Азария может пойти с нами, чтобы не тащиться в свой барак. Пусть отдохнет у нас. На диване. Римона наверняка не станет возражать. Пошли!

Римона сказала:

— Ну что ж. Вы оба этого хотели.

Они вышли около четырех часов пополудни, но теплый лазурный свет уже померк, и низко нависшая грязноватая серость коснулась крыш наших домов, белых, одинаковых, расположенных симметричными рядами. С северо-запада резкими порывами налетал ветер. Все жалюзи были уже опущены, и все белье поспешно убрано с веревок. Ни мужчины, ни женщины, ни ребенка не осталось на кибуцных улицах без четверти четыре, когда дальний гром стоном сорвался с неба и какая-то невидимая давящая пелена окутала все вокруг, и опять прогремел дальний гром, словно неся с собой по воздуху дурную весть, и тут остро, внезапно, дико во весь горизонт взблеснула молния, и последние остатки тишины были смяты грозовым обвалом. Упали первые капли, и в то же мгновение обрушились тяжелые потоки воды, казалось, что землю стегают плетьми.

Задыхающиеся, промокшие, ворвались они в дом. Иони ногой толкнул дверь, закрыл ее и произнес без всякого выражения:

— Добрались.

— Я ведь говорил вам, — похвалился Азария. — Ну ничего. Пустяки. Не огорчайтесь: я принес вам подарок — черепашонка. Возьмите!

— Бедный маленький черепашонок, — улыбнулась Римона, принимая подарок. — Только не взбирайся на стены.

Ионатан сказал:

— Тия, спокойно. Не смей его трогать. Римона, на веранде у меня есть пустая картонная коробка. А теперь — отдыхать!

— Какой сильный дождь на улице, — заметила Римона, приподняв немного жалюзи и слушая, как в оконное стекло бьют потоки воды.

Я, думал Ионатан Лифшиц, мог бы быть сейчас в пути. Возможно, в бурном Бискайском заливе. И в ту же минуту он принял решение: собака останется с ними.

Ужинали они втроем, дома, а не в кибуцной столовой, потому что дождь не унимался. Римона подала простоквашу, яичницу и салат. Сквозь мокрые стекла можно было разглядеть и мутном свете людей, которые накинули плащи на голову и бежали, сгорбившись, прижимая к груди свернувшихся в клубочек детей. Из всех утренних птиц только одна не переставала вовсю шуметь, издавая частые, громкие звуки, словно некий автоматический передатчик, в отсутствие людей посылающий сигналы бедствия с места, где стряслось несчастье.

Азария не в силах был хотя бы еще одно мгновение нести бремя собственной лжи: он должен немедленно исповедаться, и если его начнут презирать, что ж, поделом, если откажут ему от дома, это их право, он вернется на положенное ему место, к Болонези, в покосившийся барак. Итак… Утром он солгал им. По поводу котенка, так сказать… Какой котенок? Тот, о котором он рассказывал… В детстве, в России, в заброшенной крестьянской усадьбе… Его котенок, которого Василий, он же Абрам Бен-Абрам, перешедший в иудейство, сварил и которого все, кроме Азарии, ели. Все это вранье. Верно, он тогда плакал, как никогда не плакал в своей жизни, верно, что Василий грозился его убить, верно, что все были голодны и все, в том числе и он, Азария, соскребали со стен погреба наросты сырости и гнили и жевали их, давясь слюной… Да, он ел мясо котенка, но откусил всего лишь три-четыре раза, проглотил, задохнулся и заплакал, а то, что он сказал нынче утром, гнусная ложь, потому что «я ел, как и все»…

— Тут что-то не так, — сказала Римона, — ты не рассказывал нам про котенка.

— Может, я только хотел рассказать, но побоялся. Тогда это выглядит еще более отвратительным.

— Он плачет, — произнес Ионатан, побледнев. И спустя мгновение добавил: — Не плачь, Азария. Может, сыграем в шахматы?

Неожиданно Римона склонилась к гостю. Ее движение было стремительным и точным. Легко и нежно коснулись ее губы лба Азарии. А тот схватил тарелку с остатками салата и яичницы и ринулся наружу, под дождь. Он мчался, давясь рыданиями, поскользнулся, встал, пересек лужу, напоролся на кусты, увяз в грязи, выбрался, добежал до своего барака, нашел там Болонези, который спал, укрывшись грубым армейским шерстяным одеялом, и вовсю храпел. Азария поставил тарелку, наполнившуюся дождевой водой, и вышел на цыпочках. Бегом одолел он весь обратный путь, у двери снял перепачканные в грязи ботинки и сказал, словно одержав победу:

— Я принес гитару, и теперь, если вы захотите, мы можем играть и петь.

— Оставайся, — сказал Ионатан Лифшиц, — на улице потоп.

И Римона добавила:

— Конечно. Ты можешь поиграть.

За окном весь вечер бушевала буря, время от времени громыхал гром. В конце концов погас свет. Силы безопасности вынуждены были прекратить поиски, и промокшие люди вернулись на свои базы. Азария играл, пока не погас свет, и продолжал играть в темноте. Не ведая усталости.

— А нашу черепаху, — произнес Ионатан решительно, — мы завтра утром выпустим на свободу.

В ту же ночь, примерно через час после полуночи, отчаявшись заснуть и ощущая, что постель навевает ему жуткие образы смерти, Иолек встал, завернулся в свой фланелевый халат и со стоном надел комнатные туфли. Он очень разозлился из-за того, что Хава погасила свет, всегда горевший по ночам в туалете. Когда ему стало ясно, что электричество отключилось из-за бушующей за окном бури, гнев его не унялся, и он шепотом по-польски стал проклинать и себя, и свою жизнь. С огромными усилиями удалось ему, не разбудив жену, разыскать и засветить керосиновую лампу.

Иолек сидел за письменным столом, то прикручивая, то откручивая фитиль, чтобы отрегулировать пламя, ненавидя копоть и необходимость воздерживаться от курения. Надев очки, он до трех часов ночи сочинял, все сильнее распаляясь, длинное письмо Леви Эшколу, главе правительства и министру обороны.

 

7

Дорогой мой Эшкол! Тебя, наверно, удивит это письмо, в частности отдельные его аспекты, на которых я остановлюсь особо. И возможно, ты даже рассердишься на меня. Так вот, будь добр, не делай этого. Не раз случалось в наших спорах, что, исчерпав все свои аргументы по сути вопроса, ты защищался, прибегая к мудрости древних. «Не суди ближнего своего,  — говорил ты,  — пока не побываешь на его месте». На этот раз я использую сей аргумент, обратив его, с твоего позволения, к тебе самому.

Сомневающийся и страдающий от боли

Строки эти пишутся с болью, но ты, который никогда не оставлял товарища в беде, даже если что-то поразит тебя, не пугайся. Всего лишь несколько дней назад, на собрании партии в Тель-Авиве, ты внезапно счел возможным сесть на свободный стул справа от меня, то ли в шестом, то ли в седьмом ряду, и прошептал мне на ухо примерно следующее: «Послушай-ка, Иолек, дезертир, покинувший поле боя, мне тебя сейчас жутко не хватает». А я, грешный, ответил тебе примерно так: «А как же тебе не хватает меня? Как дырки в голове?» И тихонько добавил: «Между нами, Эшкол, будь я в такое время при деле, руки-ноги пообломал бы этим жуликам (если помнишь, именно так, по-русски, я их припечатал — жулики,), которые кишат вокруг тебя и превращают твою жизнь в сплошной кошмар». «Ну-у,  — произнес ты с усмешкой и продолжил со вздохом, обращаясь скорее не ко мне, а к самому себе: — Ну-ну…»

твой Иолек

Вот в таком тоне ведем мы с тобой разговор тридцать с лишним, тридцать шесть или почти уже тридцать семь лет. Кстати, я не забыл, как в октябре или, возможно, ноябре 1928 года в отчаянии пришел к тебе. То была наша первая встреча, ты тогда был казначеем Объединения кибуцев, и я буквально умолял тебя хоть как-то помочь нашей группе — мы прибыли из Польши и застряли где-то в Галилее, голые, босые, без копейки денег. «Ни гроша вы у меня не получите», — прорычал ты. И тут же добавил, словно оправдываясь: «Наши мудрецы учили: сначала следует помочь беднякам своего собственного города». И направил меня к Гарцфельду. Ладно. Гарцфельд, понятно, послал меня снова к тебе. И ты в конце концов смилостивился уступил и дал нам небольшой заем, назвав его с присущим тебе юмором и любовью к принятым у древних мудрецов формулировкам «платой за молчание». Я не забыл. Да и ты не прикидывайся простачком, ты тоже не забыл. Короче, в подобном тоне общаемся мы с тобой все время. Тридцать семь лет. Кстати, послушай-ка: не так уж много времени осталось у нас. Ведь итоги почти подведены. Но и тебе, и мне еще предстоит искупить друг перед другом свой грех, в котором виноваты мы оба: то тут, то там грешили мы суесловием, ложью, оскорблениями. Ладно. Извини и прости меня за все. Вот и я простил (кроме случая, связанного с Пардес-Ханой, — этого я не прощу тебе даже на том свете). Но наши взаимные счеты почти закончены. Тяжело у меня на сердце. Время наше ушло, Эшкол, и, возможно, грешно говорить то, что я скажу, но жертвы наши были напрасны. Что-либо исправить невозможно. А то, что придет после нас, вызывает у меня страх, чтобы не сказать темный ужас: скифы, говорю я тебе, гунны. И партия, и учреждения, и армия, и поселения — отовсюду надвигаются на нас татарские орды. Не говоря уж об обычных подлецах, до жути расплодившихся и размножившихся у нас. Короче, кому, как не тебе, известно: недобрый ветер веет над всей страной. А ты, что же ты? Ты несешь тяжкую ношу и наверняка, оставаясь наедине с собой, молча стискиваешь зубы. Либо, самое большее, вздыхаешь, прикрываясь рукавом. Но разве не мы, старики, собрав остатки сил, могли бы еще хоть что-то сделать? Грудью защитить наши ценности? Ладно. Однако письмо это написано не для того, чтобы стать поводом к дискуссии. Мы уже стары, мой друг и мой противник. Жизни осталось едва ли не на самом донышке. Она угасает, прошу прощения. И мне достаточно бросить взгляд на твое лицо, чтобы увидеть, как преследует и мучает тебя дух зла. По правде, он достает и меня. Кстати, уж прости меня, но в последнее время ты раздался и растолстел до невозможности. Я имею в виду фигуру. Но будь на страже! Помни, что, как говорят французы, после нас хоть потоп!

Прости. Я несколько увлекся. Послушай. С этого момента я буду предельно краток. Я ведь должен, в конце концов, изложить суть дела. Но, Боже ты мой, в чем она — суть дела? Именно над этим я столь мучительно бьюсь. Сейчас ночь, зимняя ночь, время уже после полуночи, ливень лупит снаружи, уничтожая зимние посевы, которые и без того гибнут от избытка влаги. И электричество у нас как назло вырубилось. Я пишу тебе при свете коптящей керосиновой лампы, и эта лампа поневоле будит во мне разные воспоминания, которые, не стыжусь в этом признаться, приближают меня к тебе. Я ли не любил тебя, говоря простыми словами? Да и что в том удивительного: кто же не любил тебя в те дни? Ты уж, прошу прощения, был некогда писаным красавцем. Черноволосый, крепкий, высокий — единственный высокий человек среди целой компании сущих недомерков, такой цыганистый украинец, разбивший не одно сердце. Да еще к тому же тенор Божьей милостью. Между нами, не стану отрицать: все мы тебе страшно завидовали. «Он такой душка»,  — говорили девушки, закатывая глаза. А Гарцфельд за твоей спиной обычно называл тебя украинским словом козак. Что до меня, не могу отрицать: я никогда не был похож на знаменитого киноактера, вроде красавчика Валентино. Видимо, уже тогда была у меня физиономия обозленного интеллигента. И это было мне очень досадно.

Но теперь, после всего, свершился над нами праведный суд небес. У тебя, грешного, прошу прощения, брюхо и лысина, да и я, грешный, толст и лыс. Мы с тобой словно пара старых отцов семейств. И оба мы носим очки. Мы все еще сохраняем следы загара, но болезни нещадно преследуют нас. Ничего от нас не останется, даже малой малости. Мы исчезаем, а вместо нас приходят скифы. Кстати, «физиономия обозленного интеллигента» — это выражение Хавы, моей подруги. Девушка она с характером, острая на язык, но преданность ее достойна похвалы. Сердце свое — однажды мы говорили с тобой об этом, не правда ли?  — она отдала в юности какому-то сумасшедшему уголовнику. Но здравый смысл уберег ее от него и заставил устремиться ко мне. Я, по своему обыкновению, простил ей все. Но вот она, кажется, до сего дня не может простить мне того, что я простил. Зачем мне скрываться перед тобой: я не добрый человек, злой и злопамятный. Злой до мозга своих старых костей. Я, возможно, один из тех тридцати шести злодеев, на которых держится мир, пусть старинная еврейская легенда и утверждает, что мир держится на тридцати шести праведниках. Я из тех злодеев, что в буквальном смысле заложили души свои во имя Идеи, захватившей нас во времена нашей юности. Но именно это «злодейство» заставляло нас служить нашему учению, отдаваться нашей работе и таким образом совершать добрые дела. Послушай, дорогой Эшкол, разве мы, по злодейству нашему, не совершили кое-какие добрые дела, которые и самому черту не под силу отобрать у нас? Надо признать, что хитрость участвовала во всех этих делах, хитрость, о которой сегодня глупые ненавистники говорят как о хитрости стариков, извечно действующих окольными путями. Но разве все наши козни, интриги, вся наша изворотливость преследовали такие цели, как личная нажива и удовольствия, а не свершение добрых дел? Однако не станем отрицать: от почестей мы никогда не отказывались — ни во время оно, ни теперь. Тем не менее, со всеми своими страстями и желаниями, мы были злодеями во имя Небес. Злодеями, которыми правило религиозное чувство. Неким образом мы служили нашему делу всеми нашими инстинктами. И тысяча тысяч различий разделяет наше «злодейство» и ту мерзость новых подонков, которые расплодились и размножились нынче вокруг тебя, и вокруг меня, и всюду, куда только ни бросишь взгляд. Ладно. Все кончено. Ты, прошу прощения, толстый надутый старик, выглядящий, уж извини, хуже самых жестоких карикатур на тебя, и я, вот он — старый, сгорбившийся, сварливый. К тому же, не про тебя будь сказано, еще и малость глуховатый. Кстати, и очень больной…

Но и это не главное. На сей раз я пишу тебе не для того, чтобы, не приведи Господь, ввязаться в драку. Мы с тобой уже предостаточно дрались друг с другом. Напротив, пора бы нам с тобой примириться, тебе и мне, стоящим на полюсах пустыни одиночества. А потому не стану повторяться и сводить с тобой счеты по поводу «дела Лавона», обвиненного в провале нашей разведки в Египте и взятого тобой под защиту, а также по поводу других проблем — все, что я хотел сказать, я уже высказал и тебе лично, и на страницах печати, а в глубине души ты и сам знаешь, что за твои распрекрасные действия в этом «деле» тебе суждено поджариваться на медленном огне в аду. Точка. А главное в том, что мы потерпели поражение, дорогой Эшкол. Вселенский разгром. Рука отказывается писать это, но правда превыше всего…

Вот и закончена, вот и завершена, мой друг, сложная глава нашей жизни…

Сейчас уже час ночи. Завтра пятнадцатый день месяца Шват, Новый год деревьев, праздник в который мы по традиции выйдем их сажать. Впрочем, это не завтра, это уже сегодня. А дождь все льет и льет, вот проклятье… Выходит, напрасной была наша самозабвенная преданность, напрасными были наши мечты, все наши замыслы, вся наша изощренная хитрость, нацеленные на протяжении многих лет на то, чтобы спасти народ Израиля, вырвать этих жидков из когтей чужих народов и из их собственных когтей. Все напрасно. Злой ветер нынче вырывает все. С корнем. Полное опустошение сердец, говорю я, в городе, в селах, в кибуцах. А самое главное, разумеется, в среде молодежи. Здорово посмеялся над нами дьявол. Это похоже на затаившуюся эпидемию: мы сохранили в себе вирусы жизни в изгнании, в рассеянии, в эмиграции, принеся их оттуда прямо сюда, и на наших глазах здесь расцветает новое изгнание. Из огня да в полымя, говорю я тебе. Извини, пожалуйста… За моим окном сейчас полыхают такие молнии, гремит гром, а электричество, как я уже говорил, отключилось. Все идет прахом. В глазах у меня резь, но душа настойчиво требует, чтобы я продолжил свое письмо к тебе… Кстати, мне плохо… Из-за этих сигарет я совсем не могу дышать, а без них едва ли не схожу сума. Но рюмку-рюмашечку коньяка — в честь дьявола — я выпью сейчас с удовольствием. Будем здоровы!

Дорогой Эшкол, и у тебя там, в Иерусалиме, этой ночью из самых глубин твоей души поднимается рев ветра и бури, слышится завывание товарного состава во тьме? Нет? А может, да? Потому что тогда ты лучше поймешь движения моего сердца, подвигнувшие меня написать эти злополучные строки. Мне, любезный Эшкол, вспоминаются стихи поэтессы Рахель, которые когда-то ты декламировал с болью и волнением: «Возможно, этого не было никогда… то ли было, то ли сон мне приснился…»

Так вот, было, все это было: мечты, огонь, бушующий в груди, самопожертвование, и хитрость, и старость, и разочарование, и отчаяние. Было, было, а теперь пришло нам время умирать, и, быть может, пусть извинит меня Гоголь, мы уже мертвые души. Прости мне ту душевную муку, которую я взваливаю на тебя. А чем, если позволено мне спросить, занимаются твои дочери? Ладно. Я не спрашивал, и ты не отвечай. Такие сыновья, как мои, не могут быть продолжателями дела. Скорее, наоборот. Один — флегматик, а другой — меланхолик. Ерунда у него в голове: самореализация, самокопание, нервы, удовольствия, большой мир, скрытые возможности… Черт их разберет… Впрочем, все это наверняка знакомо и тебе. А эти длинные волосы, будто у художников. Целое поколение художников. И все они словно погружены в дрему. И — здесь нет противоречия — помешаны на спорте: кто ударил по мячу, кто промазал и тому подобное. Очень важное дело! Однажды Давид Бен-Гурион в минуту душевного подъема сказал, что, мол, нам удалось превратить пыль человеческую в народ и червя Яакова в красавицу-газель — так обыграл он одно из древних образных названий Земли Израиля. Вот и получается, что мы пыль и черви, а эти длинноволосые, душевно глухие, они «газель», о которой мы возносили наши молитвы. Как писал некогда поэт Натан Альтерман? «Как чудо рождается бабочка из червя…» Любой, услышав это, рассмеется, говорю я тебе. Разве не видим мы перед собой что-то вроде Америки для бедных, крошечной, удушливой, безобразной, разъедаемой пошлостью и сибаритством?

Между прочим, в этом виноват и ты тоже. Никуда не денешься. Будь я сейчас на твоем месте, железной рукой заткнул бы все эти завывания по радио, да и рекламу тоже: с утра до ночи вся страна залита этой музыкой чернокожих, полной секса, отупляющей чувства, пробуждающей желание убивать. Барабаны из джунглей, джаз, рок-н-ролл, словно все мы прибыли в Израиль, чтобы восславить здесь леса Африки и превратиться наконец-то в каннибалов. Словно и не было никогда ни Хмельницкого, ни Петлюры, ни Гитлера, ни Бевина, ни Насера. Словно собрались сюда мы, последние остатки еврейского народа, со всех концов света только для того, чтобы устроить здесь какую-то оргию.

Ладно. Не станем сводить счеты. Ты тоже устал от борьбы с недобрыми веяниями… Вот и старший сын мой явился на днях ко мне с сообщением, что гараж — это не для него. И кибуц тоже не для него. И Эрец-Исраэль, при всем уважении к родной земле, это всего лишь «медвежий угол» в огромном мире. И в этот огромный мир он должен уйти, чтобы многое испытать и пережить, прежде чем выбрать жизненный путь. Некое философское озарение снизошло на него с небес, и он пришел к ошеломляющему выводу, что живем лишь один раз и жизнь коротка. Не более и не менее. И что его жизнь принадлежит лишь ему самому — ни державе, ни кибуцу, ни движению, ни родителям. Вот так.

«Привет гениальному философу,  — сказал я ему,  — где это ты вдруг так поднабрался знаний в этой сфере? Слушая джаз по радио? Читая спортивные газеты? В кино?»

Ну, а он пожимает плечами и молчит, как колода.

Кстати, я, конечно же, не снимаю вины и с себя. Меа culpa. Моя вина. Я грешен перед ним и перед его младшим братом Амосом. Пока они были детьми, я занимался великими делами, ворочал горы в нашем движении и партии, а детей перепоручил «коллективному воспитанию», как это принято у нас в кибуце. Кстати, ты можешь мне не отвечать, но ведь и ты, похоже, не обрел большого счастья. Посеяли мы ветер, как говорится, и пожинаем бурю. Но истинная вина лежит все-таки на Давиде Бен-Гурионе, и только на нем: он был одержим идеями «ханаанства», движения, цель которого — возродить черты древнейших жителей этой земли. Бен-Гурион всеми силами стремился к тому, чтобы выросли у нас степные волки вместо учащихся религиозных школ, и тем самым способствовал тому, что возникло здесь поколение людей, подобных библейским персонажам, вроде жестокого Нимрода или воинственного Гидеона. И Маркс, и Фрейд, и Эйнштейн — это в прошлом, равно как и Иегуди Менухин, и Яша Хейфец; нет более Аарона Гордона с его «религией труда», нет Дова Борохова и Берла Кацнельсона, великих идеологов рабочего движения в сионизме, но отныне и навсегда грядут Иоав и Авишай, сыны Цруи, Эхуд, сын Геры, Авнер Бен Нер, загорелые невежды, научившиеся воевать. И что же вышло из этого фокуса-покуса? Навал Кармельский, говорю я тебе, тот, о котором, как ты помнишь, сказано в Священном Писании: «Каково его имя, таков и он. Навал (подлец) — имя его, и подлость присуща ему».

Да разве сам ты не окружен со всех сторон подобными молодчиками с кулаками (извини за русское слово), дикарями, которых Бен-Гурион выдернул из земли сельскохозяйственных поселений, крепкотелыми львами, распущенными силачами, тупоголовыми жуликами, этакими обрезанными казаками (опять приходится вспоминать русский), этакими воинственными всадниками — детьми пустыни, сошедшими с библейских страниц, татарами, рожденными в лоне Моисеева Закона. Не говоря уж о всяческих подлецах из молодых карьеристов, лощеных проходимцах с дипломами в кармане, мерзавцах в костюмах, с серебряными булавками в галстуках, вызывающе элегантных на американский манер или франтоватых, как английские денди,  — не то, что ты да я, которые были негодяями-провинциалами, еврейскими религиозными разбойниками, одержимыми Мечтой, влюбленными в Идею. Ну, вот тебе образчик принятого между нами стиля общения. Не сердись: я ведь пишу тебе от всего своего взволнованного сердца.

У меня нет ни малейшего намерения ссориться с тобой. Мы уже предостаточно бранились и ссорились друг с другом. Хотя не стану отрицать: я тебе не завидую. Возможно, было бы хорошо — для пользы дела,  — если бы я оказался на твоем месте: ты уступаешь и прощаешь, я же, с присущей мне жестокостью, немедленно и безжалостно покончил бы с этой разнузданной вакханалией. Но я тебе не завидую, напротив, сочувствую от всей души. И какое счастье, что я свободен от этого груза, что сижу я сейчас, как говорится под своей виноградной лозой, под своей смоковницей. Однако я чувствую, что и у тебя есть какой-то затаенный уголок души и твое сердце болит и плачет, все еще не в силах забыть берега озера Кинерет. Сердце, оно знает, да вот язык не поворачивается произнести, что потерпели мы сокрушительное поражение, от которого не оправиться. Вселенский разгром. Все потеряно, Эшкол. Всему конец, геэндикт , как говорится на идиш…

Пора мне прекратить все эти разговоры вокруг да около. И перейти к сути дела, не дающего мне покоя: мой сын.

Кому, как не тебе, должно быть известно, что ни разу в жизни, ни разу за все эти годы Иолек Лифшиц не просил у тебя никаких коврижек и поблажек. Напротив, именно я, как говорит пословица, накормив тебя горьким, поил на закуску уксусом. Когда кибуцное движение переживало время раскола, я написал статью, направленную против тебя лично, в которой пригвоздил тебя жестоким словом «жонглер». А нынче, в разгар «дела Лавона», я написал, что ты, Леви Эшкол, продал свою душу. И клянусь жизнью, слов своих обратно не беру. Пусть простит нас Тот, перед лицом которого все это не выглядит легкомысленными шутками. Но, Эшкол, дорогой, разве все мы не были жонглерами? Разве и вправду в простоте своей не продали мы души? Разумеется, не в погоне за наживой, не ради благ и удовольствий. Мы, если будет мне позволено так выразиться, продали души наши во имя Небес. Именно об этом я уже говорил: «Мы были теми тридцатью шестью злодеями, на которых держится мир». Вот так. Снова я отклонился от столбовой дороги.

Вернемся, с твоего позволения, к моему сыну. Я имею в виду моего первенца, Ионатана. Только разреши мне изложить вкратце очень длинную историю: тут у нас, в кибуце Гранот, рос парень, получал витамины, загорал под солнцем, но почему-то вырос он таким чувствительным и стеснительным, словно цветок-недотрога, настоящий файншмекер , как сказали бы на идиш. Все остальное ты можешь представить себе сам: отец — общественный деятель, отстаивающий «принципы» и все такое, а мать, ну… Хава. Возможно, ты ее когда-то встречал. Изломанная душа, в которой притаилось целое осиное гнездо. Между прочим, нас хорошенько поджарят в аду на медленном огне за то, что досталось нашим подругам. На своих плечах вынесли они наши революции, нашу борьбу за освобождение всего человечества. Своей кровью, своим материнским молоком заплатили они за наше горение.

Вдобавок ко всем бедам неожиданно влюбился парень в какую-то странную девушку, апатичную и, возможно,  — я пишу это, надеясь на полную конфиденциальность,  — к тому же несколько отставшую в умственном развитии. И создали они семью. Ничего я не понимаю в этих современных Любовях. А затем случилась у них какая-то гинекологическая трагедия. Оставим подробности в стороне: чем мы тут можем быть полезными…

Короче, детей у них нет, большой любви нет, душевного спокойствия, по-видимому, тоже. И теперь парень ищет для себя — как бы это сказать?  — некую цель. То есть собирается, похоже, отправиться далеко-далеко, чтобы «найти себя», или «реализовать себя», или еще что-то в этом роде. Сам черт здесь ногу сломит. Я в сильнейшей тревоге: мой мальчик пропадает. Вот и еще одна потеря — мой мальчик. Ты сам понимаешь, что я не сдался так уж легко: мы много спорили, я убеждал и по-хорошему, и по-плохому, вцепился в него из последних сил. Да ведь силы-то наши, Эшкол, почти на исходе. Ты сам знаешь, сам тому свидетель. Что мы в их глазах? Этакие безнадежно больные старики, греховодники, чье время прошло, диктаторы, снедаемые жаждой власти. Короче, парень стоит на своем: решено и подписано, что жизнь он меняет бесповоротно.

Ты спросишь, из какого теста сделан парень. И я отвечу тебе с полной прямотой: щедрая душа, отличная голова, доброе сердце. Вот только искорки не хватает. Пожалуйста, не улыбайся на этом месте со своей обычной доброй хитринкой, словно говоря: «Ну, это свидетельство заинтересованного лица, свидетельство отца, защищающего своих сыновей». Я способен написать о своем сыне без всяких уверток. Да и кредитом, пусть небольшим, я еще у тебя пользуюсь. Прости меня, но я пишу все это кровью сердца… Да, забыл сказать. Он умеет играть в шахматы. Даже достиг в этом немалых успехов. Стало быть, парень не глупый, не какой-нибудь хам (опять приходится прибегать к русскому).

Дорогой Эшкол, у тебя мудрое сердце. Будь любезен. Не отнесись сейчас ко мне с презрением. Дрожит моя рука, пишущая эти строки. Это все ужасно для меня — по прошествии стольких лет просить тебя о личном одолжении. Дергать, как говорится, тебя за рукав и умолять: «Вспомни, что утверждали наши мудрецы, всякий, кто спасает хоть одну душу, спасает целую Вселенную». Вот мой старший сын перед тобой. Вот его родословная. Вот заслуги отцов его. А уж ты будь добр и пристрой его на какую-нибудь должность.

Стыдясь и конфузясь, стою я перед тобою. Словно пустой сосуд. Что ж, мы, старики, многократно оплеванные, виновники и предатели, мы уже вдосталь хлебнули стыда и позора. Но он, сын мой Ионатан, не негодяй. Это я говорю тебе со всей ответственностью. Если угодно, готов присягнуть на Священном Писании. Не подлец. Напротив. Он не разочарует тебя. Не обведет вокруг пальца, не смошенничает, не обманет. Однажды ты сказал мне буквально следующее: «Человек — он всего лишь человек, да и то весьма и весьма редко». Итак, вот тебе этот юноша — за него не придется краснеть и испытывать чувство стыда. Возможно, еще выйдет из него человек: не до конца овладел им злой дух, так жестоко расправившийся с его сверстниками. Прошу тебя.

Сейчас ночь, дорогой мой друг и многолетний противник, на улице штормовой ветер и буря. Силы природы словно в смятении, словно пытаются сообщить нам некий мрачный прогноз. Смерть бродит за нашими стенами. Немало шуму наделали мы в мире, и вот теперь говорят нам: «Цыц! Тихо!» (На нашем любимом идиш это звучит сочнее: Ша! Штыл! ) Все ближе и ближе ретивый распорядитель, вот он уже касается нашего плеча, видимо требуя вежливо и настойчиво, чтобы мы встали и на цыпочках, не устраивая скандала, вышли из зала. Итак, нам придется выйти. Но не на цыпочках. Наоборот, мы выйдем, чеканя шаг, выпрямившись во весь рост, насколько позволит тебе твое расплывшееся тело, а мне моя немощь. И не ощутим ни стыда, ни позора: мы совершили в своей жизни два-три достойных дела, о которых отцы наши даже и мечтать не дерзали. Ты ведь знаешь. Кстати, призна́юсь, и ничуть не стыжусь этого: мне тяжело сознавать, что Давид Бен-Гурион, похоже, будет всегда стоять за нашей спиной. Прости мне этот выпад, но сугубо между нами: за что ему такая честь? Разве не он собственной персоной породил эти злые веяния? Но оставим это, не станем опять вступать в перебранку. Я знаю, что в этом вопросе ты решительно не согласен со мной: мы, дескать, рядом с ним мелюзга, и все такое прочее. Пусть будет так. Я уже писал в своей последней брошюре («Перед лицом будущего», изд-во Исполкома Объединения профсоюзов, 1959), что Давид Бен-Гурион воистину наложил свой личностный отпечаток на нашу жизнь — к добру ли то или ко злу… И ты учинил мне публичную выволочку, одернул меня, использовав знаменитую библейскую цитату: Сними обувь свою , Иолек. Оставим в стороне и это разногласие. Между тем и тебе довелось вкусить не от меда его, а от жала, и мне было жаль тебя, но втайне — не стану отрицать — насладился я и сладостью злорадства. Однако не будем ссориться по поводу Бен-Гуриона. Разве ты, старый грешник, не ощущаешь в глубине души, всем нутром своим того же, что и я?

Расскажу тебе курьезный эпизод. Несколько дней тому назад появляется у меня чудаковатый молодой человек, такой с виду белоручка, музыкант и философ, и просит, чтобы его приняли на работу в кибуц. Я слегка заколебался: не хватает мне своих чудаков, что ли? Но еще раз, все взвесив, я решил рискнуть и принять его к нам. Он из того человеческого материала, количество которого сильно поубавилось в нашей стране, типичный мечтатель, одержимый идеями, правда, в голове у него легкая путаница. Он вполне мог бы быть одним из нас, не окажись по ошибке принадлежащим к совсем иному поколению. «Пастушку с ягненком стоит бор обходить сторонкой»,  — декламирует он мне, беспрерывно цитирует высказывания Спинозы и внезапно заявляет, что Бен-Гурион сошел с ума. Ни больше ни меньше. Излишне говорить, что я отчитал его самым строгим образом. Но про себя подумал в свойственной тебе манере: ну-ну!

Кстати, перескакивая с темы на тему, но оставаясь в том же русле: несколько дней назад я прочитал странное сообщение об инженере Шалтиэле Палти, направившем вам меморандум по поводу изобретенной им боевой ракеты, способной произвести целую революцию. Может, стоит тебе знать, что этот Шалтиэль Палти не кто иной, как наш старый друг Шуня Плоткин, который был когда-то стражником в Нес-Ционе. Последний из могикан. Наверняка у него уставшее, больное сердце, как у меня и у тебя. Пожалуйста, хотя бы ответь ему вежливо и любезно. И кто знает? Вдруг в его фантазиях что-то есть? Может, стоит проверить? Не отвечай мне, что, мол, у тебя и своих сумасшедших предостаточно. С твоего позволения, скажу тебе то, что постиг на собственном опыте: либо чуток сумасшедший, либо полный мерзавец. Одно из двух. А в мерзавцах у нас и так недостатка нет…

Пора заканчивать письмо — дружеским, от всего сердца приветом. На улице тьма египетская, бушует буря и громыхает гром, а у меня керосиновая лампа коптит и мерцает. Кажется, смерть наша стучит кулаками в оконные стекла, предупреждая, что не потерпит ни уверток, ни проволочек. Выпью-ка я еще рюмочку коньяка за здоровье дьявола и вернусь, с твоего позволения, в постель. Напиши мне, будь добр, побыстрее по поводу моего сына. Ты без труда сможешь найти для него что-нибудь, как говорится, то ли в поле, то ли на винограднике. Ты сможешь. Между прочим, все, что я сказал на собрании партии в Тель-Авиве, не принимай, ради Бога, на свой счет: ты мне очень дорог. Особенно потому, что через плечо твое уже заглядывают те самые татары.

Да. И еще кое-что. То ли из-за коньяка, то ли из-за этой коптящей лампы, но мысли у меня слегка туманятся, и возникла у меня еще одна идея. Предложение. Ведь и у тебя, в Иерусалиме, наверняка такая же жуткая ночь. Ведь и тебя одолевает бессонница. Итак, выслушай меня, пожалуйста. Если и вправду существует мир грядущий, о котором наши праотцы говорили как о лучшем из миров, то не согласишься ли ты потесниться, чтобы осесть со мною вместе в одном из кругов его? Иначе говоря, если эта идея тебе по нраву, то оба мы обратимся и попросим, чтобы разрешили нам делить один шатер на двоих. Каждое утро будем мы на заре вставать на работу; попросим, чтобы нам поручили очистить от камней какой-нибудь участок среди скал, вырыть там колодцы, посадить виноградные лозы, окопать лунки. Мы вдвоем станем погонщиками одного осла, на котором будем возить в баках из жести воду для полива. И не станем больше ссориться. Ты и я. Наоборот, сможем каждый вечер, засветив в шатре свечу, а то и две, вести задушевные беседы. А если возникнут разногласия то мы сядем рядком и поговорим ладком. Если же устанем, ты поиграешь на гармошке (прости, но как тут обойтись без русского языка?), а я в майке, усядусь в сторонке, чтобы набросать тезисы, и, уж конечно, буду время от времени с тобой советоваться, а если не все твои советы приму, ты отнесешься к этому с пониманием и доброжелательностью. Возможно, окажется, что есть там какая-нибудь терраса, с которой удастся обозревать землю. Ты и я будем стоять там, босые, овеваемые вечерним ветерком, пристально следя за поступками детей наших. И кто знает, может, мы сумеем даже кое-что сделать для них — ходатайствами ли, уловками ли, добротою ли,  — смягчить приговор небес, добиться какой-нибудь отсрочки, ослабления грядущего наказания, таящего в себе темный ужас. Да простится мне грешное слово, сорвавшееся с уст моих. Рука противится тому, что я пишу. Но ты, Эшкол, так же как и я, знаешь, что это правда. Возможно, я теряю рассудок. Физические страдания доконают меня, но и ты, похоже, далек от совершенного здоровья. Береги себя, это главное. Крепись и мужайся.

Он отложил перо и сидел, не в силах собраться с мыслями. В меркнущем свете керосиновой лампы на его старческом лице боролись, сменяя друг друга, ирония, доброта, гнев, лукавство… Внезапно он передумал. Осторожно вырвал листки с письмом из блокнота, соединил их канцелярской скрепкой и положил на край письменного стола. Затем взял ручку и сформулировал все по-новому:

Дорогой Эшкол! Я хотел бы попросить твоей помощи по сугубо личному делу. Речь идет о моем сыне. Могу ли я посоветоваться с тобой в ближайшее время, объяснив все в личной беседе?

С дружеским приветом, твой Исраэль Иолек Лифшиц

С болезненным стоном поднялся он со своего места. Прошаркал к книжному шкафу, открыл маленькую дверцу, притаившуюся между рядами книг. Дрожащей рукой спрятал первое письмо в коричневый конверт с надписью «Личное/Наследие». А новое, исправленное, сложил и запечатал в обыкновенный конверт, который адресовал «главе правительства и министру обороны товарищу Леви Эшколу, правительственная резиденция, Иерусалим».

Затем он погасил агонизирующую лампу. Вернулся в постель. И лежал, печальный, без сна.

А дождь лил не переставая.

 

8

Теперь оба они у меня спят. И это даже смешно. Один уснул на диване в большой комнате, засунув голову глубоко под подушку, соорудив себе что-то вроде берлоги. А другой — наоборот. Уснул в спальне на широкой постели. Даже покрывала не сдернул. Так и лежит на животе. Раскинув руки и ноги по всем четырем углам кровати. Когда ты бодрствуешь, пока другие спят, то испытываешь обычно чувство жалости. Засыпая, человек становится похожим на ребенка, которым был когда-то. В книге, рассказывающей о принесении человеческих жертв в Конго, написано: «Сон насылается на нас из тех мест, где мы жили прежде, чем родились, и туда мы возвратимся, когда закончим свое существование».

Обе двери раскрыты. Дом притих, и мы притихли. Я смотрю и вижу их обоих. Они спят. Один — худой и длинный, другой — худой и маленький. Но сейчас оба одинаково погружены в покой. Не одерживают никаких побед и не проигрывают. Даже в шахматы. И это чувство покоя исходит от меня. Я даже Эфрат уже убаюкала и осталась сама с собой. Глубокий мрак на улице, полутьма в тех двух комнатах, где они спят, свободные от зависти и обмана, спят без движения. Слабый свет проникает к ним от меня, с кухни, где стою я. И выжимаю на мраморной стойке сок из грейпфрутов. Свет сочится к ним через открытые двери, и оба они слабые и добрые, ибо во сне любой слаб и добр.

На мне фланелевый халат. Коричневый. А на улице сейчас зима. На конверте от пластинки «Чары Чада» изображен черный воин, пронзающий копьем антилопу. Всякий, кто воюет, пронзает лишь самого себя. Убитая антилопа еще пронесется, как ветер в ночи, к лесной поляне, она будет бежать, пока не достигнет дома. Потому что есть у нас дом.

Я стою у мраморной стойки и выжимаю сок из грейпфрутов. Я приняла душ, вымыла голову, чтобы быть красивой — для них. Волосы мои влажны, они рассыпались по плечам. Тот, кто проснется, получит сок, потому что со вчерашнего дня оба больны: у них высокая температура, кашель, головная боль. С начала зимы Эйтан делил свою комнату, крайнюю, возле бассейна, с двумя девушками. Я же с позавчерашней ночи живу под одним кровом с Иони и этим ребенком.

Но не я одна бодрствую. В комнате, где лежит Азария, Тия на краю ковра расправляется тихонько с теми, кто прячется в ее шерсти и жалит ее. Правда, ей не всегда удается поймать их. Но она не сдается. На мгновение вдалеке всхлипнула Эфрат, но тотчас же задремала. Тишина стала еще глуше, потому что мотор холодильника отбормотал свое и затих.

Я закончу дела на кухне и усядусь в кресло с вышиваньем.

Ну вот, у соседей вновь заговорило радио: передают новости. Сквозь тонкую стенку слышно, что Дамаск опять угрожает нам. Именно такие передачи они оба любят слушать: «дело приобретает серьезный оборот», «все меняется к худшему», «напряженность усиливается», «складывается ситуация»… Когда передают подобные известия, глаза у Иони сужаются, становясь немного темнее, он стискивает зубы. А у Заро глаза начинают блестеть, он то бледнеет, то краснеет и принимается без умолку говорить. Только от слухов, от того, что в воздухе пахнет войной, оба моментально становятся опасными, но в то же время кажутся мне более красивыми, более разгоряченными, более живыми. Словно пробуждаются в них страсть и стыд. Когда Иони больше не в силах сдерживаться и вот-вот готов кончить, он колотит кулаком по простыне и кусает мое плечо. Он рычит, и его низкий хриплый бас подобен эху, прокатывающемуся по заброшенному дому. У Заро это короткий острый вопль, как у раненой собаки. Он сглатывает слюну, шмыгает носом, а затем разражается слезами. Я принимаю их, они мои. От меня их теперешний сон, спит антилопа, спит копье, заснул и черный воин. А тот, кто спит, он слаб и добр…

И когда я надеваю синие джинсы и красный свитер, когда мои светлые волосы вымыты, от меня пахнет миндальным мылом и шампунем…

Чем именно угрожает Дамаск, расслышать не удается, потому что сынишка соседей, Асаф, начинает играть на игрушечном ксилофоне: тин-тин. И тишина. Тин-тин-тин. И тишина. И снова… Холод, ветер и дождь нынешним вечером и в Дамаске… А я? У меня тут насекомое с крылышками, оно летает. Возможно, это ночная бабочка. Кружит у лампы под потолком. Наталкивается на препятствие, спасается от огня, но кружит настойчиво, словно остановиться никак нельзя. И все повторяется снова. Препятствие и столкновение с ним. Бабочка хочет того, чего у нее нет, но не очень-то ей это нужно. Тень ее порхает по мраморной поверхности кухонной стойки, по холодильнику, по шкафчику с посудой, по мне. Милая бабочка, кружащаяся возле огня, послушай меня, угомонись, отдохни!

Грейпфруты, которые я разрезаю ножом, чтобы выжать из них сок, жгут мне порезанный палец. Я кладу его в рот, облизываю, чтобы не жгло. Слюна лечит ранки. Я читала, что белые врачи в Мозамбике учились у деревенских знахарей лечить раны с помощью слюны. Однажды я видела, как мать Иони на исходе голубого летнего дня сидела одна на веранде и сосала свой большой палец. Как Эфрат. Спи, Эфрат! Мама здесь и охраняет твой покой.

Из-под подушки, из устроенной им берлоги, пробормотал он со сна что-то раскатистое, рычащее: р-р-р. Тия ответила ему: «Р-р-р». Тише, Тия! Это пустяки.

А это уже смешно: черепаха зашевелилась в своей картонной коробке, принялась царапать стенки когтями. Возможно, доела огурец, который я положила ей утром, и теперь хочет прогуляться. Не бойся, маленькая черепаха! Тепло и хорошо тебе там. И тебе, малышка Эфрат. Потому что мне тоже хорошо и тепло.

На улице ветер, но уже без дождя. Нам предлагают покориться. Покоримся с радостью и отдохнем. На улице холодно и сыро. Хорошо, что все мы под крышей. Только кипарисы нельзя взять из сада домой, и они изгибаются там под ветром. Едва удается им распрямиться, как ветер снова с силой сгибает их в дугу. И они как раненая антилопа. Которая не сдается, потому что еще не домчалась до дома.

Зимою все вынуждены сидеть взаперти. Вот придет лето, и, кто захочет, сможет валяться на траве, а кто захочет, пойдет поплавать в бассейне. Иони поедет на шахматный турнир, будет участвовать в первенстве кибуцного движения, либо призовут его на сборы резервистов, и, вернувшись, он поделится со мной новостями. А Заро посвятит мне стихи, станет активистом, крупной фигурой в нашем движении, прославится. Грустно и холодно быть молодым мужчиной, особенно зимой. Есть в них что-то такое, от чего они всегда испытывают жажду и голод, что-то болезненное, гложущее их изнутри. Не просто вожделение, но что-то более тяжелое, обрекающее на одиночество; вожделение что, оно проходит, едва извергается семя, оно как ранка, которую можно излечить слюной. А то, другое, жестокая вещь. Почти никогда не оставляющая их в покое. Быть может, отступающая лишь тогда, когда они погружаются в сон. А еще — когда начинаются разговоры о «серьезном развитии событий» и в воздухе пахнет войной. Запах смерти словно вознаграждает их за что-то и доставляет им удовольствие. Но что заставляет их постоянно испытывать голод и жажду, почему необходимо каждый раз пронзать антилопу? Словно дали им какое-то обещание и не выполнили его. Это обещание дано злым колдуном, оно никогда не исполняется, да и не может быть исполнено. Это относится не только к Заро, к Уди и к Иони, но и к Иолеку, и к моему отцу, которого уже нет, и к Бен-Гуриону, орущему по радио, и даже к Баху, чьи слезы я слышу и люблю в его музыке. Тяжело и тоскливо Баху, потому что и ему было дано обещание, которое оказалось не выполненным. Я слушаю его опус сто шесть, где Бах — маленький мальчик в темном, заброшенном, чужом доме, без матери, в лесу, в тайге или тундре, о которых мне рассказывал Иони. Он умоляет: «Вернитесь ко мне! Почему вы оставили меня здесь одного?» Но потом ему становится стыдно, в нем просыпается гордость: «А, все равно! Я один, ну и пусть! Я большой и сильный, я поражу вас копьем». А в финале есть место, где Бах словно бы легко прикасается к самому себе и шепчет: «Не плачь, не плачьте, ничто не напрасно, вот и отец сейчас придет и все объяснит, и наша мама скоро вернется…»

Я принесла керосин. Зажгла обогреватель. Красивое голубое пламя горит в той комнате, где спит Заро. Обогреватель шумит приятно и тихо, как было обещано рекламой, где его назвали «нашептывающим».

Азария засунул руки под подушку рядом с головой внутри берлоги, что он соорудил себе. Ему нравится, когда его зовут Заро. А вот в спальне, где спит Иони, обогревателя нет. И там прохладнее. Я укутаю его одеялом и легонько прикоснусь к его лбу. Горячий. Сухой. А Заро задыхается от насморка. Мне немного холодно. У меня есть привычка втягивать руки в рукава, чтобы не стыли. Если у Эфрат вдруг потеряется бутылочка с соской и она во сне начнет искать свой рожок, явится чернокожая волшебница и осторожно вернет соску прямо в ротик. И моя Эфрат будет спать.

Сок я наливаю в два высоких стакана. Прикрываю каждый стеклянным блюдцем. Нарезаю сдобный пирог, который испекла вчера. Кто встанет, сможет поесть и попить. Кто захочет. Есть все, что необходимо.

Но и завтра все будет. Я достаю большую стеклянную миску. Высыпаю туда чашку сахара. Тихонько. Чтобы никого не разбудить. Разбиваю четыре яйца и размешиваю их в миске вместе с сахаром. Не прекращая мешать, постепенно добавляю полчашки подсолнечного масла, следом — полчашки простокваши, прямо из холодильника. Натираю на терке лимонную цедру и продолжаю мешать и мешать тесто, стараясь делать это беззвучно. А теперь — два с половиной стакана муки и пакетик пекарского порошка для того, чтобы разрыхлить тесто. Размешиваю бесшумно, но сильно и непрерывно, пока не исчезнут все комочки. И вот наконец осторожно, стараясь не расплескать, выливаю тесто в печку-чудо, смазанную маргарином, втыкаю вилку в розетку и включаю печь на среднюю температуру. Теперь остается минут сорок ждать, пока мой пирог не подрумянится…

…Я чинила Иони его коричневый пиджак, а Иони рассказывал мне о тайге и тундре. Затем он стал прощаться со мной, а потом не уехал. «Иони, — сказала я ему, — я слушаю и вышиваю, а по радио передают концерт…» Им обоим я рассказала о том, что прочла в книжке: в племени кикуйю, когда наступает ночь полнолуния, ловят отражение луны в воде, заключают его в кувшин и хранят до тех пор, пока не придут черные ночи…

Тем временем я вымыла посуду, вытерла ее, поставила в шкафчик. В пекущийся пирог воткнула лучинку и вытащила: к ней еще липнет сырое тесто. Я подожду, пока пирог поспеет, а пока схожу посмотреть, не надо ли кого прикрыть одеялом. Это хорошо, что у них жар: им стоит поболеть с температурой. Чтобы были вынуждены отлежаться. Чтобы обрели покой. Как в детской песенке: «Малыш Ионатан позабыл закрыть дверь…» Потому что позавчера, в субботу, когда мы с Анат и Уди отправились на прогулку, мужчины атаковали деревню на вершине холма, там они захватили разрушенную мечеть, однако разбойников не поймали. И все схватили простуду… Вот теперь пирог готов… Анат рассказала, что Уди тоже болен. Я сажусь вышивать. Поставлю пластинку — тихонько, так, чтобы они не проснулись. А если проснутся, есть сок и пирог, и, кто захочет, пусть ест и пьет. Может, Альбинони? Нет. Может, «Времена года» Вивальди? Или снова поставить Баха?

Вчера был пятнадцатый день месяца Шват, день, когда в Израиле по традиции сажают деревья. Хава, мать Иони, пришла к нам с претензиями: «Да что же это такое? Вы совсем не заходите, даже не поинтересовались здоровьем Иолека, а его снова одолели боли, так что в амбулатории ему сделали два укола…» Один укол, по словам Хавы, легкий, а другой Иолека просто доконал. Она увидела лежащего Азарию и рассердилась: «Что люди скажут?!» «Он болен, — ответила я, — точно так же, как Иони. А если пойдут разговоры в кибуце, так ведь и о тебе говорят. Рассказывают всякое о том, что случилось еще до нашего рождения. Мол, была у тебя несчастливая любовь…» — «Да ты, Римона, не совсем нормальная». — «Прости меня, Хава, ты думаешь, что мы в лесу? Извини, но, видишь ли, у него в бараке холодно и сыро, и некому за ним ухаживать. К тому же сообщили, что после пятнадцатого числа приедет парикмахер, а когда он приезжает, то живет в бараке, в комнатке рядом с Болонези. А на улице дождь. Иони пригласил Азарию, потому что Азария подарил ему маленькую черепаху». — «Ты слегка рехнулась, Римона». Она хлопнула дверью и ушла. А черепаха снова начала царапать стенки своей коробки и чего-то хотеть… хотеть… хотеть…

Возьму-ка я швабру и тряпку, протру пол, смету пыль с этажерки, приготовлю себе кофе. Они оба спят глубоким сном. Слабые и добрые. Без антилопы и копья. Это смешно, но я хотела бы уложить их обоих в спальне на широкой кровати. А самой остаться здесь, в этой комнате, в одиночестве, на диване. Или ночью лежать между ними, прикасаясь и к одному, и к другому…

Это был пятнадцатый день месяца Шват, но без праздничных торжеств и без традиционных посадок деревьев. Лишь дождь моросил день напролет да с гор слетали ветры, чтобы гнуть кипарисы в саду. Протяжно воя, словно изнемогая от голода и жажды, ветры пытались ворваться в дом. Если она заплачет ночью, я успокою ее, чтобы она не разбудила обоих. Я беру ее и устраиваю с бутылочкой молока на моем животе. Как-то я прочитала, что удары материнского сердца успокаивают младенцев, потому что этот ритм знаком им еще с того времени, когда они были во чреве матери. Ритм сердца… Так возникли ритмы барабанов Намибии. Тело ее согревается теплом моего тела. Моя овечка, девочка Эфрат, глазки закрой, будем спать мы с тобой.

Я читала, что у Баха было то ли десять, то ли двадцать детей. Все жили в маленьком домике из красного кирпича, в Германии. Возможно, госпожа Бах говорила ему: «Не грусти, не печалься, все будет хорошо». И он отвечал ей: «Да-да». Но не верил этому, разве что чуть-чуть. И помогал ей принести угля, поддержать огонь в печке, постирать пеленки или укачать больного ребенка, спев ему песенку. Антилопа и копье докучали ему, когда по ночам одолевала его бессонница и дождь лил над Германией. Он желал, чтобы его обняли, желал ощутить хотя бы прикосновение или что-то услышать, желал получить все то, что госпожа Бах не могла бы дать ему, даже если бы захотела. Его мать… он просил: пусть она придет, пусть вернется, пусть снимет его с креста и омоет раны, нанесенные гвоздями. И кто пришел? Как всегда. Война. Болезнь.

Вода вновь закипела. В большом и маленьком термосах я завариваю чай с лимоном и медом — это им на ночь, когда начнет сильно першить в горле. В черном окне все время черный дождь. Пятнадцатый день месяца Шват пришел и ушел. Когда я была маленькой, в этот праздник я сажала деревца, а однажды посадила у себя на грядке в саду маленький черный резиновый мячик. Мячик так никогда и не дал всходов, и саженцы мои засохли. Я — Римона Лифшиц. Я — Римона Фогель. Моя малышка Эфрат. Мой муж Иони. И друг Заро…

Из-за моих больных я вернулась домой намного раньше, благо в прачечной Липа чинил паровой котел, который сломался, пока Липа был болен. Теперь он выздоровел, и котел починен. Липа рассказал мне анекдот на идиш…

В ванной я собрала волосы в узел и закрепила их повыше — пусть будет видна моя длинная шея. И снова решила, что распущенные, свободно падающие волосы — это лучше.

Нет, они не просыпаются. Один свернулся, словно плод во чреве матери на картинке из книги «Беременность и здоровье». Другой ворочается, вздыхает, сейчас он спит на спине, похожий на распятого Баха с рисунка на конверте пластинки «Страсти по Матфею»: руки разбросаны в стороны, кулаки сжаты с силой. Антилопа хотела умчать его от меня в тайгу, в тундру, на лов китов, о которых в субботнем приложении написано, что они на грани вымирания… И оставить меня с Эфрат и Азарией, который подарил мне засушенный цикламен. И с Тией. Чтобы мы его дожидались…

Поэтому вместо халата я надену платье. Прямое. Голубое. И стану красивой.

Каждый, кто проснется, получит сок с пирогом, а еще есть сметана и хлеб. И придется измерить температуру. И принять таблетку аспирина. Если они захотят, Заро исполнит нам что-нибудь на гитаре. Если будет у них желание, мы поиграем, все трое.

Вот игра для нас с Иони: он другой человек, мужественный моряк, который бороздит южные моря, то ли охотясь за китами, то ли в поисках необитаемого острова. А я должна ждать его дома, в дальней дали, и хранить ему верность. Пока он не возвратится ко мне с пулей, застрявшей в плече, и о нем напишут в газете. Он вернется и, набросившись на меня, захочет заняться любовью. И я говорю ему: «Приди!»

А с Заро можно играть в мальчика и маму. Он до того застенчив, что я обязана помочь ему, но так, чтобы он этого не почувствовал. Я подсказываю ему — от первого нежного прикосновения до завершающего вопля, — я подсказываю ему: не надо спешить, ты же не воришка, и это не кража, бояться нечего.

Что я сделала для Азарии сегодня? Постирала и отгладила его габардиновые брюки и его рубашку, перепачканные грязью во время субботней прогулки. А что я сделала для Иони? Я взяла его рваный ботинок, отнесла в сапожную мастерскую и попросила Яшека починить; Яшек починил, и теперь ботинок уже «не просит каши» и не действует на нервы.

Эфрат играет с другими детьми на циновке маленькими круглыми камешками. Они играют посреди лесной прогалины на берегу голубой реки, которая в книге об Эфиопии называется Голубым Нилом. Эфрат ползает на четвереньках по золотому песку, ласковому, горячему и чистому. Лунный свет обволакивает Эфрат серебряной паутиной. Из глубины пустого пространства доносится музыка. Там темнокожие женщины в белых-белых одеждах напевают своим детям песни без слов на языке, который называется амхарским. И, стоя в мелкой воде Голубого Нила, срезают полый тростник. Среди темнокожих женщин, тоже одетый во все белоснежное, стоит учитель Иехошафат, сраженный пулей, что попала ему в голову. Нежными-нежными прикосновениями извлекает он звуки из чего-то похожего на барабан. И это ритм сердца: тук… тук… Речку задумчиво переходит антилопа, которая зовется гну. Спи, спи, моя девочка, спокойно спи! Папа ушел на работу. Ушел. Ушел. Ушел. Вернется, когда луна взойдет. И подарок принесет. Спи усни… Тигры, газели, страусы, львы… А ты спи-спи-усни… Не стоит расстраиваться, сказал учитель Иехошафат, потому что это ошибка — требовать, чтобы каждый день происходило что-то новое: еще одна антилопа, еще одно копье, новая война и новые сборы в дорогу. Кто устал, пусть отдохнет. А кто уже отдыхает, пусть прислушается. А тот, кто прислушивается, тот знает, что на улице ночь, что на улице ветер. Под дождем — безмолвие мокрой земли, а выше — покой могучих дремлющих скал. Которых никогда, во веки веков не коснется никакой свет. И есть иной покой — заоблачный. Безмолвие меж звездой и звездой. А там, где кончаются звезды, — последнее успокоение. Чего от нас хотят? Чтобы мы не мешали, чтобы мы не шумели, чтобы мы тоже были спокойными, и если мы станем такими, нашим страданиям придет конец. Не имея дурных намерений, Василий, принявший иудейство и взявший себе имя Аврам бен-Аврам, почистил и смазал пистолет, которым был убит учитель Иехошафат. Теперь Василий пришел просить нашей любви и прощения, потому что не было у него намерения причинить зло… Цветок цикламена дал он мне, цветок, засушенный меж страничками его удостоверения личности. И принес мне книжку. Маленькую индийскую, написанную по-английски, о глубине страданий и высоте света.

Оба они спят у меня сейчас. Я принимаю их. Один молчалив, потому что грустно ему быть таким, как все, а другой беспрестанно говорит, потому что грустно ему быть не совсем таким, как все. Я принимаю их.

Весь вечер после той прогулки, после того как погас свет, Заро пел и играл для нас, пел и играл, не решаясь остановиться хотя бы на мгновение. Ибо опасался, что стоит ему прекратить играть, как мы тут же скажем ему: «Спасибо, привет, спокойной ночи!» Он играл и чуть не плакал. Пока я ему не сказала: «Заро, сейчас мы отдохнем, а продолжить можно и завтра». И Иони предложил: «Почему бы ему не лечь здесь, на диване?» Ну что ж… Я скомандовала: «Иони, Заро, спать!» И поскольку электричества не было, зажгла свечу в уголке кухни и еще одну возле радио. Иони свалился на постель и уснул прямо в одежде, а я и мальчик остались. «Извини, — сказала я, — теперь я разденусь и лягу спать…»

…А он был испуган, и шепотом молил меня о прощении, и называл себя грязным типом. «Ты? Нет, — сказала я. — Ты хороший. Не огорчайся».

И он отвернулся к стене и лежал до самого утра на этом диване, в этой комнате, не смыкая глаз, ненавидя себя за то, в чем не был виноват.

Мне тоже не спалось. И вдруг перед рассветом, когда громыхал гром и сверкали молнии, случилось так, что Иони проснулся, потому что Тия запросилась на улицу. Он проснулся и увидел меня — бодрствующей, в ночной рубашке, в задумчивости сидящей в кресле. «Ты сошла с ума», — сказал он мне. Тия поскреблась в дверь, просясь обратно в дом, Иони открыл ей, а Заро лежал неподвижно и почти не дышал от стыда и страха. И Иони схватил меня за плечи, швырнул, как мешок, на постель и овладел мной, несчастный, так неумело и зло, что причинил мне боль. Я прошептала ему: «Иони, прекрати, он не спит, он слышит нас и страдает». Иони ответил мне шепотом: «Ну и пусть. Пусть пострадает. Это конец. Потому что завтра я поднимаюсь и уезжаю отсюда». — «Как же ты поедешь, ты весь горишь, у тебя жар». — «Завтра я поднимаюсь и уезжаю. Ты сумасшедшая. Если тебе так хочется, мне безразлично, пусть у тебя будет этот псих. На здоровье! Мне надоело». — «Иони, ты не понимаешь, что уже немного любишь его». — «Нет, я сплю, Римона, я вообще еще не проснулся. Вставай, иди к нему, мокрая от моего семени! Мне безразлично, мне надоело, и хватит!» И тогда я пошла к нему, мокрая от семени Иони, села рядом с ним на пол и сказала, что пришла спеть ему. И рукою коснулась его щеки, а он уже тоже пылал от жара: «Не говори сейчас ни слова, малыш, положи свою руку в мою, посмотри, что получается, только не говори мне ни слова…»

И так, пока грязный свет не пробился сквозь жалюзи и не наступил пятнадцатый день месяца Шват, Новый год деревьев. Я приняла горячий душ, оделась в ванной и отправилась на работу в прачечную. А когда вернулась, постаравшись прийти пораньше, они оба уже были больны, у них был жар и лихорадка. Я дала им аспирин, напоила чаем с лимоном и медом, укрыла их. Пусть спят. Чернокожие женщины, по-амхарски одетые в белое, поменяют Эфрат пеленки.

Они просыпаются. Один крутится, а другой ворочается с боку на бок. Хватит вышивать, потому что уже ночь. Спокойной ночи, Эфрат, спокойной ночи, господин Бах, госпожа Бах и господин учитель Иехошафат! Это говорю вам я, Римона Фогель: не бойтесь, все кончится очень хорошо. Тот, кто печален, еще возрадуется. После всего этого дождя нам будет дарована милость.

И вновь зажужжал холодильник. Потому что включилось электричество.

Мы будем добрыми.

 

9

Зимою 1965 года задумал Ионатан Лифшиц оставить свою жену и кибуц, в котором родился и вырос. Он твердо решил уйти и начать новую жизнь, потому что всегда, сколько помнил себя, его окружало плотное кольцо мужчин и женщин, которые непрестанно следили за ним, советовали, поучали. В годы детства и юности, во время армейской службы и после рождения мертвой девочки ему твердили: «Это можно, а это нельзя». И все более и более ощущал он, что люди эти заслоняют от него некую тайную и, возможно, удивительную картину и что он не должен уступать им до бесконечности.

Речь они вели чаще всего о явлениях отрицательных: «внушающее опасение развитие», «грозящая опасность» — Иони почти перестал понимать смысл этих слов. Порой, стоя в одиночестве у окна и наблюдая, как закатывается солнце и горькая, глубокая тьма стелется по полям, охватывая, словно бедствие, всю землю, до самых дальних холмов на востоке, Ионатан в глубине души спокойно принимал правоту ночи.

Когда Иолек, отец его, то жестко, то мягко заводил с ним разговор о суровом велении времени, когда, касаясь общих проблем и останавливаясь на частностях, говорил он об историческом значении, об ушедших и будущих поколениях, о долге молодежи, Иони, бывало, весь сжимался, словно в ожидании пощечины, и не знал, что́ ответить. Был он человеком молчаливым, слов не любил и не доверял им.

Чего они от меня хотят? Они думают, что я им принадлежу. Говорят обо мне как о «человеческом факторе», как о «рабочей силе», как о «явлении». Я не боеприпасы в их арсенале. И вся их суета мне до лампочки. Я просто должен наконец встать и уйти. Куда-нибудь. Куда угодно. Рио. Огайо. Бангкок. Куда-нибудь. В другое место. Где можно пожить в одиночестве. Где все происходит не по плану, не составляет «еще одного звена в цепи» или какого-то там «положительного», «отрицательно го» или «важного» этапа. Быть свободным человеком…

В одну из ночей он рассказал своей жене Римоне, что решил подняться и уйти. И со всей прямотой сказал ей, что нет никаких причин ждать его: жизнь, как говорится, должна продолжаться. Предположим, меня убили…

А тем временем ждал Ионатан, чтобы прекратились дожди, спало напряжение на границах, стихли бури и громы, нашлась ему замена в гараже. Он ждал решительного поворота, который позволил бы ему в конце концов распрощаться и направиться в то далекое место, где его ждут и ждут, но не станут ждать вечно.

Так миновал 1965 год. И наступил 1966-й.

Долгая суровая зима стояла тогда в наших краях. Острый, тонкий, косой дождь сек топкую землю, а ветры испытывали на прочность опущенные жалюзи, шумели в кронах деревьев, раскачивали провода, отзывавшиеся мелодией заброшенности и запустения. Была усилена охрана по ночам, поскольку через линии прекращения огня, установленные сразу после Войны за независимость, просачивались террористы. По радио говорили об угрозах, раздающихся в арабских столицах, и о надвигающейся опасности войны.

Иолек Лифшиц на общем собрании кибуца уже объявил, что вскоре оставит пост секретаря, так что стоит подыскать ему замену, скажем, «прощупать пульс» у Срулика-музыканта. Злые языки утверждали, что Иолек стремится вернуть себе центральное место в Рабочем движении, Кнесете и правительстве. А кое-кто склонный к далекоидущим выводам полагал, что Иолек строит некие тонкие расчеты, предвидя возможность кризиса, передела идейного наследия, глубокого политического раскола, в результате которых всплывет его имя, имя политика, способного идти на компромисс, и он будет призван «спасти положение», предупредить опасность раскола. Сточник, остановивший Ионатана Лифшица на дорожке между гаражом и слесарной мастерской, стал с дружелюбным лукавством выпытывать у него, что, собственно, известно Иони о планах, которые вынашивает его отец. Иони пожал плечами: «Оставь меня, Бога ради. Внуков хочет старик. Чтобы было у него что-то вроде династии…» И Сточник, и кое-кто еще сочли это подтверждением собственных домыслов.

Амос, младший брат Ионатана, крепкий курчавый парень, веселый, остроумный, замечательный спортсмен, с успехом занимающийся плаванием, принимал участие в «акции возмездия», проведенной в ответ на вылазки террористов. За мужество, проявленное в рукопашном бою, когда во время столкновения в окопе он уложил штыком двух солдат иорданского Арабского легиона, был Амос награжден почетной грамотой, которую вручил ему командующий парашютно-десантными войсками. В ту зиму не было иного выхода: каждые две-три недели приходилось проводить ночные рейды по тылам противника, чтобы отплатить за убийства, совершаемые террористами, что проникали через границы на нашу территорию.

А Иони молчаливо дожидался какого-то поворота событий, каких-то перемен, какого-то сигнала, означающего, что начинаются новые времена.

Но дождливые дни походили один на другой, и Римона всегда была похожа сама на себя. Едва ли не каждый день что-то в нем угасало, а он и сам не понимал, что́ его гнетет: то ли болезнь, то ли бессонница. И только с губ его иногда непроизвольно срывалось: «Всё. Кончили, и довольно!»

А тем временем однажды ночью появился в кибуце странный парень, которого направили работать вместе с ним, Ионатаном, в гараже. Перевернув гараж вверх дном, новичок навел в нем потрясающий порядок: все вымыл, вычистил, разложил по местам, повесил на стену вырезанный из журнала цветной портрет министра социального обеспечения, доктора Иосефа Бурга, круглолицего, добродушного, со взглядом исполненным сытой неги. А еще новый парень повадился почти каждый вечер приходить в дом к Иони и даже ночевать на диване в большой комнате. Но Ионатан думал: что тут такого? Меня это не трогает. Я ведь все равно уже не здесь. А Римона — она не вполне женщина. А он всего лишь мальчик, сирота, у которого нет никого в целом мире. Пусть так и будет. К тому же он кое-что смыслит в шахматах, хотя чаще всего проигрывает, он хорошо играет на гитаре, ухаживает за Тией, каждый четверг помогает Римоне убрать в доме и всегда моет вместо меня посуду. Пусть будет. Когда закончится зима и я снова стану здоров, стану таким, как все, тогда можно будет его придушить, или переломать ему кости. А покамест пусть будет здесь, ведь и я здесь всего лишь покамест. Потому что я все еще чувствую себя усталым.

Но в глубине души он укорял себя: почему ты медлишь? Нужно подниматься и уходить. Есть на карте горные кряжи: Пиренеи, Альпы, Аппалачи, Карпаты, есть большие города по берегам рек, города с площадями и мостами, есть густые леса, есть дерзкие и странные женщины, и среди всего этого существует некое место, где тебя ждут, ждут сейчас, в это самое мгновение тебя издалека окликают по имени, окликают со всей серьезностью, и если ты опоздаешь, то опоздаешь. Как сказал этот несчастный парень, русская пословица утверждает: даже сломанные часы несут свое бремя — дважды в сутки показывают точное время. А кто забывает, тот убивает.

Ионатану Лифшицу пришлый парень стал уже едва ли не симпатичен, потому что умел так играть на гитаре, что извечная печаль понемногу стихала, превращаясь в нечто дозволенное и почти оправданное. Печаль то набирала силу, то стихала, словно военная сирена, но и стихая, скажем во время трансляции по радио футбольного матча, она не забывалась: так ливень, стихая, превращается в серый моросящий дождик.

Порой музицирование в доме Римоны и Ионатана затягивалось до глубокой ночи. Сквозь стены просачивались вздохи ветра, приглушенное мычание коров, а в самом доме трепетало пламя обогревателя, похожее на голубой цветок. Римона обычно сидела в кресле, втянув кисти рук в рукава ночного халата, свернувшись, поджав под себя ноги. Как будто сама себя вынашивала. Ионатан курил, смежив веки, либо сооружал на столе всякие фигуры из спичек, которые тут же разрушал. Азария в дальнем углу дивана, на котором он спал, наклонившись, выгнув спину, все играл и играл, а порой напевал вполголоса. Словно в лесу.

Я обещал ей ребенка, и я привел ей ребенка, а теперь можно и уходить. У Эйтана, в его комнате, крайней, рядом с плавательным бассейном, живут две девушки, Смадар и Бригита, и ему нет никакого дела до того, что говорят в кибуце. Уди весной привезет с кладбища деревни Шейх-Дахр скелет араба, укрепит его с помощью стальных прутьев, чтобы служил пугалом на лужайке перед домом, и пусть все лопнут — Уди это безразлично. Мы, трое товарищей, в здравом уме решили создать здесь коммуну в коммуне. А что? Где написано, что нельзя? Пусть говорят, пока им не надоест. Пусть сколько угодно насмехается этот голос, доносящийся из давнего прошлого: «Ну и клоун, даже в быка попасть не смог». Но на сей раз правда за нами, а остальное мне безразлично. Все равно скоро меня здесь не увидят, и тем, кому вздумается предъявить мне претензии, придется искать меня за сто тысяч километров отсюда. Как говорит этот парень, всю ночь собака лает, а луна молчит и сияет. А вот другая его пословица: во что ни одень Сергея, не станет Сергей умнее…

Чужак принес с собой множество пословиц, и Иони, сам того не замечая, стал ими пользоваться, когда говорил с самим собой или беседовал с Уди, Яшеком, Шимоном-маленьким, который работал на ферме.

Из-за сильных дождей и непролазной грязи работы в поле у нас почти не ведутся. Дороги превратились в болота. Низинные участки затоплены водой. Возникало опасение, что зимний урожай сгниет. Секретариат кибуца послал многих молодых парней на различные семинары, где они совершенствуют свои знания в области иудаизма, сионизма, социализма, современной поэзии, механизации сельского хозяйства, улучшения пород скота… Некоторых парней направили на работы, которыми обычно в кибуце заняты девушки, чтобы и те тоже могли поехать на семинары. Например, откомандировали на кухню или в дома, где по обычаям кибуцев живут отдельно от родителей ребятишки. В эти дни ребятишки целыми днями сидели взаперти в хорошо отапливаемых домах, а по вечерам — в родительских квартирах. Время от времени случались перебои с электричеством, и приходилось нам целый вечер проводить дома при свете свечей или керосиновой лампы. И тогда кибуц Гранот становился похожим на деревню в какой-то совсем иной стране: низкие хижины словно плывут в клочьях тумана, гонимого ветром, слабые огоньки дрожат в маленьких оконцах, с густых древесных крон капает вода, ни души, стынущая тишина на опустевшем пространстве. Ни души — только безмолвие перешептывается с ближними и дальними полями. Ничто не сдвинется с места, не шевельнется у подножия холмов, по-зимнему пустынна кладбищенская роща, просевшие могильные плиты заросли папоротниками, ковры мертвой листвы шуршат меж деревьев фруктового сада, хоть и не ступает по ним нога человека. Ржавчина и гнилая сырость разъедают остовы бронетранспортеров, сгоревших во время боев. Низкие облака блуждают среди развалин заброшенной деревни Шейх-Дахр, замышлявшей когда-то устроить кровавую бойню, но мы сразились с ними, и остались им груды развалин, рухнувшие стены, одичавшие разросшиеся виноградные лозы, буйная сочная растительность, подточившая камни и пробившаяся сквозь трещины. Оттуда, из-за деревни Шейх-Дахр, каждое утро восходит над нами невидимое, скрытое за стенами тумана и облаков солнце. Он рождается в семь утра, этот грязный, усталый свет.

В наших маленьких, окруженных лужайками домиках, изнемогающих под гнетом зимы, звонят будильники. И мы обязаны проснуться, безрадостно ворча, вылезти из-под теплого одеяла, надеть рабочую одежду, укутаться в старую куртку или потрепанное пальто, только на то и годные, чтобы ходить в них на работу.

Между семью и половиной восьмого усталой, раздраженной трусцой рассекаем мы пелену дождя и, задыхаясь, достигаем столовой, где ждет нас завтрак: толстые ломти хлеба, намазанные вареньем или творогом, и маслянистый кофе. А затем каждый отправляется на свое рабочее место. Шимон-маленький — на животноводческую ферму. Липа-электрик — в свою мастерскую. Иолек Лифшиц — в свой кабинет, обшарпанную комнату, где даже в утренние часы приходится зажигать свет и где на облупившихся голых стенах нет ничего, кроме красочного календаря, изданного американской фирмой, которая выпускает тракторы. Римона — в кибуцную прачечную. Анат Шнеур — в детские ясли, чтобы разогреть бутылочки с молоком, поменять пеленки, перестелить постели. Иони и Заро — в свой гараж, к машинам, на которые взирает довольным взглядом министр социального обеспечения с портрета, укрепленного над полками с запчастями. Эйтан Р. и старый Сточник, поднявшиеся в половине третьего ночи к утренней дойке, теперь уже бредут домой; оба они хмуры, лица их заросли щетиной, от них исходит острый, кисловатый запах пота и навоза. Болонези, скрывшись за серой, со стеклянным оконцем, маской сварщика, сваривает трубу в слесарной мастерской. На складе, где хранится одежда, Хава зажигает три керосиновых обогревателя и разбирает груду одежды, определяя, что надо отдать погладить, а что — сложить на полки. Работники кухни убирают с липких столов остатки завтрака и, вытерев каждый стол сначала влажным, а затем сухим полотенцем, переворачивают на них стулья, собираясь мыть полы. «Вы спасете эту Землю», — увещевает написанный на картоне лозунг, что остался от недавнего праздника, Нового года деревьев.

В такое зимнее утро почти не пользуются словами, разве что самыми необходимыми: «Иди сюда», «Что случилось?», «Куда ты положил?», «Забыл», «Так пойди поищи», «Давай двигайся»…

Тишина и печаль притаились во всех уголках кибуца. Крики птиц в холодном воздухе. Тоскливый собачий лай. Человек человеку в тягость. Когда-то, в былые дни, все здесь было исполнено огромного смысла, все делалось с полной самоотдачей, а порой и с великим самопожертвованием. Пролетели-промчались годы, воплотились в жизнь самые смелые мечты, каменистая земля превратилась в цветущее поселение, из палаток первопроходцев-мечтателей поднялось и выстояло свободное еврейское государство, выросло второе и третье поколение, загорелое, великолепно владеющее и оружием и техникой, — так почему же этот мир так потускнел, почему мечты словно выцвели? Почему устало сердце, почему оно охладело и угасло? Во всем кибуце зимнее безмолвие. Словно племя изгнанников в чужой стране, словно измученные каторжники в дальних лагерях… И если случаем завязывается беседа, то чаще всего ее питают либо сплетни, либо прокисшее злорадство.

Под вечер под сенью заплаканных кустов китайской сирени по дороге в дом культуры на занятия кружка, где изучается еврейская философская мысль, Сточник произнес с грустью:

— Все рассыпается, мой друг. Открой глаза, пожалуйста, да погляди, что творится. Ведь ты вот-вот станешь секретарем кибуца и вынужден будешь противостоять всеобщей эрозии. И не так, как Иолек, который ни на что, кроме красивых фраз, не способен: он здесь даже гвоздя с места на место не перенес. Все разлагается прямо на наших глазах. Государство. Кибуц. Молодежь. Говорят, тысячи молодых парней поднимаются и уезжают из страны. Коррупция свирепствует даже среди наших приверженцев. Мелкобуржуазная стихия поглощает все, разъедая, как говорится, то лучшее, что есть в нашей жизни. Разрушаются семьи. Распущенность правит бал. Даже здесь, у нас, под самым нашим носом. И никто пальцем не шевельнет. Леви Эшкол погружен в интриги, Бен-Гурион сеет ненависть. Сионисты-ревиозионисты, наши политические противники, подстрекают толпу. Арабы точат ножи. А молодежь — это бесплодная пустыня. Либо безудержный разврат. Не вдаваясь в грязные сплетни, от которых я всю жизнь держусь подальше, как от нечистот и скверны, взгляни, пожалуйста, что происходит с сыном некоего значительного лица. Баба вертит двумя мужиками, прямо как сказано в Священном Писании. Полная распущенность. А посмотри, что происходит в среде школьных учителей или в хозяйственной комиссии нашего кибуца. Погляди на наше правительство. Все, Срулик, катится под уклон, все. Из огня да в полымя. Были ли изначально наши основы поражены какой-то гнилью? И, по-видимому, именно сейчас, как говорится постфактум, всплывают на поверхность те внутренние противоречия, которые мы все эти годы загоняли внутрь, заметали, так сказать, под ковер… Ты молчишь, мой друг? Конечно же, это самый легкий и удобный путь. Скоро и я стану молчуном. Достаточно с меня и одного инфаркта. Предостаточно. Не говоря уж о ревматизме и вообще об этой гнетущей зиме. Послушай меня, Срулик, я говорю тебе, положа руку на сердце, что, куда ни кинешь взгляд, вокруг сплошная мерзость.

Срулик то и дело согласно качал головой. Время от времени улыбался. А когда возникла короткая пауза, сказал:

— Ты, по своему обыкновению, слегка преувеличиваешь. Видишь все в черном свете, как говорится. Бывали дни куда более трудные, чем нынешние, но, слава Богу, мы все еще здесь. Нет причин для отчаяния. Кризисы были и будут. Но наша история, не приведи Господь, еще не оборвалась.

— Тоже мне, праведник. Нечего разглагольствовать так, будто ты, как в детстве, выступаешь перед малышами на школьных утренниках. Меня агитировать не нужно. Я смотрю на все трезвым взглядом и предлагаю и тебе открыть наконец глаза… Ты что, спятил? Ты без шапки? Кто расхаживает так в разгаре зимы!

— Я не расхаживаю, голубчик, а иду на заседание кружка. И не забывай, что даже в наши первые дни, о которых ты так тоскуешь, не всегда была здесь, как говорится, тишь да гладь. Были неудачи. Были позорные явления. И даже скандалы. Пошли! Не след стоять здесь на холодном ветру, так и простудиться недолго. Пойдем проверим, не забыли ли включить обогреватель, прибыл ли уже лектор. Нас ждет разговор об учении великого современного философа Мартина Бубера. Пошли! Смотри-ка, такая темень уже в половине пятого. Прямо Сибирь.

Каждый вечер некоторые из нас, встречаясь в кружках, вели дискуссии на самые разные темы. Кое-кто заседал на собраниях, где со всех сторон обсуждались вопросы приема в кибуц новых членов, проблемы финансов, образования, жилья, санитарных условий и где предлагались умеренные, не сулящие потрясений реформы.

Были и такие, кто по вечерам предавался своим увлечениям: маркам, живописи, вышиванию. Кто-то отправлялся в гости к соседу — выпить кофе с бисквитами, посплетничать о ближних и потолковать о политике. В десять вечера одно за другим гасли окна в наших домиках, и влажная ночь опускалась на кибуцную усадьбу.

На водонапорной башне вращается прожектор, и луч его описывает круги. Фонари на заборе окружены туманным нимбом. Косые нити дождя, попав в круг света, вспыхивают голубоватым электрическим сиянием. Закутанные в куртки и плащи, натянув до самых ушей вязаные шерстяные шапки, вооружившись древними автоматами, кружат по усадьбе дозорные. Овцы сгрудились в загоне, стараясь согреться. Собаки, как обычно, заливаются диким лаем, завершая его тонким пронзительным завыванием. Далеко на западе, у горизонта, неслышно взблескивают слабым оранжевым светом молнии.

А в комнатах, где живут холостые кибуцники или молодые супружеские пары, случается, не спешат улечься: там передают по кругу бутылку, играют в карты, в нарды, рассказывают грубоватые анекдоты, перемежая их военными воспоминаниями.

Уди говорит Эйтану Р.:

— Сахтен. — Это арабское слово, означающее «пожалуйста», в их кругу не требует перевода. — На здоровье. Почему бы и нет? Даже Священное Писание полно подобных историй. А что уж говорить о наших стариках, когда они были молодыми, когда орошали болота и осушали пустыни и все такое прочее. Тогда они, бывало, мылись все вместе голые в душе, парни и девушки. Это потом они стали такими положительными, такими моралистами. Жизнь — это не сказки воспитательницы в детском саду. Иони сам сказал мне однажды, что самый гнусный обман на свете — это Белоснежка и семь гномов: когда мы были маленькими, нас обманули, скрыв, что́ на самом деле сделали гномы с Белоснежкой, пока она спала у них, отведав отравленного яблока. Так чего же они хотят от Римоны, у которой всего-то два гнома? Пусть себе будут. На здоровье! Может, ты, Эйтан, как-нибудь вечерком приведешь к ним свой личный гарем, да и мы с Анат присоединимся — покуролесим хорошенько до утра…

Эйтан ответил:

— С той самой минуты, когда он впервые появился здесь и я поймал его у коровника, было у меня ощущение, что дело добром не кончится. Этот тип не совсем нормален. Да и Римона чуток… того. Кого мне жаль, так это Иони Лифшица, который когда-то был настоящим парнем, а теперь и сам почти превратился в такого же шимпанзе и бродит целыми днями, словно стукнутый дубиной по голове. Плесни-ка еще арака — во второй бутылке чуток осталось… И прикуси язык, а то Бригита уже немного понимает иврит… Так что давайте переменим тему. Если бы Эшкол был человеком, а не размазней, то мы бы, пока Насер запутался в Йемене, воспользовались моментом и съели бы эту падаль, сирийцев, без соли, решив раз и навсегда свои проблемы с водными ресурсами. Вчера этот Азария полчаса полоскал мне мозги Хрущевым, Эшколом, Насером, и все это — с пословицами и философствованиями, но, по сути, не о чем говорить, он прав, и вообще голова у него неплохая, только какой-то винтик там не закручен. Мудрый король всегда слушает, что скажет ему придворный шут. Азария — шут при Иолеке, а Сточник утверждает, что, возможно, после Эшкола именно Иолека призовут на царство. Только вот беда, Эшкол — сам шут гороховый, и это причина нашей катастрофы… Прислушайтесь, какой кошмар творится снаружи…

Глаза у Хавы были сухими, и голос ее звучал сухо, когда однажды вечером она заговорила с Иолеком, только-только оправлявшимся от болезни:

— Почему ты молчишь, почему? Сделай что-нибудь. Вмешайся. Прикрикни. Или ты уже любишь этого паяца больше собственного сына? Может, это не ты, может, это я открыла перед ним все двери — пусть бесчинствует, словно одуревшее животное, в здешнем сумасшедшем доме? Погоди минуту. Не отвечай мне. Я еще не кончила. Почему ты всегда должен перебить меня на полуслове, почему? Почему ты всем затыкаешь рот? Почему разумные ответы и доводы у тебя готовы еще до того, как ты начал слушать, что тебе вообще говорят? Даже строя из себя саму терпимость, изображая эдакую политическую толерантность и вроде бы с уважением слушая оппонента, ты на самом деле ничего не слышишь, ты в это время готовишь про себя тезисы сокрушительных ответов, по пунктам: первый, второй, третий, с «удачными мыслями» и цитатами. Хоть раз в жизни помолчи и послушай, потому что я говорю с тобой о жизни и смерти Иони, а не о будущем Всеобщей федерации профсоюзов. И не отвечай мне, потому что тебе нечего ответить. Я уже наизусть знаю все, что ты собираешься мне сказать, весь твой репертуар и могла бы вместо тебя продекламировать весь текст, включая твои бородатые шутки, — с паузами для бурных аплодисментов, — если бы все это не было так ничтожно и отвратительно. Было бы лучше, если бы на этот раз ты отказался от своего священного права на выступление и не сказал ни слова, потому что все уже написано на твоей физиономии, все твои адвокатские вылизанные речи. В этом ты король! Да что там король! Ты сам Господь Бог во всей своей славе, но то, что жизнь Иони рушится прямо у тебя на глазах, это тебя, Господь Бог, не волнует, никогда не волновало и не будет волновать. Наоборот. Ты все это задумал. Хладнокровно. Иони — это ведь пятно на твоей белоснежной мантии, запутавшийся нигилист и молчун. А тот шут, которого ты впустил в его жизнь, он гений, он оригинален и блестящ, ты, как это у вас говорят, будешь «строить» его шаг за шагом, до тех пор пока не сможешь использовать. И при случае распрощаешься с Иони. Даже если Иони, и я, и Амос ляжем в могилу, ты быстренько придешь в себя, проявив мужество, достойное поклонения, и снова «понесешь свою ношу», и, возможно, сочинишь о нас потрясающую статью, заработав на случившемся с тобой несчастье политический капитал, поскольку ни у кого не хватит наглости атаковать вдовца, потерявшего сыновей, окруженного нимбом страдания и скорби. Так ты станешь еще святее, чем всегда, и после того, как мы все сойдем в могилу, даже усыновишь этого маленького червяка. Главное, чтобы росли твои почет и уважение, чтобы утверждались твои дутые идеи, чтобы расширялось твое место в истории вашего движения, главное для тебя, — это красивые слова, слова, которыми ты зажигаешь людей, или гневно осуждаешь их, или провожаешь в последний путь. Злодей из злодеев, который видит, как губят его собственного сына, а ему даже в голову не приходит…

— Хава, что ты конкретно предлагаешь?

— Помолчи секунду. Хоть раз в жизни дай мне закончить хотя бы одну-единственную фразу, пока ты не принялся ораторствовать ночь напролет. За нашу жизнь ты произнес достаточно речей. Мы уже сыты ими. Даже история слышала тебя в избытке. Вот уже пятьдесят лет ты все говоришь и говоришь с ней, не дав и ей ни разу открыть рот, не прислушавшись к ней ни на мгновение, чтобы узнать, чего же хочет она. Но на этот раз ты выслушаешь меня. И не изображай из себя глухого, я знаю, что ты просто не хочешь слушать. И не морочь мне голову соседями. Меня это не волнует. Наоборот, пусть соседи слышат, пусть слышит весь это гнилой кибуц, и Кнесет, и партия, и правительство, и Федерация профсоюзов, и ООН. Пусть слышат. Мне все равно… Да ведь ты глух, словно сам Господь Бог во всем его величии и мощи, и потому я вынуждена говорить во весь голос, но я вовсе не кричу, а если все-таки закричу, то ты не сможешь заткнуть мне рот, я буду кричать, пока не прибегут люди и силой не взломают дверь, чтобы увидеть, как ты меня убиваешь, вот как я буду кричать, если ты не замолчишь и не дашь мне договорить хотя бы раз в жизни…

— Хава, пожалуйста, говори. Я не мешаю.

— Опять ты меня перебиваешь, когда я умоляю тебя, чтобы хоть раз в жизни ты дал мне закончить фразу, потому что речь идет о жизни и смерти, и если ты снова перебьешь меня, я в ту же секунду оболью все бензином, возьму спичку и сожгу весь этот дом вместе с письмами, полученными тобой от Давида Бен-Гуриона, Берла Кацнельсона, Орландера, Ричарда Кросмана и всех прочих. Так что помолчи и выслушай со всем возможным вниманием, ибо это мое последнее слово, и я говорю, что у тебя есть время до завтрашнего обеда, чтобы решительно вышвырнуть из кибуца и из жизни Иони этого психопата, этого городского сумасшедшего, которого ты со злым намерением и холодным сердцем впустил, чтобы разрушить жизнь твоего сына. Да к тому же ввел его в одну из кибуцных комиссий и пригласил в мой дом, чтобы он говорил о справедливости и идейности да играл для тебя все вечера напролет. До завтрашнего обеда ты спустишь его со всех лестниц, раз и навсегда, иначе я тебе устрою такое, что ты пожалеешь, что родился на свет. Так пожалеешь, как еще никогда в своей напыщенной жизни не жалел, даже после отставки, той роскошной отставки, из-за которой ты и по сей день ешь себя поедом, и дай Бог, чтобы ты грыз себя до тех пор, пока от тебя останутся одни кости. Ты збую. Ты мордерцу.

— Хава, этого нельзя сделать так запросто. Ты ведь и сама это хорошо знаешь.

— Нет?

— Необходимо собрать комиссию. Провести заседание. Все проверить. Ведь речь идет о человеке.

— Как же! Человек! Да ведь ты даже смысла этого слова не понимаешь и никогда не понимал. Человек! Мразь!

— Извини, Хава. Но в гневе своем ты сама себе противоречишь и не замечаешь этого. Ты ведь до сего дня не простила мне, что тридцать лет назад я вышвырнул отсюда твоего комедианта, потому что он палил из пистолета и хотел перестрелять половину кибуца, и тебя, и меня.

— Заткнись, убийца! По крайней мере, ты наконец-то признаёшься, что выкинул его отсюда вон…

— Этого я не говорил, Хава. Наоборот. Неужели ты забыла, как терпеливо, с какой готовностью все простить, старался я помочь ему, помочь от всей души — еще до того, как он сорвался, и даже после этого. И кому, как не тебе, знать, что после той ночи, когда он открыл стрельбу, он сам убежал куда глаза глядят. А я употребил все свое влияние — и прямо, и косвенно, — чтобы в дело не вмешалась полиция. Я спас его от товарищеского суда, грозившего ему за неположенное использование оружия, выданного для обороны. Я избавил его от бесчестья и унижения, ожидавших его на собрании членов кибуца, которые, без сомнения, единогласно постановили бы выгнать его с позором, а возможно, и передать в руки закона или даже поместить в психиатрическую лечебницу. И в довершение всего я помог ему тайно покинуть страну…

— Ты?!

— Я, и никто другой, Хава. Пришло время открыть то, что все эти годы я хранил в глубочайшей тайне, какие бы обиды ни приходилось мне выносить от тебя. Да, именно я помог этому маньяку, этому бедолаге выбраться отсюда с миром. Кое-кто в кибуце требовал обратиться в полицию: разве можно позволить каждому, кто выйдет из себя, спокойно палить из пистолета во все, что встретится ему на пути? И это я, Хава, и никто другой, с помощью тысячи ухищрений оттягивал заседание комиссии и общее собрание, пока благодаря моим связям и бесконечным усилиям не удалось мне найти для него место на одном из наших кораблей, отплывающих в Италию. И за все это я заслужил твою неприязнь? После того как человек этот соблазнил или пытался соблазнить мою жену? И едва не пристрелил и меня, и ее, и моего дорогого сына, которого она тогда ждала? И за то, что этот безумец не остался здесь, ты по сей день относишься ко мне с той же ядовитой враждебностью? А теперь вдруг являешься и требуешь, чтобы я, словно собаку, выгнал из кибуца парня, который вообще не…

— Ты? Выгнал Биню? Из кибуца? И из страны?

— Этого я не говорил, Хава. Ты не хуже меня знаешь, что он схватил ноги в руки и бежал…

— Ты? С помощью своих связей? Твоими стараниями?

— Хава, меня ты постоянно обвиняешь в неспособности выслушать. А сама слышишь совершенно противоположное тому, что я говорю.

— Несчастный! Несчастный идиот! Что с тобой случилось? Ты что, совсем спятил? Тебе не приходило в голову, что это мог быть его сын? Ты хоть раз за всю свою фальшивую жизнь подумал об этом? Вгляделся хоть раз в то, как выглядит Иони, как выглядит Амос и как выглядишь ты сам? Как это великий мыслитель, как это министр может быть таким болваном? Замолчи. Этого я не говорила. Не приписывай мне слов, которых я не произносила, и вообще не смей перебивать меня снова, потому что ты уже говорил сегодня больше, чем нужно, дай и мне наконец сказать слово, ты, который хвалишься своими связями, своими хлопотами, своими хитростями. Я не сказала, что Иони чей-то сын. Это ты сам давным-давно вбил себе в голову, чтобы иметь повод убить и его. Я сказала только одно: до завтрашнего обеда ты вышвыриваешь отсюда этого психа. И не спорь со мной, не дави меня всю жизнь, словно бульдозер, своей риторикой. Твое ораторское искусство известно всем, но я ведь не Бен-Гурион, не твой Эшкол, не партийный суд, не твои поклонники, не ходоки, идущие к тебе за советом, я, в конечном счете, ничто, я ноль, душевнобольная, ненормальная, жернов на твоей драгоценной шее, являющейся всенародным достоянием, вот что я такое. Я даже не человек, я всего-навсего старое злобное чудовище, которое по чистой случайности знает, и знает абсолютно точно, что ты из себя представляешь. И я тебя предупреждаю — не смей мне отвечать сейчас! — я тебя предупреждаю, что если однажды открою свой рот и оброню хоть малую толику того, что про тебя знаю, того, что мы оба про тебя знаем, того, что даже ты, Господь Бог собственной персоной, не знаешь о себе, — если однажды я заговорю, то страна содрогнется, а ты подохнешь от стыда. Хотя почему содрогнется? Страна не содрогнется, а просто лопнет со смеху, а потом ее стошнит от омерзения: это тот самый Лифшиц, обожаемый и дорогой? Корона на голове нашей? Так вот каково его истинное лицо?! А я, господин мой хороший, старое чудовище, падаль, мне терять нечего, и я тебя прикончу — советую это запомнить. Только сделаю я это милосердно — одним ударом. А не так, как ты приканчивал меня: медленно-медленно, день за днем, ночь за ночью. Тридцать лет ты убиваешь меня, тихо-тихо убиваешь меня. А теперь для сына своего, про которого никогда не узнаешь, твой ли он вообще, ты привел маленького убийцу, который будет убивать его потихоньку, отравлять малыми дозами. Тихо-тихо, молчаливо, как ты убил меня, как ты убил Биню — хитростями, хлопотами, твоими замечательными связями. Лишь бы без скандала, лишь бы, упаси Боже, не повредить столь обожаемый фасад, «чистую совесть Рабочего движения», чистую, как попка младенца. Нет, господин мой, я не плачу, этого тебе не дождаться, ты не увидишь плачущей Хавы, я не доставлю тебе того удовольствия, которое получал ты, когда Биня ночь за ночью рыдал перед тобой, умолял тебя, омывая слезами твои ноги, пока ты…

— Хава, пожалуйста, оставь, наконец, в покое Биню Троцкого. Уж тебе-то лучше всех известно, что ты не ответила на его любовь, что сама выбрала…

— Это гнуснейшая ложь, Иолек Лифшиц. Ну давай, начинай хвастаться тем, что от великого благородства души простил меня. Хоть раз в жизни взгляни на себя, и пойми, кто ты есть, и постарайся вспомнить, кем был Биня, которого ты убил тысячью хитростей, ведь это твои собственные слова — тысячью хитростей, ты сам сказал это минуту назад, и не смей отрицать. Как ты убил и меня, и Иони, о котором избегаешь говорить, пускаясь на всяческие уловки, уклоняясь от разговоров про Биню, стремясь довести меня до безумия, но не надейся, этого удовольствия я тебе не доставлю, так что соизволь говорить о Иони, а не об истории, здесь тебе не конгресс Рабочего движения, не семинар, и нечего прикидываться святошей, я тебя отлично знаю, со всей твоей святостью и елеем, я плюю на твою мораль, на твой энтузиазм, на твой исторический вклад, плюю так же, как ты все эти годы плевал на мою могилу и топтал ее. Не отвечай мне сейчас. Для твоего же блага не пытайся отвечать мне. Завтра, до обеда, ты вышвырнешь отсюда эту холеру, или с тобой произойдет нечто такое, что все газеты по всей стране, и радио тоже, с большим удовольствием будут смаковать: «Кто бы мог подумать, что супруга нашего товарища Лифшица покончит с собой, задумав совершить самосожжение либо, наоборот, предать огню наше национальное достояние?» И я говорю тебе, Иолек, что это будет конец, не мой конец, ибо мой конец уже давно наступил, это будет твой конец, мой господин, и вся страна будет покатываться со смеху, все будут говорить: «Что?! Это он? Наш чистый, наш незапятнанный? Он, служивший всем примером? Он, наша совесть? Хладнокровный убийца?» И я предупреждаю, что после всего этого твоя партия не осмелится коснуться тебя даже кончиком самой длинной палки, чтобы не заразиться той мерзостью, которой так и разит от тебя. Я клянусь, что вываляю тебя в дерьме, убийца, и после этого ты сможешь до конца дней своих, пока не околеешь, сидеть и вязать носки, подобно этому итальянскому душегубу. Ты издохнешь у меня, словно паршивый пес, как это случилось со мной. Я давно стала для тебя покойницей, еще до того, как ты начал то здесь, то там, на съездах, конгрессах и черт знает где спать со всякими бабенками. Я не стану называть имен, но только не думай, что никто не позаботился прийти и рассказать мне, с кем ваше святейшество спит две недели, с кем — две ночи, а с кем — и по-скотски, полчаса, между заседанием и голосованием. Мне бы немного кислоты, чтобы плеснуть ее в твою знаменитую физиономию или выпить самой, а может, лучше наглотаться снотворного? И не смей говорить: «Хава, не кричи», если скажешь это еще раз, я и вправду закричу, а то и без всякого крика, спокойно дам интервью газете, скажем одному еженедельнику, интересующемуся скандалами, что-нибудь вроде: «Товарищ Лифшиц в комнатных туфлях» или «Вся правда о личной жизни совести Рабочего движения». В твоей власти принять решение и исполнить его до завтра. До обеда. Помни, я тебя предупредила! И не пытайся ответить мне сейчас, по пунктам или без пунктов, не отвечай мне вовсе, потому что сейчас у меня нет времени слушать твои речи, сейчас из-за тебя я опаздываю, уже опоздала на заседание комиссии по образованию. Так что вместо того, чтобы формулировать ответ, стоит тебе, Иолек, посидеть сегодня вечером в одиночестве, в тишине и покое, подумать и все хорошенько обмозговать. Ты отлично умеешь это делать, когда считаешь, что вовлечен в решение политических проблем. Будь здоров. В холодильнике, в голубой бутылочке, твое лекарство, не забудь принять две ложечки в половине одиннадцатого, две полные ложечки — не половинки. А в аптечке, в ванной, есть анальгин, болеутоляющее, и таблетки перкодана, если боли станут очень сильными. Помни, ты должен пить много чая. Я вернусь в половине двенадцатого, самое позднее — без четверти двенадцать. Ты меня не жди. Просто ложись в постель, почитай газету и усни. Только перед этим хорошенько подумай: не о том, как ответить мне, я и сама знаю, что, возможно, чуток переборщила, а о том, как сделать то, что настоящий отец, близко к сердцу принимающий страдания сына, сделал бы уже давным-давно. И я убеждена, что ты сделаешь это, с присущими тебе тонкостью, решительностью и тактом, так что не возникнет никакой неловкости. Спокойной ночи! Я и в самом деле опаздываю. И не вздумай прикасаться к коньяку! Помни, что сказал тебе врач: «Ни капли!» Имей в виду, я отметила уровень коньяка в бутылке. Лучше всего тебе лечь, прихватив газету, в постель. Жаль, что ты так много курил. До свидания! Я оставляю тебе свет в ванной.

Хава вышла, а Иолек поднялся и, постояв некоторое время, направился, шаркая комнатными туфлями, к книжному шкафу. Осторожно достал бутылку с коньяком. Какое-то мгновение хитрым, острым взглядом исследовал этикетку, еще мгновение размышлял, зажмурив глаза, а затем с легкой насмешливой улыбкой наполнил рюмку и поставил ее на письменный стол. После чего с бутылкой в руке направился в кухню и долил воды из крана до карандашной отметки, оставленной Хавой на этикетке. Вернулся к письменному столу и записал в перекидном календаре: «Выяснить вопрос с Гитлином. Свериться с Инструкцией о временных рабочих. Компенсация? Страховка?» И добавил: «Уди Ш. временно в гараж?» Затем он закурил сигарету, глубоко затянулся, выдохнул дым. Отхлебнул из рюмки маленький глоток, а следом — еще два больших.

На почтовой бумаге, в правом верхнем углу которой было напечатано неброскими буквами: «Со стола Исраэля Лифшица», он вывел уверенной рукой:

Господину Б. Троцкому,

Майами, Флорида, США

Биньямину привет! Прости, пожалуйста, что отвечаю с опозданием на твое письмо, полученное несколько месяцев назад. Навалились на меня заботы, общественные и всякие другие, отсюда задержка. По поводу твоего предложения — пожертвовать некоторую сумму на возведение общественного здания в кибуце Гранот. Во-первых, выражу свою благодарность и благодарность всех товарищей за это предложение и за добрые намерения, стоящие за ним. Во-вторых, разреши мне сказать прямо и без обиняков, что идея эта сопряжена с рядом трудностей, в том числе и трудностей принципиального порядка. Ты наверняка можешь себе представить, что существуют такие вещи, как некий особый осадок, эмоциональное напряжение, недоумение, вытекающие как из твоего сегодняшнего статуса, так и из событий, которые принадлежат далекому прошлому и которые, разумеется, следует оставить в тени забвения и молчания. Как утверждали древние, умному достаточно. Да вот беда, Биньямин, есть среди нас упрямцы, жаждущие, ты уж прости меня, напомнить давно забытое или разбередить старые раны. Да и я сам, не стану скрывать, несколько сомневаюсь: на мне, как говорится, пахали и пашут. Биня, послушай меня. Давай на минуту оставим, с твоего позволения, все это дело и попытаемся поговорить напрямик. Будь так добр, сообщи мне. Пожалуйста. В двух-трех строчках. Открыткой. Даже телеграммой. Грешен ли я перед тобою, да или нет? Боже всемогущий, что я тебе сделал? За какие такие ниточки я будто бы дергал? Какие такие козни я будто бы строил против тебя? Конечно же, у тебя не было никакого злого умысла, когда ты влюбился в мою подругу. И то сказать, кто властен над тайнами сердца, кто может приказать ему? И она — не стану отрицать — горько страдала, прежде чем пришла к своему решению. Так это было. Я ведь не удерживал ее силой. Да и был ли я способен удержать ее, если бы она предпочла тебя? Положа руку на сердце, Биня, я подлец, а вы вроде бы святые, безвинные жертвы? Распятые? Взошедшие на эшафот? В чем же, Бога ради, моя вина перед тобой? Откуда эта дикая вражда, эта ненависть? Чем заслужил я такую ненависть? Я, значит, злобный казак (надеюсь, ты еще не забыл этого русского слова), а вы безвинно гонимые и преследуемые? А кто из нас двоих воспользовался, прошу прощения, в качестве последнего аргумента пистолетом? Я? Это я убийца? Я тот, кто якобы вырвал ее из твоих рук и разрушил вашу любовь? Это я тот, кто появился здесь, налетев, словно буря,  — в русской вышитой косоворотке, с буйной шевелюрой, с душевными метаниями, с пастушеской свирелью и эротическим басом? За что я обруган и унижен? За что несу наказание во все дни жизни своей? За что издеваются надо мной беспрестанно и ты, и она, и мальчик? За то, что я постарался вести себя прилично и разумно? За то, что тоже не выхватил нож или пистолет? За то, что не дал им выдать тебя полиции? Или, возможно, за те шесть лир, что сунул я в последнюю минуту в твой разлезающийся чемодан, который ты даже закрыть был не в состоянии, и я в то утро, стремясь помочь тебе, перевязал его веревкой перед тем, как ты вышел на шоссе? За что? Неужели за мою физиономию, физиономию «злобствующего интеллигента», которой наградила меня судьба?

Послушай, Биня. Пусть у тебя все будет хорошо. И будь счастлив. Я не стану сводить с тобою счеты. Только оставь меня в покое, ради Бога. Оставь раз и навсегда. И, самое главное, не трогай парня. Если есть еще Бог в твоем сердце, то, пожалуйста, пришли немедленно телеграмму всего с одним словом: Мой . Или: Твой . Дабы не мучился я до конца своих дней в горьких сомнениях. А впрочем, и это не поможет, ибо нет лжеца, равного тебе, лжеца-поэта, прирожденного похитителя сердец. Но если есть, Биня, хоть доля истины в утверждении наших мудрецов о мире грядущем, то наверняка должна быть там стойка или окошечко, где, согласно установленному порядку, выдается информация, и там я спрошу, и там скажут мне чистую правду: кто же из нас двоих отец. Но в сущности и это тоже суета и томление духа, потому что по справедливости Иони целиком и полностью мой, а у тебя нет на него ни малейшего права, ибо какая разница, какая, черт побери, разница, из кого вытекла эта вонючая капля, мельчайшая толика омерзительной слизи? Это еще не весь человек. А если это и есть весь человек, то уж воистину все суета сует.

Послушай, Биня, парень — мой сын, а ты, если только не превратился за это время в полного подонка, обязан сказать мне это «да». Телеграфировать.

Впрочем, какая, в конце концов, разница? «Мое — твое, твое — мое» — так некогда любили декламировать в наших краях. Что за мерзость, Биня. Что за глупая шутка. На самом деле он не мой и, уж конечно, не твой, и этой несчастной Хаве он не принадлежит: он сейчас, хоть и трудно это ему дается, принадлежит самому себе. Но вот что стоит тебе знать: если вместе с одержимой злым духом Хавой надумал ты вытащить моего сына в Америку, соблазнить его всяческими благами, разрушить душу его, чтобы превратился он в еврейчика, гоняющегося за наживой, знайте оба, что на этот раз я буду бороться, не брезгуя никакими средствами. Я разорву в клочья вашу паутину, и коль дело дойдет до всяких уловок, хитростей и недобрых замыслов, то я за свою жизнь тоже научился парочке-другой трюков. А если ты нуждаешься в намеке, я готов намекнуть, дабы не просчитался ты в своих расчетах: Хава может быть подвергнута медицинскому освидетельствованию, которое установит и документально подтвердит ее душевное нездоровье. Да и насчет себя не строй иллюзий, будто, уехав в свою Америку, ты скрылся от нас за тридевять земель: не поленимся, покопаемся в твоих делишках и выясним, откуда взялись твои несметные богатства, да еще выберем какое-нибудь ушко и нашепчем в него историю твоей бурной молодости. Умному достаточно. Я не позволю своему сыну сорваться и поехать к тебе, даже если ты пошлешь за ним самолет из чистого золота, ведь говорят, что ты там буквально купаешься в золоте. Наверняка у тебя есть зеркало. Если ты соизволишь взглянуть в него, то увидишь омерзительное насекомое, увидишь абсолютную гнусь человеческую. Такие люди, как ты, кровопийцы, сосущие деньги и сорящие деньгами,  — пусть падет на твою голову проклятье небес!  — вы испоганили и погубили все вокруг себя. Мы с радостью проливали нашу кровь, поили ею родную землю, которую возделывали и охраняли, чтобы она восстала из руин, чтобы восстал из руин еврейский дух. А вы? Играли в игры. Лицедействовали. Занимались легким флиртом. Флирт с Плехановым и Лениным, флирт с Октябрьской революцией, флирт с сионистской идеей. Ночь любви с Эрец-Исраэль: юношеский авантюризм приводит вас в число первых поселенцев, но в мгновение ока вы меняете свою овечью шкуру на волчью и вновь поклоняетесь золотому тельцу. Не от Гитлера и не от Насера, а от таких, как ты, исходит сейчас главная угроза разрушения нашей страны; это вы прилагаете все усилия, чтобы вослед за Первым и Вторым Храмом рухнул и Третий, который возводим мы, и это будет последней и окончательной катастрофой в истории еврейского народа. Никогда не прощу себе и ничем не смогу искупить то, что в свое время проявил дурацкую жалость, которая не позволила мне покончить с тобой, пока ты был маленьким, слабеньким, похотливым насекомым, утопающим в море собственных слез. Такие грязные создания, как ты и тебе подобные, вы тяжелая болезнь, подтачивающая силы народа Израиля при жизни многих и многих поколений. С древних времен вы проклятие нашего изгнания и рассеяния. Из-за вас другие народы ненавидят нас смертной ненавистью, смешанной с омерзением. Вы, с вашей погоней за наживой, с вашим поклонением золотому тельцу, с вашим истекающим слюной вожделением, вы рядитесь в нарядные одежды и соблазняете наивные народы, вы произносите сладкие речи и соблазняете женщин. Превыше всего для вас презренные динары, и вы готовы прикрыть их собственным телом. Словно все поражающий вирус, проникаете вы из страны в страну, из одной диаспоры в другую, зная одно направление — от гешефта к гешефту. Лишенные почвы и корней, утратившие совесть, вы сделали нас притчею во языцех, сделали нас отверженными среди народов. А теперь тянете липкие руки, стремясь отдалить от нас наших сыновей, так же как в прежние дни стремились отдалить от нас наших женщин или, по крайней мере, замарать их, чтобы стали они столь же грязными, как вы сами.

Но стану ли скрывать истину, Биня? Я виноват. Меа кулпа, как говорят на латыни. Во всем виноват я, поскольку вел себя неправильно — не так, как повел бы себя разумный украинский крестьянин, заставший жену с евреем-разносчиком на гумне: всего один удар топором — и делу конец. Во всем виноват я, поскольку забыл мудрость наших предков: «Всякий, кто пожалеет жестоких, кончит тем, что ожесточится на милосердных». Пожалел я тебя, Биня. Глупым теленком был, толстовцем, добрым и всепрощающим. По сути, я и вправду спас тебе жизнь, помог бежать в последнюю минуту, и вот теперь она называет меня убийцей. Я и в самом деле ощущаю себя убийцей, когда весь твой блеск и весь паучий яд Хавы брошены на то, чтобы загипнотизировать моего несчастного сына и заманить его к тебе во Флориду. Можно не сомневаться, что ты пришлешь ему билет, вручишь мешок долларов и посвятишь в тайны бизнеса, чтобы и он, подобно тебе, занялся там гешефтами. При этом ты еще будешь покатываться там со смеху, что удалось тебе сделать из сына Иолека богача, хозяйчика, каким был ее отец там, в местечке: этакий барин, засовывающий два больших пальца за пояс штанов по обе стороны вываливающегося брюха. И это мой Иони, в котором надеялся я увидеть воплощение наших надежд и чаяний, представителя поколения новых евреев, за которыми придут их внуки и правнуки, положив конец мертвящему духу изгнания и рассеяния. Так нет же, изгнание возвращается в личине богатого американского дядюшки. Такие, как ты, ошметки народа Израилева. Да искоренится из памяти потомков имя твое, Троцкий, да падет на твою голову Божье проклятье! А что касается твоих пожертвований, ответ прост: нет необходимости. Спасибо. К этим грязным деньгам мы прикасаться не станем.

Письмо это разорвал Иолек на мелкие клочки, выбросил их в унитаз и старательно, дважды спустил воду. Между прочим, уже в Древнем Риме привычно звучало утверждение, что деньги не пахнут. Хочет пожертвовать, пусть пожертвует. Деньги на обустройство нашей страны мы получали от людей разных и странных и особых проверок им не учиняли. Ведь даже от нацистов приняли мы после Второй мировой войны репарации…

Иолек закутался в зимнее пальто, натянул на голову кепку. Дождь ненадолго прекратился, и, чтобы слегка поостыть, Иолек вышел прогуляться. Внезапно, посреди прогулки, решил он тут же, не откладывая, заглянуть в дом Ионатана и Римоны. Но в то же мгновение вспомнил про этого парня, про Азарию, ночующего у них, пожал плечами и передумал. Он зашагал в глубь кибуцной усадьбы, по направлению к птичнику и коровнику. Здесь было пустынно и тихо, как бывает только на деревенской окраине зимней ночью. Дождь перестал. И ветер улегся.

В разрывах облаков сверкнули три-четыре холодные звезды. На секунду ему представилось, что звезды эти — маленькие отверстия, вроде дырочек, проеденных молью в тяжелом бархатном занавесе. А за темным бархатным занавесом разливается сейчас слепящим, пылающим потоком сияние, беспредельное и наводящее ужас. И звезды всего лишь крохотный намек на ту бурю света, что бушует за занавесом. Словно черное дно небосвода дало едва заметную течь и две-три капли прорвались сквозь него.

К Иолеку пришло успокоение. Он шел медленно, в раздумье глубоко дыша. Воздух был живительным и острым. Иолек всей грудью вдыхал полные густой чувственности запахи деревни, и ему казалось, что чьи-то ласковые руки касаются его. Когда это было в его жизни — ласковые руки? Долгие-долгие годы пролетели… Не принимать же в расчет его «поклонниц», активисток Рабочего движения, вдовых или разведенных, бравших его стремительно, почти что приступом. Да и это уже было давным-давно… Сама природа словно бы испытывала жалость к каждой живой душе, отпуская ей какое-то количество лет, проведенных в материнских объятиях, даже если это душа «злобствующего интеллигента». Все это странно и даже немного грустно, молвил про себя Иолек, вспомнив свою мать. С тех самых пор не знал он ласки… Свет звезд в зимнюю ночь — это, безусловно, добрая примета, но, по сути, дело плохо, хуже не бывает.

Плотный кисловатый пар вырывался из курятника. Теплый запах навоза стоял в кошарах. Из темноты в темноту текла струйка размокшего компоста. В эту зимнюю ночь присутствие дремлющих животных действовало умиротворяюще. Было слышно, как дышат коровы… Не грешен ли и я перед моим сыном? Не страдает ли он и по моей вине? Какой дьявол подсунул парню в жены именно Римону? И кого собрался он наказать? Себя самого? Свою мать? Возможно, меня? Что ж, так тому и быть, решил Иолек, пусть каждый несет свое наказание. Так тому и быть. А что до ласкового прикосновения… ну разве это не смешная сентиментальность для человека моего возраста и положения? И все-таки, если бы не то несчастье, я бы мог быть уже дедом. Каждый день в половине четвертого я появлялся бы в яслях и, опередив родителей, умыкал бы ребенка. Сажал его на плечи. И мы шли бы к качелям. В поле. Во фруктовый сад. На лужайки. В хлев, на птичник, к коровам. К клетке с павлином возле бассейна. И я бы раздавал направо и налево сласти, подарки, подношения, отступные вопреки всем моим принципам. И, ничего не стыдясь, перед всем народом я бы целовал его маленькие ножки, пальчик за пальчиком. И, как подросток, валялся бы с ним в летний день на траве. И поливал бы его из шланга, а он отвечал бы мне двойной мерой. И я кривлялся бы перед ним, словно клоун, хотя никогда не делал этого для двух своих сыновей — виной тому были все те же принципы. И мычал бы, и блеял, и лаял. И не было бы для меня большей награды, чем ласковое прикосновение маленькой руки. Дедушка. И я бы без конца сочинял для него истории. О животных. О чертях и привидениях. О деревьях и камнях… А ночью, когда его родители давно спят, я бы пробирался, как вор, в ясли. Чтобы поцеловать его головку. И так изо дня в день — какими бы тяжкими ни были мои грехи. Ведь и перед грешником следует приоткрыть врата. Вон тот же Болонези: жестокий убийца, теперь он раскаялся и сидит себе, вяжет жилеты. Маленький мальчик. Чернокудрый и смышленый, как написано у поэтессы Рахели. Мой внук.

Далеко-далеко в горах, по ту сторону границы, мерцали огоньки. Стало холоднее. Иолек Лифшиц стоял и вглядывался, подняв воротник пальто и надвинув пониже кепку. Около десяти минут стоял он так, опустошенный, отринувший все прежние устремления и страсти, свои непреклонные принципы, которым служил всю жизнь. Холодная, безмолвная, ночная пустота разливалась вокруг, охватывая небо и землю. Иолек стоял и ждал. Пока не упала звезда. И тогда взмолился он о милосердии…

В то же мгновение он рассмеялся над собой и повернул назад, к дому. Ясное и понятное решение пришло к нему: этот парень, Азария Гитлин, остается здесь. Ни в коем случае не будет изгнан, если только не натворит чего-нибудь плохого. Это мое окончательное решение, и я буду настаивать на нем. А там будь что будет.

Из холодильника достал он маленькую бутылочку и проглотил свое лекарство. Взял таблетку перкодана, сильного обезболивающего, хотя никакой боли не испытывал. Перед тем как раздеться и лечь в постель, Иолек зачеркнул на листке надпись «Со стола Исраэля Лифшица» и вывел косым почерком, в котором ощущались решительность и напор:

Хава! Я должен попросить прощения. Пожалуйста, прости меня. Вода в чайнике закипела, и ты можешь налить себе стакан чая. Грелку я только что наполнил и положил под твое одеяло. Сожалею обо всем, что было. Спокойной ночи.

 

10

На стене, над пустым креслом, висела картина. Темная птица отдыхает на заборе из красного кирпича. Все пространство картины тонет в туманной тени, это не сумерки; кажется, что воздух просто насыщен влагой. Но косой луч солнца блестящим копьем пробивает и тень, и туман, рассыпаясь ослепительными вспышками на поверхности кирпича в самом конце забора, в нижнем углу картины, вдалеке от усталой птицы, которая, как неожиданно для себя обнаружил Иони, раскрыла клюв, словно изнемогая от жажды. А глаза у нее закрыты…

Тия растянулась под диваном. Только ее косматый хвост остался снаружи и время от времени постукивал по ковру. Четыре ряда книг выстроились по ранжиру на полках. Тяжелые коричневые шторы задернуты на окнах и на двери, выходящей на веранду. Все полно покоя. Обогреватель включен, горит лампа в изголовье дивана. Верхний свет потушен.

Римоны нет в комнате.

— Слушай, Азария, что это за книгу ты читаешь весь вечер?

— Письма. На английском. Это философская книга.

— Письма? К кому?

— К разным людям. Это письма Спинозы.

— Ладно. Читай себе. Не собираюсь тебе мешать.

— Ты не мешаешь, Иони. Наоборот. Я думал, ты дремлешь.

— Я? С чего это вдруг? Только в рабочее время, когда ты вытворяешь всякие чудеса в гараже. Вот тогда я готов вздремнуть. А сейчас я как раз думал о том коне и нашел простое решение.

— Какой еще конь?

— Тот самый конь, Твой. В партии, которую ты вчера проиграл, хотя у тебя было преимущество, ладья… Еще немного — и она вернется.

— Она пошла на какое-то заседание? На репетицию хора?

— Она сегодня дежурит в клубе. Подает кофе и печенье участникам кружка еврейской философии. Сточнику, Срулику, Яшеку и остальным. О чем же написано у тебя там, в этой книжке?

— О философии. Идеях. Взглядах на мир. Это написал Спиноза. Иони?

— Что?

— Слабак… Так меня называли в армии. Ты считаешь, что я слабак? Или враль? Или слегка ненормальный?

— Слушай, Азария, тебе ни разу не хотелось взять и просто уехать за границу? Скажем, пожить одному в каком-нибудь огромном городе вроде Рио-де-Жанейро или Шанхая? Там, где тебя никто не знает, где ты для всех чужой и никому ничем не обязан? И целыми днями только и делать, что молча слоняться по улицам, без всякой цели, даже без часов на руке?

— Об этом русские говорят так: останется человек один, попадется он чёрту, того и гляди. Есть такая поговорка. Видишь ли, Иони, я уже достаточно покрутился в одиночку да и намолчался вдосталь. Сначала там, в чужой стране, не в Израиле, а потом и здесь. И всегда меня хотели уничтожить. И не только Гитлер. Даже здесь поначалу, во временном палаточном лагере для новых репатриантов, да и в армии были такие, кто ненавидел меня. Их сразу никогда не распознаешь. Может, и ты собираешься меня убить, хоть и все равно что старший брат мне, как говорят русские, и ради тебя я без колебаний прыгнул бы в огонь.

— Что еще за огонь у тебя в голове? Послушай, какой дождь на улице. Если бы сию же минуту ты отправился, скажем, в Манилу? Или в Бангкок? Ты вообще-то слышал о таком городе?

— Я? Да ни за что на свете! Только бы осесть на одном месте, чтобы были мир и покой. Чтобы не стремились все время меня убить. Пусть даже нам придется кое в чем уступить. На серу. Не беда. Только бы провести всю жизнь среди добрых друзей. Среди евреев. Среди братьев. Играть на гитаре, чтобы всем нам было хорошо. Излагать на бумаге свои идеи и мысли, приносящие нам либо утешение, либо пользу. Чтобы все было хорошо. Чтобы в конце концов меня не держали за слабака, не просто терпели. И еще не мешать вам, потому что, если я мешаю, значит, так и остался мерзавцем и жизнь в кибуце не исправила мою душу. А тогда уж лучше мне немедленно исчезнуть и жить в полном одиночестве в какой-нибудь хижине в горах, питаться грибами и кореньями, утолять жажду водой из ручья или тающим снегом. И хоть я и боюсь спрашивать, она всегда говорит мне: «Заро, оставайся, ты совсем мне не мешаешь, и Иони тоже».

— Это так. Что касается меня, во всяком случае. Напротив, это такое огромное удовольствие — видеть, как вся эта история выводит из себя моих родителей. Их и весь кибуц. Анат, жена Уди, к примеру, поймала меня позавчера и спрашивает таким сладким голосом, не ревную ли я хоть немножко. А я ей отвечаю: «Спасибо, не к чему». Тоже дуреха. По мне, ты можешь оставаться здесь, пока и из тебя, словно из каменной стены, как сказано в Священном Писании, не прорастет иссоп. Мне ты не мешаешь.

— Спасибо, Иони. Может, ты позволишь мне задать, как говорится, личный вопрос? Всего один? Но ты не обязан отвечать. Есть такая детская поговорка: хитрая лиса вопросы задавала, пока сама в капкан не попала. Вот и мне лучше всего помолчать. Мои разговоры всегда приносят одни несчастья.

— Ну, так задавай свой вопрос, хватит морочить голову.

— Иони, скажи, ты… ты уже стал моим другом? Хоть немножко?

— Не знаю. Возможно. Я об этом не думал. Впрочем, знаешь что? Да. Почему бы и нет. Только тебе это ничего не дает. Потому что я давно уже не здесь. Кроме того, иногда мне хочется придушить тебя. И ее вместе с тобой. Вот так, придушить собственными руками, медленно и наверняка. Или насадить вас на штык, как это сделал в бою мой брат с двумя солдатами иорданского Арабского легиона, за что и был отмечен командованием. Ну да ладно, мы друзья. И не просто друзья. Я, например, оставляю тебе почти всю свою одежду, кроме той, что войдет в маленький чемодан. Нет, не чемодан. С чего это вдруг чемодан? В рюкзак. И шахматы. Со всеми журналами в придачу. И моих родителей — в подарок. И отвертки, и молоток, и плоскогубцы, и грабли, и вилы, чтобы летом ты мог разбить в саду цветочные клумбы, как она любит. На здоровье! Не за что. И даже Тию. А может, и мои бритвенные принадлежности, поскольку мне хочется отпустить бороду. Чего ты еще хочешь от меня? Только скажи. Быть может, зубную щетку?

— Спасибо.

— И помни пословицу, которую сам тысячу раз повторял мне: кто забывает, тот убивает.

— Иони, послушай. Я… как это сказать?.. серьезно… знай, что я не разочарую вас. Ни за что на свете. Никогда.

— Оставь, философ! Хватит устраивать мне тут День памяти погибших в Катастрофе. Лучше поставь-ка чайник и приготовь нам по чашке чаю. Хотя нет. Что это вдруг чай? Встань, подойди к третьей полке, пошарь там за книгами… И налей нам немного виски из бутылки, которую Римона выиграла в лотерею на празднике Ханука. И мы выпьем, пока она не пришла. Ты ее любишь?

— Видишь ли, Иони, дело обстоит так: я… то есть мы…

— Брось! Я не просил, чтобы ты отвечал. Вообще пришло время, Азария, тебе немного помолчать. Ты говоришь не переставая, с утра и до вечера. В шесть утра, в гараже, принимаешься толкать мне речь о справедливости: где эта справедливость еще осталась, что она вообще такое и как писали о ней разные философы. Оставь! Давай-ка я скажу тебе раз и навсегда, где она, эта самая справедливость: она ушла в отставку из нашего правительства, она покинула наш парламент, а теперь к тому же уволилась с поста секретаря кибуца. И сидит, сама себя поедом ест… Что происходит между ней и тобой — это, слышишь, не мое дело. Ибо я, знаешь ли, завтра двинусь… То, что слышал… Поднялся и уехал. Кончено! О чем же там написано, в твоей английской книжке?

— Я уже говорил тебе, Иони. Это письма. Идеи. Взгляды Теории. Вещи, которых ты не выносишь. Например, о Боге и его истинной Сущности. И об ошибках, совершаемых людьми в состоянии аффекта. Аффект — это чувство, страсть, порыв. Такие вот вещи…

— Вот и Болонези, когда я прихожу к нему в мастерскую, чтобы починить кое-что, начинает говорить мне о Боге, «благошловенно имя Его, утирающего слезы нищим». Отец мой читает мне нескончаемые лекции, ворочая такими словесами, как «смысл жизни» и тому подобное. А Уди, тот утверждает, что все решает только сила. А я? Сказать тебе? Я все это молча выслушиваю и ничего не понимаю. Ничего. Ни единого слова… Слышишь, как черепаха, которую ты принес, скребется о стенки своей коробки там, на веранде? Вон и Тия уши навострила… Ни черта я не понимаю. Даже до такой простой вещи, как засорившийся бензопровод, я не в состоянии додуматься, и мне должны были привести парня с постным лицом, вроде тебя, чтобы он растолковал мне, что дело всего лишь в засорившемся бензопроводе. Вот так день за днем я становлюсь все глупее. Становлюсь круглым дураком. Налей-ка, и мы с тобой чокнемся и выпьем: один — слабак, другой — дурак. Будем здоровы! А теперь почитай мне, послушаем, что это и с чем это едят.

— Но ведь это на английском, Иони.

— Так переведи. Ведь для тебя это несложно.

— Я как раз на середине письма. Тут речь идет о споре, который Спиноза вел с каким-то ученым. Очень трудно понять суть дела, не познакомившись с тем, что Спиноза называет «определениями» и «аксиомами», а также…

— Да читай уже. Не болтай!

— Ладно. Только не сердись на меня, Иони. Ты ведь помнишь, что все делается по твоему желанию. И я, ни секунды не колеблясь… Стоит тебе сказать хоть слово, и я…

— Читай, говорят тебе.

— Да, хорошо. Так вот: «Высокочтимому господину Гуго Буксхоллу. Насколько трудно двум людям, придерживающимся разных принципов, согласиться друг с другом, прийти к единому мнению по проблеме, связанной со множеством других проблем…»

— Ну, говори же! Без предисловий.

— Я и говорю, Иони. Но на это требуется время. Я ведь перевожу. Слушай дальше: «Скажите мне, высокочтимый господин Буксхолл, будьте любезны, видели ли Вы или приходилось ли Вам слышать о каких-либо философах, придерживающихся мнения, что мир возник случайно, как Вы это понимаете, то есть что, создавая этот мир, Бог ставил перед собой определенную ясную цель, но, несмотря на это, Он промахнулся мимо цели, которую имел в виду?»

— Не понимаю. Что он вообще хочет этим сказать? Может, ты мне объяснишь?

— Что в мире существует некий порядок, необходимый и постоянный, и этот порядок…

— Полный бардак и мерзость, Азария. Какой порядок в ваших головах? Где порядок? Что за порядок? Однажды, действуя во вражеском тылу, восточнее озера Кинерет, мы шлепнули несколько сирийских солдат. Устроили засаду, в которую они попались, словно мухи в варенье, вместе со своими джипами и бронетранспортерами. А затем оставили там одного сирийца, мертвого, и не просто мертвого, а разрубленного от живота и выше на две половинки. Оставили на водительском сиденье джипа, руки его положили на баранку, в рот воткнули горящую сигарету — и назвали это «шуткой». И по сей день в нашей роте это считается шуткой, о которой вспоминают со смешком. Что сказал бы, к примеру, по этому поводу твой Спиноза? Что мы дрянь? Дикие животные? Убийцы? Человеческое отребье?

— Ты меня удивляешь, Иони. Можно предположить, что он спокойно, не повышая голоса, заметил бы: то, что вы сделали, вам пришлось сделать, потому что у вас не было выхода. И, кстати, у сирийцев тоже.

— Конечно. Как же иначе? Ведь это слово в слово то, что нам здесь декламируют постоянно, прямо с ясельного возраста, и воспитательницы, и учителя, и кибуц, и государство, и армия, и газеты, и наш национальный поэт Нахман Бялик, и провозвестник нашего государства Теодор Герцль — все наперебой кричат, что «нет выхода», что мы «вынуждены воевать и строить свою страну» и что, как говорится, «нас приперли к стенке». А теперь и ты — со Спинозой. Здравствуйте, я ваши тетя! Лучше плесни немного виски. Вот так. Плюсни, как сказал бы Болонези. Пока мне этого хватит. Ну, что еще вы можете мне предложить?

— Прости?

— Я спрашиваю, что еще вы можете мне предложить. Ты и твой Спиноза. Если ни у кого нет выбора и нас приперли к стенке, так что же вы предлагаете? Зачем же он сидел и писал свою книгу, и зачем ты сидишь, уставившись, как осел, в эту книгу, если, так или иначе, все потеряно?

— Видишь ли, Иони, не потеряно. Спиноза утверждает иное. Наоборот. У него, несомненно, выражена идея свободы. Мы свободны познать неизбежное, научиться принимать его спокойно и даже полюбить твердые простые законы, скрывающиеся за неотвратимым.

— Скажи, Азария…

— Что?

— Ты и вправду любишь ее?

— Видишь ли, Иони, я…

— Да или нет?

— Ладно. Пусть будет так. Да. И тебя тоже, хоть я и слабак.

— И весь кибуц любишь?

— Да. И весь кибуц.

— И страну тоже?

— Да.

— И эту долбаную жизнь? И этот гнилой дождь, не перестающий поливать нас вот уже полгода, словно это моча Аллаха?

— Иони, прости. Не сердись на меня за то, что я скажу тебе. Но она вот-вот вернется, и потому я прошу или, как говорится, предлагаю, чтобы ты больше не пил виски. Ты ведь не привык пить…

— Готов ли ты выслушать еще кое-что, голубчик Азария? Тогда я тебе что-то скажу.

— Только не сердись, Иони.

— Кто здесь сердится, черт возьми?! Весь мир, не переставая, твердит мне: не сердись, хотя я вовсе не собираюсь сердиться. А если мне захочется рассердиться, то я уж никого и спрашивать не стану. Ведь и у твоего Спинозы написано: да здравствует свобода! Послушай, по моему скромному мнению, не только я в дураках, но и ты. И к тому же не совсем нормальный. И ты, и Спиноза, и она — вы все трое чокнутые. Подойди-ка сюда, поближе, вот так, еще ближе! Чтобы я мог врезать по твоей физиономии, физиономии несчастненького. Одна увесистая оплеуха, поверь, нам обоим доставит удовольствие. Подойди-ка сюда.

— Прости, Иони, я уже просил тебя простить меня за все, и вот мои вещи, я беру их и сию же минуту исчезаю из этого дома и из кибуца. Все равно меня скоро выбросят отсюда. Как всегда. Поскольку я маленькая вонючка и меня необходимо уничтожить, как говорили в армии и, уж конечно, говорят здесь, за моей спиной. А она на несколько лет старше меня, и она красивая, и она святая, есть в ее красоте что-то от Мадонны, а про себя я знаю, что в грязи с головы до ног. Только я и вправду всем сердцем верю, что справедливость существует и что можно и нужно быть хорошими, что кибуц — это нечто замечательное, нечто подобное чуду, которое произошло с евреями после всех страданий и преследований. И то, что существует еврейское государство, и армия, и все остальное, это ли не чудо? Вот только мы обязаны научиться жить в мире. Говорю я тебе, Иони, мы должны постепенно примириться и с этой прекрасной землей, с деревьями, горами, травой, и с арабами, и с каждой ящерицей, и даже с пустыней, и вообще примириться с обстоятельствами. И друг с другом. Все мы. Пожалуйста, не бей меня, Иони.

— Ну что ты, голубчик. Не бойся. Я ведь не какой-нибудь фашист, даже если это сразу не распознаешь. Я просто вдруг вышел из себя, потому что вы ни с того ни с сего принимаетесь читать мне мораль, дескать, нет у меня выхода и все такое. Я же собираюсь всем вам доказать, что у меня есть выход, да еще какой. Меня пока не приперли к стенке. А Спинозу я в гробу видал. Ну, хватит, философ, перестань дрожать, тебя никто здесь не намеревался убить. И то, что ты говорил о мире и покое, о справедливости, которую немедленно следует установить для всех, это слова из глубины души. И она — как бы это сказать? — она действительно должна достаться тебе. Эта благословенная святая. Не достаться — она тебя достойна. И это не то. Возможно, подойдет твоя пословица про овечку и юношу. Не помню, что там с ними было. Не бойся меня. Дай руку, философ. Мы друзья? Отлично. Вот так. А теперь плесни еще чуток. Да и сам выпей, если ты и вправду друг. Будем здоровы! Покамест ты еще философ, но когда-нибудь вырастешь и станешь министром, исправишь нашу страну, установишь справедливость, добьешься мира со всеми, и волк будет жить с ягненком, как мы с тобой. Только сейчас сделай мне одолжение: не говори больше. Ты немного поднадоел. Может, вместо разговоров померимся, у кого рука сильнее? Или немного бокса? Или лучше всего, пожалуй, если ты отправишься на кухню и принесешь нам оттуда два хороших ножа. Тогда и поглядим, какой ты мужчина.

— Все, что скажешь, Иони, только не пей больше виски. Ты ведь знаешь, что я, как говорят русские, очень люблю тебя и прошу прощения за все, в чем грешен перед тобой. Если хочешь, чтобы я стал на колени, так вот — я перед тобой на коленях. А если хочешь ударить меня, то, видит Бог, мне это безразлично. Я ведь привык получать удары.

— Господи Иисусе, встань немедленно! Клоун. Принеси мне сигарету. Погляди, как разнервничалась Тия от этих твоих представлений. Встань и сядь в кресло, как человек, и перестань изображать из себя психопата, и прекрати лить слезы, ведь к тебе никто не притронулся, или тебе доставляет удовольствие быть целый день несчастной жертвой и напоминать мне, что мы братья и все такое, и плакать, как маленький? Иди и ополосни хорошенько физиономию, чтобы не было заметно, что ты плакал. И заодно ополосни там наши рюмки. Уже тысячу раз я говорил тебе, что не пла́чу, это все моя дурацкая аллергия. Ну вот, она пришла. Успокойся. Тия, что там еще с тобой? Это просто возвратилась Римона.

Азария молчал. А Римона подала печенье и чай, открыла на несколько мгновений окна, чтобы выветрился табачный дым, и постелила постели.

Слесарь Болонези сидел выпрямившись на своей кровати. Одно его ухо было рассечено. Губы шевелились, словно в молитве…

Уже двадцать лет миновало с того дня, как размозжил он топором голову невесте брата. Никто в кибуце не знал подробностей. У нас ходили разные догадки, противоречивые слухи и даже рассказывали всякие ужасы. Однако этот человек был тих, вежлив и услужлив. И даже мухи не обидел с того дня, как прибыл к нам. Любую обязанность исполнял с молчаливым рвением. И лишь выражение его лица тревожило женщин и детей. Его челюсти были сжаты, как будто нечаянно откусил он что-то несъедобное и не мог проглотить, но и выплюнуть не решался из страха и вежливости. В тюрьме, где Болонези отбывая пожизненное заключение, к которому был приговорен, начал он исполнять религиозные предписания, и за хорошее поведение президент Израиля Ицхак Бен-Цви помиловал его. Комитет помощи вернувшимся к вере отцов узникам выдал ему письменную рекомендацию и поручился перед секретариатом кибуца, что Болонези — человек спокойный и сдержанный. Так он оказался у нас. Теперь Болонези несколько охладел к религии, целиком отдавшись искусству вязания, которым в совершенстве овладел, по-видимому, в годы заключения. Кибуцным детишкам он вязал удивительные жилеты, а молодым женщинам — любые, самые сложные модели из журнала «Бурда». Ни разу не взял он ни одного дня отпуска. Ни разу не заболел. Деньги на карманные расходы брать отказывался. В погожие дни обычно в одиночестве бродил по полям. Никогда не приезжали к нему гости. И никто из нас не заходил в его комнату, кроме тех, кто обязан был делать это по долгу службы. И не найти было среди нас человека, который обменялся бы с ним более чем тремя-четырьмя вежливыми фразами: «Добрый вечер! Как поживаете? Как дела? Большое спасибо за шарф. Получилось прямо-таки замечательно». А Болонези смотрит своим странным взглядом и отвечает то ли стихом из священных книг, то ли заклинанием, смешно коверкая слова: «Затопила наши души дурная вода, чуть ли не живьем нас проглотила, зачем же говорить „спасибо“, если ублажил и успокоил я душу свою?» Мы пожимаем плечами, и каждый идет своей дорогой. Теперь, зимними ночами, он сидит в одиночестве в бараке, вросшем в землю; стены барака покрыты толем, а по крыше его лупит дождь. И предлагали Болонези, и упрашивали, чтобы перешел он в небольшую комнатку, которую время от времени выделяют у нас холостым кибуцникам. Но он только бормотал что-то невнятное и отказывался. Комиссия, занимавшаяся в кибуце благоустройством быта одиноких людей, выделила ему керосиновый обогреватель, старый радиоприемник и репродукцию картины Ван Гога — подсолнухи, пылающие на солнце. А еще получил он электрический чайник, кофе и черную пластмассовую чашку.

Болонези сидит и вяжет шаль для Анат, жены Уди, красную испанскую шаль, довольно-таки вызывающую. Спицы мелькают в его руках. Радио молчит. Как всегда. Что-то пришепётывает керосиновый обогреватель. С толстых губ Болонези слетают невнятные, по обыкновению исковерканные, монотонные слова: «Стенаю я в горести моей и воплю… Ужасы смерти не отступают от меня… И возмутятся горы и холмы, и трепет пронзит меня до костей… Ужас покрыл меня, как вода покрывает море… Сэла. Кровожадные и коварные не доживут и до половины дней своих… Прелюбодей и злоумышленник по шею будут тонуть в крови… Даже проходя через долину мертвых теней, не устрашусь я зла…»

И вновь разверзлись хляби небесные. Струи воды с остервенением колотили по жестяной крыше, хлестали по стонущим деревянным стенам. Раскаты грома настигали друг друга, словно там, в другом мире, вели упорные бои бронетанковые войска и сквозь толщу туч докатывалось до нас их эхо.

Болонези поднялся с кровати. Легкими, осторожными шагами, словно нес китайский фарфор, подошел к окну. И стоял там, сжав кулаки, сдержанно и отчаянно барабаня ими по стеклу.

 

11

Среди ночи, в два часа десять минут, Ионатан проснулся. Ему снился кошмарный сон, полный обид и несчастий. На окровавленных носилках принесли к нему в гараж обезображенный труп без лица. Генерал, командующий военным округом, мягко коснувшись плеча Ионатана, объяснил ему: «Это твой отец, голубчик, погибший от рук нелюдей, заколовших его кинжалом». «Но ведь мой отец стар и болен», — попытался отвертеться или незаметно отступить Ионатан. «Твой отец зарезан с отвратительной библейской жестокостью, — вскипел командующий, — а ты, вместо того чтобы болтать попусту, хотя бы раз в жизни проявил инициативу, взял бы инструмент в руки да попытался починить его».

Кипящие яростью слова «библейская жестокость» полетели в Ионатана, будто плевок омерзения, и Иони весь сжался и забормотал: «Ладно-ладно, папа, только не сердись на меня, ты ведь знаешь, я стараюсь изо всех сил». Но Иолек, глухой к мольбам и увещеваниям, загрохотал своим голосом пророка, словно ударил в гонг: «Вы, семя зла, злодеи, татары, поколение грешников, немедленно, не считаясь с потерями, идите в контратаку, чтобы отбить деревню Шейх-Дахр, на сей раз — окончательно! Раз и навсегда вбейте в свои тупые головы, что это война не на жизнь, а на смерть, и если нас победят, то не только вы умрете собачьей смертью, но и весь Израиль погибнет, так что вы, парни, позаботьтесь о том, чтобы мы сбросили в пропасть весь этот мир зла. Глаза наши устремлены на вас». — «Папа, прости, что я это говорю, но ведь ты мертв». А Иолек — обезображенное тело без лица — вдруг поднялся с носилок и с распростертыми объятиями направился к сыну…

Ионатан, потрясенный, встал с дивана в большой комнате на котором спал в трусах и майке. Он чувствовал себя разбитым, голова была тяжелой, дыхание — прерывистым и затрудненным после сигаретного дыма, которого он наглотался вчера. Однажды он видел в кино, как на рассвете выводят из камер приговоренных к смерти и ведут к месту казни, и сейчас, полусонный, дрожащий от холода, ошеломленный, ощутил Ионатан, почти без сожаления, что пришел и его черед.

Босиком направился он в ванную, собрался помочиться, но промахнулся и залил крышку унитаза и пол вокруг. Идиот, выругал он себя. Как это виски и дурацкие разговоры ударили тебе в голову? Как ты вообще дошел до того, что свалился замертво и заснул на диване?

В электрическом свете, падавшем из ванной, видел Ионатан в проеме двери, ведущей в спальню, свою жену — она спала на спине — и гостившего у них парня — тот свернулся на коврике у ее кровати, словно плод в материнской утробе, зарывшись головой в подушку. Вот сукин сын, сволочь гребаная, ругался про себя Ионатан, торопливо пытаясь влезть в армейские, цвета хаки, штаны, сражаясь с серой фланелевой рубахой. Со злостью, которая должна была бы пересилить дрему, натягивал он залатанный рабочий свитер, запутался в рукавах, стащил с себя свитер, вывернул и, сдерживая раздражение, надел снова.

Все еще босиком, так и не придя в себя, вышел Ионатан на веранду, чтобы постоять там, дыша чистым ночным воздухом. Тия вышла следом. Дождь не шел, звезд не было видно, влажная тишина окутывала всю кибуцную усадьбу. В темноте закурил он свою последнюю сигарету.

Туман клубился вокруг фонарей, горевших по всей длине забора, и возле каждого из них дрожал ореол странного, болезненного сияния. В луже заквакала лягушка. И смолкла. Высокий, прозрачный, одинокий, запутался черный ветер с моря в сосновых кронах. И впервые начал осознавать Ионатан Лифшиц всю глубину ожидающей его ночи, ужас огромных, уходящих вдаль пространств, темных и пустынных. Одиночество фруктовых садов и голых деревьев в них, одиночество заброшенной деревни, одиночество укрепленных позиций, траншей, окопов, бункеров, минных полей, обуглившихся остовов бронетранспортеров, ничейной земли, брошенных сторожевых постов — все одиноки этой зимней ночью. И непостижимо грозный замысел земли, что медленно-медленно изгибается: поначалу — мягкими складками небольших возвышенностей, потом — округлостью холмов, затем — вздымающимися к небу горбами, и вот уже вся она — мощные конвульсии гор, устремленных в вечность, горных цепей и кряжей, диких скал, ущелий, каньонов, изломанных, залитых тьмою сводов; а следом — первая пустыня, и раскинувшаяся долина и вновь склоны и вершины, Эдом, и Моав, и Аммон, и Гилад, и Голан, и Башан, а оттуда и дальше — безлюдные плоскогорья-пустыни, за которыми — глухомань песка и камня… И над всем распростерлась тьма великого безмолвия. Лежит одинокий камень, и еще один, и еще, и еще — бесполезно: от сотворения мира не касалась его рука человека и во веки веков не коснется. Заброшенная пустыня в когтях завывающих ветров. А за ней — иные горы, с заснеженными вершинами, исхлестанными вечно буйствующими бурями, склоны этих гор покрыты миллионами низкорослых кустов, но нет там человека, ни в потаенных ущельях нет, ни в узких расщелинах, затянутых ливневыми наносами, ни там, где лежат черные базальтовые чудовища, ни там, где громоздятся гранитные выступы. Бесконечная степь, мощные реки в безмолвной темноте несут свои воды, подтачивая берега, словно вгрызаясь в них зубами, первобытные леса, в непроходимой чаще которых вздымаются папоротники, прорвавшиеся через мхи, широкие долины — и нет человека. Дикая поросль запустения — и нет человека. Глубокая, необъятная ночь распростерлась над всей землей. Давным-давно, в незапамятные библейские времена, огненная лава гнева низвергалась на землю и ее обитателей, но вот уж сколько лет и зим, как миновал тот гнев, прошла библейская пора, огромная земля распростерлась в застывшем молчании невысказанной болезни, и ни что ее не трогает: ни мы, ни наши дома, ни наши жены, ни войны до последней капли крови, что беспрестанно ведем мы меж собой, ни все наши слова — ничто не трогает это равнодушное чудовище-землю, не задевает ее застывшее в дремотном безмолвии тело, нет в ней ни ненависти, ни любви, она чужда навеки всем нашим страданиям, и все наши страдания ей чужды. Молчание ветра над глухими пространствами далеко раскинувшихся равнин, за ними — новые равнины, и где-то там начинается океан, его волнующиеся холодные воды, но и они равнодушны и безлюдны. Темные воды, и снова темные воды. За ними — черные небеса, и ни одного человека, ни единой живой души. Бесконечные туманности, застывший темный космос, небесная тайга или тундра. И лишь полный безумец отважится искать на окраинах этого безмолвия хоть какой-то признак жизни, близости, тепла или чар Чада. Все напрасно. Холодно в мире. И пусто. И если существуют иные миры, то и там наверняка то же, что и здесь, возле этой веранды только смерть разлеглась в ожидании, подобно огромному дремлющему псу… Вот и докурена сигарета. Тия, домой! Нужно как-то собраться. Пора уже двигаться в путь.

Ионатан швырнул догорающий окурок прямо в мокрые кусты. Выругался по-арабски. Резко повернулся на месте, словно попал под перекрестный огонь. И возвратился в комнату. Двигаясь с осторожностью, чтобы не разбудить спящих, взобрался он на табуретку и достал из шкафчика над душевой кабинкой пару поношенных ботинок парашютиста на толстой резиновой подошве. Затем неловкими со сна руками стал беспорядочно заталкивать в армейский рюкзак белье, носовые платки, носки, кожаную папку — там были карты в масштабе 1:100 000 и другие, более подробные. Со злостью запихнул он в рюкзак две гимнастерки цвета хаки, мощный полевой фонарь, компас, небольшую металлическую пластинку на цепочке с личным армейским номером. Затолкал индивидуальный перевязочный пакет, оставшийся у него после очередных ежегодных сборов резервистов.

Затем он вернулся в ванную. Одним махом, словно отвешивая пощечину кому-то ненавистному, собрал свои умывальные принадлежности. Прихватил таблетки от аллергии. Он старался не коснуться бритвенного прибора Азарии, лимонного шампуня и миндального мыла Римоны. Лицо убийцы, внезапно глянувшее на него из зеркала в ванной, привело его в ужас: худая, землистая, заросшая щетиной физиономия, темные впадины и круги под глазами, слезящимися, сощуренными, таящими блеск отчаяния и сдерживаемой готовности к насилию. И длинные растрепанные волосы, клок которых торчал спереди, словно рог, готовый боднуть любого.

Выбравшись из ванной, он вновь произнес шепотом грубое арабское ругательство. Стал рыться в шкафу. Рылся долго, с каким-то остервенелым терпением. Наконец нашел и с силой, так, что лопнули швы на рукавах, рванул с вешалки свою штормовку. Суматошно затолкал в карманы кожаные перчатки, какую-то странную вязаную шапочку, складной нож с пружиной, фланелевую ветошь, которой в армии чистят оружие, пачку нарезанной туалетной бумаги. В маленьком ящичке отыскал бумажник из кожзаменителя, который осенью купила ему жена. Вернулся в ванную, чтобы при свете проверить содержимое бумажника: что там есть внутри и чего нет. Обнаружил удостоверение личности, листки которого почти оторвались от потрепанной обложки. И служебную книжку офицера-резервиста. И фотографию, на которой был снят с Амосом, младшим братом; на снимке они еще маленькие, аккуратно причесанные, в одежде, которая обычно предназначалась для поездок в город к дядьям: короткие штанишки на лямках и белые наглаженные рубашки. Вот и еще одно расплывшееся фото — на пожелтевшей вырезке из армейского еженедельника «Бамахане», где он, Ионатан, снят в полном боевом снаряжении. В отделении для денег нашел он кроме мелких монет около шестидесяти лир: на купюрах в десять лир был изображен ученый-химик в очках, экспериментирующий в лаборатории, среди пробирок и реторт, а на купюрах в одну лиру — бородатый рыбак, несущий на плече сети, на фоне озера Кинерет. Ионатан сунул бумажник в задний карман брюк.

И наконец, наклонившись, вытащил из-под шкафа железный ящик, запертый на ключ, открыл его и достал оттуда автомат Калашникова, трофей, добытый во время вылазки во вражеский тыл, а вместе с ним — три магазина патронов и штык. Все это он положил на рюкзак у двери в ванную и остановился, усталый, тяжело дыша. Налил и выпил стакан воды с земляничным сиропом, обтер губы тыльной стороной ладони.

Вновь бросил взгляд на спящих. В бледном свете подрагивал ореол ее светлых волос, рассыпавшихся по подушке; казалось, золотистая зыбь пробегала по ним. А парнишка, свернувшийся калачиком на ковре у ее постели, весь съежился, глубоко зарылся в подушку, словно описавшийся щенок. Ионатана вдруг охватила брезгливость, его всего передернуло, он затрясся, изо всех сил пытаясь подавить воспоминания о том, что делали они друг с другом, он с ней, на этой широкой постели всего лишь два-три часа назад. Трепет, ужас, ярость, семя, вопли, рвущиеся из груди, всхлипывания юноши, удары нежных кулачков, молчание женщины, покорной, словно земля, в которую входит плуг.

Волна жгучего омерзения, ощущение скверны, заклейменной еще Священным Писанием, голос Иолека, отца его, — все это нахлынуло на Ионатана, внезапно поднявшись из самых сокровенных глубин, и у него перехватило горло, он силился оттолкнуть, отторгнуть эти воспоминания. Иолек и все праотцы, ушедшие в мир иной, поднимаются, чтобы предать его смерти, чтобы обрушить на него град тяжелых камней.

А мне, по сути, хватило бы одной короткой очереди — та-та-та — из «Калашникова», и я бы распотрошил и его, и ее, их обоих, а уж потом — и себя, и всю эту мерзость, все это дерьмо.

Тие он сказал шепотом: «Хватит! Двинулись. И всё». Склонившись над собакой, он погладил ее с какой-то странной суровостью, против шерсти. И дважды похлопал ладонью по спине.

Мне бы следовало, если уж воздержался я от автоматной очереди, по крайней мере, оставить им записку, два-три слова.

Хотя что тут скажешь…

Ладно. Предположим, что я убит.

Он наклонился, поднял рюкзак, вскинул его на плечи, поправил лямки, взял автомат и вновь проговорил быстрым шепотом, на сей раз чуть ли не с нежностью: «Вот и всё. Двинулись в путь. А ты, Тия, нет. Ты остаешься».

И прощай, Азува, дочь Шилхи, и прощай слабак, прощай младенец…

Он поднимается и уезжает прямо сейчас. Его жизнь начинается. И сейчас ему более всего необходима серьезность. Отныне он будет серьезным.

Темнота снаружи начинала бледнеть. Тусклый, туманный свет занимался на востоке, у самого края неба. Маленькие домики, палисадники, поблекшие за зиму лужайки, деревья, лишенные листвы, черепичные крыши, клумбы с хризантемами и альпийские горки с кактусами всех видов, опущенные жалюзи, веранды, бельевые веревки, заросли кустарников — над всем этим с каждым мгновением все явственнее разливалось голубоватое сияние, исполненное сострадания, невесомое, чистое, словно щемящая тоска. Легкие Ионатана залила холодная, резкая волна зимнего ночного воздуха. Он дышал полной грудью. Что было, то было. А отныне начинается новая жизнь.

Он пересекал южную окраину кибуцной усадьбы широким, тяжелым шагом, слегка сгибаясь под тяжестью своей ноши: одно плечо чуть опущено, туго набитый рюкзак висит на одной лямке на правом плече, рядом прилажен истрепанный ремень автомата.

Поравнявшись с домом родителей, он остановился. Резким движением запустил свободную руку в густые волосы. Птица издала короткую пронзительную трель, ее щебет прокатился от занимавшейся зари до самой глуби мрака, и темнота начала таять. Какая-то собака недовольно заворчала неподалеку, у веранды, но раздумала и лаять не стала. Приглушенные жалобы коров, лязг подойников, шум доильных машин доносились со стороны фермы. Мама и папа. Прощайте. Навсегда. Я никогда не забуду, что вы хотели как лучше. Ужасными и добрыми были вы со мной с младенческих дней. Вы донашивали обноски, перебивались маслинами с черствым хлебом, работали от темна до темна, словно рабы, но были полны энтузиазма, и песни ваши возносились в ночное небо, а мне вы дали комнату с белоснежными стенами и нянечку в белоснежном фартуке и кормили меня белой сметаной, чтобы сын ваш был чистым, честным, трудолюбивым и в то же время — закаленным и твердым. Несчастные герои, освободители всей земли, покорители пустыни и самых ужасных инстинктов, борцы за Избавление Израиля, сумасшедшие, душевнобольные, маньяки, диктаторы, одержимые непрестанной болтовней, души ваши навеки в моей душе, словно врожденный порок, но я не ваш. Вы дали мне всё, но отобрали вдвое больше, словно ростовщики. Ладно, я подлец, ладно, я предатель, ладно, я дезертир — все, что вы ни скажете, будет справедливым. Ведь справедливость вы давно подчинили себе, и отныне справедливость ваша навеки. Дай вам Бог, чтобы прекратились ваши страдания, мои хорошие, мои чудовища Избавления, позвольте мне убраться подобру-поздорову ко всем чертям, не удерживайте меня, не преследуйте меня аж на краю света, словно святые привидения, не все ли вам равно, если станет здесь меньше одной дрянью, одним грязным пятном. И я люблю вас, но сил больше нет. Прощайте!

— Ионатан!

— Кто это? В чем дело?

— Твой отец. Ступай немедленно сюда.

— В чем дело?

— Иди сюда, сказано тебе. Ну и вид у тебя. Тоже мне, новое дело. Можно ли узнать, куда ты собрался?

— В путь.

— Что случилось? Что за новый фокус? Вот так, вдруг?

— Личное дело.

— Что?

— Частное дело. Абсолютно личное.

— То есть?

— Я ухожу.

— Вот так здрасьте! Что же тебе здесь не нравится, великий гений?

— Послушай, отец. Здесь все прекрасно и замечательно. Нет у меня никаких претензий. Низкий вам за все поклон, честь и хвала. Вы украшение рода человеческого, вы своими руками, без посторонней помощи, отстроили эту землю и спасли народ Израиля. Спору нет. Только вот я…

— Ты работай да помалкивай. Что же будет, прости меня, если всякий сбитый с толку парень станет жить по им же установленным законам?

— Ступай отсюда, папа. Уходи побыстрее. Пока я не вставил магазин с патронами в автомат, не сбросил предохранитель и не сделал того, чему вы меня хорошо научили. Только отдайте мне приказ, словно какому-нибудь болвану, и я тут же брошусь и вновь до основания разрушу вам Шейх-Дахр. Либо схвачу мотыгу и накинусь на пырей, бурьян и крапиву на всем пространстве страны, от Эйлата до Метулы, пока там не останется ни одного сорняка. Только бы вам всем помереть с миром, а уж я навалюсь, как одержимый, на какой-нибудь кусочек пустыни, который вы мне оставили в воспитательных целях, и посреди пустыни Паран я воткну столько саженцев, сколько вы мне прикажете, женюсь на новых репатриантках, чтобы на практике реализовать вашу заповедь о «слиянии диаспор в Стране Израиля», сделаю вам двадцать жестокосердных внуков, пройдусь плугом по скалам или морю — все, что ни попросите. Только сгиньте наконец с глаз моих, и увидите, как я мигом возьму все в свои руки. Как в разгар военной операции, когда все командиры убиты и какой-нибудь забитый сержантик вдруг принимает на себя командование и спасает все дело. Положитесь на меня, все будет замечательно, в точном соответствии с вашей программой, под мою ответственность, но только сделайте одолжение, сгиньте и дайте мне наконец жить.

Он повернулся спиной к родительскому дому, в окнах которого не горел свет. Нагнулся и осторожно поднял шерстяной носок отца, повесил его на веревку, поправил лямки рюкзака и зашагал дальше. У барака, где располагалась пекарня, Ионатан решил принять влево, чтобы сократить путь к воротам, пройдя заболоченной тропинкой.

Но, уже оказавшись под навесом, на автобусной остановке у обочины шоссе, он вдруг вспомнил, что забыл взять сигареты. Ну и что, кому нужны сигареты? Отныне я не курю. С этим покончено. Без сожалений.

Около двадцати минут стоял Ионатан у обочины, ожидая, не пройдет ли мимо попутка, грузовик или армейский джип. А тем временем, обнаружил он, за холмами Шейх-Дахра начала разгораться заря. Какое-то детское легкомыслие овладело им, и он направил свой автомат на восток, чтобы скосить солнце длинной эффектной очередью как раз в ту секунду, когда оно высунет красный нос из-за развалин деревни Шейх-Дахр. За спиной Ионатана вдохновенно, упиваясь собственной мощью, заливался восторженный куриный хор: «Какой денек, какой денек!» «Заткнитесь, — произнес Иони вслух и рассмеялся, — замолчите, дорогие друзья, мы вас уже наслушались вдосталь. Ночь прошла, наступило утро, и хорошие дети получат стакан какао после того, как сходят на горшок и вымоют руки. А кого сегодня нет, детки? Маленького Ионатана нет. Он с утра убежал в сад. И забрался. На дерево. Искал птенцов…»

Солнце, румяное, как на детских рисунках, выкатилось из-за холмов, и Ионатан не стал стрелять в него, а отвесил ему глубокий поклон и почтительно, но с едва заметной издевкой спросил: «Чем я могу вам помочь?»

Вот и ночь миновала, наступает зимний день, ясный, великолепный, текущий молоком и медом. Сова, сыч, филин и, возможно, летучая мышь заканчивают охоту в деревне Шейх-Дахр. И если здесь в округе или за линией прекращения огня есть лисы, то и они сейчас, готовясь предаться здоровому сну, забиваются в расселины, в пещеры, окопы на заброшенных командных пунктах. Души мертвых, что властвуют по ночам в деревне Шейх-Дахр, уже получили приказ и торопливо отступили вместе с последними клочьями тумана, рассеянными этим ветерком, прохладным и сладким. Спокойной ночи, лисы, спокойной ночи, души мертвых, спокойной ночи, совы, он уезжает, чтобы наконец-то пожить в свое удовольствие.

Ионатан старался не оглядываться. Какое-то смутное опасение удерживало его от того, чтобы бросить взгляд на тот уголок, где он родился и вырос, на поселок, созданный его родителями на скалистом холме; некогда это место считалось проклятым, а ныне оно превратилось в прекрасный оазис, окруженный рощами, утопающий в зелени. Там пока еще почти все спят. Пусть поспят еще немного. И во всех близлежащих кибуцах спят дорогие друзья-товарищи, спят миловидные нянечки и воспитательницы, спят лысеющие добродушные активисты, пожилые земледельцы, птичники, садовники, пастухи, люди, которые перебрались сюда из сотен захудалых еврейских местечек, перевернувшие здесь небо, землю и самих себя. А вдалеке отсюда тоже спят люди — на всех просторах, во всех уголках этой земли, которую я, как говорится, защищал своим телом, на которой я работал. Когда они спят, они нежны и слабы. Как и та, что была моей женой: она была нежна всегда, потому что никогда не просыпалась…

Что хорошо, когда спишь, это то, что каждый наконец-то остается один, никто не окружает его. Каждый — маленькая планета, каждый в своих снах, каждый за миллион километров от остальных, даже от тех, кто спит с ним рядом в двуспальной кровати. Во сне не существует комиссий, должностей, «серьезных ситуаций», «веления времени», «величия стоящих задач». И нет такого закона, который бы обязывал во сне «считаться с ближним». Каждый сам по себе. Каждому — свое. Собравшийся в путь уезжает во сне туда, где его ждут, домой или в иное место. Достойный любви во сне получает ее. А тот, кому назначено быть одиноким, одинок. Тот, кто заслужил тревогу, раскаяние и наказание, наказан и тяжко вздыхает во сне. Даже старики, пережившие инфаркт, а то и два, изъеденные ревматизмом, измученные геморроем, во сне превращаются в молодых парней, «кавалеров», как они это называют, а то и вновь становятся мамочкиными сынками. Жаждущий наслаждения черпает его полными пригоршнями, алчущий страданий получает их, сколько хочет. Все запросто, и всего вдоволь. Хочешь вернуться в прошлое — тебе возвращают минувшие дни. Соскучился по давно оставленным местам или мечтаешь побывать там, где еще не ступала твоя нога, — тебя мигом доставляют в облюбованные края. Боящийся смерти получает прививку от страха, а тот, кому невтерпеж повоевать, воюет себе. А если возникает необходимость встретиться с теми, кто умер, их можно позвать, пусть войдут в сон.

Как раз сейчас мне следовало бы вернуться, разбудить Азарию и сказать ему: «Послушай, голубчик, вот ответ, который понапрасну искали твои Спиноза и господин Гуго Буксхолл, а также все твои витающие в облаках мудрецы-философы, которые не перестают вопрошать, осталось ли в мире хоть немного справедливости и если осталось, то где она. Доброе утро, Азария, проснись и ты, Римона, пойди поставь чайник на огонь, я ушел и вернулся, открыв, где же есть справедливость. Только во сне. Справедливость для всех, и с избытком, каждому по его способностям и потребностям, ибо там, в снах, существует настоящий кибуц, такой, каким он должен быть. Даже главнокомандующий израильской армией не может приказать тебе: „Это делай, а это — нет“. Он даже самому себе такого приказать не может, ведь и он спит как сурок, без мундира, без погон, без всего, спит себе внутри своей справедливости. Идите спать, друзья, справедливость дожидается каждого.

И только я буду бодрствовать. Я не хочу спать, я хочу беситься, как поется в детской песенке. Я не ищу никакой справедливости, я ищу жизни. А это, так или иначе, полная противоположность справедливости. Я уже предостаточно спал и отныне буду бодрствовать как дьявол. Я вырвался из рук сумасшедших стариков, вырвался из пут их безумия. Я выбрался живым, выбрался раз и навсегда из вашего сна, потому что я не ваш. Я вырвался из безумия ваших попыток исправить мир, я вырвался из справедливости. Будьте здоровы. Спите хоть до завтрашнего дня. Я один, я бодрствую, и вот-вот начнется мое путешествие».

С этой мыслью Ионатан обернулся и окинул взглядом свой дом. Фонари вдоль забора уже погасли. Весь кибуц словно плыл в серовато-молочном тумане. Водонапорная башня, увитая зеленым плющом. Сено, уложенное под навесом. Коровники. Дома, в которых живут кибуцные подростки, и дома для ребят помладше. Острия кипарисов, окруживших белые стены столовой. Маленькие домики с красными крышами и окнами, закрытыми жалюзи. Спуск к плавательному бассейну. Баскетбольная площадка. Загон для овец. Старое здание сторожки. Подсобные помещения… Оберегай свое сердце, чтобы не овладела им щемящая тоска, а то глядишь и снова окажешься в ловушке.

Ионатан зажмурил покрасневшие, затуманившиеся глаза, ощутив что-то пугающе враждебное, словно маленький зверек, который учуял приближение охотников. Оберегай свое сердце. Это ловушка. Хитроумно расставленные сети, тончайшие, тоньше паутины. Вот здесь я валялся ночами на лужайке спина к спине с кем-то из друзей или с одной из девушек. А вот сюда однажды осенью меня, наряженного в трикотажную рубашку и спортивные брюки, повели на экскурсию, и я услышал рассказ о героизме защитников кибуца, о первом стаде, похищенном грабителями, о том, что такое севооборот и как созревают плоды. Здесь любили, целовали, выговаривали. Здесь учили, как управляться с коровой и как водить трактор. Здесь замечательные люди, и если постигнет меня несчастье, они немедля созовут комиссию, которая поможет мне выбраться из затруднений. И если я украду, убью или буду ранен так, что мне отнимут обе ноги, они установят очередь посещений — в тюрьме ли, в госпитале ли — и будут хранить меня от любой беды. Оберегай свою душу, голубчик: они бросаются за тобой в погоню — еще до того, как стало известно о твоем побеге…

Вот уже новые десять минут прошли, а я все еще торчу здесь. Что будет, если меня заметят? Странный он, этот свет за холмами, и голубоватый, и розовый, и серый. Свет чистый и ясный. Куда-то на юг движется товарный состав, и локомотив жалуется на жизнь, будто и его пытаются удушить. Кибуцные собаки лают за забором. Думают, что я враг. Я и вправду враг. Одна очередь — та-та-та — и кончено.

Но вот что-то движется по дороге.

Грузовик. «Додж». Старый. Останавливается. Прочь сомнения!

— Полезай, парнишка. Куда тебе?

Водитель — стареющий толстяк. На щеках румянец. Очки дружелюбно поблескивают.

— Все равно, куда ни довезешь, все будет хорошо.

— Но куда ты хочешь добраться?

— Туда. Общее направление — на юг.

— Отлично. Только хорошенько прикрой дверь. Хлопни как следует. И нажми кнопку, чтобы дверь не открылась. Скажи-ка, ты… что, свалилось на тебя немного резервной армейской службы?

— Примерно так.

— Ладно-ладно, не разболтай военной тайны. Парашютист?

— Примерно. Спецподразделение.

— И готовится какая-то крупная операция?

— Не знаю. Возможно. Почему бы нет?

— Ты ведь сказал «на юг»?

— Примерно.

— Ладно. Не выдавай ничего. Не стоит. Хотя можешь поверить, что вот уже двадцать лет я в Рабочей партии, два года, еще до провозглашения государства, по поручению подпольной боевой организации возглавлял оборону нашего района. Я умею молчать как рыба. И знаю такие секреты, что тебе и во сне не снились. Ладно. Главное — здоровье. Не переживай. На юг, говоришь?

— Если можно.

— А каков, прости за любопытство, пункт назначения?

— Понятия не имею.

— Послушай, парнишка, конспирация и тому подобное — это очень даже здорово. В те дни, когда действовала боевая подпольная организация «Хагана», у нас ходила такая шутка про Шауля Авигура, нашего замечательного командира и необыкновенного конспиратора. Однажды приезжает за ним водитель-подпольщик (будь добр, протри ветровое стекло, вот так, спасибо тебе), и Авигур говорит ему: «Гони во весь дух. Времени нет». Водитель спрашивает: «Куда?» «Секрет», — отвечает ему Авигур и погружается в полное молчание… Возможно, ты уже слышал эту шутку? Не беда. Главное, врежьте им, как они того заслужили, и даже чуток сильнее. Врубите им и возвращайтесь к нам живыми и здоровыми. Чего уж тут скрывать, сердце наше бьется сильнее, когда, глядя на вас, мы вспоминаем прошлое и видим сегодняшние достижения. Все, что мы совершили с превеликим шумом и бесконечными спорами, вы делаете просто и тихо, одной левой. Здо́рово сказал Моше Даян, наш одноглазый командующий: все военные операции, проведенные в свое время подпольной боевой организацией «Страж», нынче запросто, в течение одной ночи, выполнит одно отделение Армии обороны Израиля. Только бы все были здоровы. Так, может, ты все-таки скажешь, где тебя сбросить?

— Как можно южнее.

— В Эйлате? В Эфиопии? В Кейптауне? Ну да ладно. Это всего лишь шутка. Ты не согласишься даже на ухо шепнуть мне, где вы врежете им этой ночью? Я обещаю забыть это немедленно и навсегда.

Ионатан улыбнулся и промолчал. С каждым мгновением небо становилось все голубее. Низкие холмы казались нарисованными пастелью. Мягко светились озимые всходы на полях. Таинственный свет исходил от цитрусовых плантаций. И светом были пронизаны фруктовые сады, лишенные листвы. Пастухи в фуражках и одежде цвета хаки перегоняли стада овец и коз. Прекрасной и спокойной открывалась ему земля — множество белых деревень, полевые тропинки, тень гор, возвышающихся на востоке, прохлада веющего с моря ветра. Прекрасная, она жаждала, чтобы он ступал по ней, чтобы он исходил ее всю. Нужно любить и прощать, сказал себе Ионатан, нужно быть добрым. И можно ли оставить ее так, чтобы забыть, оставить без опасений запутаться в сетях тоски по ней? Дьявол меня побери, куда это, куда это я убегаю — прямо к черту на рога! Что же я натворил!

— Парнишка, ты там вздремнул?

— Ничуть не бывало. Бодр как черт.

— Ты из кибуца Гранот?

— Откуда же еще?

— И как там?

— Отлично. Превосходно. Чары Чада.

— Прости?

— Ничего. Пустяки. Просто вспомнился мне один красивый стих из Священного Писания.

— На сиденье, как раз посредине, между нами, термос. Возьми, открой и выпей немного отличного горячего кофе. И если захочешь, то сможешь потом всю дорогу декламировать Священное Писание. Ты, случаем, не из компании путешествующих любителей природы?

— Я? Возможно. Почему бы нет? И спасибо: кофе и вправду отличный.

В то же мгновение, словно бесшумный огонь, охватила его бурная, пронзительная радость. Он не испытывал подобного с того дня, как был ранен в плечо в бою за восточное побережье озера Кинерет. Радость дикая, безудержная, невыносимо сладостная, словно крепкое вино, проникающая в каждую клеточку тела, подчиняющая себе каждый нерв, легкая дрожь в коленках, теплый комок в горле, что-то остро пронзает грудь, и вот уже глаза его наполняются аллергическими слезами. Жгучее, все сметающее ощущение счастья, поскольку именно в это мгновение он осознал, куда направляется, что это за место, где его уже давно ждут, и почему он при полном боевом снаряжении, и почему держит путь на юг. По ту сторону гор, за пустыней, согласно преданиям, есть такое место, откуда еще ни один человек не вернулся живым, а он вернется, живой и окрыленный, живой и опьяненный победой, он взлетит на орлиных крыльях и возьмет курс за море — как только вернется из своего путешествия, которое обязан совершить, ибо оно давно взывает к нему из самых глубин его души. Давно уже следовало ему подняться и в одиночку отправиться в путь, пересечь границу, проскользнуть мимо вражеских засад, обойти стороной бедуинов, готовых пролить кровь, добраться до Петры, увидеть Красную скалу.

И только после этого двинуться в большой мир завоевывать чужие города.

— Погляди, какая красота, — сказал Ионатан водителю, — погляди, как красиво…

 

1

Среда, 3 марта 1966 года. Четверть одиннадцатого, вечер.

Сегодня нет дождя. И нет ветра. По-зимнему великолепный, светлый день. И все же на улице очень холодно. Несмотря на то что двери и окна плотно закрыты, несмотря на электрический обогреватель, проникает ко мне дыхание зимнего ветра: прелые листья, мокрая земля… Все это запахи детства. Даже через тридцать шесть лет кибуцной жизни я все еще остаюсь в какой-то мере европейцем. Да, я загорел на солнце. Да, я избавился от нездорового цвета кожи, который был свойственен моему отцу, лейпцигскому банкиру средней руки. Но мне по-прежнему трудно, когда наступает здешнее лето, и только в зимнюю дождливую пору я живу более или менее в мире с этими местами.

Кроме того, постоянная тесная близость с мужчинами и женщинами взрывного темперамента до сих пор, несмотря на все прошедшие годы, очень мне мешает, и я стыжусь этого.

Но я ни в чем не раскаиваюсь. Нет. Все, что я сделал в своей жизни, я делал с чистым сердцем. Так что же? Едва ощутимая отчужденность. Тоска. Какое-то сожаление, не имеющее точного адреса. Будто и это изгнание. Ни леса, ни реки, ни колокольного звона… Которые я так любил… И все-таки я в состоянии хладнокровно, трезво и точно подвести итоги, исторический, идейный и личный. Эти три итога в конечном счете складываются в один: сделанное не было ошибкой. Мы все вправе немного гордиться тем, что создали здесь. Теми долгими, упорными усилиями, благодаря которым из ничего возникло это новое красивое поселение, как будто сложенное из кубиков талантливым ребенком. И теми усилиями, что были направлены на улучшение системы общественных отношений, — без братоубийственных междоусобиц и почти без подавления личности. Все это мне весьма по нраву и по сей день, даже при том, что я имею возможность взглянуть на сделанное с некоей внутренней дистанции, пребывая в одиночестве. Мы неплохо сработали. И, по крайней мере, нам удалось способствовать духовному совершенствованию.

Но что мы вообще-то знаем о душе? Ничегошеньки. Я не знаю ничего. И теперь, на пороге старости, даже меньше, чем надеялся понять во дни юности своей. Более того, мне кажется, что никто не разбирается в этом. Даже мыслители. Даже ученые. Даже лидеры кибуцного движения. Что касается души и тому подобного, об этом известно еще меньше, чем о тайнах материи, сотворении мира, истоках жизни и всем прочем, что занимает ученых. Ничегошеньки не известно…

Как-то во время субботнего обеда пришлось мне дежурить в столовой. Я расставлял на столах кувшины с питьем, а Римона Лифшиц подавала еду. Из вежливости я спросил ее, не трудно ли ей, не нужна ли помощь. Она улыбнулась своей прекрасной загадочной улыбкой и ответила, что не стоит печалиться, ведь все меняется к лучшему. Слова эти тронули меня, словно нежное прикосновение. У нас тут некоторые считают, что Римона девушка исключительная, другие говорят, что флегма, а кое-кто употребляет и более жесткие определения. Я же, со своей стороны, с той субботы установил для себя некое тайное правило: обмениваться с нею улыбкой всякий раз, когда мы проходим друг мимо друга. И вот сегодня на рассвете ее Ионатан исчез, не оставив весточки. Мой долг — попытаться выяснить, что с ним случилось и что надо предпринять. Где его искать и как? С чего начать? Но что понимает в таких делах человек вроде меня, убежденный холостяк пятидесяти девяти лет, с устоявшимися привычками? Все здесь в известной мере испытывают ко мне доверие и, возможно, определенное уважение, но что я лично смыслю в делах сердечных?

Ничего. Абсолютно. Полный невежда.

Я и в проблемах молодежи совсем не разбираюсь: порой вглядываюсь (издали) в этих молодых людей, в парней, что прошли через войны, стреляли и убивали, но они же вспахали сотни гектаров полей. Походка у них словно у боксеров, занятых своими мыслями. Молчаливы. Пожимают плечами. Произносят «да», «нет», «возможно», «какая разница». Косноязычные землепашцы? Воины, вырубленные из цельного куска? Этакие твердые глыбы? Не совсем. Случается, что, проходя в поздний ночной час мимо какой-нибудь лужайки, видишь их, усевшихся на траве, и слышишь, как вчетвером или впятером они поют, словно стая волков, воющих на луну. О чем?.. А бывает, кое-кто из них уединяется в музыкальной гостиной и терзает пианино. Мелодия проста, несколько тяжеловесна, но слышны в ней и тоска, и страстное стремление к чему-то. Тоска о ком и о чем? О пасмурных северных краях, откуда прибыли их родители? О дальних чужих городах? О море? Этого я не знаю.

Девять лет я работаю здесь, в кибуце, бухгалтером (с тех пор как, по совету врачей, вынужден был оставить птицеферму). А теперь вот неожиданно возложили на меня новую обязанность, к которой я отношусь не без опасения. Почему же я согласился принять ее на себя? До чего же симпатичный вопрос! Я от ответа не уклоняюсь, но мне потребуется некоторое время, чтобы самому прийти к решению.

«Решение» — написал я, но до чего же странным кажется мне это затертое слово. Всю нашу жизнь мы решаем и решаем. Проблемы молодежи, проблемы с арабами, проблемы евреев диаспоры, проблемы пожилых людей, проблемы земли и орошения, проблемы охраны, проблемы секса, проблемы жилья — чего только нет. Будто всю нашу жизнь мы единственно тем и заняты, что формулируем некие правильные, легко усваиваемые лозунги и изо всех сил пытаемся начертать их на волнах морских. Либо без устали трудимся над тем, чтобы выстроить по армейскому образцу в три шеренги звезды небесные.

Теперь опишу сегодняшние дела. Время позднее, и завтра ожидается трудный день. Встречу музыкального квинтета, назначенную на вечер, я отменил в одностороннем порядке. Никому ничего не объясняя — просто в половине восьмого вывесил на доске объявлений у входа в столовую лаконичное сообщение. Потому что, по-моему, никто из нас не сможет нынешним вечером сосредоточиться на музыке. Весь кибуц бурлит. В ту самую минуту, когда я пишу эти строки, в клубе, в домах, в квартирах холостых кибуцников — везде чешут языками, вновь и вновь обсуждая случившееся. У каждого своя точка зрения, но все ждут, чтобы я сделал то, что должен. Но что? Если бы я знал…

Так или иначе, музыке придется подождать до другого вечера, более тихого и спокойного.

Каждый наедине со своими мыслями…

Поправка: лично я вполне могу — и мне это даже необходимо — послушать музыку, но в одиночестве. И лучше всего Брамса. Дверь моя уже заперта на замок, поверх пижамы я надел старый толстый свитер, который связал для меня Болонези шесть или семь лет тому назад. Я приготовил себе стакан чая с лимоном и собираюсь, как обычно, заполнить несколько листков моего личного дневника. После чего лягу в постель и постараюсь уснуть. Я должен описать все основные события прошедшего дня и кое над чем поразмыслить — такой своеобразный письменный самоотчет. Лет шестнадцать назад я положил себе за правило каждый вечер давать полное описание того, что произошло за день. Несмотря на то что у меня нет ни малейшего представления о том, кто же он, требующий от меня полного отчета, в кибуце он, в этой ли стране, в этом ли мире, в будущих поколениях, в иных мирах? Этого я не знаю.

Религиозные размышления (в какой-то мере). Собаки, которые лают в эту минуту во дворе, и те, другие, вдали, за заборами, и какая-то ночная птица, чьи крики прорываются ко мне сквозь музыку, льющуюся из проигрывателя, — каждый из них подает голос, словно выступает с личным отчетом. Спокойствие, всеобъемлющее и глубокое, разлито по всему пространству темноты, по равнинам, горам, морю, и кажется, спокойствие это безмолвно, но настойчиво ждет от нас некоего ответа или объяснения, которое мы должны предоставить. И люди, и собаки, и птицы. Нужно напрячься. Нужно попытаться и объяснить.

Кстати, если подходить к делу чисто формально, Иолек Лифшиц все еще секретарь кибуца. Иолек, а не я. Официально я вступлю в должность лишь после голосования, которое состоится на общем собрании в субботу вечером. Но на практике вот уже несколько дней я выступаю в роли временно исполняющего обязанности, которого не назначал никто, кроме общественного мнения, а может быть, некоего потаенного чувства, которому я подчиняюсь, не вникая в суть его намерений. Мне не дано понять мир потаенных чувств, ни своих собственных, ни тех, что испытывают ближние: здесь возможно столько удивительных толкований. Загадок и тайн. Хоть я и немало прочел за годы моего одиночества, все, что я нашел как в научной, так и в художественной литературе, все это лишь наводит тень на плетень, тайна следует за тайной. Скажем, Фрейд утверждает то-то и то-то. Отлично. А Юнг отвечает так-то и так-то. И его слова завораживают. А уж что касается Достоевского, то он раскрывает бездны еще более глубокие. Ну что ж, браво! Но дело в том, что лично я не уверен в их правоте. Ни первого, ни второго, ни всех остальных. Да и откуда мне знать? А им откуда? Я, стало быть, опять берусь за свое — сомневаюсь почти во всем. Кто из них может, к примеру, просветить меня и сообщить, где же среди необъятной тьмы обретается сейчас Ионатан Лифшиц, покинувший дом перед рассветом и не оставивший никакой весточки? Спит ли он в незнакомом доме? Или в бараке? В какой-нибудь развалюхе? В большом городе? На матраце в заброшенном шалаше? В палатке на военной базе? На какой-нибудь Богом забытой станции дожидается попутки? Или мчится, отчаявшийся, страдающий, в машине сквозь ночь? В автомобиле? Самолете? Бронетранспортере? Либо тяжело и устало шагая, пересекает заболоченные темные поля, там, где не встретишь людского жилища? Ночует в какой-нибудь пещере или расселине? Ищет девицу легкого поведения в одном из переулков южного Тель-Авива? В одиночку прокладывает путь через Иудейскую пустыню? Или через Негев? Бесцельно бродит по улицам одного из старых наших поселений? Прячется в развалинах деревни Шейх-Дахр, неподалеку отсюда? Беспрерывно разговаривает с самим собой или замкнулся, наконец, в холодном зимнем молчании? Он растерян? Серьезен? Подсмеивается над кем-нибудь? Мстит? Обессилен? Балуется? Быть может, он глупец? Или озорник? Ищет ли он что-нибудь или, напротив, бежит куда глаза глядят? От чего он убегает?..

Теперь она на мне, эта ответственность. Все взоры обращены на меня. Должность обязывает меня принять решение и действовать. Обратиться в полицию? Выжидать? Сохранять все в секрете? Обратиться за помощью в соседние поселения? Серьезная обеспокоенность? Или хладнокровие?

Ничего я не смыслю во всем этом. Что они такое, эти сыновья, и что у них на уме? Они хорошо разбираются в сельском хозяйстве. То, что в свое время стоило нам огромного физического и интеллектуального напряжения, то, что совершалось с великими муками и скрежетом зубовным, эти ребята делают с невероятной легкостью. Словно по мановению руки. И, видимо, они храбры и решительны на полях сражений. Их гложет какая-то странная печаль. Они словно сыны иного племени, затесавшиеся среди чужого им народа. Не азиаты и не европейцы. Евреи и не евреи. Они не стремятся исправить мир, но и за наживой не гонятся. В чем видят они смысл жизни, они, выросшие среди бурь истории, в каком-то непонятном месте: деревня не деревня, этакий черновик новой земли. Без дедушки и бабушки, без старинного семейного гнезда с потрескавшимися стенами, хранящими дыхание прежних, ушедших поколений. Без религии и без бунта. Без скитаний. Возможно, и без какой-либо тоски. Без единой вещи, перешедшей по наследству: ни медальона, ни старинной мебели, ни одежды или книги. Ничего. Их детство прошло среди запахов свежей краски, под синтетические колыбельные песни и осовремененные народные сказки. Не село, не город. То, что мы называли «хутор». Или «населенный пункт». Место, в котором все было пронизано декларациями о самых лучших намерениях, где все делалось с лихорадочной, задыхающейся надеждой, где все было затоплено безудержным желанием немедленно начать жизнь с совершенно чистой страницы. Не дерево, а всего лишь юные, бледные саженцы. Не дом, а всего лишь палатки и бараки да два-три бетонных строения, побеленных известкой. Не старец, а только молодые первопроходцы, полные энтузиазма, взмокшие от пота и лозунгов. И забор, и прожектор. И шакалы, воющие по ночам. И далекие выстрелы. Ни погреба, ни чердака, где можно было бы спрятаться. Что с тобой, Ионатан, что с тобой? Что случилось?

Если бы я знал…

Ответственность теперь на мне. Вот уже несколько дней я практически исполняю обязанности секретаря. Как мало смог я сделать сегодня. Словно блуждал в потемках. Утихомирить хоть немного страсти. Кого-то утешить. Успокоить. Кое-что предпринять, по скромному моему разумению. Всё на мне, всё на моей шее, всё как я скажу, ибо нет здесь ни единой души, с которой я мог бы посоветоваться. Сточник, к примеру, человек очень мне дорогой. Можно сказать, друг. Он человек восторженный, с горячим сердцем, способный на душевную тонкость. Но сверх всякой меры склонен к преувеличениям, когда рассержен или одержим бурей детского воодушевления, в такие минуты свойственны ему шумный пафос, жалость к самому себе, крайняя сентиментальность. Он словно остался юношей, каким я знал его прежде, когда был он активистом молодежного движения. Ничего в нем не переменилось с тех пор. Конечно, лицо его ныне изборождено морщинами и руки немного дрожат, но речи остались теми же, что и сорок лет назад: С’ыз горнышт! С'ыа мукце ме-хамес миус! (Это чепуха! Это достойно презрения!) — произносит он на идиш, всегда делая ударение на первом слоге. Или, самое большее: «Возможно, стоит наконец попытаться стать немного практичнее». Хуже всего то, что он упрямец, постоянно доказывающий свою правоту. И совершенно не способен выслушать кого-либо. Возможно, и к собственным словам он давно перестал прислушиваться. И никогда — ни единого раза — не признался он в своей ошибке. Хотя бы в самой маленькой. Однажды он шесть месяцев со мной не разговаривал, ни по-хорошему, ни по-плохому, из-за того, что я доказал ему, ссылаясь на энциклопедию, что Дания не одна из стран Бенилюкса. Спустя шесть месяцев он прислал мне записочку, где ничтоже сумняшеся сообщал, что мой географический атлас «уже давно непригоден». Но тем не менее со мной помирился и принес в подарок шкуру ягненка, чтобы служила она мне ковриком у кровати.

Что же до любезного Иолека, не мне обсуждать его вклад в наше национальное движение и все такое прочее. Не мне, одному из малых сих. Существуют разные мнения на этот счет. Ненавистники говорят о нем: «Ораторствует словно гневный пророк, а ведет себя как мелкий политикан». На что почитатели Иолека отвечают: «Он и вправду тертый и хитрый, но при всем при том это человек, которому свойственны полет и идеал».

Я же, со своей стороны, замечу: мне-то что за дело до «полета»? Мне-то что до «идеала»? Вся моя жизнь здесь прошла под звуки марша энтузиастов. Будто нет ни моря, ни гор, ни звезд на небе. Будто и смерть уже отменили, и старость выкорчевана из этого мира раз и навсегда. Будто страдания и одиночество с позором изгнаны из наших пределов и отныне вся Вселенная — это арена острых идеологических дискуссий между фракциями, течениями, группами. Что мне «идеал» и «полет»? Я уже давно потерял надежду склонить к милосердию Иолека или его паству. Потому что от всех тех маршей осталось мне только милосердие. Правда, не бесконечное. В известных пределах. Но вопреки всему — милосердие. В котором все мы нуждаемся. И без которого и «полет», и «идеал» начинают пожирать человеческую плоть.

Итак, я решил для себя, что теперь, в своей новой должности секретаря кибуца, буду руководствоваться принципами милосердия. Не стану болью усугублять боль. Если подойти к вопросу с позиций в какой-то мере религиозных, то должен отметить, что из десяти заповедей и других установлений, древних и современных, предлагаемых традициями иудаизма, религиозными и национальными, а также нашим движением, мне осталась одна-единственная заповедь: вокруг слишком много боли, чтобы увеличивать ее. Когда только возможно, следует ее уменьшать. Не сыпать соль на открытые раны. Короче, не причиняй боли. (Кстати, не причиняй ее и собственной душе. Если возможно.)

По данной теме — всё.

А теперь о текущих делах. Это главная часть отчета.

После многих дождливых дней, вызвавших серьезные опасения, что на низинных участках могут сгнить зимние посадки, после дождливых дней наступило ясное утро. Очень холодное и ослепительно синее. Я вообще не могу припомнить, даже возвращаясь в дни своей молодости там, в Европе, таких прозрачных, так веселящих сердце зимних дней, как здесь, на этой земле. Даже человек моих почтенных лет чувствует какое-то легкое опьянение. И его переполняет беспричинная радость. Такая опьяняющая радость, что, случается, прочитав заголовки утренних газет, сообщающих о концентрации вооруженных сил на северной границе, я ловлю себя на ребяческой фантазии, на том, что внезапно охватывает меня какой-то порыв — встать и прямо этим утром отправиться, скажем, в Дамаск, чтобы поговорить с ними по душам: давайте прекратим всю эту глупость, пойдем в рощицу, расположимся там на приволье и раз и навсегда решим все наши проблемы, проявив щедрость, великодушие, добрые намерения…

Но должность моя потребовала, чтобы отправился я в бухгалтерию, включил свет (в половине седьмого утра там все еще недостаточно светло!) и просмотрел весьма путаные накладные на отправку продукции, которые Уди Шнеур еще вчера сунул в мой почтовый ящик. С семи до девяти я, стало быть, пытался навести мало-мальский порядок и разобраться в том, что они там, на цитрусовой плантации, наворотили. Затем я собирался заняться некоторыми письмами, оставшимися на столе у Иолека с первых дней его болезни. Но только теми, что касаются неотложных вопросов: лично у меня нет ни малейшего желания наваливаться на те дела, которые могут потерпеть. Пусть подождут. Возможно, они потеряют свою актуальность или все решится само собой. Между прочим, формально я все еще не секретарь кибуца. И торопиться мне некуда.

В девять или в четверть десятого в комнату ворвалась Хава Лифшиц, в своем синем рабочем платье, с тронутыми сединой косами, венчиком уложенными вокруг головы и, словно корона, обрамляющими ее высокий лоб, как это было модно в годы основания кибуца. Она не поздоровалась, вся кипя от ядовитого, едва сдерживаемого гнева.

С тихой враждебностью она, как учительница ученика, заклеймила меня четырьмя словами:

— Как тебе не стыдно. (Без знака вопроса.)

Ну, я отложил карандаш. Сдвинул на лоб очки, поприветствовал ее: «С добрым утром!» — и предложил сесть на мой стул, поскольку два дня назад кто-то забрал из бухгалтерии второй стул, а вернуть не удосужился.

Нет, садиться она не собирается. Просто ей трудно понять, говорит она, как вообще возможны подобные черствость и бессердечие. Хотя ее уже ничего не удивляет. Она требует от меня безотлагательных действий. Или, как она выразилась, «подключиться вовсю и немедленно».

— Прости, — отвечаю я, — к чему я вообще-то должен подключиться, да еще немедленно?

— Срулик, — цедит она сквозь стиснутые зубы, словно имя мое — гнусное ругательство и только крайняя необходимость вынуждает ее осквернить им свои уста. — Срулик, скажи мне, пожалуйста, ты и вправду идиот или только прикидываешься? Или это у тебя такой нездоровый юмор?

— Возможно, — говорю я, — все возможно. Но ответить тебе я смогу лишь тогда, когда пойму, о чем ты ведешь речь. И я бы посоветовал тебе все-таки присесть.

— Ты хочешь сказать, что вообще ни о чем не знаешь? Не слышал и не видел? Весь кибуц говорит об этом с раннего утра, и только ваше величество витает в облаках?

(«Ваше величество» или не «ваше величество», но я, разумеется, поднялся со стула. Однако Хава наотрез отказывалась присесть. Она стояла передо мной, напряженная, полная враждебности, с трудом унимая внутреннюю дрожь. Так застыли мы по разные стороны письменного стола, и положение было столь неловким и странным, что я не мог не улыбнуться.)

— Случилось несчастье, — произнесла Хава, все еще едва сдерживая злость, но уже другим голосом.

Я тут же извинился. Объяснил Хаве, что и в самом деле не имею ни малейшего понятия, о чем она говорит:

— Весьма сожалею. Должен признаться, что вот уже несколько лет я не имею обыкновения ходить на завтрак в кибуцную столовую. Вместо этого здесь, в бухгалтерии, обхожусь до обеда чаем с бисквитами и йогуртом. Да, что-то вроде недуга. Так что у меня, повторю снова, нет ни малейшего понятия, в чем дело, что это за несчастье, о котором с раннего утра говорит весь кибуц. Не приведи Господь, Иолеку стало хуже?

— Это еще случится. — Голос Хавы был полон гнева и яда. — Несчастья всегда наваливаются разом. Но на сей раз это Иони.

— Хава, — сказал я, — час от часу не легче. Тревога охватывает меня все сильнее. А талантом истолковывать намеки я, увы, не наделен. Будь добра, объясни наконец толком, что же все-таки стряслось.

Неожиданным движением, резким, словно собиралась она смести со стола мои бумаги или дать мне пощечину, Хава вдруг рванулась со своего места к стулу, который я ей освободил. И, рухнув на него, прикрыла ладонью глаза.

— Этого я постичь не могу, — прошептала она, походя в эту минуту на школьницу, незаслуженно получившую нагоняй. — Нужно иметь душу убийцы, чтобы сделать это вот так, вдруг…

Из ее слов я не смог понять, кто же он, этот убийца, то ли сын ее, то ли муж, то ли я сам. Не понял я и того, что побудило меня положить руку ей на плечо и мягко окликнуть по имени.

— Срулик, — сказала она и устремила на меня глаза, в которых не было слез, хотя губы ее подергивались от рыданий, — ты поможешь.

— Конечно, — заверил я.

И несмотря на то что вот уже много лет любое физическое прикосновение к другому человеку мне неприятно (у меня есть на то свои причины), я не убрал руки с ее плеча. И даже — возможно, всего лишь на миг — коснулся ее волос. Но в этом я не уверен. Кажется, и в самом деле коснулся.

Посреди ночи, рассказала Хава, Иони оставил дом. Внезапно. Судя по всему, он захватил с собой оружие. Нет, перед этим ни с кем не беседовал. Нет, не оставил никакой записки. А эта его дефективная вдруг вспомнила, что он уже давно рассказывал ей, что намерен отправиться за океан. Но как раз в последнее время перестал говорить об этом. Никто лучше меня не знает, что нельзя полагаться ни на одно слово, срывающееся с языка этой ненормальной. Что за глупости: если и вправду поездка за океан, то кто же отправляется за границу без нужных бумаг и вообще без ничего, но прихватив с собой оружие и военную форму? Срулик, уж тебе-то известно, что здесь не с кем разговаривать. Кроме тебя. Ты единственный. Все остальные — мелочные эгоисты, тупые, узколобые и в глубине души небось уже злорадствуют, потому что знают: случившееся убьет Иолека, а уж его смерти давно жаждут. Я пришла именно к тебе, потому что ты, возможно, не самый большой мудрец, но человек порядочный. Человек. А не чудовище. Он искал и нашел способ убить своего отца. Ибо Иолек этого не вынесет. Уже сейчас лежит он в комнате, боль сдавила грудь, дыхание затруднено… И винит во всем только себя. А эта идиотка, Римона, впустившая в дом маленького убийцу, чтобы доконать Иони, говорит мне со спокойствием хладнокровного душегуба: «Он уехал, потому что ему было плохо. Он говорил, что уедет, и уехал. Бог весть куда. Быть может, он вернется, когда ему станет лучше». Пару звонких пощечин должна была я отвесить ей тут же, на месте. С этим гаденышем я вообще не разговаривала. Он наверняка все знает, этот грязный Мефистофель. Этот развратный плут. Он все знает, втайне смеется над нами, но говорить не собирается. Ты, Срулик, сию же секунду отправишься к нему и вытащишь из него, где сейчас Иони. Пока не поздно. Не останавливаясь ни перед чем, вытяни из него все. Хоть под дулом пистолета. Мне это безразлично. Ступай же. Бога ради, Срулик, попытайся понять, о чем идет речь, мне не нужны ни чашка кофе, ни твои прекрасные слова. Ты ведь знаешь, я человек сильный, я как скала. Мне от тебя нужно только одно: чтобы ты немедленно пошел и сделал то, что необходимо сделать. Вот так. И оставь меня здесь. Одну. Со мной будет все в порядке. Ступай же!

Тем временем чайник все-таки закипел, и я приготовил Хаве черного кофе. Извинившись, уговорил ее остаться пока что тут, в бухгалтерии, в моем кресле, и постараться хоть чуточку отдохнуть.

Надев пальто и кепку, я немедля отправился на поиски Римоны. По дороге завернул в амбулаторию и послал медсестру Рахель к Иолеку, чтобы проверить, каково его состояние, и, если есть в том необходимость, остаться рядом с ним, по крайней мере до тех пор, пока я сам туда не приду. Разные люди пытались задержать меня по пути, то рассказывая мне всякие побасенки, то давая советы, то выясняя, нет ли каких новостей. У всех я просил прощения и объяснял, что очень спешу. Только Полю Левин я попросил, чтобы пошла в бухгалтерию, в мой кабинет, и посмотрела, не нужно ли чего Хаве. Но пусть никого туда не пускает.

Изо всех сил я пытался сосредоточиться. Собраться с мыслями. Но не было у меня ни малейшего понятия, с чего же начать. Ясное дело, я кое-что слышал из того, о чем болтали здесь в последние недели в связи с этим парнем, Азарией, который, кажется, переселился к Римоне и Иони. Всякие странные намеки, слухи, насмешки, всякие едва ли не неприличные слова. До сего дня я не испытывал никакой необходимости занять определенную позицию: просвещенное правовое общество, стремящееся строить жизнь на принципах справедливости, обязано, по моему скромному мнению, остановиться у черты, за которой начинается область чувств, и ни в коем случае эту черту не переступать. Муж и жена, мужчина и его друзья, женщина и ее друзья — все это, на мой взгляд, область личного, куда входа нет. И вот внезапно появляется Хава, и на устах ее жуткие слова: «несчастье», «бедствие»… Что тут скажешь? Хотя в дни своего одиночества я прочел немало книг, и научных, и художественных, мне точно известно, что во многих вопросах я абсолютно некомпетентен. Отношения полов, область чувств, связь между этими двумя сферами — все это было и поныне остается для меня чем-то неведомым, неоткрытым материком. Дела сердечные, путь мужчины к сердцу женщины и тому подобное я в этом ничего не смыслю. Полный невежда.

Когда-то, еще юношей, в Лейпциге, одно время я был влюблен в мечтательную гимназистку, которая предпочла мне какого-то теннисиста, приверженца Гитлера, из тех, кого у них принято было называть «белокурыми бестиями». Ну, какое-то время я страдал, а затем отступился. Именно в те дни случилось так, что наша горничная вошла в пять часов утра в мою комнату и забралась ко мне в постель… Вскоре я присоединился к группе польской молодежи, целью которой было уехать на землю предков и посвятить себя там ведению сельского хозяйства. Так я стал одним из тех, кого в Израиле принято называть халуцим — первопроходцы. И в конце концов, уже здесь, на нашей земле, двадцать пять лет тому назад, я полюбил П. и, возможно, по-своему люблю ее и по сей день. Но я не докучал ей объяснениями. Никогда. Не обмолвился ни словом, ни намеком. У нее нынче четверо внуков. А я убежденный холостяк. Кроме всего вышеописанного бывали у меня время от времени связи с женщинами, унизительные, приносящие ощущение неловкости и неудобства. Печальные, лишенные красоты романы, вызывающие чувство раскаяния и сожаления. Над всем этим, по-моему, довлеет целая гора боли и унижения — в противовес кратким минутам наслаждения, и вправду острого, не стану отрицать, но мимолетного и бессмысленного, явно недостаточного для того, чтобы уравновесить хорошее и дурное. Разумеется, справедливости ради, следует подчеркнуть, что мой опыт слишком мал и ограничен, чтобы извлекать из него какие-либо обобщения. Я уже признавался: не знаю. И тем не менее позволю себе высказать одно принципиальное замечание. В мире эротики существует некая глубокая и постоянная несправедливость. Нечто непоправимое. И это ведет к тому, что все наши упорные усилия изменить в лучшую сторону сложившийся в обществе порядок подвергаются насмешкам и презрению. Вместе с тем, по моему скромному убеждению, нам следует, не обращая внимания на насмешки, не прекращать своих усилий. Но только без какой-либо кичливости. Напротив, со всей возможной скромностью. С душевным смирением и осторожностью.

Теперь же я переверну пластинку, потому что Брамс подходит к моему настроению в нынешний вечер.

Далее.

Римона сообщила мне, что вчера вечером вернулась она с дежурства — в ее обязанности входило приготовить легкое угощение для участников кружка еврейской философии («В котором часу ты вернулась?» — «Поздно». — «Когда же?» — «Примерно три четверти пути домой я бежала под дождем…») Дома она застала обоих парней бодрствующими. Немного усталыми. Настроенными вполне дружелюбно, «словно дети, которые сначала поссорились, а потом помирились». И с нею они были вполне дружелюбны. А затем уснули. И она тоже. (Я не расспрашивал ее о том, что значит это самое дружелюбие, даже не строил предположений на сей счет. Все это, как я уже писал, вещи совершенно мне не доступные.)

— Когда ушел Иони?

— Ночью.

— Да? Но когда именно ночью?

— Поздно. Когда он уже не мог не уйти.

Я спросил, что́ произошло дальше. Судя по ее словам, Азария проснулся утром и сказал, что стреляют. Он довольно часто просыпается и говорит, что стреляют. Так что временами ей кажется, что и вправду стреляют. Они заметили, что Иони вышел. И тут же он принялся бегать по разным местам.

— Кто?

— Заро. Иони ходит довольно медленно, Иони не бегает.

— С чего ты это взяла?

— Иони устал.

Итак, по-видимому, Азария бросился на поиски — в гараж, в столовую… Искал везде — Ионатана не было.

А что же делала Римона, пока Азария носился повсюду?

Она проверила, что́ муж взял с собой, а что́ оставил дома. И обнаружила, что все обстоит так, словно посреди ночи за ним пришли из его подразделения, из особой ударной роты специального назначения, и вызвали для участия в какой-нибудь операции. Ведь так уже не раз случалось — приходили посреди ночи и забирали его.

А откуда ей известно, что нынешней ночью не приходили, чтобы забрать его в армию?

Нет у нее ясного ответа:

— На сей раз это нечто иное…

Что же она сделала потом? Сидела и ждала. Оделась. Застелила постель и прибрала в комнате. Не пошла на работу в прачечную. Сидела и ждала. Накормила Тию. Это его собака. И ждала. Ждала? Чего именно она ждала? Ждала, пока будет четверть восьмого. Почему именно четверть восьмого? Потому что именно в это время встают обычно Иолек и Хава. И тогда она пошла сказать им, что Иони уехал ночью. Чтобы они не сердились.

И что же произошло дальше?

Ничего. Что это значит? Совсем ничего. Хава разговаривала с ней очень сердито. А она? Она взглянула на Хаву и вновь удивилась, до чего же они похожи — Хава и Иони, когда вдруг рассердятся. Потому что обычно, когда не сердятся, они совершенно не похожи.

А что сказал Иолек? И что он сделал? Этого Римона не знает. Потому что он закрыл лицо руками и молча сел в кресло. И Хава, тоже молча, стала глядеть в окно. Тогда Римона молча оставила их, пошла узнать, что с Заро.

— Римона, — сказал я, — позволь задать тебе вопрос. И будь любезна, постарайся сосредоточиться и ответить мне как можно точнее. Есть ли у тебя какое-нибудь мнение, предположение, догадка насчет того, где Иони находится в данный момент?

— Он уехал.

— Да. Конечно. Но куда, по-твоему, он уехал?

— На поиски чего-то.

— На поиски?..

Наступило недолгое молчание. Неожиданно она улыбнулась мне. И была эта улыбка исполнена осеннего умиротворения, словно обоим нам известно нечто такое, что и не снилось остальному миру. Вот уже несколько месяцев вошло у нас в обычай обмениваться улыбками при каждой случайной встрече. И на этот раз я улыбнулся ей в ответ.

— Римона, очень прошу тебя. Серьезно.

— Я думаю… — произнесла она и, словно замерев в задумчивости, ничего не добавила.

— Что ты думаешь?

— Что он уехал, потому что уже давно заговаривал со мной о поездке.

— Какой поездке? Куда?

— Странствия, — сказала она. А затем добавила: — Возможно.

В начале сороковых годов кибуц постоянно пользовался услугами двух зубных врачей — мужа и жены, прибывших из Лодзи. Они лечили нам зубы по цене значительно более низкой, чем требовала от нас больничная касса. Когда возникала необходимость, мы обычно ездили к ним, в их скромную клинику, расположенную в ближайшем городе. Доктор Фогель и доктор Фогель. Иврит они выучить так и не сумели. А потом госпожа Фогель погибла: какой-то несчастный случай, связанный с электричеством. И муж ее смертельно заболел. Их единственную дочь мы взяли к себе, в кибуц. Симпатичная малышка, чистенькая, очень аккуратная, медлительная, ушедшая в себя, окруженная молчанием. А когда настало для нее время идти в армию, Ионатан Лифшиц женился на ней. Все министры, все лидеры кибуцного движения, многие из членов Кнесета были на той свадьбе. Потом она стала работать в прачечной. После забеременела. И, похоже, были там какие-то сложности. Мне доводилось слышать, как люди говорят о ней. Я старался не прислушиваться: что мне до сплетен? Что мне до красивых девушек? Что мне до их помыслов?

— Римона, — продолжил я, — еще один вопрос. Однако на сей раз ты не обязана отвечать, поскольку это дело личное. Скажи, Иони страдал, жаловался, чувствовал ли он себя, как у нас говорят, ущемленным этой… связью, что возникла между тобой и Азарией Гитлином? Ты не обязана отвечать.

— Но ведь им это нравится…

— Что?

— Страдать.

— Прошу прощения. Я не понял. Кто эти они, кому нравится страдать?

— Люди. Не все. Но некоторые. Вроде охотников, убивающих копьем антилопу.

— С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. Кто они, те, кому нравится страдать?

— Иони. И Заро. И отец мой был из таких. И Бах. И Иолек тоже, немного.

Она задумалась, потом вновь улыбнулась странной, легкой, медленной улыбкой, которая словно бы и не подозревала о собственном существовании, и добавила:

— А ты нет.

— Ладно. Предположим. Я бы хотел знать, что ты предлагаешь. Что нам следует немедленно предпринять? Где начать поиски? Что надо делать?

— То, что следует.

— То есть?

Она не знала, что ответить.

— Ждать?

— Ждать.

— Или начать искать его?

— Искать. Потому что Иони любит порой подвергать себя опасности.

— Римона, мне необходим четкий ответ: ждать или искать?

— Искать. Но и ждать тоже.

И последнее: не нуждается ли она в чем-нибудь? В какой-нибудь помощи кибуца? Вопрос этот, похоже, был ей не совсем понятен. Как это — помочь? Впрочем, да. Сделать так, чтобы не допекали Заро. Хотя Заро сам нарывается на то, чтобы его допекали. Ну, уж, по крайней мере, чтобы его не выгнали. Потому что он хороший.

— Скажи мне, сейчас, в данный момент, куда ты идешь?

— Посмотреть, позавтракал ли он уже. И проследить, чтобы поел. Потому что он все время бегает и ищет, бегает и ищет. Вот сейчас понесся в Шейх-Дахр. И сразу же вернется… А потом я и не знаю. Быть может, в прачечную. Или нет…

Азарию я отыскал — после многочисленных расспросов — одиноко сидящим в пустой комнате для отдыха и культурных развлечений. Он был слегка испуган моим появлением, просил извинить его за то, что сегодня он совершенно не в состоянии пойти на работу в гараж. Но он дает слово, что завтра-послезавтра поработает сверхурочно, чтобы наверстать упущенное. Он уже обошел и проверил все уголки кибуцной усадьбы, он уже сбегал на фруктовые плантации. Добрался даже до развалин деревни Шейх-Дахр, но нигде не обнаружил никаких следов. Теперь же, по его словам, ему хочется умереть, потому что во всем виноват он. И тут он привел какую-то поговорку, переведенную с русского.

— Срулик, может, ты позовешь Шимона-маленького? Ведь Шимон здесь ответственен за уничтожение бродячих собак, а это именно то, что нужно сделать со мной. Только дайте мне прежде отыскать Иони. Я могу отыскать его, и никто, кроме меня, не сможет. И еще я могу много чего сделать на благо общества. Если предоставите мне, как говорится, еще один шанс, я принесу здесь немало пользы.

Зеленоватый отсвет ужаса вспыхивал в его глазах. Взгляд избегал моего взгляда. Пугливые морщинки беспокойно вздрагивали в уголках губ. Худенький, нервный паренек, изо всех сил пытающийся понравиться, завоевать хоть капельку расположения. Иони вернется еще сегодня вечером. Самое позднее, завтра. Послезавтра. Спустя какое-то время. Так подсказывает Азарии его интуиция, которая еще никогда его не подводила. Ионатану, по мнению Азарии, недоставало двух вещей. Первая — это любовь. Вторая — некая идея. Некая «еврейская» искра, если можно так выразиться сегодня. Что-то словно погасло в глубине его души. Холодно Ионатану в жизни. А он, Азария, напротив, уже принял решение посвятить свою жизнь кибуцу, социалистическому движению, родному государству. В общих чертах…

И что же он делает здесь сейчас?

Пытается — зачем отрицать? — сочинить листовку. Или стихотворение. Что-нибудь зажигательное. Несущее людям утешение. Способное раздуть новое пламя. (Кстати, он и вправду хорошо играет на гитаре. Это мне известно совершенно точно как человеку причастному к нашему музыкальному квинтету.)

— Азария, — сказал я, — послушай, если ты и в самом деле хочешь хоть чуточку помочь, то у меня к тебе просьба. Во-первых, пожалуйста, успокойся. Постарайся, насколько сумеешь, воздерживаться от подобных речей. Сегодня это пойдет всем на пользу. И во-вторых, будь добр, пойди в диспетчерскую, где телефоны. И побудь там все утро. Твоя задача проста: от моего имени объяснять каждому, кто придет звонить или дожидаться телефонного звонка, что сегодня всех просят быть предельно краткими в беседах, а еще лучше — вообще воздержаться от пользования телефоном. Чтобы линия была по возможности свободна: вдруг поступит сообщение.

— Срулик, извините меня за то, что я скажу. Позвольте мне открыть вам, что я… весьма ценю вас. Не ценю. Ценю — смешное слово. Скажу иначе: уважаю. Если бы я был таким, как вы. Сдержанным и владеющим своими чувствами. Ибо я почти во всем был согласен со Спинозой, но выполнить его требования мне не совсем удалось. Каждый раз я снова и снова ловлю себя на какой-то отвратительной лжи, не отвратительной, а излишней, эта ложь гнусна, потому что цель ее — произвести на всех хорошее впечатление. А всегда получается наоборот: впечатление остается плохое. Некрасивое, если можно так выразиться. Даже недостойное истинного израильтянина. Но только знайте, я над собой работаю. И постепенно меняюсь. Вы еще увидите. А когда Иони вернется…

— Азария, с твоего позволения, мы поговорим об этом в другой раз. А сейчас я должен спешить.

— Да. Конечно. Простите. Но только знайте, что я, так сказать, весь в вашем распоряжении. И в распоряжении кибуца. Днем и ночью. Только скажите — и я исполню. Всё. Даже с крыши спрыгну. Возможно, я слабак. Конечно же слабак. Но не паразит и не пиявка. И я женюсь на ней.

— Что?!

— Потому что Иони этого хочет. Поверьте мне. И если это хорошо для Иолека, который мне как отец родной, и хорошо для Хавы, и для вас, и приемлемо для кибуца с точки зрения общественной морали, так я женюсь на ней. А теперь, как вы мне и велели, я бегу караулить телефон. Позаботиться, чтобы линия оставалась свободной днем и ночью. Я добьюсь этого любой ценой. Срулик?

— Да. Что еще?

— Вы настоящий человек. Если можно так выразиться. — Слова эти Азария произнес, стоя спиной ко мне, и тут же бросился бежать.

Я уже писал об Иони, Уди, Эйтане и всей этой компании, которая в моих глазах некое чужое и неведомое племя. Этому парню не удастся ассимилироваться в их кругу. И вообще, на мой взгляд, он вовсе не странный. Он мне понятен и едва ли не близок. И у него нет никаких шансов ассимилироваться. Я никогда по-настоящему не верил, что еврей может полностью ассимилироваться. Именно поэтому я сионист.

Затем я вернулся к себе в кабинет. Дозвонился (с большим трудом) до воинской части Ионатана. «Нет-нет, нынешней ночью мы не призывали его на службу. И никакой мобилизации не было. Да что это с вами, господин мой хороший, с каких это пор подобные вещи обсуждаются по телефону?» В качестве особого одолжения и в обход всех инструкций они готовы заверить меня, что Ионатан Лифшиц не находится на военной базе. Так. Девушка-военнослужащая из канцелярии командира подразделения заверила меня в этом по телефону «на все сто двадцать процентов», они маленькая спаянная семья, и все знают, кто прибыл и когда. Я поблагодарил ее, но не отступился: могу ли я поговорить с парнем, возможно, офицером, которого зовут Чупка? (Римона вспомнила, что так звали командира особого подразделения, где служил Иони.) Меня просят подождать на линии. И вдруг отключают.

Я не сдаюсь, набираю снова и снова. Сражаюсь со всеми чертями, возникающими на телефонной линии между нашим кибуцем и воинской частью, и в конце концов мне удается восстановить связь. Девушка сообщает мне с явной неохотой, что этот самый Чупка еще рано утром покинул расположение части. Уехал. «Куда?» — «Мой господин, пождите на линии…» И отключают.

Я бросаюсь в бой в третий раз. Со всем терпением, которому всю жизнь учило меня обращение с флейтой. И снова я попадаю на ту же девушку-военнослужащую. В голосе ее слышатся нетерпение, подозрение и просто грубость: кто вы такой, мой господин, по какому праву задаете подобные вопросы? Не моргнув глазом, я тут же выстрелил в нее тремя лживыми утверждениями: я отец Ионатана Лифшица, мое имя — Исраэль Лифшиц, и я депутат парламента. Да, моя юная леди, речь идет о депутате И. Лифшице. Так что будьте любезны сообщить мне, куда уехал тот самый Чупка. То ли из уважения к Иони, то ли из уважения к парламенту она снизошла и раскрыла мне военную тайну. Чупка держит путь в Акко. Или он уже там. Или уже едет обратно. Ездил он на церемонию обрезания: у одного из наших солдат родился сын. И она сообщила мне имя солдата.

Я тут же позвонил в Акко Гроссману, моему другу еще со времен Лейпцига. Сейчас он работает в электрической компании. Гроссман выполнил мою просьбу и через час интенсивных поисков сообщил мне, что этот самый Чупка «заскочил к сестре в кибуц Эйн-ха-Мифрац, чтобы поспать немного после длинной дороги».

В этих телефонных баталиях пролетели два с половиной часа. Я прозевал обед в столовой. Но Рахель, жена Сточника, вспомнила обо мне и по собственной инициативе принесла мне прямо в кабинет тарелку с котлетами, рисом и овощами. Я же не отходил от телефона.

Без четверти два, после долгих мучений, мне удалось связаться с секретариатом кибуца Эйн-ха-Мифрац. И кто-то пообещал мне сделать все, что в его силах (и на этот раз я представился Иолеком, чтобы увеличить свои шансы). Около четырех я наконец заарканил Чупку. Начал его расспрашивать и услышал в ответ, что у него нет ни малейшего понятия, где сейчас наш Ионатан. Хорошо бы мне узнать об этом на военной базе. И если выяснится, что «у Иони серьезные проблемы», я полностью могу положиться на Чупку и его товарищей, которые «навалятся все разом», и особое подразделение отыщет мне мою пропажу, даже если она «за пазухой у самого Аллаха». Возможно, я вызвал у него что-то вроде ухмылки, когда спросил, где находится упомянутое им место. А еще я поинтересовался, может ли, по его мнению, Иони что-либо учудить, совершить, как бы это сказать, какой-нибудь дурацкий поступок. «Думаем», — ответил он мне охрипшим, усталым голосом. И после краткого молчания подвел итог «Я знаю? Всякий способен вдруг натворить глупостей». (Кстати, он прав, по-моему.) Итак, я согласился с ним, что нам следует поддерживать связь. И, со своей стороны, попросил его, чтобы пока все это осталось между нами.

Пока я вел телефонное расследование, Уди Шнеур и Эйтан прочесывали по моей просьбе те участки местности, где, несмотря на непролазную грязь, все же можно проехать на джипе. Ни малейшего следа не нашли. И, опять-таки по моей рекомендации, Эйтан Р. провел на поводке овчарку Тию, чтобы та напала на след хозяина.

Все понапрасну.

Я никак не мог решить, стоит ли, есть ли необходимость привлекать на данном этапе к поискам полицию. Доводы «за» очевидны. Доводы «против» таковы: если парень все же вернется этой ночью, завтра или послезавтра, и если выяснится, что ничего не случилось и это была мимолетная блажь, он наверняка обидится, разозлится, что в дело втянули полицию, подняли шум на весь мир.

В пять часов пополудни я наконец решил, что моя честь не пострадает, если я посоветуюсь с самим Иолеком. Почему-то я все старался отодвинуть мой визит к нему. Но еще до этого посоветовал Хаве обзвонить всех знакомых и родственников, у которых в случае нужды Иони мог бы найти пристанище. Позвонить даже тем, у кого, по ее мнению, мало шансов оказать Иони гостеприимство. Я полагался на Хаву, которая сможет провести эти переговоры с достаточным тактом, как бы невзначай, чтобы не вызвать у собеседников ни подозрений, ни беспокойства.

Хава приняла на себя эту миссию. На лице ее было написано, что она едва сдерживает тошноту. (Я ли был тому причиной? Или ее родственники и знакомые?) Не произнеся ни единого слова, она тем не менее дала мне почувствовать, что все предпринятое мною не более чем глупость — да и чего можно ожидать от такого недотепы, как я? — однако она в силу своих твердых принципов исполнит все, что ей поручено. Единственное, чего она потребовала от меня со всей настойчивостью, — еще сегодня заказать трансатлантический телефонный разговор с Троцким, с Биней, живущим в Майами; возможно, он что-нибудь знает. Я не видел в том никакого смысла, но решил сразу же уступить ей. И постарался, чтобы голос мой не выдал, что я думаю на самом деле. Если она хочет, чтобы именно я позвонил, именно я и позвоню. С удовольствием. Не стоит благодарности.

Прошло целых тридцать девять лет с того дня, когда я впервые встретился с Иолеком. Уже тогда было в нем нечто такое, что необъяснимо давило на меня, вызывая ощущение подчиненности. Невысокий, осторожный, острый на язык, этот человек даже тогда, в дни нашей молодости, был лишен каких-либо черт, свойственных юным, как будто родился пожилым и, пока я жив, таким и останется. До сего дня само его присутствие будит во мне какое-то тягостное ощущение собственной незначительности. Между прочим, именно он научил меня запрягать лошадь…

Я заранее представлял себе, что Иолек произнесет свой вечный рефрен: Меа culpa (Моя вина). Но на сей раз он обошелся без этого. Поблагодарил меня за все мои усилия. Властный, прямой, сидел он в большом кресле и сосредоточенно курил, устремив взгляд в одну точку, расположенную где-то высоко на стене. На лице его застыло выражение, хорошо памятное мне еще по тем временам, когда принимал он судьбоносные государственные решения: ноздри его огромного носа раздуваются, весь он само презрение и ирония. Говорил он мало. Сухо. Будто и правда в глубине души принял твердое решение совершить нечто невероятное, после чего невозможно будет жить по-прежнему, однако еще не настало время сообщить об этом даже самым близким. Гордое одиночество как бы возвышало его над народом и проводило четкую границу между ним и остальными смертными. Которые все еще блуждают впотьмах. Которым и представить не дано масштабов тех грандиозных перемен, что произойдут в тот момент, когда Иолек сочтет возможным реализовать то, что покамест таит глубоко в душе. А то, что таится в душе, озаряет его лицо глубокой и светлой печалью, словно он полководец или глава государства, отдавший последний секретный приказ и перешедший таким образом некую фатальную черту. Пока еще ни одному человеку из его ближайшего окружения не дано знать ни одной, даже мельчайшей подробности. Пока еще не двинулось ни одно из колес, не прозвучало ни единого выстрела, не завыла сирена, но им уже дан сигнал и нет и тени сожаления о том, что сделано. И теперь он сидит в ожидании, и то, что исходит от него, можно назвать умиротворенностью. Вот только курит он без остановки, сверля маленькими пронзительными глазками колечки дыма, плывущие в воздухе. Словно пытается расшифровать некую их внутреннюю упорядоченность или цель.

— Иолек, — сказал я, — знай, что мы все с вами. Весь кибуц.

— Это хорошо, — ответил Иолек. — Спасибо. Я это чувствую.

— И мы делаем всё возможное.

— Конечно. Я в этом не сомневался.

— Мы прочесали близлежащие окрестности. Навели справки в армии. Опросили родственников и знакомых. Соблюдая полную секретность. Но пока все безрезультатно.

— Ты действуешь правильно. И очень хорошо, что ты пока не стал обращаться в полицию. Срулик?

— Да?

— Стакан чаю? Или выпьем по рюмочке?

— Спасибо. Нет.

— Послушай. Надо за ним последить, чтобы не натворил каких-нибудь глупостей. Он в плохом состоянии.

— Кто?

— Азария. За ним нужно следить во все глаза. Этот молодой человек — подлинное сокровище. Ему, возможно, предстоят великие дела. И ночью не стоит оставлять его без присмотра. Он ведь во всем обвиняет себя, и есть основания опасаться, как бы он чего-нибудь с собой ни учинил. Что же касается Хавы, то поступай по своему разумению. Я не стану излагать своего мнения по данному вопросу.

— То есть?

— Она заявится к тебе и закатит скандал. Потребует, чтобы ты, самое меньшее, отправил Азарию обратно в его барак. А всего вероятнее, будет настаивать, чтобы его изгнали из кибуца.

— И что же я должен делать? Каково твое мнение?

— Я думаю, что ты отличный парень, Срулик. Да и бухгалтер ты Божьей милостью. Но умный бы не задавал вопросов. Тебе стоит немного подумать об этом… Между прочим, Иони, он не подлец, хотя и, должен признать с сожалением, дубина стоеросовая. Но не какой-то хам.

Я тут же попросил у него прощения. Иолек изобразил рукой этакий усталый жест и заверил, что не держит зла на меня: я, безусловно, делаю все возможное. Как и все. Между прочим, он тоже считает, что стоит связаться с Троцким и выяснить, каково его участие в этом деле и чего он в действительности добивается. Это следует сделать, полагает Иолек, со всеми предосторожностями, обходными путями: ведь, в конце концов, речь идет о лгуне и обманщике, аферисте высшей пробы, у которого отсутствует какое-либо сдерживающее начало. Вероятно, чтобы выяснить, не обошлось ли здесь и вправду без Троцкого, можно задействовать некоторые наши силы, из тех, что для пользы дела всегда пребывают в тени. С другой стороны, есть определенные преимущества в прямом, открытом обращении к нему.

Я вынужден был признаться: не понимаю.

Но Иолек состроил такую мину, словно мое неумение быстро соображать для него тяжкая пытка. И посему предпочел поделиться странными размышлениями, навеянными ему Священным Писанием, и процитировал комментарий наших мудрецов, благословенна их память, по поводу проклятия, тяготеющего над каждым строителем Иерихона.

Я молчал. Встал, чтобы уйти. Нелегко давалось мне общение с этим человеком.

Уже рука моя легла на ручку двери и я повернулся спиной к Иолеку, когда настиг меня его надтреснутый, решительный голос, который нельзя не услышать и которому нельзя не подчиниться. Он почти что счастлив, что день сегодня такой ясный. Ужасно представлять себе, что Иони блуждает где-то в заброшенных местах, возможно рядом с границей, и совсем один, а над ним грохочет гром и льет дождь. Вот ведь дурень… Вполне возможно, что как раз в эту минуту он сидит себе в каком-нибудь Богом забытом месте, как любил он это делать в детстве, в какой-то хижине или на маленькой заправочной станции, в мыслях его полная путаница, он сердит на весь мир, готов послать все к черту и от всей души жалеет самого себя. Это при условии, что не летит он в самолете, который держит курс на Америку. И если он вдруг вернется, нам снова придется обойти все это молчанием, проявить максимум такта и все такое прочее, чтобы не ранить его тонкую душу. Дело дрянь. Так или иначе, Америка или заправочная станция, но парень вернется. И, возможно, уже завтра или послезавтра А когда он вернется, мы должны будем постараться вытащить его из дома. На год-другой. Направить на работу в другую страну в качестве представителя нашего движения. Учеба. Курсы профессионального усовершенствования. Или какая-нибудь скромная синекура, открывающая возможности для самореализации, и все такое прочее. И уж если обязательно по ту сторону океана, что ж, устроим ему это и по ту сторону океана. Если только мы еще не опоздали с этим. Избалованный дурачок, витающий в облаках. Что за ущербинка у них в душе? Все они, похоже, художественные натуры. И все парят в облаках. Что-то вроде генетической катастрофы, видимо, произошло с ними. И я, если ты обещаешь хранить это в тайне, я и в самом деле собирался кое в чем пойти ему навстречу. Сделать что-нибудь для него, потому что видел: ему плохо, ему горько. Я даже обратился к Леви Эшколу. Ты держи это в секрете. Что за блажь приходит им в голову? Спорт, заморские страны, примитивная, сексуально возбуждающая музыка. Где же мы ошиблись, Срулик? Почему выросли у нас все эти несчастненькие, обиженные, отверженные?

А я про себя, словно рефрен, добавил то, что обычно повторял Иолек: скифы, татары и все такое прочее. И расстался с ним, пообещав, что вернусь, как только смогу.

Любил ли он своего сына? Ненавидел? Любил и ненавидел одновременно? Глина в руке мастера? Царь и наследник, не оправдавший его надежд? Наставник, грезящий о преемственности поколений учеников? Диктатор, подавляющий любое своеволие?

Я ничего не понимаю. Ведь я уже написал: ничегошеньки.

Наш великий поэт Бялик вопрошал в своем известном стихотворении «Возьми меня под крыло свое»: «Что есть любовь?» И если уж он не знал, то что говорить обо мне…

Вновь поделюсь на этих страницах своими соображениями, в какой-то мере носящими религиозный характер: отец и сын. Любой отец и любой сын. Царь Давид и сын его Авшалом. Авраам и Ицхак. Яаков и его сыновья. Яаков и один из его сыновей, Иосиф. Каждый отец словно пытается сыграть роль Всевышнего, бушующего и грозного. Каждый норовит метать громы и молнии. Мститель, ниспосылающий с высоты огонь, серу и град камней.

У меня нет даже тени понимания того, что за парень этот Ионатан. Но сейчас, в данную минуту, когда пишу я эти строки, его судьба внезапно стала мне не безразлична. А вдруг силы покинули его? А вдруг именно в эту минуту он, не приведи Господь, блуждает, всеми оставленный, и положение его самое что ни на есть бедственное?

А возможно, у него серьезные намерения. Избави Бог. Возможно, я сумасшедший, что сразу, еще до девяти утра, не поднял шума, не вызвал полицию. Возможно, речь идет о жизни и смерти.

Или, напротив, стоит подождать, не предавая дела огласке? Парню просто нужна передышка, он ищет одиночества. Это его право. Какое-то время побыть одному, без того, чтобы мы поспешно протянули вослед ему свою длинную твердую руку. Вероятно, стоит оставить его в покое. Ведь это не маленький ребенок. Впрочем, быть может, он-то и есть ребенок. А вдруг он насмехается над нами всеми?..

Я не знаю.

На этих страницах я готов чистосердечно признаться: разве сам я много раз в своей жизни не рисовал себе утопических картин? В часы одиночества, когда в птичнике собирал яйца, а затем долгими часами сортировал их и выкладывал на картонные лотки, или летними вечерами, когда сидел я на своей маленькой веранде и слушал веселый гомон расположившихся на зеленой лужайке кибуцных семей, или когда, лежа на своей одинокой скрипучей кровати, не смыкал глаз до утра под доносящийся из развалин Шейх-Дахра вой шакалов, когда в окне появлялся диск луны, краснорожий, как пьяный гитлеровец, когда на улице бушевали ливень и ветер, — в такие часы разве не рисовал я себе утопических картин? Вот, например, я поднимаюсь и ухожу. Внезапно, никому ничего не объясняя и ни в чем не оправдываясь. Просто поднимаюсь и выступаю в путь. В какое-то иное место. Начать совершенно новую жизнь, в одиночестве или с П., которую я любил двадцать пять лет назад и, по сути, люблю по сей день. Оставляя все за спиной. Не для того, чтобы когда-нибудь вернуться.

Так почему же мучают меня нынче угрызения совести? Почему так тяжело на сердце? По какой причине, из каких, якобы моральных, соображений возложена на меня обязанность натравить на Ионатана и полицию, и его друзей из особого подразделения? Более того, если ему необходимо уйти, пусть идет себе с миром. Разве он не хозяин своей судьбы? Будем надеяться, что завтра или послезавтра придет письмо, или записка, или телефонное сообщение и таким образом — по крайней мере, для меня — инцидент будет исчерпан. Между прочим, это совсем неплохая идея — чтобы Азария на ней женился. Почему бы нет? Только потому, что изойдет ядовитым гневом недобрая, ожесточенная женщина? Или из опасения публично ущемить честь престарелого диктатора? Неужели ради этих двоих я должен начать охоту на человека? Вернуть, если это окажется возможным, птицу снова в клетку ее страданий?

Я ничего не знаю. Ничего не знаю. Не имею понятия. Я уже писал об этом.

И кстати, не мне быть здесь секретарем кибуца: я просто-напросто сработан из неподходящего материала. Пусть соблаговолят обратиться к любезнейшему Сточнику. Либо к Яшеку. Либо, если того пожелает общественность, пусть Иолек и далее занимает свой пост, несет это ярмо и правит царственной рукой. Я неподходящий человек. Без сомнения, это ошибка.

В семь вечера я установил дежурство у телефона на случай, если поступит сообщение. Эйтан, Азария, Яшек и Уди. Каждый — по три часа. До завтрашнего утра, до семи, а в семь я вернусь в кабинет, и посмотрим, каковы новости и что еще можно сделать.

Быть может, еще нынешней ночью он вернется, и дело с концом.

В столовой я приколол лаконичную записку, где извещал, не вдаваясь в объяснения, что отменил репетицию музыкального квинтета. В половине девятого вернулся к себе домой, принял душ, выпил лекарство. В четверть десятого пришли и срочно позвали меня в бухгалтерию: Майами наконец-то на линии.

«Yes? This is his personal assistant speaking. Мистер Троцкий за городом. Весьма сожалеем, но связаться с ним невозможно. Но вы можете оставить для него сообщение».

Итак, мне пришлось со всей осторожностью подбирать формулировки: «Сообщение из Израиля. От исполняющего обязанности секретаря кибуца Гранот. Молодой человек по имени Ионатан Лифшиц („Пожалуйста, по буквам“. — „Пожалуйста“.) Этот молодой человек, возможно, уже связался или в ближайшее время свяжется с мистером Троцким. Он сын его старинных друзей. Отправился в путешествие. Если он выйдет на связь, пусть мистер Троцкий будет столь любезен и позвонит нам при первой же возможности. Будем весьма благодарны».

А потом в моей комнате ожидало меня, словно терпеливая супруга, мое постоянное одиночество. Присядь, Срулик. Нелегкий выдался у тебя день. Включим электрообогреватель. Попьем чаю. Наденем поверх пижамы старый добрый свитер. Пусть нам сыграют Брамса. Включим настольную лампу. Дом заперт на все замки. И тем не менее запахи извне прорываются в него. Влажные листья. Зимняя земля. Перегной. Воспоминания детства… Остатки какой-то неясной боли: мой отказ от П., да и другие мои уступки… Издалека донесется лай собак. Ночная птица испугает нас. Но вместо того чтобы пожалеть себя, мы сядем писать отчет. Вот уже и полночь миновала. Что же с тобой случилось, Иони? Где ты будешь ночевать сегодня? Пожалуйста, дай нам какой-нибудь знак. Мы не станем тебя преследовать.

Мое писание затянулось. Время уже очень позднее, а завтрашний день тоже будет не из легких. Зажгу-ка я светильник возле постели, а настольную лампу погашу. Приму душ, полежу, почитаю, пока не придет сон. Два последних месяца я читаю книги по орнитологии на немецком, английском и иврите, узнаю, чем занимаются птицы, почему ведут себя так, а не иначе. Спокойной ночи! Между прочим, и тут я ничего не понимаю. Поглядим, что же будет завтра.

Четверг, 4 марта 1966. Четыре часа пополудни.

Никаких новостей. Парня нет.

Ночью наши ребята дежурили у телефона. Поступил звонок от офицера, назвавшегося Чупкой. Спросил, что нового, сказал, что постарается в течение дня добраться до нас.

А утром Иолеку стало хуже. Врач поспешил к нему домой, сделал укол, предложил отправить Иолека в больницу. Хотя бы на несколько часов, чтобы провести основательные исследования. Но Иолек метал громы и молнии, стучал кулаком по столу, выгнал всех из комнаты.

Моя должность придала мне мужества, и я вошел к нему после того, как все в панике ретировались. Иолек не лежал в кровати, а, так же как и вчера, царственно восседал в кресле. Держал в пальцах погасшую сигарету, разглядывал ее с какой-то хитрецой и разминал с обоих концов, словно оценивая и сравнивая их.

— Срулик, — произнес он, — это нехорошо.

— Не кури, — сказал я, — и, по моему скромному мнению, тебе стоит последовать совету врача.

— Не о чем говорить, — тихо ответил Иолек, — и я отсюда никуда не двинусь, пока что-нибудь не прояснится.

— Возможно, мы ошибаемся? — спросил я неуверенно. — Возможно, несмотря ни на что, лучше было бы обратиться в полицию?

Иолек не торопился с ответом. А на лице молниеносно возникла и пропала одна из самых загадочных его улыбок.

— Полиция, — произнес он наконец, приподняв левую бровь. — Полиция, стало быть, газетчики. Стало быть, сенсация. А ведь у парня есть гордость, и если мы заденем его гордость, то собственными руками отрежем ему пути к отступлению. Он убежит еще дальше, еще больше замкнется в себе. А самое худшее будет, если его доставят сюда на патрульной машине. Нет. Это нехорошо. Подождем. Срулик?

— Да.

— Что ты думаешь?

— Обратиться. И немедленно.

— А?

— Я сказал: обратиться в полицию. Больше не ждать.

— То есть ты полагаешь, что он уже кое-что натворил?

— Этого я не говорил, Иолек. Боже упаси. Поскольку ты поинтересовался моим мнением, я сказал, что мы должны заявить. И еще сегодня.

— Пожалуйста, — сказал Иолек и глубоко затянулся погасшей сигаретой, которую держал в пальцах. — Пожалуйста. Ты секретарь. Поступай по своему разумению. У тебя есть право и на ошибки. Что ты ответил Хаве?

— По какому поводу?

— Азария. И кстати, как он поживает? Почему не пришел навестить меня?

— Насколько мне известно, он не спал всю ночь, а теперь его уложили спать. Хава вообще не обращалась ко мне по поводу Азарии. И Римона тоже. Насколько мне известно, Римона сегодня вышла на работу. В прачечную. Как обычно.

— Срулик, послушай.

— Да.

— Завтра пятница, верно?

— Завтра пятница.

— Ты все-таки обратись в полицию. Но не сегодня. Завтра. Спустя сорок восемь часов. Мне кажется, даже существует такая процедура в отношении пропавших людей: принято выждать около сорока восьми часов. От Троцкого ничего не было?

— Я пока ничего не слышал.

— Естественно. Я так и думал. Послушай-ка, Срулик, между нами, скажу тебе по секрету: у меня в душе гнездится подозрение. Более того, я почти полностью уверен. При условии, что ты будешь нем как могила… Договорились?

Я промолчал.

— Хава.

Я молчал.

— Все это дело ее рук. В сговоре с Троцким. Не стану вдаваться в подробности. Так она мне мстит.

— Иолек, — сказал я, — поверь мне: я ничего не смыслю в сердечных делах. И не выдаю себя за знатока. Но твое предположение кажется мне абсолютно невозможным.

— Ну да ладно. Мудрецом ты, Срулик, сроду не был. Но кто среди нас порядочней и рассудительней тебя? Ты просто-напросто забудь все, что я тебе сказал. Забудь — и кончим с этим. Стакан чая? Или рюмочку? Нет?

Я, поблагодарив, отказался. И вновь стал уговаривать Иолека, чтобы тот прислушался к советам врача. И хотя бы на пару часов съездил в больницу.

Насмешливо, зло, заговорщически подмигнул мне вдруг Иолек и улыбнулся улыбкой старого греховодника:

— В воскресенье. Если Иони до тех пор не появится. В воскресенье я поеду.

— Но ведь доктор…

— К чертям доктора! Послушай-ка, Срулик. И это под самым большим секретом. Во имя Неба. Между мною, тобою и этими стенами. Я поеду в воскресенье. Билет я уже заказал. Я поеду и верну его. Никакого произвола не потерплю. Между прочим, я тоже на протяжении своей длинной жизни успел научиться двум-трем фортелям. Говоря простым языком, я отказываюсь уступить им мальчика. Точка. И не спорь со мной.

— Не понимаю, — сказал я, — куда это ты едешь в воскресенье?

— Ну и умник же ты. Выслушай меня хорошенько, но никому ничего не говори. Один, не ставя ее в известность. Туда. В Америку. Вернуть парня домой.

— Но, Иолек, ты…

— А?..

— Ты всерьез собираешься…

— Да. Я всегда все делаю всерьез. Я долго все взвешиваю перед тем, как принять важные решения, но как только решу — решено и подписано. Мое состояние здоровья, Срулик, не тема для обсуждения. И не спорь со мной. Это лишено смысла. А теперь ступай себе с миром, Срулик. Только помни, что ты поклялся молчать.

Извинившись, я ушел.

После обеда я вернулся к себе. Вдобавок ко всем неприятностям, похоже, у меня начинается грипп: какая-то слабость в коленках, резь в горле, глаза слегка слезятся. Между прочим, я обратил внимание, что и Иолек, и Иони, оба по временам страдают от аллергии.

Итак, я облачился в теплое белье и под фугу Баха улегся в постель. Записал несколько строк в этом дневнике. На исходе субботы общее собрание членов кибуца выберет меня на должность секретаря, если, конечно, я не наберусь мужества и не объявлю всем, что отказываюсь от этой должности, причем буду решительно настаивать на своем отказе. Но упрямство мне совсем не свойственно. Да и люди станут говорить обо мне дурно. Поживем — увидим. Меня вдруг ошеломила мысль, отвратительно заносчивая, что в этом кибуце все, кроме меня, лишились разума. Все до единого. И отец, и сын, и мать, и столь дорогая мне Римона, и Азария, не говоря уж о Сточнике, — все они странные. Правда, и я, как они говорят, великим умником никогда не был. Ничего не скажешь, действительно не был: утром я дважды поднимал у себя в кабинете телефонную трубку и один раз даже набрал номер полицейского участка. Но тут же дал задний ход. Подожду, ну, хотя бы до завтра…

А тем временем я прочитал кое-что заставившее меня задуматься в книге о перелетах птиц (Дональд Гриффин). Перепишу из нее несколько строк: «Многие виды птиц начинают свой весенний перелет еще тогда, когда погодные условия в местах их пребывания сильно отличаются от климата, который характерен для районов, где они гнездуются. Те птицы, что зимуют, к примеру, на тропических островах, где климат довольно устойчив, вынуждены покидать эти места в определенные сроки, если намерены провести лето на далеком севере, где оно столь скоротечно». И далее: «Как птица, зимующая в лесу, промокшем под тропическими ливнями, где-нибудь в Южной Америке, как эта птица получает сигнал, что пришел срок вылетать на север, чтобы успеть добраться до канадской тундры ровно к тому моменту, когда там начнут таять снега?»

Это я выписал в свой дневник, иронически улыбнувшись про себя: если даже такому великому человеку, как Иолек, позволительно впадать в ошибку и следовать всяким фантастическим гипотезам, то почему бы и мне, хоть возможности мои скромны, не попытаться выдвинуть некоторые предположения, высказать некоторые догадки, пусть даже самые невероятные?

Полтора часа тому назад, примерно в два двадцать, когда я лежал и читал книгу Гриффина о птицах, вдруг раздался стук в дверь. Не успел я ответить, как дверь с грохотом распахнулась. Хава. Готовая к атаке, переполненная холодной горечью. Она должна серьезно поговорить со мной. Сейчас. Немедленно. Без проволочек.

Войдя, она застала меня в несколько неприглядном виде: зимние кальсоны, теплая нательная рубашка с длинными рукавами, какой-то шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи, ведь у меня начинался грипп. Но она и виду не подала, что смущена. И прощения не просила. Разгневанная, пересекла она комнату и уселась на моей разобранной постели.

Так что пришлось мне сбежать в ванную и даже дверь за собой закрыть на задвижку. Торопливо одевшись, я вернулся в комнату.

Она должна со мной поговорить. Сейчас. Без проволочек.

Немолодая женщина, худощавая, с косами, венчиком уложенными вокруг головы, с едва заметными усиками, пробивающимися над чувственной верхней губой, вся она воплощение польской суровости, вечно сдерживаемой враждебности, вся — до самых кончиков ногтей — воплощение справедливости. Но при этом она знает, что нет иного выхода, кроме как терпеливо сносить свойственные ближним отвратительные слабости, и потому следует принципам терпимости.

Чем я помогу ей помочь?

Ну что ж, на этот раз она попытается проявить сдержанность. Даже малую толику того, что у нее на сердце, она мне сегодня не выскажет. Когда все схлынет, все пройдет, мы, возможно, объяснимся, ты и я, милостивый государь. Не сейчас. Сейчас же она требует от меня «действовать, и немедленно!». Если я не хочу, чтобы до конца дней моих преследовало бы меня чувство вины за то, что случится с Иолеком, состояние которого просто ужасно, мне следует прямо сегодня изгнать из кибуца поганца, по вине которого все несчастье и произошло. Каждый час, что он живет здесь, — это нож ей в спину и нож в больное сердце Иолека. И не только с точки зрения общественного резонанса, ведь уже завтра, возможно, навалятся на нас эти стервятники из газет, и кто знает, какие деликатесы изготовят они из всей этой истории? Но главным образом потому, что Иони, когда он вернется, ни в коем случае не должен застать здесь эту тварь. В состоянии ли я вообще уяснить, что здесь происходит? Неужели я такой же негодяй или просто недоумок, как и все остальные здесь? Эта холера, прости меня, до сих пор преспокойно живет себе в комнате Иони — в его комнате! — и спит на его постели. Слыхано ли на белом свете, чтобы общественность не отреагировала на подобную мерзость? Даже у каннибалов в дремучих лесах. А ведь я, так сказать, секретарь. Не более и не менее. Как сказано в Священном Писании, в Притчах Соломоновых, «раб, ставший царем». Но не беда. Все придет в норму, и я еще заплачу за все. С процентами. За страдания, что причинил Иони, и за то, что случится с Иолеком. Это убийство еще будет меня преследовать до конца жизни. Она меня предупреждает, что молчать не станет. Разве что я исправлю то, что уже напортил, и выброшу его за ворота, как паршивою пса. Еще сегодня. Между прочим, врач определенно озабочен состоянием сердца Иолека. Но зачем попусту тратить слова на такого типа, как я, которому все давно безразлично? Более того, в глубине души он наверняка злорадствует. Она хочет, чтобы я знал: она насквозь видит меня и все мои козни. И уж, по меньшей мере, мне следует перестать лицемерить. И не разыгрывать тут роль деревенского праведника. Ибо она, Хава, никогда не ошибается в людях и абсолютно точно знает, с кем имеет дело. Кстати, она совершенно не верит тому, что я и в самом деле сделал все, чтобы дозвониться до Америки. Уж она-то знает меня как свои пять пальцев и убеждена, что мне все безразлично: разлегся здесь как чудовище. Его превосходительство отдыхает. Прилег после сытного обеда. Это удивительно характерно для меня…

С этими словами она поднялась и встала передо мной. Напряженная, тяжело дышащая, маленькая энергичная женщина. Затаившая в душе старые обиды, в которых я ничего не смыслю. Стиснув зубы, она отказывается от своего права нанести врагу сокрушительный удар, потому что и «враг», и «сокрушительные удары» — все это ниже ее достоинства.

— Хава, — сказал я, — ты несправедлива ко мне.

— Ступай и выброси его, — выпалила она, сверкая глазами, — ступай сию же секунду!

Выпалила и с видом оскорбленной добродетели направилась к двери, словно благородная дама, по ошибке попавшая в вертеп.

— Мне очень жаль, — сказал я, — но ты должна дать мне время, чтобы я обдумал все это. Хотя бы день-другой. И посоветоваться. Тем не менее я не отказываюсь побеседовать и с Римоной, и с этим парнем. Я уверен, что без труда смогу убедить его вернуться в барак, где он жил раньше. Хотя бы на какое-то время. Но прежде всего нам следует сосредоточиться на Иони. Будем надеяться, что он вскоре вернется. У меня есть основания надеяться на это. Даю тебе слово, что после его благополучного возвращения созову заседание общественной комиссии по вопросам семейной жизни. И если выяснится, что необходимо действовать, мы не станем колебаться. Хава, пожалуйста…

— Я хочу у-умереть! — Она внезапно разразилась громкими, пронзительными, безобразными рыданиями, словно избалованная девочка, которую ужасно унизили. — Срулик, я хочу умереть!

— Хава, — сказал я, — попытайся, пожалуйста, успокоиться. Ты ведь знаешь, что все мы с вами. Весь кибуц. И я тоже. Хоть я и вправду не великий мудрец. Но поверь мне, я сделал и буду делать все, что в моих силах.

— Я знаю, — всхлипывала она, закрывая лицо белым платочком, — я знаю, что ты замечательный человек. А я чудовище, ведьма, совершенно потерявшая разум. Ты не прощай мне, Срулик, потому что у меня нет ни малейшего права на прощение после того, как я оскорбила тебя без всяких оснований. Только знай: мне стыдно, и я хочу умереть. Дай мне, пожалуйста, стакан воды. — И следом: — Срулик, скажи мне всю правду. Я крепка как скала и способна выслушать все, не упав духом. Скажи мне все, что ты знаешь и что думаешь. Ионатан жив? Да или нет?

— Да, — произнес я тихо с несвойственной мне настойчивостью, словно другой, сильный человек заговорил вдруг моим голосом, — он жив и здоров. Ему было плохо в последнее время, вот он и поднялся и ушел, чтобы побыть какое-то время наедине с самим собой. И я в душе не однажды совершал нечто подобное. И ты тоже. Каждый из нас.

— Во всем этом сумасшедшем доме, — обернула она ко мне свое залитое слезами лицо, — ты единственный, кто сохранил человеческий облик. Я хочу, чтобы ты знал: я никогда не забуду, что среди всех этих убийц был по-настоящему сердечный человек, а я, как злое животное, налетела на него с проклятиями.

— Хава — сказал я, — не сердись, но я советую тебе: пожалуйста, отдохни немного. Ты переволновалась. Кстати, и я пытался отдохнуть. Нет смысла растравлять раны. На свете и без того так много боли. Попытайся, если это возможно, успокоиться.

— Отныне, — произнесла она тоном старушки, впавшей в младенчество и обретшей покой, — отныне я клянусь делать, все в точности, как ты мне скажешь. Все. Вот, я иду отдыхать. Немедленно. И все-таки, — заколебалась она, — и все-таки, Срулик, по-моему… Не важно. Прислушаюсь к твоему мнению. И дело с концом. Ты словно ангел Божий.

— Что ты хотела сказать мне, Хава?

— Что, как бы то ни было, он не должен жить в доме Иони. Спать на его кровати. Ибо это безобразие.

— В этом ты, возможно, права, — сказал я. — Мне кажется, что права. И как я уже говорил, у меня есть основания считать, что, если я попрошу его вернуться в барак, он мне не откажет. А затем поглядим, что делать дальше. Хава?

— Да?

— Извести меня, даже среди ночи, если Иолеку станет хуже. И приложи все силы, постарайся повлиять на него, чтобы он последовал совету врача.

— С этого дня я не скажу ему ни единого слова. Ведь он убийца, Срулик. Ты требуешь от меня, чтобы я вернулась прямиком к убийце?

Хава ушла, а я заставил себя съесть полстакана йогурта, проглотил таблетку аспирина. Затем надел пальто, шапку и отправился побеседовать с Азарией Гитлином.

Меньше двух часов удалось ему поспать: печаль, боль и сожаление заставили его вновь бежать на свое дежурство. Его дежурство? Да. Я же велел ему вчера сидеть у телефона и следить, насколько это возможно, чтобы линия оставалась свободной.

Растерянный, напуганный, словно опасающийся пощечины, юноша весь сжался передо мной. Тут же торопливо предложил мне сигарету и даже всю пачку, у него есть еще одна, в кармане. Я напомнил ему, что не курю.

— Прошу прощения, товарищ Срулик. У меня не было намерения причинить вам вред. Боже упаси! Сигареты — это отрава и мерзость. Простите меня. Ложку золотую Степан Алешке дал, Алешка рассердился и зуб себе сломал. Вообще-то русские говорят, что Степан Алешке дал серебряную ложку, но это слово длиннее, чем нужно для стихотворной строчки, вот я и заменил его. Мне совестно, товарищ Срулик, за весь тот вред, который я причинил вам, и это после того, как вы дали мне крышу над головой, свое тепло и новый смысл жизни. Ионатан — единственный друг, который был у меня за всю мою жизнь, единственный в целом мире. Я для него готов был броситься в огонь. И на самом деле брошусь. Но его уход, то есть его поездка, вернее, не поездка, а путешествие — это случилось не по моей вине. Я отрицаю! Все, что вы тут думаете, совершенно не соответствует истине. Знайте же, товарищ Срулик, что Иони сам ввел меня, как говорится, в свой дом. Очень просто. Вы можете сказать это всем кибуцникам, более того, сказать во весь голос, на общем собрании. Правда — это правда, и ничего стыдного в ней нет. Иони хотел, чтобы я был в доме. Он не хотел, чтобы дом опустел. И это вся правда. Он даже показал мне, где в доме хранятся инструменты, садовые принадлежности и все такое, чтобы я стал ему заменой. Как вы, например, замещаете сейчас Иолека, который мне прямо отец родной. Впрочем, есть такая поговорка: если сравненье хромает, губы оно обжигает. Возможно, я говорю как ненормальный. Не стану утверждать, что это не так. Но что касается Иони, то весь кибуц ошибается, а мы с Иони правы. Вы совершаете принципиальную ошибку, которую Спиноза называет «подмена причины следствием». Иони, если можно так выразиться, посадил меня на свое место перед тем, как решил уехать. А не так, как здесь говорят: будто он решил уехать из-за того, что я втиснулся на его место. Это классический пример подмены причины следствием. Вы, товарищ Срулик, относитесь к Спинозе положительно?

— Да, — ответил я, — конечно. Но, с твоего позволения, повременим со Спинозой до лучших времен. А покамест я хотел бы задать тебе один вопрос. Очень важный. И, возможно, попросить об одолжении.

— Безусловно, товарищ Срулик. Все, что хотите. Мне скрывать нечего, и любая просьба, с которой вы ко мне обратитесь, для меня приказ.

— Азария, хотя бы для того, чтобы избавить некоторых людей от лишней боли и огорчений, не согласишься ли ты вернуться в барак, где парикмахерская, пожить в соседстве с Болонези, пока не прояснится обстановка?

Какая-то искорка — хитрость ли, злонамеренность ли? — словно маленькая зверушка, осмелившаяся вдруг показать зубки, промелькнула в его зеленоватых глазах и погасла.

— Но ведь она уже моя жена… Не его жена… Я имею в виду в принципе…

— Азария, послушай, это просьба. И только на какое-то время. Наверняка ты знаешь, в каком состоянии Иолек.

— Вы, так сказать, обвиняете меня в этом?

— Нет. Не совсем. Быть может, только в определенной степени.

— Иолек? — взорвался Азария дерзкой, победительной радостью, словно узник, которому удалось обмануть тюремщика и надеть на него наручники. — Послушайте, товарищ Срулик, слушайте хорошенько, ибо у меня для вас есть новости: Иолек сам передал мне просьбу навестить его сегодня вечером. Чтобы побеседовали мы о том о сем. Да. И чтобы я сыграл ему на гитаре. Это случилось всего лишь десять минут тому назад. Пришел Яшек и сказал, что Иолек приглашает меня. И обещает угостить рюмочкой. А кроме того, товарищ Срулик, по всем законам справедливости, если можно так сказать, вы обязаны спросить самого Иони, следует ли мне покинуть дом, который был его домом. А если не Иони, то, может быть, вы спросите Римону? Вас ждет гигантский сюрприз. По-моему, у вас есть полное право прогнать меня из кибуца. В любое время. Пожалуйста. Но не от моей женщины. Это противозаконно.

Я хотел бы вновь написать здесь то, что писал вчера и позавчера и наверняка напишу завтра.

Я ничего не понимаю. Великим мудрецом я никогда не был. Все это вещи непонятные.

Сейчас десять часов вечера. Эйтан Р. дежурит у телефона. Азария с Римоной отправились навестить Иолека. Возможно, Азария дает ему сольный концерт на гитаре. В этом мире все возможно. От Иони нет никаких известий. Завтра я обращусь в полицию. Завтра я обращусь и к Чупке, пусть он и его товарищи попытаются разыскать блудного сына.

Хава Лифшиц сидит у меня. Приготовила чай для двоих. Принесла мне меду, потому что горло мое пылает. Сидит она на моей постели. Мы слушаем музыку. И на этот раз — Брамс. Долгие-долгие годы ни одна женщина не переступала порога моей комнаты в столь позднее время.

Приведу здесь еще один отрывок из книги о птицах: «В течение долгого перелета птицы потребляют огромное количество жира, накопленного в их теле. Точно так же зимней ночью маленькая птичка должна использовать большую часть накопленного жира лишь для того, чтобы сохранить температуру тела до наступления утра».

Вот так.

На сегодня хватит. Прервусь на этом месте.

Пятница, 5 марта 1966.

Сейчас вечер. Возобновились дожди. В столовой собрались немногочисленные слушатели, пришедшие на лекцию о фольклоре евреев — уроженцев Йемена. Читает ее приглашенный лектор. От Ионатана нет никаких известий.

Утром в полиции мне строго попеняли за то, что я обратился к ним с опозданием. Что взял на себя тяжелую ответственность. Полиция принялась за розыски, но пока никаких новостей нет. Чупка тоже побывал здесь, настороженно выслушал все, что я ему рассказал, выпил две чашки черного кофе в комнате Уди Шнеура, произнес не более десятка слов и уехал, ничего не пообещав. В полдень пришла телеграмма из Майами: Троцкий намерен прибыть к нам немедленно, возможно уже на следующей неделе.

Сегодня днем была у меня странная беседа с Римоной. Не думает ли она, что, когда Иони вернется целым и невредимым, как мы все надеемся… как бы это сказать… не лучше ли, чтобы Азария находился на собственном месте?

— Но ведь у меня есть место для обоих. И они оба любят. И я тоже. Обоих.

Понимает ли она, каковы возможные последствия? Она улыбается и отвечает мне вопросом:

— Каковы же последствия?

Я смущен и немного растерян. Возможно, причиной тому ее красота. А возможно, я не подхожу для этой должности.

К примеру, я не смог собраться с духом, чтобы пойти и навестить Иолека. Сегодня я у него не был. Слышал, что врач нашел у него некоторое улучшение. Рассказывают, что Азария вновь проводит много времени с Иолеком: играет, философствует, спорит о политике, право, не знаю, что там еще. Да и требует ли моя должность, чтобы я знал все?

Кроме того, я болен. Высокая температура, озноб, кашель, сильные боли в ушах, туман в глазах. Хава ухаживает за мной. Требует, чтобы я не носился по кибуцу: ничего не случится с этим мерзавцем Сточником, если потрудится он за меня денек-другой. А в воскресенье появится Троцкий. Или в понедельник. Или во вторник. Либо не появится вовсе.

По собственной инициативе этим вечером я решил довести до сведения главы правительства Израиля Леви Эшкола, что сын Иолека уехал, не оставив никакого сообщения, и мы все озабочены состоянием Иолека. Буду писать кратко, поскольку болен. Даже кровь из носа идет. Кошмарные видения настигают меня, стоит сомкнуть глаза: Ионатан, возможно, попал в беду. А мы почти ничего не сделали.

Исход субботы. Полночь.

Иони не подает голоса. И полиция ничего не сообщает. И прославленный Чупка молчит. Глава правительства позвонил под вечер и беседовал с Иолеком. Обещал всяческую помощь. Возможно, через день-два приедет с кратким визитом.

Весь день я провел в постели, температура под сорок, досаждают боли. Вечером, в мое отсутствие, общее собрание кибуца избрало меня секретарем. Пришел Сточник и с помпой объявил, что на собрании обо мне говорили только хорошее. Расточали всяческие комплименты и проголосовали почти единогласно.

Хава большую часть времени молчит. Она знает о телеграмме из Майами. И Иолек тоже знает. Молчат. Мне кажется, что со вчерашнего дня они не разговаривают друг с другом. Любезнейший Сточник рассказал мне, что Римона и этот парень замечательно ухаживают за Иолеком. А Хава остается у меня допоздна. Ухаживает за мной, разболевшимся. Я совершенно растерян: все время представляю себе Иони, блуждающего в полях, на окраине Хайфы, в пустыне, на центральной автобусной станции. А возможно, он уже за морем. Видения мои полны мельчайших подробностей. Сердце подсказывает мне, что несчастья не произошло. И я без колебаний заверяю в этом Хаву. На каком основании? Я и сам не знаю. Я не знаю, почему сейчас, оторвавшись от записей в дневнике, сказал Хаве, что Римона беременна и отец — один из этих двоих. Неужели я повредился в уме? Секретарь кибуца. Ведь это ужасная ошибка. Снова сильно поднялась температура. Наверно, это нехорошо — сидеть и продолжать вести дневниковые записи. Я самому себе не доверяю. Все сложно и странно. Ничего я не понимаю. Но ведь об этом я уже писал не однажды.

 

2

Но что же это такое, в конце концов, чары Чада? Может быть, это когда ты великолепным, ясным зимним днем проводишь несколько часов кряду в каком-нибудь кафе или ресторане на одной из улиц Беэр-Шевы? Сидишь, отрешившись от размышлений. Заказываешь бутылку содовой. Бутерброд с яйцом и бутерброд с сыром. И кофе по-турецки. И еще одну бутылку содовой. Пребываешь в одиночестве. И спокойствии. У ног твоих, под столом, все твое снаряжение — выгоревший рюкзак. И оружие. И фляга, купленная здесь, в военторге. И спальный мешок, который ты без колебаний взял из горы таких же пропыленных мешков, сброшенных шумными солдатами у армейского грузовика на главной улице. Просто взял и преспокойно исчез: какая теперь разница? Мешком больше, мешком меньше. Устроятся. Потому что теперь все устроится.

Он сидит, вытянув ноги. Смотрит на мужчин и женщин, входящих и выходящих в дверь, которая почти никогда не закрывается. Пьют, едят, разговаривают во весь голос. И уходят. И приходят другие. Он отрешился от размышлений. Отдыхает, как Тия. Свободен и спокоен. Тут тебя никто не знает. И ты никого не знаешь. Но вместе с тем ты похож на всех — усталые, заросшие щетиной мужчины в брезентовых куртках, в армейских ботинках, вернувшиеся из пустыни. Солдатское снаряжение лежит у их ног. Солдаты в хаки. Фермеры в хаки. Рабочие из карьеров, строители дорог, землеустроители, путешественники. В потрепанных куртках. Со слезящимися от пыли глазами. Серой пылью пустыни припорошены их лица и волосы. И почти все носят с собой оружие. Все они — и ты среди них, — без сомнения, принадлежат к одному особому племени, и племя это, по всей видимости, страдает от хронического недосыпания… И какое огромное облегчение — никогда за всю твою жизнь не удавалось тебе побывать там, где не может высмотреть тебя зоркое око соглядатая. Ощущать себя всем чужим. Ускользнуть наконец-то от их радаров: ведь в целом мире нет ни одной живой души, которой было бы известно, где я нахожусь в данную минуту. Со дня рождения и до нынешнего утра не было в твоей жизни ни одного мгновения, когда бы они не знали, где ты находишься. Будто ты всего лишь маленький флажок на карте их военных действий.

Но отныне с этим покончено. Нет никакого расписания. Нет урочного часа. И нет сборного пункта.

Легкий. Свободный. Немного сонный. Наконец-то ты один.

Лень пустыни разливается, словно вино, проникает, будто наркотик, в каждую клеточку твоего тела. И время от времени ты улыбаешься про себя: я скрылся от вас, и все дела. Никто не может диктовать мне отныне, что делать, а чего не делать. Потому что никто не знает. Мне вздумалось встать — я встаю. Взбредет в голову сесть — сяду. Захочется открыть огонь — срежу здесь всех одной длинной красивой очередью, выйду и исчезну навсегда в пустыне, которая начинается ровно через триста метров отсюда. Нет проблем. Нет приказаний. Чары Чада. И это только начало. Отныне жизнь лишь начинается. Бедуин подошел к стойке. Худой, костлявый, смуглый, в полосатом бурнусе, поверх которого надет потертый пиджак европейского покроя. Его длинные темные пальцы с бледными ногтями были полны жизни, они двигались как гибкие ящерицы. На иврите, мягком, как шелк, попросил он пачку сигарет «Силон». Человек за стойкой, еврей из Румынии, нервный, в белой мятой рубашке и клетчатом женском фартуке, по-видимому, был знакомым бедуина. Через липкий, кишащий мухами мраморный прилавок протянул он ему сигареты и приложил к ним коробок спичек, приговаривая:

— Бери, бери, это пустяки. — Его улыбка взблеснула един ственным во рту золотым зубом. — Ну, вос херт зих? Ауда, кейф эль-халь? — Именно так, на смеси идиш и арабского, по интересовался он бедуинским житьем-бытьем. И продолжил уже на иврите: — Как сейчас у вас там, наверху?

Бедуин не торопится с ответом. Не спеша взвешивает он вопрос: похоже, относится к себе с чрезмерной строгостью, опасаясь допустить даже маленькую неточность, нарушить хотя бы одно из правил вежливости. Наконец он формулирует свой ответ с предельной скромностью:

— Нет проблем, благословен Всевышний.

— А твое зерно? — допытывается буфетчик, словно разочарованный услышанным. — Все в порядке? То просо, что реквизировали у вас? Вернули его в конце концов?

Бедуин занят: он отрывает от угла сигаретной пачки безукоризненный прямоугольничек, через который можно извлечь только одну сигарету, и движением фокусника щелкает заскорузлым пальцем по дну пачки — сигарета выскакивает прямо перед лицом буфетчика, словно пистолетное дуло, наставленное на врага.

— Зерно? Наверно, да. А может, нет. Возьми. Пожалуйста, господин Готхелф. Пожалуйста, тфаддаль, — повторяет он то же слово по-арабски. — Выпей сигаретку.

Поначалу буфетчик отказывается, отмахиваясь этаким неподражаемым еврейским жестом: сгинь, мол. Но спустя мгновение иным непередаваемым еврейским жестом он как бы говорит: «Да уж быть по сему», и снисходит до того, чтобы взять сигарету. Благодарит. И прячет ее где-то там, у себя за ухом. Дергает ручку кофеварки-эспрессо, подталкивает маленькую пластмассовую чашечку с кофе через всю ширину мраморной плиты, поближе к бедуину, всполошив и согнав с мест целую колонию притомившихся мух. И вновь обращается к собеседнику на смеси идиш и арабского:

— Эфшер тишраб, йа, Ауда? (Не выпьешь ли, Ауда?) Может, посидим вместе пару минут? Ун а дерцейль мир ди ганце майсе мит дура? (И расскажешь мне всю эту историю с просом?) Чтобы я при случае замолвил за вас словечко перед майором Эльбазом.

Сидят они вдвоем и курят, словно два брата, за ближайшим к стойке столиком. «Румын» переходит на шепот. Бедуин, похоже, глуховат.

А Ионатан тем временем закончил складывать бумажную салфетку в пятнах жира. Сделал из нее маленькую лодочку. И запустил ее, с силой толкнув средним пальцем, на противоположный конец стола. Он оказался точен и попал прямо в солонку. Благословен Господь, произнес он про себя, беззвучно шевельнув губами, нет проблем…

И тут в ресторанчик хлынула шумная ватага туристов. В большинстве своем это пожилые люди, но ведут они себя как дети в отсутствие учителя. Почти все — и мужчины, и женщины — в голубых шапочках, которые обычно раздают туристским группам, и на каждой шапочке надпись на иврите и на английском: «10 лет Израилю — убежищу рассеянного еврейского народа». Они налетают на стойку, осыпая буфетчика остротами на идиш. Жаждут, чтобы прохладительные напитки были поданы немедленно. Рвутся в туалеты. Прокладывают себе путь между столиками, стараясь присоседиться к девушкам и запыленным, небритым солдатам, пробираясь среди работяг из каменоломен, бедуинов, фермеров в рабочей одежде, водителей грузовиков, среди всех тех, кто поглощает чипсы, арабские лепешки-питы, баранину, курятину, хумус, тхину, запивая все это кока-колой. Время от времени кто-нибудь ударяет солонкой по столу, чтобы пробить закупорившиеся отверстия. Порою в одном из углов раздается взрыв пронзительного смеха — похоже, кто-то стал жертвой жестокой шутки.

Ионатан разглядывал окружающих, сощурив глаза, будто через бойницы. Он обратил внимание, что бедуин, знакомый буфетчика, обут в сандалии из кусков резины, вырезанной из автопокрышки. К ноге они привязаны грубой веревкой. Темные плечи покрывает мелкая, как мука, пыль пустыни. На пальце поблескивает золотое кольцо. Усы аккуратно подстрижены. Голова не покрыта: видны редкие жирные волосы, смазанные то ли дешевым пищевым маслом, то ли верблюжьей мочой. Он стоит спиной к стойке, маленькие глазки его пристально следят за входной дверью — он старается видеть каждого входящего. На поясе у него висит в ножнах с серебряной насечкой арабский кинжал, называемый шабария. Бедуин худ, костляв, похож на черный скелет. Темная кожа на лице его натянута на крепких скулах, кажется, что ее отполировали наждаком. Поберегись-ка, голубчик, а то дружок мой Уди хочет отвести тебе роль чучела на лужайке у его дома, чтобы разгонять птиц да с ума сводить весь кибуц. Так что забудь про свое просо.

Ионатану захотелось курить. Он порылся в карманах: ничего. Поднялся и подошел к стойке, безостановочно почесываясь, как это с ним бывало всегда в минуты смущения. Взгляд его ни на секунду не отрывается от снаряжения, оставленного им под столом: любой вещи здесь «приделают ножки», если оставить ее без присмотра.

— Да, солдатик, что тебе еще?

Господин Готхелф занят. Не может поднять глаз. На липком мраморе он возводит высокую башню из монет. У него за спиной, на стеллаже, тесно уставленном разной посудой, сахарницами, банками со всякими соленьями, с маслинами, на этом стеллаже — фотография в траурном обрамлении: грузная женщина в безвкусном декольтированном платье, с жемчужным ожерельем, сбегающим с шеи и исчезающим в ложбинке между грудями. На коленях у нее маленький мальчик, аккуратно причесанный, с пробором посредине, в очках, в костюме с жилеткой и галстуком, с платочком, выглядывающим из кармана пиджачка. И черная лента, наискосок, в одном из углов перламутровой рамки — такие рамки продают туристам в Эйлате, на Красном море. Почему несчастья других кажутся нам дешевой опереткой, меж тем как к собственным несчастьям мы относимся с величайшей серьезностью и уважением? Почему подвергают нас непрерывным мучениям и страданиям, почему всюду, куда ни кинешь взгляд, горе и несчастье? И возможно, подумал Ионатан, пора предпринять что-то кардинальное, чтобы справиться со страданиями. Возможно, это отвратительно — удариться в бега. Возможно, правы мой отец и весь его хор старцев. Возможно, я поднимусь и еще сегодня вернусь домой, стану в строй, буду браться за любое задание, посвящу всю свою жизнь без остатка борьбе против всех и всяческих страданий…

— Да, солдатик, что тебе еще?

Ионатан заколебался:

— Ладно, дай-ка мне жевательную резинку, я знаю… — тихим голосом произнес Ионатан. И снова повторил про себя: «С этим покончено. Без сожалений. С этой минуты я больше не курю». А вслух добавил: — И плесни мне чашечку кофе «эспрессо».

Затем он вернулся к своему столику. Отдохнуть. Словно проход к стойке лишил его последних сил. Ничего. Наоборот, все очень хорошо. Пусть ищут. Пусть побегают по грязи. Уди. Эйтан. Все. Пусть перевернут всё вверх дном. Каждый мешок, каждый камень. Пусть призовут полицию с собаками-ищейками и подразделение пограничной стражи, как тогда, в ту субботу, когда в деревне Шейх-Дахр мы обнаружили следы террористов, проникших через границу, или след убийцы, бежавшего из тюрьмы. А если я убит? Пусть прочешут все ложбины, все ущелья, все русла пересохших рек. Почему бы и нет! Пусть поищут мой труп. Но где они, а где я… Меня уже не найдут. С этим покончено. Отныне каждый, кто передо мною, за мною, рядом со мною, замер в неподвижности. Ибо я уже отправился в путь, в те места, что давно уже ждут меня, по ту сторону гор, к Красной скале, к бушующему Бискайскому заливу, в Альпы, в Анды, в Карпаты, в Апеннины, в Пиренеи, в Аппалачи, в Гималаи. С ожиданием покончено. Началась его собственная жизнь. Голос зовет его, и он поднимается и уходит. Едва не опоздал — но нет! Вот он уже и добрался до этих мест…

Заходят два офицера и садятся за соседний столик. Знакомые? Возможно, да. А возможно, и нет. Кто в состоянии запомнить каждое лицо в этой армии. А может, с шахматного турнира? С курса по эксплуатации сельхозмашин? Все здесь похожи друг на друга. Лучше всего опустить голову и помалкивать. Покончить с «эспрессо» и исчезнуть отсюда. Вот только начисто позабыл я сказать им, чтобы были поосторожней с треснувшей электрической розеткой у двери, ведущей на веранду: случается, что иногда она бьет током. Я даже записочки не оставил…

Один из двух офицеров — дитя кибуца, красив словно женщина: точеный нос, голубые чистые глаза, румянец во всю щеку. Одет в куртку с заплатками, обут в спортивные туфли на босу ногу. Смеется, демонстрируя молочную белизну зубов, словно наслаждаясь собственной красотой. Обращается ко второму офицеру:

— Они меня доконали, эти двое, Шико со своей Авигайль. Как только она объявила, что уходит от него, как только рассказала ему всю правду о себе и обо мне, открыв, что происходит на самом деле, он поднялся и, не произнеся ни слова, вышел из барака. А все это, конечно же, происходило около двух часов ночи, после того как она вернулась от меня, и на улице собачий холод, туман такой, что не видно кончика собственного носа. Так вот, он вышел из барака и прямиком понесся к ущелью, по дну которого течет река. Видимо, успел еще услышать, что приближается наводнение…

— Да слышали мы все это, Ран, слышали, — отрубил второй офицер и положил свою грубую, покрытую веснушками и поросшую рыжеватыми волосами руку на плечо Рана. — Слышали мы уже всю эту историю. И это должно стать тебе уроком, может, в сотый раз…

Что делал Шико на дне ущелья в ту ночь, когда узнал, что Авигайль решила оставить его? И почему она оставила его? И что случилось во время наводнения? И чему это должно научить, может, в сотый раз?..

Ионатан устал. И отступается. К тому же шум мешает слышать: на улице ревет гигантский грузовик. У него множество колес, и когда он ползет, то похож на товарный состав. Кузов грузовика заполнен рудой, а возможно, химическими удобрениями, прикрытыми пластиковой пленкой, которая приподнимается от вздоха тормозов, когда водитель пытается провести машину по узкой улочке.

Но поворот слишком крут: бордюр у тротуара уже снесен колесами чудовища, а теперь смята и мусорная урна, которая была подвешена на зеленом металлическом шесте. Снова мощный выдох воздушных тормозов. Начали собираться люди. Крики. С высоты своей кабины водитель решает не обращать внимания на все советы, уговоры, упреки, слова гнева и презрения. Буквально впритык к стенам проталкивается грузовик в устье переулка, машина бодается, словно разъярившийся бык, вырывает с мясом указательный знак, трется о стену дома. Сотрясаясь от удара, пораненный камень-песчаник отстреливается залпом мелкой дроби. Тут водитель, похоже, начинает взвешивать возможность отступления: он сражается в кабине с рычагом переключения скоростей, дергает обеими руками баранку, словно натягивает поводья норовистой лошади. Чудовище сдает назад, и раздается дружный вопль собравшихся: всего лишь шаг отделяет задний борт от витрины кондитерской на той стороне улицы. Водитель вновь обхватывает баранку, сражается с ней, тяжело дышит, резко поворачивает ее до отказа и крепко держит, чтобы не взбунтовалась, толкает, едва сдерживаясь, рычаг переключения скоростей, отступается, дергает с новой силой и вот наконец загоняет себя в полностью безвыходное положение. Задний борт прижат к стене, радиатор тоже упирается в стену.

Публика валом валит, все прибывает и прибывает, толпится и волнуется. Появляются всезнающие советчики. Некоторые вспоминают подобные случаи. Кое-кто осыпает водителя бранью и, как по футбольному мячу, лупит по автопокрышкам. Одни цокают языком, а других осеняют блестящие идеи. Экспромты, импровизации, смелые решения, волшебные формулы — стоит реализовать их, и проблема будет решена. Но вдруг среди зевак находится человек, который без колебаний и сомнений берет на себя всю полноту власти. На улице, позади грузовика, уже образовалась пробка, и застрявшие в ней автомобили выплескивают свой гнев гудками и сигналами, взмывающими прямо в небеса. Похоже, что новоявленный герой — это тот офицер, который только что сидел с другом-красавчиком, потчуя его в сотый раз прописными истинами. У него грубые руки и грубый голос, он рыж, обожжен солнцем, наверняка крестьянин, владеет молочно-товарной фермой в одном из старых, хорошо укорененных поселений. Он решительно взбирается по ступенькам, повисает на ручке дверцы, изо всех сил тряся ее, врывается в кабину, захватывает водительское место, вынудив шофера отодвинуться на самый краешек сиденья. Уверенным, размашистым движением высовывается офицер по самые плечи из окна, изучая арену действий. Чем-то напоминает он буйвола, обитающего в болотах Хулы, на севере страны, с улыбкой подумал Иони, не двигаясь с места. А меня это не касается. Тем не менее происходящее доставляло ему какую-то тихую радость.

Который час? Неизвестно: часы стали. Он не заводил их ни сегодня, ни вчера. Да это и не важно. Судя по солнцу, полдень. Крупная, красивая женщина, с округлыми формами, сильно загоревшая, входит и занимает маленький боковой столик. Одна. Крепкими пальцами, унизанными множеством колец, она достает сигарету из пачки, чиркает спичкой, прикуривает. Буфетчик-румын в клетчатом фартуке подбегает и с преувеличенной вежливостью ставит перед ней стакан чая, сахарницу, ломтик лимона на блюдечке.

— Господин Готхелф, — смеется женщина (голос у нее низкий и какой-то влажный), — что с вами? Вы, господин Готхелф, похожи на мертвеца или, не приведи Господь, на больного.

— Жизнь — это болезнь, от которой мы все умрем, уж это гарантировано нам на сто процентов, — отшучивается буфетчик. — Что-нибудь поесть, Жаклин?

Женщина отрицательно качает головой. Ее внимание больше не принадлежит господину Готхелфу, поскольку она уловила взгляд Ионатана. И выстреливает в него острым взглядом искоса, словно подсмеивается: ну, голубчик, поглядим на тебя, мяч на твоей половине поля, твой черед бить по нему.

Ионатан опускает глаза. За окнами ресторанчика стонет чудовище, проползая полметра в одну, полметра в другую сторону, вздыхая при резком торможении. Раненый бык на арене корриды. На всех столиках пляшут чашки, стаканы и тарелки.

А тем временем приходят и уходят посетители: бедуины, водители, рабочие с медных рудников Тимны или с разработок поташа на Мертвом море, загорелые, опаленные солнцем и ветром, пьют, едят, разговаривают громкими, хриплыми голосами. Хорошо быть здесь одному, ни единой знакомой души вокруг. И хорошо, что часы остановились. И хорошо, что ты слегка устал. Уже час дня? Или два? Половина третьего? Отныне это не имеет значения. Не важно.

А на улице наступила передышка: кабина грузовика встала под прямым углом к прицепу. Вспотевший полицейский прыгает, словно кузнечик, вокруг, пытаясь направить движение по соседней улице. А офицер-«буйвол» и водитель грузовика, словно братья, стоят себе и покуривают у подножия заглохшего чудовища: полное фиаско — их общий удел. Если они кого и винят, то, по всей видимости, не друг друга, а злые козни некой высшей силы, пребывая в полном согласии. Ничего не поделаешь. Подождем. Все равно ходят слухи, что здесь планируют проложить автостраду, и все эти старые домики, стоящие по обеим сторонам переулка и построенные еще во времена турецкого владычества, так и так придется снести ко всем чертям. А до тех пор спешить некуда. Не горит.

Ионатан встает. Расплачивается. Что-то бормочет. С несвойственной ему решимостью бросает красивой женщине: «Привет, куколка!» Застенчиво улыбается, опустив глаза. И наклоняется, чтобы взвалить на плечи свое снаряжение.

Нет у него никаких претензий: все идет, как намечено. Пустыня — вот она, ждет, раскинувшись перед тобою. Ничего не горит. Рюкзак, оружие, «усыновленный» спальный мешок, фляга, магазины с патронами, штормовка — все это он взваливает на себя и, полусонный, выходит. Устал? Немного устал. Не беда. А вообще-то как раз наоборот; так бывает после беспробудного двадцатичасового сна: все слегка затуманено, но ты умиротворен. Только он спал и спал, дни и ночи, недели, месяцы и годы. Детство, отрочество, юность проспал он беспробудно, неподвижный, словно мешок. Но теперь он бодр как черт, теперь он поднимается и уходит. Наверно, можно отыскать подходящую русскую поговорку. Что мне за дело? Я не скажу о себе mea culpa, нет, не моя вина. Прощайте! Жизнь начинается.

На выезде из города, под навесом, где солдаты обыкновенно ловили попутные машины, поджидали Ионатана запахи пота, гарь жженого оружейного масла, шибающий в нос кислый дух высыхающей мочи. На асбестовой стене, служившей защитой от дождей и ветров, кто-то неуклюже нацарапал похабную картинку: мощные бедра и раскоряченные толстые ноги, а между ними замер в ожидании невероятных размеров член, отдельный от тела, короткий и толстый, похожий на минометный ствол. С широко открытым глазом, из которого капает слеза желания. И рукою того же, а может другого, художника из числа тех, что ждут попутку, написан поверх рисунка призыв, с которым неизменно обращается к жителям страны Израильское управление водоснабжения: «Берегите каждую каплю!»

Ионатан, стоящий себе в одиночестве и не проявляющий никаких признаков нетерпения, через некоторое время решил, что должен исправить надпись. Уголок магазина с патронами вполне мог послужить ему резцом по асбесту. На одноглазом минометном стволе следует написать «член». А по всему рисунку — Mea culpa, а может, «Да здравствует справедливость!». Но внезапно Ионатан отказался от своего намерения. Он перечеркнул два последних слова, а первое сделал еще более четким. И тут остановился рядом с ним обшарпанный армейский грузовичок-вездеход с двумя солдатами-резервистами. Вид у них был довольно потрепанный, оба в темных очках, защищающих от ветра и пыли, один — в плотной шинели, другой прикрыл голову и плечи серым одеялом, отчего стал похож на араба или еврея, завернувшегося в молитвенную накидку — талит. Без лишних слов взобрался Ионатан в кузов через задний борт, бросил свое снаряжение среди прочих валяющихся там рюкзаков, свернулся калачиком, укрывшись штормовкой и удобно примостившись на пропитанных маслом брезентовых полотнищах. И в то же мгновение охватили его, растекаясь по жилам, бурный восторг и радость от быстрой езды. Он сощурил глаза, принимая всей грудью удары ветра острые, холодные, пронизывающие, сухие. Словно бичом, секли его лицо мелкие песчинки. На протяжении всего пути Ионатан крепко сжимал магазин с патронами, тот самый, с помощью которого подправил надпись на похабной картинке там, под навесом, где ожидают попутной машины.

Уже давно осталась позади Беэр-Шева, а пустыня все еще зеленела первыми всходами хлебов на бескрайних и безлюдных полях. Казалось, пастелью прошлись по мягко очерченным холмам, и не оторвать от них глаз, слезящихся от ветра и песка. Зеленый цвет был как-то особенно глубок, то там, то тут менялся он под налетавшими порывами ветра, то там, то тут ослепительно взблескивали лужи. И постепенно он, этот цвет, затухал в пространстве, стремясь коснуться голубизны горизонта, словно где-то там, в дальней дали, и в самом деле примиряются наконец-то оттенки неба и поля. Умиротворение. Есть любовь на свете, где-то там, далеко-далеко отсюда, где небесный свод мягко ниспадает на вспаханное поле. Там все завершается наилучшим образом, полным покоем…

Но меж этим местом и тем — бескрайний простор, на котором беззвучно вздымаются волны хлебов. Ни дома. Ни деревца. Ни человека. Поле за полем. Раскинулись привольно. Выгибаются в неизбывном томлении. Неслышное дуновение. Ни голоса, ни отклика. Только урчанье мотора Равнины. Нежность. Холмы. Равнины. И брызги света до самого края земли. И только дорога пронзает все, словно черная стрела. Вот она — жизнь. Вот он — мир. Вот он — я. Так выглядит любовь. Только лежи себе спокойно — и получишь, только лежи — и воздастся тебе. Все в ожидании, все открыто, все возможно. Вот так и приходят чудеса.

То тут, то там ловят его прищуренные глаза приметы простой жизни. Несколько шатров из козьих шкур словно темное пятно, что растекается по сверкающему полотну. Одинокая автопокрышка, постепенно обращающаяся в ничто. Или брошенная канистра, пробитая пулями, мирно ржавеющая в потоках зимнего света. А случается, на мгновение принесет ветер смрад гниющего верблюжьего трупа либо какой-то другой падали. Или долетит дым, смешанный с запахами жженого масла и бензина. И опять, и опять обновление: сухой ветер Негева приносит всё очищающую ясность. Уколы песчинок. Прозрачный высокий свет.

По временам открываются ему признаки не слишком активного военного присутствия. Одинокая антенна, торчащая на вершине далекого холма. Остов старого грузовичка у дороги. Три-четыре джипа пронеслись навстречу с самых дальних южных границ. Промелькнули мимо Ионатана, угрожающе наставив пулеметы, укрепленные на перекладине, что приварена прямо к капоту. Губы все больше пересыхали, да и в горле начало покалывать. Из глаз текли слезы. Но никогда еще Ионатану не было так хорошо.

Когда солнце там, за спиной, стало опускаться на землю, они въехали на равнину, покрытую сетью трещин. Пустыня плавно скатывалась в гигантскую расселину. Нивы встречались все реже, кое-где виднелись чахлые скирды, делянки ячменя с большими проплешинами, дикие заросли, пустоши. Коричнево-серые пятна кремниевого щебня темнели на склонах холмов, ломаной линией уходящих к востоку. За крутым поворотом дороги слезящимся глазам открылись отроги гор Эдома, окутанные вуалью голубоватого тумана. Скопище титанов-инопланетян, заблудившихся в этих местах. Давным-давно, в начале времен, странствовали горы, пожирая пространство за пространством, пока, утомившись, не рухнули прямо здесь, у Мертвого моря, подсекшего их сверкающими лезвиями — лучами, что отражаются от его ослепительной поверхности. Ночью горы, очнувшись ото сна, поднимутся во весь рост и коснутся затянутого туманом неба. Ионатан улыбнулся горам тонко и лукаво. И легонько помахал им рукой, едва ли не подмигнув: ну вот, еще немного — и я появлюсь! Вот-вот и я присоединюсь к вам. Вы только спокойно подождите меня. Я уже ваш, я принадлежу вам.

Он вспомнил ту граничащую с омерзением ненависть, которую питал к пустыне его отец. Всякий раз, когда Иолек слышал слово «пустыня», лицо его искажалось, словно при нем произнесли непристойность. Порой он говорил о «завоевании пустыни». По его мнению, пустыни были позорным пятном на карте страны, напоминанием о грехе, давним злым врагом, присутствие которого несет в себе опасность. Против этого врага мы должны встать грудью, вооружившись тракторами, оросительными системами, химическими удобрениями, и сражаться с ним, пока цветение не победит последнюю из мрачных голых скал; «возрадуются пустыня и сухая земля, и возвеселится степь необитаемая», как сказано у пророка Исайи, ибо ключи забьют в пустыне и реки потекут по степи необитаемой. Еврейский плуг проложит свою борозду, озера возникнут там, где была бесплодная земля, и напоят ее своей влагой. Мы положим конец одичанию и вновь зажжем зеленое пламя по всей земле. А вот и пустыня… Я почти целый день не курил. Ни единой сигареты. И бородку начал отращивать. И уже никто не может мне сказать, что можно делать, а чего нельзя.

Солдат, сидящий рядом с водителем, вдруг закричал из глубин своего одеяла:

— Эй, приятель, тебе куда?

— Вниз.

— До Эйн-Хуцуба, идет?

— Идет.

И молчание. И едем мы в странном свете уходящего дня. И ветер свистит. И молчание.

Здравствуй, пустыня! Привет! А я тебя уже хорошо знаю. Твои красные утесы и твои черные утесы. Твои скальные осыпи, русла пересыхающих речек, которые бедуины называют вади. Контрасты. Каменные стены. Хитросплетения тайных расселин, наполненных дождевой водой и скрытых от глаз человеческих.

А я в детстве был очень послушным, и все называли меня «хорошим». Всю жизнь мне было стыдно того, что я такой хороший, простой, праведный, бесхитростный. И что это вообще значит — быть «хорошим»? Походить на теленка, белого и симпатичного, плетущегося в самом хвосте стада? Отныне все иначе. Отныне я и в самом деле «хороший». К примеру, я подарил свою жену парнишке, новому репатрианту. Пусть наслаждается ею на здоровье и перестанет мучиться и страдать. А родителей своих я одним махом избавил от проблемы, которая отравляла им жизнь двадцать лет: встали они поутру и обнаружили, что проблема исчезла. Пусть будут мне благодарны! Кончено. А Римоне я преподнес нового мужчину, который — за те же деньги — еще и маленький ребенок, расти и балуй в свое удовольствие. И Тию я им оставил. Моя постель — ваша. Даже красивый шахматный столик, который я так искусно вырезал из масличного дерева, оставлен вам в подарок. Потому что я такой хороший. Потому что таким я был всегда. Потому что это долг каждого из нас — постараться быть хорошим, и тогда страдания исчезнут. К сирийцам, которых мне пришлось убивать, я не испытывал ненависти, у меня не было к ним личных счетов: они пришли, чтобы убить нас, но мы их одолели. Должны были одолеть. Срулик-музыкант сказал однажды, что в мире слишком много боли и наша обязанность — уменьшать эту боль, а не прибавлять к ней новую. Брось, сказал я тогда Срулику, и ты туда же со своим сионизмом. Очень просто. Ибо это и есть сионизм, сионизм от самого сердца. Леви Эшкол, мой отец, Срулик да еще Давид Бен-Гурион — все они самые прекрасные, самые удивительные евреи, когда-либо существовавшие на свете. Даже в Священном Писании не сыщешь подобных. Даже пророки, при всем к ним почтении, были, в конечном счете, людьми, произносившими великолепные слова, но ничего не создавшими. А эти наши старики осознали вдруг полвека назад, что гибель грозит всему еврейскому народу, что надвигается великое несчастье. И тогда взяли они свою судьбу в собственные руки и все вместе ринулись вперед, не на жизнь, а на смерть бились они — головой об стену. Стену они проломили и добились того, что теперь есть у нас страна. И за это я готов сказать им: «Почет вам и уважение!» Вот и вслух могу произнести. И крикнуть могу. Пусть услышат и горы, и долины с пересохшими руслами рек, и этот пустынный, скорпионий ландшафт за бортом грузовика. Пусть услышат и усвоят раз и навсегда: «Почет вам и уважение, Иолек Лифшиц, и Сточник, и Срулик! Да здравствуют Давид Бен-Гурион и Леви Эшкол! Да здравствует Государство Израиль!» Один из таких людей — Берл Кацнельсон, не доживший до провозглашения нашего государства, но отдавший все силы, чтобы оно было создано; ноготь с мизинца таких людей, как он и его сподвижники, стоит дороже, чем весь этот недоделанный Уди, чем Эйтан с Чупкой и одноглазым Моше Даяном в придачу. Мы мусор, а они спасители Израиля. Во всем мире нет сегодня им подобных гигантов. Даже в Америке нет. Взять хоть того же Заро — слабак, презренный и отверженный, а не за ним ли гонялся с ножом весь мир? С тех пор как он появился на свет, весь мир хотел его убить и едва не убил: и немцы, и русские, и арабы, и поляки, и румыны… Кто только ни пытался… Греки, римляне, фараон… Все нападают, словно дикие звери, чтобы уничтожить парня с нежной душой, гитариста Божьей милостью, мыслителя с возвышенными идеями, чувствительного сверх всякой меры. И если бы не мой отец, не Берл, не Срулик, не Аарон Давид Гордон и все остальные, то куда бы ему бежать? И где во всем этом дерьмовом мире могли принять его как у нас, без лишних вопросов, немедленно предоставить работу и жилье, открыть ему сердце, дать красивую женщину, и уважение, и новую жизнь? Да здравствуют Бен-Гурион и Эшкол, да здравствует кибуц! Честь и слава Государству Израиль! Дай-mo Бог, чтобы и я был человеком, каким следует быть, а не этаким избалованным дерьмом, не скифом, не татарином. Если бы я только мог не бежать без оглядки, а пойти вечером к отцу и просто сказать ему: «Прибыл в ваше распоряжение, командир. Прошу дать мне любое задание. Надо в гараж — пойду в гараж. А может, я должен стать кадровым военным? Или основать новый кибуц, прямо здесь, в солончаковой степи? Или в одиночку пробраться в Дамаск и уничтожить одним махом и врача-гинеколога, и врача-окулиста? Я готов. Есть, командир! Я исполню все ваши приказания. Так точно, командир!» Вот только, когда отдам я вам все, что имел, останется мне одно — отправиться в Петру, на развалины высеченного в скалах древнего города набатейцев. Сегодня же ночью или, самое позднее, завтра. Туда устремляются молодые искатели приключений, и пятнадцать из них уже поплатились за это жизнью. Вот и мне не остается иного выхода, кроме как отправиться туда и погибнуть для пользы дела. В точности как Ионатан, дрянной сын библейского царя Саула: парень не годился в цари, да и вообще был ни на что не годен, и все, что ему оставалось, — это пойти воевать, погибнуть в бою и смертью своей заповедать тем, кто по-настоящему хорош, кто может быть полезен своей стране и внести весьма важный вклад в библейское повествование, чтобы жили. Почет тебе и уважение, Ионатан, сын царя Саула, павший на высотах Израилевых! Почет и уважение царю Давиду, оплакавшему друга своего Ионатана в песне, что рвалась прямо из сердца! Слава Давиду, спасителю народа Израилева! И прости меня, мудрец Спиноза, что не вдруг осознал я всю глубину твоих слов: у каждого человека свое предназначение в жизни и нет у него иного выбора, кроме как это предназначение постичь. И принять все с открытой душой. И этот песчано-пыльный ветер Негева. И эти сумерки, когда и гора, и холм, и вади, и отвесная скала, и лезвие утеса — все словно охвачено внезапным, холодным, темным пламенем, все тихо, и безмолвствует Всевышний, заставляя молчать и тебя, чтобы ты наконец усвоил: эта жизнь еще не все. Ибо есть иные миры. Мир черного камня. Мир Мертвого моря с его белой ядовитой солью, похожей на пламенеющие снега. Мир темно-коричневого кремния и другого, светло-коричневого камня, названия которого я не знаю. И есть еще небеса, пурпурные на рассвете, фиолетовые и зеленовато-желтые на закате, дымно-красные у высоких восточных гор. И отвесные скалы, глубокие расщелины, зубастые, острые утесы, похожие на страшные древние создания, задремавшие в сумерках. И хаос ущелий, хитросплетения пересохших русел, разбегающихся и норовящих воссоединиться. И темнокожие люди в низких шатрах у догорающих костров среди песка, среди ослиного и верблюжьего помета. И все — абсолютно все! — во Вселенной разумно. Все великолепно. Даже запахи этого ветра… Надо познать себя, изжить в себе избалованного ребенка, стать взрослым, стать человеком, с благоговением принимать закатные небеса, чтить пустыню, почитать отца и мать своих и наконец-то, наконец-то зажить хорошо, как говорит Азария, и как написано у Спинозы, и как ты сам хотел бы жить, но всегда стыдился из-за собственной глупости, из-за своей дурацкой тоски. Любая тоска — это отрава… Еще чуть-чуть — и будет Эйн-Хуцуб. А оттуда пройдем немного пешком. Пока не выясним, как обстоят дела.

С последним закатным лучом прибыл Ионатан в Эйн-Хуцуб. Поблагодарил подбросивших его сюда солдат, и те моментально исчезли, растворившись среди строений, очертания которых размывала надвигающаяся темнота. Он взвалил свое снаряжение на плечи и пошел искать, где бы поесть и попить. Фонари у дороги уже зажглись. Шум электрогенератора сотрясал тишину пустыни. Ионатан еще не разобрался, что перед ним — военный лагерь или заброшенное пограничное поселение. Возможно, здесь размещалось подразделение друзов, особой религиозно-этнической группы, издавна живущей в Эрец-Исраэль и поставляющей отличных бойцов для израильской армии. Или то был опорный пункт обычной армейской части либо пограничников, место, где находят приют все, кто несет патрульную службу в пустыне. И публика здесь попадалась самая разношерстная: солдаты-резервисты, ждущие отправки в часть; рабочие с медных разработок в Тимне, держащие путь туда или оттуда; всякие там любители природы; юноши и девушки, отправленные в путешествие молодежными движениями и организациями; бедуины, так или иначе связанные с силами безопасности; какой-то штатский, человек огромного роста, с чистыми голубыми глазами, загорелый, словно араб, с огромной, как у Льва Толстого, бородой, которая ниспадала на обнаженную грудь, покрытую белыми, седыми волосами… Все они проходили мимо Ионатана, а он стоял и разглядывал их. «Я жду своих товарищей» — такой вот убедительный ответ он заготовил на случай, если спросят, чего это он тут ищет. Но никто его ни о чем не спрашивал. Да и сам Ионатан ни к кому не обращался с вопросами. Примостив снаряжение у ног, стоял себе, почесывался, глазел по сторонам. Спешить некуда, ничего не горит. Лаяли охрипшие собаки. Где-то в глубине темноты пели девушки. Тень высоких гор рассекала лунный свет. Дым костров растекался среди палаток и построек. Глухо, с хрипотцой рассыпая мелкую дробь, стучал генератор. Ионатан помнил Эйн-Хуцуб по прежним поездкам в пустыню: однажды уходили отсюда парами на ночное ориентирование по направлению к Большому кратеру. Сюда же два года тому назад вернулись из ночного рейда по глубоким тылам Иорданского Королевства, в районе А-Сафи, на южном берегу Мертвого моря. Даже если есть здесь кто-нибудь из наших, думал Ионатан, все равно им меня не узнать. На всякий случай он надел и надвинул на глаза вязаную шерстяную шапочку. И поднял воротник штормовки чуть ли не до ушей. Так постоял он какое-то время у замусоренной канавы между двумя бараками, то ли солдат, то ли бродяга, из бывших бойцов-молодцов, уставших от жизни. Сгустившаяся темнота. Желтые фонари. Ионатан раздумывал о том, что надо сделать: перво-наперво что-нибудь поесть-попить и наполнить флягу. Потом залезть в канаву или пробраться между деревьями и устроиться на ночлег в спальном мешке. Быть может, стоит стянуть два-три одеяла, потому что по ночам здесь чертовски холодно. А завтра предстоит убить здесь целое утро. Необходимо сесть и с толком изучить карту, чтобы иметь полное представление о возможных маршрутах. Лучше всего выбраться отсюда завтра, в два часа дня, поймать попутку на юг. Примерно до Бир-Малихи, а уж оттуда двигаться на восток по долине Вади-Муса в направлении Джабл-Харуна. Наверняка здесь ходит по рукам какой-нибудь путеводитель и можно уточнить, что это за Петра, как туда добраться, не попав в беду, и как оттуда убраться подобру-поздорову. А еще стоит почистить и смазать оружие. Ночью здесь будет собачий холод. А я еще к тому же голоден как волк. До завтра у меня уже появится борода. И двадцать два часа я не брал в рот сигареты. Выходит, все хорошо, все идет по плану. Теперь главное — разыскать еду и добыть одеяла. Вперед, дружок! Двинулись.

— Куколка?

— Да, голубчик?

— Ты случайно не местная?

— Я случайно из Хайфы.

— Служишь здесь?

— А кто, собственно говоря, меня расспрашивает?

— Не важно кто. Важно, что я вот-вот умру с голоду.

— Есть, командир! Но, может, все-таки скажешь, куда ты приписан?

— Это вопрос философский. Ответ на него следует искать у Спинозы. Но если хочешь узнать истину — и готова дать мне немного еды, — я берусь прочесть тебе краткий курс на тему: «Что есть справедливость и к чему приписан человек». Идет?

— Скажи, тебе уже говорили, что у тебя очень сексуальный голос? Вот только в этой тьме не видно, каков ты есть. Ступай спроси у Джамиля, не осталось ли у него холодной картошки. А если захочешь кофе, то тут может возникнуть заминка.

— Погоди, постой! Зачем же убегать? Тебя зовут Рути? Или Эти? Меня так зовут Уди. И к твоему сведению, я офицер особого подразделения. Метр семьдесят восемь. Разбираюсь в шахматах, философии и машинах. Этой ночью застрял тут один-одинешенек, по крайней мере, до завтра. Так ты Рути или Эти?

— Михаль. А ты уж точно кибуцник.

— Был. Теперь же я просто бродячий философ, который странствует в поисках ответа на вопрос, есть ли жизнь в пустыне. И голоден как собака… Михаль?

— Слушаю, командир.

— Ты знаешь, что твое гостеприимство переходит все границы?

— Намека не поняла. И, кроме того, мне холодно.

— Накорми меня, и я тебя согрею. Смотри, я ведь здесь один. И на плечах у меня — полтонны снаряжения. Неужели в сердце твоем нет ни капли жалости?

— Я же тебе сказала: иди наверх, к Джамилю, может, и осталось у него немного жареной картошки или чего-нибудь еще.

— Вот это гостеприимство! Ты просто прелесть. Как это мило с твоей стороны — добровольно, без всякого принуждения подобрать среди пустыни совершенно чужого человека и привести его на кухню, чтобы он отведал изысканных яств, после чего приготовить ему кофе. Я ведь понятия не имею, где эта кухня, да и Джамиля никакого не знаю. Идем? Дай мне руку, вот так, и отведи меня поесть.

— Что здесь происходит? Насилие?

— Нет, пока что это только неподобающие действия. Но если мне понравится, не исключено, что я зайду и дальше. Но уже с полным желудком. Ты ведь говорила — или нет? — что я ужас как сексуален?

— Тебя зовут Уди? Послушай, Уди, я отведу тебя на кухню поесть, угощу кофе, если уберешь руки. Прямо сейчас. И коли имеются у тебя еще какие-нибудь идеи, лучше сразу же выкинуть их из головы.

— Скажи-ка, ты рыженькая?

— А ты откуда знаешь?

— Все от Спинозы. Это такой первоклассный философ. После того как ты накормишь меня и дашь мне чашку кофе, сможешь услышать целую лекцию. А если есть у тебя и другие идеи, то постарайся их не забыть. Собачий холод здесь.

И никогда еще за всю свою жизнь не испытывал он от близости с женщиной такой радости, такого упоения, такого наслаждения. Ни униженности, ни стыда — только первобытная раскованность, нежность и какое-то абсолютное взаимопроникновение. Всю ночь, до самого рассвета. Словно была у него сестренка-близнец и тела их отлили в одной и той же форме.

После консервов, холодной жареной картошки и кофе из подгоревших зерен, сладкого до отвращения, да к тому же еще с песочком, отправились они вдвоем, обнявшись, к ней в комнату, в барак рядом с радиорубкой. И обнаружилась там, в комнате, какая-то Ивонн, совершенно лишняя, которую Михаль, не моргнув глазом, спровадила ночевать к Иораму, «потому что тут собираются заниматься любовью, а это может дурно повлиять на тебя». И была армейская койка, узкая и твердая. И был собачий лай, всю ночь напролет. И странная луна всходила и закатывалась в незанавешенном окне. В душе Ионатана поднялся и забушевал какой-то давний, загнанный внутрь гнев и вместе с тем лихорадочный восторг полной самоотдачи. Что же случилось с несчастным Шико, который отправился ночью в ущелье и успел почувствовать, что надвигается потоп? Я живой, живее не бывает, никогда в жизни не был я таким живым. И я сжимаю в своих объятиях женщину.

Из-за холода, что царит по ночам в пустыне, они не сняли одежды, а прямо так, одетые, лежали под колючими одеялами и пересмеивались. Он поднялся на локтях, чтобы в свете выкатившейся луны увидеть ее лицо, наклонился, поцеловал ее в открытые глаза, снова приподнялся, опираясь на ладони, и долго смотрел на нее, вслушиваясь в ее слова, обращенные к нему: «Ты красивый и грустный. А еще ты ужасный обманщик». Кончиком пальца медленно-медленно провел он по ее губам, очертил линию подбородка, а она взяла обе его руки и в каждую ладонь вложила свою грудь. Ничто не подстегивало его, он никуда не спешил. Ионатан молчал. Ему нравилась эта — шаг за шагом — постепенность, он был внимателен и мудр, как бывал в ночной пустыне, когда пролагал себе путь через неведомое пространство. Пока Михаль, разворошив одеяла и забравшись к нему под одежду, не отыскала и не освободила его член, и не поцеловала его при лунном свете, и не обратилась к нему со смехом: «Ты, бродячий сумасшедший философ, сначала скажи мне, что за признаки жизни ищешь ты?..» И тогда пальцы его проложили дорогу и достигли того вожделенного места, которое он искал, и продолжали медленно и раздумчиво вести свою мелодию, так что женщина выгнулась дугой ему навстречу. И он, засмеявшись, спросил: «В чем дело? Ты торопишься?» Она в ответ стала кусаться и царапаться. Ионатан сказал ей, понизив голос: «Тебя зовут Женщина, а меня — Мужчина». И расстегнул пуговицы их грубых одежд, и прошелся по ее животу и бедрам, и круговыми движениями ладоней погладил одну грудь, а потом другую, и в движениях его были и нежность, и точность, и сила. И тут уж она взмолилась: «Иди ко мне, иди уже, сумасшедший, я больше не могу, иди ко мне», а он ответил: «Помолчи! Что у тебя, горит?» А его член, как посох слепого, охваченного гневом, тыкался в нее, и рыскал, и ползал змеем, и бился о ее живот и двигался к низу живота, пока, сам того не заметив, не был пойман и, скользнув, очутился дома. Тут он остановился, потрясенный ощущением медовой сладости. И затих. И задрожал. И его невеста заколыхалась под ним, словно морская волна, и начала кусать его ухо, и через все одежды принялась вдоль и поперек царапать его спину, и застонала: «Иди ко мне! Быстрее! Я умираю!» И тогда вскипел Ионатан, и вонзился в нее, и вонзался снова и снова, и лупил там, внутри, и рычал, и молотил, и хлестал, и долбил, словно разрушал крепкие стены, пытаясь куда-то прорваться. И потряс ее всю, и исторг из самой глубины ее существа вопль и плач, и еще вопль и плач, и внезапно, словно подстреленный пес, завопил и сам, и залился слезами, в то время как семя его извергалось, как будто открылись все его раны и мощным фонтаном вовсю хлестала кровь. Никогда за всю свою жизнь не открывался он так. Сладость страсти потрясла все его мужское естество, от самого истока растекалась она по животу, по спине, поднималась по позвоночнику к затылку, к корням волос. И весь он, от макушки до самых ступней, был охвачен дрожью. «Малыш, — сказала она, — ты плачешь, у тебя текут слезы, ну, погляди, у тебя гусиная кожа и волосы стоят дыбом». И поцеловала его в губы и в щеки, а он сказал ей, тяжело дыша: «Мы еще не закончили, я могу еще…» — «А ты сумасшедший, ты и вправду сумасшедший…» Но он своими губами запечатал ей рот и овладел ею и во второй раз, и в третий. «Сумасшедший, нет на тебя моих сил…» «Женщина, — шептал он ей, — в жизни не знал я, что это такое — Женщина».

И лежали они, обнявшись, и смотрели, как закатывается луна.

— Завтра ты уедешь отсюда, Уди? Вернешься в свое подразделение?

— Я… да нет никакого подразделения. И зовут меня вовсе не Уди. Но завтра меня ждет дело, и я обязан идти.

— А потом ты ко мне вернешься?

— Видишь ли, женщина, именно этот вопрос я по-настоящему ненавижу.

— Но у тебя ведь есть адрес или дом, где-то там?

— Был. Теперь нет. Возможно, в Гималаях, в Бангкоке или на острове Бали.

— Я бы с тобой отправилась и туда. А ты бы взял меня с собой?

— Не знаю. Возможно. Почему бы и нет? Послушай, Михаль…

— Что, мальчик мой?

— Не называй меня мальчиком. Потому что звали меня Иони, а теперь нет у меня имени. Ничего у меня нет.

— Хватит, не говори сейчас. Если помолчишь, получишь поцелуй.

Потом они лежали, съежившись, потому что холод становился все сильнее. Быть может, они даже заснули. И вновь, перед рассветом, она разбудила его и прошептала со смехом: «Ну, поглядим, сохранилась ли еще твоя мужская сила?» И он овладел ею, но на этот раз — без того неистовства, с которым плуг взрывает чрево земли, а с томительной нежностью, почти беззвучно — так лодка скользит по глади вод.

В четыре, а может, в пять, еще до того, как рассвет забрезжил в окне, Михаль поднялась, привела в порядок свою форму и сказала ему: «Привет, Уди-Иони, голубчик, я должна перехватить джип, отправляющийся в Шивту, и если ты еще будешь здесь вечером, когда я вернусь оттуда, то, может статься, попробуем побеседовать».

А он зарычал или застонал во сне, и продолжал спать после ее ухода, и спал, пока не разбудили его проникшие через окно лучи да скулеж какого-то настырного пса. Он зажег свет, оделся, сварил себе кофе в финжане, провел ладонью по щекам, обрадовавшись подросшей бороде, торопливо прибрал постель, вытащил из тумбочки изданную в армии брошюру «Топография пустыни». С соседней койки стянул без колебаний и угрызений совести серое шерстяное армейское одеяло. Широко распахнул дверь и, стоя на пороге, долго мочился прямо на землю, склонив набок голову и приоткрыв рот, словно все еще спал и видел сны. Рассветная прохлада приятно пощипывала. Ионатан поежился в своей штормовке, завернулся в только что уведенное им серое одеяло, словно в молитвенную накидку талит, и замер, обратив лицо к востоку, устремив взгляд на те горы. Воздух, хрупкий и матовый, будто старинное стекло, был наполнен ожиданием. Фонари у забора все еще горели. Разные люди, накинув на себя кто штормовку, а кто — просто одеяло, перебегали от домика к домику, от палатки к палатке. Охваченные глубоким покоем, простирались необозримые пространства пустыни, ожидая, когда истает ночь. Восточный ветер заставил Ионатана прищуриться. Он поглубже натянул шерстяную шапочку и поднял воротник штормовки. Ноздри его вдруг расширились, словно у зверя, почуявшего зов пространства, и все тело его охватило тайное желание тут же, без промедления, двигаться. А еще лучше бежать и бежать прямо в объятия гор, к ущельям, разломам, гладким отвесным скалам, туда, где обитают серны и газели, где прячется дикий кот пустыни, к высокогорным расселинам, где, возможно, гнездятся орел и кондор, где водятся эфы и рогатые гадюки. Странными мрачными чарами веяло на него от тех названий, что были знакомы ему с тех пор, как изучал он карту пустыни, выполняя длинные переходы на военных учениях. Гора Ардон. Гора Гизрон. Гора Лоц. Гора Ариф. Гора Роща, хотя никакой рощи там не было… Гряда Цихор. Плато Шизафон — там тысячу лет тому назад они с Римоной обнаружили брошенных верблюдов: четверо или пятеро одичавших животных блуждали, словно призраки, у самой линии горизонта. И плато Еэлон. И все эти долины, испепеленные пылающим солнцем, где нет ни человека, ни деревца, ни кустика, который отбросил бы хоть слабую тень. И долина Увда. И долина Сайярим. И бескрайние пространства равнин, покрытые смытым с холмов щебнем. Где-то там, севернее огромной впадины с отвесными стенами, известной под именем кратер Рамон, расстилается безлюдная пустыня, которую называют равниной Призраков.

Что за жизнь вел я все эти годы, между цитрусовой плантацией и столовой, между постылой супружеской постелью и спорами на собраниях. Здесь мой дом. Ибо здесь я не принадлежу им. Спасибо за эту красоту. Спасибо за Михаль. Спасибо за каждый вздох. Спасибо за восход солнца. Вообще говоря, именно в эту минуту я должен был бы разразиться аплодисментами. Или низко-низко поклониться.

У него за спиной, на вершинах западных гор, заполыхали первые отсветы зари. И вот уже пламенеющий ореол возник над склонами Эдомских гор, и огненным росчерком, лимонно-фиолетовым выбросом, непередаваемым, все заливающим сиянием, золотым, страшным и таинственным, напоминающим об иных мира, хлынули в этот мир и красота, и блеск, и великолепие. Небеса раскрылись, словно рана, и выкатилось кровавое солнце.

Это мой последний день. Завтра на рассвете я буду уже мертв, и это совершенно правильно, потому что всю жизнь я ждал и вот теперь получаю. Сейчас холод пробирает меня до костей, и, может статься, холод этот — начало смерти. Но смотрите, какой великий почет оказывают мне и небеса, и горы, и земля. И необходимо в самое ближайшее время найти Джамиля и набить брюхо. А еще надо почистить и смазать оружие, посидеть часок-другой совершенно спокойно, выучить назубок карту, с умом выбрать маршрут. Хорошо бы выкурить сигарету. Но я больше не курю. Или написать письмо этой Михаль и оставить на ее постели. Только вот нечего мне ей сказать. И ни одной женщине, и ни одному мужчине в целом мире мне нечего сказать. И, по правде говоря, никогда не было. Разве что «большое спасибо». Но это глупо. Пусть Азария скажет вместо меня, потому что говорить — это его роль, его занятие, так же как и моего отца, Леви Эшкола, Срулика и им подобных. Тех, кто умеет говорить. И говорить очень любит… Я же с расстояния в полтора метра запросто мог бы попасть в него, если бы и в самом деле захотел. Но сердце их было настроено на другое. Браво, Биня, молодец, что не пролил ни капли крови. Но сейчас сердце мое настроено правильно. Совершенно правильно. А свет уже начинает слепить глаза. Возвеличится (и освятится?) великое имя Его — так, что ли, говорят над открытой могилой? Дальше я не помню. Да и не нужно: меня ведь все равно никогда не найдут. Ни трупа моего. Ни шнурка от ботинок. Я запутался сверх всякой меры. Я вижу, что это не для меня. К чему бы я ни прикоснулся, все выходило наперекосяк. Но всю эту красоту я принимаю с радостью и снова повторяю: «Спасибо, большое спасибо за всё!» А теперь поищу-ка я что-нибудь поесть. Затем начну собираться. Потому что уже шесть или семь, точно не знаю. Часы мои остановились, потому что я забыл их завести.

 

3

— Стакан чаю? Или рюмочку? — спросил Иолек. — И я хочу, чтобы ты знал: всему виной аллергия, которая меня донимает. С того дня, когда все это случилось, глаза мои оставались сухими. Они остались такими даже тогда, когда вдруг открылась дверь, и вошел ты, и обнял меня, и сказал то, что сказал, и — не стану отрицать — что-то дрогнуло в моей душе. Ну, вот я уже и справился с собой. Покончили с этим. Хаву ты помнишь. Слева от тебя сидит Срулик. Исполняющий мои обязанности. Новый секретарь кибуца Гранот. Это истинный праведник, из тех, что видны не всякому глазу. И если бы дали мне хоть десяток ему подобных, я бы перевернул мир.

— Мир и благословение тебе, Срулик. Пожалуйста, не беспокойся, не вставай. Юношей был я, и вот я уже состарился, но не припомню ни одного человека, который удостоился бы доброго слова от нашего Иолека Лифшица. Что же до тебя, Хава, то что тут можно выразить словами? Мысленно я обнимаю тебя и восхищаюсь твоей душевной стойкостью.

— Хава, если тебе не трудно, приготовь, пожалуйста, стакан крепкого чая для Эшкола, не спрашивая его. А заодно и для дорогого Срулика, и для Римоны, и для Азарии. А мне ничего не готовь: Римонка будет так добра, что нальет мне капельку коньяка — и этого мне предостаточно.

— Послушайте, мои дорогие, — сказал глава правительства. (Он сидел, втиснувшись в узкое кресло, стандартную принадлежность кибуцной меблировки, но все равно возвышался над всеми, исполин, из тех, что сдвигают горы и перекрывают реки, плотный, широкий, большой, покрытый какими-то странными холмиками плоти, складками кожи, утес, пытающийся выстоять под обрушившейся на него лавиной.) — Послушайте, — сказал он, — я хочу, чтобы вы знали: вот уже два дня я не переставая думаю о том, что вы переживаете. Сердце сжимается, и мысли жалят, как злые скорпионы, с той минуты, как сообщили мне об этом несчастье. И, как говорится, гложет и гложет тревога.

— Спасибо, — отозвалась Хава из примыкавшей к гостиной кухоньки. Вручив Римоне белую скатерть, она расставила на подносе праздничные чашки, очистила и разделила на дольки апельсины, продуманно выложила их в форме цветка хризантемы, тщательно выбрала бумажные салфетки. — Это очень любезно с твоей стороны, что ты не счел за труд приехать к нам.

— Ну что за благодарности, Хава, при чем тут благодарности?.. Вот если бы я мог приехать к вам сегодня с доброй вестью, а не с соболезнованиями… Ну, а теперь расскажите мне всё, сядем рядком да поговорим ладком. Стало быть, взял парень и отправился в путь, не оставив вам даже записочки? Вот те на! Хорошенькое дело! Малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки. Есть такая пословица на идиш. Пожалуйста, Хава, не нужно беспокоиться о чае, об угощении… И никаких известий вы не получили от него до сегодняшнего дня? Вот дикарь! Пусть простит меня наш Иолек, а если даже и не простит, я все-таки добавлю: дикарь, сын дикаря! Один Бог знает, что испытывал он, уходя из дому. Если можно, расскажите мне всё с самого начала.

— Мой сын, — произнес Иолек и сжал зубы, как человек, пытающийся голыми руками согнуть в дугу стальной прут, — мой сын пропал. По моей вине.

— Иолек, прошу тебя, — осторожно вмешался Срулик, — нет никакого смысла говорить так и только растравлять боль.

— Он прав, — заметил Леви Эшкол, — нет смысла говорить глупости. Никакой пользы нам из этой достоевщины не извлечь, Иолек. Вы ведь наверняка уже предприняли всё, что было необходимо и возможно предпринять. Значит, нам остается подождать несколько дней и посмотреть, как будут развиваться события. Я же, со своей стороны, обратился к двум-трем компетентным людям и попросил их действовать так, словно речь идет о моем собственном сыне. Либо об их собственных сыновьях. И к бандитам журналистам я кинулся в ноги с просьбой, чтобы на сей раз проявили сдержанность и не выплескивали эту историю на газетные страницы. Быть может, они окажутся столь любезны, что помолчат хотя бы несколько дней, пока парень — как его зовут? — не вернется домой живым и здоровым и все благополучно закончится.

— Спасибо тебе, — сказал Иолек.

А Хава добавила:

— Его зовут Ионатан. А ты всегда был хорошим человеком, не таким, как другие.

— Это заявление, — шутливо заметил Эшкол, — мне следовало бы получить из твоих рук в письменном виде.

Хава принесла поднос, и Римона помогла ей расставить все на простом прямоугольном столе, какие были распространены в первые годы становления государства, когда Израиль жил трудно и не хватало самого необходимого. Хава предлагала на выбор чай или кофе, сахар или сахарин, лимон или свежее молоко. А еще были предложены печенье, дольки апельсинов и грейпфрутов, домашний пирог с кремом, спелые, только что сорванные с дерева мандарины. На лице Срулика мелькнула легкая улыбка, потому что старания Хавы подтвердили некоторые из давно сделанных им выводов, хоть и не высказанных, но окончательных.

В оконное стекло отчаянно билась большая зеленая муха. А за окном сиял день, залитый солнцем, зеленовато-прозрачный, овеваемый прохладным морским ветром. Коричневый радиоприемник, громоздкий и старомодный, стоял на низенькой тумбочке у кресла Иолека, чтобы тот мог включить радио, не вставая. Иолек предложил прослушать сводку последних известий. Но пока старый ламповый приемник нагревался, выпуск уже почти подошел к концу. В Асуане президент Египта Насер с презрением отозвался о сионистском карлике, который пыжится изо всех сил. А лидер оппозиции Менахем Бегин заявил, что правительство, которое пресмыкается, словно еврей в изгнании перед своим хозяином, должно немедленно уйти в отставку и передать бразды правления его партии, для которой превыше всего национальные интересы. Следует ожидать дальнейшего улучшения погоды, но в Галилее еще возможны легкие осадки.

— Ничто не ново под луной, — вздохнул Леви Эшкол, — арабы нагнетают вокруг Израиля напряженность, а евреи осыпают меня бранью. Да уж ладно. На здоровье! Пусть себе шумят, сколько им вздумается. Но, между нами, не стану скрывать, что устал я ужасно…

— Отдохните, — сказала Римона, не поднимая глаз.

Красавица Римона была одета в коричневые вельветовые брюки и свитер цвета красного вина. И, словно следуя собственному совету, она положила голову на плечо Азарии, который сидел на диване рядом с ней.

Хава сказала:

— Довольно! Выключите радио.

Длинные ряды книг Иолека покоились на этажерках и полках. А среди книг там и сям мелькали фотографии. Сыновья его, Амос и Ионатан. Видный социалист Иосеф Буссель с Иолеком. Иолек с группой деятелей мирового рабочего движения. Из огромной вазы поднимались пять мощных стеблей колючки в вечном, нескончаемом цвету.

Два престарелых лидера казались Азарии опустошенными, исстрадавшимися, но при всем при том очень значительными. Они все время прилагали немалые усилия, чтобы взгляды их не встретились. Словно два колосса, один против другого, превратившиеся в руины. Словно развалины древних крепостей, в чьих туманных глубинах все еще идет потаенная жизнь, продолжаются старинные войны, вершится колдовство и строятся козни, процветает изощренная жестокость, обитают летучие мыши, сычи и филины, и прорастает сквозь руины кажущееся спокойствие, будто иссоп — из стены, иссеченной трещинами, как сказано в Священном Писании.

Их величавая мощь, их дремлющая сила наполняла пространство комнаты. И словно потаенные токи, запутанные и ускользающие, пробегали меж ними, когда они беседовали и когда погружались в молчание; глухими раскатами далекого грома отзывались в них давняя вражда и давняя любовь, следы былой мощи. Азария всей душой жаждал к этому прикоснуться, но так, чтобы ощутить и их прикосновение, проникнуть хитростью в потаенный круг, взбудоражить двух стариков, заставить их с львиным рыком подняться из укрытий.

Прищурив зеленые глаза, он впился долгим пронзительным взглядом в Леви Эшкола, главу правительства. Когда-то в индийской книжке прочитал Азария, что подобный взгляд может привлечь внимание к тому, кто смотрит настойчиво и пристально. Уж больно хотелось ему околдовать Леви Эшкола: пусть взглянет на него, пусть обратится с самым простым вопросом и услышит потрясающий ответ, который пробудит в нем желание слушать Азарию еще и еще. Азария ощущал давящее присутствие личности, облеченной властью. Неотразимая уродливость человека, знакомого ему по беззастенчиво льстящим фотографиям в газетах и по безжалостно жестоким карикатурам, его пухлые руки, испещренные коричневыми старческими пятнами и бессильно покоящиеся на подлокотниках кресла, большие желтые часы, болтающиеся на запястье на истертом ремешке, распухшие, как у трупа, пальцы, сморщенная, сухая, как у ящерицы, кожа — все это вызывало у Азарии некое лихорадочное чувственное возбуждение, чем-то напоминающее плотское вожделение. На него накатил острый, безумный приступ тоски, побуждающий немедленно, в эту же секунду, наброситься на сидящего перед ним властелина судеб, лоб которого изборожден страданиями, обрушиться на него вдруг со всею своею лаской и душевными бурями, оказаться погребенным в объятиях этих грубых рук, без стыда положить пылающую голову на старческие колени, открыть в исповеди свою душу, всю, без остатка, потребовать ответной исповеди, вырвать силой сострадание, нежность, милосердие, которые наверняка таятся где-то в казематах этой разрушенной крепости, спастись, но и самому бросить спасательный круг. Он ужаснулся и устыдился этих своих необузданных желаний и потому поклялся в душе, что на этот раз смолчит, чтобы снова не стать посмешищем.

Иолек. Отец. Эшкол. Отец. Срулик. Отец. Их страдания. И я… Их одиночество. И я участвую в этом. Их любовь, что превратилась в тлеющие угли и пепел. Моя безграничная любовь к ним. О, если бы я мог найти три-четыре простых слова, чтобы сказать им о любви. Сказать со всей простотой, не сказать, а обещать, поручиться, что не все еще потеряно, что я их юная смена, я их оруженосец, прах у их ног, только, пожалуйста, примите меня в расчет, ведь и я дитя ваше, пусть даже вы об этом не подозреваете, но именно о таком, как я, просили вы в своих исступленных молитвах. Не обдавайте меня презрением. Пожалуйста, позвольте мне полить воды на ваши огрубевшие ладони. И если удалось мне снискать расположение в ваших глазах, испытайте меня и убедитесь сами. Я добровольно вызвался быть тем, кто заменит Иони. И я добровольно возлагаю на себя миссию стать тем, кто со временем придет и вам на смену. Если вы этого захотите. Прикажите — и я прыгну в огонь. «Огонь» сказано здесь не для красного словца, ибо пожар и вправду близок. А я тот самый сельский дурачок, что кричит первым: «Евреи, пожар!» Огонь все ближе! А вот дрова, а вот блеснул нож, а я — если только вы того возжелаете — стану для вас жертвенным агнцем вместо вашего единственного сына. Только, Бога ради, оставьте эти ваши восторги, не судачьте, будьте так любезны, о партийных делах, перемежая сплетни анекдотами на идиш, и довольно печенья, хватит распивать чаи, чтобы несчастья не застали нас спокойными, беззаботными и до омерзения банальными.

— Послушай, Эшкол, — нарушил Иолек затянувшееся молчание, — возможно, сейчас не место и не время…

— Что? Как? Что-то случилось? — встрепенулся Эшкол, с трудом открыв глаза и выбираясь из дремоты.

— Послушай-ка. Я сказал, что, возможно, тут не место. Да и время не совсем подходящее, но я давно уже испытываю потребность сказать, что задолжал тебе некоторую толику извинений. В связи с моим выступлением на последнем заседании. Да и по другим поводам. Я был к тебе жесток и несправедлив.

— Как всегда, — обронила Хава сухо.

А Срулик вновь едва заметно улыбнулся какой-то китайской, тайной, слегка меланхоличной улыбкой.

— Азой, — произнес Эшкол на идиш и повторил на иврите: — Именно так! — И лицо его, словно и не был он пойман на том, что задремал посреди разговора, осветилось острым неистребимым юмором. — Конечно же, ты должен принести мне свои извинения, реб Иолек. — Он снова ввернул словечко на идиш, обращаясь к Иолеку, как принято обращаться к наставнику, выражая ему свое почтение. — Да еще какие! А вот я, со своей стороны, если позволено будет мне говорить откровенно, задолжал тебе хорошую, до крови, трепку. Итак, послушай-ка ты, разбойник, не покончить ли нам со всем этим разом? Будем считать, что мы квиты. Ты можешь отказаться от своих объяснений и оправданий, а я в обмен на это откажусь от намерений дать тебе в зубы. Гемахт, Иолек? Покончим с этим? — перевел он сам себя с любимого идиш. И уже совсем иным голосом добавил: — Перестань молоть чепуху.

Все посмеялись. Замолчали. И тут Срулик, со своей тонкой улыбкой, вежливо предложил:

— Напротив. Почему бы и нет? Мы с Азарией уберем из комнаты всю мебель, а вы двое — уж раз и навсегда! — отлупите друг друга на здоровье, сколько вашей душе угодно.

— Не слушайте его, — произнесла Римона тихо, — Срулик предлагает это в шутку.

— Ах ты моя милая! — прорычал Эшкол, ткнув в нее толстым бледным пальцем. — Не бойся, красавица (это слово произнес он по-русски). Ведь, в конце концов, оба мы, прошу прощения, парочка старых разбойников, чья сила только в языке, а не в чреслах их. Давно миновали те дни, когда я умел как следует дать в зубы. А что касается Иолека — можете говорить что хотите, — но он никогда не умел принести искренние, от всей души извинения. Между прочим, в этом он походит на Бен-Гуриона, то есть находится в отличной компании… Благодарю, но сахара мне не надо. Я пью без сахара.

Не бояться. Именно в эту минуту. Я заговорю. Обо всем. Ибо души их заснули. Спят себе в доме, охваченном пламенем. Эти жуткие старцы. Обмениваются пустыми остротами. Синагогальные старосты, исполненные самодовольства. Пошлые собственники. Угасшие души, которые едва не загасили и душу Иони, да только он поднялся и убежал от них. Он бежал из последних сил, бежал в горы, в ущелья, бежал, чтобы спасти от них свои светлые и ясные духовные принципы, бежал во имя справедливости. И дай Бог, чтобы умчался он от них на край света и никогда не возвращался. Рожи старых, разложившихся греховодников, бессильных мерзавцев, погрязших в хитроумных обманах и плетении заговоров. Их разъедаемые дурными болезнями, разжиревшие телеса, в которых бродит гниль и клокочет ненависть. Проржавевшие души сбившихся с пути евреев — тысячелетие пролетело с того дня, как в последний раз радовались они запаху моря или вглядывались в звездное небо, тысячу лет не замечали они ни восхода, ни заката, ни летней ночи, ни крон кипарисов, дрожащих в лунном свете. Заблудшие призраки, бессмысленно бродящие по земле, которая презирает сам дух этих отвратительных созданий, навечно чужих молчанию пастбищ, пустынь и моря, чужих шелесту листвы в закатный час и ароматам зимы, чужих самим себе, собственной мертвой плоти. Мертвецы, пожирающие своих детей, запутавшиеся в своих бесконечных расчетах, погрязшие в собственных вздорных эмоциях, омерзительные несчастные чудовища, опутавшие всех нас своей паучьей сетью. Они мертвее самых мертвых мертвецов. И вот на меня возложена миссия открыть им глаза, и я обязан сделать это еще сегодня, немедленно, сию же минуту. И если я снова буду выглядеть в их глазах свихнувшимся, психопатом, душевнобольным, мне это безразлично, я уж и без того достаточно унижался перед ними, словно бездомная собачонка, вымаливающая любви, унылой и безрадостной, нет любви в их сердцах, нет Бога в их сердцах, тьма и черствость в мертвых сердцах, умерло их милосердие, и все в них мертво. Один подобен человеку-горе, вялый, словно труп динозавра. А другой — эдакое чудовище: горилла с истрепанной головой льва на поникших плечах, с огромным брюхом, на ножках-спичках, с волосатыми руками неандертальца. И оба они древние тираны, угасающие с проклятьями на устах, ненавидимые и снедаемые ненавистью, покойники, трупы. И гнусным псом пусть будет назван тот, кто вынужден просить их любви, кто виляет перед ними хвостом, а я грохну кулаком по столу, я стану говорить с ними, да так, что стены побледнеют, я повергну их в изумление, я объявлю им, что уже все потеряно, и Ионатан, попросту говоря, бежал от них, спасая собственную душу, ибо ясно видел, что корабль идет ко дну. Ох, если бы у меня нашлась сигарета… Мне кажется, он опять уснул…

Срулик сказал:

— Если мне будет позволено высказать личное мнение, то замечу: мне не верится, что парень уже успел покинуть пределы страны. Это нелогично. Основываясь лишь на интуиции, не имея твердых доказательств, я полагаю, что он жив-здоров, бродит себе где-то там, не имея четкой цели. Да и кто из нас не поддавался этому соблазну — хотя бы раз, хотя бы в глубине души — вдруг все бросить и уйти куда глаза глядят?

— Поздравляю, — брезгливо процедил Иолек, — вот и появился у нас свой доморощенный психолог. Сейчас он начнет просвещать нас насчет новой татарской моды, именуемой «самореализация».

Лицо Иолека исказила гримаса горького презрения, а в слове «психолог» он почему-то решил сделать ударение на последнем слоге — «психолог».

— Товарищ Эшкол, — обратилась к главе правительства Хава, — быть может, ты нам скажешь: зачем он взял с собой оружие?

Глава правительства вздохнул. Глаза его сощурились за толстыми стеклами очков, словно вопрос Хавы оказался той последней соломинкой, которая, согласно пословице, и переломила хребет верблюду, а Эшкола окончательно сломили усталость и горе. А может, он снова решил отступить и погрузиться в свою дрему. Грузный, неуклюжий, заполняющий собой кресло, он без единого слова или жеста властвовал над всем окружающим его пространством. Рубашка его небрежно выбилась из брюк, ботинки были заляпаны грязью. Лицо напоминало шершавый ствол старого оливкового дерева, погруженного в болезни и несчастья. Изможденная, старая-престарая черепаха.

Почти шепотом Эшкол произнес, нарушив долгое молчание:

— Это тяжело, Хава. — И добавил: — И не только это. Все так тяжело и сложно. Не хотелось бы проводить аналогий, но почему-то каждый тянется к оружию. В чем-то была допущена ошибка. Где-то там, в самом начале пути, возможно, была допущена ошибка, и произошел какой-то сбой в наших главных, основополагающих расчетах. Нет, я приехал к вам не затем, чтобы делиться своими проблемами. Наоборот, я собирался приободрить вас, а получается, что сыплю соль на ваши раны. Возможно, мне стоило бы подняться и отправиться восвояси, чтобы не наводить на вас еще большего уныния. Все мы нынче обязаны сжать зубы, быть твердыми и ни в коем случае не терять надежды. Нет, спасибо, юная красавица, окажи мне любезность и не подливай больше чаю. Второй чашки ни за что пить не стану, хотя первая и в самом деле доставила мне истинное удовольствие. А посему я вскоре расстанусь с вами и отправлюсь своей дорогой, погрузившись в свои беды и проблемы. Вообще-то заглянул я к вам по пути в Верхнюю Галилею. Ночь проведу в Тверии, а завтра мне нужно побывать на границе с Сирией, послушать, что скажут мои мудрые генералы, послушать, что скажут наши замечательные люди, которые живут в приграничных поселениях, подвергаясь каждодневной опасности, и — да поможет мне в этом Бог на небесах — еще и поднять им настроение, укрепить их дух. Только сам дьявол знает, как смогу я укрепить их дух. Я обязан, как говорится, прощупать пульс на наших северных границах, буквально кончиками собственных пальцев ощутить, что там происходит. Ибо нет уже тех, кому можно верить, и положиться мне не на кого. Все произносят выспренные речи, все ломают передо мною комедию. Куда ни глянь, комедия. Иолек, ну что ты за шут? Перестань так смотреть на меня. Тоже мне умник нашелся. Ты-то свою душу спас, а я вот свою потерял, потерял навсегда. Кто его знает, что готовят нам там, во дворцах Дамаска, какие козни плетут наши враги, и снаружи, и внутри, и что следует предпринять, чтобы не попасть в их сети. Мои распрекрасные генералы знают лишь один ответ, который и твердят мне хором с утра до вечера: «Бей их!» И я — после всех раздумий и сомнений — в душе своей склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ними и в ближайшее время хорошенько заехать нашим врагам по зубам. Несмотря на то что Бен-Гурион и, возможно, все вы тут тоже называете меня за моей спиной выжившим из ума стариком. Да уж ладно… Спасибо тебе за чай, Хава, за первую чашку и за вторую. Да будь благословенно все, к чему прикоснутся твои руки. И дай Бог, чтобы в ближайшее время мы услышали добрую весть. Сколько лет нынче нашему парню?

— Двадцать семь. Почти двадцать восемь. А это жена его, Римона. А юноша рядом с ней, он… друг. Младший наш сын служит в парашютно-десантных частях. Очень любезно с твоей стороны, что ты не счел за труд заехать к нам.

— Мы отправим его домой. И немедленно. Еще нынешним вечером. Вашего младшего сына, разумеется. Если нетрудно будет тебе написать мне на бумажке все необходимые данные, касающиеся вашего парашютиста. Уже этим вечером вы его получите. Весьма сожалею. Шмендрики (Эшкол, бывало, уснащал свою речь словечками, памятными ему со времен его украинской юности), которые дожидаются в машине, на улице, уж наверняка проклинают меня за то, что я, выражаясь их языком, «не выдерживаю регламента». Не стоит мне завидовать, Иолек: ничего, кроме горя и бед, не приносит та власть, которой наделили меня. Вот даже безусые юнцы командуют мною. Если нашел я благоволение в очах ваших, то, быть может, вы позволите мне задержаться у вас здесь и завтра под вечер, на обратном пути из Галилеи. И, будем надеяться, к этому времени все уже закончится наилучшим образом, и мы заключим в объятия нашу пропажу и подумаем вместе, как нам поступить с ним, с нашим парнем, что следует предпринять и чего мы не предприняли прежде. Оставайтесь с миром.

С этими словами он тяжело поднялся с кресла, постанывая, словно неуклюжее страдающее животное, встал во весь свой рост, протянул уродливую руку, чтобы похлопать Иолека по плечу. Щекой своей он коснулся щеки Хавы, а Римону обнял за плечи и сказал ей на ухо, будто нашептывая что-то секретное:

— Мне очень жаль, дорогие мои. Возможно, мне дано почувствовать лишь малую толику того, что вы сейчас переживаете. Во всяком случае, вот вам мое твердое слово: мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы вернуть вам пропавшего сына. А ты, моя красавица, — Эшкол вновь произнес это слово по-русски, — неужели ты и вправду подумала, что мы затеем драку меж собою, Иолек и я? Вот, пожалуйста, я обнимаю этого разбойника, сама можешь убедиться. Прощай, оставайся с миром. И ты, молодой человек. Сидите, пожалуйста, что это вы все поднялись, ради Бога, не стоит вставать. Весьма и весьма сожалею, что тяжкие мои грехи вынуждают меня бежать отсюда немедленно. Иолек, крепись и сохраняй мужество! Хава, будь сильной. Один только Бог знает, каково вам сейчас на самом деле, вам, безвинным и безгрешным, не совершившим зла. Не будь грустной, красавица, не надолго мы оставим тебя одинокой. Мы будем искать и найдем пропажу, вернем тебе то, что было так дорого твоей душе. Мир вам и благословение.

— Ваша честь! — взорвался внезапно Азария и ринулся вперед, собираясь своим худеньким телом преградить дорогу гостю. Он встал перед ним словно солдат-новобранец, в напряженной стойке «смирно», вытянув руки по швам. В голосе его звучали и вызов, и надрыв, в нем одновременно слышались ноты высокомерной надменности и полного отчаяния. Упрямый, взъерошенный, парень напоминал маленького зверька, загнанного в угол. — Ваша честь! Позвольте мне украсть всего лишь несколько мгновений вашего драгоценного времени. Есть у меня некое… замечание. Нет, я не забыл, что сказано у Екклесиаста: «Мудрость бедняка презираема», но и вы ведь, ваша честь, наверняка помните вторую часть этого стиха: «…и слов его не слушают». Я прошу всего лишь две секунды…

— Ну, отвори уже уста свои, и пусть слова твои озарят нас светом, — остановившись, произнес Эшкол с улыбкой. И улыбка эта, будто по мановению волшебной палочки, вдруг изменила выражение его лица: он стал похож на добросердечного, убеленного сединами, прожившего долгую жизнь крестьянина, эдакого добродушного мужика-славянина, собирающегося жилистой рукой погладить по холке перепуганного жеребеночка. — Проси, юноша, хоть полцарства.

— Ваша честь, простите меня, ради Бога. Но вы должны знать, что это не вся правда.

— То есть? — спросил Эшкол со всей возможной терпимостью. И отеческая улыбка не исчезла с его лица, он весь обратился в слух и даже, напрягшись, слегка наклонился вперед, к дрожащему парню.

— То есть вас, ваша честь, ввели в заблуждение. Возможно, без всякого злого умысла. По-видимому, из одного лишь благоговейного страха. Но тем не менее, ваша честь, вы введены в заблуждение. Минуту назад вы заметили, что не возьмете в толк, как можно оставить ее, то есть Римону, одну.

— И что же?

— И это неправда, мой господин. Это всего лишь фасад. Как вы заметили, ваша честь, все тут ломают перед вами комедию. Правда же в том, что Римона не осталась одна. Ни на мгновение. Как всегда, вам лгут. Они…

— Азария! — рубанул Иолек, закипая от возмущения, которое поднялось из самой глубины его существа. Лицо его побагровело, он стал похож на пылающего яростью и гневом вождя индейского племени. — Замолчи! Немедленно!

А Срулик предположил с осторожностью:

— Мне кажется, товарищ Эшкол очень спешит отправиться в путь и у нас нет никакого права задерживать его.

— Ваша честь, — уперся Азария, подавшись вперед, то ли собираясь согнуться в низком поклоне, то ли намереваясь рухнуть в какую-то пропасть, — я прошу вашу честь задержаться менее чем на сорок секунд — по секундомеру. От спешки уже погиб, как говорится, не один медведь. Право и долг вашей чести получить всю относящуюся к делу информацию, чтобы можно было все с толком взвесить и принять справедливое решение. Ионатан Лифшиц — единственный друг, который был у меня за всю мою жизнь. Ионатан — это мой старший брат. Русские говорят: закадычный друг в несчастье — что тулуп в ненастье. Вы, возможно, уже забыли, что это значит — закадычные друзья. Это когда друг за друга в огонь и в воду. Любящие и преданные. И сейчас не столь важно, кто такой я. Предположим, я слабак. Скажем, клоун. К делу это не относится, как говорится. Допустим, я низкая душа. Разве подобными словами не говорят и о вас, ваша честь? За вашей спиной, разумеется. Но вот что вы и вправду должны знать: Ионатан отправился в путь, чтобы отыскать смысл жизни. Не смысл. Суть. Причину. Цель. Иначе говоря, любой человек — он свободен. Личность отнюдь не является собственностью общества. Она не принадлежит ни родителям, ни жене, ни кибуцу. И даже — здесь я прошу прощения, что вынужден говорить столь дерзко, — главе государства она не принадлежит. Правда превыше вежливости. А посему личность принадлежит только самой себе. И, пожалуй, даже не это главное. Ведь подобное утверждение непреложно следует из правил иудейской традиции, и, по сути, мы, евреи, превратили это правило в универсальный закон. Ваша честь, вы ведь наверняка еще не забыли, к примеру, наших пророков и все такое прочее. Так что же из того, что в один прекрасный день он решил выбраться отсюда? Это запрещено? Так что же из того, что предпочел он не оставлять адреса? Какой закон он преступил? Какое постановление нарушил? Что, вся жизнь — это сплошная армия? Он уехал, и дело с концом. Перестаньте его преследовать. Это вне полномочий власти. Да и ваша честь в юности — так я слышал от Иолека — тоже бежали из дома, из России, и прибыли в Эрец-Исраэль. Простите мне мою резкость. Если необходимо, я готов взять свои слова обратно. Но только последние резкие слова. Ведь и вы, ваша честь, в недавней дискуссии с самим Бен-Гурионом заявили: «Желание человека следует уважать». Это было сказано в связи с отношением к партии. Вы наверняка помните. В свободном волеизъявлении, в ясном сознании поднялся Ионатан и уехал в неизвестном направлении, а перед этим передал мне, как говорится, на хранение, вернее, нет, не передал на хранение, а вручил мне свою жену. И теперь она моя жена. Я признаю, что тут есть моральный аспект: Хава и Иолек для меня родители, и Срулик мне тоже как отец, но истина превыше всего. Нет у них никакого права преследовать Иони, равно как нет у них права требовать, чтобы я отказался от своей жены. Ведь и всяческим уступкам есть предел. Красная черта, так сказать. Я цитирую, ваша честь, ваши слова, сказанные в Кнесете, нашем парламенте, позавчера. И слова эти справедливы на все сто процентов. И вообще, ваша честь, правда за вами, а господин Давид Бен-Гурион — враг свободы. Здесь страна евреев, здесь не джунгли. Ваша честь, вы должны последовательно отстаивать свою позицию. Ваша честь, вы обязаны стать на мою сторону. Ибо теперь она моя жена. Де-факто. То есть вопреки тому, что покамест не де-юре. Полиции нечего сказать по этому поводу, и закону тоже нечего сказать, даже глава правительства и министр обороны — при всем моем уважении — должен воздержаться от вмешательства, которое может нанести мне вред. Соизвольте, ваша честь, прежде чем отправиться в путь, объяснить им тут одну-единственную вещь: это непреложный факт. А поскольку ваша честь отправляется сейчас на границу с Сирией и там уж точно будут лгать вам направо и налево, чтобы ввести в заблуждение разными полуистинами, то я позволю себе продолжить…

— Азария! Перестань молоть чепуху. Довольно!

— Товарищ Иолек! Товарищ Срулик! Хава! Высокочтимый глава правительства! Обращаюсь к вам с просьбой: пожалуйста, не затыкайте мне все время рот, ибо, при всем моем глубочайшем к вам уважении, мне кажется, что я, пожалуй, единственный человек во всей стране, который говорит всю правду. Я ведь уже обещал, что не отниму больше одной-двух минут, и действительно не отниму. Что же я, по-вашему, какой-то разбойник? Бандит? Пират? Как раз наоборот. Я идеалист самой высокой пробы. Да и вообще, что значит минута-другая? За это время кошка лужу не перебежит, как говорится. Короче, поговорим о деле. Я обязан предостеречь вас, ваша честь, ибо готовят вам западню и пускают пыль в глаза, как говорится. Я готов, если это необходимо, сказать кое-что по поводу Сирии, да и насчет Насера, и вообще об арабах, ну и, конечно, о русских. Ваша честь, вы сами разберетесь, стоит ли вам выслушивать меня, а уж затем решите, ясное дело, по собственному разумению, что предпринять для пользы государства.

— Это трагический случай, — принялась оправдываться Хава. — Один из тех, кто уцелел в Катастрофе европейского еврейства. Мы пытались помочь ему начать новую жизнь здесь, у нас, и, конечно же, столкнулись с трудностями, но мы не отступили, не сдались…

Иолек перебил ее:

— Хава, будь так любезна… Тут нечего объяснять. Эшкол разберется и без тебя.

Усталым движением руки Эшкол показал, что отказывается от намерения немедленно отправиться в путь, при этом добродушная улыбка не исчезла с его лица.

— Ладно уж. Ничего не случится. А эти шмендрики там, в машине, пусть подождут. Я ведь пока еще не их личная собственность. Да и Северная Галилея не убежит. Позволим этому молодому человеку завершить то, что он начал излагать. Но при условии, что перестанет он называть меня «ваша честь» и начнет изъясняться человеческим языком. Не бойся ничего, юноша, говори, твой покорный слуга внемлет тебе. Только будь любезен, избавь нас от всяческих предисловий, говори прямо, а не ходи вокруг да около. Что это значит — ты ее муж? Я не понял. Разве она не невестка Иолека, которая…

— Галилея может убежать, мой господин! — завопил Азария, побледнев, охваченный какой-то лихорадкой, однако не преступая правил вежливости. — И Галилея, и Негев, и все остальное! Вдруг грянет война. Нас застанут врасплох. Накинутся на нас. Как во время погрома. Ведь уже точат ножи. Это, как говорится, написано на стене огненными буквами. И это, если говорить предельно кратко, и есть та причина, из-за которой Ионатан поднялся и отправился в путь с оружием в руках. Еще немного — и вспыхнет война. Прошу прощения.

— Заро, — произнесла Римона, — не раздражайся.

— А ты не вмешивайся. Разве ты не видишь, что стою я один против всего мира? И моя любимая тоже должна присоединиться к тем, кто против меня?! Я предупредил товарища Эшкола, что война приближается и даже если мы одержим в ней победу, то это-то и станет началом конца. Я сказал и замолкаю. Отныне буду нем как рыба.

— Может, и так, — сказал Эшкол, — может, парень и прав. Тяжко у меня на сердце. Огромный страх владеет мною, и нет у меня никакого желания побеждать в очередной войне. Ну да ладно… Ничего себе утешение, ничего себе спасение обещаем мы нынче друг другу… Как зовут тебя, молодой человек?

— Я — Гитлин, так сказать. Гитлин Азария. Гитлин — это моя фамилия. И мне жаль всех.

— То есть? Бога ради, сделай милость, снизойди и объясни нам, что же такого мы натворили, что достойны сожаления?

За толстыми стеклами очков Эшкола вспыхнули озорные искры. Своими широкими ладонями он тяжело опирался о низкий столик.

— Все чрезвычайно просто, мой господин. Вы нуждаетесь в милосердии. Со всех сторон лишь бездны ненависти. Никто никого не любит. Бездны одиночества на просторах всей страны. И подобное состояние, как мне кажется, один из признаков разрухи и опустошения, а также полная противоположность сионизму. Одиночество, беззаконие, ненависть. Никто никого не любит. Никто не любит даже вас, мой господин. Смеются над вами за вашей спиной. Говорят, что вы слишком мягки, ни рыба ни мясо, чересчур уступчивы, этакий бедняга, но в то же время торгаш, хитрец, себе на уме. За вашей спиной они говорят о вас как нацисты. И выражения их — это исполненные ненависти выражения, свойственные антисемитам: «ростовщик», «жиденок», «проситель». И обо мне говорят так же. Пожалуйста, не перебивайте меня, товарищ Иолек. Я мог бы рассказать Эшколу, что вы говорите о нем за глаза. Только вот и вас, товарищ Иолек, мне жаль, потому что и вас тут все ненавидят. В кибуце есть товарищи, которые ждут не дождутся вашей смерти. Таких немало в кибуце Гранот, да и некоторые из присутствующих в этой комнате прямо так и говорят: «Иолек чудовище». И говорят, что Иони, по сути, бежал от вас. Так что лучше вам не перебивать меня, ибо я единственный на весь кибуц, а возможно, и на всю страну, кто не перестал жалеть всех. Это темный ужас, говорю я вам. Это злость. Это беззаконие. Несчастные. Вам без конца лгут, пляшут перед вами, лишь бы вы радовались. Никто никого не любит. Даже в кибуце любовь почти исчезла из жизни. Чего уж тут удивляться, что Иони сбежал. Только я люблю всех, а Римона любит меня и Иони. То, о чем вы так безвкусно шутили, — устроить хорошую драку и двинуть друг другу в зубы — это, по случаю, и есть чистая правда. Ибо вы полны ненависти. Иолек — от зависти. А господин Эшкол сидит себе и злорадствует, слыша от меня все эти сплетни. А что уж говорить об отношениях между Давидом Бен-Гурионом и господином Эшколом. Уж если среди евреев свирепствует такая страшная ненависть, что же удивительного в том, что другие народы ненавидят нас. Скажем, арабы. Срулик до смерти хочет быть Иолеком. Иолек до смерти хочет быть Эшколом. Эшкол до смерти хочет быть Бен-Гурионом. Хава всыпала бы вам в чай яду, только ей не хватает смелости сделать это. А еще есть Уди, и Эйтан, и Амос, сын ваш, которые целыми днями говорят о том, как извести всех арабов. Болото, а не страна. Джунгли, а не кибуц. Смерть, а не сионизм. Хава, называющая всех убийцами, знает, о чем она говорит, поскольку хорошо знакома со всеми, да только и сама она убийца. Она бы убила меня сейчас, прямо не сходя с места. Раздавила бы, как букашку. А я и в самом деле букашка. Но только не убийца. Уж это нет! Я еврей-сионист. Я верю в кибуц. Вы уж, наверно, позабыли, что у Иони и Римоны была дочка. Эфрат. И она умерла. Воздух был пропитан смертью. Я рожу вам нового ребенка. Потому что мы с Римоной еще не забыли про любовь. Полный любви, я предупреждаю вас — и это будет мое последнее слово, — что вскоре разразится война, предупреждение уже написано на стене огненными буквами. Я люблю Иолека, потому что он отец мой, и одинокого Срулика, с его нежной душой, и исстрадавшуюся Хаву, и вас, ваша честь, господин глава правительства, и Иони, про которого я уже говорил, что он мой старший брат. Только во имя этой великой любви я позволил себе столь бесцеремонно влезть в разговор. Во имя любви ко всем присутствующим, к стране, к кибуцу, во имя любви к несчастному народу Израиля. Если я говорил чуть больше отпущенного мне времени, прошу простить меня. Я закончил. И Бог да смилуется над всеми нами!

— Аминь! Сэла! — произнес Эшкол слова, которыми заканчиваются еврейские молитвы, и улыбка застыла на его усталом лице. — Раны, причиненные любовью, достойны уважения. В данный момент я вынужден отказаться от своего права на ответное слово. А ты, молодой человек, если случай занесет тебя как-нибудь в Иерусалим, будь любезен, явись ко мне, обменяемся мнениями. А пока всего хорошего! Если объявится блудный сын, то, будьте добры, известите меня немедленно. Даже посреди ночи. Надпись на стене и все такое прочее — в это я отказывался верить всю свою жизнь. Мы должны проявить сдержанность, набраться мужества и надеяться на лучшее. Будьте все благословенны. Мир вам!

Выходя, он дважды, словно в рассеянности, похлопал по плечу Азарию Гитлина, который наконец-то отступил от двери и позволил главе правительства покинуть комнату. Два молодых человека, сопровождавших Эшкола, статные, подтянутые, до удивления похожие друг на друга, гладко выбритые блондины, с прическами в американском стиле, в повязанных широким узлом галстуках спокойных тонов, встали слева и справа от главы правительства. Проводок аппарата, сообщавшего им обстановку на местности, убегал куда-то за воротник их синих костюмов. Они распахнули перед Эшколом дверцу автомобиля, они же ее и закрыли после того, как он уселся, и машина тут же умчалась. Срулик сказал:

— Азария, пойдем! Я должен с тобой поговорить. И немедленно.

Иолек же произнес почти весело, забавляясь:

— В чем дело? Даже хорошо, что Эшкол выслушал все по полной программе. Это ему не повредит. Ведь он со всех сторон окружен подхалимами, дипломированными прохвостами. Ну, а Азария слегка напоил его уксусом, да и слушателям доставил удовольствие. Так в чем же дело? Иди-ка сюда, Азария, ты заработал рюмашку коньяка. Вот, выпей за здоровье дьявола. Помолчи, Хава! Не вмешивайся. Убийцы выпьют себе на здоровье. Видели, как Эшкол выглядит? Страшно смотреть: груда развалин. Римонка, не слушай ее. Оставь бутылку так, чтобы я мог дотянуться. А теперь закурим…

— Сумасшедшие, — проворчала Хава, — все вы!

А Римона сказала:

— У Заро жар. И у Срулика температура. У Иолека больное сердце. Хава вот уже третьи сутки не смыкает глаз. Мы проговорили целый час, а теперь пора отдохнуть.

Она сложила посуду в раковину. Прошлась по столу тряпочкой, собираясь вымыть и протереть его насухо.

Но отворилась дверь, и появился новый гость.

 

4

Воскресенье. 7 марта 1966 года. Половина одиннадцатого. Вечер.

С чего начну я нынешним вечером свой отчет? Быть может, с того, что прошлой ночью я наконец излечился от гриппа. А сегодня первый день, когда я официально вступил в должность секретаря кибуца. Я все еще усмехаюсь про себя, когда пишу здесь о своей должности: я — секретарь кибуца. Накануне общее собрание избрало меня почти единогласно, сам я при голосовании не присутствовал, поскольку вчера у меня еще была высокая температура. Только сильная слабость помешала мне закутаться и прийти на собрание, чтобы просто заявить: «Товарищи мои, я сожалею. Я все взвесил заново и пришел просить вас, чтобы вы отменили мое назначение. Я для этого не гожусь».

Но назначение уже вступило в силу. Назад дороги нет. Итак, я и дальше буду работать в меру моих скромных возможностей, никуда не сбегу.

Хава Лифшиц спит сейчас здесь, в соседней комнате, разумеется, на моей холостяцкой кровати, после того как врач сделал ей успокаивающий укол. Как странно, женщина в моей постели. Я пишу это с мальчишеской ухмылкой: мало ли что может прийти кому-то в голову по этому поводу?

Что до меня, то мне придется коротать нынешнюю ночь на матраце в этой комнате. Я буду охранять Хаву. Буду охранять весь кибуц. Я устроил так, что медсестра Рахель Сточник проведет ночь в квартире Иолека, поскольку его лечащий врач обеспокоен последней кардиограммой, а также скачками кровяного давления. Иолек все еще категорически отказывается лечь в больницу. Завтра мы примем решение, отправлять ли Иолека на обследование, невзирая на его сопротивление. Примем решение? Я пишу это и сам прихожу в недоумение: что значит — примем решение? Ведь отныне я секретарь кибуца. Ответственность лежит на мне. Завтра я потащу его в больницу на буксире, хочет он того или нет.

Однако буду ли я прав?

Странным, полным забот и тревог, видится мне мое новое положение. Я мог бы написать: положение смешное и невероятное. Но ведь почти любое положение кажется мне смешным, и ни одно из положений не представляется мне фантастическим. Ведь все возможно. Все вполне вероятно. Люди способны на все. Нынешней ночью Рахель наблюдает за Иолеком. Хава ночует у меня. Азария — в постели Римоны. Он наверняка бахвалится перед нею той комедией, что разыграл сегодня перед главою правительства. А Ионатана нет. Он ушел.

Что еще предстоит мне сделать? Какова она, правильная линия моих действий?

У меня еще вся ночь впереди. Если я опишу здесь все по порядку, то, возможно, мне и самому кое-что станет ясно. Свой отчет я изложу в обычном стиле, с предельной прямотой и ясностью. Итак, вот они, события последних суток.

Мой день начался очень рано. Перед рассветом, в половине четвертого, я проснулся, обливаясь потом, поскольку в субботу вечером наглотался аспирина. Мой грипп был побежден, остались лишь слабость и головокружение. При свете ночника, горящего возле моей кровати, я поднялся. Книгу Дональда Гриффина, которая спала вместе со мной на одеяле, я заложил закладкой, закрыл и оставил на столе, надел старый свитер, связанный мне Болонези, и халат, включил электрический обогреватель. На мгновение задумался о том, что смерть придет ко мне таким вот зимним утром, когда я буду надевать брюки или застилать постель, и, кто знает, вдруг именно сейчас, в следующий миг, жизнь моя оборвется, а я так и не пришел ни к какому выводу, пусть даже самому скромному, я так и не сумел понять хоть что-нибудь. В эту минуту я с грустью вспомнил о своей флейте, из которой — спустя тридцать лет! — извлекаю довольно посредственные звуки, которые хоть и не режут слуха, но никогда, даже на несколько мгновений, не дают ощущения совершенства, не вызывают экстаза. Вот уже двадцать пять лет я люблю П., но даже не намекнул ей об этом. Я одинок, а у П. четверо внуков. В какое-то утро, подобное этому, я вдруг упаду в своей комнате и умру.

Я приготовил себе стакан чая с медом и лимоном и, держа его в руке, встал у восточного окна, чтобы увидеть, как занимается день. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что Ионатан попал в беду, но жив и здоров. Какое-то время я возражал этому голосу, требуя от него логического подхода, какого-нибудь знака, ну хоть какого-нибудь, пусть самого слабого, который подтверждал бы подобный вывод. Напрасно. Внутренний голос настаивал на своем: Ионатан мотается по дорогам. Римона беременна. Отец — кто-то из этих двоих парней. Какие основания? Поди потребуй логических доказательств у внутреннего голоса на рассвете…

А тем временем слегка побледнели кроны сосен за окном. Издалека, из темноты донеслось коровье мычанье, будто что-то там случилось, будто сама ночь взглянула на себя и запричитала горько-горько. Какая-то тень медленно прошла мимо моего окна; похоже, то была собака Тия, она терпеливо обнюхала что-то в кустах гибискуса, не успокоилась, исследовала заросли бугенвиллеи, проникла в беседку, оплетенную ароматной жимолостью, и там исчезла. Влажный ветер гнал низкие облака. Я придвинул поближе электрический обогреватель. Легкая дрожь била меня, но я вернулся к окну. Прислонился лбом к оконному стеклу, по которому струилась влага. Минут через десять стекло высохло. На западе, пронзительно загудев, промчался товарный состав. Прокричали петухи в дальнем углу кибуцной усадьбы. И ночная птица ответила им резким криком. Мои безмолвные размышления были в полном согласии с этими предутренними звуками. Хотя дождик прекратился, с фикуса все еще капала вода. Как печально выглядит сад зимой перед рассветом: поблекшие опустевшие газоны, лужи, мокрый садовый стол, перевернутые вверх ножками на столешницу стулья. Опавшая с виноградных лоз листва. Хвойные деревья, роняющие слезы в тумане, как на китайском рисунке. Ни души.

В шесть или в четверть седьмого стало немного светлее, но все еще было довольно темно и хмуро. В холодильнике обнаружил я стакан йогурта, который оставила мне Хава. Итак, я поел сухариков с йогуртом. Застелил постель. Побрился. А тем временем вновь закипел чайник, и я налил себе еще чаю с лимоном. Быть может, стоило бы мне день-другой оставаться в постели, чтобы простуда прошла окончательно, но в это утро я не испытывал сомнений: еще до семи я уже был на своем новом посту, в комнате секретариата, и отвечал на письма, адресованные Иолеку, — из регионального совета, из Министерства сельского хозяйства, от представителей кибуцного движения. Затем немного навел порядок. Выгреб из ящиков письменного стола груды старых газет и отправил их в корзину. Под газетами нашел маленький симпатичный карманный фонарик, который зачем-то сунул к себе в карман. Просмотрел протоколы вчерашнего общего собрания. (Сто семнадцать верят, по-видимому, что я могу быть секретарем кибуца. Трое не верят. Девять воздержавшихся. А как проголосовала П.?)

Тем временем кибуц проснулся. Мимо окна секретариата в направлении коровников проехал Эйтан Р. на тракторе с прицепом, груженным силосом. Промелькнул, возвращаясь с ночной дойки, добряк Сточник, с устало опущенными плечами, в тяжелых от грязи сапогах. Стали появляться другие мужчины и женщины в рабочей одежде.

Зашла Хава, чтобы спросить меня, не рехнулся ли я окончательно. Человек с температурой сорок бежит посреди ночи, раздетый, чтобы усесться в комнате секретариата? Что это? Разве я мальчишка? Где же мой разум?

Я предложил ей выпить со мной чаю и терпеливо возразил по каждому пункту. Сейчас не середина ночи, а половина восьмого утра. Температура у меня спала, и чувствую я себя совсем неплохо. Да и не бежал я сюда раздетым, а оделся потеплее и шагал медленно. Я должен выполнять свои обязанности. Что до моего разума, то он и вправду не так уж блестящ.

— Послушай, Срулик, а тебе ведь здесь очень даже нравится, а? Сидеть, как король, во вращающемся кресле Иолека, за его письменным столом? Перебирать его бумаги? Тебе ведь это нравится, верно?

Глаза ее вдруг сверкнули сдерживаемой злостью; вот она уже и убеждена в том, что ей удалось обнаружить во мне маленькую слабость. Я уже не ангел Божий. Проявилась во мне этакая слабинка, которую Хава тут же берет на заметку и заносит в досье, чтобы однажды использовать против меня.

— Как он себя чувствует? — поинтересовался я. — Как прошла ночь?

— Он чудовище, — выпалила она с отвращением. — Представь себе: первым делом поутру требует, чтобы я доставила ему Римону с этим ее насекомым. Чтобы утром у него было общество. И в самом деле, еще немного — и я приведу к нему этих двоих. А почему бы и нет? По мне, пусть устроят ему художественное представление. Мне безразлично. Пусть этот таракан сыграет, дебилка станцует, а в конце убийца прочтет лекцию, подводящую итоги. На здоровье! Вот только возьму свою пижаму, зубную щетку и уберусь оттуда. Еще сегодня.

— Хава, — попытался я остановить ее, но она меня перебила:

— К тебе. Примешь меня? — И вновь на ее лице появилось выражение девочки-старушки, веселость которой вот-вот готова перейти в плач. — Примешь меня?

Боже праведный, подумал я, но ответил:

— Да.

— Ты чудесный человек. Исключительная личность. Я всю ночь глаз не сомкнула, думала о тебе и об Иони. Думала, есть ли в целом мире хоть кто-нибудь еще, кроме меня, кто и вправду хочет, чтобы Иони вернулся, и пытается спасти его. Так это только ты. Все остальные — убийцы, все остальные надеются, что больше никогда не увидят его. И не спорь со мной. Вместо того чтобы спорить, лучше бы ты прямо этим утром сделал заявление для прессы и для радио. Скажи неправду. Напиши, что жена его в сумасшедшем доме. Напиши, что мать его при смерти. Солги. Самое лучшее, объяви, что отец его уже умер и пусть он поскорее возвращается на похороны. Быть может, это вернет его домой. И пусть это прозвучит и по радио.

— Хава, — сказал я с настойчивостью мне не свойственной, — все это глупые разговоры. Я должен просить, чтобы ты оставила меня в одиночестве. Извини. Ступай домой. Либо иди работать. Здесь ты мне не помощница.

Я сказал это, ожидая, что в ответ последует извержение огня и серы.

Но, к моему изумлению, она немедленно подчинилась. Поднялась, умоляя, чтобы я не сердился, чтобы тут же забыл о ее несдержанности. Заверила, что полагается на меня и верит мне, «как ангелу небесному». И еще пообещала, что принесет мне сюда, в секретариат, мощный электрообогреватель. И взяла с меня клятву, что я не перестану принимать таблетки аспирина. Я пообещал. На пороге она проговорила скороговоркой:

— Мой дорогой.

Вот это она сказала зря. Нельзя со мной так говорить. После тысячи лет покоя. Так со мной не говорят.

Как только она оставила меня наедине с самим собой, я пришел в ужас: неужто я вправду пригласил ее поселиться в моей квартире? И что будет, если она так и поступит? Не сошел ли я с ума? Что я буду с ней делать? Что скажет Иолек? Что скажет весь кибуц? Что обо мне подумает П.? Безумие.

Но, так или иначе, предаваться размышлениям и раскаянию мне довелось недолго. Спустя несколько минут у здания секретариата остановилась полицейская машина. В комнату вошли офицер и сержант и спросили секретаря кибуца.

— Секретарь болен, — сказал я.

— Но дело срочное, — настаивал офицер. — Кто выполняет его обязанности?

— Прошу прощения. Это я. Я имел в виду предыдущего секретаря кибуца — он болен. А я новый секретарь.

Итак, им предстоит побеседовать со мной, а также с членами семьи того парня, что исчез. Вчера в субботу был задержан молодой человек, бродивший без всякой цели по берегу моря в Атлите. Но выяснилось, что он к этому делу отношения не имеет. В полицейском участке Ашкелона есть запись о том, что неизвестный провел полночи под навесом на автобусной остановке. Пока подъехала патрульная машина, его и след простыл. А вчера и нынешним утром мы прочесывали развалины арабской деревни Шейх-Дахр. Помнится, месяц-другой назад кто-то из вас обнаружил там признаки жизни? Но ведь это было довольно давно. Что сейчас необходимо, так это полные и точные данные. Каков фон происшествия? Конфликт в семье? Душевное расстройство? Иные проблемы? Бывало ли в прошлом — как бы это выразиться? — что этот парень исчезал подобным образом? Откуда взялось оружие, которое он захватил с собой? Можно ли получить хорошие фотографии, на которых четко видно его лицо? Есть ли у него особые отличительные приметы? Во что он был одет, когда уходил? Что именно он взял с собой? Есть ли у него враги — здесь, в кибуце, и в других местах? Можно ли подготовить список с адресами его друзей, родственников, знакомых, всех, у кого он мог бы найти приют и убежище? Есть ли у него заграничный паспорт? Есть ли у него родственники за границей?

Я встал и открыл окно. Острый, холодный воздух проник в комнату. Я попросил проходившего мимо Уди, чтобы разыскал Римону и прислал ее ко мне, в секретариат. Особо подчеркнул: только Римону. До ее прихода я попытался, насколько хватило моих возможностей, ответить на некоторые из предложенных вопросов. Сержант все записывал. А офицер сообщил:

— Только для вашего сведения. Утром мы получили срочную телефонограмму. Из канцелярии министра обороны. Секретарь господина Эшкола по военным делам лично просил нас, чтобы мы отнеслись к этому делу с исключительным вниманием. Я так понимаю, что отец этого парня был в свое время членом Кнесета? И дружен со многими государственными деятелями?

— Большое вам спасибо, — сказал я, — вы и без всяких телефонограмм наверняка сделали бы все возможное.

Сержант продолжал записывать мои ответы, пока не появилась Римона — красивая, медлительная, тоненькая, на лице беспричинная осенняя улыбка, никому из нас не предназначенная, темные глаза блестят, светлые волосы убраны под косынку. Она помогла мне угостить двух полицейских кофе. С календаря на стене смотрели на нас горы, долина, оливковые деревья, петляющая тропка. Римона заметила, что календарь висит косо, поправила его и уселась напротив. Похоже, ее ответы произвели на гостей несколько странное впечатление.

— Лифшиц Римона?

— Да, это я, — улыбнулась она удивленно, словно изумляясь тому, как это стало им известно.

— Очень приятно. Я — инспектор Бехор. А там сидит сержант Яков. Примите наши соболезнования, но мы постараемся как можно скорее принести хорошие новости. Вы ведь не возражаете, если мы зададим вам несколько вопросов? И сержант Яков их запишет?

— Спасибо, что пришли меня навестить и что выразили мне соболезнование. Но проблемы-то в основном у Ионатана, которого сейчас нет дома. Да и с Азарией не все ладно.

— Азария? Кто это — Азария?

— Друг Иони и мой. Нас трое.

— Что это значит — трое?

— Нас трое. Друзей.

— Пожалуйста, госпожа Лифшиц, постарайтесь отвечать поточнее, и только по сути дела, лишь так мы сможем помочь вам наилучшим образом и обеспокоим вас как можно меньше.

— Все мне тут помогают. Все здесь хорошие. И Срулик, и вы, и Яков. Но зима так и так закончилась, и теперь начнется весна.

— Хорошо. Я прочитаю то, что у нас записано, а затем Яков запишет то, что вы сочтете нужным добавить. Вы можете прервать меня посередине, если заметите неточности.

Римона неспешно улыбнулась картинке на календаре, и я вдруг вспомнил, как она однажды сказала мне во время совместного нашего дежурства в столовой, что не стоит мне грустить, ибо все меняется к лучшему.

— Значит, так, Ионатан Лифшиц, сын Исраэля, верно? Возраст — двадцать шесть. Женат. Детей нет.

— Только Эфрат.

— Кто такая Эфрат?

— Наша дочь. Эфрат.

— Простите?

Тут я вынужден был вмешаться:

— Речь идет о новорожденной, которая умерла почти год назад.

— Соболезнуем. Если вам не трудно, продолжим?

— Не трудно. А вам? Не трудно?

— Воинское звание — капитан. Резервную службу несет в особом подразделении. Удостоен особой благодарности командующего военным округом. Тут сказано: «находчивость и инициатива под огнем». Работает в гараже. Член кибуца. Рост — метр восемьдесят. Брюнет. Особых примет не имеет. Покинул дом без предупреждения ночью в среду, третьего числа этого месяца. Выбранная цель неизвестна. Письма не оставил. Одет в форму Армии обороны Израиля и, по-видимому, вооружен. Откуда у него оружие? Это вам известно? У него есть разрешение на это оружие? Какое оружие было у него?

— Черное, я думаю. Из армии. И лежало оно в ящике под замком, в глубине шкафа.

— Зачем он, по-вашему, взял с собой оружие?

— Он всегда его брал.

— Что это значит — всегда брал?

— Когда его призывали.

— Но на этот раз, как я понимаю, его не призывали?

— Призвали.

— Кто призвал?

— Он не сказал. Точно он не знал. Только издали слышал он, что его зовут, и сказал, что должен идти. Он и вправду уже должен был…

— Когда он это говорил?

— Посреди ночи. Однажды. Когда на улице лил дождь. Будто зовут его куда-то, но вечно ждать там не будут.

— Когда это было? Вспомните поточнее.

— Я ведь вам уже говорила: во время дождя.

— О каком месте он говорил?

— Он и сам не знал. Где-то далеко. Мол, он уже должен идти, потому что здесь ему тяжело.

— Я сожалею, госпожа, что вынужден задать вам следующий вопрос. Не было ли у вас каких-либо проблем?.. Каких-нибудь семейных конфликтов?

— Он ушел, — улыбнулась Римона. — Каждый хочет уйти. Отправился туда, куда ему хотелось. Азария хотел прийти, и он действительно пришел. Потом он остался. Мы можем подождать. Грустить не будем. Да и вам не стоит быть такими грустными.

— Но с какой целью решил он уйти?

— Он сказал: «Там мое место».

— А что это за «его место»?

— Я думаю, возможно…

— Возможно — что?

— Что он найдет это место.

— Да, но где, например?

— Там, где будет ему хорошо. Ведь и вы ищете. И Срулик. Почти все. Берут в руки копье и уходят, чтобы убить антилопу…

И так далее.

В конце концов офицер обменялся взглядом с сержантом, поблагодарил Римону и меня, вновь посочувствовал, пообещал, что все будет в порядке, поскольку значительный процент подобных дел счастливо разрешается в течение нескольких дней — об этом свидетельствует его опыт.

Римона продолжала сидеть. Воцарилось неловкое молчание. Неожиданно она предложила принести печенье, сказала, что возьмет свое вышиванье. Так что мне пришлось без обиняков попросить Римону оставить нас. И когда она вышла, офицер спросил осторожно:

— Что с ней? Она слегка в шоке?

Я попытался объяснить, со всей возможной мягкостью нарисовать кое-какие штрихи ее облика. Но, по-видимому, успеха я не достиг: сержант покрутил пальцем у виска и, взглянув на меня, словно ожидая подтверждения, пошутил:

— От такой я бы тоже сбежал.

— А я нет! — вырвалось у меня, и я сам удивился, откуда взялась в моем голосе такая твердость.

Глупая улыбка мигом слетела с его лица.

— Немного же мы узнали нового, — подытожил офицер. — Пошли, Яков. Самое важное — раздобыть четкие фотографии.

Но очень скоро обнаружилось, что фотографий Ионатана не существует. Нет Ионатана. Кроме детских снимков да одной фотографии, сделанной во время свадебного путешествия по пустыне: Ионатан в арабской головной накидке снят с Римоной возле джипа. И был еще расплывчатый снимок в одном из старых номеров армейского еженедельника «Бамахане».

Полицейские уехали, а у меня на столе зазвонил телефон. Чупка, командир Ионатана из особого подразделения.

— Это Срулик? Послушай, вот последние данные: в разные концы высланы группы, прочесывающие местность. Офицер из нашей разведки вместе с несколькими следопытами вот уже несколько дней крутится в вашем районе. У нас есть осведомитель по ту сторону границы, прямо против вас, и нынче ночью мы с ним поговорим. (Что за разведка? Что за осведомитель? Я почему-то постеснялся расспросить.)

А Чупка добавил:

— Скажи-ка, кто там у вас чуток разбирается в картах? Ты сам? Или кто-нибудь из молодых?

— Есть у нас такие, — ответил я. — А зачем?

— Пусть сходят в комнату Иони и поищут хорошенько картонную папку с картами. Перед праздниками он утащил у меня целый комплект карт в масштабе один к ста тысячам, но так и не вернул. Проверьте там. Или прислать к вам одного из наших?

— Что конкретно надо проверить?

— Возможно, какой-то из карт недостает. Ведь комплект был полный.

— Прошу прощения, — сказал я, — твои карты нужны тебе именно сегодня? Это срочно?

— Ты не понимаешь, дружище, — терпеливо разъяснил Чупка, — если там не хватает карты, то именно ее взял Иони с собой в дорогу. Это подскажет нам, где его следует искать.

— Потрясающе, — сказал я, — великолепная идея. Мы проверим это еще сегодня.

— Да бро-ось ты, — с легким презрением отреагировал Чупка на расточаемые мною похвалы. — Главное, чтобы вы еще к ночи позвонили мне и сообщили, есть ли новости. Заметано?

— Ладно, — произнес я и, как бы отказываясь от своих принципов, добавил: — Заметано.

— И не поднимайте там криков и скандалов.

— То есть?

— Газетчики, пресса и все такое. Потому что, вполне возможно, он жив-здоров, и не стоит его позорить.

Какие странные эти парни, годящиеся мне в сыновья. Словно принадлежат они к другому племени, к другому народу. Не азиаты и не европейцы, не евреи и инородцы. Как будто наше племя постоянно рядится в маскарадные костюмы, так что даже самые ярые наши ненавистники уже не узнают его. Какое огромное расстояние пролегло между этими парнями и мною… Но все, чем владею, я отдал бы в эту же минуту за то, чтобы был у меня сын — и чтобы был он как раз одним из этих. Все, что есть у меня, я отдал бы с радостью, да только чем же таким я владею, что можно было бы отдать? А ничем. Возможно, моя флейта. Шесть рубашек. Две пары обуви. Десять тетрадей этого дневника. Я… Мне нечего отдавать.

Вновь внесу я на эти страницы замечание, которое в определенном смысле имеет религиозный характер. Этот внутренний импульс, это желание отдать все, что есть у тебя, в обмен на то, чего не может быть ни за что на свете, неким таинственным образом напоминает происходящее во Вселенной: движение планет по их орбитам, смену времен года, осенние перелеты птиц в теплые края, о которых я читаю в книге Дональда Гриффина. Пожалуй, именно в иврите есть подходящее слово — эрга, что может означать и томление, и жажду, и страстное желание.

Однако вернусь к событиям дня.

В десять я вызвал Хаву из швейной мастерской; вдвоем мы пошли проведать Иолека. Римона и Азария уже сидели у него, Азария — в углу дивана, а Римона — на циновке у его ног. В сероватом свете, наполнявшем комнату, Иолек, который устроился в кресле под книжными полками и весь был окутан облаком сигаретного дыма, выглядел серым. Азария также курил.

— Мы помешали вам? Явились в разгар политической дискуссии? Прервали спор о Спинозе?

Слева от Азарии, между диваном и письменным столом, лежала гитара. Собирался ли Азария играть на ней?

Когда мы вошли, какая-то насмешливая искорка промелькнула в глазах Иолека.

— Ну, мой пра-аведник, ты уже получаешь удовольствие на всю катушку? (Он сделал особое ударение на слове «праведник».)

— Получаю удовольствие?

— От своей новой должности. Как себя чувствует секретарь кибуца? Берешь дела в свои руки?

Хава сказала:

— В одном мизинце Срулика больше ума и чувства, чем в твоей знаменитой голове.

— Вот тебе и на! Что вы на это скажете? Теперь и моя жена влюблена в него. Ну что ж. Слава Богу, я избавлен от наказания, а ему еще перепадет от нее немного меду. По моему скромному мнению, это отличный повод поднять рюмку коньяку. Римонка, если тебе нетрудно… Бутылка спрятана там, внизу, за словарем иврита.

— Только посмей! — прошипела Хава. — Ты ведь слышал, что сказал доктор.

Азария же развеселился:

— Дал Степан Алешке золотую ложку, а Алешка гордый набил Степе морду.

Я намеревался увлечь Азарию в соседнюю комнату — поручить ему немедленно отыскать папку с картами Иони и тут же доставить ко мне в секретариат. Но в это мгновение отворилась дверь и вошел глава правительства. Сопровождавших его лиц он предпочел оставить на улице. Он вошел один, немного смущаясь, с трудом двигаясь. Голубая его рубашка выбилась из брюк, ботинки были в грязи. Он взял Хаву за плечи и поцеловал в самую середину лба. Двумя широкими ладонями с силой пожал он обе руки Иолека. Переведя дыхание, Эшкол подтянул к себе стул и тяжело уселся между Хавой и Иолеком. Иолек предложил на выбор стакан чаю или рюмочку, но, не дожидаясь ответа, велел Римоне налить. К моему великому изумлению, в маленьких жестких глазах Иолека заметил я какую-то влагу — неужели слезу? Но он поспешил списать все на аллергию, от которой давно страдает. Тем временем Хава сорвалась с места, вихрем прошлась по кухне, достала парадную белую скатерть, выставила холодные и горячие напитки, фрукты, печенье, пирог, а также праздничную посуду, которую, видимо, берегла для торжественных случаев, для приема высоких гостей. Я же не смог выдавить из себя даже легкой улыбки.

Довольно скоро Иолек и глава правительства начали обмениваться между собой колкостями и остротами, с виртуозным блеском играя словами. Иолек представил меня Эшколу как одного из тридцати шести праведников, на которых, согласно старинному еврейскому преданию, держится мир. Я из своего угла заметил, что Азария пожирает гостя горящими глазами, рот его чуть приоткрыт, лицо как у глупого подростка, тайком устремившего взгляд под женскую юбку. И снова я внутренне усмехнулся…

Когда Эшкол предложил Иолеку, возможно в шутку, помериться силами, затеяв хорошую драку, я не смог совладать с собственной зловредностью и вызвался сдвинуть в угол комнаты всю мебель, освободив место для поединка. Все, кроме меня, смеялись. Кстати говоря, я с уважением и любовью относился к главе правительства. Мне он представлялся человеком, знающим, что такое страдание и что такое милосердие. Но какая-то недобрая радость наполняла мое сердце всякий раз, когда удавалось Эшколу уколоть нашего Иолека. В какой-то момент я чуть было не поддался желанию вмешаться в их беседу, поделиться мыслями, к которым пришел: на всех нас возложен долг — ни в коем случае не причинять боли, не увеличивать страдания. Но в конце концов я предпочел промолчать.

Но не Азария Гитлин. Когда глава правительства встал, чтобы попрощаться и уйти, Азария вдруг взорвался длинной, путаной тирадой. Напрасно пытались и Хава, и я как-то сдержать поток его речи, что же до Иолека и главы правительства, те, казалось, с каким-то тайным и странным удовольствием поощряли юношу, а парень, распаляясь, нес чепуху и вел себя по-идиотски. Чужим и чуждым вдруг ощутил я себя среди них. Словно трезвый среди пьяных. Неужели никому, кроме меня, не жалко Азарию? Неужели никто, кроме меня, не помнит о Ионатане? Или все трое — включая Азарию — охвачены каким-то общим, не понятным мне безумием? Неужели страдание Азарии лишь щекочет их нервы, вызывая нечто похожее на презрение? Или, напротив, они испытывают радость, погружаясь в страдания? Неужели та лихорадочная проповедь, что произнес перед нами этот парень, возбудила в их сердцах всего лишь извращенное желание попаясничать?

Ничего не понимаю. Я абсолютно ничего не понимаю. «Наш сельский пастор» — так прозвал меня Сточник. «Пастор, играющий не на органе, а на флейте».

Но, так или иначе, моя симпатия к Эшколу улетучилась. Всю свою жизнь я с трудом воспринимал подобных людей, с их затаенной жестокостью, ненавистью, изворотливостью, с их болезнями, с их речью, уснащенной библейскими стихами и приправленной острыми идишскими словечками. Вот уже долгие годы я изо всех сил пытаюсь стать одним из них, но в глубине души горжусь тем, что не преуспел в этом. Наш Азария был захвачен вихрем безумных, смятенных чувств, он сыпал пословицами и поговорками, с его губ срывались и обидные слова, и пророчества. Он болтал без удержу, между тем как два старинных друга подкидывали время от времени в этот костер еще одну веточку, еще одно поленце. А в конце Эшкол пообещал, что и впредь будет оказывать нам всяческую помощь, простился, вышел и отправился в путь. Иолек тут же угостил Азарию коньяком, хлебнул сам и похвалил парня за дерзость.

Спустя четверть часа прибыл новый гость. Плотный человек, одетый, пожалуй, франтовато, в светлый фланелевый костюм, с щегольской, аккуратно подстиженной бородкой, как у преуспевающего, бойкого художника. От него, казалось, исходил дух сытости и уверенности, а возможно, просто разило дорогим одеколоном. Человек этот говорил медленно, слегка в нос, с еле уловимым английским акцентом, и, хотя он не курил, слова, слетавшие с его губ, звучали так, будто держал он в зубах трубку.

Первым делом он извлек свою визитную карточку, с золотым кантом по краям, и, взмахнув ею в воздухе, словно веером, объявил:

— Артур И. Зеевальд. «Юнайтед энтерпрайз». Кто из вас господин Лифшиц?

— Он здесь, — произнес Иолек сурово, слегка осипшим голосом и поставил рюмку на стол.

Гость полностью игнорировал это явно выраженное неудовольствие, вручил Иолеку визитную карточку и позволил себе сесть.

Выяснилось, что он представляет в Тель-Авиве некоторые зарубежные фирмы. В частности, он здешний агент господина Бенджамена Бернарда Троцкого из Майами, Флорида. Это имя, без сомнения, известно присутствующим. Итак, сегодня ночью от господина Троцкого пришло по телексу сообщение, которое предписывало господину Зеевальду срочно прибыть сюда. А нынешним утром в трансатлантическом телефонном разговоре господин Троцкий дал подробные инструкции. Господин Зеевальд весьма сожалеет, что не имел возможности предварительно оговорить время своего визита — трудно, почти невозможно связаться с кибуцем по телефону, а посему, к его сожалению, он вынужден был прибыть без предварительного уведомления. Готовы ли мы поверить, что подобное отступление от норм приличий для него вовсе не характерно? Во всяком случае, в силу необычайной срочности того дела, что стоит на повестке дня…

— Какое еще «дело», объясните, будьте любезны? — перебил его Иолек. Седая щетина на его щеках, казалось, слегка вздыбилась. Грузное тело укутано было в голубой домашний халат, надетый на красную пижаму. В этом одеянии он напоминал восточного деспота, а лицо его свидетельствовало о мрачном расположении духа: на нем явственно написано было бесконечное презрение властелина к шуту гороховому, бесцеремонно усевшемуся перед ним, и готовность едва заметным движением пальца отдать повеление снести голову наглецу.

— Быть может, вы соизволите без всяких там предисловий изложить суть дела?

Итак, речь идет об обращении, поступившем три дня назад из секретариата кибуца к его патрону, господину Троцкому, скажите, у вас все еще не сыскался один молодой человек?

— Мой сын, — произнес Иолек с едва сдерживаемым возмущением, — по-видимому, неожиданно уехал к этому вашему Троцкому. Пся крев! Он там? Да или нет?!

Господин Зеевальд добродушно хмыкнул: согласно имеющейся у него самой точной и актуальной информации, господин Троцкий все еще ожидает, что молодой человек прибудет к нему с визитом. Господин Троцкий весьма и весьма озабочен и вчера утром собирался вылететь в Израиль. Однако занятость, а главное, ожидаемое в самом ближайшем времени прибытие молодого человека заставили его отказаться от своего первоначального намерения. Между прочим, в настоящий момент находится он на Багамских островах. Поэтому прислал телекс с генеральной доверенностью на имя господина Зеевальда, уполномочив его вести переговоры. Господин Зеевальд, между прочим, адвокат. Такова его профессия.

— Вести переговоры? О чем?

Хава вдруг вскинулась:

— Иони жив! Он у них! Я говорю тебе, Иолек, он уже у них. Ты дашь им все, что они захотят, лишь бы Иони возвратился. Ты меня слышишь?

Господин Зеевальд был немного смущен: может ли он пару минут побеседовать наедине с господином Лифшицом? Он весьма сожалеет о возникшей неловкости.

— Значит, так. Послушайте, мистер, ведь это моя жена. А женщина напротив вас — моя невестка. Парень, сидящий на краю дивана, — друг семьи, а человек, что стоит у окна, исполняет мои обязанности на посту секретаря кибуца. Между нами нет секретов. Все выносится на обсуждение семьи. Вы прибыли вести переговоры? Что же вы можете предложить? Ваш Троцкий завладел моим сокровищем? Да или нет? Говорите же!!!

Гость обвел всех нас взглядом, в котором сквозило сомнение, словно пытался он проникнуть в нашу суть и предугадать, чего еще можно от нас ожидать. Наконец глаза его остановились на Хаве:

— Госпожа Лифшиц, я полагаю?

— Хава.

— Госпожа моя, я прошу у вас прощения: распоряжением, не допускающим никаких кривотолков, мне вменено в обязанность отдельно побеседовать с вашим супругом, а затем и с вами — также отдельно. Дело, как вам известно, несколько деликатное… Я и в самом деле весьма сожалею…

— Да прекратите вы, черт возьми, выводить тут синагогальные рулады! — в гневе заорал Иолек, поднявшись во весь свой невысокий и все же внушительный, благодаря комплекции, рост. Он сильно подался вперед и был похож на старого разъяренного медведя. Грохнув кулаком по столу, рыкнул: — Где же он, мой замечательный сын? У вашего недоделка, у вашего дегенерата? Да или нет?

— Видите ли, на данном этапе…

— А-а?!

— На данном этапе, мой господин, я подозреваю, что пока еще нет. Однако…

— «На данном этапе»? А? «Пока еще нет»? А? От всего этого весьма скверно пахнет. Конспирация? Шантаж? Гешефты? Что там замышляет ваш гнилой клоун?

Всей массой своего тела наклонился Иолек по направлению к Хаве, он был возмущен до предела, лицо его посинело, и на лбу, разветвляясь, подрагивали вздувшиеся вены:

— Что вы знаете по данному делу, госпожа Лифшиц? Что, черт вас подери, вы уже натворили за моей спиной, подставив Ионатана? Ты и твой жулик? Римона! Срулик! Азария! Всем немедленно выйти из комнаты. Минутку! Нет. Пусть Срулик останется здесь.

И я остался.

Уходя, Азария без особого успеха пытался скрыть гнусавый смешок. А Римона сказала:

— Не ссорьтесь, Иолек и Хава. Иони всегда огорчается, когда вы ссоритесь.

Иолек вернулся в свое кресло. Уселся, тяжело дыша, утирая ладонью пот со лба. А когда вновь обрел дар речи, рявкнул на гостя:

— Быть может, вы наконец сядете, мистер?

Хотя господин Зеевальд и не поднимался с места.

— Хава, стакан воды. И лекарство. Мне нехорошо. И дай этому адвокату попить чего-нибудь, чтобы он покончил со своими гримасами и начал излагать дело.

— Премного благодарен, — улыбнулся господин Зеевальд, и лицо его, обрамленное снизу аккуратно подстриженной бородкой, выражало спокойное недоумение. — Я не испытываю жажды. Позвольте мне внести предложение: давайте сразу же приступим к сути дела. Ведь я прибыл сюда не с личным визитом.

— Нет? А? — кипятился Иолек. — А я-то по наивности своей полагал, что вы прибыли на бал. Ладно. Мы слушаем. Начинайте. Кстати, у меня нет ни малейшей причины отказываться от беседы с глазу на глаз. Хава, ступай в другую комнату. А ты, Срулик, все-таки должен остаться. Мне необходим свидетель, который все услышит. Дело это дурно пахнет. Хава, я же сказал: ступай! И немедленно.

— Ни за что! — выпалила Хава. — Хоть лопни, я не уйду. Это мой дом. Здесь говорят о моем сыне. И ты меня не выгонишь. Вот, возьми стакан воды. Прими две таблетки. Ты же сказал, что тебе плохо.

Иолек грубо, так что вода расплескалась, оттолкнул ее руку, державшую стакан. Он достал из кармана халата сигарету, ощупал ее, постучал ею по ручке кресла, перевернул, постучал другим концом, уставился на нее хитрым взглядом, широкие ноздри его подрагивали, но в конце концов он решил не закуривать и произнес совершенно спокойно:

— Срулик, не сослужишь ли добрую службу? Возможно, твои чары подействуют на эту милую даму и она окажет нам великую милость — соизволит расстаться с нами на короткое время?

— С госпожой мне также выпадет счастье побеседовать. Потом, с глазу на глаз, — любезно заметил господин Зеевальд.

Хава взглянула на меня и спросила со страхом:

— Срулик? Я должна выйти?

— Пожалуй, да. Но только в соседнюю комнату.

Уже в дверях она выпалила в сторону Иолека:

— Ты збую!

И хлопнула дверью с такой силой, что зазвенели стаканы.

Гость достал из кармана пиджака продолговатый белый конверт и аккуратно сложенный листок:

— Это облекающая меня полномочиями генеральная доверенность, которая была прислана господином Троцким по телексу. А тут авиабилеты, которые мне предписано было приобрести.

— Авиабилеты? Для кого?

— Для госпожи. Тель-Авив — Нью-Йорк — Майами. Туда и обратно, разумеется. Завтра у нее будут и паспорт, и виза. Имя господина Троцкого обладает таким весом, что в состоянии побороть бюрократию в десяти, а то и в двадцати странах.

Иолек не торопился с ответом. Он достал из кармана очки, не спеша укрепил их на кончике своего огромного носа и, не взглянув на представленные ему документы, бросил лишь быстрый, косой, многозначительный взгляд в сторону собеседника:

— Дожили. Поздравляю. И чем же заслужила госпожа эту великую честь?

— Если и в самом деле молодой человек держит путь в Америку, как всем сердцем своим надеется господин Троцкий, то в этом случае предпочтительно, чтобы и госпожа прибыла туда. Господин Троцкий заинтересован провести в своей резиденции некое сопоставление.

— Сопоставление, мистер?

Гость расстегнул пряжку на своем кожаном портфеле. Вытащил лист бумаги и попросил разрешения зачитать отдельные параграфы — таким образом, мы сможем избежать любых недоразумений и излишних споров.

Я, со своей стороны, постарался, чтобы мое присутствие в комнате было совершенно незаметным. Отвернувшись, смотрел в окно. Голубые небеса. Два-три легких облачка. Голая, без листьев, ветка. Бабочка. И это весна. Где же он сейчас, Ионатан? О чем думает в эту минуту? Видит ли весеннее небо? Вопреки желанию я не мог не слышать гнусавый самодовольный голос, медленно, параграф за параграфом, зачитывающий письмо:

— «…Господин Троцкий с огромной тревогой узнал об исчезновении юного Ионатана. Господин Троцкий верит и надеется, что в ближайшие дни, в ближайшие часы молодой человек окажется в его доме. Вот уже долгие годы он готов, если есть в том необходимость, принять на себя отцовство, оформив его юридически. Об этом он однажды официально заявил в отправленном вам заказном письме, которое, к великому сожалению, осталось без ответа. У господина Троцкого есть веские основания полагать, что молодой человек, став взрослым и обретя право самостоятельно принимать решения, будет заинтересован в том, чтобы выяснить — хотя бы и путем медицинской экспертизы, — кто же является его биологическим отцом. Господин Троцкий просил особо подчеркнуть, что ни в коем случае не намерен что-либо насильно навязывать своему сыну. Однако настаивает на своем праве провести сопоставление частным образом: он, его сын и мать его сына. И я уполномочен господином Троцким вести переговоры с вами, господин Лифшиц, и отдельно — с вашей супругой, с тем чтобы прийти к взаимопониманию и взаимному согласию, сохранив при этом полную секретность. И у меня есть что предложить вам…»

— Да? — произнес Иолек без раздражения и качнул головой, повернув ухо в сторону собеседника, словно слышал его с трудом: — В самом деле? И что же, к примеру, вы можете мне предложить?

— Господин Лифшиц, с вашего позволения, я хотел бы устно добавить — в качестве аргументов, которые следует принять во внимание в ваших размышлениях, — несколько следующих фактов. Господин Троцкий далеко не молод. Он был женат четыре раза, и все четыре его брака закончились разводом. Ни одна из супруг не одарила его наследником. Речь, стало быть, идет об имуществе, которое (не вдаваясь в его описание и оценку) я бы позволил себе определить как вполне достаточное для того, чтобы десять или двадцать раз купить весь этот весьма уважаемый кибуц. Кроме сына у господина Троцкого есть всего лишь один-единственный родственник. Это весьма относительное родство — его брат, который потерялся много лет тому назад, оборвал всякие связи, не подавал никаких признаков жизни. И никому не ведомо, жив ли он вообще. Молодой человек, являющийся предметом нашего обсуждения, не останется, стало быть, с пустыми руками. Я уполномочен подчеркнуть: господин Троцкий принял твердое решение, что молодой человек не останется с пустыми руками, даже если тест на отцовство даст неоднозначные результаты и даже если, с точки зрения господина Троцкого, окажется отрицательным. Что подразумевает он под «отрицательным результатом», господин Троцкий не счел нужным пояснить вам, как, впрочем, и мне. Однако мне вменено в обязанность подчеркнуть самым решительным образом, что у господина Троцкого нет и быть не может никаких встречных требований. В том числе и требований о формальной смене имени в документах его сына. С другой стороны, господин Троцкий не намерен принимать на себя обязательства, которые нельзя было бы потом отменить, и его единственное желание на данном этапе — это познакомиться со своим сыном, провести при участии госпожи частную проверку по установлению отцовства. Таково его желание, и я бы просил отметить, что это также его полное и неотъемлемое право. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы обменяться несколькими словами с госпожой Лифшиц. А затем я предложил бы, чтобы мы собрались втроем и определили свои позиции. Премного вам благодарен.

Иолек молчал, погрузившись в раздумья, осторожно крутя в пальцах сигарету, которую так и не закурил. Все с тем же глубокомысленным видом передвинул он стоявшую на краю стола пепельницу в центр. И негромким голосом спросил:

— Срулик, ты слышал все это?

— Да.

— Срулик, ты видишь то же, что и я?

Господин Зеевальд вежливо вмешался:

— Мне кажется, что самым важным соображением, которое обязаны принять во внимание все стороны, должны быть интересы молодого человека, судьбу которого мы обсуждаем.

— Срулик, прежде чем я предприму какой-либо шаг, мне очень важно услышать твое мнение. Ты судья: я хочу уразуметь раз и навсегда, она замешана во всем этом? Это сговор?

— Ни в коем случае, — сказал я. — Хава не имеет к этому отношения.

Господин Зеевальд удовлетворенно улыбнулся:

— Напротив! Я убежден, что госпожа будет, по меньшей мере, весьма и весьма довольна. Я позволю себе побеседовать с ней прямо сейчас и полагаю, что беседа будет короткой…

— С вашего позволения, мистер, — совершенно спокойно произнес Иолек, — поднимайтесь.

— Прошу прощения.

— Вставайте, мистер.

Теперь Иолек снял очки и, не торопясь, положил их в карман. Выглядел он грузным и не очень здоровым, верхняя часть его туловища напоминала крепко сбитый упаковочный ящик, а лицо было землистым, кожа отвисала на нем складками, и оттого походил он на стареющего прелюбодея. Тяжелым, раздумчивым движением Иолек протянул руку к столу. Взял генеральную доверенность, конверт с авиабилетами, странички с приложениями, которые были зачитаны господином Зеевальдом. Спокойно и размеренно — мне бросились в глаза его ногти, большие и бесцветные, — изорвал все на мелкие клочки. Собрал их в кучу на углу стола. И произнес так, словно говорил с самим собой:

— А теперь убирайся отсюда.

— Господин Лифшиц…

— Убирайся отсюда, мистер. Дверь, она как раз за твоей спиной.

Господин Зеевальд побледнел. И тут же залился краской. Он поднялся, схватил и прижал к груди свой кожаный портфель, словно опасаясь, что и его может постигнуть участь документов.

— Холера, — размеренно процедил Иолек сквозь зубы, — послушай-ка, скажи своему хозяину…

И в эту минуту из соседней комнаты влетела Хава. Словно злой вихрь, пронеслась она меж гостем и Иолеком и с побелевшими губами остановилась передо мной:

— Срулик, он убивает ребенка! Ради Бога, не дай ему сделать это! Преднамеренно и хладнокровно он сейчас убивает Иони, которого мы больше не увидим. — Она схватила мою руку, сжала ее в ладонях. — Ты ведь слышал, Срулик, как он своими руками оборвал последнюю ниточку, что связывала… пусть Иони пропадет… Ему безразлично… злое, гнусное животное.

Она повернулась к Иолеку, охваченная безумием, глаза выкатились из орбит, дрожь сотрясала все ее тело, так что я поторопился подхватить ее, хотя всякая близость женского тела неприятна мне.

Но я опоздал.

Хава, сотрясаемая рыданиями, упала на циновку под ноги Иолеку:

— Пожалей ребенка, чудовище! Твоего ребенка! Убийца!

Господин Зеевальд тактично заметил:

— Вот моя визитная карточка. Вы всегда можете со мной связаться. Я подозреваю, что сейчас как раз время мне попрощаться.

— Не дайте ему уйти! Убийцы! Срулик, беги за ним вдогонку! Скорее беги, пообещай ему все, что они хотят, Эшкол поможет, все, что они хотят, отдай им, только пусть вернут ребенка! Срулик!

У Иолека сдавило горло, и он выдохнул шепотом:

— Только посмей! Я запрещаю тебе догонять его! Разве ты не видишь, что она душевнобольная? — И он обмяк в кресле.

Тем временем господин Зеевальд ускользнул. Немного поколебавшись, я выскочил вслед за ним. Мне удалось настичь его, когда он собирался сесть в свой роскошный автомобиль. Задержался адвокат с явной неохотой. Разъяснил мне холодно, что ему нечего добавить, да и не готов он видеть во мне партнера по переговорам.

— О переговорах и речи нет, господин мой, — сказал я, — но есть краткое сообщение. Будьте любезны, скажите господину Троцкому, что секретарь кибуца Гранот передает ему следующее — на тот случай, если Ионатан Лифшиц все-таки прибудет к нему. По нашему мнению, Ионатан волен делать все, что ему заблагорассудится, и отправляться туда, куда ему хочется. Мы его ничем не связываем. Но он обязан немедленно позвонить родителям. Если он решит не возвращаться, то обязан также дать свободу своей жене. Скажите еще господину Троцкому: если ему станет что-либо известно и он вознамерится скрыть это от нас либо попытается оказать давление на Ионатана или действовать какими-либо окольными путями, пусть знает, что кибуц будет воевать с ним. Скажите ему, что из этой схватки не он выйдет победителем. Прошу вас передать все это господину Троцкому с предельной точностью.

Не ожидая ответа и не обменявшись с ним рукопожатием, я поспешил вернуться в дом Иолека и Хавы Лифшиц.

С той недюжинной силой, которая обнаруживается в человеке в час несчастья, Хава сумела в одиночку перетащить Иолека на диван. И сразу кинулась за врачом. Лицо Иолека ужасно посинело. Руки он прижимал к груди. Клочки бумаги прилипли к его халату. Я предложил ему воды. Но страдания не ослабили дикую мощь его воли. Одними губами, почти беззвучно, он прошептал мне:

— Если ты пошел с ним на какую-то сделку, сильно об этом пожалеешь.

— Успокойся. Не было никакой сделки. И прекрати разговаривать. Сейчас тебе нельзя. Врач уже наверняка в пути. Не разговаривай.

— Сумасшедшая, — прохрипел он. — Все из-за нее. Из-за нее и Ионатан такой. Получился во всем на нее похожим.

— Замолчи, Иолек, — сказал я и сам удивился тому, что произнес нечто подобное.

Его боли усилились. Он стонал. Я держал его руку в своей. Впервые в жизни.

Но тут вошел доктор, а за ним медсестра Рахель и Хава.

Я снова отступил к окну. Был ранний вечерний час. На западе небо уже стало багровым и темно-синим. Веял ветерок. Бугенвиллея в саду казалась объятой пламенем. Тридцать девять лет тому назад Иолек представил меня группе пионеров-поселенцев, которую возглавлял. Назвал меня «культурным парнем». О выходцах из Германии он сказал в той же беседе, что «это отличный человеческий материал». Именно Иолек научил меня запрягать лошадь. Его голос оказался решающим на том кибуцном собрании, где принималось решении о покупке флейты для меня, и происходило это в те времена, когда в нашей среде к людям, проявлявшим склонность к искусству, относились с определенным предубеждением. Не раз и не два упрекал он меня за то, что не создаю семьи, и даже пытался сосватать мне какую-то вдову из соседнего кибуца. И вот теперь, впервые в жизни, я держу его за руку. Китайская сирень возле дома стала погружаться в темноту. На далеких холмах все еще лежал бледный свет. Откуда-то из глубины души поднималось и заливало меня чувство умиротворенности. Словно я стал другим. Словно сумел сыграть на флейте особенно трудный пассаж, тот, который вот уже много лет безуспешно пытался исполнить без погрешностей. Словно возникла во мне уверенность, что с этой минуты я смогу играть, не фальшивя и не прилагая особых усилий.

— Мы не отправим тебя в больницу насильно, — сказал доктор у меня за спиной, отвечая на вопрос Иолека, заданный хриплым шепотом, но это опасно для жизни, и за исход я отвечать не берусь.

И мольба Хавы:

— Прости меня за все. Я клянусь, что отныне буду вести себя иначе. Только прислушайся к тому, что говорит врач. Я тебя умоляю…

Я повернул голову и увидел, что Иолек широкими своими ладонями ухватился за спинку дивана, словно и в самом деле его собирались тащить силой. На лице застыло горькое глубокое презрение. Боль вызывала в нем волну бессильной ярости. Он выглядел ужасно, но вместе с тем его окутывало какое-то величие, и, не стану отрицать, это будило во мне удивление, восторг, а порой и зависть.

Доктор сказал:

— Он должен быть госпитализирован.

И я услышал свой голос:

— Иолек останется здесь. Так он хочет. Но автомобиль и дежурный водитель будут постоянно наготове. Всю ночь.

Я сказал это и вышел, чтобы вместе с Эйтаном Р. позаботиться о машине и водителе. Уже с порога я, к своему изумлению, отдал еще одно распоряжение:

— Рахель, ты останешься рядом с Иолеком. А Хава — нет. Ты, Хава, пойдешь со мной. Да, немедленно.

Она подчинилась и пошла за мной следом. Я увидел ее слезы. Я обнял ее за плечи, хотя в силу личных причин всякое прикосновение к женщине мне дается с трудом.

Уже за порогом я обратился к врачу:

— Вы найдете нас в канцелярии кибуца. А позже — у меня дома.

После того как я разыскал Эйтана и послал его дежурить возле грузовичка, стоящего рядом с домом Иолека, Хава с нежностью спросила:

— Ты сердишься на меня, Срулик?

— Не сержусь. Но очень обеспокоен.

— Но теперь со мной будет все в порядке.

— Иди в мою комнату и отдохни. Потом я пришлю врача, чтобы он дал тебе что-нибудь успокаивающее.

— Нет необходимости. Со мной уже все в порядке.

— Не спорь.

— Срулик, где же он, Иони?

— Не знаю. Но у Троцкого его нет. Покамест. Вообще вся эта история кажется мне слегка неправдоподобной и полной тайн.

— А если он прибудет туда?

— Если прибудет, я позабочусь, чтобы Троцкий понял, что обязан немедленно известить нас. Никаких фокусов и уверток мы не потерпим. Я этим занимаюсь. А теперь прощай. Ступай в мою комнату. Я приду, как только освобожусь.

— Ты целый день ничего не ел. Ведь и ты не очень здоров.

— Все в порядке, — бросил я и направился в канцелярию.

Уди Шнеур ждал меня с сообщением, показавшимся мне весьма важным. Несмотря на то что Азария устроил небольшой скандал, Уди побывал, как я велел ему, в квартире Римоны, обыскал все шкафы и нашел папку с картами. Выяснилось, что не хватает там всех тех карт, что относятся к пустыне Негев, к так называемому Негевскому треугольнику, от Содома и Рафияха до Эйлата на берегу Красного моря. Итак, я поручил Уди разыскать по телефону офицера, которого называют Чупка, и сообщить ему эти сведения, даже если придется провести у телефона всю ночь. Это очень срочно.

Я же, воспользовавшись телефоном в медпункте, дозвонился до частной квартиры главы правительства. Передал его секретарю телефоны и адреса с визитной карточки Зеевальда и точный адрес офиса Троцкого в Майами. В ответ на его вопросы я мог лишь сообщить, что у нас возникли определенные опасения в связи с Майами и мы здесь, в кибуце, будем очень благодарны, если соответствующие службы смогут пристально проследить за развитием событий. Об ухудшении состояния Иолека я решил не рассказывать, потому что помнил: Эшкол сегодня вечером инспектирует северную границу; и самым важным мне представлялось, чтобы он был полностью сосредоточен на этой задаче. Но я просил его личного секретаря проследить за тем, чтобы было выполнено данное главой правительства обещание и Амоса, младшего сына Иолека Лифшица, отпустили из армии, хотя бы на несколько дней.

Когда я вернулся в канцелярию кибуца, то застал там Азарию Гитлина, который дожидался меня. Ему бы хотелось, с моего позволения, выяснить принципиальный вопрос: вправе ли Уди Шнеур врываться в частное жилище, где пребывает он, Азария? Рыться в шкафах? Обзывать его и Римону всякими грубыми словами? И, между прочим, он, Азария, желает обратиться, вернее, не обратиться, а подать прошение: он хочет, чтобы его зачислили кандидатом в члены кибуца. Он уже покончил с сомнениями и принял окончательное решение: именно здесь его дом. Навсегда. Он женится на Римоне и всего себя отдаст служению обществу. Не делая различий меж человеком и червем, судьба коснется их своим перстом. Он завершил свои скитания, и отныне у него будет дом. Он хочет, чтобы я знал: ему очень дорог весь кибуц, даже Уди, а меня лично он просто любит.

Я прервал его излияния. Сказал, что занят. И пусть он мне не докучает. Пусть придет в другой раз.

Откуда только взялась эта столь чуждая мне решительность?

И в самом деле, за весь день у меня и маковой росинки во рту не было, если не считать аспирина, запитого чаем. Но голова оставалась ясной. Мне хорошо.

Этой страничке я доверю свою исповедь. Во мне ширится неведомое прежде ощущение физической радости. Мне приятно и легко ходить пешком. Решения вызревают сами по себе, без мук и сомнений. Даже разговоры я могу вести без труда. Ведь я секретарь кибуца. Первый день в этой должности был сложным, весьма нелегким, но сейчас, в полночь, когда я сижу и записываю по порядку главные события дня, я не вижу ни одной ошибки. Все, что я сегодня сделал, как мне кажется, сделано наилучшим образом.

Ну вот полночь уже миновала. За окном шепчет ветер. Включен обогреватель. На пижаму я надел свитер, связанный Болонези. А поверх всего — еще и плотный халат.

И где же теперь Ионатан? Наверно, блуждает по дорогам. Либо спит в спальном мешке где-нибудь на захолустной заправочной станции. Никакого несчастья не произошло. В ближайшие дни мы получим от него весточку, а может, он даже вернется домой. Если он не вернется по своей воле, я разыщу его. От Негевского треугольника до Майами, во Флориде, все сильнее натягиваются сети, раскинутые мной сегодня. Я его найду. Я позабочусь о нем. Проявив терпение и разум. И об Азарии я позабочусь.

На моей кровати в соседней комнате спит Хава. Два часа тому назад я попросил врача сделать ей успокаивающий укол, и она заснула как младенец. Меня дожидается матрац на полу в этой комнате. Но спать мне не хочется. Я поставил на проигрыватель пластинку, и в комнате негромко — чтобы не помешать Хаве — звучит «Адажио» Альбинони. Великолепно. Весь кибуц уже погрузился в сон. Только на склоне холма, ближе к забору, я заметил одно освещенное окно. Кто же еще тут бодрствует кроме меня? Судя по направлению, похоже, это окно Болонези в самом отдаленном бараке. Наверно, он сидит себе там, как и я, и бормочет какие-то заклинания, ворожит, роняя междометия.

Когда музыка отзвучит, я надену пальто, закутаюсь в шарф, покрою голову кепкой и обойду весь кибуц. Проверю, что слышно у Иолека. Загляну в канцелярию. Скажу «спокойной ночи» Болонези, который очень удивится. Ибо спать мне совсем не хочется. Главный принцип, которым я руководствуюсь (и об этом я уже неоднократно писал в этой тетради) таков: в мире предостаточно страданий и боли, и нельзя множить их. При любой возможности пытайтесь принести облегчение и утешение. Добряк Сточник называет меня сельским пастором. Ну да ладно. Отныне пастор уже стал епископом. И вовсе не намерен мириться с тем, что люди готовы причинять друг другу страдания. Самая главная трудность, в конечном счете, состоит в том, чтобы отличить истинное добро от того, что только на первый взгляд кажется добром. Ибо легко отличить добро от зла. Но среди сил, действующих в нашей жизни, есть такие, что предпочитают маскироваться. И надо быть бдительными и глядеть в оба.

«Существуют в животном мире такие явления — и отдельные виды птиц служат тому отличным примером, — когда инстинкт странствий становится опасным, разрушительным воплощением самого инстинкта жизни, инстинкта самосохранения, словно инстинкт жизни раскалывается на две составляющие, несущие в себе смертельную опасность одна для другой» (Дональд Гриффин, которого я уже цитировал выше). Да будет так!

Еще немного — и сторож пойдет будить Сточника, который должен отправиться на ночную дойку. Годы стерли с лица Сточника бодрое выражение первопроходца-поселенца, у которого все кругом друзья-товарищи. С годами он стал похож на изможденного еврея-лавочника, одного из тех, что в темной бакалейной лавочке в перерывах между покупателями усаживаются по ту сторону хлипкого прилавка и углубляются в изучение Талмуда. Сточник наотрез отказывается возглавить бухгалтерию, заняв мое место теперь, когда избрали меня секретарем кибуца. Он упорствует, продолжая каждую ночь доить коров. Великим упрямцем был он всю свою жизнь, но теперь в глазах его светятся наивность и печаль.

Я пойду. Уже занялся рассвет нового дня, понедельника. Оденусь, закутаюсь в шарф, натяну кепку и пойду проверю, что происходит в кибуце Гранот.

P. S. Час ночи. Свежий, бодрящий воздух встретил меня на улицах. Он обострил все мои чувства. Крупная роса или следы легкого дождя были видны на тропинках, на скамейках, на лужайках. Весь мир давно уже погрузился в сон. Я направился в дальний конец кибуца, освещая себе дорогу карманным фонариком. Фонарик этот я взял утром в канцелярии, в ящике письменного стола Иолека. Как он говорит? «Меа кулпа» (Моя вина): я этот фонарик экспроприировал. «Ничего хорошего для нас, — изрек Эшкол, — из этой достоевщины не выйдет». И что из того? Я не знаю.

Я шел, и за спиной моей во тьме метнулась какая-то тень. Я испугался: не ты ли это, Ионатан? Но тень исчезла, возникла передо мною и сопровождала меня на всем пути. То была Тия, его овчарка, решившая присоединиться ко мне. То тут, то там мы, случалось, останавливались, чтобы закрыть плохо завинченный кран. То тут, то там на нашем пути поднимали мы обрывки газет и бросали их в урны. Тия принесла мне, вытащив из кустов, рваный башмак. То тут, то там гасил я свет на опустевших верандах.

У клуба мы повстречали Уди, который возвращался из канцелярии. Наконец-то удалось ему передать те сведения, которые я просил сообщить офицеру Чупке. Отсутствуют карты Негева. Разумеется, Негев — огромное пространство, но тем не менее это дает нам некое представление и направление. Человек, собравшийся покончить самоубийством, считает Уди, не станет, ясное дело, брать с собой карты в масштабе один к ста тысячам. Я сказал, что верю и надеюсь — он прав. И отправил его спать.

Иолека я застал на диване в его комнате, погруженного в глубокий сон, дышал он громко и прерывисто храпел. Рядом сидела в кресле Рахель и вышивала. Все было так, как я хотел. Рахель рассказала, что врач заглядывал еще дважды за вечер, сделал укол, заметил некоторое улучшение. «И тем не менее, — сказал я Рахели, — завтра утром я отправлю его в больницу. Захочет он того или нет. Его капризы мне надоели».

У лужайки перед домом Иолека стоял грузовичок, и в кабине спал глубоким сном Эйтан Р. Как я ему и велел. Не вижу ни одной ошибки, которую бы я сегодня допустил.

Но в последний барак я все-таки не зашел. Какое-то беспокойство остановило меня. Через незанавешенное окно в свете желтой голой лампочки я увидел Болонези. Голова его была обмотана какой-то тканью, скрывавшей гнилое ухо, он сидел на кровати, выпрямившись, завернувшись в шерстяное одеяло, спицы ритмично мелькали в его руках, а с губ слетало какое-то бормотание. Заклинания ли, мольбы ли…

Две-три минуты постояли мы там, собака Тия и я, ощущая дыхание весны, доносимое ночным ветром. Разве Римона не пообещала, что зиме конец и теперь наступит весна?

Как-нибудь, в один из дней, когда станет полегче, я поручу Хаве, чтобы попыталась пригласить Болонези на чашку чая. Ко мне. Никакой пользы не произрастет из этого глубочайшего одиночества. Никакой пользы не принесут и тысячи ночей, проведенных мной за писанием или за игрой на флейте. Вот уже двадцать пять лет. Сколько лет было бы моему сыну сейчас, если бы я в свое время не отказался от П.? Сколько лет могло бы быть моим внукам?

Я сделал круг, чтобы пройти мимо ее дома. Темень. Живая изгородь из мирта и лигуструма. Дерево, шевельнув хвоей, прошептало мне, чтобы я не шумел. Я стоял в безмолвии. Белье П. сушилось на веревке. У нее уже четверо внуков, а я закоренелый холостяк. За двадцать пять лет ни одним намеком не выказал я своей любви. А почему, собственно? Что случится, если я напишу ей письмо? А что, если принесу, одну за другой, без предупреждения, все сорок восемь толстых, исписанных мною тетрадок? Может, так и сделать? Именно сейчас, когда Хава находится в моем доме, когда я избран секретарем кибуца?

Вдруг в свете фонарика я увидел автомобиль, остановившийся на площадке у кибуцной столовой. Я почти бегом поспешил туда. А собака мчалась впереди. Военный грузовичок. Хлопнула дверца. Появилась тонкая, высокая фигура. Оружие. Военная форма. Сердце мое замерло. Но нет, то был не Ионатан, а Амос, младший брат его, курчавый, вспотевший, усталый. Я усадил его на скамейку под фонарем, у края площадки. Во время самой что ни на есть рядовой операции по охране северной, сирийской, границы его вдруг выдернули, усадили в специальный грузовичок, с водителем самого командира бригады, никак не меньше, и отправили домой. Таков приказ. Никаких объяснений он не получил. И очень хотел бы узнать, может, я, случайно, в курсе, что тут на самом деле происходит и чего от него добиваются.

Ну, насколько мог, я ему вкратце все объяснил. Его брат. Его отец. Его мать. Спросил, не хочет ли он есть или пить. Секунду я раздумывал, не привести ли его в мой дом и по такому случаю разбудить Хаву. Но рассудил иначе: не горит. Сегодня много было всяких сцен, с меня достаточно. Если он не голоден и не испытывает жажды, что ж, спокойной ночи, пусть отправляется спать.

Так я вернулся домой. Долго-долго гладил Тию, прежде чем расстаться с ней. С каких это пор я глажу собак? Я удивился и даже улыбнулся самому себе. Эти последние строки я пишу стоя, не сбросив пальто и шарфа, не сняв даже кепки. Ибо сон убежал от меня. И хочется мне снова выйти и просто так побродить по пустому кибуцу. Быть может, даже присоединиться к Сточнику и помочь ему во время ночной дойки, как это бывало двадцать лет назад. В два голоса, баритоном, вновь споем мы любимые песни на стихи Бялика и Черниховского. А говорить не станем, ведь за эти годы всякого наговорено с избытком.

Да. Я пойду сделаю еще один круг. Это был длинный, сложный день. Что ждет меня завтра? Не знаю. Сегодняшний мой отчет полон до краев. И я скажу самому себе: «Спокойной ночи, Срулик, секретарь». И к этому здесь нечего добавить.

 

5

Около четверти часа бродил он среди построек и навесов — оружие небрежно повешено на плечо, покрасневшие глаза сощурены из-за безжалостного солнца, щетину на щеках припорошила серая пыль, пока не нашел тот барак, где была кухня. Стоя, съел три толстых куска хлеба, намазанных маргарином и вареньем, расправился с тремя крутыми яйцами, выпил две чашки какой-то бурды, почему-то называемой кофе. Затем он стащил полбуханки хлеба и банку сардин — припасы в дорогу. Из кухни вернулся к своему рюкзаку, оставленному в комнате Михаль. Развалился на неприбранной кровати и проспал часа полтора, обливаясь по́том. Пока не разбудили его мухи и удушливый зной. Он вышел, сбросил с себя рубашку, сунул голову и плечи под кран и довольно долго обливался тепловатой ржавой водой. Усевшись позади заброшенного жестяного навеса, в тени асбестовой стены, примостив рядом рюкзак и оружие, Ионатан расстелил на песке две карты, одна из которых являлась продолжением другой. Опасаясь ветра, который мог налететь из пустыни, он прижал уголки камнями и начал изучать карты, сверяясь с брошюрой «Известные места Аравы и Негева», которую взял на этажерке у Михаль.

Маршрут показался ему легким: до пункта Бир-Мелиха на попутных машинах, оттуда, в вечерних сумерках, два с половиной километра до необозначенной границы, пролегающей по Вади-Арава — руслу пересохшей реки. По нему на северо-восток, до устья долины Вади-Мустафа. Затем напряженный ночной марш-бросок к истоку этого вади.

В память Ионатана врезались некоторые путеводные вехи. На западе, километрах в пяти от границы, проходит иорданская дорога, ведущая к Акабе. Эту дорогу следует пересечь с предельной осторожностью. Затем, если врубить эдак километров двадцать за ночь в глубь иорданской территории, можно еще до рассвета добраться до того места, где Вади-Муса сливается с Вади-Силь-эль-Байя. Там русло начинает приобретать иные очертания, становясь глубоким ущельем, и именно там стоит притаиться в тени скал, быть может, отыскать какую-нибудь пещеру, где и провести весь завтрашний день. Пока не стемнеет. А когда наступит субботняя ночь, продолжим двигаться, теперь уже взбираясь вверх по ущелью. Через каких-нибудь пару километров Вади-Муса изгибается почти под прямым углом, поворачивая на юг, от этого изгиба остается менее восьми километров довольно крутого подъема по склону ущелья — и мы уже на подходе к Петре, древнему городу, высеченному в скалах из розового нубийского песчаника. В субботу на рассвете увидим восход солнца над Петрой: наконец-то станет ясно, что же такого особенного в этом месте. И там же откроется мне, чего вообще от меня хотят. Рюкзак, спальный мешок, штормовка, одеяло, оружие и патроны — все вместе весит около тридцати килограммов. Не страшно. Более того, если бы я мог стянуть здесь ручной гранатомет «базука», то утащил бы и его. Одной фляги с водой будет недостаточно, уж это точно. Нужно раздобыть тут еще две или три, потому что на карте не значится никаких источников воды на протяжении всего пути. Интересно, пошла бы со мной Михаль? Впрочем, не стоит об этом и думать.

Что же можно увидеть там, в Петре? У нас это место издревле известно как Красная скала. В книжечке, взятой мною у Михаль, Азария Алон пишет, что название Петра произошло от греческого слова «скала», но это вовсе не та скала Эдомская, где располагалась столица царства Эдом, о которой с гневом говорили пророки Иеремия и Овадия. Уж он-то знает, о чем пишет, но мне это безразлично. Пусть будет другой скалой. Пусть будет скалою Чада, мне-то что. Петра — столица набатеев, вытеснивших в четвертом-третьем веках до нашей эры первых обитателей этих мест, эдомитов (идумеев). Набатеи жили и у нас, в Негеве, в городах Овдат и Шивта. Купцы, воины, строители, земледельцы милостью Божьей, а еще разбойники с большой дороги. В общем, как мы. В Петре царствовал над ними некто по имени Харитат. Там скрещивались караванные пути из Дамаска в Аравию, из пустыни в Газу, в Синай, в Египет. В глубокой горной впадине вырубили набатеи свой скальный город. Храмы, высеченные в камне. Дворцы. Гробницы царей. Святилище, которое арабы называют Эр-Дир. Все эти сооружения, как написано здесь, «стоят, как и в древности, вот уже две тысячи лет, и зубы времени не коснулись их». Очень здорово сказано, по-моему, «зубы времени». «Опустевшие, покинутые людьми». Подобно моей жизни. «И только орды разбойников, грабящих гробницы, рыскали — поколение за поколением — в этих красных дворцах. Набивали свои мешки. Умирали в мучениях. Ни одна живая душа не обитает в Петре вот уже тысяча четыреста лет. Лисы и ночные птицы выслеживают там свою добычу. И еще бедуины из племени атолла скитаются в этих местах, промышляя скотоводством, грабежом и разбоем».

А затем Ионатан наткнулся в книжечке на английские стихи, одна строка которых странно очаровала его: A rose-red city, half as old as time. Город красный, как роза, наполовину такой же старый, как само время.

Беззвучно, одними губами повторял Ионатан эту строчку по-английски, и вдруг представилась ему жена его Римона, обнаженная и холодная, лежащая летней ночью на белоснежных простынях, в свете полной луны, мертвенно белеющей за окном. Он покрутил пальцем у виска и вновь углубился в чтение.

В начале девятнадцатого века, переодевшись в арабское платье, прибыл в этот заброшенный город смелый швейцарский путешественник Буркхардт. С вершины крутого утеса обозревал он красные мертвые дворцы. И был потрясен их величием. В своих путевых заметках описывает он причудливо высеченные гигантские колонны. Хитросплетение вырубленных в скале галерей и переходов, словно висящих в раскаленном воздухе. Аудиториум в греко-римском стиле, построенный императором Адрианом. В песчанике высечены дворцы, крепости, коридоры, храмы, гробницы. Все — цвета алых роз, а между развалинами пылают кусты олеандра. И ущелье, ведущее к мертвому городу, заполонили чащи олеандров. В час рассвета и в час заката красочным празднеством вспыхивают своды и арки, языками пламени — красными, фиолетовыми, ослепительно пурпурными — вздымаются скалы, хранящие следы рук древних мастеров.

То ли во сне, то ли наяву воображал Ионатан ожидающее его мертвое чудо. Крутые ступени в скалах, ведущие вверх по склону горы, широкая лестница длиною едва ли не в двести метров, соединяющая город и святилище, что вознеслось над ним. Стены святилища выстроены так, что напоминают щупальца медузы. И еще лестница — она ведет к вершине горы, где совершались жертвоприношения. Там находится Кровавое озеро, впадина, в которой собиралась кровь жертвенных животных. Справа и слева, по обе стороны от Кровавого озера, идут два ряда вертикальных монолитов, в форме гигантских фаллосов, возносящихся к небу, следы исчезнувшего таинственного оргиастического культа. Ужас кромешной, непроглядной тьмы, предостерегает книжка, охватывает того, кто осмелится взобраться на вершину горы Жертвоприношений и оттуда окинуть взглядом заброшенный город кошмаров. То тут, то там среди островов развалин натыкается путник на берцовую кость, на человеческий череп, на целые ослепительно белые скелеты, сохранившиеся благодаря жаре и сухости воздуха. И все эти пустынные улицы заросли дикими олеандрами. Лишь большая ящерица пробежит порой среди полного запустения. А ночью завоет шакал. С незапамятных времен были известны здесь мирра и ладан, жрецы и священнослужители возносили к небу песнопения, процветали культовые оргии с безудержным развратом, приносились человеческие жертвы. Город окружали фруктовые сады, оливковые рощи, виноградники, гумна, давильни винограда… Древние боги пустыни мирно уживались и с Ваалом, и с Афродитой, и с Аполлоном. А потом все было стерто с лица земли. Древние боги скончались в агонии. От людей остались высохшие кости. Неудержимый в гневе своем, Иегова смеется последним — как всегда. Кто этот, приходящий из Бацры, в багряных одеждах из Эдома? Это бог пустыни, явившийся, чтобы покрыть все безмолвием смерти.

Четырнадцать веков ни в одном из письменных свидетельств не упоминался этот город-призрак. Словно его никогда и не было. И только в последние годы стали добираться сюда, рискуя жизнью, любители приключений, этакие лунатики, из наших, и кое-кто даже вернулся с миром. Но с десяток парней нашли смерть в пути, потому что бедуины из племени аталла известны своей свирепостью.

«Он встает и идет», — сказал Ионатан вслух самому себе. И ощутил такую полноту радости, будто напоили его вином. Книжку он засунул в рюкзак. Скоро полдень. Хорошо бы выкурить сигарету. Но баста: я больше не курю.

Он разобрал и почистил оружие, протер ствол фланелью, навернутой на шомпол, действуя точно и неторопливо. Затем собрал оружие. Растянулся на спине в тени, отбрасываемой асбестовой стеной. Мышцы его до сих пор ощущали упоение минувшей ночи. Он зевнул, потянулся, голова — на рюкзаке, оружие — на груди. Обрывки фраз, вычитанных в той книжке, облачком промелькнули в его голове: «призрак», «безмолвие смерти», «лисы», «ночные птицы»… Доберемся и поглядим, что же есть там, а когда вернемся — станем человеком.

Потом он задремал. Мухи разгуливали по его лицу. То ли во сне, то ли наяву увидел он свою смерть, которая настигнет его уже нынешней ночью: автоматная очередь, прошившая грудь, или кривой кинжал, воткнутый меж лопаток. Картина собственной агонии не вызвала в нем никакого страха: он умирал в одиночестве, посреди пустыни, на вражеской земле, уткнув лицо в темный песок, под ним кровь, и прах земной поглощает ее, и кажется, что яд, который наполнял его тело, вытекает из него, и приходит облегчение — как в далеком детстве, во время тяжелой болезни, когда он лежал в родительской постели, среди холодных простыней, прикрытый материнским одеялом, в полумраке комнаты, где окна затенены жалюзи. Смежив веки, жаждал Ионатан этой смерти, лишенной страданий, постепенно превращающей его в камень, один из камней пустыни, наконец-то — без всяких мыслей, наконец-то — без тоски, холодный, незыблемо спокойный. Холодный и незыблемо спокойный. Незыблемо спокойный и холодный. Навечно.

Если бы в эту минуту кто-нибудь вгляделся в Ионатана, то без труда обнаружил бы — под грязной щетиной, под слоем пыли, маской покрывшей лицо, под всклокоченными жирными волосами — того Ионатана, каким был он когда-то, восьмилетнего мальчика, тонкого, нежного, мечтательного, с глазами подернутыми тихой печалью, словно взрослые дали ему твердое обещание, и он им поверил, положился на них, но миновало время, а взрослые своего слова не сдержали, они даже не явились, исчезли, испарились, и вот ребенок лежит в одиночестве, пока не погрузится в глубокий сон, но и сон не смоет с его лица следов обиды, огорчения, сожаления.

Таким увидел парня человек, который, склонившись над ним, несколько минут рассматривал его с предельной сосредоточенностью: ясные голубые глаза неспешно оглядели снаряжение, спальный мешок, притороченный веревкой к рюкзаку, и лежащую на груди автоматическую винтовку, которую спящий Ионатан обнимал обеими руками. Улыбка, усталая и всепрощающая, появилась на лице того человека. Кончиком длинного пальца коснулся он Ионатана Лифшица:

— Эй, чудак (слово это он произнес по-русски), стыдно тут валяться. Давай-ка пойдем, поспишь как человек. В кровати с балдахином. Как царь. Среди виссона и пурпура.

Ионатан встрепенулся. Он широко открыл глаза, рывком откатился назад, гибкий, как кошка, крепко сжимая обеими руками автомат, готовый защищаться.

— О, браво! — рассмеялся старик. — Браво! Браво! Вот это реакция! Великолепно! Но сделай милость, не стреляй — перед тобой друг, а не враг. Шапка у тебя есть? Немедленно надень шапку! Тлалим.

— Простите?

— Тлалим. Александр. Саша. Я вытащил тебя из страшного, жуткого сна, верно? Пойдем, мой маленький (последнее слово он опять произнес по-русски). Пошли. Когда ты уснул, тут была еще тень, а теперь огонь и пламя.

Ионатан взглянул на свои часы, но они стояли. Он спросил своим низким голосом:

— Извините, который теперь час?

— Добрый и удачный час! Давай-ка руку и поднимайся, человек! Вот так! Уложим тебя спать в королевском дворце, и спи себе до завтрашнего утра. И объедайся деликатесами. Птичье молоко будешь ты у меня пить. Пошли. — Завершил он свою речь опять-таки по-русски: — Кушать и спать! Даешь!

Смутно припомнил Ионатан этого худого высокого человека. Вчера, когда добрался он до Эйн-Хуцуба, еще до встречи с Михаль, взгляд его выделил среди солдат, бродяг и рабочих какого-то гражданина в штатском — долговязого, длиннорукого, с длинной и окладистой седой всклокоченной бородой, на голой груди его кустились седые кудри, весь он был прожарен солнцем, словно бедуин, но на медном лице выделялись голубые веселые глаза.

— Спасибо, — сказал Ионатан, — но я уже должен двигаться.

— Ну и двигайся, почему бы нет? Давай двигайся — со всеми положенными почестями, — иронически улыбнулся старик и подмигнул с каким-то дружелюбным лукавством. — Да только как ты тронешься в путь? А? Как? Единственный автомобиль на всем пространстве Эйн-Хуцуба — это «Бурлак».

— Не понял…

— «Бурлак». Джин. Моя забава. Когда-то он был самой любимой машиной Алленби, английского генерала, освободившего Иерусалим от турок. На нем тот гонял от Каира до Дамаска, берег как зеницу ока, а теперь эту машину холю и лелею я. Часа через два-три мы с «Бурлаком» доставим тебя со всем причитающимся почетом к окраинам Бир-Мелихи. До наступления темноты ты все равно не сможешь незаметно перейти границу. А вода, красавец? Что это? Одна фляга — и все? Хочешь от жажды отдать концы? Ты у меня получишь эту штуку из пластика, ну, ту, что англичане называли джерикан, а мы на русский лад — канистра. Пусть у тебя будет вода на дорогу. Ты можешь называть меня по фамилии — Тлалим. Или просто Саша. Или «дед». Я здесь ответственный за всю пустыню. Давай. Пошли. Только немедленно прикрой макушку. Ты будешь называть меня Тлалим, а я тебя по-русски — красавец. Пошли.

С некоторым опозданием осознал Ионатан, о чем толкует старик. Потрясенный, он пробормотал:

— Какую еще границу? С чего это вдруг? Я ведь только…

— Ну, чудак! — Русские слова то и дело проскальзывали в речи бородача. — Мне ведь все равно. Хочешь лгать — валяй, лги. Говорят, у лжи короткие ноги. Идиоты! У нее — крылья! А ты, мой золотой, мордаха ты моя, устроил себе загул прошлой ночью, а? Это ведь сразу видно по глазам твоим. Ну да не беда. Хочешь все отрицать? Отрицай. Обманывать? Обманывай, сколько влезет. С маленькой Ивонн? С Михаль? С Рафаэлой? Впрочем, это не мое дело. Хи-хи, ведь там у них, между ногами, у всех мед, нектар и амброзия. Вот здесь я и живу. Давай входи. Есть чай, есть финики. Есть и водка. Я вегетарианец. Каннибал, но вегетарианец. Будешь моим гостем. Садись. Побеседуем. Поедим, выпьем, а дальше — черт его знает. Пойдешь себе с миром. На все четыре стороны. Мы с «Бурлаком» подбросим тебя к окраинам Бир-Мелихи, а уж оттуда — прямо к черту в зубы, если тебе так нравится.

Они вошли в потрепанный, видавший виды фургончик, стоявший у забора, на задворках лагеря. Когда-то это был настоящий фургон на резиновых колесах, но колеса сплющились, потеряли форму, резина полностью сгнила и давно уже исчезла, стальные рессоры наполовину погрузились в песок. Внутри фургона царили прохладная полутьма и легкий запах гнили. Потрепанный матрац, прикрытый выцветшими лохмотьями. И еще один рваный матрац, из дыр которого торчали клочья грязной соломы. Был там еще обшарпанный деревянный стол, на нем — множество пустых бутылок из-под пива, наполовину пустые бутылки с вином, разномастная жестяная посуда. Консервные банки, груды книг, хлебные корки и картонный лоток с яйцами. На полке, привязанной веревками к потолку, заметил Ионатан примус, жестяную коробку с чаем, поломанный аккордеон, керосиновую лампу, черную продавленную сковородку, закопченный финжан и древний парабеллум — среди разноцветных камней, собранных, по-видимому, на бескрайних просторах пустыни.

— Пожалуйте, мой красавец! Мой дом — твой дом. Моя постель — твоя постель. Поклажу свою брось, куда хочешь. Садись, мальчик. Устраивайся поудобнее. Отдохни. Я у тебя ничего не украду. И винтовку свою давай-ка сюда, вот так, положим ее, пусть и она отдохнет. Меня зовут Тлалим Александр, дипломированный землеустроитель, беспутный черт, знаток пустыни, геолог, повеса и пьяница. Жизнь обожал, но злодеев ненавидел, как поганое зверье. Довелось ему в жизни пройти через множество ужасных испытаний. Спокойствия и умиротворения он не обрел. Женщин носил на руках. И все свои страдания нес мужественно. Таков я. А ты, сынок? Кто ты? Отчаявшийся? Инфантильный? Поэт? Вот тебе джин. Хлебника джину. Соды и льда у меня нет, да и никогда не было. Но зато сердце у меня горячее и мудрое. Пей на здоровье, красавец. А уж затем приступишь к исповеди. Ай, мама, какие рыдания, глядите, мама, какие рыдания душат этого большого мальчика. Вот чудачок-дурачок. Какого черта вдруг понесло тебя в Петру?

Старик рассмеялся совсем по-детски, утер набежавшие слезы, и вдруг вскипел, с силой грохнул кулаком по столу, так что задребезжали бутылки, и дико завопил, перемежая иврит, русский, польский:

— Жить, подлец! Жить! Жить и еще раз жить! Ты сморкач. Тебя избаловали. Ты тряпка! Рыдай, но живи! Ползком, но живи! Сходи с ума от страданий, но все равно живи! Страдай, подлец! Страдай!

Ионатан весь сжался на табуретке, сплетенной из ивовых прутьев. Поколебавшись, он набрался храбрости, сжал в руках высокую кружку, которую вручил ему хозяин, глотнул обжигающего джина, покраснел, закашлялся, грязной ладонью смахнул набежавшие на глаза слезы и попытался защититься:

— Прости меня, друг…

— Друг?! — зарычал старик. — Да как тебе не совестно? Как не проглотил ты свой язык? Да как ты посмел! Наглец из наглецов! Я тебе друг? Дьявол тебе друг! У того, кто собрался загубить свою жизнь, нет и не может быть друзей! Черта возьми себе в друзья! А я для тебя Тлалим. Или Саша. Но не друг! Бери, ешь финики. И фиги, и маслины. Ешь! Есть и лепешка. Там, под грудой носков, найдется помидор. (И лепешку, и помидор он называл по-арабски — пита, бандора.) Ты уже ел? Так поешь у меня еще раз. Паскудник. Ну, ешь же! — И вдруг — уже другим голосом, обхватав лицо ладонями, преувеличенно качая головой и наклоняясь всей верхней половиной туловища то вправо, то влево, словно араб, изливающий свою горькую скорбь: — Сыночек! Золотой мой! Что они с тобой сделали, подлецы и мерзавцы?!

— Прости меня… Вы… У меня даже в мыслях нет того, о чем здесь говорилось. Я всего только и делаю, что кручусь тут на местности, потому что послали меня разыскивать одного парня, Уди. Он из моего кибуца, исчез несколько дней назад и…

— Прискорбно, красавец… Прискорбно, что все это враки. Нет никакого Уди, нет никакого Муди. Послушай. Саша Тлалим скажет сейчас нечто принципиально важное. А уж ты, если захочешь, выслушаешь. А не захочешь — пошел вон! Ко всем чертям! Даешь!

— Мне все равно уже пора двигаться…

— Тихо! Сейчас говорит Саша Тлалим, а красавец вежливо помалкивает. Где тебя воспитывали?

Ионатан умолк.

— Послушай, Уди-Муди. Я тебе кое-что расскажу: смерть — это отвратительно! Омерзение! Грязь! Скверна! И кроме всего прочего, это ведь от нас не убежит. Всю ночь ты идешь по черному ущелью, да, ты, умник, всю ночь идешь ты и прямо млеешь от счастья: хо-хо, как я их обвел вокруг пальца, как здорово я их наказал, этих мерзавцев, хо-хо, как они будут плакать по мне, когда я погибну, как станут проклинать себя за все содеянное ими зло, как горько будут сожалеть до конца дней своих! Я мертв, а им наука, так? Дур-рак набитый! Чтобы впредь они знали, что к тебе следует относиться с исключительной деликатностью, а? И чтобы впредь любили тебя так, как ты того заслуживаешь, верно? А утром, умница ты мой, утром ты спрячешься там между скалами? Ляжешь спать, дурак самодовольный? Ты себе уляжешься спать, круглый идиот, а бедуины из племени аталла обнаружат твой свежий след, оставленный в ущелье. Словно привидения, они будут следовать за тобой. А во всей пустыне нет следопытов, которые могли бы сравниться с бедуинами из племени аталла. И вот они учуют тебя издалека… И что же тогда? Быть может, ты мне скажешь? Вспомнишь нашего героя Трумпельдора? И то, что он сказал: «Хорошо умереть…» Правда, он-то добавил: «…за свою родину». Так вот Саша сообщит тебе кое-что: умирать совсем не хорошо. Умирать очень плохо. А особенно от рук бедуинов из племени аталла. Эти дьяволы хватают красавца, такого, как ты, кровь с молоком, цвет и украшение кибуца. Они наваливаются на тебя, словно тьма-тьмущая. Прежде чем успеешь ты коснуться своего автомата, они наваливаются на тебя и начинают трахать тебя в зад, десять-двадцать бедуинов из племени аталла трахают тебя в зад. А потом в рот. Нравится тебе это, мой мальчик? Кончили трахать тебя — убивают. Но убивают не одним ударом — режут на кусочки. Уши отрезали — отбросили. Живот вспороли. Эту штуковину, что у тебя между ног, тоже отчекрыжили. А уж после всего этого тебя слегка пошинкуют ножиками. А ты, голубок, будешь там вопить. Ох, будешь попить, до небес долетят твои вопли. Как скотина, будешь реветь: «Папа, мама, помогите!» А когда орать больше не будет сил, дорогое мое дитя, ты захрипишь, как верблюд. Видеть прирезанного верблюда тебе ведь доводилось хоть однажды? Нет? Х-р-р-р-р! Вот так!

Старик поднялся и встал во весь свой рост. Глаза вращались в орбитах. Лицо искажено было гневом. Седые волосы на обнаженной загорелой груди встали дыбом, словно иголки ежа. Старик — беснующийся, невменяемый, давно не мывшийся, с дикой бородой, сверкающей, словно снег на горной вершине под лучами солнца, с мутной пеной на губах — стоял и хрипел, приблизив лицо свое к лицу Ионатана, окатывая его смрадной волной алкоголя, чеснока, пота, его рот почти касался рта Ионатана, и откуда-то из самой его глубины поднимался страшный, вселяющий ужас рык:

— Х-х-р-р-р!!!

Ионатан в панике сдвинулся на самый край матраца, заслонив руками лицо, словно ребенок, ожидающий пощечины, и изо всех сил зажмурив глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел, что старик прямо-таки тает от блаженства, заливаясь беззвучным смехом, в голубых глазах его пляшут насмешливые искорки и он разливает остатки джина в мятые жестяные кружки.

— А теперь довольно, — сказал он, и в голосе его звучала теплота. — Теперь выпей-ка на здоровье. Выбрось глупости из головы. Успокойся. Отдохни. А затем — поплачь, голубчик. Ой, мамочка, поплакать тебе нужно, мой мальчик, не умирать, а просто полночи проплакать от всей души. Ну, так поплачь! Поплачь — и покончим с этим. Плачь, ебтвоюмат.

— Оставь, — сказал Ионатан равнодушным, угасшим голосом. Голова его выдвинулась вперед и чуть вбок — таким же движением его глуховатый отец Иолек выставлял ухо навстречу звуку. — Оставь все это. Я не пойму, чего ты от меня хочешь. Ни в какую Петру я не иду. Я не из тех ребят, не из той компании.

— О, браво! Молодец! Стаханов! Ведь ты просто разыскиваешь какого-то Уди, и не более того. Это ведь Уди собирался пойти в Петру. А ты просто крутишься здесь на местности, трахаешь по ночам Михаль? Или малышку Ивонн? Рафаэлу? Не имеет значения. Главное, что там у них, между ножками, меду — Боже мой, да и колышек, чтобы размешать этот мед, имеется. Вот и отлично! Жить! Трахаться и жить! Плакать и жить! Смерть — это мерзость! Тьфу! Грязь! И к тому же больно! Х-х-р-р-р!

— Ладно. Спасибо. Я все понял. Спасибо за выпивку и за… все такое. Только теперь дай мне уйти, — проговорил Ионатан настойчиво, насколько вообще был способен проявлять настойчивость. — Я уже должен двигаться.

— Хорошо, мальчик. Давай двинемся.

— Что?

— Ты ведь хотел двинуться, не так ли? Так давай. Двинемся. Айда. Запряжем «Бурлака». Едем. Отправляйся в Петру. А мне нет до этого дела. Человек — хозяин своей жизни. Любой идиот свободен, как король. Пожалуйста, помирай себе на здоровье. Только возьми с собой это, ну, эту пластмассовую канистру, наполни ее холодной водой. Это такая фляга. Вот приладим ее хорошенько на спину, чтобы ты мне не отдал концы от жажды. Как зовут тебя, мальчик?

— Я… Меня зовут Азария.

— Врешь!

— Товарищ… Саша?

— Валяй. Я слушаю. Ври сколько душе угодно.

— Ты… не донесешь на меня?

— Ты маньяк! Стыдно! Тьфу! Умереть — это прерогатива! Конституция! Привилегия! Право человека! Я что, Сталин? Ой, мама! Ты не донесешь на меня? Не-не-не? — издевался старик плачущим голосом, словно подражая капризничающему ребенку. — Но если бы я был твоим отцом, то отстегал бы тебя по заднице, пока она вся не стала бы красной! Как у обезьяны! Будьте любезны, познакомьтесь: этот красавец — «Бурлак»! Глаз не оторвать! Верно?

Это был потрепанный джип. Одна из фар его почернела, словно глаз под черной повязкой, а вторая была просто разбита. Стекло в окне у водительского места было выбито, осталась лишь ржавая рама. На два изодранных сиденья, из которых торчали грязные клочья, было наброшено шерстяное армейское одеяло. Сзади Ионатан заметил канистры с бензином и водой, мерные красно-белые рейки, два теодолита, просмоленные веревки, тряпье, ящик с армейскими консервами, друзы кварца, окаменевший битум, обрывки старых газет. А прямо у него под ногами, на полу джипа, поскрипывали кусочки пасхальных опресноков, оставшихся после давно прошедшего праздника.

— Это «Бурлак», — засмеялся старик, обнажив белые красивые зубы. — «Бурлак» — отрада души моей. Некогда Черчилль вступил в Венецию, оседлав моего «Бурлака», но теперь он всецело принадлежит только нам.

Произнося все это, он помогал Ионатану разместить в задней части машины его снаряжение и оружие. Затем мотор залился горестным лаем, пронзительно взвыл, закашлялся — и джип рванулся с места, а Ионатана с силой дернуло вперед. Старик дал задний ход, маневрировал и вправо, и влево, двумя колесами смял пустую жестянку из-под подсолнечного масла, выбрался на дорогу и отправился в путь. Вел он машину с воодушевлением, лихо вписывался в повороты, с силой жал на педаль газа, изредка ударял ногой по педали тормоза и только к переключателю скоростей почти не притрагивался. При этом напевал про себя какую-то раздольную русскую мелодию.

Ехали молча. Вечерело.

Куда это он везет меня? А что, если прямо в полицию? Почему это всю жизнь ко мне липнут всякие сумасшедшие? Мой отец. И мама. Троцкий, Азария, Римона. Да и я сам. С расстояния в полтора метра, максимум, ну, сущий клоун, как можно промазать, стреляя в быка с такого расстояния? Я бы запросто попал и убил. Но он нарочно не попал, потому что смерть — это мерзость и дерьмо. Пресмыкайся, но живи! А зачем? Главное, я не сломался и даже имени своего ему не назвал. Но, возможно, и это он угадал, поскольку псих сумасшедший. Он вот-вот перевернет джип и прикончит нас обоих прямо на месте. Который теперь час? Уже начинает темнеть. Все равно завтра на рассвете я уже буду мертв. Это последний вечер. Ну и хорошо. Х-х-р-р-р-р! И сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время. Меня там ждут. Но не будут ждать бесконечно. Еще немного — и я приду. Быть холодным и незыблемо спокойным.

— Который час?

— Сынок, — сказал Тлалим, — у тебя еще есть время. Бедуины из племени аталла никуда не денутся. Я, к слову сказать, восемь лет тому назад побывал там. В Петре. Если разобраться, это всего-навсего развалины. Груда камней, как и все руины. Петра не Петербург. Руины, и все тут.

Ионатан не удержался:

— Как же тебя там не зарезали?

— Дурачок, — засмеялся старик, — племя аталла меня не считает за еврея. Да и в самом деле, я уже вроде бы и не еврей. Дервиш. Юродивый. Да и среди наших тоже — ты поспрашивай здесь о Саше. Тебе расскажут, как он верхом на верблюде, подобно праотцу нашему Аврааму, добрался до Петры, и племя аталла его и поило, и кормило, и девушки их плясали перед ним всю дорогу. Я, дорогуша, уже вовсе и не еврей. Я даже уже и не человек. Черт лысый. Знаток пустыни. Жизнь — нажрался ею досыта. А женщин боготворил. Водку пил как лошадь. Подлецы расставляли мне ловушки, а глупцы отравляли жизнь. Но я никогда не отчаивался. Никогда! Послушай, золотой мой, стоит ли тебе отправляться ко всем чертям? Давай-ка ударимся в загул, а?

Ионатан сказал:

— Высади меня, пожалуйста, перед Бир-Мелихой. И забудь, что вообще встречал. Я никому не обязан давать отчет. Моя жизнь — она только моя.

— Философ! — воскликнул старик, внезапно возликовав, словно читающий мысли маг, который получил подтверждение, что все угадал с потрясающей точностью, и теперь раскланивался перед невидимой толпой поклонников: — Твоя жизнь — она твоя! Оригинально! Здорово! Ну и что с того? Твоя жизнь принадлежит мне? Или черту? Конечно же, она твоя, красавец. Ступай себе с миром, бедняга. Ой, мама, какую же подлость учинили они тебе, эти разбойники, что ходишь ты с такой физиономией? Негодяи! Да истребится имя их! А ты, пожалуй, ступай ко всем чертям! Но только послушай: вернись этой же ночью. Вернись к Саше. Потихоньку перейди границу, побывай в Заиорданье, не беда, но помни: шоссе на иорданской стороне не пересекай ни в коем случае. Просто поверни назад и возвращайся. А? Прекрасно. Молодец! Имя мое запомнишь? Тлалим! Это просто! Саша! Возвращайся среди ночи в мой королевский дворец, живи у меня, сколько захочешь, без церемоний, день, неделю, два года, пока не почувствуешь, что эти подлецы уже получили должный урок, оплакали тебя горючими слезами и впредь станут относиться к тебе с подобающим уважением. А пока у меня есть для тебя маслины, фиги, финики и матрац с виссоном и пурпуром, да и выпивки нам вполне хватит. Я убежденный вегетарианец. Каннибал, но вегетарианец. И обретешь ты у меня другую физиономию. Новую. Бороду ты уже отращиваешь. Никто тебя не узнает. Захочешь — будешь крутиться со мной, станешь помощником землеустроителя. Оседлаем «Бурлака» и объездим вдвоем всю неоглядную пустыню, и будешь ты вице-королем. Не захочешь — не беда: у меня можно просто валяться на спине целые дни напролет, а ночью можешь исчезнуть — держи свой колышек повыше и помешивай им сладчайший мед, что водится у наших девушек. Никто на свете не узнает, что ты живешь у меня. Ты вернешься?

— Останови здесь, — сказал Ионатан. — Дай мне сойти.

— Ой, мама, — вздохнул старик. — Снова черт победил меня.

Джип остановился, на сей раз плавно, а не резко. Ионатан забрался в заднюю часть машины, стал выбрасывать на песок у обочины свое снаряжение: рюкзак, одеяла, штормовку, канистру с водой, спальный мешок. Затем спрыгнул сам, с «Калашниковым» в руке. Старик не удостоил его взглядом, он сидел за рулем, обессиленный, голова поникла, борода всклокочена — казалось, вся мировая скорбь обрушилась на плечи этого высокого худощавого человека с копной седых волос и пышной белой бородой.

Только когда Ионатан, слегка согнувшись под тяжестью своей ноши, начал удаляться в сторону горного склона, все более погружавшегося во тьму, только тогда повернул старик свою великолепную голову и произнес с грустью:

— Будь осторожен, сынок. — И вдруг из самых глубин его существа раздался мощный рык, потрясший бескрайнюю пустыню: — Несчастный!

В то же мгновение теплая волна захлестнула Ионатана. Комок подкатил к горлу. Влагой заволокло глаза. Из последних сил, прикусив нижнюю губу, справился он с нахлынувшей слабостью.

Джип удалялся. И сумерки поглотили его. Растаяло урчание мотора. Подул ветер с севера. На пустыню опустилась тьма. Наконец-то Ионатан был воистину один. И он услышал, как звенит тишина…

 

6

И была ночь. Над пустыней — с севера на юг — дул теплый ветер и нес с собой соленую пыль. Уже появились первые звезды, но отблески дневного света все еще цеплялись за вершины гор. Ноздри Ионатана дрогнули — их коснулся запах далекого дымка. Коснулся и растаял. Ионатан стоял, пригнувшись под тяжестью своей ноши, словно поджидая кого-то собиравшегося присоединиться к нему. Затем, помочившись всласть, он вздохнул полной грудью и радостно сказал самому себе, что вот уже прошло целых сорок пять часов, а он не выкурил ни одной сигареты. Он вставил магазин с патронами в свой «Калашников», подготовив его к бою. Два других магазина сунул поглубже в карманы брюк. Он с удовольствием осознал, что никогда за всю свою жизнь не был в таком одиночестве — ни одной живой души вокруг. Даже Эйн-Хуцуб, оставшийся за спиной, вдруг показался ему местом чересчур шумным и утомительным, местом, где пытались навязать ему обязанности, которые были ему совсем не по душе. Но теперь это все позади. Холмистый рельеф скрывал от него шоссе Сдом — Эйлат. Старый крикун растаял, испарился, исчез. И пришла ночь. Теперь с этим покончено, твердил про себя Ионатан, словно пароль. Где-то там, прямо перед ним, в темных горах, сливавшихся на востоке с небосводом, замерцал слабый свет. Пограничная застава? Или бедуинские шатры, приткнувшиеся в горных расселинах? Там земля Эдома. Там королевство Трансиордания. Там ждет город, высеченный в скалах. Там земля кишит врагами.

Не доносится ни звука. Ни шороха. Словно испытывая глубину безмолвия, произнес Ионатан своим низким голосом: «Тишина».

Легкий молочный туман стлался у его ног. Ветер стих. По шоссе, которое осталось у него за спиной, пронеслась машина. Шум мотора вывел Ионатана из задумчивости. Он вновь опробовал свой голос: «Двинулись!»

И едва прозвучало это слово, ноги его сами зашагали. Шаги его были так легки, что он почти не слышал их. Несмотря на всю тяжесть снаряжения и оружия, Ионатан словно бы скользил. Как будто ботинки парашютиста сами несли его. Склон был удобный, пологий. Постепенно Ионатана охватило чувство облегчения. Даже пот на лбу был ему приятен, как прикосновение прохладной ладони. Какая-то таинственная, мистическая нежность была присуща земле, по которой он ступал, будто шел он по ковру из мягкого пепла, оставшегося после пожара. Только тонкий запах дыма вновь возник в воздухе. То тут, то там наступал Ионатан на низкорослый кустарник. То тут, то там чернели валуны. Темнота этой ночи не была похожа ни на какую другую темноту, знакомую ему по прошлой жизни: небесные светила извлекали из пустынной земли некое внутреннее голубоватое туманное сияние. Словно околдованный, двигался Ионатан на восток, не отягощенный мыслями, не знающий тоски, в тумане легкого опьянения: крепкие мускулы несли его тело и, казалось, пели.

Чем я был все эти годы? Кто это зовет меня к себе? Я иду. Я иду. Немедля. Холодный и незыблемо спокойный. Не я ли собирался уехать в другую страну? В большой чужой город? Начать там новую жизнь? Работать и учиться? Управлять какими-то сложными приборами? Знакомится с чужими женщинами? Ну вот, теперь у меня есть свобода. Кому они нужны, сложные приборы и женщины? Ничего мне теперь не надо. У меня есть свобода и нет никаких проблем. Какое мне дело до того, что сейчас появятся здесь все эти бедуины? Пусть приходят. Я скошу их автоматной очередью, как траву: та-та-та. То, что Азария рассказывал про учителя математики, которому шальная пуля угодила в голову, — в действительности этого не было. И самого Азарии в действительности не было. И дома не было. И всех этих лет. И Михаль, и психованный старик — они тоже не всамделишные. Только сейчас воистину начинается моя жизнь. И взаправду существуют лишь звезды и темнота. Пустыня — она есть взаправду. И этот ветерок, что дует на меня слева. Подует, перестанет и снова подует. В этом вся моя правда: идти в одиночку сквозь ночь. Принадлежать этой тишине. Шагать в своем ритме, направляясь на восток. Азимут — на самую высокую вершину горной гряды, это, несомненно, Джабл-Харун. Вот и всё.

Старая песня зазвучала в его душе: «Чего еще ты попросишь, наша земля, чего мы дать не готовы?» На вопрос этот не находил Ионатан никакого ответа. А впрочем, и не пытался. Но поймал себя на том, что мурлычет мелодию, и постарался от нее избавиться. Он шел. Словно плыл по воздуху.

Полны наши житницы. Изобилие в наших домах. Но с этим покончено: нет у нас дома. Там, в ущельях, меж горами Эдома, бродят кочевники. Вот и я уже превратился в кочевника. А все, кроме этого, ошибка или шутка. Или ловушка. Мой отец. Моя жена. Армия. Цитрусовая плантация. Гараж. Как годы пролетели. Как же ждал я будто камень. Иехошафат, учитель, душа его стремилась не туда, с чего это вдруг он сидел на балконе и ждал, пока схватит пулю в голову? Почему не встал и не ушел? Вот и я для них уже мертв, но, по мне, жив-живехонек. Никто и никогда не скажет мне, что делать. Любой, кто приблизится, получит автоматную очередь. Я появился на свет мертвым. Как девочка, которая родилась у Римоны год назад. Я даже не спросил, что этот гинеколог из Хайфы, этот уроженец Сирии, сделал с тельцем девочки. Что делают с детьми, родившимися без признаков жизни? Возможно, собирают их всех в городе призраков, затерянном в горах? Возможно, существуют убежища для таких детей, храмы, дворцы. Дома, высеченные в скалах? Глубоко-глубоко, в непроглядной тьме, как это написано в той брошюре про Петру? И Эфрат, девочка Римоны, там. Дочь? Та, что была у меня? Моя дочь? Я — ее отец? Боже милостивый, что за слово — «отец». Я отец. Как смогу я узнать девочку, которую никогда не видел? Да еще в такой тьме? Среди множества других детей. Я стану громко звать ее: «Эфрат!» А она придет? Обнимет меня за шею? Как делал я, когда был совсем маленьким и все говорили про меня: «Какой он добрый»…

Какая-то соленая влага вдруг коснулась его губ. Он утер лоб ладонью и, не останавливаясь, ослабил лямку рюкзака.

Римона, бывало, клала мою руку на свой живот, чтобы я мог почувствовать, как ребенок двигается, и смотрела на меня так, словно именно это должно все во мне изменить. Я? Отец? Отец Эфрат? И отец того ребенка, другого, от которого она избавилась с помощью аборта? Безумие.

Каким-то мистическим образом вообразил он, что чувствует шевеление ребенка в своем собственном животе. И чуть было не рассмеялся в темноте. Но именно в это мгновение подошвы его ботинок стали издавать необычный скрип: он ступил на мелкий щебень. Разве это не дно ущелья? Спустя какое-то время земля вновь замолкла и ноги его опять ощутили молчаливое прикосновение песка. Ионатан глубоко вдыхал одиночество, безмолвие ночных пустынных пространств. Он поднял глаза, взглянул на линию горного хребта и увидел неясное сияние. Это уже огни города? Вчера ночь была лунной. Сейчас по ту сторону гор луна вновь готовится взойти на небосклон. А пока что долетают до нас отблески ее сияния. Словно прямо с небес спустилось облако звездной пыли, приземлилось там, далеко на востоке, за горными хребтами земли Эдомской, и здесь, где нет ни одной живой души, оно, поднимаясь из-за мертвых гор, разливает над всей ширью безлюдной равнины свое наводящее ужас свечение.

Еще немного — и взойдет луна. Ущелье, что миновал я несколько минут назад, а может, около часа — я не обратил внимания, — это ущелье наверняка Нахал-Арава. Стало быть, граница позади. Теперь я уже за границей. Кончено. Это Королевство Иордания. Территория свирепых кочевников. И надо быть начеку. Я мог бы взять с собой Тию, пусть бы шла со мной всю дорогу. Однако нет: она уже не моя… Как же так случилось, что о ней я ни разу не горевал? Как это я ничего не почувствовал? Почему всякий раз, когда Римона, бывало, пыталась заговорить о ней, я тут же обрывал ее и кричал, чтобы она это прекратила? Она была моей малышкой. Как же я забыл, что есть у меня дочь? Как же я забыл? Я хотел забыть, что за два года до Эфрат Римона была беременна. Я этого не хотел. «Брось, нам еще рано заводить детей, — заявил я ей сердито. — Мы вдвоем, и нам хорошо. Я не обязан обеспечивать отцу продолжение династии. Я не желаю, чтобы родители вмешивались, лезли нам в душу. Брось, обойдемся без детей…» Однажды утром она отправилась в Хайфу. Вернулась опустошенной. Бледной. Я купил ей в подарок пластинку. У нее не было ненависти ко мне. Наоборот… Пять дней подряд, тысячу раз слушала она пластинку, которую я ей купил. Из-за этого аборта Эфрат родилась у нас мертвой. Так объяснил тот «сириец», врач-гинеколог, и порекомендовал временно воздержаться от новых попыток, потому что из-за этой девочки Римона сама чудом выжила. Двух своих детей я погубил собственными руками. А Римону свел с ума. Ее «чары Чада» — это с тех пор… Что это было? Шакал? Лиса? Ничего… Звезды и тишина. Я должен попить немного воды. Хоть и не испытываю жажды. Вот в такое время мы бы уже уложили Эфрат спать… Одеть ее в пижамку со слониками. Спеть ей колыбельную. Рассказать ей сказку, подражая голосам зверей. Это я делаю хорошо. Вот послушайте: это лиса. А это гиена. Умерла дочечка моя Эфрат. Отец ее, сумасшедший, взял и убил ее. Как и мой отец — меня. Мы могли бы сейчас дать ей бутылочку с теплым молоком. С сахаром или с медом. Положить ей под зимнее одеяло медвежонка или жирафа. Вот так делает медведь: «Бу-у-у!» Но ты не бойся, Эфрат. Папа ляжет на циновке рядом с твоей кроваткой. Дай мне ручку. Усни. Мама тебя укроет… А потом мы с Римоной могли бы посидеть в соседней комнате, тихо и спокойно, я — с вечерней газетой, Римона — со своей вышивкой или с книгой. Быть может, она бы для нас пела, потому что до того, как Эфрат умерла, Римона иногда пела. Я бы мог играть в шахматы с Заро. Мы бы выпили чашечку кофе. Римона могла бы выгладить голубую юбочку для Эфрат, вместо того чтобы погружаться в черные чары Чада. И, едва услышав первое, легкое всхлипывание, мы все трое бросились бы менять пеленки. Укрыть. Сменить бутылочку с молоком. Зачем же вздумалось мне убивать свою дочь? И своих родителей? Пусть были бы дедушкой и бабушкой, вместо того чтобы сходить с ума. И Римону, тело которой со времени убийства превратилось в труп? Зачем же я всех убил? И шагаю себе здесь, продолжая убивать. Какие у меня претензии? Чего я хотел, но не получил? Кто же тот, кого я ненавижу? Кто же тот, кого я ищу здесь? Сумасшедший. Полный псих. Старик из Эйн-Хуцуба назвал меня несчастным. Несчастная — это моя мама. Несчастный — это мой отец. Я отнял у них Эфрат, а до этого — еще одного младенца, а теперь — их сына. И этот Заро — несчастный. А как раз я уже в полном порядке, иду себе, бодрый и радостный, — прямо ко всем чертям. Пусть Заро сделает ей ребенка? Пусть умрет отец? Мне все безразлично. Я уже ничего не хочу. Ночная бабочка летит прямо в огонь. Чего же жаждал я осенними дождливыми ночами, когда хотелось мне встать и уйти? Тепла? Жизни? Любви? Это значит, что боль и гнев не отделимы от сильного наслаждения? Этого мне недоставало? Убивать? Быть убитым? Уничтожать? Нет, он уже не несчастен. Наоборот. Он идет, и ему хорошо. Идет, чтобы принести Эфрат. Всю жизнь его называли добрым, а он злой. Но хватит. Довольно. Отныне он один, и никто не скажет ему, что есть добро, а что — зло. Здесь склон поднимается вверх. По-видимому, пески кончились и теперь начинаются скалы. Остановиться. Вслушаться. Возможно, эти убийцы залегли здесь в засаде. Одна очередь — и порядок. Ничего не слышно…

Ионатан остановился. Снова утер лицо ладонью. Потрогал щетину на щеках. Наполовину опорожнил свою флягу. Сосредоточенно и напряженно вслушался. Жара давно кончилась. Повеяло ночной прохладой. Вокруг не было слышно ни звука. Молчание пустыни. Легкий ветер с севера. Тень гор. Звезды. И тьма. Но среди звезд, словно молния, вдруг возникло какое-то безмолвное движение: одна из звезд сорвалась с места. Прочертила сверкающую линию почти до края небосвода и растаяла где-то на юге. А все остальные продолжали сиять холодным светом.

Ионатан переложил свою ношу с одного плеча на другое, а автомат — из правой руки в левую. И, доверившись чутью, решил, что надо взять немного севернее. Вопрос: является ли ближайший холм справа тем, что отмечен на карте как Джабл-Бутайяр, или это уже Джабл-а-Тейбе? Еще немного — и взойдет луна. Но что это за шорох? Черная тень промелькнула и исчезла. Ночная птица? Или просто померещилось? Кругом холодное, глубокое безмолвие. Лишь мое тяжелое дыхание? Или еще кто-то дышит тут, у меня за спиной? Кто-то затаился и наблюдает за мной. Быстро, с легким лязгом взвел он свой автомат. Какое-то время выжидал, застыв, словно камень. Песчинка не сдвинулась с места. Сердце бешено колотилось. И все-таки он поставил автомат на предохранитель и приказал себе продолжать идти. Вновь тенью возвышалась вдалеке гора Джабл-Харун.

Нет проблем. Это мой маршрут. Я уже на трассе Вади-Муса. Ничего не боюсь, потому что мне все безразлично. Я не устал, не голоден, не испытываю жажды. Папа Эфрат — герой. И эта ночь только начинается.

Который сейчас час? Часы мне не помогут. Однако, судя по звездам, еще рано. Но что это шевельнулось там, напротив? Кто это светит фонарем в мою сторону? Прожектор вражеской погранзаставы? Факел бедуинов? Я уже нарвался на них. И делу конец? Конец моей истории?

Свет был мягким, окутывающим, это был свет иных миров. Будто дрожь ужаса сотрясла поверхность горы. Красная, гигантская, раскаленная луна вырвалась из-за вершин Эдомских гор. По мановению невидимой руки весь мир преобразился. По темным склонам заскользили светлые лунные гонцы. На равнине затрепетало бледное сияние. Мертвое серебро бесшумно разливалось по мертвой земле. Проявились линии холмов. Там и сям чернели скалы на дне ущелья, вздымались темные скопления кустов, казалось замышлявшие недоброе. Напрасно Ионатан убыстрял шаг, стремясь уйти как можно дальше: как бы стремительно ни двигался он, повсюду настигала его собственная мечущаяся тень, и ее обманные движения леденили кровь.

Вот они, призраки, души мертвых. Сирийцев. Которых мы убили. Бойцов иорданского Арабского легиона, проткнутых штыком моего брата. Лицо Римоны на белой простыне. Ее осенняя улыбка на бледном, окаменевшем лице. Серебро луны на ее обнаженном теле. Лица родителей в непроглядной тьме: голова матери запрокинута, так что жилы натянулись на шее, а отец сидит с ней рядом, уронив голову на грудь, погрузившись в мрачные раздумья. Так сидят они, мертвые, залитые сиянием, утонувшие в серебре. А руины деревни Шейх-Дахр захватила дикая растительность, лунный свет льется на развалины, среди которых не осталось ни одной живой души, и лишь то здесь, то там перевернутые трупы лежат во прахе и пепле, вспыхивающих блестками.

И внезапно Ионатан, вырвавшись из этой жути, осознал со всей непреложностью: только я один и остался, а это значит, что я убийца. Я убил их всех.

И, словно ноги его споткнулись о мертвое тело младенца, рухнул Ионатан на землю. Лежал, уткнув лицо свое в испепеленную, просоленную землю, весь дрожа — от макушки до кончиков пальцев на ногах, не чувствуя, как впиваются в него острые камешки. Лежал, ослепленный и отчаявшийся. Что ты наделал, сумасшедший, что же ты наделал? Это смерть твоя, сумасшедший. Ты убил и ее, и тех двух детей, что хотела она родить тебе, и твоего отца, и твою мать ты убил, а теперь и сам ты умрешь. Не в силах вытерпеть ужас пронзившего его страдания, он притянул к себе автомат, прикладом уперся в плечо, щекой прислонился к ложу, всхлипнул по-собачьи, снял с предохранителя и изо всех сил нажал на спусковой крючок. Приклад ударил его в плечо, запах огня и пороховой гари опьянил, все в нем перевернулось, раскат автоматной очереди слился с бешеными ударами его сердца, а огненные вспышки стремительно рвались из дула.

И пустыня, и скалы, и отвесные стены ущелий в то же мгновение открыли ответный огонь — гулкое и частое эхо, пуля в ответ на пулю; на первые раскаты эха отзываются новые, приглушенные, далекие, а за ними — отголоски отголосков, словно все окружающие горы, ответив на выстрел, вступили в жестокий бой друг с другом. И когда в конце концов, вобрав в себя последние отзвуки эха, вновь установилась черная тишина, Ионатан окончательно осознал, что он погиб и ему не жаль себя. Он вставил второй магазин и расстрелял его весь, выпустив одну непрерывную очередь, а затем, вставив третий магазин, шагнул вперед, чуть-чуть приподнял ствол автомата, сильно прижмурил левый глаз, поймал на мушку лунный диск и выпустил в него весь остаток своего боезапаса.

Наступившая затем гнетущая тишина окутала его леденящим холодом. Зубы его стучали, руки и ноги дрожали. Наконец ему удалось кое-как унять дрожь, он встал и расстегнул ширинку, острые, пронзающие судороги мешали ему помочиться: он делал это с перерывами, то пустит струю, то прекратит. Едва он застегнулся, как его стало рвать. За рвотой последовала громкая отрыжка. Колени его были мокрыми, желудок выворачивало наизнанку. Брюки залиты мочой и рвотой, ботинки испачканы.

Чуть успокоившись, он вдруг осознал, что стоит выпрямившись во весь свой рост, освещенный полной луной, и увидеть его могут даже издалека, из глубины вражеской территории, и именно в этих краях уже погибло немало парней, таких же как он. Он стоит тут как круглый дурак, да еще наделал шуму на всю пустыню, и теперь у него не осталось даже последнего патрона, и ему не отбиться ни от диких зверей, ни от тех, кто немедленно явится, чтобы прирезать его.

Ионатан развернулся на месте и, охваченный паникой, бросился бежать обратно. Бежал он так, как не бегал никогда в своей жизни, несся огромными шагами, спотыкался, но не падал, летел по откосам, не глядя перед собой, мчался, громко и часто дыша, бежал, сотрясаясь от рыданий, бежал и тогда, когда не хватало ему воздуха, когда острые колючки впивались в ребра, бежал, не сбавляя скорости, бежал, хотя глаза его вылезали из орбит… И наконец, спустя тысячу лет, ступни его ног ощутили под собой щебень, устилавший дно ущелья. Однако и тогда он не замедлил своего бега, голова его была в тумане, все это время он обеими руками сжимал автомат, держа его перед собою наперевес, словно вот-вот ждала его схватка с противником. И все это время опутывала его паутина лунного света, пока не рухнул он наземь, запутавшись в ней окончательно и бесповоротно, и его пылающее лицо не погрузилось в серебряные пески.

Часов около трех, перед рассветом, добрался Ионатан до вагончика в дальнем конце лагеря Эйн-Хуцуб. Обрывками грязного полотенца, смоченного джином и ледяной водой, обтер старик его лицо. В половине четвертого Ионатан разразился горькими слезами.

Весь следующий день, до самого вечера, он проспал. Старик приготовил ему овощной салат, дал черного хлеба с вареньем. Спустя день-другой Ионатан уже сам, случалось, готовил завтрак для старика. А в конце недели начал выезжать на древнем джипе, сопровождая старика туда, где тот вел обмеры площадей, собирал образцы камней и минералов со всех концов пустыни. Ионатан стал его оруженосцем: наводил порядок в вагончике, чистил и готовил к работе теодолиты. Старик называл его на русский лад — мальчик. Если, бывало, старик говорил ему по-русски: «Пошел вон, ты, чудак», Ионатан отвечал ему медленной смущенной улыбкой. Осколок зеркала, который примостил он в углу вагончика, однажды, к его великому удивлению, открыл ему, что эта улыбка — точная копия улыбки Римоны, женщины, которая была его женой.

— Послушай, был у меня однажды юный приятель, и он научил меня русской пословице: друг в несчастье — что шуба в ненастье.

— Вранье! — вскипел старик. — Нет и быть не может такой русской пословицы! Не было и нет. Все это сплошное вранье!

Но именно здесь вранье окончилось, сказал Ионатан самому себе. Здесь я навсегда избавился от своей аллергии. И больше не курю. И борода у меня выросла. Я начинаю кое-что понимать. И сердца наши готовы, потому что все изменяется к лучшему. Я здесь.

Может, пойти нынешней ночью поискать Михаль? А что? Почему бы и нет?

 

7

Наконец-то зима убралась восвояси. Дожди прекратились, тучи рассеялись, резкий ветер превратился в ласковый морской бриз. Всю последнюю мартовскую неделю Срулик мог сидеть на своей маленькой веранде и провожать взглядом птичьи стаи, которые рассекали багровое небо, пролагая себе путь на северо-запад.

Несмотря на зимние ливни, всходы на полях оказались отличными. В апреле поднялись и ячмень, и пшеница. Зазеленевшие поля тянулись до линии холмов на востоке. Весна запоздала: только сейчас зацвели в садах яблони, грушевые деревья оделись в белое, словно невесты, и западный ветер доносил до нас их исполненный чувственности аромат. Грунтовые дороги подсохли. Орешины, смоковницы и миндальные деревья покрылись свежей листвой. И виноградные беседки в наших палисадниках стали медленно пробуждаться к зеленой жизни, одаривая нас своей тенью. Начали расцветать розы, подрезанные зимой. Каждое утро, задолго до рассвета, кибуцная усадьба оглашалась гомоном воробьев, усеявших кроны деревьев. Вновь и вновь, словно повторяя пароль, кричал по утрам удод, а на крышах наших домов настойчиво ворковали голуби. Гуляя среди развалин деревни Шейх-Дахр, Анат вдруг заметила пять газелей, замерших на гребне далекого холма, и тут же показала их Римоне, Заро и Уди. Газели постояли и исчезли.

Во дворах арабской деревни, лежавшей в руинах, пылали бугенвиллеи, словно сами камни исходили криком. По разрушенным аркам и сводам вились побеги дикого винограда. И запахи цветущей акации по-разбойничьи завладели каждым холмом.

На тракторном прицепе увез Уди из Шейх-Дахра огромный жернов, камень, служивший некогда притолокой в одном из домов, и деревянное, почерневшее от времени молотило. Все это разместил он на лужайке перед своим домом. Однажды зимой, в субботу, в просвете между дождями, поделился Уди своим намерением выкопать на кладбище Шейх-Дахра скелет, привезти его в кибуц, установить на лужайке — пусть отпугивает птиц и раздражает стариков. Быть может, это была всего лишь шутка. А быть может, в весеннем ликовании это намерение начисто позабылось.

Азария тоже принес из деревни Шейх-Дахр огромный треснувший кувшин, который и подарил Римоне. Он наполнил кувшин землей, посадил в него красную герань и установил кувшин у входа в дом. «Это Иони очень понравится», — сказала ему Римона. Но в голосе ее не прозвучало ни радости, ни печали.

День за днем, в четыре часа утра, Шимон-маленький выгонял стадо овец на пастбище, на склоны холмов, вздымавшихся на востоке. День за днем, в шесть или в семь утра, возвращался добряк Сточник с фермы после ночной дойки и молча проходил мимо окна кабинета, за которым сидел Срулик, секретарь кибуца. Срулик начинал свой день с писания писем и стремился завершить эту работу до того, как проснется телефон. День за днем по пять часов проводила Хава Лифшиц за работой в пошивочной мастерской, где, поджав губы, латала рабочую одежду. День за днем Эйтан Р. косил люцерну, провозил через всю кибуцную усадьбу телегу со свежескошенным кормом и наполнял им ясли на ферме.

А в послеобеденное время, немного передохнув, мы все работали в своих палисадниках: вскапывали, пололи, подрезали, стригли газоны. В выпуске радионовостей вновь сообщалось о напряженной обстановке на северных границах, об угрозе войны, о террористах, просочившихся на нашу территорию, о решительном протесте и серьезном предупреждении, высказанных Леви Эшколом, главой правительства Израиля, послам четырех великих держав. А в промежутке между сводками новостей радио передавало для нас старые песни на иврите, те, что пели первые поселенцы, прибывшие в Эрец-Исраэль еще в начале века. И сердца наши сжимались…

Нормальная жизнь, без особых потрясений. Но в середине апреля скоропостижно скончался Сточник.

Однажды утром, возвращаясь с ночной дойки, зашел он, как был, прямо в сапогах, к Срулику в кабинет, заполнив все пространство комнаты запахами коровника, и смущенно попросил своего друга, чтобы тот позволил ему немедленно послать телеграмму (или лучше, пусть сделает это Срулик от своего имени) в город Кирьят-Гат: ему бы хотелось, чтобы живущая там его единственная дочь немедленно, все бросив, с мужем и детьми, его внуками, прибыла в кибуц Гранот. Еще сегодня. Когда же Срулик поинтересовался, что за причина для такой радости, Сточник вдруг побледнел, словно его уличили во лжи, и оперся обеими руками о стол. Он что-то невнятно забормотал о каких-то «семейных делах, то есть частных, и даже не частных, а, можно сказать, сугубо личных». И Срулик был поражен безнадежностью, которая звучала в голосе друга. Давно миновало время, когда Сточник вскипал, спорил, бывал преувеличенно сентиментален, шумно выражал свои чувства, с пафосом осуждал некоторые явления, отстаивал свою правоту с пеной у рта и всегда готов был к ссоре. Шесть месяцев не разговаривал он со Сруликом — ни по хорошему, ни по плохому — из-за того, что Срулик доказал ему с энциклопедией в руках, что Дания не одна из стран Бенилюкса. Лишь спустя шесть месяцев он простил Срулика, правда, настаивал на том, что географический атлас Срулика — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Промчавшиеся годы стерли с лица Сточника выражение бодрого пионера-первопроходца, этакого рубахи-парня, который со всеми запанибрата, и в конце концов стал он походить на измученного жизнью еврейского лавочника, из тех, кто просиживал дни напролет за хлипкой стойкой в какой-нибудь каморке, торгуя галантереей и прочим мелким товаром, а в промежутке между покупателями читал нараспев Талмуд. Всю свою жизнь был он неисправимым упрямцем, а сейчас стоял смущенный и растерянный, и какая-то печаль окутывала его.

Сточник отказался от стакана чая, он был весьма немногословен и явно не расположен затевать спор. И вдруг, стесняясь самого себя, он протянул руку. Сначала Срулик не понял, затем очень удивился, но тем не менее не противился и пожал протянутую ему руку. После этого Сточник повернулся и, не произнеся ни слова, с какой-то покорностью вышел, оставив после себя только запах коровника.

Срулик задумался. Все взвесил. И решил послать телеграмму в Кирьят-Гат, но сделать это после завтрака, когда он сможет поговорить с Рахелью, женой Сточника.

Но на сей раз он опоздал.

Сточник отправился к себе домой. На веранде снял он свои сапоги, сбросил рабочую одежду и пошел в душ. Рахель нашла его там, когда вернулась с работы, много часов спустя. Он сидел на полу, прислонившись спиной к выложенной кафелем стене, и казался погруженным в раздумье. Глаза его были открыты. Его добрые глаза. Тело его, жилистое, изнуренное каторжным трудом, уже начало синеть под струей воды, которая лилась и лилась на него все эти долгие часы. Покой и умиротворенность были на его лице, словно он долго плакал, а теперь пришло к нему великое облегчение. Срулик, друг его, произнес надгробное слово над открытой могилой. Сказал, что был умерший скромным человеком, хорошим товарищем, с которым было приятно общаться, но взгляды свои отстаивал яростно и от принципов своих не отступал никогда. До самого последнего дня, сказал Срулик, до самого смертного часа, работал он, выполняя свой долг. И умер так же, как и жил, скромно, с чистым сердцем. Мы будем помнить, каким нежным было это сердце, пока не придет и наш смертный час. Рахель Сточник и ее дочь плакали навзрыд. Крепкие парни Эйтан и Уди засыпали могилу. И Азария тоже схватил лопату, пытаясь помочь им. Еще минут пять постояли мы там, у выросшего могильного холмика, ждали чего-то, еще одной фразы, еще одного слова, какого-то еще не прозвучавшего комментария. Но после Срулика никто не произнес ни слова. Только ветер дул с моря. И густые кроны кладбищенских сосен отвечали ему шелестом, словно переговаривались с морем на его языке.

Бо́льшую часть дня Иолек сидел в удобном кресле под смоковницей возле своей веранды. С тех пор как вернулся он из больницы, стал Иолек очень молчаливым. Смолкли громы, утих гнев, что, бывало, перехлестывал через край, и теперь сидел он так час за часом, покойно расслабившись, положив руки на подлокотники кресла. В молчании наслаждался очарованием весны, словно была она первой в его жизни. Рядом с ним, на маленькой скамеечке, стопка газет и журналов, открытая книга, лежащая обложкой вверх, и еще одна, а поверх всей этой груды — очки. Иолек ко всей этой литературе не прикасается. Только видения весны по-прежнему трогают его. И, возможно, еще острые запахи.

Если случается, что какой-нибудь мальчишка в бешеной погоне за мячом оказывается рядом с креслом Иолека, тот качает вверх-вниз головой — задумчиво, с глубокой серьезностью, словно обдумывая важную проблему, — и наконец твердо решает: «Мальчик».

Если Хава подходит к нему, поднося лекарство и стакан с водой, он все принимает из ее рук с полной покорностью и, осторожно взвешивая каждое свое слово, произносит: «Все уже в полном порядке». И добавляет на идиш с польским акцентом: «Шойн. Прекрасно».

Если приходит к нему на закате секретарь кибуца, чтобы посидеть рядом, поделиться проблемами и спросить совета, Иолек опять-таки объясняется с ним на смеси иврита и идиш, успокаивая: «Но, Срулик, ей-богу, все это очень просто». Или: «Все устроится. Не горит».

Не мечутся более громы и молнии, не звучит «меа кулпа», утих библейский гнев; день-деньской отдыхает Иолек в собственном палисаднике, под сенью смоковницы, наслаждаясь чудесами весны. Врачи говорят о стабильности его состояния. Больной выполняет все предписания, не причиняя медикам никакого беспокойства. Время от времени навещает его Римона, всегда принося с собой цветок олеандра или веточку мирта. Иолек медленно опускает на ее голову свою широкую, грубую ладонь и говорит: «Спасибо. Это красиво». Или неожиданно обращается к ней на идиш: «Доченька, ты воистину святая душа».

Однако глухота его усиливается: он уже почти ничего не слышит. Все, о чем рассказывает ему Срулик во время своих регулярных визитов, недоступно Иолеку и кажется ему сплошным бормотанием. Даже реактивные самолеты, которые с диким ревом разрывают раскинувшийся над нами небесный свод, не заставляют его поднять голову. Цветы, принесенные ему Римоной, по-видимому, останутся лежать у него на коленях весь день, до самого заката.

Посоветовавшись с Хавой, врачом и медсестрой, секретарь кибуца уже позаботился о том, чтобы для Иолека был заказан слуховой аппарат, самый совершенный. Есть надежда, что Иолек вновь услышит нас. А пока он отдыхает. Тия любит долгими часами лежать у его ног, погрузившись в дрему и не утруждая себя даже тем, чтобы отогнать назойливых мух.

Каждую субботу приезжает Амос, младший сын, получая по распоряжению свыше отпуск из армии. В один из таких приездов он привез в родительский дом стремянку, кисти, банку с краской и обновил кухоньку. Хава купила мужу в подарок маленький транзисторный радиоприемник. Азария, в свою очередь, привез полную одноколесную тачку бетона, и заделал трещины на дорожке, ведущей к дому, и починил лестницы, чтобы, не приведи Господь, Иолек не споткнулся при ходьбе. Субботними вечерами мы пили кофе и слушали передачу популярного спортивного радиокомментатора Александра Александрони. Однажды Амос взял из рук Азарии Гитлина его гитару и, к великому нашему удивлению, сумел извлечь из нее три простенькие мелодии. И когда же это он научился играть?

Случилось и маленькое чудо: как-то явился Болонези и принес в подарок одеяло, связанное им из голубой шерсти, — пусть Иолек прикроет колени, когда опустится вечерняя прохлада. Хава отдала Болонези две бутылки коньяка, одну полную и одну початую, поскольку после возвращения из больницы Иолек не прикасался к выпивке.

«Да будет благословен Он, утирающий слезы бедняков», — печально изрек Болонези. А затем с какой-то хитринкой, словно намеком выражая опасную идею, добавил, как всегда путая и перевирая слова: «Глубоки страдания сердца кипящего, как бурные воды, к морю стремящиеся».

Что же до Срулика, секретаря кибуца, то он начал вводить у нас всякие мелкие новшества. После предварительных бесед и уговоров (так сказать, систематической вспашки нивы общественного мнения) удалось ему на общем собрании добиться того, что большинство проголосовало за изменение того параграфа кибуцного устава, где говорилось о поездках в отпуск за границу: теперь в течение следующих пятнадцати лет все мы по очереди сможем повидать мир, съездив в трехнедельную заграничную командировку. Срулик также возродил работу молодежной комиссии. Начал проверку смет и планов постепенного расширения наших квартир. Возобновил работу комиссии, занимающейся проблемами одиноких людей. Создал особую группу, которая должна была оценить, насколько рентабельным было бы создание в кибуце промышленного предприятия, поскольку он, Срулик, пришел к выводу, что парням вроде Уди, Амоса, Эйтана в будущем потребуется, как он выразился, «широкое поле деятельности».

Однако при всем этом Срулик не забросил своего квинтета. Под его руководством каждую неделю музыканты собирались на репетиции. Он даже поддался на уговоры и от имени квинтета дал согласие на первый публичный концерт — в столовой соседнего кибуца. Если это выступление окажется удачным, то, возможно, в один прекрасный день и наша публика услышит их игру.

Каждую ночь можно было увидеть его изломанный силуэт в освещенном прямоугольнике окна, за письменным столом — он что-то писал. Вычеркивал и писал вновь. Кое-кто из нас утверждал, что Срулик пишет научное исследование. Другие говорили — симфонию. Но нашлись и такие, кто со смехом уверял, что он готовит нам роман.

Анат, жена Уди, забеременела. И Римона тоже. Доктор Шилингер, лечивший ее гинеколог из больницы в Хайфе, пожал плечами и высказался в том духе, что, мол, в этой жизни все бывает. Хотя все случилось вопреки его советам, следует помолиться, чтобы исход был благополучным. Все может быть. Статистика, он полагает, наука довольно примитивная. Он лично отказывается принять на себя ответственность как за сохранение беременности, так и за ее прерывание. Возможно, все обойдется. Никому не дано знать это наперед. Нужно надеяться на лучшее. И он дал Римоне множество советов и наставлений. Все это Срулик узнал от Хавы, которая решительно настаивала на своем праве (и даже обязанности) сопровождать Римону на все медицинские обследования, желая лично присутствовать и собственными ушами слышать все, что говорится, поскольку Римона, она не очень-то внимательная.

Каждый день, возвращаясь после работы в прачечной, Римона находит на столе в своей кухне свежие апельсины, грейпфруты, финики, баночку с медом, сметану — все это Хава потихоньку приносит, когда Римоны нет дома. Однажды оказалась там новая пластинка — песни негров с берегов Миссисипи. И тут Римона вспомнила, что пришел день рождения Иони.

Римона, в свою очередь, каждый четверг пекла пирог для Хавы и Иолека, чтобы было чем угостить Амоса в его субботний отпуск. Несколько раз субботними вечерами появлялся офицер Чупка. Сидел в семейном кругу — Иолек, Хава, Римона, Азария, Амос, — выпивал чашку-другую кофе, расправлялся с бутербродами, был весьма немногословен, словно давно решил для себя, что от слов одни неприятности.

Ионатана вспоминают не часто. Возможно, он тем временем нашел себе какую-нибудь развалюху в Галилее. Или продает бензин на заброшенной автозаправочной станции. Или поднялся на борт торгового судна и уплыл в дальние страны. В один прекрасный день мы получим от него весточку. И Чупка, и Амос, и Римона, и Азария, и Срулик — каждый из них на свой лад — отчего-то чувствовали, что никакого несчастья с ним не произошло.

Что же до Иолека, то однажды, пробудившись от продолжительной дремы, сказал он с легким раздражением: «Что это? Наше сокровище снова занято? И сегодня он тоже не явился? Пора бы ему стать человеком». Сказал и отрешился, снова погрузившись в глубины своей глухоты.

А в одну из суббот Чупка оставил квартиру семейства Лифшиц и на четверть часа уединился со Сруликом, чтобы сообщить ему некоторые сведения, слухи, обрывки слухов. Он не считал возможным говорить в присутствии родных Ионатана, предпочитая передать это лично Срулику. Дело вот какое: один из наших ребят, Иотам, парень из Кфар-Билу, в начале недели отправился с двумя хлопцами проверить тропу, которую бедуины, сокращая путь, проложили в пустыне — от горы Яарим до горы Хемет. И вот, когда идешь по ущелью Акраб, пересекаешь заброшенную тропу, по ней никто не ходит, и у нас ее называют «дорогой в никуда». И вдруг на этой тропе увидели они застрявший гражданский джип и какого-то полуголого еврея с огромной бородой, похожего на писателя и философа Гордона, каким его изображают на портретах. Старик этот, весь в поту, менял колесо. Не принял от них никакой помощи. Обложил их крепкой бранью. Тогда они сказали ему «пока» и ушли восвояси.

— И что же?

— Минутку. Дослушай до конца. Он клянется, этот самый Иотам, что видел там издали парня, напоминавшего Ионатана, только волосы у него подлиннее да черная борода.

— Прости, пожалуйста, что это значит — издали?

Когда они подошли поближе, остался один лишь старик. А второй метнулся, как ящерица, и скрылся между скал.

— Ну, и что же выяснилось?

— Ничего. Этот старикан стал обзывать их психопатами, вопил, что никого с ним не было и быть не могло, размахивал пистолетом и проклял их потомство до десятого колена.

— Ну?

— Ничего. Это все. Они его оставили и ушли.

— А твой парень? Он уверен, что видел Ионатана?

— Нет. Ему всего лишь показалось, что, возможно, он видел его.

— И что вы теперь собираетесь предпринять?

— Ничего. Поищем еще немного. Если он жив, если не покинул пределов страны, уж положись на нас, в конце концов он окажется в наших руках. Не беспокойся.

— А второй, старик этот, откуда он?

— Оставь, Срулик. Знаешь, вся пустыня прямо-таки кишит сумасшедшими. Вообще-то, вся наша страна. Поди угадай. По сути, и этот Иотам, у него тоже ведь мозги чуток набекрень. Любит байки рассказывать. Год назад он у меня увидел льва в долине Щебня. А еще он увлекался магией, привидениями и всяким таким прочим. Я тебе говорю, Срулик, что процент сумасшедших в этом государстве — самый высокий в мире. Ну, бывай здоров. А родителям его не говори об этом ни слова.

Чупка уже отправился в путь, а Срулик все сидел один в своем опустевшем кабинете. Тонко звенели комары. Было жарко. Перед глазами Срулика на настенном календаре — на репродукции известной картины художника Реувена — раскинулись долина, оливковые деревья, виднелись очертания горы и козья тропка, извивающаяся по склону. Он сказал самому себе: если есть некая высшая сила, Бог или кто-нибудь еще, то я лично не согласен с Ним по многим вопросам, особенно — по принципиальным. По-моему, все можно было устроить совсем по-другому. Но хуже всего, по-моему, Его юмор, грубый и вульгарный, если так можно это определить. То, что Его забавляет, нам причиняет боль, которую мы не в силах вынести. Неужели наши страдания — это Его забавы? Если это так, то я выступаю против Него почти по всему фронту. Вечером я запишу это в тетрадку, пусть это существует и в письменном виде: вкус Его странен и, по-моему, абсолютно неприемлем. Но сейчас почти восемь, субботний вечер на исходе, а в девять я должен открыть общее собрание. Так что следует внимательно, пункт за пунктом, просмотреть предстоящую повестку дня.

Четвертого мая, в два часа ночи, среди развалин деревни Шейх-Дахр люди Чупки поймали опасного убийцу, сбежавшего в январе из расположенной неподалеку от нас тюрьмы. Нашли его в разрушенном доме шейха, где он спал сном младенца. Ему связали руки за спиной и доставили его в полицию города Афулы. После интенсивного дознания инспектор Бехор убедился, что задержанный никогда не сталкивался с Ионатаном Лифшицем. Три месяца бродил беглец по окрестностям, словно дикое животное, воровал апельсины на плантациях, забирался в курятники, пил из кранов, подававших воду для полива. Он признался, что наш Болонези, с которым он был знаком еще в заключении, приносил ему иногда одежду, спички, бутылку арака. «Вы хотите, чтобы я занялся этим ненормальным Болонези?» Но Срулик сказал: «Нет нужды. Болонези безвреден. Оставьте его в покое».

В гараже всем заправлял Азария Гитлин. Ему помогал наемный рабочий. Лихорадочная болтливость Азарии несколько поутихла с тех пор, как Срулик употребил все свое влияние, чтобы на общем собрании было решено считать Гитлина кандидатом в члены кибуца. Только в редких случаях, за столом, во время завтрака, случалось, повторял Азария Яшеку или Шимону-маленькому что-нибудь вроде того, что «бессмысленное сравнение вызывает на губах жжение». Или со смехом напоминал Эйтану Р. о том, что уже сотни лет назад было известно Спинозе: следует все принимать спокойно, с легким сердцем, ибо судьба во всех ее проявлениях — всегда результат извечного предопределения, подобно тому как сущность любого треугольника извечно предопределяет — сумма трех его углов равна двум прямым углам.

Если от Азарии требовали, чтобы он поторопился с подготовкой комбайнов, поскольку жатва ячменя уже на носу, он с ухмылкой, не вынимая рук из карманов, лениво растягивая слова (как будто научился этому от Уди), отвечал: «От спешки погиб уже не один медведь. Все будет в порядке».

Но день свой начинал он с первым проблеском рассвета, в четыре утра, когда все еще спали. Прохлада занимавшегося дня заставляла его влезать в потертый коричневый пиджак. Это был тот самый пиджак, который Римона еще в середине зимы починила Ионатану, и он был Азарии изрядно велик. Иногда по вечерам Азария с Римоной навещали Анат и Уди Шнеуров или бывали у Эйтана и его подруг в однокомнатной квартире рядом с плавательным бассейном. Азария играл на гитаре и высказывался по вопросам текущей политики. А еще он нашел время, чтобы перекопать клумбы за домом. Посадил там душистый горошек. И палисадник Хавы и Иолека он тоже принял под свое покровительство: перекопал, прополол, подрезал, выкосил, привез химические и органические удобрения, посадил кактусы, гвоздики, принес из гаража и расставил там и сям всякие металлоконструкции, цилиндры, зубчатые колеса.

Каждый день после завтрака, перед тем как отправиться в гараж, он обычно проводил около десяти минут с Иолеком в тени смоковницы — приносил ему утреннюю газету и прочитывал заголовки. Угрозы из Дамаска. Проникшие террористы. Споры между парламентскими фракциями. Высказывания по поводу слабости Леви Эшкола. Но Иолек не слышит: после перенесенного им инфаркта он утратил остатки слуха, а тот — самый совершенный — слуховой аппарат ему ненавистен, и он пользуется им лишь в редчайших случаях. Иолек кладет свою большую, изрезанную глубокими линиями ладонь на руку Азарии Гитлина и спрашивает с легким удивлением: «Ну? Что? Так что нового?» Или вдруг нервно заявляет: «В конечном счете, Берл Кацнельсон был лисой всю свою жизнь». Или еще: «О чем тут говорить? Сталин никогда не понимал и не любил нас».

Азария поправлял вязаное шерстяное одеяло, чтобы колени Иолека не стыли, и шел в гараж. Изо всех сил старался он быть полезным. Заботился о том, чтобы ветеринар, раз в две недели навещавший наш кибуц, не забыл сделать Тие ежегодную прививку. Отремонтировал и покрасил старое инвалидное кресло, на тот случай, если оно понадобится Иолеку. Ездил с Римоной в Хайфу, чтобы купить ей платье для беременных. Во время этой поездки он купил Римоне небольшую книжку на английском языке — индийский трактат о переселении душ и путях обретения душевного спокойствия.

Каждый вечер он играл для Римоны. Работы в гараже вел с толком и умением. К началу жатвы ячменя все комбайны были готовы, даже вымыты и заново покрашены, так что сияли и сверкали. В первую неделю мая Азария сочинил и отправил краткое послание главе правительства, в котором подчеркнул, что товарищ Леви Эшкол должен знать: несмотря на презрительные насмешки, в стране есть немало людей, которые просто-напросто любят его. Эшкол ответил без промедления, на обычной почтовой открытке написал собственной рукой:

Спасибо тебе, молодой человек. Ты согрел мое сердце. Будь любезен, не забудь передать теплые приветы Иолеку и его подруге. Будь благословен.

Срулик тоже играет на своей флейте — в свободное время, по ночам. Хава уже покинула его квартиру и более не доставляет ему неудобств. Днем, встретив Срулика на пешеходной дорожке, члены кибуца пытаются остановить его, а то и просто приходят к нему в кабинет: обсуждают всякие мелкие проблемы, просят вмешаться в распределение людей на работы в кибуце, убеждают занять ту или иную позицию по вопросам экономики или образования. Срулик завел себе маленькую записную книжку, куда заносит каждую жалобу, каждый вопрос, каждое предложение, и не вычеркивает их до тех пор, пока не будет найдено решение или ответ, пока дело не завершится. Только по ночам он свободен и может музицировать, может писать и вычеркивать. При всем уважении к Иолеку, многие в кибуце утверждали, что такого секретаря, как Срулик — преданного делу, умеющего добиваться результатов, — у нас еще никогда не было. А порой случаются у нас и маленькие чудеса: рассказывают, что Поля Левин, одна из основательниц нашего кибуца, все эти годы проработавшая воспитательницей в детском саду, возглавляющая кибуцную комиссию по вопросам дошкольного воспитания, эта Поля Левин неожиданно получила от нашего Срулика альбом репродукций с картин Дюрера. Что бы это могло значить? Каждый судил об этом по-своему…

Как жаль, что усовершенствованный слуховой аппарат, купленный для Иолека, понапрасну валяется в ящике вместе с очками. Он не хочет слушать. И читать не хочет. Целыми днями сидит он в удобном кресле под смоковницей, глядя на деревья и облака. А быть может, он смотрит на птиц, на бабочек, на мух, роящихся в воздухе. Как осунулось его лицо. Эта прекрасная весна обрушила на Иолека жестокую атаку аллергической астмы. Дышит он тяжело и громко. Курить полностью бросил. Из-за аллергии слезы порой заливают его старческие глаза. Даже когда Амос, его младший сын, объявил ему, что осенью женится на своей подруге и что решил окончательно оставить кибуц и стать кадровым военным, даже и тогда не нашел Иолек для сына более пяти слов: «Ну. Хорошо. Прекрасно. Все равно».

Пришло письмо от Троцкого. На сей раз не Иолеку, а на имя нового секретаря кибуца. С сожалением должен сообщить, пишет Биня Троцкий, что до сегодняшнего дня ничего не получил от своего сына. Понапрасну он сидит и ждет, вдруг парень появится неожиданно. Но своих надежд он не утратил и не утратит никогда. Вот и брат его единственный исчез, и целых двадцать лет нет от него ни слуху ни духу. Но и в этом случае не теряет Троцкий надежды: все возможно в жизни, все может случиться. Не согласится ли Срулик от имени кибуца принять денежное пожертвование от Троцкого на создание «музыкальной гостиной». Или, возможно, библиотеки? Дома культуры? Пожалуйста, не отвечайте отказом. Ведь и он очень одинок, далеко уже не молод, и кто знает, сколько ему еще отпущено. В кибуце Гранот, несмотря ни на что, прожил он лучшие дни своей жизни. И здесь родился его единственный сын.

Срулик ответил ему письмом:

Благодарим за твое предложение. Через две-три недели обсудим его на заседании секретариата. Со своей стороны, я поддержу его.

Птица на заборе. Забор сложен из красного кирпича. Птица странная, нездешняя. Фазан? Дикий гусь? Все пространство картины тонет в туманной тени, кажется, все пропитано дождевой влагой. Но косой луч солнца блестящим копьем пробивает и тень, и туман, рассыпаясь ослепительными вспышками на поверхности кирпича в самом конце забора, в нижнем углу картины, вдалеке от птицы, которая — как неожиданно для себя обнаружил Азария — раскрыла клюв, словно изнемогая от жажды. А глаза у нее закрыты.

Тия примостилась на краю ковра. Зубами вычищает шерсть. Перестала. Улеглась. Какая-то тревога внезапно заставляет ее вскочить на ноги. Она обходит комнату, заползает под диван, вылезает оттуда, зевая и повизгивая, медленно идет к двери, но, передумав, возвращается и снова растягивается на ковре, но на сей раз так, чтобы оказаться поближе к окну.

Азария уже спрятал в шкафчик, висящий под потолком в ванной комнате, керосиновый обогреватель и достал из того же шкафчика вентилятор. Ибо зима уже миновала и наступило лето. Все книги, посвященные шахматам, а также журналы «Поле», которые получал Иони, расставил он на верхних полках стеллажа, а внизу расположил в алфавитном порядке книги Римоны об Африке.

Вечер. Половина одиннадцатого. Широкая кровать в спальне уже расстелена. Римона сидит в кресле. Ее тонкая, точеная фигурка уже утрачивает стройность — беременность становится заметной. Римона в голубом домашнем халате, летнем, без рукавов. Руки ее лежат на коленях. Что она видит там, перед собой, в складках коричневых штор? Во что воплощается там этот мягкий волнующий свет, который излучают ее глаза? Возможно, оживает для нее, обретая некую форму, музыка, поскольку на проигрывателе крутится пластинка. Но не «Чары Чада» — с этим покончено, и не негритянские мелодии с берегов Миссисипи, подаренные ей Хавой, звучит скрипичный концерт Баха. Азария окинул Римону взглядом и увидел ее тело, расслабившееся в кресле, ее маленькую грудь и уже начавший округляться живот, худенькие коленки, слегка раздвинутые под голубым домашним халатом, светлые волосы, упавшие на плечи, причем на левом плече их чуть больше, чем на правом. Она не почувствовала его взгляда. Погружена в себя. Сияние, исходящее от ее лица, как аромат, обволакивает ее всю.

Она более не выписывает на маленькие карточки все, что удавалось ей найти в библиотеке об африканских чарах. Она более не сбривает волосы под мышками. Чего она ждет, Римона? Пирога, что доходит в печке на кухоньке? Или Азарию, молча и сосредоточенно склонившегося над маленьким шахматным столиком, который Иони вырезал из оливкового дерева в прошлом году? Азария, похоже, уже избавился от юношеской нескладности, он почти мужчина. Играет сам с собою в шахматы. Решил оставить на доске только считанные фигуры: черного короля, ферзя, ладью, коня и две пешки, а у белых — короля, ферзя, две ладьи и одну пешку. Азария погружен в молчание. Времени у него достаточно. И тишины. Порою слышно, как на веранде в картонной коробке царапается черепаха, найденная давно, еще во время их первой совместной прогулки в деревню Шейх-Дахр. Когда-то про себя назвал Азария эту черепаху Ионатаном. А теперь зовет ее просто черепахой. Когда-то он играл в шахматы, целиком полагаясь на интуицию, на странное озарение, осенявшее его по временам, теперь он старательно изучает шахматную литературу, оставленную ему Ионатаном. Когда-то он ремонтировал машины в гараже, полагаясь на опыт, приобретенный в армии, теперь углубляется в инструкции по уходу и эксплуатации машин фирм «Фергюсон», «Джон Дир», «Мессей-Харрис». Когда-то он сидел здесь напротив Иони, выкуривая сигарету за сигаретой, теперь же старается дымить поменьше, поскольку вычитал в газете, что табачный дым вредит беременной женщине и будущему ребенку.

Они молчат. А когда Римона внезапно поднимается и Азария вскидывает на нее глаза, она улыбается ему улыбкой маленькой девочки, заслужившей прощение. Идет она на кухоньку, чтобы проверить лучинкой готовность пирога: пусть еще пропечется. Возвращаясь, Римона прошла мимо Азарии, и на него повеяло лимонным шампунем и миндальным мылом. Она коснулась его лба ладонью, словно опасаясь, что у него небольшой жар. Азария тоже прикоснулся к ней — легко тронул за плечо и сказал:

— Присядь, Римона.

— Сюда, рядом с тобой? Чтобы ты объяснил мне кое-что о шахматах. Или на прежнее место?

— Сядь рядом со мной.

— Ты очень хороший.

— С чего это вдруг? Что такого я сделал?

— Ты принес ей листья салата, когда вернулся.

— Я? Салат? Кому?

— Черепахе. И починил наш кран.

— Потому что он меня ужасно раздражал. Капал и капал. Вот я его и разобрал, сменил резиновую прокладку. У нас это называется «герметизация».

— Теперь ты получишь стакан чая, и вот-вот поспеет пирог. И я выпью с тобой чаю. Но не горячего, а холодного.

— Я, так случилось, уже пил чай. У Эйтана и двух его волонтерок. Ты знаешь, одна из них новенькая. Бригита — помнишь ее? — уехала. И теперь у него появилась Диана. Но Смадар осталась.

— Это неверно, — произнесла осторожно Римона.

— Что?

— Что это случай. Ведь ты сейчас сказал: «Так случилось». Ты мне однажды объяснял, что случаи не случаются. Сказал, что открыл это Спиноза. И рассказал нам об Иехошафате, твоем учителе, и я тебе поверила, но Иони это опечалило.

Азария убрал с доски одну белую ладью. Поставил на ее место коня. Сказал, стараясь, чтобы его голос звучал чуточку грубовато:

— Ты помнишь каждое слово. Ничего не забываешь.

И вновь они замолчали. Скрипичный концерт отзвучал, оставив в комнате томительную печаль. На острие тоски в финале концерта возникла готовность к радости. Пирог испекся. Римона нарезала его и подала. Приготовила холодный чай на двоих.

— Сегодня ночью мне снился Иони, — сказала она. — Будто он в армейском бараке играет на твоей гитаре. Во сне ясно ощущалось, что всем хорошо: ему, играющему на гитаре, и мне, и всем солдатам, собравшимся там. А ты сидел в том же бараке и вязал свитер для Иони.

Холодные дни миновали. И Римона больше не втягивает кисти рук в рукава своего свитера, пытаясь согреться. Ее летний халат и вовсе без рукавов. Но ладони ее обнимают стакан, будто ей все еще холодно.

От пола поднимается тонкий запах чистоты. В комнате тихо, из-под непрозрачного абажура льется приглушенно-розовый свет. На краю полки стоит черно-белая фотография в рамке — Иони и Римона в те дни, когда после свадьбы они путешествовали по Иудейской пустыне. Странно, думает Азария, как это я до сегодняшнего вечера не обращал внимания на то, что они не одни на снимке: в уголке, за спиной Римоны, виднеется чья-то нога, чужая, волосатая, в шортах и ботинках парашютиста. И вон еще сплющенная канистра на песке перед ними, да часть кузова джипа.

У него было десять или двадцать детей, и был он человеком бедным, играл на органе в церкви, получая за это гроши. У госпожи Бах не хватало времени, чтобы заботиться о нем: все отдавалось детям. Наверняка он был вынужден помогать ей со стиркой и приготовлением еды, одалживать деньги, покупать уголь, ибо зимы в той стране, в Германии, суровы. Ему приходилось очень тяжело, но вопреки всему временами пробуждалась в нем неистребимая радость.

Азария сказал:

— У меня практически никого не было. С того времени, как был я ребенком…

Римона спросила, включил ли он радио, чтобы послушать одиннадцатичасовые известия.

— Не стоит, — ответил Азария. — Говорят без конца и не понимают, что скоро будет война. Все ведет к войне: и русские, и соотношение сил, и их ощущение, что Эшкол — слабак и трус и что мы уже устали.

— Он хороший, — заметила Римона.

— Эшкол? Да. Верно. Только вот даже такой человек, как я, разбирается в ситуации значительно лучше, чем он. Но я решил молчать. То, что я скажу, только насмешит всех, как всегда.

— Погоди, — произнесла Римона и по-матерински коснулась его щеки, — погоди, Заро. Пройдет время. Ты станешь великим, и они начнут прислушиваться ко всему, что ты говоришь. Потому что ты умный. Так что не огорчайся.

— Кто тут огорчается? — ответил Азария. — Никто не огорчается. Я только устал немного. А в четыре надо подниматься. Пойдем спать.

По радио звучал ночной концерт, светился глазок радиоприемника, и при этом свете Азария, лежа в постели, несколько раз поцеловал ее. И поскольку врач из хайфской больницы объяснил Римоне, что любая физическая близость ей решительно запрещена, она облизала ладони и взяла в них, поглаживая, его член. Почти в то же мгновение изверг он семя, оно залило ей пальцы, и раздался высокий, тонкий вопль, утонувший в ее волосах. И снова он поцеловал ее в уголки глаз. Когда Римона вернулась из душа, он уже спал сном младенца. Она выключила радио и прилегла рядом. Она лежала без сна, вслушиваясь в то, как в темноте, в краю безмятежного покоя, дышит Эфрат. И когда уснула Эфрат, уснула и Римона. И Тия в соседней комнате, и черепаха в картонной коробке на веранде.

Ближе к полуночи, совершая ночную прогулку, прошел Срулик и выключил на лужайке дождевальную установку, которую забыл выключить Азария.

 

8

В четыре утра отправился Азария в гараж. Действовал обдуманно и тщательно. Сменил радиатор на тракторе Д-6. Обнаружил причину утечки масла на одном из комбайнов и устранил неисправность. Затем надумал он взобраться на стремянку и снять с железной перегородки фотографию министра соцобеспечения Иосефа Бурга, которую повесил зимой, вырезав из какого-то журнала. Вместо нее Азария прикрепил к стене цветную картинку, изображающую море: чем сильнее становилась летняя жара, тем чаще вспоминал он о море.

В шесть часов поднялась Римона, приняла душ. Надела широкое платье и отправилась на работу в прачечную.

Хава накинулась на нее с вопросами:

— Ну что? Все в порядке? Болей нет? А кровотечения? Только помни: тебе нельзя ничего поднимать. Строго-настрого запрещено. Ты слышишь, что тебе говорят? Ничего не поднимать!

Римона сказала:

— А вчера я сварила для вас апельсиновое варенье. Возьми его. Оно на столе в кухне.

В слесарной мастерской Болонези, надвинув на лицо маску сварщика, чинил клетки для цыплят. Металл раскален докрасна. Искры летят во все стороны. Болонези работает босиком. Напевает про себя, коверкая, по своему обыкновению, слова: «В зимний день, суровый и ледяной, и ночью бурной меч обращающийся занесен в руке Божьей».

А на молочной ферме Эйтан Р. завел всякие далеко идущие новшества. Теперь, когда упрямец Сточник уже в лучшем из миров, никто не помешает Эйтану шагать в ногу со временем и модернизировать все молочное хозяйство так, чтобы оно стало более продуктивным. Две подружки Эйтана стали его помощницами на ферме: дойка теперь начинается в девять вечера, как это принято у людей, и заканчивается к полуночи, после чего все они устраивают ночное купание в бассейне, затем открывают бутылочку и начинают жить в свое удовольствие.

Яшек, после долгих уговоров, принял на себя обязанности главного бухгалтера вместо Срулика, избранного секретарем кибуца. Сейчас на цитрусовых плантациях почти нечего делать, и Уди Шнеур пошел работать в полевую бригаду, поклявшись навести там порядок. Анат, жена его, родит в декабре. И Римона должна родить в начале зимы. Бывает, что все собираются в квартире Анат и Уди — среди соломенных арабских табуреток и финжанов, среди украшающих стены пистолетов и кривых кинжалов, среди превращенных в горшки для цветов ручных гранат, сидят себе на плетеных табуретках, попивая кофе с пряностями из маленьких арабских чашечек. Только Анат и Римона, которым неудобно сидеть на табуретках, расположились на тахте. Говорят о войнах, которые уже были, и о войнах, которые еще предстоят. Позволяют Азарии разглагольствовать о том, как запутался Насер в Йемене, в его речах есть и логика, и остроумие, и парадоксальность. Он рассуждает о загадочной русской душе. О дилемме, стоящей перед королем Иордании Хусейном. И о слепоте Леви Эшкола и его министров. Однако речи Азарии, да и сам он, уже не вызывают перемигиваний и улыбок. Похоже, он наконец-то избавился от лихорадочной болтливости и порой ему удается дать точную формулировку, создать образ, сравнить одно явление с другим, и сделать это таким образом, что слушатели испытывают нечто вроде легкого удара электрического тока и не могут не одарить Азарию улыбкой, но на сей раз — не насмешливой, а одобрительной: он прав, мы об этом не думали, но на самом деле это очевидно.

Он уже научился делать паузу между фразами. Научился вызвать взрывы смеха. Научился, прервав поток собственной речи, задавать неожиданные вопросы, да так, чтобы вопрос затрагивал каждое сердце, потрясал слушателей, ломал предвзятое мнение, позволял увидеть все в новом свете.

Азария Гитлин более не носит габардиновых брюк с заглаженной складкой, не торчит у общежития девушек-студенток, не хвастается своим умением читать мысли и передвигать предметы силой волевого излучения. Он более не досаждает Срулику и другим горячечными исповедями. Выходя из кибуцной столовой после ужина, он кладет руку на талию Римоны, и затаенное высокомерие мелькает в его зеленых глазах — мужчина, сражавшийся с другим мужчиной и отвоевавший у него женщину, и, если ему вздумается, он вновь пойдет войной и вновь одержит победу. Палисадник перед домом он обустроил с большим вкусом. И палисадник у дома Хавы тоже превратил в райский уголок. Весь кибуц может видеть это. Весь кибуц удивляется тому, как бесперебойно работает гараж — и это в самое горячее время, в страду. Теперь они знают. Но это еще пустяки: придет день, и только историки будут помнить, что был, мол, такой Иолек Лифшиц, но любой младенец в стране будет знать, что Гранот — это кибуц Азарии Гитлина. Гитлин? Быть может, переиначить имя на ивритский лад, как это принято в Израиле? Гат? Или Гитал?

Настроение у него прекрасное. Каждый день он по четырнадцать часов работает в гараже, но тем не менее ему хватает времени, чтобы побыть с Римоной, поучаствовать в общественной жизни, немного помочь Хаве, поиграть на гитаре, побеседовать со Сруликом, изучить техническую литературу, совершенствоваться в шахматах, внимательно следить за тем, что происходит на политической арене в нашей стране и во всем мире, просмотреть поэтические сборники и заглнуть в Спинозу.

Азария загорел. Летнее солнце слегка опалило его светлый чуб; зимой он прибыл к нам стриженым, похожим на ежика. А сейчас у него пышная шевелюра. Он поклялся самому себе, что в августе начнет учиться плавать. Сдаст на водительские права. Его пальцы музыканта почернели от въевшихся в кожу смазочного масла и копоти, невымываемая черная полоска образовалась под ногтями. На подбородке появился небольшой ожог: брызнула капля смазочного масла. Эта отметина придает ему вид эдакого бывалого парня, из тех, кто всегда, как говорится, «в курсе дела». Отныне он готов проявить и некую долю снисходительности по отношению к тем, кто прежде был недобр к нему. Однажды пришла к нему Анат, вся в слезах, она должна немедленно поговорить с ним. Азария отвел ее подальше от гаража, за сеновал, на то самое место, которое памятно нам в связи с тем отчаявшимся психом, что несколько десятилетий назад выбежал отсюда, паля из пистолета во все стороны. «Мне все смертельно надоело, — пожаловалась Анат. — Этот Уди сущая скотина. Теперь, когда я беременна, он по ночам развлекается в бассейне с Эйтаном и его шлюхами. А домой возвращается аж после трех ночи».

Азария не забыл, как когда-то, до того, как забеременела, эта девушка имела обыкновение обдуманно и хладнокровно издеваться над ним, поигрывая перед ним подолом платья, обнажая коленки, расстегивая еще одну пуговку на блузке — сводя его с ума и получая удовольствие от того, что он изнемогал от мутящего сознание неутоленного желания. Почти каждую ночь ее образ возникал в фантазиях, которым предавался он в мрачные часы одиночества, лежа на своей кровати в старом бараке, по соседству с Болонези.

Преодолев искушение напомнить Анат обо всех ее проделках, он положил руку на плечо былой насмешницы. Анат покраснела. А он, не смущаясь, битый час толковал ей о буйстве плоти, о том, что у парней, видимо, все обстоит не так, как у девушек: порой желание вовсе не связано с чувствами — оно пронзает тебя, как нестерпимая боль. Затем он попытался разъяснить ей, что Уди, по сути своей, немного ребенок; его неистовство, самоуверенность, его войны, бахвальство по поводу стрельбы и убийств, задиристая его мужественность, подчеркнутая грубость — все это, возможно, свидетельствует о боязни показаться нежным и мягким. Тут уж глаза ее наполнились слезами, и она взмолилась: пусть он скажет, что она должна сделать. Сдерживаться? Ссориться? Убежать? Азария сказал: «Анат, ты ведь знаешь, чего он боится. Постарайся сделать так, чтобы он перестал бояться. Только не спрашивай меня, как это сделать, ведь ты знаешь его лучше всех». Она плакала за сеновалом около десяти минут, а Азария стоял рядом, держа ее за руку, пока она чуть-чуть не успокоилась.

И с Хавой он беседовал по временам. Пока в наполненной сумерками комнате Иолек неподвижно сидел в кресле и удивленно глядел на мир, широко открыв глаза, не моргая, дыша со свистом, Азария рассказывал Хаве о днях своего детства. То, чем не хотел или не мог он поделиться ни с Иони, ни с Иолеком, ни со Сруликом, ни даже с Римоной, почему-то, подчиняясь какой-то внутренней потребности, открывал он именно Хаве. Побег, голод, скитания в снегах по лесам и деревням, путь до самого Урала в товарных вагонах, какой-то заброшенный городишко в Азии, среди степей, испепеленных зноем; родителей не было; какая-то тетка, сущее чудовище, командовала им (впоследствии, уже здесь, в Израиле, в палаточном лагере для новых репатриантов, эта женщина окончательно свихнулась); затем армия — его унижали, над ним издевались, но он не сломался, потому что с самого детства был уверен в своем особом предназначении, в том, что через него осуществится некий замысел. И вот зимней ночью он прибыл сюда — Иолек радушно встретил его, а ты, Хава, в первый же вечер взяла меня с собой в кибуцную столовую, а на следующее утро пришел Иони, чтобы отвести меня на работу. Он, Иони, всегда сердился, когда слышал слова «нет выбора», да еще сказанные в связи с тем, что «здесь ничего не происходит, и один день похож на другой». Он говорил со мной о путешествиях в Бангкок, или Карачи, или какие-либо иные места, удивляясь тому, что я хочу навсегда остаться в одном месте. Жить здесь. Он, случалось, относился ко мне с презрением, а однажды чуть было не избил меня, но при всем том мы братья.

Громко и безразлично Иолек вдруг выкрикнул, путая ивритские и идишские слова: «Это чепуха! Одни слова!» И тут же вновь ушел в себя.

Хава спросила Азарию, где, по его мнению, сейчас Иони, и он знал, что следует сказать в ответ: мол, здесь, у нас, было Иони не по себе, и он ушел, чтобы побыть в одиночестве, а может, еще и для того, чтобы наказать нас. И когда станет ему лучше, он, вполне возможно, вернется.

Хава сказала: «Говорить ты умеешь. Уж это точно». Но на этот раз в словах ее прозвучала не злость, а грусть. Она подала ему стакан холодного лимонада и попросила — возможно, это хоть немного развеселит Иолека — поиграть на гитаре. Гитару свою Азария держал на коленях и заиграл известную песню «Смейся, смейся», но Иолек никак не отреагировал, не выразил никаких чувств.

Зашел Срулик пожелать всем «доброго вечера» и узнать, что нового. И он был угощен стаканом содовой, поскольку вечер выдался жарким и влажным. А когда Срулик с Азарией вышли на улицу, секретарь кибуца предложил Азарии поработать наставником в трудовом лагере, который вот-вот должен открыться в нашем кибуце: в страду к нам приезжают поработать добровольцы с разных концов мира. Азария был в полном восторге, но сделал вид, что затрудняется с ответом. Он так занят, куча работы, масса других обязательств… Срулику было позволено уговаривать его пять с лишним минут, пока наконец Азария, словно принося себя в жертву, не дал согласия. Этим же вечером, уже довольно поздно, обнаружил Азария у Эйтана Р. испорченный вентилятор, который девушки Эйтана собирались выбросить. Он его разобрал, починил, собрал снова и перед сном отправился в расположенный у самого забора, в дальнем конце кибуцной усадьбы, барак — принес вентилятор в подарок Болонези, так как летними ночами в приземистом бараке было душно.

Однажды ночью подвел Срулик в своей тетрадке такой итог прожитому дню: по-видимому, никакими политико-социальными мерами нельзя устранить самые обычные, извечно существующие страдания. Можно попытаться уничтожить отношения «господин — раб», в их явно выраженном, материальном плане. Можно добиться того, чтобы из нашей жизни исчезли голод, кровопролитие, жестокость, в их наиболее грубых проявлениях. Я горжусь тем, что мы не отступили и сумели выстоять в этом бою, доказав тем самым, что не были изначально обречены на поражение. Казалось бы, все прекрасно, все замечательно, но тут-то и начинаются трудности.

Я написал «бой», и, едва вывел это слово, как за тонкой завесой идей проступили эвересты первозданных страданий. Это страдания, которые нам не дано уничтожить: что можем мы противопоставить первобытному инстинкту, толкающему нас неутомимо искать поле боя, заставляющему бросать вызов судьбе, и вечно сражаться, и побеждать, и покорять, и завоевывать? Чем можем мы остановить этот древнейший, внезапно возникающий порыв — сжать в руке копье или меч и, как говорит Римона, броситься в погоню за какой-нибудь антилопой, чтобы пронзить ее, повергнуть, убить и отпраздновать это? Что можем сделать мы с усталостью сердца, с жестокостью, которая не проявляется садистски открыто, а действует утонченно, изворотливо, рядясь в «положительные» маски, и потому воспринимается как нечто вполне приемлемое? Чем ответить на злые замыслы, гнездящиеся в нас самих, на скрытую черствость, которую отцы наши называли душевной глухотой, когда даже человек вроде меня — вполне разумный, умеющий мыслить логически и владеть собой, «сельский священник», аскет, музыкант — порой обнаруживает в душе своей эту скрытую готовность ко злу? Как остановить, как обуздать это иссушающее наступление внутренних пустынь? Как преодолеть это темное желание повелевать другими, желание унизить, подчинить, закабалить, заковать в кандалы, поработить ближнего, опутав его некой прозрачной, тонкой паутиной — так, чтобы он постоянно ощущал себя виноватым, пристыженным и при этом еще испытывал чувство благодарности?

Я смотрю на последние строчки, написанные мною. «Как остановить», «как обуздать», «как преодолеть»… Пока я вопрошаю, как убежать от ужаса, этот ужас втайне пробирается в самую суть моих слов. Остановить. Обуздать. Преодолеть. И страх охватывает все мое существо.

 

9

Страда в самом разгаре. Дни стоят жаркие и длинные. Ночи короткие. Ни ветерка. Жатва ведется в три смены — даже по ночам, при свете прожекторов, установленных на комбайнах. И вот-вот наступит время собирать фрукты. А затем — виноград. И хлопок…

На северной границе почти каждый день вспыхивают перестрелки. И до нас добрались проникшие через границу террористы: повредили подающие воду насосы, взорвали на цитрусовой плантации пустовавшую сторожку из жести и той же ночью сумели, избежав столкновения с нашими пограничниками, вернуться к себе. Но полевые работы продолжаются. Все, кто может помочь, без возражений впрягаются в дело. Почти все мужчины, женщины и дети поднимаются раньше обычного, чтобы до начала рабочего дня успеть час-другой помочь на прополке и прореживании хлопчатника или на огороде.

Азария трудится нынче по четырнадцать часов в день, чтобы ни одна сельхозмашина не простаивала, чтобы ни один трактор не вышел из строя. Ему помогают наемный рабочий и юноша-доброволец, восторженный и полный энтузиазма, из созданного у нас трудового лагеря. Несмотря на всю свою занятость, Азария находит время побеседовать с добровольцами из этого лагеря, каждый вечер собирая их на лужайке и рассказывая о справедливых основах кибуцной жизни, а порой в эти лунные ночи он поет вместе с ними.

Четырнадцатого мая ночная стража, охраняющая кибуц, прямо у самого нашего забора убила террориста, проникшего через границу. Семнадцатого мая закончилась жатва ячменя и началась жатва пшеницы. На следующий день инструментальный квинтет дал небольшой концерт в столовой одного из соседних кибуцов. Двадцатого мая, под вечер, вернулся Ионатан Лифшиц. Наутро после возвращения он, натянув рабочую куртку, уже явился в гараж, словно был здесь все время. Он вернулся, чернобородый, исхудавший, высокий, загорелый, как араб, молчаливый. Мы слышали, что Чупка самолично отловил его у какого-то киоска в южном городке Иерухаме и сказал: «Пора домой, дружище, хватит дурака валять, давай залезай в военный грузовик». И Ионатан ответил: «Ладно, дай мне собрать вещи, вечером я приду». Вечером он и вправду появился. Он вошел, равнодушно поцеловал мать, пнул брата, втащил в дом рюкзак, оружие, штормовку, все свои одеяла, грязный спальный мешок. Долго мылся в душе. Через дверь ванной попросил Азарию затолкать на антресоли все его снаряжение, а оружие — в ящик под кроватью. Спросил, как дела. Помолчал. А когда пришла Римона, сказал:

— Ну вот. Я вернулся.

Римона сказала:

— Тебе идет борода. И быть загорелым тоже. Ты наверняка проголодался…

В ту ночь оба они, Азария и Иони, спали в большой комнате. А Римона — одна в спальне. Так это было и в следующие ночи: Иони — на диване, Азария — на матраце, положенном на пол, на ковер. Они даже перенесли к себе в большую комнату радио, чтобы слушать последние известия.

— Тия выглядит вполне прилично, — как-то раз заметил Иони, засыпая. — И за палисадником ты здорово ухаживал.

Азария ответил:

— Я же тебе обещал.

Каждое утро, спозаранку, они торопились в гараж. И возвращались затемно. Работы было невпроворот. Принимали душ. Пили чай или кофе. Иногда играли в шахматы. Почти всегда побеждал Азария. Но случалось, они бросали игру посреди партии.

Черная борода, лицо аскета, слегка запавшие глаза, новая серьезность, запечатавшая его губы, — все это делало Ионатана Лифшица похожим на юного наследника старинного раввинского рода, ученого-талмудиста, который полностью отдается учению, готовясь к тому, чтобы самому стать великим раввином. Но Иолек, в одну из редких минут просветления, с какой-то гримасой на лице произнес на идиш: «Да. Прямо дикий зверь…»

Его слуховой аппарат вместе со старыми очками пылится в одном из ящиков. Почти весь день сидит Иолек в садике перед домом, а вечером его в инвалидном кресле вносят в дом и пересаживают в обычное удобное кресло. Он более не интересуется последними известиями. Он было нашел себе новое занятие, и два-три дня казалось, что оно доставляет ему удовольствие: пришел Болонези и стал учить Иолека вязать. Но едва было связано десять или двадцать рядов, как Иолеку это надоело. Снова и снова овладевала им дремота, чувства его притуплялись. Срулика он принял за Сточника. Дремал он обычно сидя. Даже по ночам как-то старался поменьше лежать в постели. Вязаное одеяло на коленях, на кончике носа повисла капля, белая пена засохла в уголке рта — так, погруженный в полусон, сидел Иолек почти все дни и ночи.

Этими летними вечерами глава правительства Леви Эшкол порой задерживался в своем кабинете в Иерусалиме далеко за полночь. Секретарши давно разошлись по домам, ночные дежурные дремлют у телефонов, личный телохранитель спит на стуле у входа, огни города вспыхивают в окнах кабинета, надсадно урчит тяжелый грузовик, а глава правительства, упершись локтями в стол, заваленный бумагами и письмами, и обхватив голову ладонями, погружен в раздумья. Наконец поднимается к нему водитель и вежливо спрашивает:

— Простите, может, нам стоит двинуться домой?

И Эшкол отвечает ему, пересыпая свою речь простонародными идишскими словечками:

— Да, мой молодой друг. Ты прав. Пошабашим. Двинем по домам. Что еще нам остается?

В конце того лета Азария и Иони надумали заготовить на зиму бочонок вина. Иони привез с виноградника десять ящиков муската. Азария прикатил старый бочонок, найденный им в дальнем углу слесарной мастерской у Болонези. Иони и Азария вдвоем давили виноград, фильтровали, добавляли сахар. Вино забродило. Когда же оно созрело, Азария разлил его в большие бутыли из-под лимонада, которые взял на складе при кухне.

Дважды в неделю появлялась Хава и наводила в доме порядок, потому что врач запретил Римоне наклоняться. Даже стул перенести с места на место ей было запрещено. Римона отяжелела, движения ее стали неуклюжими: то ударится плечом о дверь, то наткнется на стол. Случается, захочет попросить что-нибудь, но тут же забывает, чего ей хотелось. Хава заправляет всеми домашними делами. Печет пироги. Собирает в стирку грязное белье и приносит со склада стопку чистого. Бывает, что она решает посидеть немного в обществе молодых, но не может подыскать тему для разговора. Когда она уходит, никто не трогается со своих мест. Играют в шахматы. Обычно игра не кончается, пока не свалит их усталость. Все трое сидят в молчании…

В ноябре Анат родила своего первенца, Нимрода. В декабре у Римоны родилась дочь. И хоть вес ребенка был чуть ниже нормы, роды прошли без всяких осложнений. Азария предложил назвать девочку Наама. И Иони сказал: «Можно».

Детскую кроватку поставили в спальне у Римоны, а оба парня продолжали спать в большой комнате. Вновь пришел сезон дождей. Каждый день лил дождь и громыхал гром. В гараже делать было почти нечего. Просыпались поздно, домой возвращались рано. Иногда пили вино, приготовленное летом.

Так пролетел 1966 год, и начался год 1967-й.

Вновь пришлось обратиться к Рахель Сточник — помочь Хаве ухаживать за Иолеком, чтобы та могла отдать себя детям. Рахель повязывает поверх ночной пижамы Иолека фартук или салфетку и кормит его с ложечки яйцом всмятку. Поит томатным соком и теплым чаем. Помогает, когда ему нужно в туалет. Моет, купает, бреет его. Потому что Иолек только смотрит бессмысленным взглядом. Иногда Хава придвигает свой стул поближе к нему и сидит рядом минут пятнадцать, держа его руку в своей. Но вряд ли Иолек это чувствует. При этом по семь раз на дню Хава бегает к внучке — в дом для младенцев, где, по обычаям кибуца, живут малыши: наблюдает, дает советы нянечкам, выговаривает им, наставляет. А в промежутках между дождями катает коляску с ребятишками по кибуцным тропинкам.

— Срулик! Ты только посмотри на нее! — восклицает она, если на пути ей встречается Срулик. И он, смущенный, словно приходится ему несколько отступить от своих принципов, заявляет твердо:

— Да. Она великолепна.

Лицо Хавы светится. И свет этот еще очень долго не гаснет, даже когда она стерилизует бутылочки, отваривает овощи, кипятит пеленки и простынки. Драит с мылом и хлоркой пол в комнате. С помощью сильных химикатов пытается полностью уничтожить микробов в унитазе.

А Римона сидит себе, равнодушная ко всей этой суматохе, совершенно не замечая присутствия двух мужчин, не слышит, что за окном разбушевалась зимняя буря. Римона кормит грудью Нааму. Она уже не такая тоненькая, какой была прежде, груди ее отяжелели и налились, бедра слегка раздались, глаза полузакрыты. Бывает, что Иони и Азария сидят вдвоем на диване и в молчании, с удивлением разглядывают Римону, которая расположилась напротив них в кресле. Она сидит широко раздвинув ноги. Снимает лифчик, на котором видны следы молока, сдавливает свои тяжелые груди, пальцами сжимает сосок, пока не брызнет молоко. И девочка припадает к груди, затем ко второй. Сосок, который она выпускает из своих губ, удлинен и темен, похож на палец, но из него не перестают сочиться капли молока. Округлившееся лицо Римоны излучает тонкий свет, словно нимб окружает полную луну. Время от времени она приподнимает девочку, чтобы та смогла срыгнуть. Римона зевает, не прикрывая свой рот ладонью.

Она уже не моется каждый день горьким миндальным мылом. Теперь ее тело источает собственный аромат, аромат спелых груш. Даже взглядом не удостаивает она разыгрываемую мужчинами шахматную партию. И чая им не наливает. И не просит, чтобы не грустили. Но иногда она накидывает на кого-нибудь из них чистую пеленку и разрешает взять на руки Нааму — пусть походит с нею по комнате, чтобы девочка срыгнула. Тем временем сама Римона, не обращая внимания на распахнувшийся халат, лежит на диване, подняв колени, и наблюдает за тем, кто носит на руках ее девочку, — такое выражение бывает у человека, устремившего свой взгляд на море или горы. А возможно, именно так глядят на нас неодушевленные предметы.

Ионатан и Азария соорудили у дома конуру для Тии: пусть не крутится в доме, пока Наама еще маленькая. Случается, Хава решительно берет в свои руки бразды правления во всем доме, особенно на кухне, указывая Римоне, что надо делать, а чего делать не следует. Римона без тени улыбки отвечает ей: «Ладно. Спасибо. Хорошо».

Целыми днями Хава старается всем облегчить жизнь. Всем помочь. Ее распирает необузданная энергия. Однажды она все бросила и на два дня уехала в Хайфу, чтобы собственноручно обставить мебелью новую квартиру Амоса и его молодой жены и навести там порядок. Сам Амос почти не бывает дома: жизнь кадрового военного полна напряжения: ситуация на границе серьезно обострилась, отборные воинские подразделения вынуждены находиться в постоянной боевой готовности. Вернувшись из Хайфы, Хава сшила четыре костюмчика для своей внучки, связала маленькие шерстяные башмачки и свитер. Когда Азария заболел ангиной и от высокой температуры начал бредить, она, не спрашивая ни у кого разрешения, поместила его в спальне у Срулика и ухаживала за ним как за грудным младенцем. А когда Ионатан, работая в гараже, сломал палец, поехала с ним в больницу и лично следила за всем, пока не был наложен гипс. Как-то Римона заметила что хорошо бы ей, Хаве, немного отдохнуть, на что Хава громко рассмеялась в ответ и, сжав зубы, сняла с окон решетки и устроила генеральную уборку.

В конце мая Ионатана и Азарию призвали в армию.

А затем разразилась Шестидневная война, начало которой предсказывал Азария. В этой войне мы победили и раздвинули свои границы. Эйтан Р. погиб в бою на Голанских высотах. Его подружки, Смадар и Диана, продолжали жить в комнате рядом с плавательным бассейном. Ионатан воевал в Синае, в особом подразделении, и в последний день боев ему пришлось занять место командира, Чупки, который был разорван на куски прямым попаданием снаряда. Азария служил в технической роте при командовании Южным округом, работал как черт дни и ночи, капитан Злоткин называл его «наш ангел-спаситель», а после победы Азария был произведен в сержанты.

Когда они вернулись с войны, Хава испекла пирог. Срулик организовал скромное торжество в честь всех наших ребят, живыми вернувшихся с поля боя. И было решено, что спортивный зал, строительство которого началось благодаря пожертвованию одного сторонника сионизма из Майами, будет носить имя Эйтана Равида. Ионатан и Азария, возвратившись, обнаружили, что девочка научилась переворачиваться без посторонней помощи с живота на спинку. Еще немного — и она начнет ползать по циновке.

Римона сказала:

— Смотрите, смотрите, она смеется!

А Хава добавила:

— Это потому, что она уже понимает.

Если кто-нибудь в присутствии Хавы пытался намекнуть на странный треугольник, она, ощерив зубы, словно старая волчица, произносила примерно следующее:

— Уж ты бы, Поля, лучше помолчала. Не тебе, с твоей непутевой дочкой (два развода за два года!), не тебе бы выступать.

Но на следующее утро она, случалось, говорила:

— Ты уж прости меня. Вчера я переборщила. Разозлилась. Я прошу прощения.

А в своей тетради Срулик среди прочего написал следующее: «Земля равнодушна. Небеса необъятны и таинственны. И море полно тайны. И растения. И странствия перелетных птиц. Камень молчит вечно. Смерть всемогуща и присутствует всюду. Жестокость — в каждом из нас. Каждый из нас немного убийца: если не других он убивает, то душу свою. Любовь до сих пор не понятна мне, и, верно, уже не остается времени, чтобы познать, что же это такое. Боль — это действительный факт. Но, несмотря на это, я знаю, что мы в силах совершить кое-что в нашей жизни. Мы можем, а посему обязаны. Все остальное — кто знает? Поживем — увидим. И вместо того, чтобы продолжать свои записи, поиграю-ка я лучше на флейте. Несомненно, есть место и для этого. В чем смысл? Не знаю».

1970

1976–1981