Они знают, что такое ад

Попутчица

Рано утром машина покидает Хошимин. Часа через два впереди появляется шлагбаум, возле него солдаты. По одну сторону развевается флаг Социалистической Республики Вьетнам, по другую — Народной Республики Кампучии: красное полотнище, на котором изображены золотые башни храма Ангкор Ват.

Но и без шлагбаума не ошибешься, где проходит граница. Сзади осталось море нежно-зеленых рисовых кустиков, стада коров, буйволов. А тут голая, выжженная земля. Обуглившиеся стволы сахарных пальм. Даже пномы — высокие холмы, на склонах которых раньше добывали драгоценные камни, — изъедены, будто оспой, воронками от снарядов.

Мы едем в Пномпень. Впрочем, слово «едем» мало подходит. Выпрыгиваем из глубоких рытвин и снова падаем в них, буксуем в грязи.

За три часа «осиливаем» лишь сорок километров. А прежде через всю страну с юга на север, хотя она по территории больше Бельгии, Дании, Ирландии и Голландии, вместе взятых, можно было промчаться за шесть-семь часов. Шоссе же, по которому мы сейчас движемся, именовалось «государственная магистраль № 1», оно связывало кхмерскую столицу с Сайгоном, и его содержали в образцовом порядке. В полную негодность пришли даже километровые столбы: искорежены, согнуты, цифры разобрать невозможно.

На одном из ухабов подпрыгиваем так, что переднее колесо отлетает в сторону. Ругаясь на чем свет стоит, шофер вылезает из машины.

Вынужденная остановка в Свайриенге. Когда-то это был большой и красивый город. Пока шофер меняет колесо, осматриваюсь. Где же изящные домики? Где желтые пагоды с крышами из красной черепицы?

От домов и пагод — одни «ребра» — каменные подпорки. А если стена и уцелела, она похожа на решето: пробита снарядами и пулями. Обуглившееся тряпье. Горы щебня, мусора. Пулемет.

На вьетнамской границе

А где люди? Неужели никого не осталось в Свайриенге?

Остались. Медленно, с опаской к нашей машине подходят ребятишки. Многие похожи на скелеты — кожа да кости. В Шри Ланке, Индии, Вьетнаме, других азиатских странах дети любят фотографироваться, и я навожу на них аппарат. Бросаются врассыпную. Самый маленький падает и начинает горько рыдать.

Они привыкли, что на человека наводят только автомат…

Какая-то женщина берет малыша на руки, успокаивает. Потом обращается к нам:

— Не довезете до Пномпеня?

Конечно, ведь колесо уже на месте. Однако минут через десять попутчица вдруг сползает с сиденья — потеряла сознание. Выносим ее из машины, укладываем в тени мангового дерева, растираем виски тигровой мазью, которая нашлась у шофера. Наконец женщина открывает глаза.

— Извините, я забыла предупредить. У меня каждый день приступы.

…Тхай Сет, как практически всех жителей Свайриенга, Пномпеня и других городов, полпотовцы, придя в 1975 году к власти, сразу отправили в джунгли. Там создали «народные коммуны» — по сути дела, концентрационные лагеря. В каждом была пулеметная вышка. Запрещалось покидать территорию, посещать родственников.

В их коммуне все пять тысяч человек с рассвета до темноты выращивали рис. Люди падали от усталости, каждый день кто-то умирал. Тем более что есть было нечего: кормили супом из батата, а то и одними отрубями.

— Как свиней, — говорит Сет.

Каждый день кого-нибудь убивали. За что? За то, что пожаловался на недомогание, или опоздал на работу, или подобрал с земли банан.

— Моего соседа убили, когда он отказался жениться.

— Жениться?

— Да. На шестидесятилетней монахине.

— Но почему он должен был это сделать?

— Во имя борьбы с религией.

Помолчав, Сет добавила:

— А мою подругу казнили за то, что она влюбилась.

Любовь считалась серьезным преступлением. Молодым людям не разрешали даже разговаривать друг с другом.

Расправа обычно происходила следующим образом: человека били мотыгами по голове. Стрелять не стреляли — берегли пули для «главного врага» — Вьетнама.

Это называлось «трудовым перевоспитанием». Пол Пот, он занимал пост премьер-министра, заявлял членам делегации из Бельгии: «Плохих людей мы посылаем работать на специально отведенных для них участках. Там они получают правильную ориентацию».

Три с лишним года для Сет были, по ее словам, одной кошмарной ночью. Однажды женщину вызвал для беседы староста. Сет понимала, что это означает: после беседы люди бесследно исчезали.

— Ты, оказывается, учила французский. Значит, агент империализма! Будешь казнена, — объявил староста. Откуда-то он прознал, что Сет — в прошлом студентка пномпеньского лицея.

Напрасно она умоляла: разрешите проститься с сыном. Ее заперли в сарай и утром повели в джунгли.

Я совершенно не боялась умереть, — рассказывает Сет, — Было совсем другое чувство — голода. Я шла мимо банановых деревьев и думала: съесть бы перед смертью банан. Я очень люблю фрукты.

— Но у вас изобилие фруктов, — замечаю я.

— Нам запрещали рвать фрукты, это могли делать лишь солдаты. А как выглядит еда из мяса или птицы, мы вообще забыли.

Их было двенадцать. Шесть мужчин, пять женщин и десятилетняя девочка. Каждому дали нож и велели рыть яму. Они долбили твердую землю, а каратели смеялись: «Скоро туда вместе уляжетесь».

— За что казнили? — спросил я.

— Почти все были из городов, горожан полпотовцы особенно ненавидели. А с девочкой произошло вот что. У нас три раза в неделю проводили собрания. В тот раз речь шла о Вьетнаме: он, мол, предатель, неполноценная раса, они должны быть рабами кхмеров. Тут девочка закашляла, она была простужена. И ее сразу увели.

Солдаты поставили своих жертв на колени лицом к яме. И завели долгий спор: каждый хотел выступить в роли палача. Наконец один взял в руки мотыгу.

Сет стояла ближе всех к карателю и первой упала в яму.

…Боль и тяжесть. Больше она ничего не чувствовала. Страшная боль в голове. И такая тяжесть, будто на ней лежат каменные глыбы. Но лежали не камни — трупы. Именно это, видимо, спасло ее: каратели убедились, что те, кто сверху, — мертвы, а проверять нижних поленились. Они засыпали тела известью, бросили несколько лопат земли и ушли.

Сет не в состоянии сказать, как она выбралась из могилы. Только помнит огромное облегчение, которое почувствовала, когда оказалась у ручья и опустила лицо в прохладную воду. Она могла лишь ползти. Сколько ползла? День? Два? Не знает. Она все время теряла сознание. А когда приходила в себя, думала: добраться бы до хижины, встретить людей!

Встретила! Но не людей — полпотовцев. Они ехали по дороге и заметили лежащую в траве окровавленную женщину. Бросили в кузов и повезли. Сет по-прежнему то теряла сознание, то ненадолго приходила в себя. И последнее, что запомнила: снова яма, и солдат поднимает дубину.

Ее убили во второй раз.

Про человека, который был безнадежно болен и тем не менее вылечился, говорят: родился во второй раз. Но чтобы в третий!

— Меня спасла Чам. Заедем к ней, — предлагает Сет.

Километров через двадцать сворачиваем на проселочную дорогу. Из хижины к нам спускается пожилая крестьянка. Женщины обнимаются, и крестьянка говорит:

— Я покажу место, где нашла Сет.

Идем по насыпи. Справа и слева болото. Дальше пустыня, ни деревца, ни куста. Температура за сорок, апрель и май — самые жаркие месяцы в Кампучии. Сами кхмеры с трудом переносят это время года. Их мучают головные боли, они плохо спят.

Солнце палит нещадно, духота становится невыносимой.

Думаю: как же выдерживали те, кого неделями, а то и месяцами гнали из города в джунгли? Впрочем, выдерживал далеко не каждый, придорожные канавы были заполнены трупами.

А как Сет — полуживая, с зияющей на голове раной — шла по этой насыпи?

— Ее привязали к буйволу и тащили, — объясняет крестьянка.

— Почему не бросили в болото?

— Наверное, решили покончить со всеми разом. В Тун Моринге убили и моего мужа. Солдаты увели его. Я заметила, в какую сторону. И вечером пошла искать. Наткнулась на огромный ров, в нем — трупы.

Тхай Сет, женщина, которую убили дважды

Название «Тун Моринг» известно теперь далеко за пределами Кампучии, здесь уничтожено полторы тысячи человек. Отныне это место стоит в одном ряду с Освенцимом, Бабьим Яром, Сонгми, Герникой.

Муж крестьянки был мертв. А женщина рядом вроде бы дышала. И Чам понесла ее в деревню. Понесла, прекрасно понимая: если попадется на глаза солдатам, им обеим не жить. Крестьянка спрятала Сет в куче пальмовых листьев возле своей хижины. Полтора месяца она выхаживала женщину, давала ей настойку из целебных трав. И когда пришла Народная армия, Сет смогла выйти навстречу бойцам.

Невероятная история! И я сам, пожалуй, не поверил бы в нее, если бы не стоял в Тун Моринге над рвом, заполненным останками людей (тогда тела еще не успели захоронить), если бы не поднял с земли дубинку из черного дерева с запекшейся на ней кровью (именно она служила орудием расправы), если бы не отпрянул, натолкнувшись в густой траве на человеческие черепа и кости, а потом, пересилив себя, не сделал снимки, которые сейчас лежат передо мной.

И если бы не провел целый день с Тхай Сет. Хрупкая, она будто светилась сквозь желтую блузку. Худые руки, тонкие длинные пальцы. Из-под косынки выбились темные волосы. А в глазах, даже когда Сет улыбалась, оставался ужас.

Да и как ему не оставаться! Попутчица рассказала, зачем она едет в Пномпень. Там видели ее сестру, единственного близкого человека, который уцелел. Родителей Сет потеряла четыре года назад. Когда солдаты в черной форме вошли в Свайриенг, они стали выталкивать всех на улицы. Мать Сет замешкалась — собирала вещи, и ее скосила автоматная очередь. Отец лежал больной, и «освободители» выбросили его из окна. А Сет, мужу и сыну велели встать в длинную колонну и погнали по пыльной дороге.

После «беседы» со старостой коммуны каратели вывели сына и мужа на середину деревни и сожгли.

Возле моста через Меконг, в шестидесяти километрах от Пномпеня, царило оживление. Здесь раскинули лагерь те, кто возвращался в столицу. Куда ни глянешь — тележки с нехитрой утварью, их тянули сами люди. Колесом служило что угодно: ржавый автомобильный обод, маховик от швейной машинки, сбитый из поленьев кругляш, даже небольшой мельничный жернов.

Реже попадались повозки, запряженные буйволами. На раме велосипедов — ящик из досок и бамбука, в нем лежали мешочки с рисом или маниокой, спальные подстилки. Велосипеды часто тащили на ободах — полпотовская охранка порезала шины. Еще одна типичная картина — детские коляски, заполненные продуктами, посудой. Правительство предоставляло транспорт тем, кто ехал домой, однако многие так хотели побыстрее вернуться, что предпочитали добираться собственными силами.

У моста притулился рынок. Нет, купить в нем что-нибудь было нельзя, а обменять можно. За кусок мыла давали две дюжины бананов, за курицу — килограмм риса.

— Это первый у нас рынок. Разве я могла подумать, что опять будут рынки! — По лицу Сет медленно ползли слезы. — Сказать, о чем я сейчас мечтаю? О том дне, когда войду в класс — я по профессии учительница. Войду, а за партами — мальчики и девочки в школьной форме.

В этот момент ее окликнули. Сет радостно замахала рукой кому-то из рабочих, которые восстанавливали взорванный полпотовцами мост.

— Мы вместе учились в лицее. До свидания. В Пномпене обязательно разыщу вас, — крикнула, вылезая, попутчица.

Подошел паром. Наша машина въехала на него. Пока пересекали Меконг — широкий, полноводный, его не зря нарекли «отцом рек», — мужчина лет сорока отвечал на вопросы: почти все возвращались домой и беспокоились, что их ждет.

— Вы — наши помощники, народная власть надеется на вас, — говорил мужчина. — Не раз граждане информировали нас об агентах Пол Пота, которые пытаются затеряться среди возвращенцев. Палачей ненавидят все.

И вот мы опять на твердой земле. Последние километры пути. Наконец кхмерский солдат, проверив документы, отчеканивает:

— Можете ехать.

Мчимся по Пномпеню. Прямая улица освещена, вокруг ни души.

Останавливаемся у гостиницы «Пном». С давних пор она считалась лучшей в городе. При Пол Поте — с семьдесят пятого по семьдесят девятый год все гостиницы, кроме «Пнома», были закрыты.

Нас встречает директор отеля. После обмена приветствиями он предупреждает: могут быть перебои с электричеством.

Директор как в воду глядел: мы еще не успели получить ключи от номеров, а свет погас. На этот случай в гостинице припасены свечи. Я поднялся на второй этаж, нашел свою комнату, и тут лампочки опять зажглись. Я распаковал чемодан и лег на кровать. Но заснуть не мог, проходили часы, за окном уже стало светло, а перед глазами все стояла хрупкая в желтой блузке женщина.

А ведь я, казалось, был готов к этому: знал о трех миллионах убитых, о чудовищном заявлении Пол Пота: «Из восьми миллионов жителей Кампучии нам нужен только один».

Я знал, что страну многовековой культуры и высокой цивилизации превратили в гигантскую тюрьму, отбросили на столетия назад.

Один из немногих зарубежных журналистов, допущенных в те годы в Кампучию, корреспондент японского телеграфного агентства с недоумением задавал вопрос: «Где еще в мире есть государства без городов, без денег, без личной собственности и где еще заставляют работать двенадцати-тринадцатилетних детей?»

Другие западные журналисты ставили вопрос резче и откровеннее: где еще настолько жестоко истребляли целую нацию? Нацию прекрасную, трудолюбивую, мужественную. «Кхмеры, — писал французский исследователь Андре Миго, — отличаются миролюбивой душой, врожденным благородством, наивной и добродушной веселостью, которые составляют очарование этого милого и мягкого народа».

Еще в 1978 году я встречался во Вьетнаме с кампучийскими беженцами. Студент из Пномпеня рассказывал:

— Когда сменилась власть, наш университет сразу закрыли. Мои учителя и друзья один за другим начали исчезать. Я понял, что задумано истребить всех, кто «заражен» культурой. Я уехал в деревню и притворился неграмотным крестьянином. Благодаря этому остался жив.

Да, о том, что творилось в Кампучии, было известно. Но одно дело читать, слышать, смотреть по телевидению и совершенно другое — побывать в стране, увидеть собственными глазами.

Потом были другие встречи, поездки, впечатления. Но я, думая о Сет, задавал себе и окружающим один и тот же вопрос: почему прежние правители Кампучии решились на подобное варварство, на преступление против целого народа?

Постепенно стало ясно: только безжалостно истребляя людей, они могли рассчитывать на внедрение своей концепции общественного устройства. Надо было превратить человека в землеройную машину, убить в нем все человеческое. Шла погоня за утопией абсолютной уравниловки.

Никаких городов, они создают неравенство. Никаких социальных классов. Врачи, лекарства? Чушь — деревья и трава куда лучше всяких «западных ядов»! Квартиры, мебель? Буржуазный быт, с которыми следует раз и навсегда покончить; земля, в крайнем случае хижина на ней — вот что отныне твое жилище. Деньги подлежат немедленному уничтожению. Книги тоже, они напичканы буржуазными идеями. Образование? Ни к чему: лопата куда полезнее карандаша, нужно учиться одному — работать в поле.

Постулат Пол Пота гласил, что все без исключения достижения цивилизации — продукт либо империалистов, либо ревизионистов, к которым относили СССР, другие социалистические страны.

Преследовали, к примеру, тех, кто пользовался электричеством (в Кампучии не осталось ни одного выключателя, штепселя или электрического счетчика, который не разбили бы булыжником или молотком), носил очки.

— Я убивал каждого, у кого были очки, — признался на допросе «соансрок» (агент службы безопасности) по имени Сунтхи. И объяснил: — Если он в очках, значит, умеет читать. А у таких в голове вредные мысли.

Кто из нормальных людей мог поверить уверениям Пол Пота, что создаваемое им общество будет примером для всего мира, особенно для Азии? Никто. Следовательно, надо было уничтожать каждого способного мыслить человека, в первую очередь интеллигенцию, жителей городов, бывших государственных служащих. Те, кто получил образование выше начального, хоть раз выезжал за границу, знал иностранный язык, автоматически зачислялись в «третью категорию», что означало голодную смерть в джунглях или казнь.

Кого же оставляли в живых? Лишь «надежных» — темных, необразованных, в основном подростков, кто стал бы безропотным рабом. Но физически сильным рабом: попробуй с шести утра до десяти вечера гнуть спину на поле! Поэтому старых, больных просто ликвидировали. И подчас способами, до которых не додумывались даже гитлеровцы.

Олимпийский стадион построили в Пномпене специально для Азиатских игр 1966 года, тогда кампучийцы добились большого успеха — завоевали тринадцать золотых медалей, тридцать пять серебряных и пятьдесят семь бронзовых. Спустя десять лет полпотовцы занялись тут новым «видом спорта»: гонялись на грузовиках за заключенными и давили их. От футбольного поля и гаревой дорожки ничего не осталось.

Я разговаривал с офицером, который руководил изготовлением абажуров и сумок из… человеческой кожи. Он объяснил: провинция Сиемреап издавна славилась кожаными изделиями, и ему велели развивать это ремесло.

А любимым развлечением самого Пол Пота было закапывать в землю живых детей. Когда я услышал об этом в первый раз, то, честно признаюсь, не поверил. Но потом второй, третий собеседник говорили о том же. А в министерстве иностранных дел показали фотографию: садист-премьер и рядом маленький мальчик — его будущая жертва.

Красной от крови становилась вода в бассейне в окрестностях Баттамбанга, где разводили… крокодилов. В бассейн бросали человека, и каратели ставили на крокодилов, как на скаковых лошадей: кто быстрее «придет к финишу», то есть доберется до жертвы. Признанный фаворит почти триста раз оказывался первым.

Чудовищно? Невероятно? Тем не менее это было!

Красным от крови стал и пол, на который упал Малькольм Колдуэлл. Я заходил в комнату № 5 в гостинице «Пном», где останавливался этот английский ученый и публицист. Его пригласил в качестве гостя сам Пол Пот. И сам же отправил на тот свет.

Кхмерские товарищи объяснили, за что расправились с англичанином: у Колдуэлла, специалиста по Юго-Восточной Азии, были в Кампучии хорошие связи, и ему удалось получить нежелательные для Пол Пота сведения…

Журналисты писали о тринадцатилетнем убийце, который съедал печень своих жертв. То же делали многие полпотовские солдаты, — ведь в древних восточных сказках говорилось, будто печень врага придает силы…

Эскалацию жестокости направляли весьма умело. На первых порах связывали людей круговой порукой. Тысячи полпотовцев вдруг почувствовали, что им все дозволено. А когда их руки оказались по локоть в крови, поводок натянули. Палачам предложили идти до конца, а это, как известно из истории фашизма в Германии и Италии, означает одно: предательство интересов своего народа.

…Я был в музее зверств американцев в Хошимине, был в нашей Хатыни. Эти преступления совершали те, кто вторгался на чужую землю. А тут чудовищная машина террора создала ад на своей земле, для собственного народа!

Тех же, кто чудом вырывался из лап палачей, находили и убивали снова, как Тхай Сет.

Самый кровавый акт кампучийской трагедии был разыгран в последние часы правления Пол Пота. Из его резиденции поступали приказы один страшнее другого:

Убрать свидетелей. И всех заключенных, а также государственных служащих и раненых солдат уничтожили.

Сровнять все с землей. И повсюду заложили мины, взорвали еще тысячи домов, выжгли поля, посевы.

Лишить страну воды. И в колодцы бросали дохлых собак, кошек, всякие нечистоты.

Главари режима до последней минуты надеялись: вдруг произойдет чудо. Не произошло! В январе семьдесят девятого освободительные части вступили в Пномпень…

Думая обо всем этом, перебирая в памяти старые и записывая в блокнот новые факты, я не забывал о Тхай Сет. Где она? Нашла ли сестру?

Как-то раз прибежал взволнованный переводчик. Он встретил нашу попутчицу и ее сестру. Значит, нашла! К западу от Пномпеня открылась школа, и мечта Сет исполнилась — она начала работать там учительницей.

Женщина, которую дважды убили, стала сама участвовать в возрождении своей страны.

Пномпень

То, что я узнавал во время поездки по Кампучии, подтверждало: не только история с Тхай Сет, многое, очень многое из того, что творилось после семьдесят пятого года на земле кхмеров и кажется невероятным, невозможным, тем не менее было.

Кампучия — древнее государство. Оно возникло в I веке нашей эры. Жители возводили ирригационные сооружения, строили морские суда, изготовляли ткани.

В IX столетии, в годы царствования Джаявармана Второго, впервые в надписях появилось название страны Камбуджа, а одна из жен носила титул Камбуджалакшми. В IX — X веках родилась Ангкорская империя, ставшая самым могучим государством Юго-Восточной Азии. Столица империи именовалась Ангкор. Тогда были созданы выдающиеся памятники архитектуры, прежде всего Ангкор Ват («столичный храм»).

Чужеземцы — сиамцы (жители Таиланда) впервые захватили страну в 1353 году. Позже они разрушили столицу, и кхмеры покинули Ангкор. Джунгли поглотили великий город. Следующие века были периодом бесконечных войн с соседом, дворцовых переворотов, интриг, заговоров. В 1863 году французские колонизаторы навязали Камбодже договор о протекторате.

Она завоевала независимость спустя девяносто лет. Однако правым кампучийским деятелем во главе с генералом Лон Нолом с помощью агентов ЦРУ удалось в 1970 году совершить государственный переворот. Против них патриоты повели вооруженную борьбу. И 17 апреля 1975 года в Пномпене взвился белый флаг, сигнализируя о безоговорочной капитуляции проамериканского правительства.

Кампучию охватило ликование. Женщины бросали входящим в город солдатам букеты цветов, на улицах танцевали, пели. Наконец-то опять свобода! Опять мир!

Если бы… События приняли неожиданный оборот. Власть захватил Пол Пот. И спустя лишь сутки после окончания гражданской войны, два миллиона жителей столицы двигались по дорогам. Куда? В сельские местности, горы, леса. Там, по утверждению новых лидеров, должен был «возродиться кампучийский народ, очищенный от иностранной скверны и еще более сильный, чем древние строители Ангкора».

Начался «большой скачок» назад к средневековью.

И хотя всем кхмерам дали в руки мотыгу, хотя города ликвидировали, производство зерновых уменьшилось за неполных четыре года почти вдвое.

А что случилось с Пномпенем?

Из него сделали город-призрак без транспорта, газет, больниц, школ. И без жителей, их осталось тысяч двадцать, не больше — чиновники, технические специалисты да военные. По улицам ездило всего несколько правительственных машин. Светофоры не работали, бензоколонки тоже.

В 60-е годы советские журналисты описывали утреннюю столицу Кампучии следующим образом: «Ожили городские рынки, небольшие кафе, задымились передвижные кухни, где за небольшую плату можно получить все, что необходимо для утоления голода… Целые потоки всевозможных автомобилей американских, французских и немецких марок бегут здесь во всех направлениях».

Когда весной семьдесят девятого, через три месяца после освобождения, я приехал в Пномпень, там не было ни рынков, ни кафе, ни автомобилей. Чуть ли не на каждом шагу попадались кладбища машин и изувеченные бензоколонки «Кальтекс». Повсюду развороченные двери домов, колючая проволока вдоль заборов, обрывки телефонных проводов.

Национальный банк построил замечательный кхмерский архитектор Ван Моливан, здание восхищало законченностью стиля. Полпотовцы заложили динамит. Поворот ручки — и вместо шедевра зодчества руины. Я ходил по ним — они как символ разваленной прежним режимом экономики, а под ногами хрустели упраздненные в семьдесят пятом году денежные купюры в сто, двести, тысячу риелей.

В госпитале (он был гордостью страны, его построил Советский Союз) передо мной предстало ужасающее зрелище: в огромную бесформенную кучу сброшены остатки дорогого операционного оборудования, разбитые пузырьки с редкими лекарствами, хирургические перчатки, неиспользованные коронки для зубов — целое богатство, в котором так нуждались кампучийцы. Пациентов перебили вместе с врачами и медицинскими сестрами. Первыми перед дулами автоматов поставили выпускников медицинских вузов СССР, Болгарии и других социалистических стран.

Я был в национальной библиотеке, превращенной полпотовцами в… хлев; в «мастерской», куда привозили телевизоры, радиоприемники, холодильники, чтобы… разбить их в щепки; в пустых залах главного почтамта, где гнездились ласточки.

Мне показали магазин — с семьдесят пятого по семьдесят девятый год он был единственным в городе, им могли пользоваться лишь иностранцы. Впрочем, и тогдашним дипломатам не позавидуешь: их свободу передвижения строго ограничивали, посольства не имели телефонной связи ни между собой, ни с министерством иностранных дел.

Перед руководителями освобожденного Пномпеня встали тяжелейшие задачи. Накормить жителей, дать им орудия труда. Наладить снабжение водой. Привести город в порядок, обеспечить в нем безопасность.

Рыбаки вновь начали ставить сети. При Пол Поте ловить рыбу дозволялось лишь специальным отрядам, да и то под надзором «соансроков». Кхмера, застигнутого с сетью или удочкой, уничтожали на месте как злостного нарушителя закона. «Соансроки» забивали до смерти ребенка, если обнаруживали рядом с ним на песке выловленную рыбешку.

Когда Пномпень освободили, в нем было меньше двухсот (!) человек. Потом с каждым днем число жителей возрастало. Поднявшись на монумент Независимости, откуда открывается панорама города, я видел кхмеров с котомками за плечами, они входили в свои дома, где не были четыре года.

На моих глазах отдирали доски, которыми были заколочены окна и двери огромного отеля «Монором» в центре Пномпеня. И когда вместе с рабочими я шагнул внутрь, в лицо ударил страшный запах. Истлевшие человеческие тела среди гор щебня, мусора… Весь персонал «Монорома» и других гостиниц за исключением «Пнома» был вырезан: Пол Пот считал, что служащие отелей «испорчены иностранной идеологией» и, следовательно, их место — в могиле.

«Монором» вычистили, потолки и стены покрасили, лифт, который беспомощно висел между этажами, отремонтировали. И в отель стали въезжать гости.

Правительство восстановило пагоды, храмы.

Опять пошли люди и к Ангкор Вату. Об этом «собрате Парфенона» следует сказать несколько слов.

Однажды французский исследователь Анри Муо заблудился в джунглях неподалеку от города Сиемреап. Еды не было, к тому же у Муо начался приступ малярии.

«Видно, это мое последнее путешествие, отсюда не выбраться», — подумал француз. И вдруг лес расступился, Муо оказался на большой залитой солнцем поляне. Он успел заметить тропу, понял, что спасен, и потерял сознание.

Очнулся путешественник под вечер и решил, что сошел с ума: над джунглями возвышались башни. Он двинулся по направлению к ним. Но мираж не рассеивался, напротив: очертания встающего из джунглей волшебного города становились все более отчетливыми.

Так в XVII веке европейцы узнали об Ангкор Вате.

Даже полпотовцы не решились поднять руку на крупнейший в мире памятник культовой архитектуры, одно из чудес света, — они собирались возить туда туристов. Тем не менее это не помешало им заминировать подходы к древнему городу, окружить его мусорными свалками, устраивать в окрестностях массовые казни.

Одним из первых шагов народной власти стало создание специальной группы по охране Ангкор Вата. Группа привела в порядок дворец, разминировала дороги.

… Вначале были видны лишь силуэты башен, похожие на бутоны нераспустившегося лотоса. Когда подошел ближе, они стали как бы парить высоко в небе, а передо мной поднялись уступами террасы, загородившие джунгли. И вот я уже внутри, рассматриваю барельефы, провожу рукой по шероховатым камням древних изваяний.

На западной галерее дворца изображена битва за Цейлон: мужественный принц Рама сражается против ужасного демона Раваны, у которого десять голов и двенадцать рук. Повсюду фигуры апсар, точь-в-точь как на скале Сигирия, так же протягивающих вам цветы.

Ничего удивительного. Кхмеры ближе к индийцам и ланкийцам, чем к китайцам, вьетнамцам по внешнему виду, духовному складу, культуре (к примеру, при отделке Ангкор Вата скульпторы обращались к индийским эпическим поэмам «Рамаяна» и «Махабхарата») и по религиозным традициям: в Кампучии исповедуют буддизм, который пришел из Индии и Цейлона.

Но вернемся в Пномпень. У его улиц снова появились имена (полпотовцы краской и грязью замазали таблички с названиями). Широкая магистраль — вся в тропической растительности, деревьях, ярких цветах, — которая ведет от аэропорта в центр города, опять стала называться проспектом Советского Союза. Здесь над зданием политехнического института, построенного с помощью СССР, реет знамя народного правительства.

Красный флаг подняли и над первым кинотеатром, открывшимся в Пномпене. Кинотеатр украсили электрическими лампочками, у кассы выстроилась длинная очередь. Шел документальный фильм о зверствах прежнего режима, его сняли кампучийские и вьетнамские кинематографисты.

Снова стали давать продукцию текстильный комбинат, завод прохладительных напитков. Шинным заводом теперь управлял рабочий комитет, он распределял и продукты, одежду, обеспечивал людей жильем, медицинской помощью.

Медицинская помощь… К моменту освобождения в Пномпене осталось лишь два врача, а раньше их было почти пятьсот.

— Из пятидесяти врачей, которые получили образование во Вьетнаме, уцелел лишь один, — сказал мне министр здравоохранения Кампучии Ну Венг.

— Кто же?

— Это я.

Дети Кампучии

На первых порах врачи и сестры трудились буквально день и ночь: каждый кампучиец страдал или психическим расстройством — пытки и издевательства не прошли бесследно, или желудочным заболеванием в результате длительного полуголодного существования, или физическим недомоганием от каторжных работ. Госпиталь имени 7 января (в этот день освободили столицу) ежедневно принимал не менее четырехсот человек.

Открывались одна за другой и школы.

Шесть деревянных строений. В этой пномпеньской школе учится полторы тысячи ребят.

— Пока я тут в единственном числе, — сообщает учительница Бун Нарим.

— Одна на полторы тысячи школьников? — переспрашиваю я.

— К сожалению. Но в Пномпене идут занятия на специальных преподавательских курсах, и скоро в нашей школе будет пополнение.

Паренек лет двенадцати уверенно выводит мелом на доске кхмерскую вязь.

— Ком, лучший ученик в классе, — представляет Нарим.

Когда кончается урок, я узнаю еще одну историю, которая потрясает меня. Но, может быть, хватит подобных историй, и без того уже ясен звериный облик полпотовцев? Нет, не хватит, — все это было, и о зверствах заходила речь буквально при каждой встрече. Кхмеры никогда не забудут эту самую ужасную страницу своей истории. И другие народы тоже должны знать о ней все, вплоть до мельчайших подробностей. Для чего? Чтобы кампучийская трагедия никогда и ни в каком варианте не повторилась. Пожалуй, главный из горьких уроков Кампучии состоит в том, что народы обязаны сохранять бдительность.

XIX век дал миру Пушкина и Бальзака, Маркса и Энгельса, Родена и Бетховена. Но он дал также Фридриха Ницше, который, узнав о землетрясении на острове Ява, радостно воскликнул: «За одну секунду уничтожено двести тысяч человек! Это замечательно!»

XX век дал миру Ленина и Горького, Альенде и Неруду, Томаса Манна и Пикассо, но он дал также Освенцим и Майданек, Хиросиму и Сонгми, дал невиданных в истории палачей — гитлеровцев и полпотовцев.

…Семья Кома раньше жила в городе. Отец работал на фабрике, мать на почте. После смены правительства фабрику закрыли, почту тоже, а их отправили в джунгли выращивать рис.

К ним относились не лучше, чем к Тхай Сет и остальным горожанам, — как к животным. Но больше всего Кома угнетало другое. Ночью он вставал, тихо пробирался к кокосовой пальме, которая росла неподалеку, и доставал из дупла обмотанный тряпками сверток.

Что прятал Ком? Оружие? Взрывчатку?

Еще более опасный, по мнению властей, предмет — книги. Солдаты убили жителя деревни за то, что он держал в руках листок бумаги — решили, письмо. Если же находили журнал или книгу, расправлялись со всей семьей. Поэтому, прижав к груди сверток, Ком спешил в джунгли. Там, при свете карманного фонарика, он разворачивал тряпки и читал, читал.

В драгоценном свертке хранились «История Кампучии» и еще четыре книги. Их удалось спрятать после того, как школу, где он учился, закрыли. Преподавателей тогда сразу арестовали. Заодно арестовали и старшеклассников, те тоже могли распространять «крамолу». А все книги отобрали и сожгли.

Но потом Кому стало не до чтения. Заболела шестилетняя сестренка Лам. По ночам она сильно кашляла, и Ком приносил ей воду. Однако Лам становилось все хуже. Отец сказал, что попробует найти лекарство. Ушел и не вернулся.

От соседей они узнали, что солдаты казнили отца, осмелившегося попросить лекарство: велели ему выкопать яму и забросали — живого — землей.

Спустя два дня маленькая Лам умерла.

— А скоро умерла мама, — говорит Ком.

Мама была красивая и веселая. Соседи восхищались, как она поет.

Ком протянул мне фотографию: мать стоит у порога дома — того, где они раньше жили. Нежный овал лица, миндалевидный разрез глаз, мягкая улыбка… Сын явно похож на нее.

Но после гибели мужа и смерти дочери мама стала выглядеть на все шестьдесят лет, хотя ей было тридцать пять. И не то что песен — слова больше не промолвила, целыми днями молча сидела и смотрела в одну точку. «Сошла с ума», — решили вокруг.

Как-то утром она выбежала из хижины и плюнула в лицо проходившему мимо офицеру.

К их дому согнали всех жителей коммуны. Возле матери стояли Ком, его брат и сестра.

— Пой! Говорят, ты хорошо поешь, — приказал офицер.

Она молчала, и тогда солдаты схватили ее маленького сына, потянули за руки и за ноги и разорвали.

— Всех их прикончим, если не запоешь! — закричал офицер. Он ударил прикладом автомата девочку, с тех пор она не может двигать рукой.

И тут мама запела. Запела песню, которая больше всего нравилась мужу: влюбленные сидят у ручья и смотрят на звездное небо.

Солдаты облили ее бензином и подожгли.

— Я боялся, что не выдержу и брошусь на них с кулаками, — медленно произносит Ком, — Но на мне осталась сестренка. К тому же искалеченная… Потом я решил бежать. Сестренка была не в состоянии работать на поле. И к нам вот-вот должны были явиться солдаты, чтобы покончить с «семьей преступников».

Воздух в этих местах напоен сильным ароматом. В единый гул сливаются шум деревьев, пение птиц, стрекот насекомых. И звон цикад, их множество, они издают мелодичные, какие-то неземные звуки. Но Кому было не до того, чтобы наслаждаться пением цикад. Джунгли кишат ядовитыми змеями, наводнены малярийными комарами, за любым кустом жди встречи с леопардом, пантерой, тигром, которого кхмеры называют «кхла».

Сколько всего испытали эти дети, пока не столкнулись с вьетнамскими пограничниками!

…Ком показал мне потрепанную книжку — «История Кампучии», с которой не расставался в те годы. Теперь он читает ее, да и не только ее, ни от кого не скрываясь.

Возмездие

Тхай Сет, Ком, другие жертвы и свидетели террора, с которыми я встречался, не знают имен тех, кто расправлялся с ними, кто убивал их родных, близких. А тут, наверное, не обошлось без Иенга Ыона.

Сворачиваем с шоссе в сторону. Тщательно проверив пропуска, солдат поднимает шлагбаум. Въезжаем в лагерь для полпотовских военнопленных.

Больше всего на свете он любил стоять на умирающем человеке. Стоять, чувствуя ступнями, как тот бьется в агонии, как из него уходит жизнь, отнятая им, Иенгом Ыоном.

Рост под сто семьдесят, крепкий, темноволосый. Лицо перебинтовано, — его взяли в нелегком бою, ослепленный страхом и ненавистью, он отстреливался до последней пули. Однако Ыона не казнили на месте, а стали лечить в лазарете.

— Вы бы так не поступили с пленным, — замечает начальник лагеря майор Хун Тхет, он ведет допрос.

— Конечно, нет. Я делал вот что. Пробивал живот деревянным колом. Потом сбрасывал сапоги и босыми ногами вставал на пленного. Медленно-медленно переступал по нему. Когда он умирал, шел к следующему.

На его лице появляется улыбка. Улыбка сладострастия. Вот так улыбаясь, Иенг Ыон подходил к своей жертве… Маньяк-садист, такие были среди гитлеровцев.

Трудно, очень трудно писать об этом. Порой испытываешь то же, что коллега из Польши В. Гурницкий:

«Мне довелось путешествовать по многим странам, видеть разные войны, бывало, я попадал в ситуацию, когда впору было усомниться в достоверности собственных ощущений. Но еще ни разу не приходилось мне во время работы убирать журналистский блокнот с чувством профессионального бессилия, с убеждением, что ни слова, ни снимки не смогут правдиво передать увиденное своими глазами.

Именно так получилось в Кампучии. За несколько недель я набрался там впечатлений, сравнимых лишь с впечатлениями героя уэллсовской «Машины времени». В этой стране на каждом шагу можно было войти в самое отдаленное прошлое рода человеческого, то есть в эпоху палеолита. И вместе с тем увидеть страшное, неописуемое будущее, какое наступило бы, если бы человеконенавистническая концепция, исповедуемая, кстати, и террористическими группировками в Европе, реализовалась когда-нибудь в мировом масштабе…»

— Именно Ыона сделали командиром «специальной бригады», — поясняет Хун Тхет. — Что это была за бригада? Вроде СС в фашистской Германии. Отборная группа, охраняющая Пномпень и правительственные учреждения. Но в Кампучии не хватало солдат, и ее бросали на карательные операции.

…В коммуне неподалеку от Пномпеня обнаружили листовку: «Над народом Кампучии нависла угроза массового истребления». Туда направили «специальную бригаду». Всех жителей коммуны убили, хижины сровняли с землей.

Груды золы да трупы остались и от вьетнамской деревни Сачать — Ыон и его солдаты не пощадили никого.

— В Сачате я сам отправил на тот свет человек тридцать, — похваляется «главный эсэсовец».

— А вы не думали о том, что эти люди несколько лет назад вместе с кхмерами боролись против общего врага — американцев, спасали нам жизнь, рискуя и жертвуя своей? — спрашивает майор.

— Об этом нам запретили думать. Мы выполняли приказ.

— Какой?

— Убивать всех вьетнамцев.

И они убивали.

Убивали, стараясь перещеголять друг друга. В бригаде Ыона были настоящие мастера своего дела. Одного прозвали Жонглером — он подбрасывал маленьких детей и на лету протыкал штыком; другого Весельчак — он сперва избивал жертву, затем вспарывал ей живот, а потом отрезал голову.

Многие солдаты делали то же, ибо понимали: иначе им самим не жить. В полпотовской армии не было ни тюрем, ни гауптвахты — это «обременяло», существовал один вид наказания — смерть. Смерть за «мягкость к противнику». Смерть за «неэнергичную атаку». Солдат, идущих позади, обязывали наблюдать за теми, кто впереди, и сообщать после боя об их поведении.

— Приказ убивать всех вьетнамцев вы получили от властей?

— Конечно. Нас учили: каждый вьетнамец — враг, даже тот, кто в утробе матери.

Майор Тхет не выдержал, встал. Быстро начал ходить по комнате.

Чувства майора понятны. В 1972 году у его батальона, сражавшегося против американцев, не осталось патронов. Еще несколько часов — и все погибнут. Тут появились вьетнамские бойцы. Их ноги были в крови, одежда изорвана, под тяжестью ящиков с боеприпасами кожа на плечах стерлась. Но они добрались до цели и доставили патроны.

В одном из боев Тхета тяжело ранило. В пограничной деревне его выходила пожилая вьетнамка — лечила лесными травами…

Да, прежде вьетнамцы и кхмеры были добрыми соседями. Торговали друг с другом, вместе строили плотины. Все изменилось после апреля семьдесят пятого. Вдоль границы с Вьетнамом создали военную зону, жителей деревень выселили. И начались вторжения на чужую землю.

В бывшей тюрьме «Тунгсленг»

Сколько раз Вьетнам призывал прекратить кровопролития! В заявлении его правительства говорилось: «Куда бы ни приходили кампучийские солдаты, они везде грабили дома жителей, сжигали и разрушали храмы, школы, медпункты: во многих местах они совершали чудовищные злодеяния: насиловали женщин, вспарывали животы беременным, отрубали головы и вырезали печень у взрослых, убивали детей и бросали их трупы в огонь, многие семьи были уничтожены полностью». В заявлении предлагалось сесть за стол переговоров.

Однако в Пномпене игнорировали эти призывы. Наоборот, там старались усилить братоубийственную войну. Делали это руками таких, как Иенг Ыон и его достойный «конкурент» Канг Кек Ий.

Ий возглавлял секретную полицию и организовал сеть центров пыток, тюрем и лагерей смерти. В самой крупной тюрьме «Тунгсленг» на окраине Пномпеня раньше находился лицей, по двору носились мальчишки в белых рубашках, девочки в синих блузках и юбочках. Их заставили сменить одежду и отправили работать в деревни. Школьный двор, по распоряжению Ия, опоясали двойным рядом колючей проволоки, поставили на нем виселицы. Каждую классную комнату разделили на шестнадцать одиночек, в них завезли орудия пыток и железные кровати, к которым кандалами приковывали обнаженных узников. Люди лежали на полу, медленно умирая от голода и жары. А на стенах отплясывали веселые зайцы, когда-то нарисованные для развлечения ребятишек.

Учительскую превратили в место допросов, там с помощью кнута, цепей, наполненных водой каменных канистр и ядовитых змей у человека вырывали «признание».

Соорудили и «комнаты художеств». В них заставляли рисовать и ваять Пол Пота. Под потолок — изделия из бронзы: светильники, подносы, чернильные приборы, статуэтки. Это был материал, из которого отливали бюсты «вождя нации». На стене — портрет натуры. Если рисунок не получался, заключенного тут же убивали, а те, кому он удавался, продлевали свою жизнь на несколько дней. Живым отсюда не вышел никто. От жертв остались лишь регистрационные карточки, на каждой — фотографии: узник в профиль и фас и краткие сведения о нем. Обращает внимание графа «причины ареста». Обычно она не заполнена.

Сделать из школы центр умерщвления — даже гитлеровцы не были столь изобретательны! Но этому варвару карты в руки, он в прошлом — учитель. Потому Ий особенно любил казнить детей, всегда лично наблюдал за этим процессом. Потому приказ «Пытайте и убейте этого человека» он формулировал так: «Его надо перевоспитать».

…В лагере для военнопленных я встречался не только с Ыоном и теми, кто безропотно выполнял приказы Ия. Были тут и полпотовцы, которые отказались участвовать в войне, сами сдались вьетнамцам. Разговаривал я и с четырнадцати-пятнадцатилетними «солдатами». Явно не от хорошей жизни Пол Пот отправлял на фронт детей!

Пленные, захваченные уже после свержения режима, не имели ни малейшего представления о том, что происходит в стране. Мне показали листовку, которая начиналась так: «Защитники Пномпеня 2». Какого Пномпеня 2? Оказывается, бандитов продолжали уверять, будто они обороняют окрестности столицы. На самом же деле их отбросили в самые отдаленные уголки страны, но и там преступников настигало возмездие.

Рассвет после ночи

— Здравствуйте, я буду вашей переводчицей.

Эти слова девушка сказала по-русски. В городе, где практически все образованные люди были убиты, это прозвучало настолько неожиданно, что я вздрогнул.

— Наверное, вы учились у нас?

— Да, в балетной школе при Большом театре. В семьдесят втором году вернулась в Пномпень и стала преподавать классический балет. А потом наступил семьдесят пятый.

Она замолчала. Девушке явно не хотелось вспоминать о том времени, и я решил не задавать вопросы.

— В Москве меня называли Таня, — сказала она.

— А как ваше настоящее имя?

— Кэм Тана.

Я встретился с ней в день, когда в Кампучии впервые после четырех лет полпотовщины отмечали Новый год. Этот самый большой и щедрый на земле кхмеров праздник приходится по лунному календарю на середину весны с 13 по 15 апреля.

Выезжаем с Тана из Пномпеня. Женщина поливает водой ребятишек. Чуть подальше мальчик поднимает из колодца ведро и тащит его к хижине. В Новый год надо как следует вымыться, чтобы оставить в прошлом все грязное, плохое.

Идем за мальчиком. Хижина вроде избушки на курьих ножках из русских сказок: стоит на высоких сваях. Фасадом она повернута на восток. Так построены в Кампучии почти все пайотт — крестьянские домики. Сваи защищают жилище от наводнения, предохраняют от сырости. Кроме того, хижину на сваях лучше продувает ветер, да и для тигров и кабанов она недоступна. Число ступенек на лестнице, как полагается по народным поверьям, нечетное.

— Теуль чнам тхмей, — обращается к нам хозяин.

Что это значит?

— С Новым годом! — переводит Тана.

Внутри дымятся ароматные палочки. На стенах — бумажные фонарики, тоже примета Нового года.

Хозяин показался мне стариком: лицо изрезано глубокими морщинами, руки трясутся. Но ему лишь тридцать девять. А постарел он за один день, точнее за одно утро: тогда на его глазах полпотовцы повесили жену и двоих детей. С самим Куок Ронаем, младшим сыном и дочкой обещали расправиться в следующий раз.

Ради детей надо продолжать жить. И семья, как полагается в Новый год, в нарядной национальной одежде. На хозяине — сампот, кусок светло-коричневой ткани, обернутой вокруг бедер, конец ее пропущен между ног и закреплен на поясе: получается нечто вроде коротких до колен штанов. На мальчике тоже сампот, на девочке юбка — саронг, в волосы вплетены цветы.

Хижина убрана, «очищена» для прихода бонзы. Раньше монахи всегда являлись в этот день, чтобы прочесть молитву в память усопших членов семьи. Но то было раньше. А сегодня откуда взяться монаху, если почти все бонзы убиты?

— Извините, мне нечем угостить вас, — удрученно разводит руками хозяин.

Праздничного стола в хижине нет: ни рыбы специального засола, ни вареных овощей, ни папайи — всего того, что кхмерские хозяйки обязательно готовили к Новому году.

Нет ни вина, ни водки. Правда, алкогольные напитки кампучийцы всегда употребляли умеренно; в общем, они нация «непьющая». По сей день верно то, что еще в X веке писал о них арабский путешественник: «В городах и во всей империи не найти ни одного распутника или пьяницу».

— У нас дун тиэ и того нет, — продолжает извиняться Ронай.

В таких хижинах — пайотт — живут кампучийские крестьяне

В немногих семьях на столе стоял дун тиэ — новогодний пирог из риса и кокосового ореха, обернутый в листья банановой пальмы, — риса не хватало. Но если бы только от этой традиции пришлось отказаться!

В Новый год, гласит поверье, надо прекратить ссоры, забыть о насилии, даже животных запрещено убивать. Тем не менее остатки банд Пол Пота устроили в праздник резню неподалеку от кампучийско-таиландской границы: в двух деревнях не уцелел ни один житель.

В эти дни никто ничего не покупал и не продавал. Да и как купишь, если деньги упразднены?! И вообще, что можно купить в опустошенной, разграбленной стране?

И все же кхмеры встретили Новый год в радостном, приподнятом настроении — ведь окончилось их почти четырехлетнее «хождение по мукам». Француз Франсуа Поншо, долго живший в Пномпене, после прихода к власти Пол Пота выпустил книгу «Кампучия — нулевой год». Когда я попал к кхмерам, календарь их истории показывал год первый.

В Новый год во всем мире принято дарить подарки. Но какой подарок может сравниться с тем, что получил кампучийский народ — с возвращением свободы, нормальной жизни! В праздник тысячи людей после долгой разлуки снова собрались среди своих близких. Во многих домах зажглись лампочки, пошла вода, появились кастрюли и чашки — даже они пропали после того, как полпотовцы «обобществили утварь».

В этих краях крестьяне на моих глазах возрождали гевею. Ее начали культивировать в Кампучии в 20-е годы, и скоро появились богатейшие плантации. До 1970 года почти сорок процентов дохода от экспорта приходилось на каучук. Но затем «поработала» американская авиация — нанесла по плантациям напалмовые удары. Еще более жестокие удары нанес полпотовский режим: разрушил все фабрики по переработке латекса.

…Вечером вместе с хозяином хижины и его детьми мы отправились встречать Новый год. Куок Ронай надел на руку часы. В семьдесят пятом он зарыл их в землю (полпотовцы запрещали носить часы), а после освобождения выкопал. Неважно, что часы не ходят, Ронай снова чувствует себя не загнанным зверем, а человеком!

В центре деревни собрались все жители, вплоть до стариков и маленьких детей. Кого-то ждали. И вот все обступили парня в белой рубашке с длинными рукавами (как ему не жарко!) и девушку в белой юбке и блузке, их обнимали, хлопали по плечу.

Оказывается, юноша и девушка давно встречались, собирались стать мужем и женой. Но палачи разлучили их. Юношу насильно пытались женить, однако он отказался и, спасаясь от казни, убежал из деревни, больше года скрывался в джунглях.

Когда пришла победа, оба вернулись домой. И в Новый год отпраздновали свадьбу.

Я смотрел на молодоженов, на других жителей деревни, любовался их грациозными движениями, великолепными фигурами (кампучийцы считаются одним из самых красивых народов Азии) и думал: ведь они были приговорены к смерти! Да, их всех, всю нацию приговорили к смерти. Но они не только сбросили оковы — снова возвращаются из дикости и варварства к нормальной жизни.

…Спустя несколько дней Тана предложила:

— Сегодня у нас первый после победы концерт, пойдемте туда?

Над эстрадой — красное полотнище: «Да здравствует социалистическая Кампучия!» Тана знает чуть ли не каждого, и каждый ее знает, машет рукой, что-то весело кричит. А мне в голову приходит еще одно высказывание Андре Миго — врача по специальности, путешественника по призванию. Он в одиночку проехал на велосипеде от Парижа до Калькутты, спустился на лодке по Евфрату, участвовал в экспедиции в Антарктиду. Особенно хорошо Миго изучил Кампучию, где жил много лет. В книге «Кхмеры» он писал: «Все лица — молодые и старые, женщин и мужчин — озарены улыбкой, которая так красит своей мягкостью и нежностью даже самых некрасивых людей».

Они танцуют «Рамвон»

Кэм Тана хороша собой, а когда улыбается, становится еще красивее. На ней новое цветастое платье. Девушка сшила его из материала, выданного революционной властью.

С эстрады звучит музыка. Худой мужчина с подвижным нервным лицом играет на фортепьяно и поет. Иногда он подходит к трубе, иногда к барабану — в общем, представляет собой целый оркестр.

— Мам Бутна Рей — единственный оставшийся в живых музыкант, всех остальных убили. И единственный в Кампучии композитор, — сообщает Тана.

— А чьи песни он исполняет?

— Я забыла сказать: Рей и единственный уцелевший поэт. Он поет собственные песни.

В Кампучии я испытывал одновременно два чувства: боль и радость. Боль за кхмерский народ, на долю которого выпали нечеловеческие страдания. И радость, что эти страдания, невиданный в истории геноцид наконец-то в прошлом. Эти чувства не покидали меня и во время концерта.

Эстрада расположена возле пагоды, которую воздвигли в честь основания города. Если верить легенде, дон Пень, то есть вдова по имени Пень, в конце XIV века построила на берегу реки дом. Однажды она заметила, что по течению плывет дерево. В дупле его были бронзовые фигурки Будды. Тетушка Пень сразу поняла: это предзнаменование свыше. Вместе с соседями она соорудила возле своего дома холм (по-кхмерски — пном) и поставила на вершине алтарь с фигурками Будды. Весть о чуде облетела окрестности, и к дому вдовы потянулись люди. Так шестьсот лет тому назад родился Пномпень, его название переводится «холм вдовы Пень».

Поднимаю глаза: у статуи основательницы города отбита голова. Это постарались полпотовцы. Они же исписали стены пагоды грязными ругательствами. Фрески и статуи Будды разбили, ритуальные палочки, без которых немыслимы религиозные церемонии, сломали.

Эстраду охраняли бойцы — враг мог попытаться сорвать концерт. Один осматривал мужчин, которые приходили сюда, — нет ли у них оружия, а девушка в военной форме — женщин.

— Теперь «Рамвон», — объявил Рей.

В национальном танце, похожем на наш хоровод, закружились все: даже двух-трехлетние ребятишки, даже старик в черном тюрбане — он отбросил в сторону палку, на которую опирался.

Лишь Тана по-прежнему сидела на скамейке. Почему? Она же балерина!

Ее товарищи объяснили почему. Как и других жителей Пномпеня, девушку семнадцатого апреля семьдесят пятого года солдаты вытолкали на улицу и погнали в колонне по дороге. Вещи брать не разрешили, сказали, что отныне они принадлежат государству. Как и другим, ей запретили надеть обувь. Она не поняла причину, поскольку не знала приказ Пол Пота: «Породнить изнеженные ноги горожан с матерью-землей, научить их ходить поступью простого крестьянина». Обувь, домашняя утварь, вообще все личные вещи являлись, по мнению тогдашних главарей Кампучии, «буржуазным пережитком». Девушка знала другое: если она несколько дней будет идти босиком — ей больше не танцевать. А шла их колонна месяц с лишним…

Они брели под палящим солнцем, с детьми на руках, избитые, голодные и оборванные. Солдаты издевались над ними, оскорбляли, запрещали отдыхать.

Возле одного дерева лежала беременная женщина. Она корчилась в схватках и кричала: «Спасите!» Около нее стоял солдат и усмехался. Тана подбежала к дереву и заменила акушерку. Но когда ребенок появился на свет, солдат ударил его прикладом по голове, а потом выпустил очередь из автомата в ту женщину.

В коммуне в провинции Кампонгтям их разделили на группы. Всех, кто раньше служил в государственных учреждениях и в армии, отвели в сторону и забросали камнями. Так же поступили с врачами, студентами, инженерами.

В тот день она потеряла давнего знакомого, его звали Хиа Пхет. В отдельную группу Отделили всех, кто был не в состоянии работать: стариков, больных, инвалидов. Хиа Пхет был здоровым сильным человеком. Но по пути в Кампонгтям солдаты сломали ему ногу. Он хромал, и с ним расправились так же, как с другими.

Уцелевших отправили строить канал. Они таскали землю в огромных корзинах. Надсмотрщики били их бамбуковыми палками и кричали: «Шевелитесь, лентяи!» Если застонешь — убивали на месте. Полпотовцы вообще предпочитали убивать, а не избивать — меньше возни!

Когда человек умирал, двоим разрешалось оттащить тело в сторону и закопать, а остальные должны были продолжать работу. Похороны?

Какие там похороны, родственникам умершего запрещали даже плакать.

Тана никому не сказала, что училась в Советском Союзе, закончила балетную школу. Это и спасло ей жизнь. Почти четыре года она провела в полпотовской коммуне.

Да, она осталась в живых, но ноги ее изувечены. Тем не менее после освобождения Тана предложили организовать балетную школу, и девушка с жаром взялась за дело — нашла помещение для занятий, набрала «первоклашек».

Кампучия всегда славилась танцорами.

Огюст Роден, наблюдавший в 1906 году кхмерский балет на парижской сцене, в восхищении писал: «Невозможно представить себе обычного смертного носителем такого совершенства».

Но кампучийские исполнители танцев, как утверждает легенда, и не являются простыми смертными: боги даровали им совершенство, присущее асарам, фигуры которых изваяны из камня в Ангкор Вате.

Королевский балет в дни празднования Нового года давал представление у подножия Ангкор Вата. Это происходило вечером, при искусственном освещении и было, по свидетельству очевидцев, потрясающим зрелищем.

Возрождением древнего искусства и занялась Тана, кроме нее в стране не осталось танцоров. Она создала хореографический ансамбль, который стал выступать в Национальном театре.

Тана выполняла и другие поручения, она лучше всех в Кампучии знала русский язык и часто работала переводчицей.

Личных проблем тоже хватало: Тана разыскивала пропавшего брата, приводила в порядок свой дом.

Кэм Тана у входа в ее дом в Пномпене

Промчавшись по проспекту Советского Союза, мы свернули в узкий зеленый переулок. Остановились возле небольшого здания. Вдоль забора — колючая проволока, калитка выломана. Прошли через двор, он зарос травой, и поднялись по скрипучим ступенькам, которые, казалось, вот-вот рухнут. Там, где раньше была столовая, — гора разбитой посуды, где библиотека — пепел от сожженных книг. В комнате Тана сорваны с петель двери, выбиты окна, изрублена топором мебель, вспороты матрац и подушки.

Все разгромили настолько, что на первых порах девушка жила в комнате там, где работала, — в министерстве иностранных дел.

Но на концерте она забыла о заботах и вместе со всеми пела песню, которую после победы сочинил Рей: о том, что кампучийцы стали хозяевами собственной судьбы.

Затем выступал артист. Маленький человечек читал веселые стихи, рассказывал забавные истории, а зрители громко смеялись.

Я тем временем подошел к Рею.

Он сидел на траве бледный, усталый. Юноша с красной повязкой на рукаве — народный милиционер — протягивал ему кружку с кокосовым соком.

— Я очень волновался, давно не выступал перед зрителями, — признался Рей. — И, честно сказать, не рассчитывал на успех. При Пол Поте я работал дровосеком, пальцы огрубели, не слушались. По ночам я делал специальные упражнения. И тихо, шепотом пел.

— Полпотовцы так и не узнали, кто вы?

— Конечно, нет, иначе бы мы с вами сейчас не разговаривали.

— Но вы были широко известны и до семьдесят пятого года.

— Видимо, невежды из охранки не слышали ни обо мне, ни о моих произведениях. Они поверили, что я — столяр.

— Что-нибудь известно о судьбе ваших коллег?

— Хак Сокана — виртуозного скрипача — задушили. Син Сисамут — один из лучших певцов — умер от голода. О других я ничего не знаю.

— Каковы ваши планы?

— Мне помогли раздобыть музыкальные инструменты. Нашли и бумагу, а это было не просто сделать. Обеспечивают едой, выделяют одежду. В общем, у меня есть все, что нужно для работы, и прежде всего — боевое настроение. Пишу теперь музыку. И стихи тоже.

У кампучийцев богатое искусство, замечательная литература. Народный эпос «Реам Кер» стоит в одном ряду с индийской «Рамаяной», а герой многочисленных сказок, хитроумный Тхмень Чее, крестьянский парень, умеющий перехитрить всех, даже смерть — это кхмерский Ходжа Насреддин. За минувшие четверть века появились романы Енг Сая «Цветок расцветший, цветок увядший» о жизни в окрестностях Пномпеня, Роз Пина «Будущее» о молодом поколении кампучийцев, Ум Сама «Бедняцкая кровь» о тяжелой судьбе нищего студента.

— Никого из них не осталось в живых, — сказал Рей. — Но наш народ талантлив, и наверняка появятся новые писатели. Я встретил бойца О Мая, он написал превосходное стихотворение. Послушайте последние строки: «Мать учит своих детей, отец учит своих детей: помните о страданиях нашего народа. Отныне и навсегда Кампучия будет свободна».

У Рея, как и у Тана, множество дел. Помимо всего прочего, он организует национальный театр и ездит по деревням, комплектуя труппу.

Наш разговор прервали аплодисменты — концерт окончился. И хотя представление продолжалось меньше часа и в нем участвовало лишь два человека, зрители были счастливы.

На следующий день Тана снова и снова заговаривала о концерте. Правда, один раз, горестно вздохнув, произнесла:

— Моя лучшая подруга не дожила до этого дня!

Тана достала из сумочки фотографию, на которой смеялась девушка. Они вместе учились в Москве, вместе вернулись домой. Но в живых осталась лишь одна из них.

Еще дважды я приезжал в Кампучию, и встречался с Тана, Реем, другими знакомыми. До чего же стремительно там все менялось!

Останавливаюсь в «Монороме». Когда-то на моих глазах отдирали доски с его дверей и окон. А теперь это комфортабельная гостиница: просторные номера, бесперебойно работающий лифт, магазин, где можно приобрести сувениры. В отеле есть вода, свет. Правда, зеркало пока не в каждой комнате.

Улицы Пномпеня заполнены народом, машинами, велосипедами. Отремонтированы бензоколонки, появились регулировщики. Повсюду — магазины и лавочки. На рынках пора безденежного обмена канула в Лету, все продают и покупают за риели.

На центральном проспекте Сон Нгук Миня какофонию «транспортных звуков» перекрывает голос из репродуктора. О чем сообщают? Об уборке урожая. О подготовке к новому учебному году. О борьбе с наводнением. О приезде в Пномпень лаосской делегации…

Впрочем, помимо радио в Пномпене уже работает телевидение.

Помню этот дом, он был полуразрушен. Теперь — будто вчера выстроен! В нем — Кампучийское телеграфное агентство (СПК). Агентство каждый день выпускает информационный бюллетень.

Я побывал на двух заводах — текстильном и фармацевтическом. Все не обойдешь — их в Пномпене далеко за пятьдесят.

Не посетишь и все вузы, поэтому я ограничился одним — политехническим институтом. За встречами со студентами и преподавателями (среди них и из СССР) не заметил, как пролетел день.

Чисто, опрятно в пагоде Унналом — не то что в прошлый раз! Тогда в музее, где хранились подарки из других стран, была гора искореженных сокровищ, осколки фарфора. В библиотеке от древних манускриптов остался лишь пепел — солдаты расправлялись с книгами, как с ненавистным врагом: прокалывали штыками, рвали на части, бросали в костер. Из главного здания вынесли статую Будды и алтарь, поставили трибуну из черного дерева, длинные столы и скамьи — тоже черные, место Будды занял… Пол Пот и принялся вещать о строительстве «настоящего социализма».

Теперь в пагоде снова высится статуя Будды, возле нее — крессели, ритуальные палочки. Бонза рассказывает, что ежедневно сюда приходит около двухсот человек.

Изменилась не только столица, а вся страна.

Сажусь в поезд, и через пять часов — в Баттамбанге. Разве мог представить себе такое весной семьдесят девятого? Тогда поезда не ходили, железнодорожное полотно заросло травой. Ныне отремонтированы сотни мостов, тысячи километров шоссейных и грунтовых дорог.

Восстановлены плотины на рисовых полях. Это очень важно, поскольку рис — основной продукт питания. Вновь белые горбатые быки тянут телеги. Степенно вышагивают слоны, на их широких спинах — корзины с седоками.

Интересно, а как выглядит Свайриенг, город, с которого началось мое знакомство с землей кхмеров? «Ребра» — каменные подпорки — кое-где остались, но в основном на их месте появились пайотт. Во многих кирпичных домах живут. В одном из зданий — школа, в другом — больница.

Защитник Народной Кампучии

А в третьем — кинотеатр. Теперь кинотеатры — непременная принадлежность любого города. На фестивале в Лейпциге главный приз завоевала кампучийская документальная лента. А на XII Московском кинофестивале картине «Как тебя зовут?» присудили золотой приз. Как раз этот фильм я посмотрел в Свайриенге.

Приятный сюрприз ждет и на окраине города. Во дворе юноша рисует на холсте. И вот уже любуюсь работами художника. Грациозные апсары. Ангкор Ват. Центральная улица Свайриенга. А это картина из цикла «Кошмарная ночь» — палачи ведут своих жертв к месту казни…

Строя новую жизнь, кампучийцы не могут, да и не собираются, вычеркнуть из памяти то, что было. В первый приезд сюда я остался верен своему решению и не спросил Кэм Тана, как случилось, что она уцелела. Теперь девушка сама говорит:

— Я была возле собственной могилы.

Как-то «соансрок», наблюдавший за порядком в коммуне, заявил ей: послезавтра тебя убьют, ты, оказывается, агент империалистов. Видимо, они узнали о ее прошлом.

Но на следующий день патриоты освободили Пномпень. Полпотовцы бежали из деревни. А туда вступили бойцы Народной армии. Один из них повел девушку в джунгли и показал яму, которую выкопали для нее и еще четырех человек. Яму, в отличие от тысяч других, каратели не успели заполнить телами своих жертв…

— Знаете, что поддерживало меня в эти страшные годы? — заметила Тана, — Воспоминания о Москве, о моих московских друзьях. Я, как и моя страна, родилась во второй раз, и сейчас отдаю все силы тому, чтобы Кампучия процветала.

Так и происходит. Кампучийцы подняли головы, расправили плечи.

Заслуга в этом принадлежит и соседям кхмеров, которые вместе с ними воевали против полпотовцев. Да и сейчас они, чем могут, помогают жителям древней земли Ангкор Ват. Я в этом сам убеждался во Вьетнаме, где за последние годы побывал трижды.

 

Чтобы было чистое небо

Ушла в бессмертие

Имя великого полководца XIII века Чан Хынг Дао носит самая широкая и оживленная улица Хошимина. Ее длина — 8 километров. Она соединяет центр города с Шолоном. Там чем только не торгуют: рыбным соусом ныок-мак — настолько пахучим, что от него без привычки кружится голова, лимонадом невероятных цветов — от ярко-красного до ядовито-зеленого, всевозможными безделушками и украшениями… Гонят косяки уток с подрезанными крыльями, тащат на веревках поросят.

— Шолон — пятый район Хошимина. И его-то наши враги попытались сделать «пятой колонной».

У мужчины, который произносит эти слова, звонкий голос и маленькие, совсем женские руки. Не верится, что сегодня утром этими самыми руками он обезвредил диверсантов. Глядя на него, слушая его смех, шутки, трудно поверить и в то, что большую часть своей жизни он провел в тюрьме и лишь по счастливой случайности не погиб.

В шестьдесят пятом году подпольщика Нги Зуана схватили и приговорили к смертной казни. Но потом, решив, что это будет «слишком легкая» расправа, отправили на Пуло-Кондор.

Живописен остров на юге Вьетнама: пальмы, белые песчаные дюны. Под этими пальмами, в этих дюнах погребены патриоты — на Пуло-Кондор находился главный концлагерь сайгонского режима.

Зуана бросили в «тигровую клетку». Когда я вошел в нее, то понял: изобретательности палачей поистине нет предела! К короткой металлической палке приковывали трех человек. Не то что двигаться — пошевелиться трудно. Вместо потолка — решетка (потому «тигровая клетка»), надзиратель мог и наблюдать за заключенными, и измываться над ними в свое удовольствие. Обливать холодной водой. Бить плеткой. Сыпать на спину негашеную известь…

Одного не могли сделать палачи — сломить дух узников. Стены камер испещрены рисунками, надписями, стихами.

Неизвестный поэт написал:

Десять лет пробыл здесь Зуан. А выйдя на волю после освобождения Сайгона — это случилось 30 апреля 1975 года, — стал одним из руководителей Шолона.

Вокруг Сайгона создавали «миф процветания», на самом же деле город погибал. Погибал от воровства, коррупции, голода, болезней. На четыре миллиона жителей приходилось всего пятьсот врачей. Зато проституток было триста тысяч, наркоманов — пятьсот тысяч. А безработных — полтора миллиона.

Надо было накормить людей, создать приюты для сирот, открыть больницы. А для всего этого недостаточно наладить производство — необходимо завоевать доверие сайгонцев, перестроить их сознание.

— Во время войны мы мечтали: придет мир — тогда выспимся. А жизнь опять дремать не дает.

Нги смеется. Настоящий вьетнамский характер! Будто нет бессонных ночей и не наваливаются свинцовой тяжестью заботы.

В тот день, когда я приехал в народный комитет Шолона, была разгромлена подпольная группа. У нее отобрали оружие. И листовки. «Пробудитесь от сна, друзья! — говорилось в них. — С оружием в руках поднимайтесь против общества, которое лицемерно называет себя социалистическим!»

— Эта группа стремилась поднять в Хошимине восстание. В ней участвовали иностранные агенты. Эти бандиты убили Тхань Нга, нашу замечательную артистку. — Нги Зуан замолкает, отворачивается.

…Спектакль закончился поздно, и когда она возвращалась домой, было одиннадцать ночи. Рядом в машине сидели муж и сын — они не пропускали ее спектаклей, а впереди — охранник.

Тхань Нга стали оберегать после премьеры «Звуки барабана Мелинь». Она исполняла роль одной из сестер Чынг. В городах и глухих деревнях, среди джунглей и возле рисовых полей сооружены пагоды в честь этих сестер, двух отважных женщин, возглавивших в 40 году нашей эры восстание против чужеземных захватчиков. О них говорится еще в древней книге «Собрание чудес и таинств земли Вьет»: «Сестры, оставшиеся с малою силою, погибли в бою. Оплакивая их, тамошний люд воздвиг в их честь ден — храм поминовения». Внутри каждой пагоды — деревянные фигуры боевых слонов, на которых сестры обращали в бегство полчища врагов.

На улицах Хошимина

Тхань Нга играла эту роль, как всегда, ярко и темпераментно. Она была потомственной актрисой (в театре работали ее отец, мать, братья, сестры) и стала «звездой» сайгонского театра в конце 60-х. В преддверии революции «отцы города» уговаривали ее уехать на Запад, но Тхань Нга наотрез отказалась.

После освобождения Южного Вьетнама мать Тхань Нга создала новый театр и предложила дочери работать в нем. Начался поиск репертуара.

Пьеса о сестрах Чынг была первой ласточкой. Хошиминцы встретили ее восторженно: аншлаги, букеты цветов, хвалебные рецензии.

Но кое-кто испытывал прямо противоположное чувство — жгучую ненависть. И во время одного из представлений на сцену бросили гранату, трое актеров погибли. В другой раз взорвалась пластиковая бомба.

Тем не менее Тхань Нга продолжала играть, и тогда решили избавиться от нее.

Утром 26 ноября 1978 года она, как обычно, достала из почтового ящика газеты. Вместе с ними было письмо. Тхань Нга открыла конверт, в нем — чистый лист бумаги. Это, по вьетнамскому обычаю, означает «похоронную».

Но Тхань Нга никому ничего не сказала и вечером выступала с блеском.

Затем всей семьей поехали домой.

Автомобиль остановился у подъезда. Сынишка юркнул в дверь, за ним вошла Тхань Нга. В этот момент из темноты появились двое. Один приставил пистолет к спине охранника, другой двинулся к подъезду. Муж преградил ему путь. Раздался первый выстрел. Артистка повернулась и, увидев упавшего мужа, закричала. Прогремели второй выстрел, третий.

Убийцы, вскочив на мотороллер, исчезли. А у дома остались лежать два неподвижных тела, над которыми рыдал раненый мальчонка.

…Я видел Тхань Нга на ее последнем концерте, — она была еще и певицей. В тот вечер открытый полукруглый зал и площадь перед ним заполнили зрители. Они одеты нарядно: мужчины в цветных рубашках, женщины в ао зай — развевающихся по ветру блузах.

Раздается дробь барабанов — и шум стихает. На сцене появляется Тхань Нга. Точеная фигура в длинном шелковом платье, мягкая улыбка, огромные карие глаза. И под стать внешности голос — сильный, звучный. Зал, площадь, улицы вокруг слушают, затаив дыхание.

После нее к микрофону подходит Тхам Тхюи Хань. Трудно сказать, чей талант богаче: обе играли в спектаклях, снимались в фильмах и в то же время выступали с песнями, танцами. Две лучшие артистки Вьетнама нередко вместе участвовали в концертах.

И песня, которую исполняла Тхам Тхюи Хань, как бы продолжала предыдущую:

Я смотрел на них и думал: искусство — это фронт. Фронт, на котором сражаются разные идеологии. Были на поле боя и две красавицы артистки. Не с автоматом, а со своим оружием — талантом воевали они. И одна из них погибла. Это произошло спустя неделю после концерта на площади Хошимина.

А другая не отступила. И когда стояла у гроба Тхань Нга, сказала себе: «Я продолжу ее дело».

Такую же клятву дали в день похорон многие актеры Хошимина.

Вечером в театре шел спектакль о сестрах Чынг. Открылся занавес — и со сцены зазвучал голос Тхань Нга, записанный на пленку. Зал содрогнулся от оваций.

На суде Тхам Тхюи Хань произнесла страстную речь. «Террористы, — сказала она, — стреляли не только в Тхань Нга. Их выстрел был направлен в глубь веков, в сестер Чынг и во всех, кто боролся за свободу нашего народа. Но пуля бессильна стереть из нашей памяти мужественных патриотов. Мы будем достойны их».

После процесса артистку стали засыпать угрозами и оскорблениями. Впрочем, ей это было не в новинку. Разве могли враги Вьетнама смириться с тем, что она, признанная в 1974 году «самой популярной артисткой Азии», имевшая свободный и бесплатный проезд в любую часть света, откажется покинуть Сайгон, когда приблизится победа патриотов? И разве могли они смириться с тем, что ее муж — еще недавно заместитель премьер-министра — тоже останется на родине и начнет делать общее дело? Тхам Тхюи Хань точно так же, как Тхань Нга, ответила на вопрос, который Горький когда-то поставил перед писателями, художниками, артистами всего мира: «С кем вы, мастера культуры?» После падения сайгонского режима она организовала драматическую труппу.

Я встретился с террористом из группы, разгромленной в Хошимине. Это произошло в тюрьме. Заключенного ввели конвоиры. Двое стояли у дверей, двое за его спиной.

— Он очень опасен, пытался бежать, — предупредили меня. — Недавно на надзирателя напал. А вчера мы в камере нож обнаружили, кто-то ему передал.

Короткий бобрик волос, щетина на подбородке, тяжелый взгляд. Когда к нему обращаются, едва поворачивает голову и отвечает медленно, сквозь зубы.

Мак А Хунг из Хайфона, с севера Вьетнама. Там учился в школе, работал на заводе. Подумывал о женитьбе.

Но тут произошла встреча, в корне изменившая его судьбу.

Нового знакомого звали Чанг Ман Кыонг. Он был раза в два старше Мака, однако сразу стал стремиться к дружбе: приглашал в гости, сам часто заходил, уверяя, будто был рядом.

Однажды Чанг сказал: «Тебе, бедняге, тяжело — пять младших братьев и сестер! Я тебе помогу».

Он достал бумажник и, не обращая внимания на протесты, положил в карман Маку 80 донгов. С тех пор постоянно давал ему деньги. Давал и продукты, повторяя: «Это твоим малышам».

Мак благодарил, улыбался, но в душе завидовал черной завистью: мне бы столько денег! Больше всего на свете он хотел разбогатеть и внимательно слушал, как Чанг после двух-трех рюмок луа-мой (вьетнамской водки) начинал откровенничать: «Разве тут можно хорошо жить?! Я-то знаю одно место, там ценят умных людей, им будь здоров как платят».

Как-то после обычных рассуждений Чанг добавил: «Тебе надо туда ехать. Будешь иметь все, что хочешь».

— Вам было известно, что там готовят диверсантов? — спрашиваю я.

— Он этого не говорил, — бросает Мак.

Естественно, не говорил. Чанг действовал.

Так Мак попал в лагерь по подготовке диверсантов. Его стали обучать тому, как одним ударом кулака отправлять человека на тот свет, как владеть кинжалом, как бросать камень в цель (это, оказывается, тоже искусство!), призывали «не церемониться», убивать всех, кто попадется.

Ранним утром их группа «Авангард» напала на пограничников. Вечером в тот же день — на жителей одной из деревушек…

Самые крупные диверсии «Авангард» приурочивал к дорогим для вьетнамцев дням. К 19 августа — Дню победы Августовской революции. Ко 2 сентября — Дню провозглашения Демократической Республики Вьетнам. Правда, «отметить» годовщину не успели — были схвачены.

Приехав в последний раз в Хошимин, я снова побывал у Тхам Тхюи Хань и ее мужа. Мы опять сидели за низеньким столиком из красного дерева в их просторной гостиной.

— Положение все еще непростое, — говорила артистка, — и по-прежнему по вине террористов. Правда, они стали действовать несколько иначе, осторожнее.

Я знал, что за минувшие годы на жизнь Тхам Тхюи Хань покушались не раз, и невольно с тревогой взглянул на нее. Она поняла:

— Да, меня могут убить. Но я не боюсь. Раньше на меня смотрели лишь как на куклу, дорогую красивую игрушку. Теперь же относятся по-другому.

Она не договорила, встала и ушла в другую комнату. А вернулась с пластинкой в яркой зеленой обложке. Я взял диск. На меня смотрела улыбающаяся Тхань Нга.

— Эту пластинку выпустили неделю назад. — На глазах Тхам Тхюи Хань появились слезы. — Знаете, что сказала моя подруга, когда получила по почте чистый лист бумаги — «похоронку»? «Умереть на своем посту — большое счастье». Я не забуду ее слов.

Ныне Тхам Тхюи Хань снимается во многих фильмах. Она руководит и театром «Роза», в репертуаре которого среди прочих пьес — произведения Чехова. И еще играет во всех спектаклях, в которых участвовала Тхань Нга, в том числе о сестрах Чынг.

В десять раз прекраснее

Я совершенно случайно подошел к этой хижине, мог бы подойти к той или вон той, что подальше. У входа сидели трое. Кампучийка, хуацяо (так называют лиц китайской национальности) и вьетнамец — бывший солдат марионеточной армии. Они из одной бригады.

«Сюда бы тех, кто шумит о преследованиях нацменьшинств во Вьетнаме!» — подумал я.

— Мы три года работаем вместе, — сказал хуацяо, — Тут четыреста китайцев, а то и больше.

— И около ста кампучийцев. Мои сыновья тоже здесь работают, — вступила в разговор женщина.

Когда я спросил, не сталкиваются ли они с какой-нибудь дискриминацией, женщина молча покачала головой, а хуацяо удивился:

— Раньше я торговал в Сайгоне сигаретами. Разве это сравнишь с тем, что делаю теперь? И пользу приношу, и зарабатываю больше, чем прежде.

— А что скажете вы? — обратился я к бывшему солдату. — Вы тоже из Хошимина?

— Да. Отец работал шофером такси, мать продавала на рынке овощи. В семьдесят втором, мне было тогда шестнадцать, меня забрали в армию. Был ранен. Но потом родители перевели меня писарем в штаб полка.

— Родители?

— Они подкупили капитана, который занимался личными делами солдат. За шестьсот донгов и две бутылки вина он назначил меня писарем. Когда Сайгон освободили, солдаты стали разбегаться кто куда. Одни спрятались в джунглях — боялись возмездия, другие поспешили домой. Я вернулся в Сайгон.

— И как отнеслись к вам?

— Шесть дней я был в центре по перевоспитанию, слушал лекции, смотрел фильмы. Потом решил поехать сюда. Нас, первых добровольцев, было человек двести. Прежде всего домики стали ставить. Никто не считался: агроном ты, или инженер, или, как я, солдат. Сам директор был и землекопом, и штукатуром, и плотником. Потом землю начали возделывать. Трудное оказалось дело — ее никогда прежде не обрабатывали. К тому же мин и снарядов было полно. После войны в Хошимине полмиллиона мин обезвредили. Теперь тут большое хозяйство. Выращиваем рис. Снабжаем Хошимин овощами, фруктами. И скот разводим. А мне недавно знаете что доверили? Идеологическую работу! Да, я, бывший солдат марионеточной армии, веду семинар! На следующий год собираюсь поступать в художественное училище. Хочу стать архитектором.

Директор госхоза под Хошимином — участник двух войн Сопротивления: против французов и американцев. Пятнадцать лет провел за решеткой, из них шесть на Пуло-Кондор в «тигровой клетке».

Не знаком ли он с товарищем Нги из Шолона, ведь их судьбы удивительно похожи? Нет, он такого не помнит, — в тюрьмах на юге страны томилось почти четверть миллиона революционеров.

Ходим по ананасовым плантациям и полям маниоки, по улицам поселка. Госхоз расширяется. Растет новое общежитие, сооружают электростанцию.

— Это школа, — объясняет директор. — Правда, здание неказистое: крыша из пальмовых листьев, стены из бамбука, но главное — ребятишкам есть где учиться. А здесь думаем построить Дворец культуры. И Дворец бракосочетания обязательно построим — у нас много молодежи, каждый месяц играем свадьбы.

Но, созидая, люди не забывают и об опасностях. На этих страницах упоминалось имя Чан Хынг Дао. По улице, названной в его честь, мы добирались в Шолон (впрочем, в каждом вьетнамском городе есть улицы, площади, парки, заводы, кинотеатры, носящие имя полководца), сказанная им фраза «Мы научились бороться и побеждать» стала крылатой. А однажды я побывал на посвященном ему празднике.

Ханой покидаю рано утром. Да, проницательный читатель прав: сейчас пойдет описание дороги. Но как иначе: в любом краю от Гринвича до экватора проводишь в пути (за рулем автомобиля или рядом с водителем) немалую часть времени. К тому же справедливо говорят: дорога — лицо страны.

Куда ни глянешь — рисовые поля, на них работают крестьяне. Круторогие буйволы тянут деревянную волокушу. А вон трудится наш трактор «Беларусь». Часто попадаются базары: чешуйчатые ананасы, ле тхи, с торчащими, как у ежа, колючками, горы помидоров, моркови, фасоли, перца чили, палочек сахарного тростника…

Повсюду катток (парикмахерская), вьетнамские фигаро стригут и бреют прямо на обочине, как в «Тихом американце» Грэма Грина: «…под деревьями орудовали цирюльники».

Машина то карабкается к вершине очередной горы, то резко спускается вниз. Водопады обдают машину мелкими брызгами. Поля, дальше густой лес, а еще дальше горы, тоже зеленые, вздымающиеся под самые небеса. Воздух чист, словно горный хрусталь.

Велосипеды во Вьетнаме

Дорога становится все оживленнее. Одни идут пешком, другие едут: в грузовиках, на мотоциклах, запряженных буйволами, но больше всего на велосипедах — Вьетнам есть Вьетнам! И скоро мы уже ползем еле-еле.

Куда же движется нескончаемый поток людей?

В местечко Ванкиеп к северу от Ханоя, где Чан Хынг Дао провел свои последние годы.

В центре площади — поминальный храм. Вокруг — колонны юношей в доспехах, с мечами, лица разрисованы краской. Это артисты, так семьсот лет назад выглядели воины Чан Хынг Дао.

Люди держат флаги и транспаранты, картонные фонари, на которых золотистой краской сверкают серп и молот. Взрываются хлопушки, играет музыка. В руках ребятишек пляшут игрушечные драконы с маленькой головкой и грандиозными туловищами, во Вьетнаме они считаются защитниками человека, наделены добродетелью.

Пожалуй, самый красочный момент торжества — фейерверк. Впервые «дерево фейерверков» — по-вьетнамски «кэй фаохоа» — вспыхнуло в 1288 году в честь одной из побед Чан Хынг Дао, и с тех пор это непременная принадлежность многих праздников.

«Кэй фаохоа» поджигают у самого основания, и дерево озаряет все вокруг мириадами огней.

Продают книги о Чан Хынг Дао. А по радио цитируют слова, которые он сказал королю. Когда государь спросил, что делать, если на страну нападут, полководец ответил: «Враг воюет числом, наше же искусство состоит в том, чтобы малым одолеть великое… Важно, чтобы армия была единой и дружной, жила одними помыслами. Надо беречь силы народа, чтобы иметь крепкие корни, которые прочно удерживают дерево».

Уехать из Ванкиепа оказалось непросто: хотя было уже шесть вечера, поток народа не иссякал, и наша машина с трудом двигалась вперед. Позже я прочитал, что торжества продолжались четыре дня, в них участвовало почти два миллиона человек…

Покинув Ванкиеп, отправляемся дальше на север. И вот уже вьетнамокитайская граница. В феврале 1979 года здесь шли бои, и я не узнаю Лангшон, веселый зеленый город, в который приезжал раньше. Тут был кинотеатр, в нем шел наш фильм «Блокада». Теперь груда кирпичей. А где библиотека, в которой хранилось почти сто тысяч книг? Поднимаю с земли обгоревшую обложку, на ней по-вьетнамски написано: «Карл Маркс. Капитал».

Нет больше в Лангшоне больницы, нет детского сада, нет сотен жилых домов. Словно черный флаг траура — классная доска над руинами школы.

Однако в Лангшоне я не только видел развалины. Люди восстанавливали город. Ремонтировали мосты, чинили электропроводку, сеяли рис на очищенных от мин полях. Возобновилось регулярное движение поездов между Ханоем и Лангшоном (кстати, это была первая во Вьетнаме железная дорога, она открылась в 1902 году), наладили телефонную и телеграфную связь.

С гордостью рассказывали жители о своем крае. О том, что тут низвергается один из крупнейших в стране водопадов — Банзыок и растут самые лучшие персики (персиковые деревья пользуются у вьетнамцев особым уважением, они — символ радости и счастья, на Новый год ими, подобно нашим елкам, украшен каждый дом); что в провинции родилось народное ремесло — изготовление изделий из парчи тхокам, которое теперь известно повсюду (на ярмарке в Лейпциге тхокам была удостоена специального приза); что в окрестностях Лангшона обнаружили скелет древнего антропоида, обитавшего 500 тысяч лет тому назад.

Юные жители Хайфона

До сорок пятого года люди здесь находились где-то на уровне средневековья. Среди народности ханхоа не было ни одного (!) грамотного. Пытаясь погасить впервые увиденную электрическую лампочку, принимались дуть на нее. А теперь нигде во Вьетнаме на душу населения не приходится столько электроэнергии, как в Лангшоне!

На обратном пути мы побывали в пещере Пак Бо. Перейдя по скользким камням через бурный поток с прозрачной, переливающейся в лучах солнца водой и взобравшись по крутому склону, оказались в гроте. В вечном молчании застыли серо-зеленые сталактиты, и звук случайно сорвавшегося из-под ноги камня походил на раскат грома. В Пак Бо в начале сорок первого года жил Хо Ши Мин, известный тогда под именем Нгуен-Патриот. Тут рождались революционные идеи, выходила газета подпольщиков «Независимый Вьетнам». Деревянный чемодан да кастрюля, в которой варят рис, — вот и все вещи Нгуена-Патриота.

«Наш Разлив», — говорят вьетнамцы о пещере. Видимо, подобные ассоциации возникали и у будущего президента ДРВ, он назвал поток ручьем Ленина, а гору именем Карла Маркса.

В мае сорок первого года в бамбуковой хижине на сваях возле Пак Бо прошел пленум ЦК компартии. На нем решили создать Лигу независимости Вьетнама. Она боролась против японцев и французов.

Пак Бо — святое для вьетнамцев место. Каждый из них воспринимает как призыв к действию слова Хо Ши Мина: «После войны мы отстроим свою жизнь в десять раз прекраснее».

Их жизнь-подвиг

Мало найдется стран с такой нелегкой судьбой, как у Вьетнама. Вся его история — история кровопролитных сражений. Войны — за правое дело, за свободу, но тем не менее войны! — следовали одна за другой: против китайцев, татаро-монголов, японцев, французов, американцев.

Передо мной — седой старик с бородой клинышком. Он единственный уцелел ночью 1972 года, когда американские бомбардировщики сровняли с землей ханойскую улицу Кхамтхиен.

— Вечером 26 декабря, — рассказывает Хоан Ван Дунг, — раздался сигнал тревоги. Но до бомбоубежища мы добежать не успели, тем более что среди нас были лишь старики, женщины да дети — молодые воевали. И когда падали бомбы, мы пели песни, чтобы было не так страшно. К утру я пел один, жители нашего квартала погибли.

Это был густонаселенный район. Бомбардировки превратили его в сплошную мертвую полосу.

Ныне на Кхамтхиен — Мемориал павшим. В центре скульптура: мать держит на руках убитого ребенка. На постаменте высечено золотыми буквами: «Воскресим в памяти эту трагедию». Возле скульптуры цветы, венки из разных стран.

Хоан Ван Дунг работает на Мемориале. Он провел меня по комплексу. На фотографиях — развалины зданий, погибшие люди.

Мы вышли на улицу. Она заново отстроена. Если не знать о том, что здесь произошло, подумаешь: улица как улица. Но во Вьетнаме даже за тем, что выглядит совсем буднично, часто скрываются героические подвиги.

К примеру, местечко Хам Лонг почти никому не известно. А бомбили его сильнее, чем Дрезден: каждый день четыре года подряд американцы сбрасывали тонны смертоносного груза на Хам Лонг. Казалось, там не должно остаться ничего живого. Да, скот уничтожили, деревья и траву тоже. Но не людей. Люди остались. И каждый день, четыре года подряд, они стреляли из орудий по американским самолетам. Стреляли и сбивали…

Кхамтхиен — древняя улица. Тут когда-то жили астрономы-звездочеты, отсюда и название (в переводе «Кхамтхиен» означает «Следи за небом»).

— Сейчас это название получило второй смысл, — замечает Дунг, — Мы внимательно следим за небом, чтобы оно было чистым, чтобы на нем никогда больше не появился враг.

Чтобы было чистое небо… Этого добивается и вьетнамская литература. Ее любят все. Как и у нас, с прилавков магазинов и с библиотечных полок стремительно исчезает хорошая книга. Гостя Ханоя непременно везут под своды высоких баньянов в возведенный десять веков назад храм литературы, на монолитных стелах которого начертаны иероглифами имена победителей литературных конкурсов далекого прошлого.

Я познакомился с лучшими вьетнамскими писателями.

С Нгуен Динь Тхи мы встречались и в Москве, и в Ханое; он успевал руководить вьетнамским Союзом писателей, выпускать книги, которые становились событием, участвовать в международных конференциях!..

В восемнадцать лет Нгуен Динь Тхи — член подпольной революционной организации. Дважды его арестовывали, бросали в тюрьму. Когда в сорок пятом началась война против французов, он вступил в Народную армию, стал политруком в «столичном полку», состоявшем из жителей Ханоя.

Новая война — против американцев, и Нгуен Динь Тхи снова на передовой, в авиационном полку «Красная звезда». Вместе с летчиками поднимался в воздух, делил с ними все трудности военной жизни. А затем написал документальную повесть «Линия фронта прочерчивает небо».

На самых опасных участках фронта были и Нгуен Туан — как корреспондент газеты (слава пришла к нему еще в 30-е годы: он — автор романов, а также переводов, открывших Вьетнаму Н. Гоголя, Л. Толстого, А. Чехова, И. Ильфа и Е. Петрова), и Нгуен Ван Бонг. Роман Бонга «Буйвол» переведен на русский язык. Но вряд ли советским читателям известно, что Бонг писал свои произведения при свете костра в джунглях Южного Вьетнама. Уроженец -юга, он не раз пробирался в тыл противника и сражался в партизанских отрядах. Бывал и в Кампучии.

Вместе с первыми бойцами-освободителями писатель вступил в Сайгон. Танк взломал чугунные ворота президентского дворца, и патриоты поднялись в Белый зал. Там в глубоких креслах восседали члены марионеточного правительства.

«Мы с утра с нетерпением ждем вас, господа, чтобы приступить к передаче власти», — торжественно произнес «президент» Минь. А в ответ услышал: «Власть уже перешла к революции. Нельзя передать то, чего нет».

С улыбкой рассказывая об этом, Бонг добавляет:

— На столе я заметил меню: вареная печень в женьшеневом бульоне, крабы с вермишелью, осетрина на вертеле. Но этот ужин «президент» не съел. Он получил наш обычный солдатский паек — рис и консервы.

О многом говорили мы с Нгуен Ван Бонгом, Нгуен Туаном, Нгуен Динь Тхи. Но прежде всего о литературе. Сколько веков вьетнамские писатели и поэты поднимали своим словом народ на подвиги! И ныне появляются все новые книги о сопротивлении интервентам.

Во Вьетнаме маски не хуже ланкийских

И все-таки главная тема — мирное строительство. Ей посвящают свои книги литераторы и Севера и Юга. Впрочем, на Юге есть особые проблемы.

— В Сайгоне, — рассказал мне председатель объединенного Союза писателей и артистов Южного Вьетнама Вьен Фыонг, — процветала литературная школа, которая призывала «забыться в объятиях любви и вина». Многие представители этой школы не поняли революции и уехали. Кое-кто остался, но до сих пор держится в тени. Мы стремимся привлечь на нашу сторону всех честных деятелей культуры, писателей, помочь им обрести веру в себя и в наш строй.

Будто угадав мои мысли, Фыонг замечает:

— У вас после революции было примерно то же самое. Вообще ваш опыт чрезвычайно важен для Вьетнама. И в сердце каждого вьетнамца — Ленин, Октябрь, Советский Союз.

Об этом же сказал поэт То Хыу в стихотворении «С Лениным»:

Добрые слова о нашей стране я слышал во Вьетнаме повсюду, подчас неожиданно.

Сев однажды в Хошимине в ламбретту (юркий, очень подвижный микроавтобус на трех колесах), я убедился: права, тысячу раз права польская журналистка Моника Варненска, — чтобы ездить на ламбретте среди неиссякаемого потока транспорта и снующих пешеходов, «нужно быть не просто отличным шофером, но чемпионом по эквилибристике» и к тому же иметь стальные нервы!

Поскольку последних у меня не было, я невольно хватался за спинку кресла, нажимал ногой на несуществующий тормоз.

— Старайтесь не думать о дороге.

Это сказала по-русски женщина, сидящая рядом. Мы разговорились, и я узнал ее историю.

Киен родилась на юге Вьетнама. В 14 лет стала партизанкой. В шестьдесят восьмом году ее схватили. Заковали в кандалы, бросили в одиночку. Девушка не скрывала, за что она борется. И однажды написала на стене камеры «Л» и «С» — заглавные буквы слов «Лиен Со» — «Советский Союз». Тюремщики замазывали буквы краской, стирали, но Киен снова и снова вырезала их осколком кружки, выбивала кандалами.

Месяц за месяцем продолжалась борьба. Тело Киен в коричневых пятнах — следах от ожогов сигаретами. Палачи вырезали на ее спине и правой руке «Л» и «С».

Девушку увезли в лазарет. Она лежала там в полузабытьи. Вдруг открылась дверь. Трое солдат подняли Киен и вынесли из комнаты. Она решила: сейчас казнят. Но оказалось, что это переодетые партизаны.

— А где вы изучали русский?

— Жизнь все время сталкивала меня с вашей страной, вашим языком. Командир партизанского отряда хорошо знал русский и в свободные минуты учил меня. После освобождения участвовала в восстановлении железнодорожной магистрали «Единство», там было много советских специалистов, я с ними сдружилась. Мы вместе пробивали дорогу через горы. То и дело гремели взрывы. Но уже мирные взрывы! А в прошлом году ездила в Москву…

Мавзолей Хо Ши Мина в Ханое

(Позже я опубликовал в «Литературной газете» корреспонденцию о попутчице в ламбретте. На этот материал пришло очень много писем. Одно даже было в стихах. Рабочий из Николаева Владимир Чернов посвятил Киен целую поэму. И пусть она далека от совершенства, стихи сильны искренностью чувств.

Разговаривая в трехколесном автобусе с Киен, я совершенно забыл о сумасшедшей езде. Неожиданно она сказала:

— Вот и моя остановка. До свидания.

Маленькая хрупкая женщина вышла из автобуса и помахала мне рукой, на которой вырезаны буквы «Л» и «С».

Ламбретта мчалась дальше, а я думал: немудрено, что Вьетнам и Кампучия идут вперед, ведь в них живут такие люди, как Киен!

Но повсюду находятся и те, кто мешает человеку жить, любить, уверенно смотреть в завтрашний день. Находятся в каждой части света, в том числе на Западе.