Память о мечте (сборник)

Озерова Ирина

Пучкова Елена Олеговна

I

Ирина Озерова

(1934–1984)

Стихи разных лет

 

 

Поэт

Наполовину оплыла свеча, А он не замечал в раздумьях долгих. Слова, как заклинанья, бормоча, Их ставил в ряд и в будущее вел их. И авторучкой заменив перо, И заменив свечу электросветом, Он мучился и созидал добро, И воевал со злом. Он был поэтом. Обманывал издатель и жена, А критики везде подтекст искали. Он высекал слова, как письмена Рабы египетские высекали. В постели умирал, бывал убит — То на дуэли, то ударом в спину. Бывал прославлен и бывал забыт, Но до сих пор перо его скрипит, Но до сих пор свеча его горит, Оплывшая всего наполовину.

 

Шуты

Шуты! Их жребий предопределен: И комики, и трагики – все плачут, А публика об их слезах судачит — Вот испокон известности закон. Шуты везде и всюду на виду, Неверный шаг становится судьбою, И невозможно даже раз в году Шуту побыть наедине с собою. И каждый – соглядатай их любви, И каждый – их отчаянья свидетель… Шуты! Они как маленькие дети Всем тайны доверять должны свои. Чем публика за это платит им? На всех, конечно, не хватает славы. Шуты пред ней обнажены и слабы, Но шут – и слабый – ей необходим. Лишь тем благодарит она за труд, Лишь тем она за смех и слезы платит, Что и смеется вместе с ним, и плачет… А с ней – и после смерти – плачет шут.

 

Милостыня

Актер стоит, как маршал на параде, Возносятся подмостки над толпой… И все ж у славы просит он скупой: – Подайте мне, подайте, Христа ради! О чем бишь, я? О пастухе и стаде? О паперти под пышным алтарем? О том, как мы живем или умрем? – Подайте мне, подайте, Христа ради! И милостыню в круговой поруке Религия спешит подать науке. За милостыней – руку тянет власть… Кто первый подал нищему монету? Она веками кружится по свету, Чтобы опять в его ладонь упасть.

 

Скоморохи

Скоморохи – почти журналисты, Их припевки – всегда актуальны. Драматурги они и артисты, Из эпохи пришедшие дальней. Рот смеющийся выписан чисто, Слезы скроет их грим натуральный… То им солнечно в жизни, то мглисто, Но всегда скоморохи печальны. И стоит скоморох у порога… Он – создатель особого слога, — Как ненужная ветка, засох. И его раздавила эпоха — Ведь любое излишество плохо, В изобилье пропал скоморох.

 

Скомороший клевер

(Трилистник)

 

1

Атомы надежды

Отличать мы отучились Перепелку от щегла — Может, – лебедь, может, – чибис, — Невеселые дела. Не такие уже невежды — Просто заняты другим. Скоро атомы надежды В циклотроне расщепим. В новом доме крупноблочном, Голом, как на чертеже, Мы и плачем, и пророчим, Все познавшие уже. До земли – пролеты лестниц, Лифта медленный полет… …А на небе светит месяц, Словно песенку поет.

 

2

Живая вода

Умираем мы от жажды Снова стать самим собой… Но является однажды Скоморох с живой водой. К представленью не готовясь, Он приходит в трудный час, Как надежда или совесть, Или сила жизни в нас. Не скулит и не суется В жизнь чужую, как в кино, — Над самим собой смеется И над нами заодно. И когда в последнем вздохе Приобщаемся ко мгле, Не пророки – скоморохи Остаются на земле!

 

3

Молитва

Возношу тебе, Всевышний, Не молитву, а хулу. Я вдыхаю дух сивушный У палатки на углу. Божий мир… А, может, – глобус — Краска и папье-маше?.. В переполненный автобус Трудно втиснуться душе. Серый снег под небом серым, Серой улицы ледник, Дышит адским духом серным Тормозящий грузовик. Бесконечная дорога — То щебенка, то гудрон. И доносится до Бога Разных двигателей гром. Две ноги давно бессильны, И четыре колеса Благовоние бензина Воскуряют в небеса. Если бы ты был, Всевышний, Ты явил бы миру лик, Ты признался бы: «не вышло!», Уничтожив черновик. А теперь мы сами боги, И бездумно, без следа По космической дороге Уезжаем в никуда. …Но ночами детям снится, Что вот-вот Земля поймет: Почему летают птицы? Почему трава растет?

 

«На арену выбегает клоун…»

На арену выбегает клоун, До опилок делает поклон он, И костюм его просторный вечен, И белила и багряный нос… Иногда бывает он бездарен, Гениален или же вульгарен, Если он немного человечен, На него не убывает спрос. Почему же не дано поэту Перенять непринужденность эту, Правдой незатейливых историй Искупить добра извечный плач. Но войска бессильны без приказа, А талант опасней, чем проказа. Мир теперь похож на лепрозорий, Где смеяться силится циркач. Но стекают слезы по белилам… И они становятся мерилом Гения, рожденного в сорочке, Истины искусства в ремесле. А поэт уже сутулит спину, Строчка превращается в морщину, Он творит в бессрочной одиночке На своей придуманной земле.

 

Кустарь-одиночка

Я хочу бежать по росе, Отыскать студеный источник, Но я поздно встаю, как все, Как у всех, будильник испорчен. Душ приму и сяду к столу, Выпью чаю и газ закрою, После этого к ремеслу Я усердье свое утрою. Проклиная себя и мир, Буду думать строчку за строчкой, Как башмачник, как ювелир, Как изгой – кустарь-одночка. Но забуду я про часы, И про долю мою кривую… Может, в мире вместо росы Я сама теперь существую?! И напрасна вся воркотня, Уязвленной гордости жало, Если девочка вдоль меня Как по чистой росе пробежала.

 

Чудак

Разлинованные тетради, Каллиграфии злая муштра… Педагог, как конвойный, сзади Подгоняет нас в жизнь с утра. Но единожды, счастья ради, Начался урок, как игра, И пророк на скудном окладе Заявил, что пришла пора Полюбить, убежать в бродяги, Верить сердцу, а не бумаге, Жить величьем черновика! Мы учебник перелистали И от всей души освистали Непонятного чудака!

 

«Я завидую памятникам…»

Я завидую памятникам, Памятникам разных эпох. Массивные постаменты Связывают их с землей, И если в гранит упираются Не ноги, а копыта коня, — Это неважно: Герой состоит, как кентавр, Из единой гранитной плоти. Памятники ставят, Преимущественно, в средних широтах, А в средних широтах Не бывает землетрясений. И потому я завидую памятникам, Которые не знают, Что значит Почва, уходящая из-под ног. А кому завидовали некоторые Из этих бронзовых и гранитных людей В ту пору, Когда еще были живыми?!

 

Цена

Со стороны или на стороне Искусство ценится, как в магазине, Наверное, по этой же причине Теперь оно особенно в цене. В чем ценность искры, спрятанной в кремне, Или воды, не найденной в пустыне?! — Рождественский обед в живой гусыне, Не знающей о праздничной цене. Но далеко еще до Рождества. Я обесценена, пока жива, — Сбиваю туфли, снашиваю платья. Когда отшелушится бытиё, Свершится воскрешение мое: Меня поймут, и всех смогу понять я.

 

Законы механики

Хотите медовые пряники? Вот я, например, не хочу. Один из законов механики Для жизненной пользы учу. Мы все беззащитные странники. А я защищаться хочу. Затем и законы механики С таким уваженьем учу. За все, говорят мне, в ответе я. Но я по закону по третьему К ответу и вас призову. Механика в обществе сложная. Могу совершить невозможное, Пока я на свете живу.

 

Печальные радости

Нет ничего и не было — Быль поросла быльем. Не угрожало небо мне Трассирующим огнем, Воронками за воротами Не стерегла земля, Не каркали вслед воронами Черные тополя. Нет ничего и не было, Кроме крапивных щей, Кроме запаха хлебного На ладони моей, И первого дня погожего После долгой зимы, И кругленького мороженого, Купленного взаймы. Ни ран у мен, ни ордена, Но памятна мне зато Бумажная радость ордера На байковое пальто. Еще сирен завывание Ночами болело в висках. Но вся сирень на развалинах Была о пяти лепестках! Я радости эти печальные В душе осторожно ношу, Как будто я буквы печатные, Первые буквы пишу. Мигает звездами небо мне, И птичье машет крыло… А остального – не было. Что было – быльем поросло.

 

Ода чревоугодию

Ах, повара! Пора вам Пирами удивить, Диковинным приправам Вниманье уделить. Нам с ненасытным правом — Охотиться, удить, И обрывать бесславно Преемственности нить. Но ощущаю снова Сухарика ржаного Неощутимый вес. И слышу смутно сзади: – Подайте, Христа ради, Хлеб – чудо из чудес!

 

Старая Рига

Ворожба старинных названий, Тех, что знала давным-давно, А на небе – гравюры зданий, Улиц каменное полотно. А во дворике, как украшенье, Упрощенная камнем судьба: Двух облупленных рук скрещенье, Попирающих два столба. Шлемом сплющенные парадным, С давних мучаются времен. Многотрудным подвигам ратным Стон их каменный посвящен. Но забыто ратное поле, Растворились черты лица, Только память смерти и боли Сохранила прихоть резца. Только память… Но память свята — В ней чужой безымянный плач. Прибежали во двор ребята, Притащили футбольный мяч. Штанга! Вздрогнуло рук скрещенье, Осыпается пыль веков… Я судья. Но мне для решенья Не хватает футбольных слов. Переулочки. Переулки, Потревоженные дворы Повторяют длинно и гулко Удивительный ритм игры. Повторяющееся действо, Обновившееся слегка, И опять побеждает детство — Побеждает во все века. Выше смерти и выше боли Мяч летит над живущим днем. Я, конечно, не о футболе, Но немножечко и о нем.

 

Дом

Мне, видно, перестраиваться поздно. Стою я, словно обреченный дом, И, может быть, пора меня на слом. Но я ведь тоже приносила пользу — В два этажа, не в двадцать этажей, Скрипуче, деревянно, без комфорта. И дорогие, выцветшие фото Со стен снимают бережно уже. Плеснет щепа, известка запылит, И станет пол мой зыбким и неровным, И закричат обрушенные бревна, И каждое протяжно заболит. Я все пойму, я все приму сама — И эту боль, и разрушенья эти: Во мне когда-то вырастали дети, Чтобы построить новые дома.

 

Гаданье

На неприметном полустанке Под паровозные гудки Проезжим ворожат цыганки По пыльным линиям руки. Ах, сколько линий на ладони, Все описать – не хватит слов. Ах, сколько судеб в эшелоне Меж чемоданов и узлов. Цыганка долго хмурит брови, Дрожит седая прядь на лбу: Как трудно в зеркальце рублевом Чужую разглядеть судьбу! – Ах, не давай ты мне задатка, Потертый кошелек закрой, Ведь будет все равно загадкой Небритый сумрачный король… Есть дальний путь, плацкарта в жестком, Все так, как было до сих пор. А впереди уже зажегся Огнем призывным семафор. Где завтра буду я счастливой? В каком бродить мне далеке? Ведь всех дорог не счесть, как линий На ожидающей руке.

 

Пляска

Песню детскую написать И для взрослых придумать сказку… Я пошла бы нынче плясать, Но боюсь, не выдержу пляску. В жизни все случалось не впрок: Скорбный пляс на крыше вагона, И тяжелого хлеба кусок, И бессилье чужого стона. Это все ученье мое: Головою об стенку билась, Поняла про житье – бытье, Но плясать уже разучилась. На пуантах скорбит Жизель — У нее профессия это… Воет ветер, метет метель, Пляски нет и музыки нету.

 

«Ах, уж эта мне полукровка!..»

Ах, уж эта мне полукровка! Никакого спасенья нет. И двусмысленность, и рисовка В мешанине моих примет. Об одном размечтаюсь крове, — А уже поманит другой… И воюют, воюют крови, Чтоб не выдюжить ни одной. Размечтаюсь я о погроме, Ради сытого живота, Чтобы в теле моем, как в доме, Не осталось потом жида. Ну, давай, биндюжники, дружно — Кладезь вы легендарных сил… Но усталостью пьян биндюжник, Он о планах моих забыл. Я его тороплю – скорее! Ведь упустишь такой момент! — Но биндюжник щадит еврея: Ведь родня – и интеллигент. Я ему про всю неуместность И про то, что наука – вред. Уважает интеллигентность И талдычит мой прадед: «Нет!» Согревается поллитровка, Утонув в его пятерне: «Ты – кровинка, не полукровка!» — Говорит он, довольный, мне.

 

Моя поэзия

Я, как художник, с натуры пишу — Пейзаж, портрет, — И, глядишь — Уже на мокрое масло дышу Староарбатских крыш. Уже говорю, где боль, а где ложь, Где холод, где искра тепла… И если в будущем зла не найдешь, Значит, и я помогла.

 

Воронеж

Над Воронежем моим летят утки, Летят утки над землей и два гуся, И румяная, как летнее утро, Там частушки распевает Маруся. Каруселью раскрылась пластинка, Современное ее чародейство… Поздней памяти дрожит паутинка, В ней пестрит, словно бабочка, детство. Паутинку эту бережно тронешь, И откликнется далекое эхо… За Воронеж, за Воронеж, За Воронеж Мил уехал, мил уехал, уехал… И живем с тобою розно мы, словно Перепутать перепутье могли мы От дряхлеющей петровской часовни До безвременной отцовской могилы. Но когда-нибудь на Севере дальнем Или в будничной московской квартире Стану бредить я целебным свиданьем С этим городом, единственным в мире. По какой-то небывалой побудке Вновь для долгого полета проснусь я. Захватите с собой меня, утки, Покажите мне дорогу, два гуся!..

 

«Навеки ничто не дается…»

Навеки ничто не дается, Все может мгновенно исчезнуть, Но даже погасшее солнце Должна пережить наша честность. Ничто не дается навеки, Все может исчезнуть мгновенно, Лишь то, что всегда человечно, И в прах рассыпаясь, нетленно. Я верую в это! Иначе Не сладить с разрухой духовной. И я, словно колокол, плачу, Как колокол плачу церковный. Звучат причитания меди — Мы все беззащитны, как дети!

 

Парадокс

Вселенная не знает недорода, Она подобна ищущему гению. Легко пылают свечи водорода И оплывают тяжким воском гелия. О, звезды! Миллионы лет калились вы, И – знали обо мне вы или нет — Далекие, но щедрые кормилицы, Вы посылали мне тепло и свет. На полпути к таинственной вселенной Топчу я землю, не жалея ног, Покуда не истек мой век мгновенный, Я вечна и всесильна, словно Бог. Творю я, претворяю, сотворяю… И, разума справляя торжество, Я двери тайн вселенских отворяю, Как будто двери дома своего. …Прикажут – и с космическою силой Зажжется водородная звезда, И превратятся в братские могилы Наполненные жизнью города. И оборвется удивленный возглас У края беспредельной пустоты… Земля вступает в свой опасный возраст, Земля родит тяжелые цветы!..

 

Новое летосчисление

На деревьях повис рассвет, Неподвижный и серый… …Это было за много лет До новой эры. В те времена Еще были госпитали, Где сестры Бинтами солдат пеленали, В те времена Над погостами Солдатские звезды вставали. А в госпитале Сестра объясняла подруге: – Ну, как он мог?! Ну, как он мог?! Говорит, Не беда, что нету ног, Были бы руки! А потом был опыт поставлен В японском городе Хиросиме, Был ученый прославлен, А летчик — Рассказывают! — Сошел с ума… Просто остался он с ними, Убитыми в Хиросиме, Просто разум его оплавился, Как оплавились их дома. Тем, кто умер в тот день, Не досталось места в земле. Земля к тому времени Заполнена была. Другими. И они растворялись в воздухе, Оседали пылью в золе, И мы теперь дышим ими. Они в нас, Те, кому места в земле не нашлось. Невидимые и грозные, Как излучение… …С этого самого дня Началось Новое летосчисление.

 

Тень

Я – тень. Неподвижная и короткая, Неподвижная, и короткая, Как смерть. Люди спят в комнатах. Куклы – в коробках. А у меня вместо стен – решетка, А вместо крыши – небо, В которое больно смотреть. У меня нет дома, Где уютно тикают ходики, Где секунды жизни считает маятник, Нет у меня усталости. Нет у меня отдыха. Я – памятник. Мне безразличны И тьма, и свет. Два осенних листка, Как монеты, Прикрывшие мертвые веки… Я только след. Я только след Спешившего человека. …Он проходил по улицам — А я семенила около. Солнце садилось — И я становилась Все длинней и длинней… Он проходил по улицам Мимо пестрых, как лето, окон, И распахнутых, словно ворот рубашки, Дверей. Кто был он? Женщина или мужчина? Девочка или мальчик? Я не знаю. Может, На свиданье к любимой спешил он, Нес серебристую рыбу с рынка, Или играл в разноцветный, Как мир, Мячик… У безногого есть костыли, У слепого сердце, Которое помнит Черноту земли и белизну снега. А я лежу, обезглавленная, в пыли: У меня нет человека!!! Где он – мой человек?! Я не знаю. Я только тень. У него было сердце, и память, и честь, — Но вдруг вспыхнул И погас день. И он исчез. А я только тень, Только след, Только памятник, Меня не оплакала мать И друзья не зарыли… А где-то, Как прежде, Качается маятник, Отсчитывая дни И недели От первого Атомного Взрыва.

 

День

Был день как день — Из мелочей. Был человек — Как человечек. И дым майданекских печей Плыл дымом заурядных печек. Стал крик похожим на зевок, А боль – на сонную ломоту. И на дверях большой замок Весь день отпугивал кого-то. А в сумерках заквакал джаз, И юбки сделались короче, И сотни подведенных глаз Сквозь вечер устремились к ночи. А утром снова – поздний сон, И снова жизни наважденье. И так – до самых похорон. И так – от самого рожденья. Зачем потоп? Зачем война? Зачем летающие блюдца? От летаргического сна Сумеет ли Земля очнуться?!

 

Врачеватель душ

Водосточные трубы из жести! Мы – как странно! – работаем вместе: Вы отводите злые дожди, А мое назначение – слезы, От обиды, болезни, угрозы… Их трудней, чем дожди, отвести! Только вас ремонтируют ЖЭКи, Значит, будет наломано дров, А беду починить в человеке Не сумеет синклит докторов. Человечество в атомном веке Позабыло очаг свой и кров… Что забывчивость? Все не навеки, Если век на Земле нездоров.

 

Преемственность

И потный блеск тореадора, И пенный рев в ноздрях быка, Вся эта живописность скоро Уйдет в прошедшие века. И униженье, и отвагу На стенде спрячут под замок И окровавленную шпагу, И красной тряпки ветхий клок. Опять придут глазеть земляне На варварство иных веков, Свой счетчик Гейгера в кармане Храня, как луковку часов.

 

Мирозданье

Мы вышли на околицу Вселенной, Прокладываем путь по целине… А может, тайнопись в загадке генной Скрывает мироздание во мне?! Венерой из пучины белопенной Восстанет совершенство, как во сне. А может, грозный Марс в броне нетленной Не побеждал, не понуждал к войне? Мы ничего не знаем о себе И, как слепцы, блуждаем по судьбе, То слишком снисходительной, то грозной. А может, собственный узнав секрет, Без кораблей достигнем мы планет, Иных путей в бескрайности межзвездной?

 

«Не всем он ведом – этот страх…»

Не всем он ведом – этот страх, Когда Вселенная раскрыта И блещут звезды ледовито У черной вечности в глазах. И горизонт предельно сжат, Не шире он петли пеньковой, И вымер мир, отброшен снова На миллионы лет назад. И, мирозданьем облучась, Я остаюсь одна на свете, И только ветер, ветер, ветер Который век, который час! Но черный призрак отступил И бесконечный, и бесплодный, А иней, словно пот холодный, На черных травах проступил. Земля воскресла в свете дня, Рассвет возник, как довод веский, Голубенькою занавеской Задернув вечность от меня. Вот, словно иней, тает страх, Кукушка вечность мне кукует, НО ВЕЧНОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Все снова на своих местах.

 

Смотри и слушай

Мне скажут: не смотри, не слушай, — Картины многие страшны… Зачем же мне глаза и уши Неосмотрительно даны?! Наш путь день ото дня все хуже, А ночи темные длинны, И сами с возрастом к тому же Мы недостаточно сильны. Но я, покуда сердце бьется, Смотреть и слушать и бороться Характером обречена… Глядишь – и стали очи зорче, И ночи сделались короче, Хоть жизнь сама не так длинна!

 

Рождение

Рожая хлеб, земля изнемогла, Отдав колосьям жизненные силы. От чернозема лишь одна зола На пепелище засухи застыла. И в панике кричат перепела, Не ведая, где их жилище было. Земля вчера красивая была. Она себя – вчерашнюю – забыла. Закон рождения и смерти слеп: Земля погибла, создавая хлеб, Но землю не создашь уже из хлеба. От крика сердца разум мой оглох: Мне бескорыстно небо дарит вдох, Но от дыханья не родится небо.

 

Транзисторы

Пронзительно транзисторы Орут, как будто в трансе. Транзитные туристы мы На бесконечной трассе. Все истины, как исстари, Узнав их в первом классе, Мы охраняем истово, На черный день, в запасе. Нам жаворонка тоненько Напомнит электроника Из-за стены соседней. Но нет успокоения — Последнее мгновение И соловей последний!

 

Молитва

Я горячо шепчу: спаси вас, люди, От зависти, от лжи, от клеветы… Ведь молоком наполненные груди Преподают уроки доброты. О пониманье грежу, как о чуде, Но у чудес расплывчаты черты. И долговечна память об Иуде, И древние размножены кресты. И познанные истины забыты, И то, что с их содействием открыто, И бомбы нависают в небеси, И откровенье гения убого… Молю несуществующего Бога: Прости нам прегрешенья и спаси!

 

Метеорология

Мне объяснил метеоролог Распутицу декабрьским днем. А день ни короток, ни долог, Пока мы суетно живем. Но в сердце радости осколок Забыть не даст мне аксиом: Ведь лед то холоден и колок, То обжигает, как огнем. Вокруг все по науке тает… Неужто снег знакомый станет Воспоминанием о нем?! Сыграть в снежки, лыжню освоить Иль бабу белу построить, Как строят храм, как строят дом.

 

Барабанщик

Истории бродячий балаган Опишем в книгах, разместим по полкам… Две палочки, забыв про барабан, Стучат по барабанным перепонкам. Не бычья кожа, а сама судьба Гудит над смертным полем эшафота, И морщится безусая губа Под въедливыми капельками пота. А перед тем стучали молотки, Гвоздями доски влажные сшивая. Багровый след на желтизне доски И песня барабанная – живая! Шнур, как петлю, на шею нацепи, Поверх толпы гляди холодным глазом, На шелковом шнуре, как на цепи, Ты к барабану накрепко привязан. Будь каменным. Не смейся и не плачь. Пусть похоронный марш звучит как полька. Ты не судья. Ты даже не палач. Ты в стороне. Ты барабанщик только! Чем хуже ты любого из толпы? Что барабан пред гильотиной значит? Две палочки, две жизни, две судьбы И две слезы — мой барабанщик плачет.

 

Имена

От первой клеенчатой бирки роддома До самой последней надгробной плиты Под знаменем имени скромно пройдем мы Содом и Гоморру земной суеты. Когда-то людей нарекали по святцам, Теперь наступил математики век. По старым законам младенцы родятся, По новым законам живет человек. Как формула, каждое имя условно, Абстрактно, как музыка, тень, а не плоть. Но мы бережем и храним его, словно Голодный случайного хлеба ломоть. Когда-нибудь сменится имя на номер. (Однажды был опыт поставлен такой.) Не скажут со вздохом: «Преставился, помер», А вычеркнут цифру бесстрастной рукой. Вовек не подняться сомкнувшимся векам, — Века безымянную плоть погребли. Он был в человечестве лишь человеком Белковой молекулой нашей земли.

 

Пожар

Я поверила в этот пожар Ухищрением памяти странной… Так реально огонь пожирал Этот призрачный дом деревянный. Я поверила в этот огонь, Потому что поверить хотела, От ожога болела ладонь, И одежда под искрами тлела. И не дождь – только пепел с небес, Словно крупные черные слезы. Так окончиться может прогресс, Не сберегший себя от угрозы. А поверить пожару легко, Потому что и будни суровы… Хоть пылает пожар далеко, Но в него мы поверить готовы.

 

Шар земной

Шарик земной — Крошечный, Он предо мной — Горошиной. Но изрезан он варварски На тысячу лоскутков. Обычай, мне скажут, таков. Сказители – благодетели Границ земных не заметили, Проблемы только всеобщие Всегда занимали их. Они, как слепые, ощупью Любили мир для других. На узких улицах вечности Теснится все человечество. Чело и вече отмечены Стремленьем друг друга понять. Потом будет поздно пенять. Хоть праздное разноязычие Хранит вековые обычаи, Но все понимаешь без слов, Раз кто-нибудь в мире готов Себя распахнуть пониманию, Как нашей Земле – мироздание.

 

Раскопки

Не зря мы верим картотекам — В них нашей общности печать. Палеозой с двадцатым веком Мы вместе будем изучать. Красноречив итог раскопок, И все же чуточку уныл: Был человек и хил, и робок, А все-таки задирист был. Он то кремневый наконечник, То ядерный лелеял след, — Погрязший в частностях сердечник, Несущий мощный мозг скелет. Типичная, казалось, особь… Так почему же, почему Не можем мы открытий россыпь Всецело приписать ему. Как будто из иного мира Он вдохновенье прозревал: Свеча горела, пела лира… Он мог! Но что-то прозевал. И прозябал на полигонах Он в обезьяньей кутерьме, И видел звезды на погонах, А не в большой вселенской тьме. Использовал он сто наречий, Вступив на свой порочный круг… Но скрипка очень человечий, Понятный всем рождала звук. Казалось, он погряз в машинах, Казалось, он зашел в тупик. Но сохранялся на вершинах Его корней простой язык. И каждый жил в отдельной клетке, Презрев содружество пещер… Но это все же были предки, Как питекантроп, например. Небезопасно отрекаться От растворившихся во мгле… Как тысяча иллюминаций, Свеча горела на столе.

 

Обряды

Я все еще сомнением объята, А значит, рано общий сбор трубить… Первопричину древнего обряда Уже давно успели позабыть. Давно обряд не исцеляет раны, Удачу на охоте не сулит. Но в бубны бьют сановные шаманы, И я танцую, как шаман велит. Мне не помеха умное неверье, Я самый стадный зверь среди зверей. Могла бы я уйти и хлопнуть дверью, Но в древнем мире не было дверей. Привычно на стене рисую тигра, Его пронзив магической стрелой, Потом прощаюсь вежливо. И тихо Две двери закрываю за собой. И шарф тугой петлей стянул на шее, Покорно руки прячу в рукава. …Бессмысленны, как жертвоприношенье, Во благо убиенные слова.

 

«Мы все давно узнали, что – почем…»

Мы все давно узнали, что – почем, Какой ценою можно быть неправым. Мы делаем Историю. По главам. И в ней самих себя не узнаем. Самим себе когда-то сдавшись в плен, Речами, как цепями, мы бряцаем, И честно все на свете отрицаем, Не предлагая ничего взамен. А там – за гранью этой суеты — Опять рассвет, и солнце из-за тучи, И азбуку какой-то мальчик учит, И вечным пчелам дарят мед цветы, И девочка сбегает босиком К реке, чтобы умыться и напиться, И тянет то дымком, то молоком, И плачут птицы!

 

Эрудиция

Раскованность, раскованность Ненужная моя, И знаний сфабрикованность Из сгинувшего дня. В мозгу их упакованность Компактную храня, Прикованность, прикованность Титана – не огня. Ведь рассуждая без затей, Я знаю, что не Прометей Огня похитил жар. А он, страдающий зазря, Столетья видит, как заря Родит лесной пожар.

 

«Все смещено во времени…»

Все смещено во времени. И время Нас разделяет мраморной стеной. И Вы навечно остаетесь с теми — Ушедшими, Вы вовсе не со мной. Вы смотрите в упор. И все же мимо Скользит Ваш взгляд. Но я при нем как страж: И взгляд, и Вы мне так необходимы, Что этого в словах не передашь. Тепло руки, стихи и ожиданье — Все словно в восемнадцать лет. Меж тем Уже явилось горестное знанье, Которое является не всем. И мне не быть хозяйкой в Вашем доме, Насторожен, устойчив дом, как дот. По Вашим фотографиям в альбоме Меня другая, словно гид, ведет. И отделяет Вас, и отдаляет, И так оберегает от меня, Как будто временем повелевает, Не оставляя мне от Вас ни дня.

 

Сострадание

Страданье или состраданье — В чем человеческая суть? Мы разобщенные созданья, И каждому намечен путь. Лишь боль едина в мирозданье, Она меняет нас чуть-чуть… Христовых мук переизданье — Как пуля в Пушкинскую грудь. Но, может, сможем мы опять И бескорыстно сострадать, Не унижая безразличьем. Одна слеза – и, может быть, Мы равнодушьем не убить Сумеем с подлинным величьем.

 

К вопросу о бессмертии

Монах корпел в уединенной келье Над перечнем минующих минут. Ночами, словно мать над колыбелью, Он пестовал свой бесконечный труд. А светский франт раскованность безделья Коварным рифмам отдавал на суд, Не связанный тщеславием и целью, Слова сплетал он, как венки плетут. Перебирая, словно четки, даты, Мы узнаем, что жил монах когда-то, Что келью заменил ему архив. А вертопраха ветреное слово, Как старое вино, волнует снова: Он современник, он поныне жив!

 

Королева

Люди, люди… Мы делим сдуру Бесконечный путь на отрезки. Четвертуем литературу С важным видом, по-королевски. Но судьбой, то гневной, то странной, Мы нащупываем мерило: Я сама с королевой Анной В тесной комнатке говорила. Всех веков и времен поэты Составляют ее державу. Страх презрела она и наветы, Долгий путь и вечную славу. Память сердца, как навык детства — То паденье, то восхожденье… Не воюет ее королевство, Но выигрывает сраженья. Справа бьют, подражают слева… О, великая сила слова… Не лежит моя королева Под крестом своим в Комарово, А в пространстве четырехмерном Снова строчки она находит. К ней опять по ночам, наверно, Сероглазый король приходит.

 

«Зачем нам тень Булгакова тревожить…»

Зачем нам тень Булгакова тревожить, Цветаеву провозглашать святой?.. Их было столько, кто прошел сквозь строй Доносов и шпицрутенов острожных. Центральный государственный архив Разительно похож на колумбарий. Здесь боги спят. Но каждый бог, как парий, Почил, оставить имя позабыв. Они зовут, но мы не слышим их, Не видим звездных душ протуберанцы… А Пастернак и Мандельштам – посланцы Страны теней на празднике живых.

 

«И полыхнула в полдуши догадка…»

И полыхнула в полдуши догадка, Вполсилы, вполнакала, в полстроки. О логика! Холодная печатка, Пустое повторение руки. Ты смотришь, но твои глазницы пусты, Как будто в дом покинутый стучусь. Поэзия! Высокое искусство, Бессмертная подделка смертных чувств. И ты легко переступаешь через Мир, сданный на хранение стихам, И не болит искусственная челюсть, Положенная вечером в стакан. А я, не став беспомощней и злее, Вновь безымянно растворюсь в толпе. Не удивляйся! Я тебя жалею: Еще страдать в бессмертии тебе. Там, в вечности, такая ностальгия, Что отомрет спасительная ложь, И хоть давно распалась на стихи я, Ты бронзовые губы разомкнешь. И позовешь, и назовешь впервые То имя, что мучительно скрывал, И, как морщины, трещины кривые Покроют потрясенный пьедестал. Но прошлое, как это имя, кратко, А вечность благодатна для тоски… Во времени забытая перчатка Теряет очертания руки.

 

Триптих

 

I

Прошедшее горе – не горе. Уходит, как дым из трубы. Но сухо и холодно в горле От речи обычной судьбы. И если прочувствовать строго — Елабуга – в центре земли. Петляла, петляла дорога До самой пеньковой петли. Но все одинаковы раны, И все равноценны слова, И все забывается равно — Елабуга или Москва. Марина, Марина… Мария… Созвучны в любви имена, И славы пустой истерия, И жизни простой тишина. Сидит вдохновения филин На черном, сгоревшем суку. Ах, сколько же горьких извилин В твоем изболевшем мозгу! А память спокойна. Но в полночь, Лишь стрелки часов совпадут, На помощь, на помощь, на помощь Забытые мощи зовут. И ты встрепенешься в надежде… Но мертвые очи – в пыли. Как прежде, как прежде, как прежде, Елабуга в центре земли.

 

II

Холм из цветов. А посредине гроб. И кто-то глаз с покойницы не сводит. И на ее разгладившийся лоб Последнее спокойствие нисходит. А для кого-то горе – не беда, Пока еще не ягоды – цветочки… И капает соленая вода В подставленные вовремя платочки. Оплачен щедро медный голос труб, Литавры сердце рвут в привычном ритме. Ведь похороны – это тоже труд, Искусство даже, что ни говорите. На кладбище промерзшая земля, Ее упорство ломик рвет неловко, У края ямы, душу веселя, До времени скучает поллитровка. И будешь ты стоять совсем один На комьях земляного пьедестала… Покойница узор своих морщин Сопернице коварно завещала. Одна ушла. Другой не подойти. Ты платишь запоздалые долги им. …За нас в начале и в конце пути Неутомимо думают другие.

 

III

Сегодня холодно и снежно, Свободно по календарю. Я так легко и неизбежно Сама с собою говорю. Собаки лают, сосны стынут Среди нетронутого дня… Мои заботы не настигнут Такую легкую меня. Но как похожи в день морозный Десятки непохожих мест — И Переделкинские сосны, И скромный Комаровский крест. Мы долго числимся живыми, Посмертно изредка живем, Не каждый крест украсит имя Химическим карандашом. Нам столько суждено Елабуг! Но мертвым лучше, чем живым. И голову склоняет набок Ворона над плечом моим. Как бог языческий, искусство Расплещет кровь по алтарю, И станет вдруг легко и пусто, Свободно по календарю. И нету ни причин, ни следствий. Одна, одна, совсем одна Бегу по собственному следу, От прошлого отрешена. Зима дорогу поджигает Веселым снегом – не углем. Но будущее поджидает Меня спокойно за углом. И не в котомке, а в портфеле, С последней модою в ладу, Оно несет свои недели, Оно несет мою беду. Как неизбежность терпелива! Но угадав свою сосну, Я безмятежно и счастливо Сегодня за угол сверну.

 

Круг

Неодолима сила алтарей И не скудеет звон церковных кружек. И манит телевизорный елей В синтетику закутанных старушек. Мы снова принимаем королей, В их честь палим из пролетарских пушек И не стыдимся голубых кровей И прочих антикварных безделушек. Неужто бесконечен только круг?! Иллюзия движенья – лишь недуг, Который хочет оправдать философ. На цыпочки привстану над чертой: Меня экзаменует граф Толстой, А вместе с ним – крестьянин Ломоносов!

 

Оркестр

Я пальцами коснусь скрипичных струн И пальцы обожгу. А все же эхо Чужим смычком рожденного успеха Меня в оркестр поманит, как в табун. И подчинится духовой крикун — Ведь мне рожок пастуший – не помеха. Среди чужого ржания и смеха Кривую спину выправит горбун. Я слушаю – и все-таки не верю: Все скрипки – Страдивари и Гварнери, От светло-рыжих и до вороных. Я слушаю – и все же нет покоя: Ведь я касалась звучных струн рукою, А где смычок, чтобы играть на них?!

 

Скрипка Паганини

Умирает скрипка Паганини В славе, под стеклянным колпаком. Раз в году встречаясь со смычком, Расхотела жить она отныне. Танца ресторанного рабыни, Скрипочки с фабричным ярлыком Могут в одиночестве таком Смутно вызвать зависть у богини. Но ее не каждая рука В силах тронуть волосом смычка, Чтобы пробудился звук счастливо. Лишь однажды он придет ко мне И сыграет на одной струне Все, что долго было молчаливо.

 

Гойя

Офорты Гойи?! Что офорты! Добро рождается в борьбе, И в неизвестность распростерто Все то, что он прозрел в себе. Потом мы видели воочью, Как прялка сотворяла нить: Машины приезжали ночью, Чтобы офорты повторить. Теперь размножены офсетом Страданья сквозь туман стекла… Но не торопятся с ответом Боровшиеся против зла. Пусть палача возненавидел Тот, кто не пожелал прощать… Но Гойя ад в душе предвидел, Мы – явь боимся обобщать. Уймись, всесильный инквизитор: Я глух – твои тирады зря! Но потрудился реквизитор — И вот готовы лагеря. А глух – не оправданье это, Лишь кара Божья, нищета… Распятье над землей воздето, Всеобщей стала глухота.

 

Аппиева дорога

Все мы голенькие, Как новобранцы На медкомиссии ангелов, Мы – не горлинки — Протуберанцы. Аппиева дорога. Шествие факелов. А на кресте Сотни мук, воплощенных в Христе, — Может, Бог он, а может, философ. А в кабачке придорожном, В полуверсте, Пьют солдаты вино, Не задавая вопросов. Детей народят мучители эти, Но дети всегда за отцов не в ответе. Кричат, как распятые, в пеленках своих. Но в зыбком и чадном Факельном свете Пойдут новобранцы Через столетья, И в этом – мука, проклятие их.

 

«Плотники творили чудеса…»

Плотники творили чудеса, Возводили и мосты, и храмы, И текла сосновая слеза На распил крестообразной рамы. Чудеса творили кузнецы, Кружева сплетали из металла, И подкованные жеребцы Мчались так, как птица не латала. Им любой заказ в работе прост — Был бы смысл да толика таланта — И для казни сколотить помост, И сработать цепь для арестанта. Для чего перебирать слова? Все равно не обнаружишь сути… Плачет безутешная вдова, Проклиная палача и судей.

 

Палач

Нет, он не убивал и не казнил — Он честно, до усталости работал, И смахивал ладонью капли пота, Как будто бы пахал или косил. Потом он шел домой, в семейный круг, Чуть семеня и чуть сутуля спину, Потом по голове он гладил сына, И голова не падала из рук. Он в меру пил, без люминала спал, Не помня крови и не слыша плача, Спокойных глаз ни от кого не пряча, Листал юмористический журнал. Не будет безработным он. Пока Привычный приговор выносит кто-то, И гулки площади, как эшафоты, И шея ненадежна и тонка.

 

Песенка о Дон-Кихоте

Сеньору Сервантесу некогда, Исполнен смятения взгляд: Героя, рожденного некогда, Все чаще берут напрокат. Он снова проходит инстанции, Хотя заработал покой. И пишет писатель квитанции Дрожащей посмертно рукой, А шарик все крутится, вертится, И каждый приходит просить: – Хочу одолжить ваши мельницы, Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть! Пожизненно в употреблении Бессмертный герой Дон-Кихот, Его размножают делением — И все Дульцинеи не в счет. Политики или наркотики Мифических мельниц сильней. И бродят в стихах Дон-Кихотики, Как будто в театре теней. Пока по инерции вертится Вселенское веретено, Как мамонты, вымерли мельницы, А новых не строят давно. И в ножнах ржавеют мечи мои, И нет безрассудных атак… Не выдержав гонки с машинами, Ушел Россинант в зоопарк. Для рыцарей есть резервации, Где застят заборы зарю… И все же сеньору Сервантесу Я так же, как все, говорю: – Хочу одолжить ваши мельницы, Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть… — Но это такая безделица, Что даже неловко просить.

 

Тиль Уленшпигель

Нашла рецепт бессмертья в умной книге я — Он для любого времени хорош… Мой друг похож на Тиля Уленшпигеля, Хрестоматийной внешностью похож. Он долговяз, смешлив и нежно бережен С любой из кратковременных подруг, Он остроумен и всегда безденежен… Ну, чем не Уленшпигель? Только вдруг Прозренье принуждает нас к признанию, Что сходство тратит понапрасну он, И скоморошье вещее призвание В бою не вынимает из ножон. И что ему удобнее умеренность, Привычны полусмелость-полустрах… И вот друзья теряют в нем уверенность, И ходят прихлебатели в друзьях. Неужто это признак измельчения? Почила в мире старая сова: Полуулыбка и полумолчание Сменили смех и дерзкие слова. Горит костер двадцатого столетия И правит инквизитор торжество. Мой друг твердит, смеясь, что нет бессмертия. А я упрямо верую в него!

 

Выставка Ван-Гога

Ван-Гога выставляли на Волхонке, Бессмертье выставляли напоказ. И публика московская в охотку Не отводила от полотен глаз. В благоговейной тишине музея, Обычной жизни преступив порог, Преображалась публика, глазея, Как гениально бедствовал Ван-Гог; В искусно созданном сиянье света. Увековечен, понят, знаменит, Как благодарно он с автопортрета На запоздалых знатоков глядит. Но мудры мы лишь тем, что мы потомки. И смотрят с восхищеньем и тоской На выставку Ван-Гога на Волхонке Художник из подвальной мастерской. Во вдохновенной потогонной гонке На краткий миг приходит торжество; Ван-Гога выставляют на Волхонке, Как выставят когда-нибудь его.

 

По законам сцены

Ты сыграл свою роль в этом старом спектакле — Клоунаде с трагически-странным концом. Благодарность и память мгновенно иссякли, И остались седины, как нимб, над лицом. Но для многих еще не окончена пьеса. И покуда твои остывают следы, Безымянный дублер в лихорадке прогресса Добровольно взойдет на подмостки беды. И неважно, что он все равно проиграет — Он сыграет свою невеселую роль. Может, к общему счастью пути пролагает Только общая, даже короткая, боль. И забудут его, как тебя забывают, Но вовеки не будут подмостки пусты: Ведь у вечных трагедий конца не бывает, Потому что родятся такие, как ты. Билетер отрывает контроль на билете, Равноценно доступный и злу, и добру. И в театр бытия допускаются дети, Чтоб на сцене и в зале продолжить игру.

 

Память о мечте

Сквозь вздох органа Домского собора Послышался мне Даугавы стон — Задули ветры с четырех сторон, Колебля Землю – шаткую опору. Шутя, открыла сумочку Пандора, Закрытую с неведомых времен. И тьма настала, душная, как сон, Лишая зрения и кругозора. Придет похмельем память о мечте, Когда сотрутся в памяти все те, Кто просто жил и умирал без грима. История не зла и не страшна: Осуществилась странная страна — Живая тень искусственного Рима!

 

Мы и звезды

Как в муках родовых Вселенная орала, Но для ушей людских был крик неразличим. И солнце среди туч светило вполнакала Между безумным сном и разумом моим. Я, может быть, во сне Офелию играла, Но пробужденье вмиг испепелило грим. Офелия… Так много и так мало, Но больше все-таки, чем мы понять хотим. Неистовство души – в консервах киноленты. Расчетлив скучный мозг, живущий на проценты… У маленьких комет – большой и длинный хвост. Шестого чувства нет. Есть только злая шутка. Безумие – всегда лишь следствие рассудка, Чтоб не оглохнуть вдруг от крика новых звезд.

 

Наследство

Ты праведник, но проповедник Святых грехов моих. В себе несу я, как посредник, Остатки дней былых. Я терпеливый привередник… Но голос прялки стих. Взяла века я как наследник — И промотала их. О, ледников вершинных холод: Судьба войны, беда и голод… Я в рабстве с той поры. А выкуп мой так мал и жалок… Но мы спешили щедрость прялок Сменить на топоры.

 

Сорочка

Говорят, я родилась в сорочке. Редко кто рождается в белье. Очевидно, дальний мой сородич Был портным у Бога в ателье. Но червяк сомненья душу точит, Изнутри сжирает сладкий плод: Сотворив меня, был Бог неточен, Значит, я по-своему урод. Есть у Бога вечные каноны, Строг Всевышний к своему труду. И подглядывает он с иконы, И под видом счастья шлет беду. Окольцует золотым железом, По плечу вериги подберет. Я молчу. Я никуда не лезу. Все равно выходит – поперед. И плюют отставшие вдогонку, И догнать камнями норовят… Господи! Ты эту распашонку Забери, пожалуйста, назад!

 

Олимпийцы

Я проживала на Олимпе, В доисторическом раю. Ракушками века налипли На биографию мою. Грешна была. А кто не грешен?! Но, коммунальный рай ценя, Доисторические греки Тогда молились на меня. Мы жили там почти как люди — В пылу добрососедских склок. Хранили в глиняной посуде Прохладный виноградный сок, Мы тесто во дворе месили, Ловили рыбу, били дичь, И ели горькие маслины, Чтоб сладостный нектар постичь. Играя на бессмертной лютне, Мы смертных трогали до слез… А в Палестине, в жалкой люльке Уже орал Иисус Христос. Мария обнажала груди, Кормила мальчика Христа, И оставалась книга судеб Покуда девственно чиста. Костры над миром не алели, Оберегая божество, И не писали Рафаэли Мадонну сердца своего. Нас было много, слишком много Для этой маленькой Земли. И вот единственного Бога Однажды люди предпочли. О, непорочное зачатье, И вечных заповедей ложь! Но мы-то знали: без распятья Бессмертия не обретешь. И где-то, в новом поколенье, Приходит время старых тем, Нам возвращают поклоненье Для диссертаций и поэм. Теперь музеи – наши храмы, Но с инвентарным номерком. А где-то сына кормит мама Своим бессмертным молоком.

 

Дарвинизм

О, генетическое древо! Как мне добраться до корней? Колосья древнего посева Лишь в тайной памяти моей. Ведь я совсем не королева На суетном суде ханжей, И древняя боялась дева Не только змеев, а ужей. Я начинаю понимать, Что помнить бабушку и мать Сознанью моему довольно… А Ева – прародитель жен — Ходила к Богу на поклон, Чтобы Адаму было больно!

 

Горбун

Просите или не просите, — Заговорил молчун. В полночном светится зените Десяток светлых лун. На ближнего ножи точите — Ведь ближний дик, как гунн… В Элладе, в Индии, на Крите Спокойно жил горбун. Раскрыли мы ему объятья И громко восхищались статью, Как будто горб – не в счет. Мы сами – авторы иллюзий, Но не спасая от контузий, Фантазия течет.

 

Ясак

Говорим, говорим, говорим… Нас кольнул Грибоедов намеком, Но снимаем сегодняшний грим, Суть его не считая уроком. Пусть во прахе прославленный Рим. Эй! В пути подтянись одиноком! И фалангам сражаться. Но им Так всегда предназначено роком. В камне – матери дрогнувший лик… Мы идем против войн, против клик, Мы готовы кормить побежденных! Все теперь в этом мире не так: Побежденному носит ясак Победитель в ладонях сожженных.

 

Скульптура

Природа, пользуясь рукой творца, Жизнь из темницы камня отпускает, И мудрой плоти вечная пыльца Родившуюся женщину ласкает. И вот уже видны черты лица, Стыдясь, Венера руку опускает. Но боль неутолимого резца Она и в вечности не расплескает. А время, притаившись, как паук, Ждет часа, чтоб лишить Венеру рук, Морщины высечь с тупостью невежды. Уже без головы летит Нике… Но в этом удивительном броске Она возносит торжество надежды.

 

Очевидцы

И снова привирают очевидцы И сами верят домыслам своим. Мы в зеркалах кривых чужие лица Взамен своих – утраченных – узрим. История! О, как правдив твой грим, О, как пронумерованы страницы! И оживает прошлое, как Рим, Припавший к мраморным сосцам волчицы. Уходит человек, как пилигрим, Сквозь памяти рассеявшийся дым В какие-то грядущие столицы. О прошлом ясным днем мы говорим, Его в пример приводим молодым. А по ночам нам будущее снится.

 

Хорей

Все говорят мне: «Будь серьезней — Сонет хореем не пиши…» Но сердце бьется силой грозной Хореем в глубине души. Приходит пониманье поздно, В свой час. А раньше – не спеши. Всю жизнь живи с хореем розно, Но на понявших – не греши. Кто знает, что такое зрелость: Плода проверенная смелость Иль ранней завязи урок?! Для зрелости необходимо Все в жизни принимать терпимо. Тогда пойдут уроки впрок!

 

Бродяги

Когда сверкнула вольтова дуга, Душа не изменилась в человеке, Аллеи в асфальтированном веке Не отменили рощи и луга. Все так же белы вечные снега, Все так же сини небеса и реки, Мы из Варяг плывем все в те же Греки, Два локтя положив на берега. То плавно подчиняемся теченью, То волоком одолеваем тренье — Нам по плечу и суша, и вода. Себе придумывают жизнь бродяги… Поблекли Греки, вымерли Варяги. А мы плывем – неведомо куда.

 

Местоимения

Не принимает мысль местоименья МЫ. Что в нем – лишь Я и ТЫ или ОНИ для суммы. Статист статистики за счет чужой сумы, За счет безличности выходит в толстосумы. Но в ярмарочный день сметливые умы Не купят у меня подержанные думы. Я жизнь беру свою у Времени взаймы, И Вечность для меня, как ростовщик, угрюма. Опять Бетховен глух, в лечебнице Ван-Гог И Достоевский вновь романы пишет в долг, — Не дожили они до нового стандарта. Но Мона Лиза ждет в бессмертье полотна, Когда к ней подойдет в иные времена Не Homo Sapiens, а Homo Leonardo.

 

Реставратор

Я очень средний реставратор, И все ж клиентам нет числа, Как будто мистификатор Иль зазывалу наняла. Пока настороже локатор, Найдутся для меня дела… Я тихой жизни декоратор, Рисую видимость тепла. Ведь люди памятью пустою Стремятся возродить устои, Боясь грядущих перемен. Среди картин, не слишком редких, Скупают предков в пышных клетках Своим прапрадедам взамен.

 

Любовь

Любить и быть любимым — Какой святой удел! Но мы проходим мимо, Уходим за предел. Мы пишем, пишем, пишем Отчеты и труды, Не замечая свыше Ниспосланной беды. Мы точим, точим, точим Какую-то деталь, И о любви хлопочем, Как будто режем сталь. Мы пашем, пашем, пашем… Потом, смывая пот, Глядим – под крышей нашей Влюбленность не живет. Но разговоры эти По-своему смешны: Монтекки с Капулетти Нам больше не нужны. И все летит планета В бездумный оптимизм… Ромео и Джульетта — Сплошной анахронизм.

 

«Не боги, конечно, горшки обжигали…»

Не боги, конечно, горшки обжигали, С Олимпа пошло разделенье труда. Но боги горшечников не обижали, И сами усердно трудились тогда. Воители, судьи, певцы, костоправы В обмен на горшки отдавали умы. Они не гнушались почета и славы, Но разве гнушаемся почестей мы? – Юпитер, ты сердишься, значит, не прав ты! Ну, как громовержец такое терпел? Его одаряли всей горечью правды Горшечник, кожевенник и винодел. И смертная женщина Бога рожала В страданьях, в неведенье и торжестве. И даже сомнению не подлежало, Что Бог и ремесленник – в кровном родстве. И ныне, и присно с пером или плугом В счастливой усталости избранных дел, Мы все одинаково служим друг другу, И каждому свой достается удел.

 

Археология

Как режиссер, распределяет роли Эпоха. И когда-то Эхнатон Настолько был правителем крамольным, Насколько это может фараон. Богоотступник и богоискатель, Провидел он забвенье и позор И повелел тогда, чтобы ваятель Жену увековечил. До сих пор Царица Нефертити правит миром, И, покоряясь диковинной судьбе, Она дешевым стала сувениром, Брелоком, медальоном, пресс-папье. Чужого счастья крохотный осколок, Чужой беды глазурный черепок — Из праха извлекает археолог, Как в скважину замочную, глядит. Деяния описывая скупо, Хранит всегда невозмутимый вид, Но иногда мне кажется, что в лупу, Как в скважину замочную, глядит. Находкой уникальной увлеченный, Толпе зевак и праздному суду Раскапывает молодой ученый За давностью забытую беду. Постойте! Истины не говорите — Она бывает бесполезно зла… Но трудно скрыть: У нашей Нефертити Безвестная соперница была. Любовь иль только прихоть Эхнатона? Счастливица она или изгой? Не фараон — Супруга фараона Решала участь женщины другой. Запретна память, Имя на гробнице Соскоблено усердием раба. Судья всевышний! Разве у истицы Наладилась от этого судьба?! В невинности научного журнала Трагедия нашла последний акт. Неразбериха древнего скандала Преобразилась в беспристрастный факт. И вглядываюсь я в изображенья, Прислушиваюсь к голосу молвы И нахожу приметы пораженья В надменности бессмертной головы.

 

Атлантида

Говорят, что нашли Атлантиду — Смертной вечности ветхий лоскут. Как быка после пышной корриды, По арене ее волокут. Смыта кровь океаном и лавой, Бандерильи ничтожно легки, И тореро, увенчанный славой, Протирает счастливо очки. Завершают работу потомки, Из гипотез открытия ткут, И научных сокровищ потоки Под музейные стекла текут. Но пройдут катаклизмы оваций И газетных статей суета. Кратковременны сроки сенсаций — В скучный факт превратится мечта. Все легенды подвергнут очистке, Отделив достоверности грамм, И чудес инвентарные списки Станут пунктом учебных программ.

 

Обратная связь в обратном сонете

За горизонтом, за чертой, за краем Мы пристани привычные теряем, Но обретаем новые моря. Мы только в детстве в моряков играем, Потом, забыв о море, умираем, Бросая в бухты быта якоря. И откровенья древнего царя Сегодняшней наукой поверяем… Молчи, Екклесиаст! Все это зря — Ведь мы иную участь выбираем. Успокоенье – участь бунтаря, Прельстившегося обретенным раем. Ведь все мы начинаем с букваря И непременно Библией кончаем.

 

Маски

Четыре маски греческих трагедий Сегодня четвертованы. И вот Одна из них другую не найдет. Вторая позабыла облик третьей. Среди церквей, костелов и мечетей Благочестиво мечется народ, И простота язычества не в счет В тупой замысловатости столетий. Но думаю, что знал уже Софокл, Как человек коварен и жесток, Как он идет, в хитоне камень пряча. Не дрогнула тогда его рука. И он настиг меня через века: Трех масок нет… Осталась маска плача.

 

Шарлатаны в граните

В какую ночь обычную зачат Младенец, ставший необыкновенным? Причуда хромосом, а не стандарт, Ошибка гения в балансе генном. Но почему-то люди говорят, Что мало совершенства в совершенном. Поэт, безумец или телепат — Все шарлатаны в этом мире тленном. И лишь потом, в посмертной суете, Его оценят и поймут все те, Которым он казался костью в горле. Ну, что ж! Пусть он взойдет на пьедестал, Чтоб мне его спросить: «Ты не устал?» Чтоб руки снег со щек гранитных стерли.

 

«Всегда мне странно сочетанье…»

Всегда мне странно сочетанье Ракет и древних птичьих стай. В бессмертье скачут изваянья, И едет в прошлое трамвай. Он так обидно обезличен. Как экспонат придя в музей, Не завоюет он табличку: «В НЕМ ЕЗДИЛ НЕКТО». Жизнью всей Для всех трамвай был предназначен, Дугой привязан к проводам, Неповоротлив и невзрачен И ненадолго нужен нам. И я совсем не понимаю, Как, просто оторвав билет, Трясутся в медленном трамвае Изобретатели ракет. Идут на переплавку рельсы… И вот полупустой вагон В последнем недалеком рейсе Гремит на стыке двух времен.

 

Март на Цветном бульваре

Цветной бульвар… Такой недлинный, А все же нет ему конца. Два долгих шага от Неглинной И до Садового кольца. Цветной неон кинотеатра И снега белая печаль Как будто в середине марта Еще бесчинствует февраль. Вокруг толпа людей похожих, Как будто чьи-нибудь персты Лепили мартовских прохожих Из однозначной пустоты, Как будто с помощью копирки Размножен был незрячий взгляд… Послушно повторяет в цирке Мое смятенье акробат. Под видом солнечной мимозы На запорошенных лотках Втридорога́ сбывают слезы Торговки в вязаных платках. Дыханье стало снежной пылью, Отторгнутое от меня… Стеклянный призрак изобилья — Центральный рынок – в центре дня.

 

Гармония

Не фразы надоедливо-трескучие, Не повседневной спешки марафон, — Гармония случайного созвучия Во мне рождает эхо, словно стон. Гармония любви и благодарности, Гармония рассвета и щегла… Гармонии не нужно популярности — Она всегда пребудет, как была. Летела пылью вслед за дилижансами, Как воздух, принимает самолет, Она звучит старинными романсами И скрипкой удивительной поет. В мир диссонансов, в чрево разногласия Ворвется памятью, остудит лоб, Единственная, искренняя, страстная, Тревожащая душу, как озноб. Иному теоретику покажется, Что каждому – гармония своя. Она не возразит и не покается — Она ведь просто сущность бытия.

 

Рассвет

Уже рассвет на небе, как обнова, — Над крышами бараков и дворцов, Один из многих истинных даров, Надежды и любви первооснова. Пылает солнце в блеске куполов, Безбожниками позлащенных снова, На обновленных призраках былого И на фасадах блочных близнецов. У человека странный интерес: Он, как в тюрьму, загнал себя в прогресс, Пытался перестроить всю планету. Ему не по заслугам повезло, Что всем стандартам нынешним назло Восходят нестандартные рассветы.

 

«Источены на безделушки бивни…»

Источены на безделушки бивни. Но мне-то что за дело до слонов? И что за дело мне до незлобивых Охотников, торговцев, мастеров? Живу я в доме, сложенном из камня, По ровному асфальту я хожу, И музыка высокая близка мне, И в книгах я отраду нахожу. И худосочная луна над садом, А не над лесом девственным плывет. Но слоник костяной трубит надсадно — В нем мертвый слон неистово живет, И клавиши под пальцами бунтуют, Их острия мне в грудь устремлены, Не я убила их, но негодуют И на меня восставшие слоны. И тем мне тяжелее, тем обидней, Что начинаю понимать уже, Как много созданных для битвы бивней На безделушки извела в душе.

 

Параскева-пятница

Ни до Углича, ни до Суздали Все добраться мне недосуг, Суетливые будни создали Заколдованный, прочный круг. Древний мастер… На смутный лик его Время ставит свою печать. Говорят, до Ростова-Великого В электричке рукой подать. И теперь с удивлением пялится, Вековые глаза скосив, Со стены Параскева-пятница На оптический объектив. Надо б съездить к ней, объясниться мне, Показать бы ей, как пароль, Что и я ношу под ресницами Вековую черную боль. Я святых мольбами не балую, У меня они не в чести, Ну, а с нею, как бабе с бабою, Душу хочется отвести!

 

«Однажды мальчик мне сказал…»

Однажды мальчик мне сказал: – Я слышу, Как в небе шевелятся облака! — И тоненькая, с цыпками рука Вспорхнула, чтоб лететь все выше, выше! Мой храбрый мальчик! В недрах всех эпох Случались люди с обостренным слухом. Не нравились они царям и слугам, И никогда не помогал им Бог. Им приходилось рано умирать И трудно жить Всего за миг единый — За счастье видеть, и писать картины, И строчки торопливые марать. Так было. Быть тому во все века. И потому, всех тяжестей превыше, Мне храбрый мальчик говорит: – Я слышу, Как в небе шевелятся облака!

 

Капли датского короля

Не заметив морщин и проседи, Как заправские лекаря, Вы из детского сна приносите Капли датского короля. С кашлем каплями вы не сладите, И не в силах я помешать По-аптекарски к детской сладости Взрослой горечи подмешать. Вы меня все лечите, лечите, Говорите: «Дыши. Не дыши». Словно снежную бабу лепите Из моей озябшей души. Но весна грачиная кружится, Так неистова и светла, И топорщится в мутной лужице Под ведром дырявым метла. И бесплодными прутьями машет мне, И подмигивает хитро, А над ней жестяными маршами Жестяное гремит ведро. Ну, куда же теперь податься мне?! Словно мыльный пузырь – Земля… Разве вылечат принца датского Капли датского короля?!

 

«Язычников крестили христиане…»

Язычников крестили христиане, А христиан воспитывал Ликбез. Уже в защитном френче, не в сутане, Нам нес пророк веление Небес. И мы уже привычно обвиняли Ярилу, Иисуса и других, И мы уже публично забывали О том, что сами выдумали их. И за колючей проволкой безбожник, Как на костре среди горячих тел Друзей своих не проклял осторожных, Лишь Господу возмездия хотел. А Бога нет. Нет Бога никакого. И нам самим ответственность нести, И нам самим себя карать сурово, И нам самих себя просить: «Прости!»… …Молчи! Не надо говорить об этом. Пусть засосет трясина тишины. Галактикам, и звездам, и планетам Орбиты – постоянные – нужны!

 

Эмансипация

Чистота – такой пустяк В центре светлого круга… Правда, был бы особняк, Пригодилась бы прислуга. А в стандартном доме так: Ждешь ли мужа или друга, Уберет любой дурак Блочный рай в часы досуга. Значит, все-таки прогресс: Независимость и вес — В собственных глазах, хотя бы. Надрываемся с утра… Устают не как вчера Независимые бабы.

 

Молчание

На морозе губы онемели, От молчанья онемел язык… Кажется, от самой колыбели Я несу свой молчаливый крик. Снег под Рождество украсил ели — Этот снег из слякоти возник. Пониманья чуткие качели Равновесье обрели на миг. Замер мир. Не помню, где я. Может быть, я просто молодею, Или отказали тормоза? Но покуда в бездну жизнь несется, Я самозабвенно вижу солнца — Мирозданья чуткие глаза.

 

Осень

Осень долгая, как вечность — Хоть за птицами лети. Слякотную бесконечность По кривой не обойти. Бесконечная беспечность Тоже не нашла пути, Даже неба многосвечность Не сияет на пути. Очень хочется поплакать… Но до слез ли в эту слякоть?! Не найти дорог своих… Бесполезны все упреки. Все равно глаза и щеки В крупных каплях дождевых.

 

Сердце

Сердце стучит у меня, как у птицы, Птичий – известно – так короток век, Трудно мне с птичьим уставом ужиться, Все понимаю я, как человек. Но ощущение синих небес Жалует мне наслажденье такое, Что превращаются пустоши – в лес, А ручеек протекает рекою.

 

«Облетели меня, обошли…»

Облетели меня, обошли Все мои долгожданные птицы. Не курлыкали мне журавли, Не ласкали ладони синицы. Может, скоро настанет зима, Воробьишкой голодным пройдется. А быть может, я птица сама, И меня кто-то ждет – не дождется?! Но взмахну я усталым крылом, Путь укажет мне серая стая… Все мы ждем. Все кого-нибудь ждем, Друг от друга всегда улетая.

 

«Когда-то бабы голосили…»

Когда-то бабы голосили, То от беды, то просто так, Как будто душу выносили На праздный пересуд зевак. Незрячи и простоволосы, Причитывали мудрено… Их древнее многоголосье Не слыхано уже давно. Теперь мы стали терпеливей, Гром не гремит среди грозы… Но разве горше прежний ливень Одной теперешней слезы?!

 

«Опять дожди, опять идут дожди…»

Опять дожди, опять идут дожди, Опять тревога ожила в груди. Не жди меня. Не жди меня. Не жди. Разлука будет долгой, как дожди. Не видно птиц. Не видно в небе птиц. У черной тучи четких нет границ. Как много в мире незнакомых лиц! Нет твоего лица, как в небе птиц. Замерзнет дождь и превратится в снег. Засохнут слезы, превратятся в смех.

 

«О капли, капли, словно камни…»

О капли, капли, словно камни, И стон оконного стекла… Из-за Печоры или Камы Ты, туча, под окно пришла? Дожди невыносимо сея, Рассеяна и тяжела, Из-за Оби иль Енисея Ты, туча, под окно пришла? Дожди привычны и нередки, Но почему же так темно?! Ты вобрала в себя все реки И выплеснула мне в окно.

 

«А я иду по улице…»

А я иду по улице, И древний шар земной Все крутится, и крутится, И мчится подо мной. Вот серый дождь сменяется Бесчинством белых вьюг, В итоге получается Один и тот же круг. О головокружение Одних и тех же лет! И тщетность поражения, И суетность побед. Долбит капель по темени, Прозрачна и черна, А может, нету времени? Все выдумка одна!

 

«По графику отходит электричка…»

По графику отходит электричка От суетной перронной полосы. Всегда спешить – уже вошло в привычку, Но у меня испортились часы. Ругая августовскую погоду, От жажды и жары сходя с ума, Пьет очередь у автоматов воду, А на моем календаре – зима, Играют в спортлото девчонки в мини И парень в джинсах с челочкой на лбу. Сложна гознаковская четкость линий, А я уже проверила судьбу. Мгновение давно остановилось, Один и тот же день, одно число — Судьбы моей единственная милость… А все считают – мне не повезло. И у людской реки, не зная брода, Я медлю, неподвластна бытию. Миную газированную воду, Из родников воспоминаний пью.

 

Свидание

Сломаюсь я в земном поклоне, А хочешь – буду бить челом. Но ты доверь моим ладоням Свой меч, свой щит и свой шелом. Ты под рубахой домотканой Былые шрамы не таи. Войду я плакальщицей странной В былины первые твои. Бесстрастно времени движенье. Сто лет назад или вчера Ты сделал вечностью мгновенье По мановению пера, И снова, снова – Где ты? Где ты? Кричу я с древнею тоской, Поруческие эполеты Черкесской трогая рукой. И наша встреча длится, длится… Дымится грива у коня. Войной опалена страница. Тревожна память про меня, И мы с тобой не знаем сами, Что срока ожиданью нет. Когда-то след чертили сани, Теперь ракеты чертят след. Но мы воспоминанья гоним, Но мы на вечный миг вдвоем. И ты доверь моим ладоням Свой меч, свой щит и свой шелом.

 

«Мы нежность принимаем за любовь…»

Мы нежность принимаем за любовь, Отсутствие беды считаем счастьем… К абстракции приводит нас лубок, К инфаркту – трепет пульса у запястья. И опыта оптический обман, Как в перевернутом бинокле, – мелок, И мне сложней не кажется орган, Чем барабан и медный гром тарелок. Но в старомодной простоте души Твержу: «Люблю!», не смея чувств проверить. И ты моей невольной, честной лжи Не торопись, пожалуйста, поверить. Нам бремя непосильных скоростей Смещает время, путает оценки. Опасны относительность страстей И правды всевозможные оттенки.

 

«Я, наверное, в детство впадаю…»

Я, наверное, в детство впадаю, Я в неверное сердце стучу. Приглядись – я еще молодая, Я тебя потерять не хочу… Разговоры, опять разговоры! Разве горы словами свернешь? Не любовь – деловитость конторы, И привычная, нежная ложь. Но я верю еще в воскресенье, В восхожденье счастливого дня. И прошу у тебя я прощенья: Ты прости, что ты предал меня! Будет утро беспамятно чистым, Без единого следа снежок. Будут дни, неподвластные числам, И январского ветра ожог. Удивленное, детское зренье, Звук, вобравший в себя тишину, В первый миг моего сотворенья На тебя в это утро взгляну. Первым чувством своим угадаю Неизбежность любви и потерь… Я, наверное, в детство впадаю, Если этому верю теперь.

 

«Не было белого самолета…»

Не было белого самолета. Была нелетная погода тоски. Не было белого самолета — Было только купе, Черное от угольной пыли, И три пассажира, И ни одного свободного места Рядом со мной. Колеса — Бухгалтерские счеты времени — Складывали секунды, Вычитали их из моей жизни… А я все верила в невозможное, Я верила, Что увижу на перроне тебя И медленно вытру слезы Твоими ладонями. Тысячи метров медной проволоки В землю зарыты, Чтобы я могла слышать тебя, Но я не знаю, Что нужно зарыть в землю, Чтобы я могла видеть тебя, И молчать, И к тебе прикасаться. Меня встретили незнакомые люди, И осталась в душе Чернота угольной пыли. Только где-то — В самой глубине неба — Покачал крыльями Белый, Невероятный самолет…

 

«Посреди августовского неб…»

Посреди августовского неба Жарко желтело солнце, И казались волосы нимбом Над цветущим лугом из ситца. Был твой голос так странно нежен, Словно детский бумажный кораблик, Был твой голос так странно нужен, Что обман меня не коробил. Разве дело во лжи или правде? Только завтра ложь обнажится, Трону я оголенный провод — И уже не смогу обижаться. А сегодня на карусели Я лечу на алой лошадке, Так по-детски мы куролесим, Что вспотели на гриве ладошки. Все стремительней конь несется — Я поводьям не доверяю, И сижу я, как на насесте, На коне моем деревянном. Карусели мне надоели… Вон торгуют с лотка леденцами! Видно, детство меня надуло — Леденцы я тогда не ценила. Так пойдем же бродить по лесу, И румянец в тени остудим, И пройдя по опавшим листьям, Сорок влажных следов оставим. Ускользающие секунды, Заверения и заветы… Но пойми, есть только сегодня, И вовеки не будет завтра. Правда, есть у надежды живучесть, А у времени – сто уловок… Может быть, покорится вечность Совпадению двух улыбок?!

 

«Вот Библия с гравюрами Доре…»

Вот Библия с гравюрами Доре. Огромный том заласкан и залистан. И в нем сегодня, словно в букваре, Ищу я азбуку предвечных истин. То плачу, то совсем без слез скорблю, Переживая снова боль чужую… – Я не люблю. Я вовсе не люблю… — Тебе влюбленным голосом твержу я. Мой черствый век! Он научил меня Быть сдержанной. И на мое несчастье Взамен живого, теплого коня Мне выдумал троллейбус синей масти. А ты меня антоновкой кормил, Поил вином… Но все мне было мало — И мне вино не прибавляло сил, И яблоко меня не освежало. Сухой траве уже не нужен дождь, И небо ни к чему убитой птице. И ты уйдешь. Когда-нибудь уйдешь. Чтоб никогда уже не возвратиться. И потому так тяжко я скорблю, Переживая снова боль чужую… – Я не люблю. Я вовсе не люблю… — Зачем… зачем… зачем тебе твержу я?!

 

«Окружена твоей любовью…»

Окружена твоей любовью, Поражена, обожжена, Склоняюсь тихо к изголовью Того, которому жена, Того, с которым я делила И черный хлеб, и черный день, Того, которого любила, Того, которого укрыла Сейчас моя чужая тень. Он спит. Он ничего не знает. Он не узнает ничего. Тихонько тень моя сползает С лица усталого его. Пусть думает, что сон не в руку, Доволен будет пусть судьбой! А нам – нести любовь, как муку: Все врозь и все вдвоем с тобой.

 

Перестук

Ты приходи ко мне, любимый, А не придешь – так позови. Все поезда проходят мимо Несостоявшейся любви. Их перестук однообразен — Невдохновенный перестук. Наверное, таким обязан Быть вечный перестук разлук. У каждого – своя орбита, А значит – не бывает встреч… Поэтому и приходи ты, Чтоб перестук любви сберечь. И сердце барабанной дробью Любовно встретит твой приход… Что называется любовью — Гадаю я который год. И краткость противостояний, И отрезвление разлук, Когда уходит мирозданье От тяжких, неподвижных рук. Когда стучит сама природа В незримой жилке на виске, А после твоего ухода На долгий век – тепло в руке.

 

Любовь

В любви мы и всезнайки и невежды — Таков физиологии удел, Когда свободно сбросив ложь одежды, Мы доверяем искренности тел. Но неосуществимые надежды Однажды кто-то выдумать посмел, И отчуждение возникло между Двумя, перешагнувшими предел Безмерной щедрости и подаянья, Усталости, бессилья, увяданья, И выдумок и радостей земных. И капля яда в приворотном зелье Сулит необратимое похмелье, И невиновен ни один из них.

 

Сила привычки

Время идет – я все меньше нужна, Но не ропщу: ведь бывает и хуже. Наша дорога все уже и уже, Пыльным бурьяном покрылась она. Так незаметно-привычна жена, Словно жара или зимняя стужа… Все перемены известны к тому же, Словно застыли навек времена. Кажется, чувства предчувствует он, Знает, какой я увидела сон, Что намечаю на будущий день я… Может, привычкою он ослеплен? Жизнь нам диктует опасный закон — Вечно изменчивый облик мгновенья!

 

Игра

Где этот нераскрывшийся бутон, Которому цвести необходимо? Любого времени загадка он, Его разгадка – неисповедима. Где мне послышался, как эхо, стон? Куда бежать – на помощь или мимо? Пока поступку я ищу резон, Причина удаляется незримо. Ведь жизнь – не в рабстве пленки, как кино, И ей остановиться не дано, Чтобы монтаж решить совсем иначе. Продуманного не сыскать добра. Судьба любви – нелегкая игра, В которой поступить нельзя иначе.

 

Шахматы

В тени ветвей, на лавке шаткой, Уже который час подряд Бойцы неутомимых шахмат Свою стратегию вершат. Кто б ни был – конный или пеший — Все бьются из последних сил… Вот резвый конь усталой пешке На миг дорогу уступил. Слоны метались вправо, влево, И наступая, и разя. Ах, как нелепо, как нелепо Терять сановного ферзя! Летело солнце, плыли липы, Плескался в небе дальний флаг, А черные вторгались лихо На шаткий королевский фланг. И все вокруг – земля и солнце, И пыль аллей, и свежесть крон — Глядело: как же он сдается, Бессмертный шахматный король. …О, шахматных сражений пекло! А я – потом. Всегда – потом. Ты мне скомандуешь, как пешке, Свое короткое: «Пойдем». Тебе скажу я откровенно: В спортивных тапках, вся в пыли, Я все равно, как королева, Я не сдаюсь, как короли. Когда признанья отзвучали? Не сможем, верно, вспомнить дня… Но ежедневно, как вначале, Ты завоевывай меня!

 

Лошадки

Деревянные лошадки На заброшенном дворе… Лет и ливней отпечатки, Словно на живой коре. Кто играет с жизнью в прятки В затянувшейся игре?.. Дней останки, чувств остатки, Как листки в календаре. Ах, раскрашенные кони! Вам не ринуться в погоню За подросшим седоком. Жизнь стремительнее речки… Я сама хожу в уздечке С полинявшим поводком.

 

Заборы

О, листвы тревожный шорох, О, зеленый шум земли! Может, это грозный порох, Тот, что не изобрели?! Вечный бег, но в прочных шорах Мы однажды предпочли, Душу выразив в заборах И границах – как могли! Мне под шум листвы тревожно. Я пытаюсь осторожно В сердце этот шум унять. За стеною кто-то дышит… Но кричу – никто не слышит, Не спешит меня понять.

 

Кровообращение

КРОВАВЫЕ РЕКИ ВПАДАЮТ В СЕРДЦА И СНОВА ИЗ НИХ ВЫТЕКАЮТ. По кругу… по кругу… И так до конца, И к сердцу умы привыкают. Инфаркт, лейкемия, кусочек свинца Бессрочную тьму предрекают. Природа дрожащей рукою скупца Давая нам в долг, – упрекает. Кругляшки минут я напрасно коплю — Терплю и люблю… Все равно уступлю И бегать по кругу устану. О, этот извечно просроченный долг В Каспийское море спадающих Волг, Где выхода нет к океану.

 

«Поговори со мной, поговори…»

Поговори со мной, поговори… Среди домишек старого квартала Качаются старинно и устало Забытые прогрессом фонари. Поговори, поговори со мной… Вот вынырнет из-за угла пролетка, И лошаденка рыженькая ходко Тряхнет ветхозаветной стариной. Поговори со мною, не молчи! В окошках здесь решетки, как у тюрем, За желтоватым довоенным тюлем Обоями прикрыты кирпичи. Поговори, избавь от тишины! Здесь время так немыслимо тягуче, И погасило дуновенье тучи Огарок оплывающей луны… А за углом квартала – шар земной — Высотное, машинное величье… Там спешка, суета и безразличье… Так не молчи – поговори со мной.

 

«То полдень, то полночь…»

То полдень, то полночь… В природе Все встало сегодня вверх дном, Большая Медведица бродит, Как призрак, под Южным Крестом, Тяжелые, мокрые травы От ветра встают на дыбы. Налево иду, как направо, К судьбе ухожу от судьбы. Вчерашним иль завтрашним жаром Мне губы опять обожгло? Сомнение дождиком ржавым С дрожащей ресницы стекло. А песня – о счастье кричала В чужом освещенном окне! Но в ней ни конца, ни начала Узнать не позволили мне. Живи золотой серединой, Минутой единой живи! И звуки ударили в спину, И я отреклась от любви.

 

«Вот ты уверен…»

Вот ты уверен, Что ты виртуоз: Ты мною владеешь, ты жаждешь успеха! Как сладко быть повелителем слез, Как лестно быть повелителем смеха. Но ты ошибся: Я не труба, Я тропа, Я обрывом кончаюсь. Шорох камешков, как пальба, Ты стоишь над обрывом, качаясь. Я слишком долго была слаба, Была я доверчивой, доброй и нежной. Теперь я груба, Я – твоя судьба, Я слепа, И я неизбежна. К другим уходи. С моего горба Сбрось этот груз, Эту грусть, ради бога! Но я тебя обступлю, как толпа, Но я тебя обману, как дорога!

 

Паденье

Паденье – это только совпаденье Моей судьбы с законом тяготенья. Для этого не надобно уменья — Лети, одолевай законы тренья. И вечность, заключенная в мгновенье, Единственного требует – терпенья, И видит обострившееся зренье Цветную точку моего паденья. Для этого не надобно уменья, А только – ускоренье, ускоренье… Последний миг – как первый миг творенья! А может, это просто невезенье? Паденье – это только совпаденье Моей судьбы с законом тяготенья!

 

Степь

Трава в степи засохла до корней — И травы, и цветы, как губы, сухи. Как после сокрушительной разрухи, Осталась степь, изведав суховей. И жизнь бесплодна, как театр теней, И безголосы домысли и слухи… Стоят цветы как древние старухи, Пугаясь зримой бренности своей. Но все минует – осень и зима, Я вспомню нежные слова сама, Как вспоминает вечность плод в утробе. Минует прошлогодняя трава, Но вновь родятся нежные слова, Как солнца луч на голубом сугробе.

 

Деревянный дом

Дощатый пол, дощатый стол, Дощатый потолок… Я жду тебя! Ты приходи Ко мне на огонек. И деревянные дрова Начнут трещать а печи. Послушай музыку огня, Почувствуй, помолчи… О, скромный, деревянный скрип Сосновых половиц! Здесь все их дерева, Но нет Здесь деревянных лиц. Здесь все из дерева, Но нет Здесь деревянных слов, Лишь стрекот старого сверчка И стареньких часов. Сосновый дух, суровый вздох Деревьев за окном… Я жду тебя! Ты приходи В мой деревянный дом. Пока он здесь, пока он есть, Пока еще могу Построить деревянный дом Из щепок на снегу!

 

Ты

Гордиев узел разрубя, Я принялась за дело: Пою с тобой и без тебя, Как до тебя бы пела. В охотничий рожок трубя, Я защищаю смело Все, что любя и не любя Присвоить я хотела. А ты все знаешь: фальшь и ложь, Но мне ни в чем не подпоешь, Наверно, жить умеешь. Бродячих кошек и собак, Наверное, жалеют так, Как ты меня жалеешь!

 

Тяжести

Голова болит опять — В сотый раз я повторяю. Но и в боли претворяю Все, что можно претворять. У иных – такая гладь Что известно им едва ли, Как одна седая прядь Тяжела… Да тяжела ли?! Больно оглушает медь… Ей – начищенной – шуметь Должно в марше на параде! Но ни в чем не уступлю, Если боль в глазах ловлю И растерянность во взгляде!

 

Счастье

Я босиком по терниям иду. Мне за подол цепляется репейник. Ведь поняла я на свою беду, Что я – как Галилей или Коперник. И задыхаясь на костре в чаду, Я стражду за тебя, мой современник. Губами обгоревшими, в бреду, Стихи шепчу, стихи не ради денег. В моем бреду помочь бессилен врач. Мой друг, ты стетоскоп участья спрячь: Рецепты счастья выглядят иначе. Мне тягостны сочувствие и лесть. Я повторяю только то, что есть: Я думаю, смеюсь, люблю и плачу!

 

Маскарад

О этот странный маскарад: Здесь маски, как живые лица, В пределах моды и традиций Осуществлен любой наряд. Здесь с голубого потолка То Солнце, то Луна сияет, И зиму здесь весна сменяет, И танец тянется века. В ладони горяча ладонь, Причудливо смешенье красок. А мы с тобой вдвоем без масок Летим как бабочки в огонь. Вдвоем, среди враждебных глаз, В лохмотьях крыльев обожженных — Два человека обнаженных. Смотри – они боятся нас!

 

Монолог сосны

Клянусь, кляну и заклинаю, Клин клином вышибаю боль… Привычностью закалена я — От перемен меня уволь. Я – как игрушка заводная, Актер, не выучивший роль… В чем сахар жизни, я не знаю, Но знаю я, зато, в чем соль. Я, как сосна, росла и крепла… Мгновенье – от огня до пепла, Не открестишься от судьбы. Мы были зелены, красивы, Но главное – мы были живы, Теперь мы – мертвые столбы.

 

Старый дом

В запустенье старинного сада Умирает заброшенный дом. За морщинистым ликом фасада Выцветает минувшее в нем. Но еще сохранилась ограда, Старый дуб с опустевшим гнездом. Пустотой равнодушного взгляда Полон каждый оконный проем. Нерадивые, странные дети! Вместо грядок – колонки в газете, Вместо лошади – велосипед. Продолжением старых погостов Догнивает бревенчатый остов, Уходящий за прошлым вослед.

 

Хищники

Мы легкомысленны от века, Мы легкомысленны всегда. Легко сгоняет краткость века Нас в безответные стада. Меня пугают лесосека, Плотины, шахты, невода… О, хищный норов человека, Убийств мудреных череда. А наши дальние потомки Возьмут, как нищие, котомки, Пойдут к природе на поклон. Она добра, она ждала бы, Но так сопротивлялась слабо, Что нет ни гроша испокон.

 

Прощание

Однажды на излучине речной К природе приобщались горожане. И вдруг заречье выплеснуло ржанье — Сраженье звуков с тишиной ночной. О, странное видение коней Над разудалостью консервных банок, Бутылок, колбасы, ржаных буханок, Расстрелянных газетных новостей. Зачем нас призрак прошлого настиг, Медлительный, как дротик на излете?! Ведь кони не из бронзы, а из плоти, — Как мамонт или саблезубый тигр. Они легко переплывали тьму По магии мальчишеского свиста, Как будто бы прибывшие из Свифта В наш мир. Но по касательной к нему. А может, это просто полотно, Натянутое на подрамник леса? И вдруг изображение исчезло, Как будто кончился сеанс в кино. Прощайте, кони! Мне привычна боль. Мы все при расставании, как дети. Век обозначен на моем билете, История оторвала контроль.

 

Красная книга

А птицы щебечут, щебечут, Щебечут они до поры, И все еще мечут и мечут Валюту икры осетры. Но кто-нибудь лес изувечит, Отравит речные дары… А после все лечат и лечат Природу с азартом игры. И пестуют «Красную книгу», Где строчки, подобные крику Последних созданий живых… Начнем с ненасытной любовью Зверей умножать поголовье, Чтоб снова отстреливать их.

 

Тишина

Копилка звуков – тишина, В ней все отчетливо и ясно. Я знаю, тишина прекрасна, Но онемев – умрет она. А смерть особенно страшна, Когда вся жизнь прошла напрасно, Хотя не все, что безопасно, Жизнь может оправдать сполна. Я думаю, что важно в ней — Тревожной тишине моей? Неужто только накопленье?! Догадок у природы тьма, Но вывод делаю сама: На накопленье – наполненье!

 

Трагедия с хорошим концом

Горит бесполезная лампа, От серого утра светло. В окне совершенство эстампа Сквозь пыльное видно стекло. Но стол мой – незримая рампа — Добро я играю и зло… Нет, мне не нужны дифирамбы — Мой зал не свистит – повезло. Так короток вздох перерыва… Но рампа – граница обрыва, И зрителей нету за ней. Но я не способна смириться: Ведь слушают звери и птицы Трагедию жизни моей.

 

Давным-давно

Давным-давно прекрасны были кони, Леса полны и ягод, и грибов, И чудо материнства на иконе, Как чудо гнезд на островах дубов. Кто выдумал за техникой в погоне Металл станков или бетон домов, Чтоб жизни коротать, как на перроне Ждать поездов, удобных, как гробов. Давным-давно… Но ведь уже тогда Рождались, как уродцы, города — К дню нынешнему вел нас день вчерашний. И в этом самом дальнем далеке, Не находя секрета в языке, Жизнь разрушалась Вавилонской башней.

 

Снег

Снег, словно сон – неощутимы сны, И снега мы совсем не замечаем. Пораньше электричество включаем, Двойными стеклами защищены. И так до половодья, до весны В своей квартире, как в тюрьме, скучаем, И телевизор запиваем чаем, Двумерности программ подчинены. И времени меняет серебро На медяки мне автомат в метро, Проматывая скудное наследство. Лишь очень редкий, странный человек, Светлеет и сеется, видя снег, Как будто он сумел вернуться в детство.

 

Иллюзия

За окном метет метель… Это в Антарктиде, что ли?! Я качаю колыбель… Так положено по роли! Перед Новым годом ель, Выросшую в чистом поле, Украшает канитель Будто бы по доброй воле. Мы спектакль играем все В доме около шоссе, В душном запахе бензина… Может быть, и домик наш Просто-напросто муляж — Выдумка из пластилина.

 

Помощь

Я, звери, благодарна вам, Что вы в беде идете к нам, Забыв жестокие обиды. Всегда отыщется чудак И вам поможет просто так, От всей души, а не для вида. И вот олени на шоссе Перед машиной замирают, И не на взлетной полосе Разумно лебеди взлетают… Но щеки у меня в росе, Роса под жарки солнцем тает… Спасли немногих мы. Но все От нашей спеси вымирают.

 

Всемогущество

Кто выдумал, что всемогущи люди? Все те же люди… Выдумкой гордясь, Большой Вселенной маленькие судьи Плетут законов вычурную вязь. В угоду самомненью и причуде Они с природой рвут за связью связь, Усердствуя то в ханжестве, то в блуде, От чистоты не отличая грязь. О, муравьиный труд лабораторий! В водовороте – щепочки теорий, Открытия сомнительная честь! Хоть люди судят о природе честно, Бестрепетной Вселенной неизвестно, Что у нее такие судьи есть!

 

Деревня

Продаются избы за бесценок, Продается речка, лес густой. И хозяйки, бросив пятистенок, Городской довольны теснотой. И стремится, радуясь удаче, По проселку частных шин пунктир В модные бревенчатые дачи Из просторных городских квартир. Все закономерно и законно, Кроме странной праздности земли… Даже деревенские иконы В моду у безбожников вошли. За мешок картошки платят щедро, И взамен гимнастики пешком Ходят новоселы до райцентра За консервами и молоком. Только не парным, а порошковым, Как позавчерашний черствый хлеб. Больше места нет в хлеву коровам — Ведь в гараж преобразился хлев. Правда держат петуха покуда, Хоть петух не вовремя кричит, — Достоверной делает причуду И подчеркивает колорит. Видно, мир околдовали черти. И над одиноким колоском Бывшая деревня на мольберте Застывает масляным мазком.

 

Филателия

Филателия – странная забава. Филателистам нынче нет числа. Тщеславие не отличишь от славы, А шлюха, словно девочка, чиста. В альбомах умещаются созвездья, А среди них вращается земля. Не ради добрых иль дурных известий Почтовые чернеют штемпеля. В прозрачной современной упаковке Преуспевают звери и цветы. Шедевры Лувра или Третьяковки — В бумагу превращенные холсты. Как временем, подернутые клеем, В альбомной аккуратной тесноте Служитель Бога рядом с Галилеем Обосновались на одном листе. Ты держишь мир при помощи пинцета, Ты держишь мир – и не дрожит рука, И новенькая. Пестрая планета Летит как мячик через все века. И острия Истории – не остры, И острые углы закруглены. Планеты круглой глянцевитый остов Размножен с указанием цены.

 

Карусель

Город – огромный асфальтовый круг Под выцветающим куполом неба… Городу хочется зрелищ и хлеба, А не одних коммунальных услуг. О, этот ярмарочный балаган И деревянные лошади в мыле… Мы центробежной подвержены силе Так же, как встарь самодельным богам. Крутится круг. Неизбежен закон, Нас относящий к простору окраин… Глухо кремень ударяет о камень, И высекается микрорайон. Пятиэтажный унылый барак — Ноев ковчег городского потопа… В нем мы живем, словно в чреве Циклопа — Темном убежище вечных бродяг. Будьте добры, отведите метраж Под потолком двухметрового блока, Пусть модерновое наше барокко Входит неистово в новый вираж. Где же начало? Где над Арарат? Плуг деревянный готовит оратый… Крутится круг каруселью проклятой, Мчится вперед, возвращаясь назад.

 

«Ах, почему бессонны города…»

Ах, почему бессонны города, Когда седьмые сны глядят деревни?! Стооких зданий серая гряда И у подножий – чахлые деревья. Они сюда случайно забрели, Они необычайно одиноки На круглых голых островках земли, Затерянных в асфальтовом потоке. Все камень, камень… Камень – я сама. Героев нет. Остались их музеи, Ми я для крупноблочного ярма Сама, согнувшись, подставляю шею…

 

Пустота

Только пыль на чердаке — Рухлядь стала нынче в моде, Хоть совсем не время вроде Нам копаться в сундуке. Но отныне налегке Мы от прошлого уходим Вдоль по сумрачной погоде Лишь с купюрами в руке. Покупают все подряд — Вещи бабушкины – клад, И не будешь ты в накладе. Безымянна и чиста Нынче только пустота Остается где-то сзади.

 

Птицелов

Кем станешь ты, случайный птицелов? Тюремщиком в навязчивой заботе, Иль хлебосолом, давшим корм и кров На долгий зимний перерыв в полете? Ах, птицы, запертые на засов! О чем вы в клетке весело поете, Оплачивая песнями без слов Все хлопоты о ненадежной плоти? Хозяин к вам уже давно привык, Вы человечий поняли язык, В глаза глядите преданно и добро… Но грянет птичий зов когда-нибудь, И вы о клетку разобьете грудь, Как сердце разбивается о ребра.

 

«О чем печально утки крячут…»

О чем печально утки крячут Над озером в вечерний час?.. Они почувствовали, значит, Ружья холодный круглый глаз. И, приподняв над камышами Свои тяжелые тела, Куда лететь – не знают сами — От наведенного ствола. Но выстрелив разящей дробью, Но дело выполнив свое, Как утка раненая, вздрогнет Победоносное ружье.

 

Нокаут

Что это? Ринг? А может, эшафот? Качаются канаты. Все едино. Юпитеры, Судья. Толпа ревет. И мы вдвоем идем на середину. Босые ноги, влажный чернозем, Подснежники на вырубке старинной, Бумажный змей и деревянный дом Моей когда-то были серединой. Все справедливо. Кратко грянул гонг. Удар. Еще удар. Гудят перчатки. Скользящие перемещенья ног. Геометрический квадрат площадки. Иллюзия могущества… Испуг… Испуг… Иллюзия… И многократно Вычерчивался этот адски круг, Который только кажется квадратным. Все эти апперкоты и крюки Когда-нибудь в воспоминанья канут. Но чертят лампы странные круги. Мир повернулся И исчез… Нокаут. Неведома нам книга бытия. Но вот уже квадрат стремится к кругу, И вскинет не судья, а судия Поверженную, призрачную руку. Когда забрезжит светом темнота, И вверх взлетит победная перчатка, Соперники займут свои места. Какой дурак назвал победу сладкой?!

 

«Как примириться с мыслью странной…»

Как примириться с мыслью странной, Что и во сне – не полетишь. Жизнь стала широкоэкранной, В ней мелочей не разглядишь! Кленовый лист упал в ладони — Но то не лист, а листопад. Минуты понесли, как кони, Им нет уже пути назад. О, это светопреставленье, Мысль, пулей бьющая в висок, И неизбежное движенье — Жизнь, уходящая в песок. Законы логики, законы, Изобретенные навек, В законы физики закован Закоченевший человек. И все миры давно открыты, И не тоскуешь ни о ком, И радиус земной орбиты Натянут жестким поводком. А я все домики рисую, Трубу и над трубою дым, И дождь в линеечку косую, И солнце круглое над ним!

 

Сонеты о машинах

 

I

Изысканность рисунка перфораций Машинам уготовит пьедестал… Но электронный питекантроп стал Тупицей, не способным сомневаться. Хотя он знает, что творил Гораций, но кружит людям голову металл. И новым культом – культ машины стал: Лишь ей решать – нам нет нужды решаться. Во мне давно забытая латынь Кривой улыбки порождает стынь Крупицей золота в осколке рудном. Хотя сама латынь давно мертва, Но в сотне языков ее слова Остались в совершенствованье трудном.

 

II

А кто сказал, что заключен прогресс В болтах, винтах, транзисторах и прочем?! Мы ярлыки к явленьям приторочим, Явлений смысл не понимая без… А может, это балуется бес, Игрушки пчелам выдавши рабочим? И мы играем, а потом пророчим, — Такой у нас, наверное, замес. А пчелы видят цвет и аромат, За каплей меда попросту летят, Потом нас медом потчуют пчелиным. Но совершенство шестигранных сот Прекрасно, как и первый наш урод, И поколенье первое машинам.

 

III

Я машину научу… Научу — Лучше нашего слова выбирать, Даже в шахматы, как боги, играть, Если только захосу. Захочу! Мне все это по плечу? По плечу! И оставлю я машинную рать На земле мои дела продолжать, Если к звездам полечу. Полечу? Но задумаются горько они, На планете оставаясь одни, Кто им жизнь такую трудную дал?.. Может, маленький и злой человек? Так не смог бы он придумать вовек! Их, наверно, Бог машин создавал.

 

Друзья

Есть, на счастье, друзья у меня. Мы не видимся с ними подолгу… Но дошедши до черного дня, По любви мы живем – не по долгу. Как в набат, в телефоны звоня, Говорим непонятно и волгло, Ибо память о прошлом храня, По любви мы живем – не по долгу. И друзья мои слышат набат И приходят не ради наград, А, как водится, – буднично просто. И становится легче чуть-чуть Эта боль, источившая грудь, И друзья мне такие – по росту.

 

Тайна

Веселое пятно на потолке… Но – говорят – он просто не побелен, А зайчик солнечный в моей руке Неощутим, бесплотен и бесцелен. Я угадала Моцарта в сверчке, Но он на сто Сальери был поделен. И я брела сквозь время налегке, Поскольку груз мой был в пути потерян. Уже давно побелен потолок. Но зайчик жив. Он выжить мне помог В наивном хитроумии эмоций. Сверчка не слышно на закате дня. Но по ночам есть тайна у меня: В моей душе готов проснуться Моцарт!

 

Больничные раздумья

Неощутимая утрата — Старинной клятвы перевод… Я вспоминаю Гиппократа, Когда болезни час придет. И сострадание не свято, И все страшнее каждый год Звучит больничный стон палаты, Когда болезни час придет. Наверно заблуждались греки, Преуспевая без аптеки, Пред алтарем склоняясь ниц. Вступая с Гиппократом в сделки, На них работали сиделки И воскрешали без больниц.

 

Похоронный марш

Еще нескоро оплывет свеча, Еще рассвет затеплится нескоро. Лишь сердце, похоронный марш стуча, Найдет неведомые переборы. Тогда мастеровитость палача Осуществит бескровность приговора, И не поможет знахарство врача, Увещеванья чьи-то и укоры. А, в сущности, что делали князья, Кого-то милуя или казня? Они присваивали Божье право. Но вот уже оплыли свечи слов… Я ощущаю холод кандалов В чужой толпе безлико и кроваво.

 

Онкоцентр

Коридоры, коридоры — По окружности комфорт. Страха гордого затворы, Боль надежды – первый сорт. Но ведь это – исключенье, Странных судеб круговерть… Даже методы леченья Здесь подсказывает смерть. Добрый доктор! Почему же Вы избрали свой удел?! Коридоры кружат, кружат, Может, выберешься цел. Стерта разность интересов, Только боль и человек… Век невылеченных стрессов, Рака и инфаркта век. Путь прогресса – гордость мира, За гуманность этот мир… …Прежде честности рапиры Доверял любой турнир. А теперь наука, скальпель, И наркоз, как шум дождя… И бесчисленные скальпы Над вигвамом у вождя. Скоро хлынет дождь кровавый — Непонятный, проливной. Победители со славой Возвращаются домой. И забрало поднимает Эскулап в крови – росе… Он один не понимает То, что понимают все.

 

Страх

Страх… На что он похож? На слезу? На церковное пение? На тифозную вошь? На предчувствие? На прозрение? Страх… Он глуп, глух и слеп, Искажает он время и зрение. Страх по сути нелеп, Как нелепо всегда невезение. Он не только слабых берет в полон, Просто сильный в него не верует, Потому и опасен он, Что никто его смысла не ведает. Страх… Не надо! Ведь это крах — Мысли высквозит, Сердце остудит. Для чего нам бессильный страх? Только люди его осудят. Не сжимайся, сердце, в комок И не бей о ребра с размаха! Страх еще никому не помог. Нет ничего Унизительней страха.

 

«Я боюсь пробуждений…»

Я боюсь пробуждений, Когда светлосерый рассвет Давит в тонкие стекла Неотвратимостью лет. Я боюсь побуждений — Обманчиво-пестрой тщеты, В мире сделано столько, Что больше не сделаешь ты. Нужно снова подняться И снова посеять зерно, Чтобы в несколько зерен Смогло превратиться оно, Чтоб неверные пальцы Найти в себе силу смогли Разгадать, как он черен — Комочек родящей земли. Я боюсь этих всходов, Боюсь их, как снов наяву — Ведь до времени жатвы Я попросту не доживу, До столетних восходов, Когда понимаешь с утра, Что в ладони зажата Опять лишь крупица добра.

 

Не убий

Иисус Христос скончался на кресте. О. ненадежность заповеди пятой! Веками в бронзе мучился распятый И воскресал под кистью на холсте. Но не дает житья один вопрос, И я неслышно подхожу к распятью. О. нарисованный Иисус Христос, Как мне без Бога жить, хочу понять я. Пред кем теперь колена преклоню, Кому свечу грошовую поставлю, Кого в беде бессильно прокляну, Кого в минуту радости восславлю? Добро, добро… Опасная стезя! Твои костры, твои кресты – несметны. Ты сам умрешь, умрут твои друзья, И только толкователи бессмертны. Бог в неисповедимости путей Впрок вылепил не личности, а лица И дал самоуверенность арийца Он глиняным поделкам всех мастей. Приказ, призыв, призвание – убей! А – НЕ УБИЙ – забытое, в завете… Мечтатели, художники и дети Немыслимых рисуют голубей. Безбожник превращается в попа, Над прочими случайно возвеличась, Но только в муках сотворится личность, И станет человечеством толпа.

 

«Уеду на перекладных…»

Уеду на перекладных, Задам работу бренной плоти, Пусть дремлет в креслах откидных На реактивном самолете. Трясется на грузовике По допотопному проселку, Потом в вагоне, налегке, На верхнюю взлетает полку. Меня, как щепочку река, Всю жизнь несет слепое время. Гостиниц шумная тоска Стучит в висках, долбит мне темя. Бесплотная маячит цель На тонком острие смятенья… И все метель, метель, метель — Потоп и светопреставленье. Не помню, где была вчера, Не знаю, где я завтра буду. Пилоты, словно кучера, Готовы выполнить причуду. Четыре теплые стены Мираж рисует незнакомо, Не для меня возведены Защитные пределы дома. И я бегу по шпалам строк К тому глухому полустанку, Где пращуров высокий слог Сулит мне краткую стоянку. Остановлюсь, передохну, Смахну нечаянные слезы… И снова задавать начну Неразрешимые вопросы.

 

Логика жизни

К чему тебе логика мысли, Коль сердце трепещет пока, И в небе хрустальном повисли Крахмальным бельем облака? Вино ли, нектар ли, кумыс ли Туманят, дурманят слегка, Пока превращаются листья В надгробную плоскость пенька. Утрачена радость. И разом Во тьме пробуждается разум, Чтоб выход открыл лабиринт. И поздно, так поздно, что рано Врачует смертельные раны Фантазии кипельный бинт.

 

Ремесленник

Сапожник набивал набойки, И было все ему сруки. Стояли украшеньем стойки Игрушечные башмачки. Его клиенты были бойки — Шутя, сбивали каблуки. Но были украшеньем стойки Игрушечные башмачки. В сей месяц и сего числа Исчезла гордость ремесла, А выгода пошла на убыль. Суров конвейер волшебства, И стала забывать молва Секреты золушкиных туфель.

 

Монолог Бабы-Яги

Забыла я рецепты колдовства, И, чуда не творя, скольжу я мимо, И даже приворотная трава Уже от прочих трав неотличима. Разношенная ступа мне тесна, Как туфли новые, И отчего-то Я ночи напролет сижу без сна, Гляжу, как пролетают самолеты. О, как удобен их стальной полет, Как мощен рев их в поднебесном мире… И что мне омут – есть водопровод В любой благоустроенной квартире. Я жить хочу на пятом этаже, Цветы растить не на земле, а в плошках, Мне слишком ветхой кажется уже Моя избушка на куриных ножках. Давным-давно не забредал ко мне Иван-царевич. Стал костер золою, И я, сгорев в его живом огне, Живу теперь не доброй и не злою, Я и сама не верю в чудеса, Я – тихая, обычная старуха. И сказками не колют мне глаза — Ни слуха обо мне теперь, ни духа. Но иногда в душе застонет бес, Но иногда привидится такое, Что до смерти захочется чудес И вовсе не захочется покоя!

 

Снегурочка

Она жила, она была – Снегурка. Не знаю – где, Но знаю – где-нибудь. И ледяное сердце билось гулко. Ей ледяную разрывая грудь. Ей валенок к морозам не валяли И не вязали пуховой платок. С ней пани на гулянках не гуляли: Отпугивал Снегуркин холодок. Из голубого снега рукавицы, И голубые волосы до пят, И ледяные слезы на ресницах Солеными сосульками висят. Ее соседи, как могли, любили, Так деловито, буднично добры. Они для обогрева запалили Веселые сосновые костры. О, люди добрые, вы мне поверьте: Лишь миг один помедлив на ветру, Она рванулась к вам, а не в бессмертье, Легко шагнув к последнему костру.

 

Рыба

Ухожу головою в омут. Разомкнулась, сомкнулась волна, И не женщина я, а омуль, И желанна мне глубина. Я плыву, раздвигая жабры, Я ищу свой рыбий народ, И в себя я вбираю жадно Из зеленой воды кислород. Я плыву, раздвигая водоросли, Смыслу здравому вопреки, Развеваются, словно волосы, По бокам моим плавники. Что меня ожидает? Не знаю… У меня рыбьих навыков нет. Я такая еще земная, Я несу в себе солнечный свет, Я стараюсь еще по-земному Чешую, как пальто, распахнуть. Но уже к неизвестному дому Мой невидимый тянется путь — Новых родичей острые лица И земных рыбаков невода… Никогда мне теперь не напиться, Если всюду – вода и вода. В глубину не проходит волненье, Ни любви, ни беды в глубине… И горчайшая сладость сомненья Исчезает бесследно во мне…

 

Емеля

Успехи его отшумели. В сомнении он и в тоске Сидит, как на печке Емеля… А щука – в далекой реке, А щука – в другом поколенье, В другом измеренье плывет, И щучьего нету веленья, И он без веленья живет. Идет к государыне-рыбке, Кричит, надрываясь, во тьму. Но, видно, теперь за ошибки Придется платить самому. Ах, время! В муку перемелют Емелю его жернова. …Но чает, но чует Емеля, Что прежняя щука жива!

 

Сотворение мира

Над первозданной зыбкостью болот, Где мошкара парит, как испаренья, Меня несет трудяга-вертолет, Как будто в самый первый день творенья. Я вглядываюсь в полотно земли… На нем художник, гениально-строгий, Рисует время, скрытое вдали, Штрихами санно-тракторной дороги. В ненастной немоте нелетных дней, Когда буксуют, что ни метр, колеса, И падают, лишенные корней, Порывом ветра сбитые березы, Прислушавшись, сумеешь различить Невиданные, чистые созвучья. Но их нельзя по нотам разучить, Таким напевам только жизнь научит. А вибробур врезается во тьму, Пласты времен соединяя вместе, И я теперь, наверно, не пойму, Где центр земли, а где ее предместье. О. вечного движенья маята — То океан, то вакуум под килем, Уходят люди в новые места, Подверженные центробежной силе. Они через снега и грязь идут, И Землю поступью своей вращают, Они самих себя находят тут, И сотворенье мира завершают.

 

«Попутный ветер в странствия велит…»

Попутный ветер в странствия велит, Вперед плывет бумажный наш кораблик, И на фуражке капитанской крабик Воинственно клешнями шевелит. Пересекаем океан. Но вот Окончен со стихией поединок — Нас потопил космический ботинок Прославившейся фирмы скороход. И не было спасательных кругов, И канули мы, словно в лету, в воду. А впрочем, что за дело пешеходу До маленьких бумажных моряков?! Мы совершали заурядный рейс, Никто не вспомнит нас в стране бумажной, И не почтит наш экипаж отважный Ни вежливая скорбь, ни интерес. Удел всего непрочного таков. Но гордо мы не опускаем флаги, — Кусочек разлинованной бумаги Среди асфальтовых материков.

 

Финиш

Эгоистична, добра ли — Вам доверять не хочу. В межгалактическом ралли Я одноместно лечу. В гиперпространстве едва ли Путь я себе облегчу. Риск – в стародавней опале Риску детей обучу. В вакууме, словно в зыби, Страшно единственной рыбе — Было б хоть два корабля! Не суетливым смятеньем, А человечьим терпеньем Встретит свой финиш Земля.

 

Движение

Отмерьте мне хоть полчаса, Оставьте краткий миг хотя бы! О, благодатные леса, Как вами надышалась я бы. Ведь все еще хитра лиса, И курочки, как прежде, рябы… Еще касается роса Ступней простоволосой бабы. Куда – вперед или назад? На сей предмет различный взгляд. Пускай вода из крана льется! Но я, наверно, предпочту Тяжелых ведер простоту — Былую глубину колодца!

 

«Чтоб записать симфонию души…»

Чтоб записать симфонию души, Немыслима условность нотных знаков, И почерк у людей неодинаков, И разной жесткости карандаши. Как выразить себя, себя найти? И что принять – октавы или кванты — Как меру исчисления таланта, Как верстовые столбики пути? Но равно Данте или Галилей Имели ключ от рая и от ада… И есть ли в жизни большая награда, Чем верность одержимости своей. Победы редки. Человек живет, Не думая о славе и карьере. Зачем ему бессмертие Сальери? Лишь времени он предъявляет счет, Не поднимая воспаленных век, Он формулы или поэмы пишет, Они ему как воздух или пища Нужны. И потому он – человек.

 

«Я хлеб в гречишный мед макала…»

Я хлеб в гречишный мед макала, Присев, как у стола, у пня. И, как на бедного Макара, Валились шишки на меня. И пахло иглами – колюче, И сладко – дымом и листвой, И птицы, черные, как тучи, Сгущались в синеве лесной. Все было, как на самом деле — Хоть на неделю, хоть на год… Но только листья – не летели, Не насыщал гречишный мед, Была коротенькой тропинка, Беззвучным был пчелиный рой, И даже тонкая травинка Не гнулась под моей ногой. И шишки были невесомы, И неподвижна синь небес… Он был так ловко нарисован — Душистый мой сосновый лес, Что я, не угадав обмана, Присев у пня, как у стола, За два шага, за два тумана До леса так и не дошла!

 

Особый день

Еще бывают чудеса На белом свете, По сто чудес за полчаса На всей планете. У смерти в кузнице коса — Не гибнут дети. Просохнет полночи слеза В таком рассвете. Я проявляю интерес — Побольше бы таких чудес. Поменьше страха. И синий, словно небосвод, Характер над землей взойдет — Взойдет из праха!

 

Чудеса

Вот говорят, что нет чудес, И спорить я не буду. Но как прожить на свете без Хоть маленького чуда?! Велит спешить лукавый бес, Велит спешить повсюду! Как хорошо, что не исчез, Поддерживает Будда, Как паренек, под локоток… Но мир достаточно жесток, Своей наукой гордый. Не верю. Вырвалась. Иду. И сразу на свою беду В грязь удивленной мордой!

 

Голуби

Я не видела этого города, Не увижу его никогда. По асфальту там ходят голуби. (Так похожи все города!) Им бросают хлебное крошево, Или просо, или пшено. А над ними – облако-кружево Прикрывает небо-окно. А над ними – другими птицами Дотемна кишит синева. Только к ним не идут с гостинцами, Не рифмуют с ними слова. Может, просто они не символы, Может, песня их не слышна, Может, просто пугает синяя, Непонятная вышина. Слышат птицы охотничьи выстрелы. Можно ранить их и добить. Но умеют жизнь свою выстрадать, Не с ладони прокорм добыть. Им известна радость парения И паденья безмолвный страх. Только им неизвестно сидение На подметенных площадях. Им всегда высоко, рискованно Жить! И так же вот – умирать. Быть живыми, не нарисованными, Крошки хлебные не подбирать. Я не видела этого города, Я и знать его не хочу! По асфальту ступают голуби… Ну, а я – над ними лечу!

 

«Светает…»

Светает… Лампу погасить пора, Как шестьдесят свечей… Одно движенье — И вот уже сменилось освещенье Над странной вязью вечного пера. Какую легкость мне дает прогресс… Но я уже не думаю о чуде. От этой легкости теряют люди И к чудесам душевный интерес. Не пенье птиц – вращение колес Теперь в оркестре утра различаю. Не удивляюсь я, а изучаю Причины смеха и причины слез. К асфальтовому ровному шоссе Мне невозможно, как к земле, приникнуть. Так почему ж я не могу привыкнуть Вращаться, словно белка в колесе?! Орешки грызть, простую песню петь, Что вот, мол, день счастливый начинаю… Куда спешу всю жизнь, сама не знаю, Но вечно опасаюсь не успеть. Придумана жестокая игра, В которой мы послушны, словно пешки… Медлительно я привыкаю к спешке. Светает. Лампу погасить пора.

 

Бездна

Передо мною открылась бездна, Сжалась в жалкий комочек плоть… Подскажите, будьте любезны, Как мне бездны зов побороть. Звезд простершаяся десница, Указующий луч, как перст… Неужели бездна боится Бесконечной бездны окрест?! Ведь галактика – лишь частица Тех, пока не познанных, мест. У вселенной – своя граница, А за ней – Голгофа и крест. Люди! Сядьте на свой насест.

 

«Есть дверь и есть замок в квартире…»

Есть дверь и есть замок в квартире, И ты совсем один. А все ж В огромном мире, странном мире Ежесекундно ты живешь. И радио шумит, как примус, — Прибор давно минувших лет, И воздух обретает привкус Не только крепких сигарет. Он пахнет хлебом, хлевом, морем, Бензином, гарью иногда, Он пахнет ложью, пахнет горем… Пахнет – и сгинет без следа. Лечу по круговой орбите, Лечу с восходом на закат, И тесен мир, как общежитье, Где койки выстроились в ряд. Всего полметра иль полвека, Но мы – различные миры, И для другого человека Другие правила игры. Мы не ведем об этом речи, И, покидая отчий кров, Доверчиво идем навстречу Скитальцам из других миров.

 

«Словарь… А в нем слова, как в сотах…»

Словарь… А в нем слова, как в сотах Пчелиный выстраданный мед… Ах, сколько надобно полетов, Чтоб их упрятать в переплет! Слова таинственны и святы — Сто тысяч чувств, сто тысяч лиц, И точные координаты На территории страниц. А мне всего одно найти бы, Ну, хоть не слово, только след… Слова безмолвствуют, как рыбы, Они известны сотни лет. Они давно в употребленьи — Из уст в уста, из уст в уста. И стерлось их первозначенье, И потускнела чистота. Ну, что мне делать? Пусто в горле, Нагая мысль меня томит… Но в сердце, как в кузнечном горне, Огонь неистово горит. Я старое расплавлю слово, Не доверяя словарям, Тебе на счастье, как подкову, Его когда-нибудь отдам.

 

«В пожарище, в мой сорок третий год…»

В пожарище, в мой сорок третий год Войдете, ноги вытерев у входа, И пояснения экскурсовода Благоговейно впишете в блокнот… В люминисцентном свете я молчу, Передавая вам мое наследство — И самодельную коптилку детства И юности горящую свечу. К чему вам жизни беглый пересказ, Папье-маше в искусной панораме. Вы приговор нам вынесете сами, И нас самих поймете лучше нас.

 

«Вопрошаю тебя, о Боже!..»

Вопрошаю тебя, о Боже! Почему дела мои плохи? Я сама – порожденье эпохи, Я во всем на эпоху похожа. Я и в том себе потакаю, Чтобы совести был неподсуден Равнодушный итог моих буден, — Эти будни я пропускаю. Кто движенье мое направил К невозможному ускоренью? Кто забыл про законы тренья, Узаконив игру без правил. Да и что за игра такая, Если нужно играть поневоле… Чтоб не выть по-бабьи от боли, Эти игры я пропускаю. О, фольга картонной короны И фольга моей веры, где вы? Я дошла от созвездия Девы До созвездия Скорпиона. Но кого же я упрекаю? Кто велел мне плыть по теченью? Горечь саморазоблаченья Осторожно я пропускаю. Вдовы плакали о кормильцах, О любви своей выли когда-то… В переулке вблизи Арбата Храм «Успения на могильцах», К водостокам новым стекая, Слезы канут, не тронув храма… Чтобы впредь не изведать срама Эти слезы я пропускаю. На могильцах живу – и простила Мне земля и покой и усталость. Ничего за душой не осталось — Слишком многое я пропустила.

 

«Беззащитно мое семейство…»

Беззащитно мое семейство, А его все мордует Бог… Он забыл мне выделить детство, А ошибку забыть не смог. Но себя обвинить не в силах, И задуматься не успев, Он теперь на всех моих милых Расточает свой Божий гнев. Изощренно мучает дочку, Мужу сердце когтями рвет… Не пора ли поставить точку И закрыть этот старый счет? Ах, фразер, демагог и практик! В нашей крови Твои персты… Но на свете столько галактик — Я не знаю, в которой Ты? Ни проклятия, ни молитвы Не тревожат Твоих ушей, Даже рифмы мои и ритмы Гонишь Ты от себя взашей. Не смутить ни криком, ни стоном Педантичного божества. Объясняешь Ты все законом Сохранения вещества. Ты молчишь. Значит, все в порядке. Зря я дую в мою дуду… Я не знаю Твоей разгадки И Тебя вовек не найду. Для чего Ты создал планету, Где беда, как душа, в судьбе… Может, скажешь мне по секрету Для чего мы – люди – Тебе?!

 

Дайте срок

Жизнь затвержена, словно урок… Полустертое новой главою, Встанет прошлое, снова живое. Дайте срок! Слишком часто нам память не впрок… Вдруг забудутся все оправданья И откроется правда страданья — Дайте срок! Прилетят, словно со́рок соро́к, Сорок дней или сорок историй, Станет тесной душа для теорий — Дайте срок! Может, в миг этот щелкнет курок, Словно краткий сигнал излеченья, Или вырвется вздох облегченья… Дайте срок! Как регламент у времени строг! Как медлительность наша жестока! Вдруг уйти мне придется до срока?.. Дайте срок!

 

Народные промыслы

Вологодские кружева Оживут в узорах последних. Я имею на них права, Как прямой, упрямый наследник. Кисти палехских мастеров Сохраняют секреты цвета, Как секреты трав и цветов Сохраняет потомкам лето. Но осталась тень ремесла Этих древних, как мир, изделий. По закону сего числа Мастеров согнали в артели. По секрету из рода в род Доносили люди уменье, Но принес коллективный подход Коллективное вырожденье.

 

«Я знаю клинопись моей тревоги…»

Я знаю клинопись моей тревоги Никем не расшифрована пока. Так быстротечна времени река, Историки медлительны, как боги. Прочтут. Меня при жизни осудить Им все равно, что оправдать посмертно. Они в тревоге роются посменно, Чтобы ее отменно осветить. А я ее в глазах моих несу: Смотрите, люди добрые, читайте, И непохожести мне не прощайте, Как чернокожему кольца в носу. Ну, что ж, исследуйте мою беду — Я вечно беззащитна перед вами. В чужую печку, с мокрыми дровами Свои глаза – сухие – я кладу.

 

«Неправда это все, неправда…»

Неправда это все, неправда, Что нужен поводырь в пути. Когда хочу идти направо, Налево тянет он идти. Хочу бежать на плач кукушки, А он ведет меня, как всех, На канарейкины частушки И соловья счастливый смех. Неутомимей светофора Он зажигает красный свет — И нету на пути забора, А все равно дороги нет. Меняет он свои обличья Десятки раз в теченье дня… Он неприметен. Он обычен. Он добр. Он мучает меня!

 

Цирк в коммунальной квартире

В квартире, словно в цирке шапито, И потолок, и стены слишком зыбки, И по белилам красные улыбки Рисует деликатное ничто. В синкопах эксцентрических кастрюль Преобладает кухонная тема, И гордо ноги удлиняют тело До сбивчивого уровня ходуль. Тарелками играя, как жонглер, Один актер в домашнем этом цирке Уже спешит к иллюзиону стирки И хищников выводит на ковер. А я одна под куполом кружусь, Отчаянно работаю без сетки, И желтый, любопытный глаз соседки Все жжет, все ждет – когда же я сорвусь. Сияют лампы в тысячу свечей, Взбесился на стене электросчетчик, Опять не приходил водопроводчик — Дробь капель вторит дерзости моей. Когда-нибудь не соберу костей!

 

Сны

Мне никогда не снится Сатана, Но слишком часто снится мне Иуда, И я кричу, кричу, кричу, покуда Не выберусь из подземелья сна. Враг – это враг. Он нужен мне, как тень, Не только для сраженья – для сравненья. Но, чтобы не лишиться этой тени, Необходима ясность, нужен день. Я моему врагу всегда верна, Меня Иуда много больше мучит. Продаст. И мзды за это не получит — Теперь пошли другие времена. Брезгливо отстранит Иуду тот, Кому его предательство поможет. Страдает, но не предавать не может, Бессильно и бесплатно продает. Он запросто приходит в дом ко мне, То женщиной рядится, то мужчиной… Как различить лицо мне под личиной? Ведь он Иудой кажется во сне.

 

Женщины

Родить и выкормить детей, Кричать от радости и боли… Среди немыслимых затей Сегодня баба в новой роли. С утра – ребенка в детский сад, В обтяжку брюки, сигарета… Клянусь, полсотни лет назад Казнили бы ее за это. А нынче, что ни говори, Идет походкой королевской — Не счесть теней Мари Кюри И копий Софьи Ковалевской. …Хотя на острие пера Несу и я мужское бремя, Желая женщинам добра, Былое вспоминаю время. Призвание – для единиц, А дети, муж и дом – для каждой. Не знают женщины границ, Отвоевавши их однажды. О мать, творящая людей! Нет выше чуда, выше доли — Родить и выкормить детей, Кричать от радости и боли. Но народ уже привык, Сам собой поет язык: «Я и лошадь, я и бык, Я и баба, и мужик»…

 

Радуга

Семицветная радуга — Триумфальная арка дождя! Не подскажут по радио, Где зажжешься ты, чуть погодя. Не расскажут синоптики, Как под радугой счастья пройти… Вдохновение оптики, Запрещенные людям пути. Но я слышала исстари, Что под радугой были следы — До последнего выстрела, Черной речки и прочей беды. Вдохновенье безжалостно — Столько в нем и труда, и суда. Но, прошу я, пожалуйста, Покажите дорогу туда. Чтоб кого-то обрадовал Выстрел – гром опоздавшей грозы, Чтобы вспыхнула радуга, Из моей начинаясь слезы.

 

Песочные часы

Восславить я хочу песочные часы За то, что нет в них высшей фальши круга. Песчинки – это вечные весы, Чтоб людям не обманывать друг друга. О, острие отточенной косы! О, полумесяц в небесах досуга! В иллюзии твоей ночной красы Неведенья неясная услуга. Сплетенье многомудрых шестерен Нам возвещает времени закон, Нам обещает вечность без починки. А нынче электронное нутро Придумано особенно хитро… Но падают минут, как песчинки.

 

Перчатка

В ажурной нищете перчатки нитяной На безымянном пальце след иголки. В ажурной пустоте у вышки нефтяной Минувшей жизни жидкие осколки. В привычной тесноте за блочною стеной Бессмертны синтетические елки. И в личной доброте коллективизм сквозной Захлопывает прочные защелки. Логичной простоте смятенья не понять… Я вовсе не хочу, чтоб шло движенье вспять. И выводы закончены в зачатке… Непобедимый век и человек смешной, Как штопка на моей перчатке нитяной, И как дуэль без брошенной перчатки.

 

Даты

Равнозначных дней поле́нница Ровно сложена в года. Я пожизненная пленница Подневольного труда. И ничто не переменится Вплоть до Страшного Суда. Жизнь однажды перемелется — Но и это не беда! И плита моя надгробная Будет всем другим подобная — Вез особенных примет: Даты смерти и рождения, А меж них без снисхождения, — Прочерк вместо долгих лет!

 

Из старой тетради

 

I

Закончен день. Нет, нам его не жаль, Всегда желанно будущее людям. И лунная дорожка манит вдаль, И завтра мы еще счастливей будем. А если нет? Сомнения невежд И нас, уверенных одолевают… Но крохотные зернышки надежд Существованье наше продлевают. Ведь не прожить нам миллионы лет, Закроем раньше страждущие вежды. Но лишь тогда появится ответ На наши суеверные надежды.

 

II

Ты отпусти меня туда, Где невозможны города, Где над землей Струится вереска мгновенность. И только там, и лишь тогда Я не нарушу никогда И в обыденности возвышенную верность. Ты отпусти меня туда, Где только небо и вода, Где солнце жжет, где шторм ревет, Где ближе вечность. И только там, и лишь тогда Помогут радость и беда Мне обрести давно утраченную верность. Но ветхих истин невода, Как будто рыбку из пруда, На сушу душу волокут — В обыкновенность… Я говорю уныло: «Да!», И исчезает без следа, Чуть обозначившись, утраченная верность.

 

III

О смысле жизни размышлял философ, Не о бессмертье размышлял – о смерти, Когда на мертвой, выжженной планете Никто не сможет задавать вопросов.

 

Малеевские зарисовки

 

I

Березовый закат

Закат разлит в лесу березовом, Среди ветвей оцепеневших, И по деревьям светло-розовым Мелькают тени первых леших. Здесь так реально все и призрачно, Таинственно и откровенно, То акварелями, то притчами Лес отзывается мгновенно. Здесь все – движенье и отсталость… Великой кажется пропажей, Что мало на земле осталось Таких березовых пейзажей. Как острова среди асфальта, Как память и как небылицы… Здесь белочка в рекордном сальто По розовым ветвям струится. Она уже почти ручная, Почти привыкшая к утратам. И нечисть прячется ночная, Боясь людей перед закатом.

 

II

Лесной рассвет

Светло. Лучей не разглядишь. И, кажется, деревья – вечны. Часы рассвета быстротечны Над строем деревенских крыш. Еще нестроен птичий хор, Еще природа бестелесна, Сосны седеющий вихор Торчит меж зелени окрестной. Еще хранит Вертушено Бальзам из древнего колодца, Но все уже завершено. И ни во что не разовьется. В безликой блочности домов Давно затеряны избушки, И сладость крошечных садов Трепещет на весах старушки. Всех в люди вывела детей За грани этого рассвета. И вдоль малеевских аллей Идет по-стариковски лето.

 

III

Иллюстрации

Природа, словно иллюстратор, Отыскивает верный тон. И каждый день – она новатор, Как здесь бывало испокон. Костер лучей в древесном чуде, Над ним скользящий ребус туч… То звери рыжие, то люди, — Их в небесах рисует луч. Но не остановить мгновенье, В машинах не запечатлеть. Один короткий час мгновенье Над старым домом будет тлеть. Неуловимость небосвода Оттенков бесконечный путь Творит художница природа И не жалеет их ничуть.

 

IV

Шатровая ель

Ассиметрия старой ели… С дорожки глянь – как все, она, И ветви тяжело осели, И прикоснулась желтизна, Лишь в тайном ракурсе откроет Она серебряный шатер, И восхищение утроит Ее таинственный узор. Я понимаю: ели этой Не до уловок и идей… Зачем игру теней и света Она скрывает от людей? А может, в повороте странном Большая мысль заключена: Открой ее – тогда, как с равным С тобой заговорит она.

 

Неделя

 

Пятница

Как долго тянется неделя! Все кажется – не доживешь… Трамвайного движенья дрожь, Ледок под снегом на панели, И на вчерашний день похож Сегодняшний… А все иначе! И числа четко обознача, Плетется ожиданья ложь. Я все такая же: не плачу, Могу все так же спать и есть. Но день прошел. Осталось шесть. Как расточитель дни я трачу. Бывает сладкой даже лесть, Самообман – необходимым… Я встречусь в пятницу с любимым. Семь пятниц на неделе есть!

 

Суббота

Готовы крылья для полета, Но надо мной нависла твердь. Две трети отберет работа, А для любви оставит треть. Я еду, но стою на месте, Стою на месте, но – лечу, Я одержима жаждой мести И всем вокруг добра хочу. А снег не бел сегодня – красен, Дубы не в инее – в огне… Сегодня мир предельно ясен. Все сложности его – во мне!

 

Воскресенье

Тоски и нежности скрещенье, Сплав холода и теплоты, И снега белое круженье, И сосен синие кресты. Казалось, мир необитаем. Но воскресенье – день чудес, И тесно человечьим стаям, Слетевшимся в морозный лес. Я понимаю птичьи речи, Но речи – надоели мне! И небо валится на плечи В кричащей криком тишине. Все этим бредом, как обрядом, Переполняют краткость дня. А бесконечность – где-то рядом, И в ней пересеклась лыжня. Лишь за моей спиной суббота Неясным облачком плывет, И вновь предчувствие полета Самозабвенней, чем полет!

 

Понедельник

Время – вредное излучение, От него излеченья нет. От гипотез, от изученья Не меняет свой ритм и цвет. Все – по графику, все по сете, Все – к зиме бредет от весны. И на Северный полюс смерти Стрелы стрелок устремлены. Правда, есть еще Южный полюс. Но для нас – только тот, один… В антимире, в снегу по пояс, Черно-белый бродит пингвин. Черно-белый… Исчезли краски, Растворились в бесцветном льду. Бьют часы. И по их указке В обесцвеченный мир бреду. Но хронометров всех точнее Измеренья души моей: Три оставшихся дня длиннее Четырех отлетевших дней!

 

Вторник

Не хватит сил, и брызнут слезы, Как будто впрямь пришла беда… А вдруг заносы, вдруг морозы Застыть заставят поезда?! Исчезнут все аэродромы, Привычный мир, обжитый быт… Иль просто голосом знакомым Мне телефон не позвонит. А утром в пятницу утрата Утроит страх, что был во сне… Но деревянная лопата Дорожку расчищает мне, И я иду… Спасибо, дворник, За ремесло, за колдовство — Ты так расчистил этот вторник, Как будто не было его!

 

Среда

Среда, средина, сердцевина, Мой день творенья, день шестой. Неужто чересчур густой Я плоти замесила глину?! Неужто разум мой померк, И мною овладело тело?! Я звезды зажигать хотела, А вспыхнул – жалкий фейерверк. Среди толпы, среди среды, Одарена уединеньем, Оглядываю с удивленьем Мои напрасные труды.

 

Четверг

Десять детских дощатых горок, В парке санная карусель… Воздух был по-взрослому горек Все семь дней. Или семь недель?! Завершилась моя седьмица, День восьмой – журавль вдалеке. И сидит надежды синица На озябшей моей руке.

 

Три сонета о переводах

 

I

Легко ль чужой язык перелагать? Не речь – настрой души неодинаков. Легко ль на плечи гордые поляков Российские рубахи надевать? Словарь славянский славен, словно рать, Но древний Суздаль не похож на Краков. Без всяких сроков и сановных знаков Легко ль дружину дружбы собирать?! Две стороны единого удела, Двойное торжество святого дела И тяжесть двуязычья для руки… О непосильный груз сердечной дани! И русский шлет ясновельможной пани В небытиё две страстные строки.

 

II

Жизни собственной легка ль маета? Тесно в сердце, как в дорожной котомке. А быть может, не поймут ни черта После смерти эти люди – потомки. Ведь в мешке не покупают кота. А в столе, не то, что в книге, – потемки. И к плечам твоим приладит мечта Вместо крылышек бумажных – постромки. Только кто-нибудь потребует вдруг Твой восторг, твою любовь и недуг, Краткость слов твоих и строчек протяжность. И покажется обычной тогда Сладость горького от века труда, Невесомой биографии тяжесть.

 

III

Кто по национальности Верлен? Сегодня, изменив язык и почерк, Как и его беспечный переводчик, Свершает он невиданный обмен. Какой обман – забвение и тлен! Гребет трудолюбивый перевозчик, Взрезают воды Стикса весла строчек, И мысль доносит память общих ген. И обретают общий ритм сердца, И вдруг привычность своего лица, Как в зеркале, в чужом лице находишь. Великому не надо доброты, К нему приникнув, вырастаешь ты: Творя себя, другого переводишь.

 

Мир вашему праху

Мир вашему праху! Те, кто умер в своей постели, Те, чьи кости в земле истлели, Те, чью голову положили на плаху! Душам, отданным страху, В долгоживущем теле, Всем тем, что выжить сумели — Мир вашему праху! Вечность часто короче недели… Столько сделать все не успели! Мир вашему праху! Не оракул я и не знахарь… Воин, зодчий, палач и пахарь Мир вашему праху!

 

Мель

Не милостыни – милости молю, Бессмысленно взывая к добрым людям. Мы слишком просто говорим: «Люблю», Хоть знаем, что непостоянны будем. Но ближним я раздумывать велю — Тогда мы дальних, может, не осудим. Нам глубина нужна, как кораблю, Тогда и мы куда-нибудь прибудем. Но тем, кто правит, только канитель Промеривать, где глубина, где мель, Мужицкими холеными руками. А если мель – то ни к чему промер: История оставила пример, Как пользоваться можно бурлаками.

 

Земной рай

Ах, рай земной! Прекрасная юдоль, Поскольку нет теперь иной юдоли. Но кто-то отдавил мою мозоль, И нет в аптеках средства от мозоли. Старались мыло запасти и соль, Когда старухи о беде мололи. Нет у меня беды. Есть только боль. Зато в аптеках средства нет от боли. А прокормиться можно бы пока: Есть хлеб и даже пачки молока, А иногда – глядишь – подбросят мяса. Коровушки не снизили удой… И все же, как перед большой бедой, Уже пора готовить нам припасы.

 

Цивилизация

Муравьиных не счесть формаций, Но, эпохи в генах храня, Столько бывших цивилизаций Муравьи несут для меня. И для новеньких популяций, Муравьиных прав не тесня, На одной из безвестных станций Я отдам эстафету дня. Все проходит – фижмы и тульи… Но заметьте – мы строим ульи По подобию городов. И, когда воцарятся пчелы, Позабудут, как все учел он Этот пасечник – САВАОФ!

 

Старая большевичка

Не книга жизни – только предисловье, Миг радости – и вечная печаль. Страницы первых глав пропахли кровью, Там, что ни строчка, – то свинец, то сталь. Но вновь кладет газеты к изголовью. Свинца вдохнет – и снова станет жаль, Что где-то, кто-то жертвует любовью, И вновь она с тревогой смотрит вдаль. И в даль грядущего, и в даль былого, Но ничего не переделать снова, Недаром стал всесилен человек. Все грезила о перестройке мира. Есть на Арбате у нее квартира — Арбата хватит ей на краткий век.

 

Оловянные солдатики

Нет чинов и нет наград, Но мои команды святы. Так раскрашенных солдат Муштровала я когда-то. Песни петь учила в лад, Разъясняла, что им свято. И ходили на парад Оловянные солдаты. Пели бодро на параде, Что чужой земли ни пяди Получить мы не хотим. Шли мы оловянным маршем, И в цветном бездумье нашем Путь наш – неисповедим!

 

Присказка

Может, плыть кораблю, Может, швартоваться, Может, говорить: «Люблю», Может, притворяться. Может, жизнь загублю — Нет нужды стараться, Может быть, во хмелю Буду услаждаться. Может – да, может – нет, Невелик мой секрет, Несложна задача. Хмель, еда и табак — Не Земля, а кабак! Может, все иначе?!

 

«По Москве я блуждаю тенью…»

По Москве я блуждаю тенью, Растеряв почему-то плоть… Но не в силах я внять смиренью — До сумы, до каторги вплоть. И за днем все теряю день я, И не могут меня смолоть Жернова могучего тренья, — В этом дух помогает хоть! Руки в стороны, ноги врозь! Спрячьте розги – пройдут насквозь. Что мне сделается, скаженной?! Сквозь людей прохожих иду, Вижу все на свою беду — Новостроящийся Блаженный!

 

Олимп

Мне, в общем-то, не привыкать Все парадоксы объяснять Логичною причиной. Выкрикиваю в пустоту Я сумасшедшую мечту, Взываю: «Будь мужчиной!» Нет, не простил Олимп измен, Но исчезали боги И совершали свой обмен На новые чертоги. Дорога – кладезь перемен. Мне с каждым – по дороге. Коль новый бог придет взамен, — Я встану на дороге!

 

Странный проситель

Мне, словно божества, – слова, Я не гожусь на роль просителя… И плещется бассейн «Москва» Там, где был храм Христа Спасителя. А ты, осмыслив мир едва, В себе провидишь победителя… И плещется бассейн «Москва» Там, где был храм Христа Спасителя. Теперь я скромно говорю, Что всем бассейн «Москва» дарю. (О, москвичи! Меня простите ли?) Но не отдам я никому Мою суму, мою тюрьму, Мой Китеж – ХРАМ ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ.

 

Начало расплаты

НЕ по щучьему веленью — По хотенью моему Всенародному терпенью — Всенародную суму. Нам привычно это тренье… Если терпишь – то забвенье Почему-то… Почему?! Я ни в чем не виновата, Для меня живое свято, И неведом мне азарт. Плохо в мамонтовой шкуре… Но сегодня в Байконуре Состоялся новый старт.

 

Музей вечности

О бравой бренности на поле брани Я почему-то слов не нахожу. Ведь я всего лишь вечности служу, А вечность – не предмет для собиранья. Но, может, если приложить старанья, (Об этом умозрительно сужу, Хотя витриной умников ссужу), — Собрать удастся звездное сиянье. Всегда неполон будет каталог. Но честь тому, кто хоть отчасти смог Представить людям вечности частицу. Но чтоб не спятил этот гусь с ума, Я лучше объясню ему сама. Что вечность в вечности – не сохранится.

 

«Вычеркивали строчки черной тушью…»

Вычеркивали строчки черной тушью, Как будто вырубали топором. И гром гремел. И был не слышен гром. И мне переворачивал он душу. И черной тушью белый лист пестрел, Как в честном поле частые могилы. Мы видели. Мы знали. И могли мы Воображать, что это не расстрел. А строй случайно уцелевших строк Иное обретал существованье, И лишь черновики хранились впрок, В надежде на посмертные изданья. Их оживят. И к ним проявят такт… Но запоздало возвращенье к жизни: В нелепом и смешном анахронизме Не боль души — литературный факт!

 

Главный цензор

Главный цензор Российской Империи! Безоглядно сегодня вам верю я — Вам доверие возвращено. Рифмы – вздор. Но такими мерилами Вы измерены славянофилами, Что не верить вам просто грешно. О, свобода за строчками Тютчева! Разум в странствии, как пилигрим… Ты цензуре была не обучена, Презирала подделку и грим. Мы – наследники духа могучего — О величии прошлом грустим… Но не верим мы слабости случая — Новых тютчевых мы запретим!

 

«На родине – а все-таки в изгнанье…»

На родине – а все-таки в изгнанье, Свободные – а все-таки рабы… Довольствуемся скудным подаяньем Привычной, узаконенной судьбы. Пришла пора спросить себя: готов ли Ты променять на творчество уют, И против внутренней работорговли Поднять незримый одинокий бунт? И совести горчайшее лекарство Недуг сомненья исцелит во мне… Любовь, рукомесло или бунтарство Со временем поднимутся в цене. Когда я справлюсь с этой долгой болью, Я простоту надежды обрету. Но как пока темно в моем подполье, И как борьба похожа на тщету! Я вышла бы в леса, на волю, к свету, Но нынче вырубаются леса. Бензином и соляркой пахнет лето И ядохимикатами – роса. К друзьям ушла бы… Но у них все то же — В оконной щели – нездоровый свет. Я помолилась Богу бы… Но – Боже! — В двадцатом веке даже Бога нет. На бесконечный спор с самой собою Себя я добровольно обреку. Знакомство и с тюрьмою и с сумою Нам на коротком выпало веку. И потому шепчу я утром: «Здравствуй Самой себе неведомая Русь!» Когда окончится эпоха рабства, Безвестно я на Родину вернусь.

 

Стихи Ирины Озеровой в переводе на английский язык Уолтера Мэя

Из книги «The Tender Muse», 1976 г.

 

Ballad on Don Quixote

Poor Señor Cervantes is busy, He glances around in despair: The hero, once born of his vision, Is so often now taken on hire. Round departments he goes for a pittance, Though retirement long since he earned. And the writer makes out his quittance With mortally trembling hand. But the globe turns around on its spindle, And everyone begs for a loan: «Will you kindly lend me your windmill — As a Quixote I wish to be known!» From his lifetime in full requisition Deathless Quixote is tired out, They multiply him by division — But still Dulcinea doesn't count. The mythical windmills are weaker Than narcotics, politic tirades, And little Don Quixotes wander Through verse, like theatrical shades. While out of inertia hammers The firmament's spinning-wheel, The windmills have died out, like mammoths, And they've built no new ones, nor will. And my sword in its sheath is rusting, And there's no foolhardy attack… Put out by the motor-cars rushing, To the Zoo Rosinante's gone back. For knights there are reservations, Befitting the time and task. But still to poor Senor Cervantes, Like the others, I come and ask: «Will you kindly lend me your windmill — As a Quixote I wish to be known…» But that's just a trifle, so little, That to ask it is awkward, I own.

 

The Poet

The candle to the half-way mark has guttered, But he's not noticed, pondering on his lines. Odd words, like some strange oaths, he's often muttered, And led them, ranged in rows, to future times. He's changed, for fountain-pen, the quill out-dated, No candle, but a bulb sees what he wrote; Himself he was tormented, good created, And fought against the bad. He was a poet. The editor, and his own wife, have tricked him, The censors everywhere false meaning sought. He chiseled out his words, like hieroglyphics Which the Egyptian slaves in stone have wrought. He died in bed, or underfoot was trodden — Here slain in duel, and there stabbed in the dark. He has been famous, and has been forgotten, But till this day his quill-pen still is squeaking, And till this day his candle still is gleaming And guttering only to the half-way mark.

 

Paradox

The universe knows nothing of poor harvests. It's like a restless, ever-questing genius. How readily blaze the hydrogen candles harnessed, And gutter with the heavy wax of helium. O orbs, a myriad years you have been burning, And knowing-maybe not-of my existence; So distant, but so generous in your nursing, You poured upon me warmth and light insistent. Half-way towards the universe of mystery, Not sparing tired limbs, the earth I've trod. While still my time has not passed into history, As deathless and omnipotent as God. I make, unmake, and remake what is broken And, celebrating reason's triumph alone, The doors of cosmic mystery I open, As though they were the doors of my own home. …They give the order, and with infinite power The terrible star of hydrogen ignites, And changes to a communal grave that hour, A city pulsing with a million lives. A cry bursts forth of anguish and amazement Upon the verge of boundless empty gloom… The earth is entering on its dangerous age now, The earth brings forth most painful heavy blooms!