Докторъ, такъ вы говорите, что я проживу несколько недель, можетъ быть, несколько дней? Хорошо. За искренний ответь, — я добивался его по некоторымъ соображениямъ, — благодарю васъ, но нимало не удивляюсь и не особенно огорчаюсь. Я пилъ жизнь двойными глотками и выпилъ ее въ два раза скорее, чемъ другие; шумнымъ и полноводнымъ ручьемъ лилась она, и не удивительно, что усыхаетъ раньше времени. Дело очень простое. Я принимаю его такъ, какъ человекъ, не окончательно лишенный разсудка, долженъ принять исполняющийся надъ нимъ приговоръ природы. Наконецъ, я, можетъ быть, и не былъ бы такимъ разсудительнымъ, если бъ впалъ въ отчаянiе, то-есть если бъ меня, вместе съ жизнью, покидала надежда на счастье или даже на какие-нибудь мимолетныя утехи. Но чего я, — развалина тела и духа, — могъ бы требовать отъ будущего, еслибъ оно существовало для меня? Долгаго ряда безсонныхъ ночей, дней, проводимыхъ въ безконечномъ отвращении ко всему, существующему на свете, адской боли, которая терзаетъ мои истощенные нервы? У вашей науки нетъ средствъ, чтобы возвратить мне силы и здоровье, значитъ, смерть можетъ только избавить меня отъ мучений. Я спокоенъ, мало того, прiятно оживленъ, чего со мной давно уже не было.

Наконецъ, меня встретить что-то новое, незнакомое; я загляну прямо въ глаза чему-то очень любопытному и, вместе съ темъ, величественному. Что чувствуетъ и думаетъ человекъ, который умираетъ? Действительно ли я перестану чувствовать и мыслить всякимъ своимъ атомомъ въ ту минуту, когда вы произнесете: онъ умеръ? Или, можетъ быть, во мне еще довольно долго будетъ совершаться какое-нибудь частичное движение, смутно отражающее внешние звуки и вливающее въ мой мозгь неясныя, смутныя можетъ быть, блаженныя, а можетъ быть, и удручающiя видения, воспоминания, мечты? Мне это очень любопытно, но я знаю что и эти последние отголоски и фантомы жизни будутъ слабеть, отдаляться, стихать, бледнеть… а потомъ что?

Ваши губы складываются такъ, какъ будто вы хотите сказать: «Не знаю!» И я повторяю за вами эти слова. Несмотря на все свои безумiя, я все-таки еще настолько сохранилъ разсудокъ, чтобы суетнымъ и ушедшимъ на суетныя дела разумомъ не распутывать узла, котораго не удалось распутать еще никому. Я не говорилъ ни да, ни нетъ, я не говорилъ: я буду существовать, или: я исчезну.

Не знаю, но собственно эта неизвестность обращаетъ мое будущее въ вещь очень интересную. Какой у него видъ? Что тамъ на дне? Кто изъ техъ, которые здесь, на земле, утверждаютъ или отрицаютъ, кто ошибается, и кто правъ? Что ни одна частица матеpiя не пропадаетъ, — это уже, кажется, удостоверено. Я слышалъ о какой-то теорiи, по которой каждый изъ разсеянныхъ атомовъ этой материи обладаетъ индивидуальною и сознательною жизнью, значитъ обладаете мыслью и чувствами, хотя бы и въ ихъ зачаточномъ состоянiи. Значитъ, я разложусь на столько индивидуальныхъ жизней, сколько въ моемъ теле имеется атомовъ. Изъ какой-то книжки я вычиталъ предположенiе, что частички матерiи, освобожденный отъ разложившегося тела Елены, прекрасной жены Менелая, можетъ быть, теперь находятся въ шерсти полярнаго медведя, а по крайней мере одну изъ техъ, которая составляла мозгъ Сократа, вы могли бы найти, — если бъ сумели искать, — въ ткани моего халата. Куда я хотелъ бы направить мои атомы? Съ какимъ целымъ соединить ихъ? во что обратить ихъ? въ какомъ деянии принять участие съ ними?

Ха, ха, ха! какъ остроумно и насмешливо блеснули ваши глаза, докторъ! Вы непременно подумали, что, мечтая о метампсихозе, я вижу передъ собою с туманную одежду, которая облекаетъея грудь ея, то-есть грудь поразительно прекрасной женщины, — губы, прильнувшiя къ краю кубка, руку, сжимающую колоду картъ и т. д. и т. д. Знаю, знаю! Я лучше васъ сумелъ бы перечислить все это, еслибъ хотелъ. Но я не хочу… не хочу!

Toujonrs des perdrix! Смертельная скука. Что-то совсемъ иное замаячило передъ моими глазами… Я сейчасъ вижу что-то, хотя слабо и неясно. Горящiй костеръ, а наверху его, среди клубовъ дыма, стоитъ человекъ, какъ столбъ непоколебимой веры, какь олицетворенiе возвышеннаго восторга… Два окна каменнаго дома, высоко надъ ярко освещенной и шумной улицей, мигаютъ слабымъ огонькомъ одинокой лампы… Старая баба, въ ситцевомъ платье и беломъ чепце на голове, появляется изъ-за папоротниковъ съ кошолкой грибовъ въ одной руке и съ пучкомъ безсмертниковъ и вереска въ другой… Голубые глаза мужика, — не какого-нибудь особеннаго, а совсемъ простого мужика, — смотрящие на меня изъ-подъ густой шапки волосъ съ такою благодарностью… Ахъ, да и за что была эта благодарность! Но это такое воспоминание, такое, что… О, докторъ! Зачемъ у меня мало такихъ воспоминаний? Зачемъ я такъ глупо, такъ подло растратилъ жизнь? Зачемъ я долженъ умирать и ничего уже не могу ни изменить, ни возвратить, ни переделать? Грустно. Не надолго хватило моего разсудка. Мне нечемъ дышать… Морфия! О, чортъ возьми, какая нестерпимая боль, и какъ мне грустно!.. Морфия, докторъ!