Не все девчонки — ябеды и воображалы. С некоторыми можно даже дружить. Есть даже такие, которым можно доверить свои мужские секреты. Они не побегут плакаться маме, если случайно их толкнуть. Это такие девчонки, такие… их даже за косу дёрнуть рука не поднимается.

Когда я первый раз решил дёрнуть Марусю за косу (а коса у неё была выдающаяся: толстая, длинная, золотистая), она обернулась, посмотрела строго и сказала:

— Даже не пробуй.

— А то что? — спросил я.

— Увидишь, — прошипела Маруся и перекинула косу себе на грудь.

Маруськина коса целых три года висела перед моим носом, как батон. Она сидела в классе прямо передо мной. Иногда хотелось её косу даже цапнуть зубами. Но я себя сдерживал, вспоминая сердитое Маруськино шипение. Другая начала бы верещать, учительнице жаловаться, а Маруся так посмотрела, что мне сразу расхотелось делать с её косой какие-либо гадости. Ну, вы ведь знаете, что девчонку можно бантом к спинке стула привязать. Или просто бант выдернуть, чтобы коса растрепалась, и не отдавать, только если сильно распищится.

В четвёртом классе все девчонки начали стричься. Я глядел на Марусин золотой батон и про себя молил, чтобы она не остригла волосы. Пусть хоть все налысо обреются, мне дела до них нет. А коса будет такая одна. Мне кажется, для девчонки носить косу — это всё равно что дома иметь исправный патефон с запасом иголок. У дедушки Серёжи есть такой. Вот, казалось бы, тоже мне музыка. Да я любую могу в плеер закачать. Но, когда я приезжаю, дедушка ставит новую иголку и мы слушаем «Рио-Риту», «В бананово-лимонном Сингапуре», «Мери едет в небеса». За шипением и треском словно существует какая-то волшебная сказка, которая хочет к тебе прорваться, но не может.

Девчонка, которая ходит с косой, когда все другие носят короткие стрижки, — это особенная девчонка, думал я про Марусю. Я написал ей записку и предложил дружить. Если разболтает, решил я, значит, никакая она не особенная, такая же, как все. Но Маруся никому не сказала, а на перемене подошла и произнесла:

— Давай.

Потом она задрала рукав школьной формы и показала едва затянувшуюся ссадину на локте:

— Это я в деревне была, с дерева упала. Только ты никому.

А я в ответ показал шрам на ладони, которую проткнул проволокой прошлым летом. Так мы побратались с Марусей и стали друзьями.

На каникулы Маруся Орликова уезжала в деревню к дедушке Максиму Максимовичу. Но все звали его Сим Симычем. Один раз мы ездили в деревню к Сим Симычу всем классом, отмечать день рождения Маруси. Сим Симыч разрешил нам околачивать яблони, мы пекли в костре картошку, а потом Марусин дедушка вынес из дома баян и долго играл нам разные песни, весёлые и грустные. Ни у кого не было такого дня рождения, и все немножко завидовали Марусе.

Ехать в деревню Чудово нужно было на электричке. Мимо станции Чудово ходили и большие пассажирские составы, поэтому с неё очень удобно было отправить в скитания папу — в любую сторону можно уехать. Сим Симыч — добрый, у него можно и несколько дней погостить, оттягивая горький миг нашего с папой расставания.

Я хорошо помнил светлую веранду в доме Сим Симыча, вкусно пахнущую деревянной стружкой, столярным лаком и полынью, которой Симыч на лето перекладывал валенки, чтобы их не ела моль. Попросимся пожить у него на веранде, будем ему огород копать, мы на покрышках здорово натренировались.

У Симыча там рыбалка, грибы, собака есть, поросёночек в сарае. Когда Маруся в городе, он там совсем один живёт. Может, и разрешит нашему папе навсегда у него остаться.

Пока мама была на работе, мы прокрались домой, как два злоумышленника, и собрали папе рюкзак, Я дал ему ещё пару футболок и шорты — начиналось настоящее лето, и в джинсах и свитере становилось жарковато. Написал маме записку о том, что я уехал в Чудово к Орликовым. На самом деле, я даже подумывал о том, не уйти ли мне скитаться вместе с папой. Папу было жалко, но бросать маму тоже было жалко, и я не мог решить, кого из них мне больше жалко. Обоих было жалко одинаково. Папа взял документы, нашу семейную фотографию. Обошёл всю квартиру, окинул её грустным взглядом:

— Присядем, Мишка, на дорожку!

В электричке мы молчали. А ну как Симыч не примет незваных гостей? Папа грустил. Тяжко на душе было и у меня.

Когда мы подходили к дому, из калитки выскочила чудесная собака Симыча — хаски по имени Туман. Глаза у него были голубые-голубые. Туман узнал меня и не стал лаять, а, наоборот, носом открыл калитку, приглашая войти.

Симыч сидел на крыльце и строгал ножиком новый чубук для трубки. На его коленях были меленькие розоватые стружки.

— Вот так сюрприз! — удивился он. — Не успели каникулы начаться, а у нас уже гости. Мишка, знакомь с приятелем! Марусенька, корми гостей с дороги!

Уже через пять минут Симыч сапогом раздувал во дворе блестящий самовар, а Маруся несла из дома булку белого хлеба и банку с густым прошлогодним мёдом.

— Ну а всё-таки, — сказал вдруг, хитро прищурившись, Симыч, когда мы немного размякли от чая и от беседы, — вы же не просто так сюда приехали, а по делу. Говорите, по какому.

— Да какое дело, Сим Симыч, — начал отнекиваться я, — просто так приехали, безо всяких дел. Каникулы ведь. Воздухом хотим подышать, на рыбалку сходить…

— Мишка, — снова хитро сказал Симыч, — не люблю врунов, ты же не из таких, верно?

— Ну… — замялся я, — есть тут действительно одно дело. Но вы всё равно не поверите, Сим Симыч, такое оно необычное, это дело!

— Поверю, Мишка, даже в самые необычные дела поверю. Вы ж, неслухи, из дома бежать надумали! Отвечайте, чудики, а то сам вот этими руками возьму, — Симыч показал нам две свои тяжёлые и широкие, задубевшие от работы с землёй и деревом, ладони, — и в город отвезу.

Мы с папой переглянулись. Ну, такой он, Сим Симыч, насквозь людей видит.

— Мишка, — сказала тут Маруся, — рассказывай уже, дедушка обязательно что-нибудь придумает.

И тут нас с папой словно прорвало: мы стали наперебой рассказывать про жабу-рабу, превратившую папу в одиннадцатилетнего мальчика. О том, что мы никак не можем рассказать об этом маме. О том, что мы перепробовали для того, чтобы папа снова стал взрослым человеком. Ничего-то у нас не получилось, и теперь, если Симыч нас выгонит, нам придётся с ним расстаться на веки вечные, потому что папа не может быть иждивенцем в собственной семье. А маме напишет, что уехал в командировку в Монголию и решил оттуда не возвращаться. А если Симыч позволит, то папа тут у него поживёт несколько дней.

Симыч слушал, задумчиво покуривая трубочку с новым вишнёвым чубуком, поглаживая свою короткую седую бородку. Мы думали, он не поверит. Или смеяться будет. Но Симыч поверил и ни разу не усмехнулся.

— Серьёзное дело, Мишка, — сказал он, когда мы закончили, — а ты говорить не хотел. Ты, Борис, как тебя там, Сергеевич, спрашиваешь, чего же вы не так делали. А я объясню. Вы, потому как детишки, взрослость немного неправильно понимали.

— Максим Максимович, ну как же неправильно? — возразил папа. — Что же, я не знаю, как себя взрослые люди ведут? Я ж был взрослым вот только что, буквально неделю назад. Ещё вроде бы не забыл.

— А мошеннику тоже взрослый человек деньги отдал? — мягко оборвал его Симыч.

— Ну, так это… попали в ловко расставленные сети. Ошибка, с кем не бывает! — воскликнул папа.

— А от жены чего же тогда прячешься? Ты же ничего такого ужасного не натворил, чтобы по углам бегать.

— Да вроде нет. Боюсь я ей сказать. Крику ведь будет, слёз…

— Перво-наперво, Борис Сергеевич, усвой: взрослый человек правду говорит и от проблем не бегает.

— Так и я же не бегаю, я её решить пытаюсь! — горячо возразил папа.

— Так она не с той стороны решается! — усмехнулся Симыч.

— Да с какой же?

— Вот что, братцы, — сказал Марусин дедушка, — сегодня у меня переночуете, вечерком ещё всё обговорим, а завтра утром посажу вас на электричку и поедете: ты — домой к матери, а ты — к жене.

— Но я… — снова начал пререкаться папа.

— Без «но», — сказал Симыч, — лошади не держу.

Утром Симыч разбудил нас рано, напоил чаем и надел на папу рюкзак. Встряхнул его за лямки и строго посмотрел в глаза:

— Запомни, Борис Сергеевич, настоящий мужчина — он и в одиннадцать лет настоящий мужчина. В доме он хозяин, с супругою он джентльмен, а детям своим — лучший друг. Последнее, я смотрю, у тебя теперь очень хорошо получается. Ну, с богом! — и Симыч повёл нас на станцию.

На обратном пути в электричке мы с папой опять молчали, но не было уже в нашем молчании той безнадёжности, которая мучила нас по дороге в Чудово. Папка мой как-то даже посветлел лицом, да и я повеселел. Всё-таки не может ошибаться такой хороший и умный человек, как Сим Симыч. Всё-таки есть шанс, есть надежда нам с папой и мамой остаться вместе.

— Миша!!! Это как вообще понимать? Какое ещё Чудово? Какие Орликовы? Уехал, какой-то клочок бумаги матери оставил! Телефон отключил! — начала ругаться мама, как только мы появились на пороге. — Я тут с ума схожу! По стенам уже бегаю, места не нахожу! Заходи, сейчас немедленно встанешь в угол!!! Ой, извини, Борис, — мама только заметила папу, — но сейчас лучше иди домой. Миша, дома будешь сидеть под замком, и никаких друзей!

— Мам, — робко я попытался вклиниться, — Боря — он мне не друг…

— Ну тем более. Раз уже не друг, пусть домой отправляется!

— Ну, то есть друг, но не только…

— А кто ещё? — вскинула брови домиком мама.

— Он мне ещё и отец, — сказал я, а папа вздохнул и развёл руками.

— Что?!!! Миш, ты чего? Он же в Монголии у нас, в командировке. Сообщения от него каждый день приходят, всё нормально, пишет… — Мама выглядела растерянно. — Миш, с тобой всё в порядке? Ты здоров? Сам подумай, как этот мальчик твоим отцом может быть?

— Может, — сказал папа.

— Может, — кивнул я. — Сам бы не поверил, но лично присутствовал и во всём участвовал.

— Ничего не понимаю, — пробормотала мама. — Где присутствовал? В чём участвовал?

— В превращении папы вот в него… вот в такого… молодого.

— В каком-таком превращении?

— Да мы сами не знаем, как это всё получилось, — подал наконец голос папа. — Помнишь ту тетрадку, куда я игры для Мишки записывал? Я только поиграть с ними хотел, а там считалка одна, эне-бене-раба… А она — бац! — и сработала.

— Мы смотрим, — подхватил я, — вместо папы уже какой-то мальчик сидит.

— Мальчик? — Мама отказывалась верить в наш рассказ.

— Мальчик, — хором ответили мы.

— Мишенька, там… — мама побледнела, приложила руку к груди и стала оседать вниз по стенке, — в сумочке таблетки… такие… принеси.

Я поскакал в кухню и вернулся с маминой дамской сумочкой в руках. А папа взял маму под локоть и повёл к дивану.

— Боря, — спросил она слабым голосом, — это правда ты? Вы меня не разыгрываете?

Папа кивнул головой, мол, я это, укрывая маму пледом. Я дал маме таблетку, принёс ей стакан воды. Мама немного отдышалась, пришла в себя и сказала:

— Даже если это и так, — произнесла она слабым голосом, — я всё равно требую доказательств.

Папа достал из кармана обручальное кольцо.

— Это и Мишка тебе дать мог.

Папа показал ей паспорт.

— Да Борис дома его бросает где попало.

Папа подумал и достал из шкафа альбом со старыми фотографиями. Нашёл одну свою, где ему было лет двенадцать, и показал её маме, усевшись на пол рядом с диваном.

— Посмотри, Наташенька. Ну это же я, только маленький. Видишь?

Мама заплакала, прижала к себе папину голову и сказала:

— Борька-Борька, что же это за ерунда такая? Как тебя так угораздило? Как же мы жить-то теперь будем?

— Да нормально будем мы жить, — сказал я. — Как люди.

Мама поцеловала папу в макушку и сказала:

— А что ещё нам остаётся?

В этот же день папа, как смог, починил табуретку и ввернул недостающие лампочки. Позвонил декану, попросил отпуск. Извинился за прогулы. Сбегал в магазин за цветами. Вымыл посуду после ужина. Ночевал он снова в моей комнате, на этот раз спальник я ему уступил. Мы немного пошушукались и запланировали на следующее лето большой семейный поход в горы. Папа обещал научить рубить дрова и разводить костёр одной спичкой. Ну и про гвозди, само собой, разговор тоже был.

Утром мама взяла отгул, и мы всей семьёй, чего уже года три не случалось, пошли в кино. В кино я видел, как в темноте папа украдкой поцеловал маме руку. Мама смутилась, улыбнулась и закрыла улыбку рукою. Когда мы шли обратно, папа держал маму за руку. Со стороны это выглядело так, как будто не очень маленький мальчик никак не может оторваться от мамочки. Но я-то знал, я видел, что за руку её ведёт вполне взрослый мужчина.

Я подошёл к нему с другого бока, дёрнул за рубашку и сказал:

— Да ты никак растёшь, старик. Точно, растёшь.

И показал ему большой палец.