— Откуда деньги? — спросил я папу, когда мы получили заветную справку и вышли из ЖЭУ почти свободными четвероклассниками.

— Так это, — сказал папа, — кошелёк-то, слава богу, на месте остался. Не уменьшился даже. Хорошо, что я его во двор не взял, а дома в комоде оставил.

— Это хорошо, — ответил я. — Деньги нам, скорее всего, ещё пригодятся. Не у мамы же их просить.

— Если что, — сказал папа, — у меня ещё есть немного. Зарплата недавно была. Последняя, наверное… — грустно вздохнул он.

— Слушай, а тебя не хватятся? В институте? — спросил я.

— Ё-ка-лэ-мэ-нэ!!! — схватился за голову папа. — У меня же сегодня с утра лекция по русскому фольклору у иностранных студентов!!! А в конце я хотел им проверочную работу на дом дать! Это же международный скандал — преподаватель на лекцию не явился! Так, — начал он обшаривать свои карманы, — мобильник всё равно отключён. А, — махнул рукой папа в отчаянии. — Точно уволят! Поехали, может, ещё успеем!

— Куда поехали? Какой «поехали»? — схватил я папу за рукав. — Ты забыл, что ли?

— Ах, да-да-да, — ещё сильнее занервничал папа. — Что делать, Мишка?

— Давай дадим телеграмму декану.

— Какую ещё телеграмму? — Папа чуть не плакал и почти рвал волосы на своей одиннадцатилетней голове, которая ещё вчера была тридцативосьмилетней.

На папиной кафедре было много желающих преподавать фольклор в группе иностранных студентов, но именно папа прошёл там какой-то внутренний конкурс, презентацию для которого он готовил недели три. Даже на это время с ноутбуком на дачу уехал.

— Дом как почувствовал, что хозяина нет, — говорила тогда мама. — Сразу расслабился и рассыпаться начал. Вчера на кухне розетка из стены прямо выпала, сегодня у табуретки сразу две ножки отломились. И замок ещё вчера сломался. Ведь давно отцу говорила: смажь замок, а то заедает. Некогда ему было, а мне теперь замок меняй.

— Ну, какую телеграмму…

— Вот такую, к примеру: «Связи получением наследства вынужден срочно выехать Монголию».

— Ни за что, — твёрдым голосом сказал папа. — Опять Монголия! Так нагло врать начальству я не умею.

— Чёрт с тобою, — ответил я. — Напиши проще: «Семейным обстоятельствам прошу отпуск свой счёт две недели. Тчк».

— Две недели! — Папа снова схватился за остатки волос. — Чтобы я пробыл в этом смешном тельце целых две недели!!!

Ну ни фига себе. Как папу корёжит, оказывается. Я же живу почти в таком же смешном тельце уже целых одиннадцать лет, и ничего.

— Я! Не могу! Быть! Мальчиком! — кричал папа, стоя на детской площадке. — Потому что этого не может быть! Я был уже мальчиком и не хочу снова туда возвращаться!!! Мишка, сынок, скажи, что я вчера пил? Я был очень пьяный, да? — Папа уже чуть не плакал.

— Чай ты пил. Две чашки. Больше не успел, на улицу нас потащил.

— Я не хочу снова быть мальчиком, — папа стал отступать от меня назад, размахивая руками и тряся головой. — Наверняка это всё ваши компьютерные штучки! Ну, скажи, скажи, что так бывает — надеваешь шлем, берёшь в руки штурвал, и ты уже не ты, а какой-нибудь универсальный солдат? Это ты, ты подсадил меня на все эти ваши тупые компьютерные войнушки! Признавайся!!!

И тут я не удержался. Я взял и вмазал папе прямо в глаз. Прямо по очкам. Папа от неожиданности сел на землю, снял свой треснувший «бинокль доцента» и уставился на меня:

— Ах, ты так, — сказал он вдруг тихо, схватил меня за ноги и повалил на землю. Мы катались по площадке, как две змеи, свившиеся в клубок. Папа лягал меня ногой, я выворачивал ему запястье. Потом мы поменялись: я лягал, а он выворачивал. А потом папа как-то хитро вывернулся, сел мне на спину и заломил руку.

— Самбо! — торжествующе сказал папа. — Сколько лет прошло, а ручки-то помнят…

— Слезь! — придушенно крикнул я. — А то хуже будет!

— Кому хуже будет? — спросил папа, который чувствовал себя победителем. — Маме жаловаться побежишь?

— Слезь сейчас же. — Я снова попытался достать папу пяткой. — А дома поговорим.

В этот момент я почувствовал, что какая-то сила вдруг стала приподнимать папу, сидящего на мне, а папа прекратил издавать победные вопли и замолчал.

— Что здесь происходит, я вас спрашиваю? — раздался грозный мужской голос.

Я перевернулся на спину и увидел, что папу за шкирку, как какого-нибудь котёнка, держит одной рукой наш участковый Невзыграйло. Невзыграйло был очень высокого роста, всегда ходил «по форме». Говорят, что он раньше служил в спецназе и ездил в «горячие точки», а потом попросился на более спокойную службу. Невзыграйло был такой огромный, а в руке у него болтался маленький папа. Выглядело это очень смешно.

— Что за драка? — повторил Невзыграйло.

— Это не драка, — пискнул папа, — это выяснение отношений.

— Я, конечно, слышал, — сказал участковый, — что может быть выяснение отношений без драки, но пока такого не встречал. Чего не поделили, орлы?

— Мы не орлы, — пискнул папа, — орлы не мы. Как вы смеете! Я взрослый человек, предъявите документы!

— Нет, это ты предъяви документы, взрослый человек, — сказал густым басом Невзыграйло. — Почему одни, без родителей?

— Я всё сейчас объясню. — И папа стал трепыхаться в могучей длани участкового, пытаясь дотянуться до кармана, где лежала тетрадка.

Ну нет. Только не это. Правда, и только правда — это хорошо, конечно. Но сейчас всё, что угодно, кроме правды. И я перестал смеяться. Я вскочил на ноги и стал спасать папу.

— Товарищ Невзыграйло, тут такое дело, — затараторил я. — Пять минут назад в ЖЭУ нам выдали справку, вот, — и я показал участковому бумажку, — и мы теперь можем одни, без родителей, ходить на занятия в кружки. И вот мы туда и шли как раз. Но па… то есть Боря, брат, хотел пойти на бухучёт, а я — матанализ. А справка-то одна. Копию-то ещё не сделали, не успели. И вот мы решали, кто пойдёт домой, а кто со справкой на матанализ. А потом у нас в пять синхронный перевод и ещё домра…

— Домра? — спросил вдруг суровый Невзыграйло, светлея лицом. — В ДК? У Зои Кондратьевны?

— Ага, — сказал я, ни сном ни духом не ведая, кто такая Зоя Кондратьевна.

— Привет ей передавайте от ученика Стёпы Невзыграйло, — сказал участковый и разжал руку, в которой держал обмякшего папу. Освобождённый папа рухнул на землю, как подкошенный.

— На свои очки, — сказал я, протягивая папе растоптанный в пылу драки «бинокль».

— Не надо, — сказал папа, потирая разные ушибленные места.

— Ты же без них не видишь…

— Уже вижу. Ты мне, Мишенька, зрение-то кулаком и вправил. Не ожидал я такого от родного сына, не ожидал…

— Мужские истерики, — сказал я, — никого ещё до добра не доводили.

— Что?! — снова начал вскипать папа.

— Хорош уже. Пойдём, охладимся, — и я кивнул на ларёк с мороженым в соседнем дворе.

Ковыряя палочкой в стаканчике с мороженым, я спросил у папы:

— Ну, давай выкладывай, что там у тебя за история? Что там такого ужасного произошло в твоём детстве? Почему ты так сильно не хочешь быть снова мальчиком? Есть в этом, конечно, свои минусы, но ведь и плюсы тоже есть.

— Ну да, есть, — хмуро поддакнул папа.

— Ты на работу, к примеру, можешь теперь не ходить…

— Угу, — папа нахмурился ещё сильнее.

— По-моему, быть мальчиком — не так уж и плохо, — сказал я. — Я вот, например, даже рад, что ты у меня теперь… такой. Я сто лет ни с кем не дрался. А тут вот раз, и… Само, правда, так получилось. Но ведь здорово же, когда есть с кем подраться и поговорить. Я тебе дам на роликах своих покататься, у тебя же не было их… тогда.

— Не было, — подтвердил папа.

— Ну так чего киснешь? — подбодрил его я. — Побудешь немного мальчиком, а потом, если найдём способ, снова станешь папой. А даже если и не найдём… Если не найдём, я поговорю с мамой, останешься жить у нас в любом случае.

— Нет, — сказал папа, — если не найдём, я не смогу сидеть на шее у мамы. Я уйду скитаться. Или подделаю документы и поступлю в суворовское училище.

— Ну и всё-таки, — спросил я, — что там такого, в твоём детстве, произошло, что ты сейчас не хочешь хоть немного снова побыть мальчиком?

Папа помолчал, раздумывая, стоит ли посвящать меня в тайны своего тёмного прошлого. Но потом всё же решил ничего от сына не утаивать, сам же вчера каялся в том, что не разговаривает со мной по душам.

— В шестом классе, — начал папа, — произошла одна очень дурацкая история. Очень глупая…

— Ты продолжай, — приободрил его я. — Я всё пойму.

— Наш шестой «А» как-то сорвал урок музыки.

— Ну, в общем-то, обычное дело… — поддакнул я. Но папа так странно на меня посмотрел, что я поспешил поправиться: — Может, и не совсем обычное, но ничего сверхъестественного в этом нет.

— Да, я тоже так думаю, — вздохнул папа. — Но иногда из-за каких-то глупостей меняется вся жизнь. На уроке музыки мы разучивали одну песню. Не знаю, как так вышло, но только когда Марина Петровна давала нам команду петь, мы все начинали мычать.

— Мычать? — спросил я. — Всем классом?

— Ну да. Мы думали, что это очень смешно. Марина Петровна сначала просила нас утихомириться, взывала к нашей совести. Потом стала вызывать нас к доске, чтобы мы пели по одному. Тот, кого вызывали, пел, куда ему деваться, а все остальные мычали. Потом вообще начались форменные безобразия — все стали толкаться, галдеть, стучать стульями. Марина Петровна колотила по клавишам как можно сильнее и грозила нам всевозможными карами за срыв урока. Но вот прозвенел звонок с урока, и все кинулись к выходу. Но у двери Марина Петровна оказалась раньше нас. Она распахнула свои широкие объятья, и несколько человек с ходу врезались в её бюст, обтянутый кримпленовым пиджаком. Объятия музычки захлопнулись, поймав пятерых хулиганов. «Петров, Иванов, Николаев, Сидоров и Борис Свершов, — объявила Марина Петровна, — вы отправляетесь домой за родителями! Немедленно!»

— Ого, — сказал я. — Серьёзный, хотя и вполне предсказуемый оборот.

— Иванов привёл старшего брата. Петров сказал, что у него дома только бабушка, которой очень трудно ходить.

Хотя все знали, что бабушка у Петрова на раз догоняет уходящий от остановки автобус. Николаев вообще никого не привёл, просто ушёл домой, и всё. Сидоров сказал, что у него сегодня соревнования по шахматам, где он будет бороться за честь школы. «Ты бы лучше за свою честь боролся», — сказала ему Марина Петровна и отпустила с миром. Мне же соврать было нечего, мама была в отпуске и уехала отдыхать по профсоюзной путёвке в Ленинград, а к папе я с такими вопросами соваться не решился. И я остался в школе маячить на лестнице. Вечером Марина Петровна, увидев меня, спросила: «Свершов, ты почему ещё здесь? Где родители? Ну, иди домой, не ночевать же тебе в школе. Завтра разберёмся».

— Ну, не так уж и плохо для тебя закончилась эта история… — сказал я.

— Да в том-то и дело, — вздохнул папа, — что с этого всё и началось. После уроков Петров, Иванов, Сидоров и Николаев собрались на школьном стадионе и давай хвастаться, как они ловко провели музычку. И ждали, что скоро к ним выйду и я, и расскажу, с помощью какого вранья мне удалось избежать наказания. А я не вышел. Я остался на лестнице. И они решили, что я их там закладываю, сдаю, предаю — в общем, любезничаю с нашей музыкантшей, изворачиваюсь и говорю: «Да это не я, это всё они, я просто первый побежал…» И ведь не докажешь потом, что такого не было! — воскликнул папа.

— Раз уж они тебе друзья, то могли бы и доверять товарищу… — начал я, кажется, понимать весь ужас папиной ситуации.

— Да в том-то и дело, что не друзья. Ну, то есть, как контрольную списывать, так, конечно, друзья. А как чего другое — так какие уж тут друзья… — вздохнул папа.

— И дальше что?

— А дальше я пошёл домой. С надеждой, что музычка всё забудет и к следующему уроку — а музыка у нас была только раз в неделю — ничего не вспомнит. Возле подъезда на лавочке сидела соседка — бабушка-общественница, вроде нашей Склочневой. «Борис, — сурово сказала она, поджав губы, — тут твои приятели стену в подъезде измазали. Много-о-о про тебя интересного написали. Быстро домой за тряпкой, стену отмывать!»

— Вот гады! — Папу было действительно очень жалко.

— На стене возле лифта, хорошо, что не краской, а мелом было написано: «Борька Свершов, ты дурак, козёл и предатель! В школе можешь больше не появляться. Ты знаешь, что бывает с предателями и подлыми трусами! Смерть предателю!»

— А ты что?

— А я начал рукавом стирать эти несправедливые слова и от обиды закусил губу, чтобы не расплакаться. Шершавая стена больно царапала ладонь, со двора в открытую дверь подъезда заглядывала соседка и покрикивала: «Ходют тут всякие, по подъездам гадят! Ещё обижаются, когда им замечания делают!» И, как бы я ни сдерживал слёзы, я всё равно расплакался. Приду завтра, думал я, всё им объясню, они же ничего не знают!

— И что было завтра? — Я как будто сам стоял в том подъезде рядом с папой и стирал ладонью эти ненавистные колючие буквы.

— На следующий день никто со мной в школе не разговаривал. Мне объявили бойкот. В раздевалке в карман пальто положили воздушный шарик с водой. Когда я попытался его достать, шарик лопнул, и я шёл домой в мокром пальто. Со мной никто не хотел сидеть ни в столовой, ни в классе. Девочки тоже не хотели со мной дружить. Я просил родителей избавить меня от такого позора и перевести в другую школу, но они не согласились.

— А ты им рассказал почему?

— Папа сказал, что мужчина должен решать свои проблемы сам, какими бы они ни были.

— И долго так продолжалось?

— Ну, в школе… Я хотел быстрее стать взрослым, чтобы самому решать, как мне жить и где учиться. Окончив девятый класс, я забрал свой аттестат о неполном среднем образовании и отнёс его в другую школу. Мама узнала об этом только в октябре, когда пришла пора идти на родительское собрание в новую школу, ей классный руководитель позвонила. Мама рассердилась, а потом обиделась. Сказала, что я скрыл от неё, что я не доверяю ей. Короче, дома был скандал.

— Но ты же пытался ей сказать!

— Теперь ты понимаешь, почему я не хочу снова быть мальчиком? — спросил меня папа, ковыряя своё мороженое, которого он не съел ни капельки.

— Теперь понимаю, — вздохнул я.