В эту ночь Михал никак не мог уснуть. Ныла рука. Малейшее неосторожное движение причиняло боль и заставляло просыпаться.

За стеной слышен был громкий кашель. Старики Шафранец, как видно, тоже не могли уснуть, кашляли и переговаривались вполголоса. Рядом, на соседней кровати, громко храпел дядя, но Михал отчетливо слышал каждое слово, будто разговаривали у него над самым ухом.

— Разве мы такие уж старики? — спрашивала пани Леонтина. — Ведь в дома для престарелых принимают совсем старых людей.

— Не думай об этом, Леоня! Спи, душенька.

— Как же не думать, Франек? Как не думать? — тяжко вздыхала старушка. — Что с нами будет?

— Что будет, то и будет. Надо же иметь крышу над головой. А как же? Скажу тебе по совести: если бы там нашелся небольшой садик, где можно было бы покопаться в земле, я пошел бы туда с удовольствием.

— Уж слишком ты добр, Франек. Слишком покладист… На все ты согласен. Нельзя так по нынешним временам. А садик? Что же садик? Садик есть и у Еленки. Тогда лучше давай поедем к ней. У нее и дом большой и сад. Смотришь, мы еще и пригодимся. Все-таки родня, хоть и дальняя…

— Как же ехать к Еленке, если ты ее обидела? Разве ты не помнишь, душенька, как ты ответила на ее приглашение?

— Это было давно, что же об этом вспоминать? Впрочем, я так ответила ей тогда потому, что она меня рассердила: такая красивая, умная девушка, а забралась в глушь. Разве не могла она устроиться в Варшаве?… И замуж вышла за какого-то… то ли за Грома, то ли за Вихря.

— За Грохота, Леоня. Грохот его фамилия. А возможно, она и правильно сделала, что не осталась в Варшаве. У тебя есть их адрес?

— Есть. Надо бы завтра им написать… Спросить-то всегда можно. Все-таки родня, хоть и дальняя…

— Сад… сад, — вздыхает старик. — Можно бы устроить парник… пусть хоть маленький…

Михал размышляет: им не хочется идти в дом для престарелых. Почему? Наверно, там тоже как в интернате… А каждому хочется жить по-своему. Если бы их сын был жив… Вот у его мамы в старости все будет. И вообще, как только он начнет зарабатывать, все деньги будет отдавать маме — пусть тратит как хочет…

Пить он не станет — насмотрелся на пьяниц вдоволь, с него хватит. И курить не будет. Он пробовал — ничего хорошего. Дураки! Сколько денег на дым пускают! И у дяди, если бы не водка, давно уже был бы телевизор. Тут, ясное дело, каждый норовил бы зайти смотреть. Но Михал пускал бы только Витека и Агнешку. Ну, может, еще пана Шафранца, а больше никого. Дядя, конечно, всем разрешал бы — пусть смотрят!

О дяде тоже можно сказать: что он чересчур покладистый по нынешним временам. Швейная машина у Петровской сломалась — прямым ходом к дяде. Учительнице замок в шкаф врезать — опять дядя. Медсестра ключ потеряла — кто новый сделал? А душ в ванной был бы без дядиных рук? Прочистить раковину или газовые горелки — тут уж и говорить нечего! А вот когда к дяде человек приехал, и не кто-нибудь чужой, а родной племянник, тут сразу галдеж!

А в тот раз, когда переполох устроили из-за спичечных этикеток… Михал хоть и закрыл за собой дверь, но хорошо слышал, как медсестра сказала старухе: «Хоть бы уж скорее он на праздники уехал!» И теперь вот, видно, так заботится о нем — то градусник, то перевязки, то уколы, — все, лишь бы он поскорее выздоровел и ехал к матери. Добрячка! Да знала бы она, что он и сам только об этом мечтает…

Старики, кажется, наконец уснули. Зато стало слышно повизгивание Пимпуса. Медсестра оставляет окно на ночь открытым. А у нас — только форточка, но все равно слышно. Может, собачонке снится что-нибудь страшное? Интересно, собакам снятся сны? Вот бы узнать! А может, кто чужой ходит возле дома — собака всегда первой учует…

Михал как можно осторожнее переворачивается на другой бок. Больно.

Хорошо бы уехать поскорее. Мама, наверно, кухню белит. А помочь некому.

С малышней надо бы пойти в зоопарк. В Лодзи зоопарк, конечно, маленький, не то что в Варшаве, но все равно интересно посмотреть: малышня любит зверей. Поди, научились уже ухаживать за белой крольчихой. Интересно, какие у нее на этот раз крольчата? Все белые или нет?

Надо будет привезти с собой после праздников пару крольчат. В сарае на дворе место для них найдется. Агнешке, наверно, больше понравятся белые…

Сколько разных вещей приходит в голову, когда не можешь уснуть! Михал смотрит в окно. Незаметно с неба исчезли звезды, а само небо поблекло, стало светлее. Апрельские ночи совсем короткие.

Михал просыпается поздно. Первое, что он замечает, — это чудесный золотистый апельсин на стуле возле кровати. Откуда он здесь взялся?

В дверь заглядывает Петровская:

— Проснулся наконец? Эх ты, соня! Впрочем, это хорошо, что ты так долго спал. Скорее болезнь пройдет. Сейчас я принесу тебе завтрак.

Она приносит кофе с молоком и булку с маслом.

— Твой дядя апельсины купил? — спрашивает она, ставя завтрак возле кровати. — Пришлось ему, бедняге, в очереди выстоять — перед праздниками все запасаются. Я тоже купила… Помочь тебе подняться? Вот видишь, сегодня уже немного лучше. Дай только подушку тебе поправлю.

Михал осторожно подтягивается сам и с аппетитом принимается за еду.

Днем заходит медсестра.

— Это пани Петровская принесла тебе апельсин? Вот видишь, ты говорил, что она жадина, а она и детям купила, и для тебя не пожалела, и обо мне не забыла, когда в очереди стояла.

Дядя вернулся сегодня с работы раньше обычного. Ему, оказывается, надо идти в больницу, проведать рабочего, которому оторвало пальцы на руке. Дядя принимается готовить обед. Яичницу с колбасой и компот Михал умял вмиг, будто не ел по крайней мере дня два.

— Апельсин Грудзинская дала, — говорит дядя ничуть, как видно, не сомневаясь, что так оно и есть. — Пошумит-пошумит, а чуть что — золотое сердце. Я ее знаю!.. Очистить тебе?

— Не надо… Пусть лежит… — говорит Михал и думает: «Не дядя, не Петровская, не медсестра, кто же?»

— Дядя, можно ко мне придет Витек? И Агнешка? Будут здесь уроки делать, а то мне скучно.

— Пускай приходят. Сейчас я скажу Петровской. Вернусь я сегодня поздно — после больницы надо еще на Прагу заскочить. Работенка там подвернулась, а деньги лишними не будут.

Пришел Витек, вслед за ним Агнешка.

— Вчера не зашла, — с укором говорит Михал, хорошо понимая, что он, как больной и жертва, что там ни говори, несчастного случая, имеет право на некоторые капризы.

— Я не знала, захочешь ли ты меня видеть. А кроме того, я комнату убирала, все окно вымыла. Балкон вот только не смогла открыть. Придется попросить кого-нибудь.

— Я тебе открою, как встану, — обещает Михал.

— Ого! Не хвались, — говорит Витек. — Балкон пани Толлочко велела забить наглухо — боялась, что он непрочный и может обвалиться. Она, хоть убей, не хотела выходить на балкон. Вот твой дядя и забил двери. Теперь гвозди и клещами не вытащить.

— Хорошо бы там цветы посадить! — мечтательно говорит Агнешка.

— А что? Можно. Вот посмотришь, как летом у Шафранцев красиво. Настоящий сад! Старик все время с цветами возится, для него это первое дело, — говорит Витек.

— Что в школе? — спрашивает Михал.

— Опять дрались из-за портфеля Гражины, — с увлечением начинает рассказывать Витек.

— А тебе портфель тоже носят? — обращается Михал к Агнешке.

— Носят, конечно, — отвечает Агнешка, — только из-за него не дерутся.

И Михалу неясно, безразлично ли это Агнешке или, напротив, ей тоже хочется, чтобы мальчишки дрались из-за ее портфеля.

— Да, Михал, слушай! Учительница, которая вместо Агнешкиной тети, велела сочинение написать. Будет отметки ставить. Ты тоже должен написать.

— А тему дала? — спрашивает Агнешка.

— Дала, да какую-то чудную. Твоя тетя никогда таких сочинений не задавала.

— Ну, говори, какая тема, — не терпится Михалу.

— Сейчас. У меня записано! — Витек листает тетрадь. — Ага, вот: «Мои мысли о стихотворении Марии Конопницкой «Как король шел на войну».

— Какие еще мысли? — удивляется Михал.

— Тут такое дело. Вчера и сегодня на уроке литературы мы проходили это стихотворение. Учительница объясняла нам по порядку каждую строчку, а теперь все должны еще раз прочитать это стихотворение дома, подумать и написать, кто как его понимает. Тебе, наверно, трудно будет. Хочешь, помогу?

— Ха! Что ж, по-твоему, я без тебя думать не умею? Не волнуйся. Это стихотворение я наизусть знаю. Там без всяких объяснений все понятно. А новая учительница вроде бы ничего себе, да? А то…

Он хотел сказать «была бы совсем труба», но его прервал показавшийся в дверях Генек:

— Мама спрашивает, ты есть хочешь? Может, принести тебе компот? Я принесу… О! Апельсин!.. Большущий! И у нас такие. Мама спрятала их к празднику и только один Агнешке дала. Агнешка, когда съешь апельсин, ты корки не выбрасывай, ладно?…

— Ой, мальчики! — вскочила вдруг с места Агнешка. — Мне же надо сегодня в Констанции ехать! — Она посмотрела на часы. — Я еще успею. Привет! Часа через два вернусь. — И она выскочила из комнаты.

Но Михал успел заметить, что она покраснела. Обратил на это внимание и Витек.

— Михал, и всегда ты так! — сказал он с укором. — Любишь ни за что ни про что человека подколоть!

— Ты что? — искренне удивился Михал.

— А ты видел, как она покраснела? Ей же неприятно — все-таки это ее тетя!..

…Было еще светло. Михал опять лежал один и слушал, что делается в квартире. Старики мыли вдвоем окно, приводили в порядок балкон. Пан Франтишек радовался, что герань хорошо перезимовала в погребе и дала много новых побегов.

А вот голос медсестры:

— Пани Леонтина, я же сказала, что сама вымою вам верхние стекла. Ну-ка, слезайте со стола! Живо-быстро!

— Что вы, Анеля, голубушка! Мы потихоньку как-нибудь и сами справимся, — кряхтела пани Леонтина. — У вас и своих забот полон рот!

— Вот именно. Поэтому мне только и не хватает, чтобы вы еще себе руку или ногу сломали… Нет, лучше уж я сама окно вымою. Мне не трудно…

Михал берет в руку апельсин. Тяжелый. Наверно, граммов двести пятьдесят весит. Пахнет вкусно… Пусть еще полежит на стуле… А может, отвезти его маме?… Мама, конечно, сразу же разделит его и отдаст малышам. Корки спрячет. Она всегда добавляет в компот из сушеных слив немного корок.

…Значит, это Агнешка?

Агнешка вернулась еще засветло. Повертелась по квартире. Довольно долго стояла на балконе у стариков Шафранец. Слышался обрадованный голос пана Франтишека:

— Ты даже не представляешь себе, детка, какую радость ты мне доставила! Я давно думал, как хорошо бы пустить по этой стене виноградную лозу. Это ведь южная сторона…

— Тебе что-нибудь принести? Хочешь, принесу книжку почитать? — заглядывает Агнешка к Михалу.

— Нет. Читать неохота. И вообще, ничего не надо. Лучше посиди у меня немного. Расскажи что-нибудь.

— Ладно. Только подожди, я сейчас приду. Отдам пани Петровской корки от апельсина. Вот, — она показывает на оттопыренный карман фартука, из которого торчат золотистые, с белой подпушкой корки. — Мать Витека положит их в тесто, понятно?

Так, значит, не Агнешка?…

Агнешка возвращается с веткой сирени. Веточка в стакане воды совсем небольшая, но с ней в комнату входит весна.

— Красивые цветы, правда? — спрашивает Агнешка. — Там, в Констанцине, у тети, их видимо-невидимо! Мне дали бы и больше, но зачем кусты обламывать, правда?

— У нашего соседа в Лодзи, — рассказывает Михал, — тоже здоровый куст сирени. У забора растет. Ветки на нашу сторону свешиваются. Зацветет — красота!.. А ты зачем ездила в Констанции?

— Надо было отвезти книги, которые брала тетя. Тетя просила привезти их в субботу, но я решила пораньше, а то она будет оставлять меня на воскресенье, а мне не хочется. В воскресенье, ты же знаешь, все пойдут на воскресник. Ты, конечно, не пойдешь. А твой дядя?

— Не знаю. Его дело, — бурчит Михал. — Кисулю нашу видела?

— Видела. Но она ко мне и не подошла даже. Не узнала, что ли? — Агнешка погрустнела и заговорила о другом: — Ты почему не ешь апельсин? Не любишь? Попробуй! Сочный-сочный! А сладкий!

— Люблю. Только… пусть еще полежит. — Михал не хочет признаться Агнешке, что решил отвезти этот апельсин маме.

— А как с сочинением? Сумеешь написать?

— Ясно, сумею. А ты как думала? Для меня это плевое дело!

— Михал, давай без юмора, — серьезно урезонивает его Агнешка. — Новая учительница знаешь какая строгая! Она у нас тоже преподает. Схватишь двойку за четверть, тогда узнаешь. И охота тебе?

— Двойку? От кошки рожки! Это только твоя тетка не понимает юмора. А в Лодзи, когда я написал «В гостях у товарища», учитель только посмеялся вместе со всем классом, и все, ясно?

— Так и сошло?

— Сошло. Пришлось, правда, второй раз написать, без юмора.

— Вот и теперь давай без юмора, — настаивает Агнешка.

— Будь спокойна! Напишу. Думаешь, не сумею? Еще как сумею! — бахвалится Михал. — Просто мне иногда неохота.

— Ну ладно, — успокаивается Агнешка. — Хорошо. Я знаю, что ты сможешь, если захочешь. Ты только захоти.

— Но смотри, Витеку ни слова! — предупреждает Михал.

— Конечно, — соглашается Агнешка. — Но я эту тему уже проходила и, если хочешь, могу тебе помочь. Ты только напиши черновик.

— Ладно, посмотрим. А ты, главное, помалкивай.

Когда дядя возвращается из города, Михал вспоминает разговор о балконе: «А если обрушится?»

— Дядя, а правда, что балкон у Агнешки может обрушиться?

— Чего ему рушиться! Этот балкон прочнее, чем у Шафранца… Откуда это цветочки?

— Агнешка привезла. От тети, которой нашу Кисулю отдали, — ответил Генек, который вот уже несколько минут стоял возле кровати Михала. — Она и нам дала, и дедушке Шафранцу тоже, и тете Анеле, и у себя в комнате поставила. Я и зашел посмотреть, а у вас есть?

— Вот видишь, Михал, какая она?… Умеет девчушка ладить с людьми, этого у нее не отнимешь. Шафранец ее любит, а если он кого любит, то и пани Леонтина помалкивает!.. Пойду-ка я открою ей балкон… Куда это я молоток сунул?… Хорошая она девочка.

— Нашей маме Агнешка тоже нравится, — говорит Геня Михалу. — У Витека теперь нет двоек по математике, во! А у нас сирень больше вашей… А корочки от апельсина она тебе дала?… А нашей маме дала. Из Констанцина привезла. Тетя, которая нашу Кисулю взяла, делает из них апельсиновый джем для пирога. Ты любишь такой пирог, а? Я люблю…

Михал не слышит и не отвечает на вопросы Гени. Все мысли его заняты совсем другим: почему Агнешка не хочет признаться?… Ладно бы она сделала какую-нибудь пакость и постаралась скрыть — это можно понять. Но сделать подарок и ничего не требовать взамен, пусть даже простое «спасибо», — это было выше его понимания…

В субботу утром Михал чувствует себя почти совсем хорошо. Правда, левый бок, которым он ударился о дверь, еще побаливает, но синяки понемногу проходят и ссадины начинают заживать. Голова вот только немного еще кружится и шишка на затылке болит, если потрогать.

Пани Анеля, на все вопросы которой Михал отвечает: «Ничего у меня не болит», поглядывает на него с недоверием и в конце концов говорит:

— Ну, братец, и здоров же ты, позавидовать можно! Но денек еще полежи.

И Михал послушно лежит, вспоминая свой утренний разговор с дядей. Вчера Михал заснул рано и всю ночь спал крепко. Утром же проснулся, едва дядя начал собираться на работу, хотя тот и старался не шуметь.

— Спи, еще рано!

— Мне не хочется спать. Давайте я приготовлю завтрак, — предлагает Михал. — У меня уже ничего не болит.

— Лежи, неугомонный. Пани Анеля сказала, что тебе надо полежать до воскресенья. Ей лучше знать. Завтрак мне не нужен. Кофе в термос я налил еще вечером. Возьму с собой хлеб да ветчину. Славная ветчинка, свежая! Если захочешь, ешь. Вот тут я тебе калорийную булку купил, ты ведь любишь булку с маслом. Масло в банке за окном. Смотри переставь его потом, чтобы на солнце не растаяло. Не забудешь?

— Не забуду.

— А может, тебе кофе дать?

— Не надо. После попью.

— Ладно, как хочешь. А у меня сегодня, — дядя вздыхает, — будет тяжелый день. На заводе, правда, освобожусь пораньше: суббота. Но опять подвернулась работенка на Доброй. С приятелем подрядились. Новую раковину будем ставить. Нынче что ни хозяйка, — продолжал дядя, прихлебывая кофе, — то графиня: подавай ей новую раковину и никелированные краны. А ведь и без того строят — красота смотреть! Я уж не говорю о новых домах, но и в старых все по-новому. Для мусорного ведра — шкафчик, раковина — блеск! Дворец, а не кухня. А все же каждому охота еще лучше. Вот, глядишь, и нам можно подработать. А вообще, смотришь другой раз — сердце радуется: тут тебе и стиральная машина, и холодильник, и отопление, и газ, и электричество. Телевизоры почти у всех. Скажу я тебе, Михал, — дядя перестал смеяться, — похожу я вот так по квартирам, и, как вспомню нашу трущобу, тошно становится: грязь, копоть, кирпич на кирпиче едва держится… Эх!..

— Медсестра хочет свою клетушку покрасить. Она говорила?

— Говорила. Надо будет ей помочь.

— Помочь? Знаем мы эту помощь: вы будете красить, а она смотреть, — съехидничал Михал.

— Больно ты умный, брат. Люди должны помогать друг другу. Да и комнатушка у нее — что твоя клетка: раз, два — и делу конец… Ну ладно, заболтались мы с тобой, надо поторапливаться. Ужинать сегодня я пойду к приятелю, так что ты меня не жди.

— Опять крестины?

— Нет. На этот раз бери выше — продвижение по работе. Придется обмыть, а то народ нас не поймет. Ну, будь здоров!..

Михал вздыхает. Знаем мы эти продвижения… Опять выпивка.

В комнату к Михалу заглядывает Петровская.

— Ты уже встаешь? — говорит она. — Конечно, за столом кушать удобнее. Калорийка с маслом? Ого! Приятного аппетита! Балует тебя дядя, ничего не скажешь. На обед он просил приготовить тебе мясной суп с помидорами. Ничего для тебя не жалеет. Хороший он человек. Да и то сказать — один ты у него… А что, апельсин все еще цел? Или это уже другой? Мне свои пришлось за шкаф спрятать, а то у них быстро ноги вырастут. Ешь на здоровье. Витамины… Сейчас постель перестелю, окно пошире открою — и лежи себе спокойно.

— Спасибо! — отвечает Михал.

Редко произносимое это слово звучит так невнятно, что похоже больше на кашель.

Михал снова ложится, но спать ему не хочется. В эти несколько дней он отоспался за целый год. Он слезает с кровати и приносит портфель с книжками. Апельсин прячет в чемодан: надоело — этот апельсин никому не дает покоя.

Михал достает хрестоматию и перечитывает стихотворение, хотя и без того помнит его чуть ли не наизусть. Затем берет в руки карандаш и задумывается.

«Мои мысли о стихотворении Марии Конопницкой», — старательно выводит он заголовок сочинения. Подчеркивает. Ставит кавычки. А что дальше? Дело идет вовсе не так гладко, как представлялось, когда он хвастался перед Агнешкой. Вот ведь и желание есть — ему и правда хочется написать что-нибудь умное, на удивление всем и особенно Агнешке.

Михал вздыхает, грызет карандаш, пишет еще одно предложение, перечеркивает его, снова вздыхает, берет чистый лист и опять начинает с заглавия.

Наконец после долгих попыток вроде бы готово. Не коротко и не длинно, а, кажется, в самый раз… Он переписывает все начисто и читает вслух:

— «Мария Конопницкая давным-давно умерла, но все равно про нее надо учить, потому что она была великой поэтессой. Может, гением, как, к примеру сказать, Адам Мицкевич, она не была, но тоже кое-что понимала и умела писать складно.

В стихотворении про то, как король и солдат шли на войну, хорошо описывается, как солдат лежит в зеленой дубраве. По мне, все-таки лучше быть королем. Ведь лучше остаться в живых, чем лежать в сырой могиле, хоть и под лиловыми колокольчиками.

А насчет справедливости, про которую тоже приходят мысли после чтения, теперь совсем другое дело. Теперь король ты, не король, а атомная бомба как трахнет — считай, песенка твоя спета и автобиографии конец.

Поэтому, хотя некоторые еще и задираются, а хочешь не хочешь, все за мир. Я тоже».

Во, даже вспотел!.. Видно, от болезни ослаб.

…Агнешка вернулась из школы раньше Витека. У пятого класса было сегодня пять уроков, а у седьмого — только четыре. Михал не замедлил этим воспользоваться и тут же прочитал Агнешке свое сочинение.

— Ну? — Он пристально смотрел на нее, ожидая оценки.

— Постой… — ответила она уклончиво. — Дай-ка я сама прочту, так я лучше понимаю.

Она прочитала, на минуту задумалась. Прочитала еще раз, исправила что-то, положила листок на колени и вздохнула.

— Ну что? Коротковато, да? — забеспокоился Михал.

— Да-а-а… И знаешь, о Мицкевиче я бы вычеркнула. Ты же пишешь о Конопницкой, при чем тут Мицкевич?

— Это можно. Но тогда будет еще короче.

— А если что-нибудь добавить?

— А что добавлять? Я тоже вот раз писал о Твардовской, а вставил биографию Мицкевича, чтобы не было коротко, и все нормально. Про Конопницкую я мало чего знаю… Ага! Вспомнил! Добавлю вот что: «Конопницкая писала сплошь грустные стихи, потому как и в жизни у нее ничего веселого не было: детей — куча, и все — на ее шее». Пойдет?

— О детях, пожалуй, не надо.

— Ну, как хочешь… А может, и так хватит? Главное — есть мысль, правда? И связано с современностью. Учителя это любят. Сойдет! Не обо всем же писать длинно. Был бы я учителем, вообще велел бы писать сочинения только на полстраницы. И проверять легче. Скажешь — нет? Коротко: о чем речь, в чем смысл, и точка. Я вообще не люблю писать, а длинно — и подавно. Это я в маму пошел. Мама у меня тоже, если нужно письмо писать, всегда говорит: «Ох, смерть моя!» Ну, а так, в общем и целом, сойдет, как ты думаешь, а?

— Да, в общем… конечно, не длинно…

— Вот видишь! Учительница, когда меня увидит, тоже поймет, что я не Генрик Сенкевич.

— Конечно! — согласилась Агнешка, и в глазах у нее сверкнули веселые искорки, чего, к счастью, Михал не заметил.

— Ну, тогда перекатаю сейчас набело в тетрадь, и все. Ошибки исправила? Порядок! Пусть коротко, зато ясно. И знаешь, что?

Агнешка взглянула вопросительно. Может быть, он хочет сказать ей «спасибо» или еще что-нибудь в этом роде?…

— И знаешь, что? — повторил нерешительно Михал. — Я хотел тебе кое-что сказать… Э-э-э… Позабыл… Головой стукнулся — все вылетело… Ну ладно, когда вспомню… тогда скажу… Факт!..

Дядя надел старый свой комбинезон и пошел к пани Анеле красить комнату. Михал не выдержал и отправился посмотреть. Вся кухня была загромождена мебелью. Не верилось даже, что все эти вещи умещались в клетушке, где и окна-то было всего половинка.

Предположения Михала не оправдались. Медсестра не командовала, а старательно терла щеткой и мылом свою на больничный манер покрашенную в белый цвет мебель. Здесь же, пользуясь предоставленной свободой, носился Пимпус.

Поскольку о занятиях в кухне не могло быть и речи, Витек и Агнешка, на этот раз без приглашения, пришли к Михалу.

С уроками управились быстро. Агнешка пошла к себе заканчивать уборку комнаты. Петровские проветривали во дворе одежду, Витек и Геня помогали отцу.

Входная дверь была распахнута настежь. Услышав стук в комнату, Михал машинально сказал:

— Войдите!

Вошел пожилой мужчина в габардиновом пальто.

— Здравствуйте! — проговорил он, не снимая шляпы и оглядывая комнату. — Черник дома?

— Его нет, — сухо ответил Михал. Ему не понравились бегающие глазки гостя и его нос, цвет которого изобличал склонность владельца к рюмке.

— Мы уговорились идти вместе к Феликсяку, но Черник не знает адреса, а я ждать не могу — у меня тут еще одно срочное дельце… Дай-ка я оставлю адрес, и вот посмотри, сынок, как туда идти: здесь — надо слезть с трамвая, потом налево, в третьем доме — ворота во двор, потом вторые ворота, а уж там и флигель, вот тут, — ловко чертил он на листке. — Здесь, на втором этаже, у Феликсяка нас ждет славный ужин. Пусть Черник является вовремя, а если не явится, то ему и не поставится, — засмеялся он, довольный своей шуткой. — Скажи дяде — ты же ведь его племянник, да? — скажи дяде, что ужин нас ждет на славу. Понял? Держи план. До свиданья, сынок!

Он наклонился, подавая тетрадь, на обложке которой рисовал план. На Михала пахнуло отвратительным запахом винного перегара, лука и селедки.

Ему вспомнились слова Петровской: «Дружки! Это дружки и сбивают его с толку!» Припомнился ему и отчим, который тоже с дружками пропивал все получки.

Дядя давно уже не выпивал. А сегодня ему представится такой случай, и опять, значит, он вернется под утро, и опять пьяный. Завтра самому стыдно будет людям в глаза смотреть. И ему, Михалу, за дядю придется краснеть…

Михал с отвращением обрывает обложку тетради, рвет ее на мелкие клочки и швыряет в мусорное ведро. Потом широко раскрывает обе половинки окна.

Дядя возвращается умытый, волосы у него мокрые, видно, принимал душ. Он еще раз бреется и начинает одеваться, готовясь в гости.

— Ну и поработал я сегодня! — произносит он удовлетворенно. — Все кости ноют.

— Может, вам лучше отдохнуть?

— Отдохнем, когда помрем. Чего там! С людьми тоже побыть надо. Факт!

— А как же завтра воскресник?

— Все будет нормально, не беспокойся. Всему свое время. Что-то моего «лапочки» не видать. Пора бы ему уже быть.

— Папочки?

— Это мы так его прозвали за то, что он всех называет сынками. Опаздывает, старый плут! Наверно, пропустил уже где-нибудь рюмочку для бодрости. Только бы не хватил лишку, а то пиши пропало, и, дело ясное, к Феликсяку мы сегодня не попадем.

Дядя уже собрался. Он ждет и нервничает, все чаще поглядывая на стрелки часов. Ходит по комнате от окна к двери, прислушивается, наконец сбрасывает пиджак, ложится на кровать и включает радио.

— Не иначе, напился! Не иначе! — бормочет он сердито и говорит что-то еще, но слов не разобрать — их заглушает нежная лирическая песенка в исполнении Славы Пшибыльской.

Михал садится на кровать, чтобы лучше видеть дядю. Кажется, заснул? Намаялся сегодня, бедняга. Покрасить комнату у медсестры хоть и невелик труд, но и отдыхом его не назовешь.

Пусть отдохнет. А с этим «папочкой» здорово получилось. Михал не испытывал ни малейших угрызений совести. Он же действовал из самых лучших побуждений: для общего блага и во имя здоровья дяди.

Михал встает, приглушает радио и всматривается в спящего.

Две глубокие морщины, бегущие от носа к кончикам губ, кажутся сегодня глубже, тени под глазами — темнее, чем всегда. Лицо серое, утомленное. Наверно, дядя сегодня и не обедал. Не было времени, да и на сытный ужин рассчитывал…

«Дай-ка я сам приготовлю ужин». Пусть дядя пока отдохнет, а когда все будет готово, Михал его разбудит.

Пойти посмотреть на кухню — можно ли там уже готовить? Сразу за дверью в нос бьет острый запах мастики. Это у Петровских натирают полы. Стулья, составленные попарно, вынесены в коридор, даже швейная машина и та нашла здесь свое временное пристанище.

Зато на кухне уже и следа нет от вещей медсестры. Пол тщательно помыт, а сама пани Анеля кончает натирать пол в коридоре перед своей комнатой.

— Уже? — удивляется Михал. — Я думал, что здесь еще все вещи стоят, а вы уже внесли?

— У меня все делается живо-быстро, и готово. Петровские сегодня полы натирают, нельзя же, чтобы к ним отсюда известку таскали!

— Подумаешь! До праздников еще сколько дней! Чего торопиться?

— Не грех и до праздников в чистоте пожить. Твоя мама тоже, наверно, делает уборку.

— Может, и делает. Маме труднее — с ней малышня. А теперь, когда я здесь, за ними и подавно присмотреть некому. Я хотел раньше поехать… да вот не получилось…

— Успеешь еще, успеешь. Ну, а как ты себя чувствуешь? Я тебе на ночь еще раз массаж сделаю. Не лежится тебе?

— Сегодня у меня уже ничего не болит. Лежать больше не буду! Я вышел посмотреть, можно в кухню пройти или нет: надо ужин готовить. Сделаю яичницу с салом.

— Ну, я вижу, и правда все уже в порядке, если ты за стряпню взялся. А может быть, ты не откажешься от жареной картошки?

— Если она вам не нужна, не откажусь, а то, похоже, дядя совсем голодный.

— А разве дядя еще не ушел? — удивляется пани Анеля.

— Нет. Лег на кровать и уснул. Устал.

— Ну, что ты скажешь! Я же хотела приготовить ужин, а он отказался, сказал, что поздно и куда-то спешит. Ну-ка, погоди, я тоже кое-что добавлю к ужину. Дядя мне всю комнату покрасил, надо его отблагодарить.

На свежевыстиранной скатерти стоит блюдо с колбасой, тарелка с маринованными огурцами, масло и хлеб. Михал вносит блюдо с поджаренным картофелем. За мальчиком идет пани Анеля со сковородкой яичницы и бутылкой пива.

— Подъем! Живо-быстро! Ужин на столе! — кричит она вместе с Михалом.

Черник вскакивает, приглаживает рукой шевелюру и, видя, как соседка раскладывает по тарелкам яичницу, обрадованно говорит:

— Поди ж ты, и дома, оказывается, можно вкусно поужинать!

— Не то, конечно, что в гостях, но голодным не останетесь.

— Ох, волка бы, кажись, съел! — откровенно признается механик. — Пообедать сегодня не успел, а дома не хотел портить аппетит перед званым ужином.

— А что случилось? Почему вы не пошли?

Дядя рассказывает о «папочке», а Михал размышляет: сказать правду прямо сейчас или лучше попозже, когда медсестра уйдет? Пожалуй, лучше попозже, решает Михал.

Утолив голод, выпив стакан пива, механик повеселел.

— Оно, пожалуй, и лучше, что я остался дома: по крайней мере, высплюсь по-человечески. Но отказываться было нельзя, иначе и Феликсяк, и все остальные сказали бы, что я не пошел из зависти.

— Почему из зависти? — любопытствует пани Анеля.

— Тут такое дело… продвижение по работе… бабка на двоих гадала: то ли он, то ли я. Оба мы работаем давно, оба на хорошем счету. Дали ему, вот и…

— А почему не вам? — заинтересовался Михал.

— Кто ж его знает? Да я ему не завидую. Мне и без продвижения неплохо живется, а он человек женатый, с ребятишками, для него это важно. Пускай себе! Он даже на курсы записался.

— А! Если на курсы… — начала пани Анеля, но, взглянув на Михала, запнулась, — если на курсы, тогда, конечно, ему предпочтение. А вы что же, не могли на курсы записаться?

— На старости лет? — Механик пожал плечами. — Нет, это уже не для меня.

— На старости? — повторила пани Анеля и всплеснула руками. — Хотела я сохранить в секрете — вдруг осрамлюсь, — но если на то пошло, то признаюсь: я тоже записалась на курсы!

— Доктором хотите стать? — рассмеялся механик.

— Не доктором, это уже не для меня, а вот квалифицированной медицинской сестрой буду.

— Вы и без того медсестра! Столько лет работаете в больнице, — наверно, с закрытыми глазами можете сделать все лучше, чем другой молодой доктор.

— Конечно, практика у меня большая, а вот теории не хватает. Поэтому, когда осенью организовали у нас курсы, сам ординатор сказал мне: «Иди учись! Получай диплом!» Он не говорил, что я стара, хотя лет мне немало, побольше вашего.

— А платить будут больше? — поинтересовался Михал.

— Конечно. И зарплата больше и почет: все медсестры отделения в моем подчинении будут.

— Разве дело в этом? — махнул рукой механик. — Заработок, оно конечно, но…

— А разве вам не хотелось бы быть инженером или директором?

— Упаси бог! — воскликнул Черник. — Брать на себя такую ответственность? Обо всем беспокоиться, с людьми ссориться, спорить! К примеру, Феликсяк будет теперь бригадиром. Узнает он еще, почем фунт лиха, ох, узнает! Никто его не заставлял — сам напросился! А я и норму выполню, и приработать успею, да еще и время останется…

— …чтобы выпить, — подсказал Михал.

— …чтобы выпить, — повторил дядя, но тут же спохватился: — Ну, ну, поговори мне еще! Я за свои пью, понятно?

— Да пейте сколько влезет, пожалуйста, только моего не пропивайте. Но я вот думаю: дадут вам новую квартиру, что вы в нее поставите? Бутылки из-под водки?

Лицо у дяди залилось краской, а на висках вздулись жилы. Он смотрел на Михала молча, но лежащие на столе руки стиснулись так, что побелели суставы. Медсестра возмутилась:

— Михал, кабы не был ты болен, дала бы я тебе подзатыльник! Вы знаете, — обратилась она к механику, — его надо прибирать к рукам. Думаете, он только вам так дерзит? Всем! Другой раз как скажет что-нибудь, словно шилом кольнет. Надо же — какой язык вредный! Переделывай ты себя, Михал, переделывай, пока не поздно, иначе трудно тебе будет с людьми жить. Послушай доброго совета!

Пани Анеля вздохнула и, заметив, что гнев механика несколько улегся, поднялась, собрала со стола посуду и, поблагодарив еще раз за помощь, ушла.

Михал ждал, что будет дальше. Он и сам видел, что разозлил дядю, но не совсем понимал, чем именно.

— И в кого у тебя язык вредный? — услышал он наконец. — Мать — женщина тихая, скромная, слова никому не скажет…

— Вот-вот, я насмотрелся, — прервал его Михал, — потому ей и достается от всех. Вы думаете, я не понимаю? Она всегда всем уступает: «А, ладно! Пусть другие пользуются!» Вот и вы уступили своему Феликсяку. А я так не хочу! Я так не буду! Не уступлю, и все! И должность из-под носа тоже не позволил бы у себя увести!

— Феликсяк же на курсы записался!

— И вы бы записались!

— Ишь ты! А кто здесь говорил мне, что учиться не хочет?

— Мало ли, что я говорил! Вас бы на мое место, пожить с отчимом…

— Значит, ты теперь иначе думаешь? — Дядя сменил гнев на милость. — Не уступай. Учись. Перед тобой все дороги открыты. Мать будет рада.

— Из-за мамы и стараюсь… Дядя, — в голосе Михала просьба, — мне хотелось бы поехать домой пораньше. Мама там сейчас белит, стирает… Замучается она одна, без меня.

— Э, нет. Эти три дня еще потерпи, а то в школе неприятностей не оберешься.

— Обойдется. А я вам сейчас такое скажу, что вы сами меня прогоните.

— Ну? — всполошился Черник. — Опять что-нибудь натворил?

— «Папочка» приходил.

— Приходил? Когда? — не поверил дядя.

— Когда вы комнату красили.

— Почему же он не подождал?

— Не мог, торопился, а я сказал ему, что вас дома нет и придете вы не скоро. Он мне какой-то план нарисовал…

— И ты не боялся, что я войду и все откроется?

— А чего бояться?

— Ну и удружил ты мне! Ну и удружил! — Вопреки ожиданиям Михала Черник не рассердился, но был явно раздосадован. — Теперь наверняка не только Феликсяк, но и все остальные скажут, что я завидую.

— Да пусть себе болтают. Вы же сказали, что не завидуете.

— Ну зачем ты, Михал, суешься в чужие дела? Одни неприятности потом!

— А если бы вы пьяным вернулись, это что, приятно?

— Тебя мое здоровье беспокоит?

— И здоровье тоже. Но еще больше я о завтрашнем воскреснике думал. Все пойдут, а вы? Утром вы не могли бы ни рукой, ни ногой шевельнуть. Что, неправда?

— Хитер ты! Сам будешь полеживать в кровати, а я, значит, иди лопатой шуруй!

— И я пойду! И я буду лопатой шуровать. Вот увидите.

— Ну, ну, не хорохорься! Уж как-нибудь я за нас двоих отработаю.

В воскресенье утром Михал чувствовал себя уже совсем здоровым, хотя и дядя, и медсестра поглядывали на него с явным недоверием.

— Никто тебе ничего не скажет, если ты не пойдешь, — убеждала его пани Анеля. — Несчастный случай, что поделаешь?

— Все равно пойду. У меня уже ничего не болит, — упорствовал Михал.

Когда вместе с Витеком он вышел за ворота и взглянул в сторону стройки, он так и застыл от изумления.

— Вот это да! И крышу сделали! Всего несколько дней прошло — глянь, сколько построили!

— Они, говорят, взяли обязательство к осени заселить дом. Разве я тебе не рассказывал? Мама с отцом уже ходили даже выбирать квартиру, на каком этаже лучше. Мама не хочет наверху: холодно. — Витек так и сияет от удовольствия.

— А вы и правда получите в этом доме? Да нет, вряд ли до осени — стены еще не просохнут, — усомнился Михал.

— Теперь научились сушить, все лето еще впереди.

— Надо и мне своего дядьку настропалить, а то проморгает все на свете и останется на бобах.

— Не останется, не бойся. Из нашей развалины всех должны переселить.

— А где собираются на воскресник?

— Вон там, дальше, где грузовик стоит, видишь?

— Далеко! Лучше бы возле дома, ведь это наш дом.

— Здесь уже убрали, не видишь, что ли? Вчера и позавчера тут была тьма народу.

— Много сделали, — старался быть объективным Михал. — И кусты насадили, расцветут — красота!

— А вон там, за домом, будет большая детская площадка, специально для игр.

— Откуда ты знаешь?

— Дядька один рассказывал. Они там что-то вымеряли, проверяли. Инженер, наверно, или бригадир.

— Мой дядька, если бы захотел, тоже мог стать бригадиром, — вспомнил Михал, — только надо было на курсы идти, подучиться… А он не захотел. «Зачем мне это?» — говорит. Витек, а ты чего хотел бы: руководить или просто так?

— Я? — удивился Витек. — Я об этом и не думал вовсе.

— А я хотел бы руководить, — чистосердечно признался Михал, — и поскорее из школы смотаться…

Витек рассмеялся:

— Такой номер не пройдет.

— Почему? Научусь хорошо работать, поднажму как следует, и порядок!

— Без образования куда пойдешь? Курьером?

— Курьером? Грузчиком? От кошки рожки!

— Иди тогда в ремесленное: получишь специальность — и на завод.

— А может, есть какая-нибудь школа, где на начальников учат? В такую я бы пошел, факт. Ты не слыхал?

— Не слыхал. Может, Агнешка знает?

— У нее не спрашивай. Она посмеется, скажет: учиться, и точка.

— Я тебе то же самое и без Агнешки скажу: без образования другими командовать не поставят.

— Без тебя знаю, — помрачнел Михал и до самого грузовика шел уже молча.

Когда они увидели на отведенном участке учителей и директора школы, пришедших на работу вместе со своими учениками, у Михала пронеслось в голове: «Ну вот, из воскресника опять школу устроили! Тоже мне умники — нигде от них покоя нет!»

— Витек! Михал! — закричали ребята, завидев их еще издали. — Давай сюда! К нам! Покажем, как надо работать!

Это были пятые и шестые классы. Михал поискал взглядом Агнешку. Она стояла неподалеку и разбивала железными граблями большие глыбы земли. Рядом с ней вертелись два каких-то парня.

«Наверно, те, что носят ей портфель, — подумал Михал, окинул их изучающим взглядом и скривился: — Ничего особенного».

Работа была на выбор: копать, разгребать землю или отвозить на тачках камни. Кто посильнее, брался за тачки и отвозил камни.

Приятели взялись за лопаты. Для Михала это было привычным делом. Он каждый год сам вскапывал дома грядки под огород. Витек быстро устал, тем более что не хотел отставать от товарища. Он сопел, лицо у него раскраснелось и покрылось капельками пота.

— Ну что, уже сдох? — заметил с иронией копавший неподалеку от Витека Збышек.

— И не думал! — как-то слишком уж торопливо возразил Витек. — Чего пристаешь?

— Я не пристаю, а что вижу, то и говорю: ясно, сдох! Меня не проведешь.

— Ишь ты, землемер выискался! Отваливай да за своим носом поглядывай, — вступился за приятеля Михал.

— А ты тоже не лезь, — вмешался Галич. — Здоров, как бык, а за лопатку взялся. Тебе только тачки с камнями и таскать.

— Марек, он же болел, сегодня только с постели встал и вообще мог сюда не приходить, — счел нужным внести ясность Витек.

— Знаем, знаем, — продолжал изощряться Збышек, заметив, что девчонки, в том числе и Гражина, с интересом прислушиваются к этой перепалке. — Дело ясное: как работать, так сразу: «Ой, тут болит, ох, тут колет, ах, тут ноет!» — Збышек попеременно хватался то за бок, то за живот, то за поясницу, корча комичные гримасы и вызывая взрывы смеха среди зрителей и слушателей.

— Есть способ и того лучше, — откликнулся Михал, продолжая усердно орудовать лопатой, — лучше делать как ты: стоять и паясничать. Всем смешно, да и лопата пока отдыхает.

— Остряк-самоучка! — скорчил гримасу Збышек, берясь, однако, за лопату.

— Шутник-массовик! — не задумываясь, отпарировал Михал.

— Данка, правда ведь Збышек у нас шутник?

Все вокруг смеялись над этой словесной дуэлью, и в конце концов даже математик и новая учительница литературы подошли к расшумевшейся группе.

— Что это вы так развеселились? — спросил математик.

— Да вот тут кое-кто соревнуется.

— В силе!

— В ловкости!

— В острословии! — понеслось со всех сторон.

Учителя, успокоившись, ушли.

— А то и правда, давай силой померимся? — не отставал Збышек.

— С тобой? Нет, — ответил Михал, окидывая Збышека пренебрежительным взглядом с головы до ног.

— А со мной? — Вечорек вырос будто из-под земли. Он всегда вовремя появлялся там, где речь заходила о физической силе.

— Давай. А как?

— На тачках. Нагрузим одинаково тачки, и… — на этом воображение Вечорека иссякло, — кто кого перегонит. Идет?

— Погоди, у меня есть идея, — предложил Куба Новик. — Тачки нагрузить до самого верха, и кто дальше довезет. Согласны?

— Идет! Ладно! Тащите тачки! Живей!

Витек подошел к Михалу:

— Не дури, Михал! Ты же после болезни.

— Обо мне не беспокойся!

— Михал, брось, они хотят над тобой посмеяться. Не связывайся! — настаивал Витек.

— Надо мной? От кошки рожки! Сейчас увидишь, кто будет смеяться последним.

— Эта тачка тяжелее, — подстрекал Збышек. — Юрек, ты возьми ту, которая потяжелее, а то Михал после болезни.

— Потяжелее возьму я! — Михал схватился за рукоятки, он уже начинал злиться.

Соперники по команде Збышека покатили тачки вперед. Вечорек, не таясь, крякнул:

— Ого! Ну и нагрузили!

Михал катил тачку, тщательно выбирая дорогу среди рытвин и кочек. Он весь покраснел от усилия, на лбу у него выступили капли пота.

Сбоку подбежала Агнешка.

— Михал, брось тачку! Тебе нельзя! — крикнула она, видя, с каким напряжением он ее катит.

— Отойди! — прохрипел Михал. Еще пять метров, еще три…

— Сдаюсь! Точка! — едва дышит Вечорек, отпуская тачку и тяжело садясь на землю.

— Михал! Хватит! Бросай! — упрашивает Витек. «Еще немного, — думает Михал, стискивая зубы, — еще шаг».

Позади уже большая половина пути. Только бы дотянуть! Доказать этому Збыху…

Вдруг его словно бы окутывает черное покрывало, и он проваливается в темноту…

Когда он открывает глаза, то снова лежит в постели. В комнате пусто. Судя по солнцу, которое заливает все окно, день в самом разгаре. Михал с трудом припоминает события сегодняшнего утра. Сильно болит голова.

Дверь слегка приоткрывается, и в проеме показывается лицо Агнешки. Михал быстро закрывает глаза. Когда минуту спустя он потихоньку приподнимает веки, дверь снова прикрыта.

«Посмеяться надо мной хотели! — припоминает он, но не испытывает при этом никакой злости. — Вот я им и показал. Вечорек сдох…»

— Хотели надо мной посмеяться… да? — говорит он, когда Агнешка заглядывает к нему снова. — Вот я им и доказал…

— Мне кажется, что…

— Что тебе кажется? — В голосе Михала звучат нотки вызова.

— Мне кажется, что тебе надо проглотить этот порошок. Пани Анеля велела.

Михал безропотно глотает порошок и запивает его чаем.

— Что это у нас так тихо? — спрашивает он.

— В квартире никого нет. Сегодня магазины открыты, и все пошли за покупками.

— И старики тоже?

— Тоже. Одна я осталась квартиру сторожить.

Михала так и подмывает сказать: «Потому что у тебя денег нет», но что-то его удерживает.

— Ты хочешь спать? — спрашивает Агнешка.

— Нет, я уже выспался. А ты что делала?

— Занавески вешала. Новые. Я думаю, тетя не будет сердиться, как ты считаешь?

— Кто ее знает… больно она у тебя чудная… все ей не по нраву! Я бы не выдержал!..

— Нет, тетя хорошая. Только, знаешь, она очень долго была совсем одна…

— Одна! Тоже скажешь! Как это в такой квартире она могла быть одна?

— Я имею в виду другое: долгие годы с ней не было никого из близких. Всех отняла война. Ты же не знаешь, сколько ей пришлось пережить.

— Война давно кончилась, что теперь вспоминать?

— А тетя вспоминает, и с этим ничего не поделаешь.

— Зато теперь ты с ней.

— Тетя постепенно привыкает. Я вижу. Но иногда человеку надо побыть и одному.

— Ну да!.. С людьми веселей. Хоть работать, хоть гулять…

— Не всегда. Бывает, человеку хочется остаться наедине со своими мыслями. Чтобы никого не видеть…

Агнешка говорит будто сама с собой. Она смотрит в окно, за которым старая одинокая акация грустно машет нагими ветвями.

В первую минуту Михал хотел было рассмеяться: «Говорит, будто со сцены в театре или по книжке читает», но вдруг само собой всплыло воспоминание: когда мама выходила второй раз замуж и была свадьба, он убежал и спрятался именно затем, чтобы никого не видеть и никого не слышать. В доме было полно гостей, все ели, пили, играла скрипка и гармошка, а он залез в собачью конуру. Там его никто не искал. Старый Барбос приютился рядом; охранял и согревал его теплым боком — вечер был холодный.

Потом, после нескольких ссор с отчимом, когда взаимная неприязнь достигла предела, Михал стал прятаться на чердаке. Было там у него одно заветное местечко, где сам черт не сыскал бы его среди старой рухляди.

Может быть, Агнешка и права…

Вернулись из города Петровские. Витек первым делом заглядывает к приятелю:

— Михал, ну, как ты? Мама говорит, что тебя нужно веревкой к кровати привязать, пока ты совсем не поправишься.

— Мама купила нам носки, — хвалится Геня. — И тебе тоже…

— И трикотажные майки в полоску, как тельняшки у матросов, и нам и тебе. Тебе на два размера больше, чем мне, — добавляет Витек.

— Ваша мама — мне? — удивляется Михал.

— Ну да, твой дядя просил. А то он встретил какого-то приятеля, и они пошли пиво пить.

— Знаю я это пиво! — бурчит Михал. — Дело ясное.

— А попробуй угадай, что мне еще подарили, — таинственным шепотом продолжает Витек. — Угадай!

— Ботинки? Брюки? — пытается отгадать Михал.

— Нет, подешевле — сам знаешь: ждем квартиру, на мебель копим.

— Ну, говори, что? — Михала разбирает любопытство.

— Альбом настоящий, для этикеток, — с гордостью сообщает Витек.

— Альбом? Не врешь?

— Сам увидишь. Сейчас принесу. Это, наверно, папа уговорил маму, сама бы она вряд ли раскошелилась.

— Ого-го! — изумляется Михал, не без оснований считая про себя, что в этом деле есть и его заслуга. Жаль только, что Витек об этом уже не помнит.

— Голова у тебя не болит? — заботливо спрашивает Витек. — Когда тебя несли сюда, ты все стонал: «Голова, голова»… Ну и переполошил ты всех! Ужас! Агнешка больше всех испугалась! Она первой помчалась за медсестрой… Погоди, сейчас принесу подарки и все тебе расскажу.

Уже минуту спустя друзья рассматривают подарки, и наибольший интерес вызывает, конечно, альбом. Михал садится в кровати, и вместе с Витеком они начинают разбирать и раскладывать этикетки.

— Михал, а знаешь, Гражина все у меня выпытывала об Агнешке: а кто она, а что она, а откуда она тебя знает. Не верила, что Агнешка живет в нашей квартире, чуешь?

— А ей-то какое дело?

— Вот и я думаю. А видел, как она расфуфырилась?

— Кто? Агнешка? У нее и нарядов-то никаких нет.

— Не Агнешка, а Гражина.

— А… Видел: желтые кеды, серые штаны и зеленый свитер. Как петух африканский.

— Ха-ха-ха! Ты не вздумай только ей сказать, а то она взбесится.

— Ну и пусть бесится. Я же правду говорю. Скажи, — повернулся он к вошедшей в это время Агнешке, — правду надо говорить или не надо?

— Надо, — не задумываясь ответила Агнешка.

— Вот видишь! — обрадовался Михал.

— Чего ты радуешься? Агнешка просто не знает, о чем разговор. Агнешка, разве ты скажешь рыжему, что он рыжий, а горбатому — горбатый?

— Ни за что на свете!

— При чем тут горбатые, о них разговора не было! — запротестовал Михал.

— А при том! Для тебя правда только то, что тебе самому кажется. Если ты считаешь кого-нибудь дураком, то тут же и орешь: дурак!.. дурак!..

— Витек, иди ужинать, мама зовет, — заглядывает в дверь Геня.

Витек уходит.

— Помнишь, — обращается Михал к Агнешке, — мы с тобой говорили один раз о том, что в человеке самое главное. Ты сама тогда сказала: правда. А теперь…

— Я и теперь говорю: правда. Это значит, когда человек не притворяется, не лицемерит, не обманывает… ну, словом, когда человеку можно верить.

— Точно! А мне вот можно верить, потому что я рыжему всегда скажу, что он рыжий. А что же, по-твоему, надо врать?

— Врать не надо, но зачем это говорить? Ведь рыжему или горбатому это неприятно.

— Но это же правда…

— А ты забыл, — напомнила Агнешка, — как один раз нарисовали на тебя карикатуру — ты тогда разозлился, как оса!

— А зачем насмехались?

— Мне кажется, что говорить горбатому правду без всякой нужды — это тоже насмешка…

Михал задумался, размышляя, видимо, так ли все это, как говорит Агнешка.

— А ты знаешь поговорку: «Правда глаза колет»? Значит, все правильно. Нет, я всегда буду стоять за правду.

— Но за добрую, а не злую.

— Вот-вот, добро… зло… Это ты от пани Анели наслушалась. А ты знаешь, для кого она добрая? Только для своего Пимпуса!

— Вот и неправда. Если бы пани Анеля, твой дядя и моя тетя не были добрыми, здесь было бы совсем плохо, просто до невозможности!

— До невозможности, — повторил Михал, внимательно глядя на девочку. — Там, в Жешове, тоже было «до невозможности», да?

— Да, — коротко ответила Агнешка, отворачиваясь, чтобы не было видно ее лица. — Я туда больше никогда…

В этот день дядя вернулся домой раньше обычного. На кровать племяннику он положил большой пакет с апельсинами.

— Скажу тебе, Михал, откровенно: боюсь я ехать в это заграничное путешествие.

— Почему?

— А потому. Если ты при мне здесь такие номера постоянно откалываешь, что же будет после моего отъезда?

— Не бойтесь, — нахмурился Михал. — А еще лучше, если я в тот же день или на денек пораньше уеду домой.

— Ну нет! Я попросил Петровскую, чтобы она за тобой приглядывала. А как тебе понравились подарки?

— Подарки? Разве это не на мамины деньги? — удивился Михал.

— А если на мамины, так что? Ох, и чудак ты, Михал! Право слово, чудак! Ну, да ладно, у тебя есть оправдание.

— Какое еще оправдание? — Михал подозрительно взглянул на дядю.

— Сотрясение мозгов, вот какое! Тебя же стукнуло.

— Вы сегодня веселый, — не остался в долгу Михал.

— А что, нельзя? Вот тебе апельсины. Это уже от меня. Было целых два кило, да мы зашли в больницу к приятелю, и я оставил две штуки ему.

Михал вытаскивает апельсины из пакета. Их семь. Два, самых лучших, он откладывает в сторону.

— Это вам на дорогу.

— Зачем мне? — отнекивается дядя.

— Вам два и мне один или два, — категорическим тоном заявляет Михал, — а остальные я отвезу малышне и маме — пусть они тоже попробуют.

— Ну ладно, будь по-твоему, — говорит дядя и кладет свои два апельсина в рюкзак. — Пойду загляну-ка на минутку к Петровским.

Михал остается один. Он слышит, что вернулись и старики. В открытое окно доносится голос Агнешки, она разговаривает на балконе с паном Франтишеком о герани.

Михал быстро встает. На мгновение в глазах у него делается темно, в висках стучит. Но он мужественно берет себя в руки.

Еще раньше он выбрал из оставшихся апельсинов два самых крупных и спелых. Теперь он хватает их и неслышно открывает дверь. В коридоре никого. «Порядок! И дверь напротив раскрыта!..»

Сколько это заняло времени? Десять, самое большее пятнадцать секунд. Михал снова как ни в чем не бывало лежит в кровати. Пакет с апельсинами стоит рядом на табурете.

«Эх, вот бы иметь шапку-невидимку! Посмотреть бы, как удивится Агнешка, когда войдет в комнату и посмотрит на столик у кровати!»

После ужина улыбающаяся Агнешка заглядывает к нему в комнату.

Ну конечно же, она обо всем знает…