Если вокруг вас одни козлы – не стоит воображать себя ангелом

Совершенно неуместная здесь пословица

Хотите, верьте вы нам – а хотите, что и нет, да только уже не можем мы более мучиться и скрывать от вас историю ту недавнюю, с нами по воле жизни произошедшую, ибо чуется нам оно, значится, вот аккурат где-то под ребрами с левой сторонушки, что дивна история сия тайною необыкновенную, со смыслом нами до конца неразгаданным, и назидательна до умопомрачения. А потому мы и вам, погутарив, значится, между собой то немного, ее поведать решили, чтобы уразумели вы из нее хоть немноженько и измениться, может статься, успели то. А иначе ведь оно, действительно, попадать все и провалиться сквозь землицу то может, как ЛОМ то нами описываемый. Ну, обо всем по порядочку.

А записываем то историю названную для вас мы – мужики простые сельские из деревни Новомирово, Кирилл и Мефодий. Но вы нас, пожалуйста, с этими самыми букводелателями и азбукосоздавателями не путайте, потому как часто нас уже за то попрекали, что мы, дескать, этот великий и могучий русский язык – это который балагурный то, матюковый тобишь – создали, а слов нужных туда добавить то и забыли, так что мужикам то нашим, значится, и слов порой этих самых важных в спорах то своих как есть не хватает. А и не создавали мы его вовсе, а только пользовали! Особливо когда все хозяйство то ребят наших туда вместе с ЛОМом то и провалилось, да ух прямо как мы его вовсю пользовали – так что и слова то новые как раз понапридумывали, точно и в самом деле Кирилл да Мефодий какие!

Ну вот, значится, познакомились мы с вами немноженько, о себе понарассказывали. Особливо этот самый Кирилл, который меня и надоумил эту историю то и записать для поколений будущих в назидание.

В общем, хотите верьте вы нам, а хотите – и сами проверьте… только как вы теперь ужо и проверите, когда все хозяйство наше ЛОМовое уже под землей покоится несколько лет и выступать, как это говорится, в качестве вещдока уже ни в коей мере и не способненько… да только дело все было аккурат так, как мы скоро вам и поведаем.

Жили мы все в деревеньке нашей Новомирово, да горюшка не ведали. Детишек бабы наши рожали, а мы опосля вместе с ними их и воспитывали по уму, разуму и целомудрию. Урожаи мы собирали обильные, так что и на продажу то еще оставались рожь да пшеница в деревеньки и грады соседние. И коровки наши в хозяйствах то молоко давали, и куры неслись, и овцы стриглись, и кошки мышей изводили под хвост и корень.

И отношения у нас друг с другом все были ладные да складные – да такие, что и не ругались мы между собою вовсе. Ну, разве что если очередную бутылку самогона по праздникам, скажем, мужики то наши, значится, не поделят, потому что тогда да – такую «стенка на стенку» устраивали, что свисты, ахи, охи, да и пыль до колен еще долго по селу разносились. В общем, братцы, не житье было, а сказка практически. Да только не оценили мы спокойствие и мир то тот, за сущие гроши на ужасы иномировые обменяли, о чем до сих пор скорбим!

А дело было так. Приехали к нам как-то, значится, купцы заморские из местечка Новогрязево. А купцы потому, что в одеждах они были дорогих да необычных – мужики то в пиджаках каких-то черных с тросточками и шляпами, а девки то при них бесстыжие и вообще в платьях коротеньких и просвечивающих. А из Новогрязево потому, что так они нам, стало быть, и отрекомендовались, хоть о такой деревне то мы вообще первый раз слухом слыхивали, да глазами не видели. А почему заморские то – мы и сами не ведаем, по виду их внешнему и манерам престранным так мы потом в своем кругу то на хуторе и порешили. А еще заметили мы и долго удивлялись опосля, что заместо лошадей то привычных в повозках их свиньи да хряки запряжены были, а и кучеров то у них не было вообще, как ежели бы несли их эти свиньи сами, кудыть путь то и выберут!

И вот вышли они все из повозок то своих со свиньями и отрекомендовываться стали именами непривычными – Смитами, Бобами, Джонами и Сюзаннами с Барбарами всякими. Говорят, что про село то наше достойное они наслышаны, а потому и про нас забыть не решились – приехали, значится, посмотреть, что у нас и как. Обычаи, как мы поняли, наши перенять, да свои нам взамен передать. Да только вышло то, братцы, оно все по системе ниппель – как есть вошло то есть, значится, но не вышло! Навязали они нам свои обычаи то заморские пагубные, а наши то искорежили и высмеяли все опосля, немодными их называя да устаревшими. Но обо всем по-порядочку.

Остановились они у нас в трактире местном на неделечку поначалу, чтобы, значится, деревеньку то нашу осмотреть на «перспективность инноваций», как они тогда выразиться то изволили туманненько. А расплатиться сперва хотели не медяками нашими полновесными, а бумажками какими-то своими зелеными с пирамидами и глазами на них высеченными. Долго мы удивлялись деньгам то таким и брать то сперва не хотели, да только убедили они нас, что легко обменять бумажки то эти с рожами людей каких-то, на обратной их стороне нарисованными, мы сможем при желании, потому как весь мир то ими за бумажки эти продается и покупается. Ух, и не почуяли мы в тот момент подвоха то их, бестолочи, потому как в спокойствии и мире нашем, до их приезда сохранявшимися, доверчивыми мы очень стали и плохого о людях приезжих и не мыслили.

И вот прошла сперва и неделечка, а потом проходит и вторая уж, а постояльцы все со двора никак не съезжают. И все они что-то ходили, да у мужиков наших и баб выспрашивали, и показывали им, и подмигивали. Соблазняли их в те дни бесовскими своими нарядами да пристрастиями, как есть соблазняли – да только не поняли мы этого сперва, момент тот критический профукали и пропустили!

И доходились они однажды до того, что и трактира, и двора нашего постоялого у нас самих же и не осталось! Зуб даем на отсечение, что вот так, как все здесь описываем, оно и было: проснулись мужики то наши утром ранненьким по крику петуха первому, да и на улку выйти решили по росам утренним прогуляться, да воздуха бодрящего свежего вдохнуть. Глядь – а трактира то нашего и след простыл! Да ладно бы, если просто след его простыл в пожаре каком – новехонький еще лучше прежнего бы отстроили, да с парным молочком вместо самогончика то там разливаемого. Дак нет ведь – заместо двора то нашего постоялого и трактирчика-забегаловки монстр какой-то из стекла и бетона высился высоченный, солнце будто затмевая пузом этажей своих растопыренных!

И на первом этаже то его буквы громадные золотые сверкали и переливались цветами всеми и расцветочками, и слово там одно лишь трехбуквенное значилось, и было слово то «ЛОМ». Долго гадали мы, что бы слово то значило, и сошлись на том, помнится, что «Лучшее Общественное Место» это, а почему так назвали мы его – поймете вы вскорости, как историю эту скорбей наших до конца дочитать то сумеете. И поднимались вверх и вверх этажи за этажами у здания этого, и не было видно конца и края этажам то сим, вверх уходящим – а знающие люди, там часто бывавшие, нам после поведали, что этажей то всего там ровно девятьсот девяносто девять было, да только не ездил лифт тамошний выше первых ста в деревеньке то нашей, хоть говорят, что в ЛОМах то подобных из городов больших он и выше всех поднимал, значится.

И вот как здание то это громадное за одну ночь вырасти то как гриб после дождя какого сумело, мы и не ведаем – и хозяин трактира, помнится, тоже удивлялся сильно и горевал поначалу о заведении то своем, и все заморских гостей то наших удивительных и невнятных обвинял в этом деле то, будто бы это они силами такими магическими обладали, чтобы за ночь громадины такие нескромные возводить – свиньи они, дескать, одним словом, да губители. И ведь точь в воду глядел Арсений то наш, точь чувствовал!

Бросились мы потом, помнится, с утра по деревне то нашей все вместе гостей то этих искать, чтобы спрос с них держать за строительство сие непотребное, да только сколько не искали мы их по подворотням, подвалам и хлевам даже, а так и не сумели найти, ежели бы след их простыл совершенненько. Уехали, видать, как раз ночью той из села нашего дальше, свиньями своими погоняемые. «Да и хрен с ними!» – решили мы и здание осматривать отправились. Ох, право же, люди добрые и умные, лучше бы мы этого и не делали, потому как заманил нас всех ЛОМ тот и одурманил!

Чего в нем только, братцы, то и не было! Тут тебе и казино средстваизымательные, тут тебе и парфюм одурманивающий, тут тебе и цветочки искусственные, и обеды пузонабивательные, и одежда модная бесстыжая, и золото с украшениями душеослепляющие, и устройства всяческие пищащие и время отнимающие, и вина заморские опьяняющие, и журналы цветастые опошляющие…

И захватывало дух у многих наших ребят, и ломились они толпами в этот ЛОМ, и день деньской там кружили по этажам то этим бесконечным, а назад возвращаться к семьям своим, да детям своим, да мужьям и женам своим уже будто бы и не жаждали.

А плата за удовольствия все эти пагубные там тоже, помнится, необычная была: стояли там у входа в коридоры эти машины такие железные – и чтобы, значится, деньгу из машины этой вытрясти, оно надобно было палец там в отверстие специальное засовывать и ждать, пока иголка какая-то палец этот тебе проколет, а присоски затем часть кровинушки твоей у тебя откачают – а взамен, после операции то этой кратковременной, бумажки эти самые зеленые с глазами то и рожами уродливыми тебе в лоток высыпались. Высыпалось то не особливо много там, поэтому, ежели кто целый день в ЛОМе то этом праздно пребывал, то много раз ему к машинкам то этим бегать и кровь свою отдавать им приходилось, так что под конец денька то ужо он и бледный весь становился, и шатался порой, а все бегал и удовольствия то всяческие в ЛОМе этом покупал себе как наркоман какой или пьяница, а может кто и похуже. Вот точно вампиры машины то эти действовали, кровинушку нашу русскую от безвольности нашей выпивая ежедневненько!

И все в деревне нашей доброй переменилось, как снежный ком навалилось и вниз по пригорочку то и катиться начало! И часто бывало, помнится, что придет кто из наших мужиков то по утру раннему солнечному в дом то к другому и предложит зычно так и весело: «Иван, пойдем уже, наконец, жить!» А ему в ответ тут и отвечают сонно и вяло будто неживые: «Ты что, Емеля, не видишь – ВЛОМ мне сегодня!» – и шли опосля в этот самый ЛОМ и там день деньской и проводили, и стало словечко это, ВЛОМ, нарицательным.

И всем практически все ВЛОМ стало, и многие окончательно там, во ВЛОМе этом пагубном и скурвились, и оскотинились до невозможности. И тошно так жить стало, что хоть вой от горя этого и от состояния своего безразличного! И выть многие, собственно, и начали – да только не на луну, а на ближнего своего аки волки какие злобные. И ругаться стали словами иностранными, заморскими, и ненавидеть, и гнать друг друга, потому как всем им теперь ВЛОМ было – даже добрыми оставаться, видимо.

И многие месяцы трагедия сия тянулась, и как зачарованные стали люди. А опосля еще и выяснилось, что машинки то те, кровь собирающие, не простые были – кровушку то они откачивали, а взамен вещества ядовитого назад то и впрыскивали, так что и умерло несколько ребят наших и баб от яда то этого заморского, ЛОМового состояния своего не выдержав. И хоронили их, помнится, быстрехонько, землицы набросав и всплакнув для вида лишь, и народу на поминках то было мало – потому как ВЛОМ практически всем было оно. И вот, верите или нет вы нам, братцы, но и солнышко наше красное стало как-то с тех пор заходить за горизонт рановатенько, так что время ночное темное то и удлинолось. И петухи петь перестали, и куры нестись, и даже кошкам ВЛОМ мышей ловить стало то.

И не помним мы точнехонько, сколько морок сей длился то, – да только помним ясненько, чем оно все то и окончилось. Бабка наша местная, врачевательница, Прасковьей прозываемая, одна практически и осталась, кто в этот злополучный ЛОМ ни разу и не попадал то. И после того, как муж то ее, значится, вин каких-то наглотавшись и дымов каких-то в ЛОМе этом накурившись, в очередной раз домой вернулся, не выдержала душа ее тонкая, и крикнула она в сердцах тогда, помнится: «А шоб весь этот ЛОМ ваш под землю и провалился!» И буквально в момент тот же –  ежели муж то ее, Михалыч, нам об этом потом шепотом после протрезвления все пересказывавший, не брешет – затряслась земля то вся в деревне нашей и ходуном ходить как волнами начала, будто и не земля это была вовсе, а море какое. Ходила она так, и сотрясалось все время какое-то – а потом как возьми, да и разверзнись дыра громадная под ЛОМом то этим, и как провались оно все туда со всеми там в тот момент внутри находящимися то в глубину бесконечную, так что как минимум треть деревни нашей то там и сгинула в одночасье, в беспросветной глубине этой.

Как кратер громадный дырища та получилась! Ух, и пужались мы на нее смотреть поначалу! И кричали туда в надежде, что отзовется кто-нибудь, да только молчание гробовое всегда нам ответом оставалось. А через несколько дней то задрожала землица вновь и сошлась на месте дырищи той, как ежели ничего там, на месте трактира того злополучного, отродясь то и не было. А Прасковья то упомянутая после событий тех немой сделалась – и ходила, и слова вымолвить более не могла, только руками невнятно размахивала время от времени.

Но, хотите – верьте, а хотите – и нет, да только вновь налаживаться после событий тех страшных жизнь у нас начала. И очнулись будто вновь люди, и встрепенулись, и ВЛОМа конец настал окончательный. И снова все мирно друг с другом зажили, и время уделяли и детишкам, и мужьям, и женам своим. И стали дни длиннее, а ночи короче, и петухи вновь запели, и куры занеслись, и крысы поразбежались кто куда. Запомнили люди урок тот страшный, и ЛОМы из душ своих выкинули, и стали жить праведно.

* * *

Вот так оно, собственно, все и было, как оно здесь нами, Кириллом да Мефодием, написано! И ничутоку и не переврали мы события дней тех прошедших – ежели только малость самую в деталях разошлись. Ну, да с кем оно не бывает, верно ведь? А верите вы нам или нет – не нашего ума дело то, потому как нашего ума дела мы сейчас как раз уже и исполнили – а вам все это читать, думать и от ВЛОМов всяческих раз и навсегда избавляться!

08.09.2012