Здраве буде, миряне!

Решил таки я, значится, к вам таким вот образом чудным и дивным обратиться. А то нам, богослужителям, оно ведь тоже скучно бывает до остолбенения временами то, не без этого. А то вот ходите вы к нам толпами своими порой на молебны да празднества всякие, в ножки кланяетесь, да ручки наши белые целуете, а поговорить то оно ведь и не жаждете особливо. Разве что на исповеди, да и то – больно нам оно слушать монологи ваши нудные о деяниях отвратных особливо охота чтоли? А деяния то те ведь такие порой, что уши свернуть в трубочку хочется и цыкнуть на вас яростно – но вот приходится терпеть белиберду эту всю и в конце речей ваших грустно-горестно вздыхать и фразу ту сокровенную о грехов вашем отпущении повторять аки робот какой, потому как заплачено по прейскуранту все уже. Делать нечего – слушаешь, вид делая, что интересно тебе это все до изнеможения, а на деле скучаешь там, в кабинке этой исповедальной, для того темной и скрытной которую мы и сделали, чтобы не видели вы, значится, лиц наших выражения.

Или вот этим самым трупикам, в железные ящички собранным и мощами нами прозванными, шастаете вы да поклоняетесь, потому как мы святыми их назвать дерзнули. Их вы там чуть ли не лобызаете в припадках экстатических своих, и даже разговаривать удумали некоторые, абы ежели говорить мертвые могли бы – а про нас то и не упомнили, как если бы и не живые мы были, а они живее нашего.

А бывает, что приедет какой мирянин еще, бланки на молебны на всю семью свою до колена десятого назаполняет молча и ссупившись, да сунет в руки потом после оплаты по прейскуранту в кассе то –  а нам потом молись за здравие али упокой душ их в служениях своих, будто знаем мы, что за люди в бланках тех упомянуты, может какие и мерзопакостники? Вот так и молишься не пойми за кого, хоть и понятно, зачем – денег ради ведь… а иначе зачем молитву платной то делать?

А бывают еще и того хуже прихожане встречаются – молча зайдут в храм наш, свечу где-то на стороне купленную вставят в свечники наши и зажгут – и все это молча и скорбно так делают, слово боясь вымолвить, что прямо оно иногда ощущение так и накатывает, что не храм это вовсе, а погреб какой или кладбище… Ух, ужас! Сам порой пужаюсь мысли то сей, а сделать ничего не могу, ибо так оно принято в храмах то наших православных вести себя по канонам то. А коли кто нарушать те правила нами выдуманные вздумает – оденет что не так, али спеть что свое удумает – прилюдно поносить будем, за веру ратуя и нравственность, пусть и не сомневается!

И вот оно так, значится, и получается, что аки роботы мы какие вам стали уж, и словом живым и целительным с вами порой и не перемолвиться. А ежели и хотите вы перемолвиться в беседе личной, али спросить совета какого – так ведь о вас, болезных, все время разговаривать да наставлять вас приходится! Ох, тяжкое ж какое дело то это – советы давать и наставления. Вот придете к кому из нас вы и начнете, бывает, жалобиться – то у вас не так, это не ладится, здесь чего-то не хватает. И вот сиди, слушай вас, или того хуже – стой еще, да советы на ходу удумать пытайся. А какие советы то удумать можно, ежели ситуацию вашу и вас, собственно, знаешь только поверхностно? Вот и давать советы общие, универсальные, временем проверенные приходится – в церковь нашу вновь сходить, да свечечку прикупить какую-либо, да молебен заказать месячный. Одноразовые молебны заказывать тоже можненько, но не эффективны они столь в силе своей, ибо шибко по деньгам дешевы. И устаешь так порой от монологов то этих монотонных и советов одинаковых, что аж выть на луну хочется, благо что луны то днем и не видненько.

А ведь и нам высказаться порой то как хочется, душу свою и мучения совести громадные, волнами то так и накатывающие, излить и покаяться! И хотел уж было я покаяться то однажды – да неужто мне то, святому почти человеку, и перед таким же священником то и исповедоваться, осознавая ясненько, как он будет речи то мои пламенные эти выслушивать безразлично и холодно? И вот решил я, значится, вам, миряне мои ненаглядные, овечки вы мои златоносные, униженные вы мои и оскорбленные, душу эту свою самую опорожнить не стесняясь. А и чего стесняться то мне прикажете, коли вот расскажу я вам о себе еще совсем немножечко, да и закончу на том заранее, дабы в детали недостойные особливо и не углубляться то мне? Да и отпущу потом сам себе грехи я и буду чистеньким. Долго ли, умеючи?

А начну я с того, пожалуй, как в семинарию духовную поступать готовился. Хотите верьте вы мне, а хотите и нет, да только не было у меня с детства трудолюбия или прилежания какого-либо, и желания работать тяжко не было также точненько. Любил я поспать частенько часиков по двенадцать, да за столом понежиться, живот свой вкусностями всякими наполняя. И навыков каких-либо и умений не развил за годы жизни отроческой я потому, что смысла в том не видел – один век живем, а далее хоть потоп на них на всех!

И вот, пришло когда времечко мне с путем будущим определяться, надоумил меня батя в семинарию духовную поступить, божьим человеком чтобы стать, значится. Работа, говорит, не волк, на луну выть с горя не будет, а источник заработка стабильный, ежели особенно со временем приходом то своим обзавестись удастся. Знай себе службу неси, ритуалы выполняй, молебны отчитывай и с прихожанами для проформы время от времени общайся с лицом участливым и милосердным на вид. Признаться мне тут еще надобно, что не особо то в Бога, создателя нашего, верил я – да разве оно и надобно, ритуалы то чтобы исполнять, да молитв пару наизусть выучить? Обезьяна любая с заданием сим легко справится!

Ну, и бросился я, в общем, в омут то тот с головой – долго ли, желаючи? Отучился свое, неверия своего не показывая, да и в храм местный помощником настоятеля его определен опосля был за успехи значительные. А успехи то у меня на этом то поприще ого-го какие были, прямо-таки сам себе удивлялся и нарадоваться не мог, что уж про родителей моих и говорить. Молитв тридцать наизусть я выучил, не особливо смысла их понимая, правда, – а и кто их поймет на языке то устаревшем, неужто миряне эти самые офанатевшие? Умел еще я быстро цитаты нужные в писании священном находить, да объяснить мог играючи, почему православие то наше получше всех этих иных религий бесовских будет, сектантов этих всяких католических, протестантских и буддистских. Канонизированных святых наших жития я в чертах общих самых выучил, дабы народ делами их праведными и неправедными стращать после, а более даже святых этих самых количеством, нежели делами и качеством их стращать то – ведь, чем более у веры твоей святых, ею одобренных, тем крепче она в глазах паствы иной, не правда ли? В общем, хороший, видать, из меня поп вышел – конфессионально профессиональный и стойкий религиозно.

И вот помню как-то раз, служил то когда я у брата моего церковного, у настоятеля, беса этого, на побегушках аки пасынок, случилось в храм наш девице прийти одной молоденькой. Ох, и хороша же была девица та видом и объемами, что аж дух у меня захватывало! Лет семнадцать ей было от роду, но румяна была как яблоко спелое, с грудями тугими налитыми и ликом под стать ангельскому. И вот говорила она, помнится, что сиротой недавно сделалась и решила она к Богу на весь век ей оставшийся обратиться, потому и к нам пришла, монахиней чтобы стать в храме нашем. «Вот ведь глупая человечина, – думал я тогда, – удумать решила, что Бог у нас здесь обитает… Станет он нас, торгашей бессовестных, слушать как будто, коли еще в тот раз хлыстом исхлестать решил, помнится». Но виду я не подал, конечно, ибо уж больно хороша девица та была малая. Ну и приняли мы ее, в общем, в обитель нашу по совету моему для настоятеля.

А совет то тот неспроста я дал – постепенно, со дня первого, стал я ее обхаживать, да к святости приобщить церковной жаждал. Уж и молитву ей вслух какую прочитаю, красуясь, уж и свечки для нее вечером на этаже первом зажгу для большей романтики, уж и так подходить к ней пытался, и эдак, да все не мил был. Грустила она днями и вечерами в доме нашем, о чем-то своем далеком и мне неведомом тоскуя, и по всему видно было, что тяготит ее место это и не находит она в нем то, что искала ранее, и уйти может от нас насовсем вскорости. И от желания своего неисполненного решился я тогда на поступок отчаянный – в келью к ней ночью силою ворвался, дверь ключами своими открыв, да и на постель ее бросил, и навалился сверху, желанием снедаемый. Кричать она хотела, да на помощь звать сперва, да только рот я ей рукой заткнул, пока дело свое делал быстрехонько. И пикнуть не успела девица та и особо опосля и не сопротивлялась. А напоследок пригрозил я ей, что отлучим мы ее от церкви святой нашей, ежели рассказать кому вздумает о случившемся, и поругаем ее прилюдно как от Бога отвернувшуюся, и хулить будем так, что и родители ее, почившие в миру том, нам неведомом, испугаются.

Смирилась девица та и ничего не сказала – лишь на следующий день повешенной на веревке бельевой в келье нашли ее мы. Молчал я, разумеется, и ничего о том не сказал, да и коли скажешь о том – пальцем у виска покрутит народ и усмехнется, не поверив. Святые мы в глазах их, видите ли, безгрешные. Ну, может, оно так и к лучшему. Да, а настоятеля то храма нашего вскорости со службы уволили за инцидент этот ужасный, по его недосмотру случившийся, так что я как вторая рука его место вскорости здесь и занял. Долго ли, умеючи? Неисповедимы пути, как говорится.

В общем, не знаю я особо с тех пор ни горя, ни забот, ни нужды. Недавно вот вообще идею какую гениальную удумал – храмы надувные начать, значится, изготавливать. Чтобы пришла процессия на место какое к мирянам некрещенным, храмик тот наш быстренько тут же развернула на неделечку, да и покрестила всех, и отмолила грехи всем, и отпела всех, и благословила, и прокляла. Эх, вера наша надувная, чего только ум хитрый человеческий изворотливый не понапридумывает! А за идею эту мне, отметить надобно, вышестоящие чины церковные разрешение на омовение машин водой святой выдали.

На днях вот и вообще бесов я изгонять научился из прихожан то этих самых, ведь простая процедура на деле то оказалась: объявляешь сначала кого грозно так одержимым и отродьем бесовским, и все от него в страхе шарахаются и крестить начинают, и боятся его как зачумленного, так что он и сказать то ничего не может особливо, а после ритуалы над ним всяческие экзорцистские проводить начинаешь, импровизируешь, не надоест пока. И храму твоему почет и авторитет, и недоодержимому этому потом чувство облегчения!

Так что бизнес мой теперь растет и ширится, как это между нами говорится, не по дням, а по прихожанам. Свечки вот еще с собой приносить мы этим бедным овцам нашим запретили недавно, ибо нефиг! Пусть наши покупают с заводика местного втридорого, коли такие уж верующие все из себя. Фу, презренные!

Лишь одно беспокоит порой меня, миряне вы мои дорогие. Вот жжется что-то внутри в груди где-то временами, и болит, и ноет. И так мерзко на душе моей порой становится, что прямо на луну эту самую хоть и вой от горя! Или сны еще, бывает, кошмарные природы бесовской приснятся. Но отпускает потом на время, слава Богу! Совесть, говорят, да не верю я в совести наличие, ибо зачем она человеку нужна то, когда вокруг соблазнов то столько поразложено? Неужели глас души то нашей, Богом данный? Мешает ведь только, глупая!

Уф, что-то поразоткровенничался я тут с вами шибко как-то, всего понарассказывал. Душу излил, так сказать. Ну, а раз излил, то и сжечь мне можно будет записку эту вскорости, успокоюсь как только. Ибо зачем вам для сохранения веры вашей в нас читать признания подобные надобно? Решительно во вред вере своей в избранность нашу будет то!  Потому сожгу я завтра это все, как есть сожгу, и по ветру развею всенепременно. И чист буду аки младенец, и свят практически!

…Вот только чего же совесть то моя мне ужо и спать не дает смиренненько?

21.07.2012