Прошло всего несколько недель после этой ночи в Козенце, мы ехали в поезде, который вез нас туда, где мы должны остаться вдвоем и отпраздновать Новый год.

— У тебя есть идея, куда мы можем поехать? — спросила я его.

— В спокойное место, — ответил он, — подальше от всех.

Так мы сняли красную лачугу, окруженную деревьями, затерянную в тенистых холмах. Она была красная, как вишня, красная и маленькая.

Там внутри, говорили мы, встречаются наши ночные сны, где бы мы ни находились.

«Когда мы будем далеко друг от друга, наши сны придут сюда и встретятся, мы увидим, как они сплетаются в воздухе и танцуют, обнявшись, под звуки симфонии, которая еще не написана», — говорил мне Томас.

Внутри дома стены были желтыми, а полы кирпичными, и, если ходить босиком, можно почувствовать, как едва заметное, слабое тепло распространяется по всему телу.

Выйти, единожды войдя, было почти невозможно. Мне казалось, над постелью витал горький дурман, который не давал нам подняться. Три дня пролетели как часы, минуты, секунды; мы перенеслись в другую галактику, в другие миры. В этом красном мире, спрятанном на огромной зеленой груди, билась любовь — гигантская, потерянная, удивительная любовь, которую мы пили медленно и долго, большими глотками, любовь, которая позволяла нам наслаждаться друг другом, не погружаясь в глубокую, слепую темноту страсти.

Его тело было нежным, я лежала на нем и не чувствовала опасности.

«Если нам придется когда-нибудь расстаться, — сказала я, — кому я буду рассказывать смешные истории? Когда со мной случается что-то смешное, мне не терпится рассказать об этом тебе».

И кому я рассказываю смешные истории теперь? Со мной случается что-то по-настоящему смешное?

Не знаю, не думаю.

Может быть, в том, кого я спустила в канализацию, не было ничего человеческого, но это был плод удивительного чувства, название которого я забыла.