– Играем в прятки, дорогой Франческо, и в который раз уже так удачно, что не можем найти, даже после конца самой игры, – кто же спрятался. Потом танцуем, но иногда без передышки всю ночь до самого рассвета, пока нас от усталости сон не свалит. А затем играем с иллюзионистами; подумать только, что среди нас есть один такой молодец, которому удалось восстановить фреску «Страшный Суд» в Сикстинской капелле потом испариться. Большое развлечение доставляет борьба между животными – куры и скорпионы, крысы и коты, летучие мыши и совы – случается делаем ставки: кто кого. Когда мы устаем от этих развлечений, идем в Сикстинскую капеллу выбирать папу, а потом отдыхаем в облаках пара турецкой бани в бастионе Сан Джованни. Ну-ка, скажи, разве мы не развлекаемся до смерти в нашем конклаве, дорогой Франческо!

– Ах, дядя, ты – молодец, какая сила духа, какой ты сильный человек…

Насмешки молодого человека его заразили, в ответ заставив весело рассмеяться. В это время раненая сова вернулась на свое место над занавесками. Неплохо ему удалось так пародировать их правду. Но ведь на это его вдохновил Франческо; разговаривая с Кларой, вряд ли он мог бы поддаться такому настроению.

– Итак, высокопреосвященный дядя, я могу быть спокоен, ты там неплохо устроился, и мы скоро увидимся, на Рождество.

– Так-то лучше! Конечно к Рождеству я привезу несколько кур из конклава и к новогоднему столу заодно… Увидишь, какие они жирные…

И пока Франческо, все еще смеясь, прощался с ним, кардинал-архиепископ из Турина, почувствовал, как кольцо безумия сжимается вокруг него, несмотря на его жалкую попытку обратить все происходящее в шутку, в сказку, в глупую буффонаду, и в комических красках без всякой святости пересказать правду. И потому только, что он и другие кардиналы в конклаве становятся похожими на трубадуров, шутов, юродивых во Христе, которые побуждают Бога проявить себя в провокационном спазме. Конклав, ставший похожим на карнавал, толкает Его в другую часть мира. Солнце теперь поднимается не с востока, с запада…

Душа перевернулась после этого вывода; он решил – часы отбили половину одиннадцатого – пойти в бастион Сан Джованни. Открыв дверь в прихожую бани, обнаружил, что совершенно не удивлен находящейся здесь огромной толпой.

Были все: французы, немцы, испанцы, итальянцы из курии и епископств, африканцы, южно– и североамериканцы.

Едва нашел свободную раздевалку.

Натолкнулся на кардинала Пайде, раздевавшегося в соседней кабинке.

– И трое… – сказал он, вздыхая и глядя в упор на бывшего трапписта.

– И трое… что?

– …И трое, дорогой Пайде, трое из наших никогда больше не придут сюда: Контарди, Маскерони и Угамва…

– Нельзя ставить на одну доску тех двух с нашим великаном-заклинателем: Угамва вовсе не умер.

– Уверен? Думаешь, это была магия?

– Нет, точно я все-таки не знаю – умер ли он. Но мы должны за него молиться, упоминать его в наших богослужениях.

Этторе Мальвецци ничего не ответил, но его лицо начало меняться. В его ушах вновь зазвучал смех Франческо и опять заразил его. Он засмеялся, не думая, смотрят ли на него. Не смог сдержаться и засмеялся вновь.

Пайде сделал вид, что не замечает этой, ничем не обоснованной эйфории Мальвецци, и пошел в сауну. Не первый его коллега в последние дни проявлял признаки психической неуравновешенности. Правда, он уже и раньше замечал, что у Мальвецци слабая нервная система, возможно, дело в клаустрофобии. Себя считал везучим, поскольку воспитывался у траппистов: мог жить в тишине целыми днями, и только один, не чувствуя при этом себя одиноким. Одиночество он чувствовал, скорей, в компании. И поэтому сауна ему тоже нравилась: можно было размышлять над будущим. В этом месте сама обстановка, вынуждавшая к близкому знакомству, к беседам, к прямым контактам, была, как в детстве, на его острове.

– Ну, и когда же вернется наш великан-заклинатель?

Мальвецци не ответил, скрываясь в густых облаках пара.

– Да кто может знать? Может быть, черные кардиналы, – боишься спросить у них? – ответил со своего места какой-то голос; невозможно было определить – кому он принадлежит, – так много было пара; этой ночью с первым снегом температуру в сауне подняли.

– Нет, я не боюсь… а что – никого из наших собратьев из Африки сегодня здесь нет?

Теперь бестактным был тот, закрытый паром аноним, возможно, из тех епископов, на кого подействовала тогда магия.

– Здесь я.

– А ты кто такой?

– Карло Фелипе Мария Дос Анджелес из Мапуто…

– Ну, так я у тебя спрашиваю. Ты позовешь кардинала Леопольда Альберта Угамву, или его буду звать я?… Угамва, чего ты там ждешь? Свисти, свисти как следует, и стена упадет!

За последними горячими словами Мальвецци последовало долгое молчание.

Только Матис Панде собрался открыть рот, как произошло нечто, совсем уж странное.

Пар быстро разошелся. Температура, между тем, в сауне резко понизилась. Все стало видно; старые великие выборщики были в костюмах Адама: кто сидел, кто стоял, кто опирался о стену.

А в середине большого помещения стоял с головы до ног одетый в черно-красное кардинал-архиепископ из Дар-эс-Салама – Леопольд Альберт Угамва.

Раздавшийся смех начал усиливаться и, казалось, никогда не кончится. Смеялся Этторе Мальвецци и никак не мог остановиться. Быстро-быстро он заговорил о том, что ему нужно срочно позвонить Франческо.

– Позвонить? Но, Этторе, разве ты не видишь, что вернулся наш Угамва? Разве не этого ты хотел? – старался успокоить его Рабуити, начиная понимать, что нечто нехорошее творится с его другом-туринцем.

– Прошу вас, дайте мне позвонить Франческо!

Кардинал из Дар-эс-Салама, растроганный и оглушенный внезапным своим возвращением, постоял немного, да и пошел к выходу из зала, в котором в тот же потеплело момент и заклубился горячий пар.

Многие кардиналы покинули парную, с Этторе Мальвецци остались только Челсо Рабуити и Матис Пайде.

В прихожей бани небольшая толпа окружила танзанского епископа, не давая ему уйти. Многие до него дотрагивались, пожимали ему руку, не находя в себе смелости заговорить с ним и задать ему важные вопросы, которые были у них на уме, в том числе и тот, с которым к нему, не задумываясь, мог бы обратиться Мальвецци.

– Бедный Этторе, нужно отправить его в келью, – произнес ближайший к Угамве епископ из Венеции, Альдо Мичели.

– Это его силой я вернулся, – сказал танзанец.

Слова заклинателя всех удивили.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, что в нем есть добрая странность, которую можно приравнять к моей магии. Мальвецци все понимает примерно так же, как я, только по-другому. Он меня почил, потому что «видел» меня, то есть знал, что я нахожусь внутри этих стен.

Последовала тишина. Разговор ушел в тайные глубины, прерогативы одних только африканцев, другим там делать было нечего. Угамва, защищая душевную тонкость Мальвецци, и чтобы не вызывать большей подозрительности окруживших его кардиналов, решился на объяснение.

– Почему вы не хотите понять? Если бы он не обладал простотой ребенка, не открылся бы в стене проход, и я не смог бы вернуться.

– Да, что ты такое говоришь? Как этот бедный Мальвецци мог открыть… проход? – не переставал удивляться епископ из Венеции.

– Да и более высокие стены, воздвигнутые Злом, могут поддаться. Кое-кто, умея правильно запросить пленника, у которого осталось мало сил, мог сменить таким образом эту игру в пленение. Как раз то, что нужно – подуть и засвистеть против стены – сумел понять Мальвецци, раздвинул стены и высвистал меня… Так и освободил.

В этот момент в дверях возник Матис Пайде, а с ним, опираясь на его руку, Мальвецци. Легкая улыбка играла на губах туринца. Зачем слова! Эта улыбка, не вызванная, казалось, ни чем, эта бесконечная улыбка говорила сама за себя. Да, Угамва был прав: этот человек знал разницу между ложью и правдой; Зло и Добро перестали лгать, представ перед ним, наконец, в разных ипостасях.

В этот момент Рабуити посмотрел на телефон, стоящий на столе в вестибюле, и подумал: нет, не будет его дорогой Этторе звонить Франческо. Туринский кардинал прошел мимо аппарата и не заметил его, предоставив эстонцу, на руку которого все еще опирался, вести его в раздевалку.

Кто-то, видимо, сообщил о случившемся капеллану, монсеньору Контарини. Сухая фигура сильно побледневшего прелата уже возникла в дверях и тут же скрылась со скоростью света в раздевалке. Танзанский кардинал сидел в вестибюле, все еще окруженный другими кардиналами. Он больше не желал отвечать на вопросы.

Может быть, только камерленгу он бы и ответил; должен же был он понять силу заклинания.

Снова появился Мальвецци, теперь уже сопровождаемый его капелланом. Казалось, он был менее сконфуженным, однако улыбка с его губ так и не сходила, хотя уже было ясно, что понемножку он возвращается в реальность. Угамва подошел к нему, чтобы спросить, как он себя чувствует. Мальвецци не ответил, но благословил черного кардинала нагрудным крестом. Этот жест Мальвецци произвел сильное впечатление, казался вполне сознательным. Туринский кардинал благословил это странное место, в котором они все находились, благословил и всех присутствующих.

Потом медленно двинулся к выходу, все еще держа поднятую в жесте благословения руку. Многие склонили головы, а два монсиньора, филиппинец и угандец, обслуживающие кардиналов в бастионе Сан Джованни, встали на колени.

Через два часа, уложив в постель своего кардинала, монсеньор Контарини был же у камерленга с отчетом о здоровье туринского архиепископа.

Новость о происшедшем с Мальвецци до Веронелли уже дошла: ее передал Угамва, обеспокоенный состоянием своего спасителя.

Перед камерленгом Святой Римской Церкви возникла очередная проблема. Во-первых, он растерялся от беспрецедентности случая, во-вторых, забеспокоился – не уменьшится ли теперь количество голосующих. Танзанец же, наоборот, считал, что количество присутствующих в Сикстинской капелле не изменится, поскольку персона Мальвецци освящена, и он будет присутствовать на заседаниях конклава. Возможно, добавил Угамва, этот человек ближе всех нас к Святому Духу.

Всронелли отнесся к словам Угамвы недоверчиво и пришел в замешательство, не зная, какое ему принять решение. Кроме того, его беспокоило следующее: если новый Понтифик будет выбран без голоса Мальвецци, даже при условии его присутствия во дворце, будут ли считаться действительными эти выборы?

Контарини был согласен с Угамвой, хотя, после ухода Мизанийца ничего сверх того объяснить не мог. А способен был лишь с уверенностью подтвердить, что его кардинал всегда был образцом мягкости и спокойствия, – и тогда, недавно, в те часы, когда «вызывал» пропавшего Мизанца. По поводу слова «вызывал» камерленг, прервав испугавшегося Контарини, заметил, что Мальвецци не заклинатель духов и не умеет ни воскрешать мертвых, ни и понять демонов.

Но Контарини не остановился и сказал, что в конклаве сидит не один только заклинатель, потому что кардинал из Турина, например, говорит с тенями, а также с теми двумя скончавшимися, о которых сейчас так грустят в конклаве.

– С кем, с кем?… – воскликнул Веронелли.

– Да, с Их Высокопреосвященствами Эмануэле Контарди и Дзелиндо Маскерони. Они сидят на краешке его постели, и он их видит так же ясно, как я Вас. Они разговаривают. Он мне как-то доверился и сказал, что они себя чувствуют одинокими и что этой ночью он не мог заснуть, потому что не хотел оставлять их одних. Кажется, эти покойники никогда не спят и завидуют живым, могущим спать. Сказал доже, что больше, чем бессонница, кардинала беспокоит Маскерони, из-за некоторых обстоятельств его смерти…

В этом месте Веронелли не выдержал и опять прервал капеллана – только один день отдыха может служить кардиналу Мальвецци оправданием его отсутствия в конклаве. Сам же он, камерленг, придет после голосования навестить Его Высокопреосвященство для того, чтобы выяснить, может ли он чем-нибудь помочь.

* * *

Когда Владимиро Веронелли, наконец, остался один, он лег в постель, погасил свет и стал размышлять о том, как сдержать без конца возникающие неприятности. Он только что разрешил проблему с молодыми секретарями и капелланами, заменив их более пожилыми служителями, которым не будут приходить на ум эти странные галлюцинации. Лучше бы также не допускать до конклава ни одного сумасшедшего, и так слишком много набралось эксцентриков в эту святую ассамблею. Довольно того, что она бойкотируется проявлениями Святого Духа, более чем необыкновенными, снижающими его ценность, особенно при том, что Злой дух не знает передышки.

Мистиков среди верующих – как пырея, они всегда там, где их не ждут. Среди монсеньоров курии, тайно вступающих в порно-общества. Среди аббатов в старых аббатствах, тоскующих по временам тамплиеров. Среди руководителей банковских организаций в сутанах суровых священников базилики Св. Петра и доцентов семинарий жесткого томизма, раскрывающих пристрастившимся к чтению писаний Вал Корба. Среди последователей святых Сан Джованни делла Кроне, Терезы Авильской, Альберта Великого, Фомы Аквинского и Роберто Беллармино.

Неприятностей в конклаве с разными кардиналами предостаточно и, не дай Бог, о них узнают за пределами Ватикана… Этот Мальвецци, наверное, и голоса слышит. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы в такое поверить. А папу нужно выбрать лучшего из лучших и, по возможности, на долгие годы. Но не эмоционального! Пора вернуться к разумному. Любимый философ Кант всегда сочетал чистый разум с идеями Бога, утверждая, что условия познания – общезначимые априорные формы, упорядочивающие хаос ощущений. Феномен его философии – в том, что, каждая форма имеет свою автономию – только так человеку можно помочь оправдать свое существование.

А Этторе Мальвецци всегда ему доставлял головную боль. Бедный человек, с этим его редким даром все усложнять; а теперь ситуацию еще больше осложнило его безумие. Заклинатель духов и безумство, пожалуй, – две стороны медали.

Эти двое, Мальвецци и Угамва, похоже, нравятся друг другу. Недаром же в своих объяснениях о Мальвецци, выбирая слова только сердечные и даже нежные, так растрогался заклинатель. Теперь партию играет не только африканец; уже пошли разговоры о святости туринца. А мистики, или лучше сказать, слабые, они гнездятся во всех национальностях, среди всех голосующих, вплоть до южноамериканцев, самых политизированных в Святой Коллегии.

Известно, например, что архиепископ из Сан-Луи Порто-Рико совершает очень странные похоронные обряды, довольно подозрительные для Ватикана. Известно, что архиепископ из Миделлина включил, по запросу прихожан, танцы в процесс богослужения.

Конечно, жизнь кардинала Маскерони, если бы узнали какой она на самом деле была от всеведущего Мальвецци – доставила бы массу хлопот. Как он мог узнать? Может, и правда на него снизошла благодать? Но этого недостаточно для того, чтобы объявлять Мальвецци святым и, тем более, вносить его кандидатуру в список кандидатов на папский престол.

Прав был Черини: святые всегда опасны. И совершенно правильно, что признают их только после смерти, потом уж и поклоняться им можно. Да, в жизни они образцовые и добродетельные. Отходя в мир иной, они, конечно, укрепляют рай. Если очень торопиться возносить их на алтарь, может случиться нечто подобное тому, что произошло с блаженной св. Лучией из Нарни (1475–1544; доминиканка), платки которой в крови от стигматов герцог Феррары разослал особо набожным суверенам почти половины стран Европы (герцог за несколько дукатов выкупил блаженную у ее братьев, чтобы она жила в городе). И что?… в черный для нее день стигматы снова закрылись, а бедная Лючия пережила свою славу, запертая в монастыре и забытая всеми…