Утром, в канун Рождества Этторе Мальвецци, кардинал из Турина, явился в конклав и, поздоровавшись, заметил у многих присутствующих одобрение своему появлению. Немедленно вычислил, – атмосфера в зале более чем нормальная.

Да, погода в течение ночи несколько улучшилась. О новых разрушениях в Риме больше не передавали. Наконец, хоть что-то положительное после беспорядочного множества новостей, одна хуже другой. Несколько кардиналов курии в обычное время жили в Риме, и невозможность прибежать в места, где буря больше всего свирепствовала и многое разрушила, именно в тех кварталах, где проживали они сами или их родные, добавляла к тяжести этого тюремного заключения и другие тревоги.

Прошли почти четыре долгих месяца. Наступал день Рождества. Рим и христианский мир были в полной уверенности, что этот день католические сироты отпразднуют избранием высшего пастыря. Но общий мир кажется не особенно тревожился этим обстоятельством; трюк той дурной передачи был понят, как фальшивая тревога, как способ оттягивания внимания от Сикстинской капеллы, как будто в этой задержке был заинтересован злой дух, не желающий выборов нового понтифика.

Подойдя к мраморным вратам, которые делили на две части Сикстинскую капеллу, многие кардиналы останавливали Мальвецци. Кто говорил ему комплименты за отличный внешний вид, кто подшучивал над его мнимой болезнью. Кто спрашивал в упор – нужно ли голосовать за него. Кто, из наиболее подозрительных, спрашивал – не придумал ли он еще какой каверзы, или не имел ли какого нового предложения. Кто с таинственным видом просил его поговорить с ним вечером, один на один, в его апартаментах. В результате, загадочная улыбка Этторе Мальвецци и его доброжелательные ответы дезориентировали собеседников.

Он уже несколько дней не видел их. Их утомленный вид, взволнованность и необычная простота, не вызывали у него надежду на то, что его имя, после столь долгого его отсутствия, вновь будет включено в список кандидатов; он жалел их. Многие из них с большим трудом выдерживали это длительное заточение.

Друг его, Селим, маронитский архиепископ, без помощи двух прелатов не мог передвигаться и едва держался на ногах. Юссеф, палестинский епископ, похудел на несколько килограммов и казался собственной тенью. Рабуити, дородный кардинал из Палермо, мучился приступами астмы, вынуждавшими его носить с собой кислородный аппарат. Архиепископ из Найроби, бледный, едва слышным голосом попросил разрешения проголосовать сейчас же, чтобы можно было поскорее уйти – так он был слаб здоровьем; только что он перенес приступ сердечнососудистой недостаточности. Архиепископ из Львова, первый из длинного списка желающих сделать сегодня заявление, сидел на инвалидном кресле, толкаемом его секретарем, чтобы попасть в Сикстинскую капеллу.

И действительно, напряжение каждого из них достигло своего максимума, они все уже были за пределами всякого терпения. Мальвецци посмотрел в угол, там уже сидели «счетчики» и те двое, епископы из Нью-Йорка и из Филадельфии, которые пытались бежать. Они тоже были похожи на собственные тени. Кто мог бы поверить теперь, что они были в состоянии всего несколько недель назад бросать в пустоту импровизированные канаты, чтобы оставить конклав? И только с единственной мыслью – постараться уйти от этого безумия, вернуться домой, завершив тем свое затворничество.

Толпа кардиналов все еще загораживала вход в Сикстинскую капеллу. Процедура, предваряющая перекличку, была достаточно долгой. Повсюду, от одного входа к другому, сновали врачи. Это зрелище престарелых кардиналов приводило в уныние; это собрание великих выборщиков наместника Христа похоже было на грустное поле поражения!..

Христос прожил всего тридцать три года и последние три года провел в странствиях; прославленное Его тело вознеслось в небеса и воскресло в так называемом возрасте надежд у Его детей… Мальвецци посмотрел вверх, поверх красных ермолок на седых головах, где Христос-Судия изображен во всем великолепии бессмертной молодости…

Вот оно, вот этот, только им замеченный момент. Они там, наверху, эти два близнеца-пресвитера! Выполняют свои скромные функции капелланов, возможно кто-то из них впоследствии мог бы стать кардиналом…

Они держат высоко поднятыми длинные шесты, чтобы зажечь шесть огромных свечей на алтаре, единственные неэлектрические свечи, стоят за креслом камерленга, отделенного от растерянного корпуса Святой Коллегии, за теми головами, что пошатываются от старости. Сверкающие белизной волосы, головы подняты, чтобы не ошибиться в жестах подрагивающих шестов, шеи вытянуты в направлении шести серебряных канделябров, что выдвинуты вверх, к Христу-Судие и к Его Светлейшей Матери. Посмотрел еще раз на Христа, опустил снова взгляд на близнецов. Снова поднял глаза и опустил… Запомнил, смотри – память не подвела: они похожи, и это производит неизгладимое впечатление… Они – великолепная копия Лика Спасителя, сотворенного Микеланджело, но никто этого почему-то не замечает. Невидимые, как два ангела, возможно, они невыносимы для глаз усталых стариков. Как это возможно, что только он это видит?

– На что ты так пристально смотришь, Этторе? – произнес голос с сильным иностранным акцентом.

Он повернулся, опустил сконфуженно глаза. Узнал эстонского кардинала Матиса Пайде. Молча показал ему пальцем на двух близнецов, которые были наготове, чтобы не ошибиться и зажечь свечи сразу и в нужный момент. Затем, дотронувшись до плеча эстонца, пригласил его поднять глаза вверх, в центр фрески Микеланджело.

– Куда смотреть? На святого Варфоломея?

– Нет, не в самый центр, немного выше, выше, на Христа-Судию…

И кардинал с Севера уставился своими голубыми глазами на Христа. Потом опустил глаза на двух молодых священников, потом вверх, вниз-вверх, вниз-вверх и обратно… поразился. Он не мог отвести глаз, потом забормотал:

– Невероятно, невероятно!

Однако, по приглашению кардиналов-»счетчиков» пора было следовать, вместе с Мальвецци, к своим местам.

Должен был же войти камерленг Святой Римской Церкви, опережая хор, созданный из пожилых певцов.

– Обещай помочь ему и помоги мне в том, что я собираюсь предложить, – сказал шепотом Мальвецци, обращаясь к Пайде, который все еще не мог слова произнести – близнецы были невероятно похожи на Христа.

– Но… куда они ушли? Их больше нет…

– Они должны вернуться после extra omnes… Будь спокоен, нам это не приснилось: они будут в ризнице.

Не знаю, правильно ли я понял то, что ты хотел сказать, но за тобой последую до конца, – пожимая ему крепко руку, ответил Пайде, все еще ощущая большое смущение.

Послышалось Veni Creator Spiritus. Старческие и глубокие голоса пели этот гимн тяжело, но торжественней, чем в первые заседания конклава. И все-таки, нужно отдать должное молодому хору. Тогда появлялось ощущение рая и ангельской легкости, теперь же – тень трагической мольбы к Тому, кто не удостоил явиться.

С некоторым опозданием запыхавшийся камерленг начал свое вступление, извиняясь за потерю времени. Предложил дать слово тем, кто хочет выступить, затем перейти к голосованию.

На всю жизнь присутствующие кардиналы запомнили это выступление, не забудут его до самой своей смерти. Запомнили того, кто встал и начал говорить, сначала часто прерывающимся от эмоций голосом, потом все более уверенным; запомнили архиепископа из Турина, кардинала Этторе Мальвецци.

Даже потом, когда будут спрашивать об особенностях этой речи, память не решится каждый раз фокусировать все чередование доводов и пассажей его защитительной речи и ее финала. Казалось, что парус тайны связал их всех перед Богом и людьми, захватил их умы, охраняя их, тех, кто получил от Святого Духа Параклета это божественное озарение, тех, кто этому озарению подчинился в одном из самых трудных выборов в истории Церкви.

Сколько времени он говорил? Никто точно не знал. Невозможно было измерить ту реку слов, или, лучше сказать, те бредовые речи кардинала, от которых присутствующие сами становились ненормальными, при этом уважая его как юродивого во Христе.

Говорил о нужде человечества в вере, вере, придающей силу и сопровождаемой любовью, радостью, счастьем. Католическая Церковь устала доказывать многотысячными миссиями свою правоту, миссиями, изнуренными чувством вины за ошибки и грехи, часто заклейменные, как порочные аспекты нового времени, но которое должно было бы быть распознаваемо, с последующей просьбой о прощении перед всем человечеством.

Говорил о Святом Духе, что не знает где идет дождь, но дождь, тем не менее, льет на головы людям; что существование без Бога – пустота. Говорил о больших надеждах, что раскрываются тем, кто мучается от этой Пустоты, что надежда – это и есть сам Господь Бог.

Говорил о славе нового Христа, который возродился бы вследствие их выбора и в то же самое время умер бы в этом выборе, если умереть означает для них, кардиналов, выбирать не из своего освященного круга, из которого Христос просил бы следовать ему, пополняя ряды христиан.

Говорил, что нужно иметь смирение, чтобы не спрашивать о смысле чудовищных событий, произошедших в эти месяцы, когда Дьявол, обнаружив их слабости, вошел в их открытые двери самым губительным образом.

Говорил о грусти старения, об эгоизме пожилого возраста, о страхе перед угрозой конца, чаще всего единственного, что тормозило собрание и приводило их к неспособности прийти к окончательному решению. Святой Дух стал их портретом, – как они того и хотели, – в их желании выйти из конклава, выбрав все равно кого. Такое решение позволило бы им насладиться удовольствиями последних привилегий, прежде чем они умрут.

Говорил о зле, о том, что они его выдерживали, не понимая его до конца. Об их сердцах, глухих к приглашению к одиночеству и тишине в эти четыре месяца конклава. Не понимали смысла этого затворничества, потому что их сердца подавлены тревогой и страстным желанием делать, делать и делать – в который раз, – без остановки действовать, непристойно и без какого-либо смысла.

Говорил о высокомерии их пасторальных писем, где больше не звучит милосердие, а только холодная доктрина; о жаргоне в них, далеком от жизни; о том, что они повторяют в юбилейные дни как бы нужные слова, в те дни, когда Христос и апостолы суть жизнь. Это Рождество, которое празднуют с пышностью во всех древних кафедральных соборах Европы и в более новых соборах мира… но не дрожат уже ангелы и пастыри в эту ночь, в которую Он родился…

В этот момент он прервался, может быть от мучительной мысли об этом Рождестве, которое они все будут проводить в одиночестве, вдали от всех своих, сидя здесь в поисках последователя Того, Кто родился в этот день более двух тысяч лет назад.

Потом, не скрывая своего волнения, он пришел в себя.

Сколько раз, совершая мессу, спрашивал Его, как многие из них (если не быть Дон-Кихотом, который видел гигантские ветряные мельницы), держа в руке освященную просфору! Сколько раз не надеялись они на помощь Бога! Сколько раз они жили по Евангелию, как в закрытой клетке, от которой потерян ключ, отказываясь укреплять ум и силы, заново воссоздавая святых, заявляя о себе, как об их наследниках! Поэтому и они не должны сомневаться ни на секунду, что то, в чем он их укоряет, он сейчас относит, прежде всего, к самому себе. Он, один из самых слабых и нерешительных, усталый и растерянный, эгоист, замученный мыслью о том, что может умереть здесь, среди сидящих сегодня в конклаве.

Умолял простить, если обидел, потому что только после того, как сказал им, нужно будет спрашивать все это с того, кто будет выбран во имя Господа. Если бы они хорошо рассмотрели молодого Иисуса Христа, Господа Нашего на все времена и на вечность, сверкающего в свои тридцать три бессмертных года на стенах, расписанных Микеланджело, они бы хорошо поняли смысл этого блестящего возраста Бога, подарившего им также Свое Воскресение. Старались бы правильно оценить свой выбор, который вот-вот должен произойти, нового наследника Христа, потому что впервые Он может возродиться в судьбе молодого пастыря стареющего человечества. Может быть, все человечество и та часть, что не знает Церкви, склонило бы свою голову перед избранным, вновь узнавая символ и надежду на Его действительное возрождение.

Примерно на этом месте, вспоминают выжившие свидетели, кардинал из Турина показал пальцем на Христа-Судию в верхней части фрески. Потом, когда в Святой Коллегии поднялся шум в противоречивых реакциях на сказанное, и все еще в ожидании предложения так и несформулированного голосования, его увидели быстро сходящим со своего кресла. И пока камерленг призывал народ к порядку, звоня в колокольчик, Мальвецци быстрым шагом направился к ризнице.

Он отсутствовал совсем недолго. Появился через несколько минут. Появился в дверях, придерживая обе ее половины и пропуская перед собой двух близнецов в сутанах, абсолютно, до дрожи, идентичных.

Все умолкли.

Мальвецци подтолкнул робких и прекрасных светловолосых священников к центру Сикстинской капеллы.

Камерленг наконец перестал волноваться. Мальвецци пригласил обоих близнецов и всю ассамблею посмотреть вместе с ним на Лик Христа, нарисованный Микеланджело, и громко произнес:

– Смотрите на Лик Господа, первым наследником которого был апостол Петр. И теперь, любимейшие братья, я вас призываю голосовать за следующих последователей апостола Петра, пресвитеров Лино и Стефано, которые здесь находятся, чтобы вернуть вам надежду на то, что вы действительно освящены Святым Духом.

Крики обиды, вопли «анафема», оскорбительные жесты, иронические замечания с просьбой не путать конклав с римским сенатом, где выбираются два консула, или с королевством Спарта, где господствовали «диарки». Кто-то даже пытался дать пощечину кардиналу из Турина, но его защищали вынужденные вмешаться швейцарские гвардейцы. Однако все это проходило как бы над ним, над его головой, как морская буря, что ударяется о скалу, но не может сбить с ее поверхности ни миллиметра.

Между тем, Мальвецци старался обратить внимание окружающих на невероятное сходство Христа Микеланджело с двумя молодыми священниками, близнецами Лино и Стефано, – рассказывал позднее, кажется, кардинал курии Ло Кашио.

И никто не мог отрицать абсолютного сходства, оно было очевидно: тот же нос, тот же лоб, тот же изгиб бровей, та же белокурая шевелюра, то же выражение глаз.

Был момент, пока близнецы приближались, когда было замечено движение рук, нарочное или случайное, с силой размаха в попытке утихомирить волнение и защитить Мальвецци, а также, чтобы отдалить особо дерзких кардиналов. В это же мгновение послышалось в зале восклицание, все задохнулись от чуда… Это был жест Христа-Судии, слишком запечатлившийся в их умах и сердцах, чтобы можно было это когда-нибудь забыть.

После нескольких минут общего волнения наконец установилась тишина, и слово попросил кардинал Матис Пайде.

Он говорил уважительно о справедливой реакции членов Святой Коллегии на слова Мальвецци. Это был дипломатический ход – так рассматривал его речь камерленг. Пайде был снисходительным к Мальвецци и двум близнецам, пресвитерам Лино и Стефано, которые стояли по сторонам Мальвецци, готовые защищать его в любой момент. Заключая свое вмешательство в ведение конклава, эстонский архиепископ подтвердил, что слова кардинала из Турина, вероятно, глубоко потрясли души Их Высокопреосвященств, поскольку им было предложено выполнить их высокий долг с такой новой точки зрения, а для этого недостаточно и тысячи ночей для размышлений.

Но у них времени на размышление нет, а есть только одна ночь, светлая и священная ночь Рождества Христова, чтобы в тишине и одиночестве прийти к окончательному решению. Может быть, многие из них не смогли оценить до конца, измотанные изнурительной долготой конклава, как справедливо отметил кардинал Мальвецци, но у них всего одна ночь!

Эстонский кардинал предложил камерленгу Владимире Веронелли прервать голосование в этот день и вновь его открыть с новой предложенной кандидатурой на следующее утро, когда души старейшин более или менее успокоятся.

Камерленг, воспользовавшись общим замешательством кардиналов, которым необходимо было думать, с какой стратегией противостоять новой, оригинальной ситуации, предложение Пайде принял. Выслушал эстонца с удовольствием как помощь себе, хотя тот и поддержал, правда вполне дипломатически, предложение этого непредсказуемого странного человека. И прежде всего надо будет познакомиться ночью с двумя молодыми пресвитерами, чье присутствие было подозрительно, и их вмешательство в конклав явно вызвало протест у кардиналов.

Первым из Сикстинской капеллы в сопровождении швейцарских гвардейцев вышел кардинал Этторе Мальвецци. За ним последовали все остальные кардиналы, рассчитывая все-таки противостоять этой новой многострадальной приостановке конклава в Рождественскую ночь.