Этой ночью скончался Эммануэле Контарди, его смерть сократила членов Священной Коллегии, входящих в конклав, до ста двадцати шести.

Камерленг сразу понял негативные последствия этого печального события – по всей вероятности, оно повлияет на сам процесс конклава. Смирился. Вместе с главным врачом Альдобрандини, стоявшим у входа в келью, он вошел к Преосвященнейшему умирающему. Дать разрешение врачу на визит одному, оберегая благо Церкви, он не мог. Теперь новое затруднение замедлит продвижение «машины», уже набиравшей скорость.

Благодаря двум ассистентам папского трона, князьям Орсини и Колонна, похороны пройдут торжественно и при участии одних только кардиналов.

Смерть Контарди практически украла драгоценное время у конклава и, что важнее, понизила жизненную энергию каждого из этих стариков. Веронелли знал психологию людей у власти: их нетерпимость, возрастающая с течением времени, к исторически сложившемся еще со средневекового общества правилам затворничества, уже запечатлена в ритме их жизни.

Правила клира, (как называют это священники), составленные в монастырях, и религиозные порядки, среди которых наиболее престижным все еще является затворничество, вызывают симпатию далеко не у всех.

Среди видных кардиналов, пришедших из монастырей, выделялся эстонец Матис Пайде, вынужденный подчиниться прямому указанию понтифика закончить созерцательную жизнь и принять кардинальскую шапку, чтобы руководить одним из ватиканских министерств.

Министерство, Конгрегация евангелизации народов, принятое им от святого человека, имело свой стиль, приглушая радость экспансии правды, открытой Христом.

Но в условиях конклава все произошло наоборот: экс-траппист постоянно показывает свою готовность, много большую, чем у других, к уходу от мира в затворничество. При этом он быстр и умен в советах камерленгу, сочувствуя ему в его тяжком труде в качестве руководителя конклава.

Кардинал с эстонского острова Сааремаа в следующие часы сразу после похорон аргентинского кардинала сидел в апартаментах камерленга.

– Пайде, меня очень беспокоит, как пойдут наши дела дальше, – начал разговор Веронелли, предложив гостю кресло.

– Напрасно ты так. Мне кажется, что вся процедура идет ровно так же, как и прежние, – ответил Пайде, экс-траппист, двадцати лет, проживший в затворничестве аббатства Трех Фонтанов, в Риме.

Нет, мы больше не умеем жить, как в прежние времена. Какими они были! Наша ситуация ни с чем несопоставима, спрессована умеренностью, что не выдерживает никакого сравнения, стиснута слишком громоздкой памятью о бедном скончавшемся папе… Как будет со следующим Святейшеством? Видишь, никак нам не договориться? Иногда мне кажется, что они не хотят выбирать последователя Петра, если, конечно, не считать, что их терроризирует и слишком долгое пребывание здесь.

– Преувеличиваешь, Владимиро, преувеличиваешь. Мы голосовали совсем не так рк много раз. Раньше конклавы проходили месяцами…

– Прошло целых семь дней!..

– Да что такое – семь дней?

– За семь дней Бог создал мир.

– Да, мы только-только начали понимать благодать здешнего затворничества… еще рано принимать его за избыток.

– Благодать в затворничестве, в запрете на общение с внешним миром? И тебе кажется, что они могут сладить с этим?

– Нужно быть здесь, внутри, не месяц, а не меньше целого года, чтобы родилось правильное решение.

– А кто будет руководить Церковью в это время?

– Да, она сама по себе будет руководиться; предоставим и верующим, наконец, оценить по достоинству своих пастырей, пока они отсутствуют, и их грехи.

– Это все рассуждения трапписта, не кардинала, ты тоже должен помогать конклаву; принимая кардинальскую шапку от папы, ты, как и мы, тоже принял на себя эту честь.

– Я-то как раз помогаю тебе; только ты этого никак не хочешь понять; разумные слова со временем становятся слишком светскими, похожими на те, что произносят сильные мира сего.

– Разве не мы, кардиналы, сильные мира сего? Разве не от этих людей, что заседают тут, зависит равновесие во многих правительствах? Разве не мы решаем участь тысяч партийных союзов, режимов, экономических структур? Во всяком случае, Италия уже открыла для себя силу медитации кардиналов – не без их влияния в некоторых городах проходят забастовки.

– Не занимайся инсинуациями, не надо произносить такое внутри этих стен – мир может рухнуть под тяжестью подобных слов: партии, профсоюзы, коалиции, экономика, индустрия. Если их для себя еще и конклав выберет – это будет так же смешно, как при замене гусиного пера на компьютер… Пусть хоть здесь язык не пачкается.

– Но я вынужден выступать посредником между двумя мирами, которые ты так упорно хочешь разделить! Да, знаешь ли ты, кто совсем недавно мне звонил с соболезнованиями по поводу Контарди? – премьер-министр. Тебе было бы интересно услышать, как он задавал вопрос за вопросом, как он был настойчив, когда хотел узнать имена, больше всего повторяющиеся при голосовании! И как ему хотелось узнать о комментариях каждого из нас в конклаве, и все это специально для того, чтобы оказать на меня влияние, чтобы подчинить меня себе.

– Ну да, а ты дал ему говорить, ты им всем даешь говорить всякую чушь – все это пустая болтовня, перемешанная с общими рассуждениями. И ведь всегда отвечаешь им «да», всегда отвечаешь им – «да». Святую ложь во имя правды!

– Неужели ты только так реагируешь на мою систему работы?

– Ты когда-нибудь кому-нибудь объявлял войну? А я, я когда-нибудь избегал выполнять свой долг? Вот уже более десяти лет как я продолжаю держать министерство, на что меня поставил святой отец, и только Бог знает, чего мне стоит повиноваться, оставив свою келью у Трех Фонтанов… Раньше выше меня был один только Бог для мира я уже умер, не существовал. Подумать только, этот легко ранимый человек вынуждает меня опять напрягаться и брать на себя новый груз, от которого я уже однажды освободился.

– Ты что, веришь, что мне ничего не стоит быть жандармом при Святейшей Коллегии, продолжать объединять практические и политические проблемы этого события?

Пайде замолчал. Предпочел больше не ранить своего друга: ведь по природе, человек он правильный и на верном месте. И постарался сменить тему разговора, удивляясь радикальности друга.

– Обрати внимание: затворничество – это радость, но нужно помогать распознавать ее, особенно тому, кто раньше не знал этого. Ты помещаешь свое тело в условия наслаждения, смакуя также и чувства. Учиться надо у нас, у северян. Мы живем там, в наших полупустынных странах, в щемящем одиночестве. Подумай, мне надо было пройти пятьдесят километров по моему острову, чтобы найти хотя бы одного человека, с кем можно было бы обменяться парой слов. Когда был ребенком, не видел людей годами – ни детей, за исключением моей сестры Карин, ни взрослых, кроме родителей и моих дедушек и бабушек.

– Слушаю тебя внимательно. Скажи, что я могу сделать, чтобы уменьшить суровость нашего заточения?

Пайде на мгновение замолчал, погрузившись в свои мысли. Веронелли, который все воспринимал только с практической точки зрения, понять его не мог. Правда, все-таки старался следовать за его мыслями, чтобы не расстраивать друга.

– Знаешь, в нашем одиночестве есть много табу, разделяющих человечество. Мы стараемся больше только потому, что нас мало…

– Но здесь, в Ватикане, нас не так уж мало. Кроме ста двадцати шести кардиналов есть еще сто десять персон различных титулов для услужения, двадцать домашних прелатов, сто солдат швейцарской гвардии, к тому же по одному секретарю на каждого Преосвященного, можно еще причислить сюда не входящих в конклав монахинь, которые работают на кухне.

– Да, это то же самое одиночество: там, на моем острове Сааремаа, вокруг меня была только природа, здесь же – один только Бог. С детства я видел Бога в море, в траве, по ночам – в звездах, в солнце северного сияния. Потом глаза смыкались, я смотрел внутрь себя и видел там…

Такое Веронелли было очень трудно понять. Пайде принимал его из-за сострадания к себе самому, не хотел слышать ничего чтобы не подходило к его излияниям, не хотел также и унизить его. А его старая голова, сформированная по типу ватиканской курии, не вмещала ничего, кроме себя самого. Это судьба большей части человечества – умереть прежде смерти, не быть способным к познанию нового, другого. Веронелли вдруг увидел этот предел и понял – бесполезно продолжать крутиться вокруг собственных вопросов. Надо прямо заняться главным.

– Знаешь, в моем детстве на моем острове – что составляло самое большое удовольствие для меня? Сауна, стоявшая на берегу озера за нашим домом. Я вместе со всеми, мы нагие, такие, какими сотворил нас Бог. В одном помещении – и печи, и ванны, всего было достаточно, не только березовых веников, стоявших тут же, за дверью… и хлест вениками по спинам!..

– Однажды в Хельсинки лютеранский епископ, у которого я гостил, послал меня нарезать веники; но тогда я только простудился, и все.

– Тебя не научили; сауна – это целое искусство. Надо поискать случай, чтобы повторить твой опыт, тогда бы я мог научить тебя сам.

– Где? Не думаю, что ты смог бы отвезти меня в Хельсинки.

– Да, не в Хельсинки. А здесь…

– Здесь?…

– Да, здесь, в конклаве.

Камерленг Святой Римской Церкви, кардинал Владимиро Веронелли, титулованный Сан Карло деи Катинари, поднял голову, уставившись неподвижным взглядом в экс-трапписта, возвысившегося в его глазах из-за прославления собственной доктрины и духовности.

– Да ты не удивляйся. Все кардиналы Востока были бы счастливы восстанавливать свои силы, сменяя сухое тепло паром, как они привыкли делать это с детства, как было и у меня на моем острове с моими. Обнаженность тела – в этом ничего плохого нет, и человеческий опыт учит, что оно оказывается рушит все преграды между людьми. Представь себе тех, которые закрыты здесь, возраст и власть сделали их обленившимися среди этих стен, которые будут повыше китайской.

– Но… неужели ты не шутишь и веришь в эту… не знаю даже, как назвать… в эти безумие, идиотизм, глупость и, если не больше, – провокацию, я-то как раз отношусь с уважением к одеянию, что мы носим.

– К сожалению, мне не удастся тебе ничего втолковать. Повторяю, затворничество может существовать как радость, одни уже умерли в этом мире, а другие народились, с другой стороны… Нужно помогать себе, ведь тело – это дар Божий, не только вина, за которую надо просить прощение.

– Но ты-то, когда был затворником при Трех Фонтанах, бывал в сауне?

– Конечно, нет. Там же был католический монастырь, к тому же в Риме. Знаешь ведь: «со своим уставом в чужой монастырь не лезь», надо было уважать правила. Я тебе рассказывал о другом затворничестве – о том, которое у меня было на моем острове, в Эстонии. И это… этот конклав, который справедливо ты рассматриваешь вне истории и боишься его продолжительности, слишком долгой для стариков, игнорирующих одиночество, большей частью задыхающихся не от мишуры быта, а от обладания властью, ролью, которую они играют, привилегиями и масками усталости от изобилия. Они давно уже забыли об обнаженной коже, жизни без греха, без лукавства и уловок, невинной, как у младенцев…

– Неужели тебе кажется возможным устроить сауну в конклаве?

– Посмотри на распятие, на то, которое за твоей спиной. Там тело обнажено – за исключением набедренной повязки, на нем ничего нет; тело – нагое; между прочим, такое же, как у нас, какими нас сотворили. И это самое распятие стоит по вечерам перед глазами каждого из наших братьев: они перед ним молятся, они перед ним раздеваются, когда собираются лечь в постель.

– Не хочешь же ты на одну и ту же планку поставить обнаженное тело Христа на распятии и нагое тело кардинала!

– Ты постоянно лукавишь, ты со своей латинской, романской, контрреформистской культурой, что отрицает священность тела. Подумай, одно из обещаний, наиболее прекрасное в нашей религии, это и есть воскресение тела.

– Почему ты делаешь вид, что не знаешь: некоторые из наших не могут смотреть невинным взглядом на обнаженное тело?

– Да не делаю я никакого вида. Думаю только, кое-кто из них никогда не «выращивал» бы в себе этого самого отклонения, если бы хорошо помнил, что его тело в детстве тоже было нагим, как помним мы в наших странах. В тех местах, где действительно такое отклонение считается грехом, а не просто входит в моду чувствовать по-иному, чтобы хоть чем-то отличаться от большинства. Нет, не делай такое лицо, моя мысль – не плод подобных взглядов на тело ближних моих; успокойся.

– Да ты только подумай, что ты такое говоришь! Какое значение приобретет Ватикан, если мир вдруг узнает, что кардиналы, закрытые в конклаве, отдыхать ходят в сауну, вместо того чтобы читать, спать, беседовать, молиться?

– Мир? А что это такое – мир? То, что у нас внутри? То, что я воскрешаю в памяти прошлое? Ты сам понял, что мир меняется, что того, старого, уже не существует больше. Мир продолжает свое становление. Из-за того ты так огорчаешься, руководя конклавом, что не способен взять ничего из опыта тех, предыдущих конклавов и не учитываешь, что время бежит. Мир – это факт и для нас; от нашего мужества зависит улучшать его любовью к ближнему.

– Может быть, я слишком стар, чтобы толком следовать твоим рассуждениям. Я ведь просто кардинал Святой Церкви, католик апостолический и римский.

– Затворничество живет, как Кармель, в наслаждениях, не в Фивах с бесовскими искушениями и не в пустыне с колючками. Есть радость и в чувствах, которыми руководит Бог, и радость несказанная. Вспомни Бонавентуру и забудь Фому Аквинского.

– Но твое предложение неприемлемо. Не вызвать бы здесь всеобщего восстания!

– Устройство сауны здесь – только одна из инициатив, чтобы понять из предыдущего опыта, как жить лучше. Не думаю, что она вызовет сильное противодействие. Есть и другое. Ты же умышленно не замечаешь, что в одеждах половины кардиналов есть прямой намек на тело. На Ближнем Востоке турецкая баня – это место встреч, популярное и посещаемое. Индусы, например, тоже воздают хвалу телесным наслаждениям. И потом, сауна – только один пример в моем разговоре. Позволь тебе напомнить, что на всем Средиземноморье греки и латиняне использовали термы как место культурных и политических Встреч, не только для удовольствий. Существовало, между прочим, человечество и до христианства, до сих пор оно бурлит в нашей крови.

– Ну, что ты на самом деле хочешь? Превратить Апостолический дворец в роскошный отель, со всеми услугами: традиционные и китайские рестораны, энотеки, парикмахерские и косметологические кабинеты с их эстетикой и массажами?

– Теперь, когда ты понял проблему именно в нужных терминах, должен тебе признаться, что пришла пора обновить это наше затворничество. Однако уже довольно поздно, дорогой Владимиро, и я не хотел бы дольше испытывать твое благородство. Пора спать, утро вечера мудренее.

– Сон может подарить все что угодно, только не развенчание святости этого места.

– Мне очень жаль, но и здесь я не совсем согласен с тобой. Святое – это не только жертва, покаяние, аскеза, мука, тьма, но также и экспансия, радость, красота и свет. Так что, до завтра и спокойной ночи.

Они расстались у дверей апартамента, не пожав друг другу рук. Один из них, камерленг, был смущен диалогом с «братом», как в Ватикане называют кардинала Пайде те же, что обзывают «синьорой» кардинала из Милана. Другой, вынужденный разочаровать этого человека, который ждал от него только рекомендаций по сокращению времени проведения конклава, был огорчен явным недозволением говорить о некоторых вещах.

Пайде пошел по длинному коридору к лестнице. На углу узкого прохода часы пробили два ночи. Сильно дуло. Огромное окно было распахнуто в темноту ночи, туда, в сторону юга, над домами, над всем Римом.

Дальние лучи света столицы перемигивались, обозначая непрекращающуюся ни на минуту жизнь, даже в часы, предназначенные для отдыха, которые придуманы были человечеством для других надобностей тела, для удовольствий, и первые среди них – для любви, в любой форме ее проявлений.

Он переживал в эти украденные у самого себя часы сна странное чувство, явно отличающееся от того, что испытывал камерленг. Тут, в Апостолическом дворце, в сердце католических традиций, где придерживались твердого церемониала и ничто не происходило случайно, он осмелился говорить о телесных удовольствиях, о радости жить, о священной идее, которая ему виделась в красоте и победе Христа.

Что же придало ему мужество говорить такое? В другие времена он никогда бы не смог вынести на поверхность свое мнение; днем позднее за ним могли бы прийти и отвести в «святой офис», чтобы начать против него процесс. Что это было? Ересь? Искушение дьявола, запрятавшегося в его воспаленной душе, защищая его естество и чувства? Кто не знал о получении удовольствий в жизни и от любви – тоже? Он, который всегда сублимировался в вере и только в ней, особенно после видений блистающего света в пустыне своего острова, когда в его двадцать лет непозволительная страсть к сестре, к его собственной сестре Карин, не давала ему полюбить кого бы то ни было другого?

Единственным проявлением этой любви, уникальной в его жизни, он понимал, может быть только уход, не оставляющий за собой, да и от себя, никакого следа, из страха, что Карин может последовать за ним куда угодно. Когда пять лет спустя он, студент теологического факультета в Марбурге, получил известие о преждевременной смерти сестры, ему тогда не хватило мужества поехать к родителям, чтобы вместе оплакивать ее. Но именно с этого момента он почувствовал возможность любить, живя в постоянных молитвах и стараясь освободиться от той страсти.

В шестьдесят шесть лет это воспоминание сжигало его, будто бы не прошло более пятидесяти лет. И странно, но он был благодарен судьбе за любовь к женщине.

Конклав запрещен для женщин, они недозволены и всю жизнь этим престарелым священникам. Половину мира теряет эта категория людей, которая должна понимать мир, прекращать зло, сдерживать насилие, останавливать сумасбродства, прощать слабости.

А этот удивительный скандал в районе, где существует «универсальная» любовь, без настоящей любви. Да, он познакомился в юности с той жизнью – прежде чем понял, что именно там его настигла первая ступень к аскетизму. Он был благодарен своей жизни.

Но, может быть, подобными мыслями он оскорбляет своих старших собратьев, которые сейчас в своих постелях спят глубоким сном, платя долг своему телу. Может быть, многие из них, как и он, хранят в сердце секрет запрещенной и безвозвратной любви, или не позволяют себе даже думать о ней из соображений этики, представляемой ими. А может быть, из-за этого тотального отстранения, как и он на других дорогах, они видят свою собственную силу в любви к Богу.