Глава первая

ВАРЯ

1

Вечером 6 декабря 1944 года почти все радиостанции Запада вдруг заговорили о полном истощении золотых фондов в банках Германии, о валютной дистрофии.

В тот же вечер Гитлер наградил Железным крестом трех агентов имперского банка за то, что они доставили в берлинское хранилище из Познани сто тонн национального польского золота, из Вены — остатки золотых слитков старого австрийского правительства, из Эссена — неделимый запас руководства нацистской партии — около десяти тонн амальгамы из золотых зубов, коронок, оправ для очков и других мелких вещей, которые по нерасторопности рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера еще не успели превратить в слитки. Все это теперь находилось в одном хранилище и стало личной собственностью Адольфа Гитлера.

Седьмого декабря, приняв ключи от хранилища, Гитлер выступил по радио:

— Я заверяю мой народ: Германия закончит войну на почетных условиях! Наши войска занимают теперь самые выгодные позиции на востоке и на западе. Они будут улучшать их изо дня в день!

И гитлеровские генералы решили в первую очередь ликвидировать плацдармы советских войск на западном берегу Вислы, южнее Варшавы. В атаку были брошены и пехота, и танки, и авиация. Кое-где им удалось улучшить позиции — сделать неглубокие вмятины в обороне плацдарма, однако через три дня они были отброшены назад.

Подсчитав потери, командующий группой «Висла» доложил Гитлеру, что пройдет еще два-три месяца — и советские войска начнут новое мощное наступление на Берлин.

— Мы сами подготовили более мощный удар в Арденнах, — ответил Гитлер.

Он делал вид, что не боится угроз с востока, а между тем польское золото уже перемещалось из берлинского хранилища к базе подводных лодок на Балтике, амальгама — воздухом в Испанию, остатки слитков из личного фонда — в Южную Америку, куда были заранее посланы квартирьеры главы нацистской партии.

Золото растекалось во все концы земного шара тихо и организованно по графику Гитлера.

И вдруг в штаб-квартире начался переполох: гидросамолет, направленный к берегам Южной Америки, сбился с курса, связь с ним прервалась. Десятки пеленгаторных станций срочно начали процеживать эфир, предполагая, что при аварийной посадке рация самолета потеряла настройку на условной волне. А могло быть и другое — летчик схитрил и ушел с курса вместе с золотом…

Тем временем на другом конце земли, в далеком сибирском городе, молодая радистка Варя Корюкова, заканчивавшая курсы радиооператоров, готовила зачетную работу по приему слабых сигналов на слух. После недолгого путешествия по эфиру на коротковолновом диапазоне девушка поймала сигналы двух переговаривавшихся между собой радистов. Они украдкой выстукивали буквы и цифры — весь мир разговаривает по радиотелеграфу точками и тире — и Варя записывала их подряд на учебный бланк, лишь кое-где оставляла пробелы.

Неожиданно передача прервалась. На зафиксированной волне появился третий корреспондент, по резким и отрывистым сигналам которого Варя поняла, что одному радисту было приказано замолчать.

Переписав строчки на чистый бланк, Варя передала его преподавателю, специалисту по дешифровке, хорошо знающему немецкий язык.

Через два дня Варю вызвал начальник курсов.

— Вас приглашает командир резервной роты радиосвязи на должность оператора, — сказал он.

Девушка смутилась.

— Почему такой выбор пал на меня? — спросила она.

Начальник курсов остановил свой взгляд на ее размашистых, точно ласточкины крылья, бровях и с улыбкой ответил:

— Фронту нужны радисты с тонким слухом. Вы записали очень важный текст: гитлеровцы ищут самолет, он ушел от них с золотом…

Варя не могла сразу разобраться: за что ее хвалят?

Немецкие летчики перевозят или воруют золото Гитлера, но какое ей дело до этого? Золотом ее не удивишь… Она родилась и жила на прииске Громатуха, и о золоте там говорили так, как говорят шахтеры об угле, рыбаки о море, хлеборобы о хлебе. Варе и самой приходилось «добывать» золотишко, и это было очень просто и обычно. Она вспоминала воскресник школьников, вышедших собирать руду к старому громатухинскому отвалу. Там она вместе с Леней Прудниковым подняла большой кусок кварца. Обыкновенный камень чем-то напоминал девичью голову с рыжими косичками. Белый нос и щеки были сплошь усыпаны веснушками. Как был рад Леня такой находке! Он поцеловал эту каменную голову, посмотрел Варе в лицо счастливыми глазами, и они, ни слова не говоря, отнесли этот богатый кусок в общую кучу руды, собранной школьниками.

Это было в сорок втором году. Стояли сильные морозы, а ребята закоченевшими руками выбирали из-под снега камни с желтыми крапинками. Они-то и нужны были стране, фронту, победе… Нет, Варя знала цену золоту. На ее глазах прииск отказался от выходных дней; старики и старухи открывали свои тайнички и несли в фонд обороны все, что у них было накоплено за много лет; отец Вари — парторг прииска Фрол Максимович Корюков — сутками не выходил из шахты… А потом, когда лыжники, вооруженные винтовками и карабинами, понесли собранное золото и богатые куски руды на перевалочный пункт, их провожала огромная толпа. Леня с тяжелой ношей тоже шел на лыжах. Шел быстро, легко размахивая палками. Тогда ему было шестнадцать лег. И они еще даже не догадывались, что любят друг друга…

— Хорошо, я подумаю! — сказала она начальнику. — До завтра можно?

Но думать долго не пришлось. Утром пришло письмо с Громатухи. Словно зная, что делается с Варей, Леня писал:

«Так оно получилось, моя родная и любимая. Еду на фронт в снайперскую команду Сибирской дивизии. Там служит твой старший брат Максим. Так что адрес тебе известен. Береги то, чем живет мое и твое сердце, не забудь, и я буду хранить это в бою и на отдыхе, во сне и наяву вплоть до самой победы. Буду писать… Леонид».

Варя не растерялась, не заплакала, только как-то вся подобралась и посуровела. Ей не пришло в голову удивиться своей неожиданной решимости. Вместе с подружкой по курсам она записалась в резервную радиороту, которая готовилась к отправке на фронт. Иначе Варя не могла поступить. И когда все было закончено и оформлено, она ощутила в себе ясный покой, словно в жизни ее все стало на свое место, ибо поверила до конца, что течение жизни несет ее к единственно надежной и верной цели. И если бы ей сказали, что фронт теперь очень далеко и может случиться так, что она не встретится там с Леонидом, она не поверила бы этому, как не поверила бы тому, что ее любовь может умереть.

Начальник курсов дал Варе недельный отпуск, и она поехала в Громатуху проститься с родителями.

Скорый поезд Иркутск — Москва остановился на глухой станции в полночь. На перроне ни души: за три с половиной года войны люди уже отвыкли встречать поезда с востока — оттуда некого ждать, все на западе. Вдоль заснеженного перрона столбилась морозная пыль, издали доносились резкие, точно винтовочные выстрелы, звуки: лютовал хиус — трескучий мороз с ветром; лизнет своим ледяным языком лицо — и белое пятно во всю щеку. Варя решительно сдвинула ушанку на лоб, перебросила пушистую косу с плеча за спину и, оглянувшись напоследок на проводника, стоящего в тамбуре возле топки, нырнула в белесую мглу.

Из окна вокзала падал свет, и в его луче заискрилась на платформе, заиграла яркими красками охапка цветов. Словно кинул ее кто-то из темноты к ногам девушки. Нагнись, подними, и лицо твое тронет улыбка радости! Но Варя прошла мимо, знала: это просто клубок проволоки с болтами и шайбами. Так обманчиво шутит здесь декабрь — середина сибирской зимы, месяц самых ярких в году звезд, голубого снега и синего льда, когда разноцветной накипью изморози цветет железо.

Не обнаружив ни машин, ни пеших попутчиков, девушка направилась на окраину станционного поселка, к тракту, что ведет в тайгу. Надо было успеть на перевалочную базу, откуда чуть свет уходят обозы. Она еще надеялась застать Леню дома.

Из заснеженных канав то и дело выкатывались шары перекати-поля. Местами они сбивались в большие черные кучи, как бы собираясь напасть на одинокую путницу, а она шла, шла, изредка оглядываясь назад: не покажется ли попутная машина? Глаза от стужи слезились, золотая пряжа звезд запутывалась в ресницах, и трудно было разобрать, что светится там, на пригорке, — огни машин или волчьи глаза. Пушистые завитки волос на висках Вари стали белыми, будто поседели.

Наконец послышался шум автомобильных моторов. Варя отступила в сторону, подняла руку. Где там! Ночью шоферы даже боятся тени своих грузовиков. Вихрем промчался мимо Вари один, другой, третий, четвертый… И только замыкавшая колонну трехтонка остановилась.

— Эй, кто там… Садись! — Шофер открыл дверцу кабины.

— Спасибо, — задыхаясь от волнения, сказала обрадованная Варя. — Я уж думала, никто не остановится.

— Поллитровкой надо голосовать в такой мороз, тетка.

— Не знала. Теперь буду знать, племянник, — ответила Варя.

Шофер взглянул на нее и прочно замолчал.

Часа через два сизая темнота начала голубеть, лучи фар потускнели, на горизонте засинела тайга. Вот и база. Дальше машины не ходят. Громатуха, как говорится, лежит на краю света, у подножия горы Каскил, добраться до нее нелегко: летом надо преодолеть две гряды высоких гор, а зимой — санной времянкой по застывшей реке.

У ворот базы прохаживался охранник в огромном тулупе с поднятым воротником.

— Обоз на Громатуху еще не ушел? — спросила его.

Охранник удивленно поднял лохматые от мороза брови: не каждый день доводится видеть в такую пору легко одетую девушку. Ватник, лыжные брюки, короткая, до колен, юбка и меховая ушанка, а на ногах подшитые кожей валенки…

— Там… — Он кивнул в сторону диспетчерской будки: губы у него замерзли, внятного ответа не дождешься.

Вскинув свой чемодан на загорбок, Варя взбежала на бугорок глянуть в сторону Громатухи. Дело совсем плохо: там, в таежной дали, едва видна дымящаяся вершина Каскила — пурга, буран.

«Испугаются обозники, — подавленно подумала Варя, — не пойдет сегодня обоз в тайгу», — и вошла в диспетчерскую.

Здесь жарко топилась чугунная печка. Она чем-то напоминала красную лисицу: вот вроде присела лиса на задние лапы, задрала голову, раскрыла свою белозубую пасть и воет и метет пол огненным хвостом. Печку обступили обозники. Подпаливая носки валенок и варежки, они вдыхали в себя жар, запасались в дорогу теплом, будто и в самом деле могли надолго сберечь его.

— Ну и жмет, — переступив порог вслед за Варей, пожаловался на стужу обозник в солдатской шапке.

— В тайге мягче будет, — успокоил его старик, сидящий за диспетчерским столом. На морщинистом носу его поблескивали очки.

— Известно, горы и лес. Но и там иной раз бывает такая вьюга — лошадь с ног валится.

— Зато мороз мягче, — настойчиво повторил диспетчер и, вырвав скрюченными пальцами желтенький лист из квитанционной книжки, поманил к себе обозника. — Не раздумывай, бригадир. Ехать надо. Прииск сидит без хлеба.

— Тебе только бы листок сунуть в руки… Под Каскилом, говорят, дезертир объявился. Вооруженный. Почтальон говорил: из тамошних, все узкие места знает…

— Ну-ну, гляди, еще трусом ославят. Прииск без хлеба, понимаешь?..

— Ладно. Сейчас погрузят, и тронусь.

— Слушай, бригадир, у моего Гнедка копыто больное, поменьше клади, — тоненьким голоском пропищала обозница у печки.

— А у моей Буланихи, не забудь, плечи сбиты, — сказала другая.

— Ладно вам, разнылись… В полынью бы вас вместе с тем дезертиром…

Разговор о дезертире прошел мимо ушей Вари. Она не подозревала, что молва идет о том, будто в тайге скрывается не кто иной, как младший сын парторга Громатухи, Василий Корюков. Другое ее занимало, другим она была полна. Думала ли она о Леониде, глядя на то, как мечутся на полу крылья пламени? Просто он стоял перед ее глазами, живой и далекий, кареглазый, плечистый парень.

Когда бригадир повернулся к ней, она попросила:

— Разрешите мне с вашим обозом хотя бы до зимовья Девяткиной доехать.

Бригадир окинул ее усмешливым взглядом. Такая конфетка в тоненькой обертке, а туда же: несет ее в злую непогодь, и мигнуть не успеешь, как замерзнет.

Ответил почти ласково:

— Завтра пойдет другой обоз.

— Мне надо сегодня.

— У меня ж кони больные, слыхала?..

— Я прошу только чемодан взять, а сама пешком… Я…

— А ты чья будешь-то? — спросил Варю диспетчер.

— Корюкова.

— Парторга с Громатухи, Фрола Максимовича?

— Да. Вы его знаете?

— Как не знать… — Диспетчер значительно посмотрел на бригадира.

Все вдруг притихли. Только выла, не умолкая, лисица-печка с красными от жара боками. На шкафу задребезжал динамик радиоточки. Передавали утреннюю сводку: в Арденнах фашистские войска начали наступление на позиции англо-американских войск.

— И откуда у этого Гитлера такие силы берутся? Наших на Висле задержали и там на союзников жмет, — поправляя очки, сказал диспетчер. — Чую, у нас еще ребят забирать будут.

Обозницы переглянулись и, как бы боясь смотреть одна другой в лицо, потупили глаза. Жалели ребят.

— А ну, девки, найдется у нас лишний тулуп? — спросил бригадир, повернувшись к ним.

— Нету, дома оставили.

— Вот дело-то какое скверное… — Бригадир поглядел Варе в глаза, задумался. — Не знаю, как быть с тобой.

— Мне обязательно надо домой, не бойтесь, не замерзну, — умоляющим голосом проговорила Варя.

Бригадир переступил с ноги на ногу.

— Ладно, — сказал он, — будь по-твоему.

2

По застывшей реке тянулась санная дорога. Здесь было сравнительно тихо: ветер взметал снежные дымки только на вершинах гор и скал, тянувшихся к высокому горному небу. Что за горы! Век гляди на них и не устанешь. На диво прочно выстроила их природа, и кажется, что небо опирается на эти могучие высокие опоры, потому и не падает на землю.

Справа и слева дремучий лес: ельники, пихтачи, ветвистые кедры, высокие, в кудрявых шапках сосны. Ах эти сосны! Кажется, они способны расти на голых камнях, лишь бы видеть солнце. Вон на самой вершине Гляден-горы, с которой тайга просматривается на много верст кругом, стоит одинокая сосна. И бури ее сгибают, и морозы там куда лютей, чем здесь, в ущелье, а она стоит себе невредима и радуется жизни.

Местами дорога прячется в надымах — обрывистых снежных ущельях, таких глубоких, что утонувшие в них тальники с раскидистыми вершинками стали вотчиной зайчишек. С куста гороховика слетела пара рябчиков. Не испугались обоза только красногрудые снегири: висят на ветках, как спелые яблоки с румяными боками.

Когда огибали Гляден-гору, Варя-то и дело посматривала на одинокую сосенку. «Как медленно движется обоз, — думала она. — Поскорей бы добраться до Громатухи или хоть до ближайшего зимовья. Там Матрена Корниловна Девяткина, крестная, и есть телефон».

Лошади устало тянули груженные зерном сани. Пошли ухабы, снег чем дальше — все глубже. Чтобы не упасть, Варя вцепилась руками в поперечину задника саней и брела, как слепая…

Последние десять километров до зимовья показались ей нескончаемо длинными. Одеревеневшие от усталости ноги ступали нетвердо, подкашивались. Упади она, и не хватит сил подняться.

— Да присядь ты хоть на полчасика, — уговаривал ее бригадир. — Экая упрямая!

— Дойду. Спасибо, что чемодан взяли, — отвечала Варя, сердясь на бригадира: всю дорогу сидит на возу, не щадит лошадей.

Вершины гор начали розоветь, на долину реки легла синеватая тень. В воздухе замелькали тоненькие лиловые иголочки с мельчайшими искорками на концах. Это вечерний туман. Лошади покрылись куржаком, стали сивыми: мороз усиливался.

Наконец потянулись кедрачи на участке Матрены Корниловны Девяткиной, хозяйки зимовья, ревностной защитницы лесов. Сколько у нее леса, да какого! Сосны, как свечи, выстроились на склонах гор, кедрачи обступили реку плотной стеной и тянулись на много километров. Однако попробуй срубить хоть одну строевую лесину без разрешения Матрены Корниловны — со свету сживет.

Зимовья еще не было видно. В глазах белым-бело.

Сани нырнули в глубокий ухаб и тут же поднялись на бугор. Взору открылась долина. Засинел дымок из трубы. И вот уже стал виден весь двор зимовья с пригоном и привязями для лошадей.

Обоз остановился. Варя хотела снять чемодан с саней, но обмороженные пальцы не разгибались, в запястьях она почувствовала режущую боль.

На крыльцо вышла Матрена Корниловна — дородная женщина с мужским, густым голосом. Завидев Варю, она воскликнула:

— Батюшки, крестница! Петька! Петька, черт! — Голос ее прозвучал грозно.

Бригадир, прихрамывая, подошел к ней.

— Что кричишь?

— Обморозил девку-то, язви тебя, совсем обморозил! Куда ты смотрел, кавалер зяблый?.. Снять бы с тебя штаны да каленый на морозе обух приложить к мягкому месту… Жених полоротый!

Бригадир кинулся помочь Варе, но Матрена Корниловна остановила его:

— Снегом, снегом, тебе говорю! Зачем рукой за ее лицо хватаешься! Что делаешь?

Бригадир, растерявшись, отступил и затоптался на одном месте.

— Уходи, распрягай коней, — приказала ему Матрена Корниловна, подошла к Варе и приложила к ее лицу полную горсть сухого снега.

Бригадир, припадая на правую ногу, отошел к лошади и опять остановился.

«У него нога больная, а я-то всю дорогу корила его!» — запоздало пожалела Варя.

— Что ты стоишь, распрягай, тебе говорю! Дальше дороги нет…

— Ой! — вырвалось у Вари.

— Потерпи, потерпи, моя хорошая, — Матрене Корниловне хотелось взять девушку на руки и покачать, как, бывало, качала ее девятнадцать лет назад.

Варя родилась здесь, на зимовье. Это случилось в том году, когда отец Вари, Фрол Максимович Корюков, перевозил свою семью с Ленских приисков на Громатуху.

— Почему нет дороги? — спросила Варя.

— Кидь большая была. Все завалило, доченька. Такого снега мы давно не видали, — ответила Матрена Корниловна. — Но ты не горюй. Завтра-послезавтра дорогу пробьют. Погостишь у меня денек-другой.

— Что вы, крестная, не могу!..

Варя вошла в дом и поглядела на переднюю стенку, где, похожая на черепашку, прилепилась коробка телефонного аппарата.

— Работает?

— Пока молчит. Где-то обрыв. Два раза ходила, не могу найти. Снег вровень со столбами, изоляторов не видно.

— На лыжах тут в эти дни никто не проходил?

— Говорят, ходит тут какой-то… Да ты садись, садись к самовару, отогрейся, потом поговорим…

Варе хотелось спросить о Лене, она наводила разговор на него, а Матрена Корниловна думала о чем-то другом.

Варя пила чай с медом, а крестная, положив свои большие руки на стол, все молчала и молчала.

— Кто же это здесь ходит? — спросила наконец Варя.

— Ты пей, пей, мне еще надо за дровами сходить…

Варя долго сидела одна, а Матрена Корниловна все не возвращалась. Прошел час. Дом затих. Обозники улеглись спать. «Где же крестная?» — волновалась Варя. Накинув на себя полушубок, она заглянула через дверь во вторую половину дома. Там возле жарко натопленной лежанки сушились валенки, расставленные полукругом пятками вверх. Усталые и согревшиеся обозницы, раскинув руки, спали на нарах. Хороши обозницы, им бы еще в куклы играть… Бригадир-инвалид спит так сладко, что, вероятно, Матрена Корниловна пожалела его и сама пошла разводить лошадей с выстойки.

Варя вышла в сени, прислушалась.

— Как у тебя, Гнедко, под гривой сухо? Сухо. Сейчас пойдем к сену, — слышится голос Матрены Корниловны. — А ты что? Плечо сбито? Не трону, не трону. Ну ты, Пегая… кусаться! Я тебя!..

Раздался топот и удар копыта в забор.

— Стоять! — глухим эхом прозвучал в морозной ночи властный голос Матрены Корниловны.

«Не женское это дело конюхом быть, — подумала Варя, — того и гляди какая-нибудь лошадь хватит зубами или копытом».

Задав корм лошадям, которые тут же начали хрумкать над кормушками, Матрена Корниловна с охапкой дров встретила Варю в сенях.

— Куда ты навострилась?

— Лыжи хочу у вас попросить…

— Еще чего, лыжи!… Погоди, поговорить надо…

Они вернулись в дом, сели к самовару. Матрена Корниловна опять положила свои большие руки на стол.

— Слух нехороший по тайге ходит, Варя, — сказала она не сразу, с трудом. — Говорят, будто ваш пропавший без вести Василий скрывается здесь, в тайге… Молчи, молчи, я тоже не верю. И ты пока Фролу Максимовичу об этом ни слова. Всякие люди есть. Пустили слушок, будто дезертира не ловят потому, что парторг, отец, значит, твой, не разрешает устраивать облавы… Враки все это, конечно. Отец твой — на виду человек, уважаемый и чтимый, но, сама понимаешь, всякие люди есть…

У Вари перехватило дыхание. Да может ли это быть: родной брат, сын Фрола Корюкова, дезертир!..

— Хищник тут какой-то действительно появился, — добавила Матрена Корниловна, — золото выглядывает. Сама след его видела: бродит возле шурфов Третьякова…

Варя знала, что третьяковские шурфы издавна привлекают внимание старателей, которые любят, как говорят, пожить на чужих харчах. Знала она и хитрого Третьякова. Это он как-то, еще до войны, позвал к себе Василия написать какую-то бумагу в Москву, а потом взял его в тайгу на свои тайные шурфы. Что они там делали, никто не знает, но Василий вернулся из тайги радостный и счастливый, с двумя самородками, каждый величиной с майского жука. Он показал их Варе под честное слово, что она не скажет об этом никому: Третьяков наказал ему хранить их до конца жизни, дескать, это червонное золото, такого нет и не будет ни у твоего отца, ни у старшего брата, с таким ты нигде не пропадешь. И Василий хранил эти золотинки в тайне от всех и, кажется, ушел с ними на фронт. Надо было сдать их в золотоскупку, и получили бы за них не один пуд хлеба… В самом деле, где теперь Василий? Числится пропавшим без вести, а вдруг пришел сюда тайно, боится показаться на глаза отцу и бродит, как сказала Матрена Корниловна, возле третьяковских шурфов?..

— Крестная, я пойду, — помолчав, сказала Варя и встала.

— Сиди, — попыталась остановить ее Матрена Корниловна, не успев досказать ей какие-то свои тревожные думы. — Непоседа, хоть до утра отдохни.

— Некогда мне, — ответила Варя. — На фронт меня берут, крестная, на фронт.

— Сама небось напросилась… Молчи, молчи, не оправдывайся, понимаю. Ладно, лыжи в кладовке. Иди, Только разговором о дезертире душу отцу не береди. Помолчи…

— Хорошо, буду молчать, — уходя, сказала Варя.

3

К восходу солнца она успела подняться на гребень Девяткинского перевала. Отсюда всегда хорошо виден прииск Громатуха. Он раскинулся по ту сторону междугорной долины, на солнечном увале горного гиганта Каскил. Тут-то и есть «край света», центр приисковой тайги.

Но где он сейчас? Всюду белая пелена, ни одного темного на ней пятнышка, все покрыто пухлым одеялом зимы. Широкая долина с ее глубокими поперечными оврагами лежит ровная и гладкая, словно ветер со всего света собрал снег и высыпал его здесь, у подножия Каскила, завалил прииск до крыш. Казалось, жизнь замерла здесь навсегда.

Варя остановилась, будто вросла в заснеженный гребень перевала, вся белая с ног до головы, с тяжелым рюкзаком на загорбке. Чемодан она оставила у крестной, которая посоветовала ей захватить с собой хоть несколько горстей зерна для супа или каши — прииск голодает.

Между горами пробился луч утреннего солнца, осветил ту сторону долины, и стали заметны выползающие из-под сугробов белесые червяки тощих дымков. Варя нашла глазами дымящуюся трубу избы Прудниковых, затем верхушку крыши своего дома. Печки топятся, — значит, жизнь на прииске не прекратилась. Надо бы радоваться родному дому, а Варе грустно. Две тяжелые вести несла она отцу и матери…

Под косогором, возле двух высоких сосен, что, как часовые, встали перед Громатухой, увидела Варя сани. Вокруг них хлопотали девушки.

— Но-о! Но-о!.. Окунь, милый, но-о!..

Окунь — хороший снеготоп, но, видать, выбился из сил. Девушка, державшая вожжи, кричала на него зло и жалобно, а четыре ее подруги толкали пустые сани вперед, покрикивая такими же злыми от бессилия и жалобными голосами: «Но-о! Но-о!..» Они пробивали дорогу, торопясь доставить на прииск зерно, подвезенное к зимовью Девяткиной. Девушки были так поглощены своим делом, что не заметили, как к ним подошла Варя.

Больше всех кричала на Окуня Нюра Прудникова, сестра Леонида, кареглазая девушка с веснушками на носу; решением комсомольского комитета она была назначена руководителем бригады по пробивке дороги.

— Выломи прут да хлестни его как следует. А то вожжами, — посоветовала ей Мария Котова, бледная, с усталыми глазами солдатка.

— Хлестни, хлестни… тогда он совсем перестанет слушаться. Он ведь тоже три недели без овса.

— Хлебушка бы сейчас кусочек, и манить его этим кусочком вперед, — предложила девушка, что стояла рядом с Котовой.

— У меня есть ватрушка. Отдать? — спросила другая, что помогала Нюре поднять Окуня.

— Не надо. Она у тебя картофельная. Кони картошку не любят, — ответила Нюра, видя, какими жадными глазами посмотрели ее подруги на картофельную ватрушку.

В эту минуту из-за сосны послышался голос Вари:

— Девочки, не троньте его, он скоро сам пойдет. Отдохнет и пойдет…

— Ой, кто это? — встрепенулись девушки; с удивлением глядели они на лыжницу с рюкзаком на загорбке.

— Варя!.. — не веря своим глазам, воскликнула Нюра. И вдруг осеклась, помрачнела.

А солдатка Мария Котова, с подозрением покосившись на Варю, буркнула:

— Еще одна командирша нашлась. — Она глянула в сторону густого ельника и как бы про себя добавила: — По одной лыжне с ним ходит…

— О чем это ты, Мария? — спросила Нюра.

— Будто не зияешь.

— Не знаю, — ответила Нюра, — а ты чужие сплетни в подоле носишь.

— Дыма без огня не бывает… Да ну вас, все вы такие! — И, махнув рукой, солдатка зашагала к прииску.

— Куда ты, Мария? — окликнула ее Нюра.

— Не хочу зря на морозе топтаться. Домой иду. Уж если помирать, так в тепле, — ответила Котова, не оборачиваясь.

— Про какой это дым без огня она говорила? — настороженно спросила Варя.

— Да болтовня тут всякая идет, — чуть смутившись, ответила Нюра. — Обозлилась на Окуня и со зла сама не знает, что несет, на всех бросается… Без хлеба мы сейчас тут живем.

— Я знаю, — помолчав сказала Варя. — Девочки, помогите снять рюкзак, я поделюсь с вами.

Девушки отстегнули лямки, раскрыли мешок. Зерно! Им трудно было скрыть свою радость, хоть они и хмурились притворно, подталкивая одна другую локтями.

— Берите, не стесняйтесь, берите, — уговаривала Варя. — Из пшеницы такую кашу можно сварить… И суп вкусный, как из перловки. Ну, еще в карманы берите, не стесняйтесь, что вы такими маленькими горсточками отсыпаете…

— Спасибо, Варя. Спасибо.

Покоренная щедростью Вари, та девушка, у которой была картофельная ватрушка, собралась было что-то сказать, но Нюра остановила ее:

— Погоди…

— Ну, почему? Тогда ты сама скажи ей… про брата.

— Про какого? — Нюра не поняла: про Василия или про своего брата Леню, что ушел на фронт. И о том и о другом говорить было тяжело.

Нюре помогла подруга:

— Ну, про своего, про Леню, а про кого ж больше тебе знать…

Нюра посмотрела Варе в глаза:

— Проводили мы его на этой неделе. Ключи, говорит, от комитета у сторожихи, собери, говорит, комсомольцев, и выбирайте нового секретаря… Как хорошо, Варя, что ты вовремя приехала. Теперь мы знаем, кого выбрать.

— Я тоже еду на фронт, — сказала Варя. Она как-то сразу обессилела и прислонилась спиной к сосне.

Отдохнувший тем временем конь снова начал пробиваться вперед.

— Пошел, милый, пошел!.. Девочки, идите за ним, а я немного с Варей побуду, — сказала Нюра.

Варя, чувствуя, что ноги не держат ее, присела в снег. Нюра нагнулась над ней:

— Любит он тебя, Варя, верь мне, честное слово, любит. Не горюй. Мне он родной брат, а вот провожала, слезинки не обронила. Говорят, нельзя оплакивать разлуку, когда на фронт уходят… Рвался он туда. Как ты уехала, он эту свою переписку не оставлял. Письма всякие продолжал писать — и в ЦК комсомола, и в дивизию, в которой служат наши, громатухинские. Ты же знала, что его на фронт тянет. Все хотел попасть к своим. Ответы получал от какого-то Вербы, это фамилия такая у комиссара полка, в котором служит ваш Максим. И вот добился своего. Добился, и Фрол Максимович его отпустил.

— Отпустил… меня не дождался…

— Не надо так, Варя… Вставай, я провожу тебя до дому. Может, в партком сначала зайдем, к Фролу Максимовичу? Он тебя давно ждет…

 

Глава вторая

ФРОЛ МАКСИМОВИЧ

1

Когда отпальщик Фрол Максимович Корюков появлялся в забое, крепильщики, откатчики и забойщик уходили в запасные штреки или вовсе покидали штольню. Молчаливый в такой час, Фрол Максимович оставался один перед могучей, как он сам, грудью забоя.

Вложив в свежие скважины желтоватые и круглые, как толстые свечи, скалки динамита с черными хвостиками запальных шнуров, Фрол Максимович закуривал, чтоб горячим концом самокрутки запалить шнуры. В час отпалки его движения были неторопливы, все он делал в каком-то сонном замедленном темпе. Отпальщик, а кажется, нет на свете более нерасторопного человека! Вот концы запальных шнуров уже яростно шипят, искрятся, выбрасывая острые штычки огня, до взрыва, сотрясающего подземелье, остаются считанные секунды; даже в такой момент Фрол Максимович, стряхнув с коленей песок и поправив на плече ремень сумки, освобожденной от опасного груза, неторопливым шагом уходил в ближайший отсек. Не убегал, а уходил.

— В моем деле спешка ведет к просчету, — говорил он, когда его упрекали в медлительности. — Побежишь — обязательно споткнешься, а тогда беды не минуешь. Осколки спину продырявят.

Так шло много лет. Долгие часы проводил Фрол Максимович под землей, один на один с опасностью.

И сегодня с полуночи в забое: сам разбирал породу. Кажется, одна из пяти скважин не сработала. Это он определил по силе взрыва. Где-то остался «стакан» — неразорвавшийся заряд динамита.

Пришла утренняя смена, откатчики уже пригнали вагонетки, Фрол Максимович никого и близко не подпустил к забою. Своими огромными, чуткими руками он откидывал камень за камнем. Второй раз за эту неделю приходится ему искать неразорвавшийся заряд в забое той самой штольни, которую закладывал его старший сын, инженер Максим Корюков. Ее так и называют: штольня Максима Корюкова.

Почему только в этой штольне не разрываются отдельные заряды? Трудно на это ответить. То ли динамит плохой, то ли детонаторы фальшивят. Но одно ясно: отпальщик за последнее время как-то сник, поскучнел.

— Ага… Вот ты где, язви тебя!.. — донесся его голос из забоя.

Смена молодых шахтеров, ожидающих дозволения войти в забой, прислушалась. Видимо, Фрол Максимович нашел неразорвавшийся заряд.

Наконец отпальщик вышел из забоя. Показав ребятам кусок гранита с глухим круглым отверстием, где сидел уже обезвреженный заряд динамита, он пояснил:

— Когда надо, не детонирует, а вот стукни резко и… поминай как звали!

— Варя вернулась, Фрол Максимович, — сказал забойщик Коля Васильев, голубоглазый паренек с подрисованными сажей усами. — Попрощаться, говорит, с вами пришла: на фронт ее берут…

Фрол Максимович и глазом не моргнул. Осветив лицо забойщика карбидкой, сказал добродушно:

— Ты, видать, сегодня опять не мыл у себя под носом.

— Мыла не жалел, честное слово, да вот сажа в кожу въелась, — ответил Коля, не смея признаться в том, что ему до смерти хочется казаться взрослым; что ни говори, он старейший забойщик, а усы, придающие солидность, не спешат расти.

— Въелась… — Фрол Максимович улыбнулся и, оглядев ребят, сказал:. — Приступайте к делу.

После этого он повернулся и пошел вдоль штольни своей медлительной походкой.

Стало быть, и Варя уходит на фронт. Как старший сын Максим, как и младший Василий, пропавший без вести. Опустело гнездо Фрола Максимовича… Подходя к дому, он ясно представил себе: Варя сидит, обнявшись с матерью, и обе плачут. Что он скажет им, чем утешит? У самого сердце не камень.

Возле крыльца Фрола Максимовича встретила Дымка. Ласкаясь, радостно взвизгивала, будто давала весть: Варя вернулась домой!

— Радуешься, глупая, — сказал он ей, — а там слезы…

Так и есть. Войдя в горницу, Фрол Максимович увидел: Варя лежит на кровати и все пытается встать, а мать удерживает ее, и глаза у матери заплаканы.

— Лежи, лежи, — уговаривает она.

Фрол Максимович подошел к дочери и, поцеловав ее в щеку, сказал:

— Значит, и ты улетаешь, дочка…

— Так надо, — ответила Варя, поглядывая в передний угол. Там в простенке висел портрет Василия.

С портрета Василий смотрел на своих родных каким-то непонятным и словно удивленным взглядом. Удивленным потому, что бровь над правым глазом приподнята. Это у него осталось с юности. Ходил он как-то с ребятами в кедровник шишковать и вернулся с рассеченной бровью. Думали, останется без глаза, но все обошлось благополучно, глаз уцелел. Только в том месте, где была рана, образовался узел, он чуть приподнял бровь.

— Так надо, говоришь, а почему глаза в сторону отводишь? — спросил Фрол Максимович, присаживаясь к столу.

Варя что-то пыталась ответить отцу, но Татьяна Васильевна перебила ее:

— Все утро так-то хмурится, чужими глазами на родной дом глядит…

— Мама!

Глаза матери и дочери встретились. Татьяна Васильевна боялась, что Варя скажет отцу все, что узнала о дезертире от крестной. Характер у Вари известный: как бы не потребовала от отца снарядить облаву. И поднимутся люди с ружьями… Голова у матери ясная, а сердце болит. Василий — дезертир? Страшное это слово — дезертир. А все-таки живой. Надеялась — придет домой. Пусть оборванный, обросший, дикий, как зверь, но все же живой. Этого никуда не денешь. Она приютит его, а если отец не примирится с ним, то поможет Василию укрыться от человеческих глаз. Там, глядишь, все как-нибудь и обойдется… Значит, Варя, должна пока молчать об этом. Но как ей это внушить сейчас, сию минуту, когда отец уже заметил: дочь отводит глаза в сторону, вглядывается в портрет Василия?

Что делать?

Сердце матери сжалось от тяжелого предчувствия. Она горько заплакала.

— Мама, не плачь, что ж теперь плакать, — Варя попыталась успокоить ее.

Фрол Максимович нахмурился. Слезы — кровь души. Плачущий человек всегда вызывал в нем сострадание и боль. Но он не умел утешать. Он даже не пытался остановить слезы жены. Но слова Вари «что ж теперь плакать» насторожили его. Он жил среди людей и, конечно, слышал толки, что в тайге появился дезертир. Больше того, он знал: кое-где судачат, что этот дезертир — Василий. Он принял это как злую, неумную шутку: о Василии есть официальное извещение — он числится в списке пропавших без вести. А фронтовики, вернувшиеся после тяжелых ранений на Громатуху еще летом прошлого года, говорили, что видели Василия в каком-то штабе, что штабные без вести не пропадают, о них всегда высылаются точные сведения — как погиб, где похоронен. Из этих разговоров Фрол Максимович сделал для себя тяжелый вывод — Василий погиб. Другой мысли он не мог допустить. И тут вдруг такие разговоры. Пустая клевета. Кому она нужна? Кто затеял разговор о дезертире в конце войны? Какой дурак теперь побежит с фронта в глубокий тыл? Скоро победа, и возвращайся на Родину со славой и почетом…

И все же Фрол Максимович встревожился. Дочь привезла недобрую весть, и мать боится, как бы она не проговорилась.

— Так, — сказал он, вставая. — Вы пока поговорите тут по душам, а мне надо в партком.

— Завтракать, тятя, — попыталась задержать его Варя.

— Некогда, — ответил он с порога.

— Я зерно принесла, мама суп сварила…

Но Фрол Максимович уже хлопнул дверью.

«Прииск голодает… Василий, Василий… — путались у него в голове мысли. — Сейчас же созову членов бюро, и сами пойдем пробивать дорогу… Неужели Василий сбежал с фронта?.. И откуда столько зла в людях: этакое наплетут… Пока пробивают дорогу, надо как-то помочь голодающим. А что, если обратиться от имени парткома к старателям?»

В парткоме было холодно. Печка только начала топиться. Фрол Максимович не любил духоты в кабинете даже зимой, да и к чему тратить дрова на отопление почти всегда пустующего кабинета?

Его избрали парторгом прииска в первые дни войны, но он не бросил ремесла отпальщика, справедливо считая, что работа парторга в такое время должна подкрепляться практическим делом. Сидеть в кабинете за большим столом он не умел, это ему было не с руки; шахта, забой — другое дело, там все привычно, и результаты труда каждый день налицо. Поэтому чаще всего Фрол а Максимовича можно было встретить в общежитии молодых шахтеров, на конном дворе или в штольне…

Но последнее время трудно ему стало разговаривать с людьми.

Трудно, тяжко, когда чувствуешь, что тебя не хотят слушать.

Фрол Максимович прошел к столу.

Он думал: «Когда началось это недоверие? Этот холодок в глазах людей ты должен был заметить раньше. А не замечал. Значит, слепой стал? Или слишком переоценил свое влияние на людей, свой авторитет?»

Свою работу парторга на прииске, каждый свой шаг Фрол Максимович всегда обдумывал и оценивал как бы со стороны, и это помогало ему замечать в себе недостатки, находить просчеты, что трудно делать самонадеянному человеку. Но сейчас и этот неусыпный самоконтроль не помогал, кажется, ему.

Едва он успел сесть за стол, как дверь распахнулась. В кабинет шумно ввалилась низенькая, широкая, как копна, в тесной стеганке бабка Ковалиха — предводительница женской старательской артели. За ней три солдатки, — злые, готовые тут же наброситься на него с кулаками. Он уже знал, что они держат в душе: их мужья на фронте, а его родной сын прячется в тайге от смерти… Прямо высказать это они не решались — а вдруг все напраслина, ведь доказательств-то никаких нет.

Но злоба бушевала в солдатках. Они вытолкнули вперед бабку Ковалиху, мастерицу затевать скандал по любому поводу.

— Сидишь?! — выкрикнула Ковалиха пересохшим от злости голосом.

— Сижу. И ты садись, потолкуем.

— Что это? — она поднесла к лицу парторга черный, как земля, комок. — Разве это хлеб?! Отрава… Соседка от него умирает. Животы пучит. Этак завтра мы все перемрем. А ты сидишь тут, ничего не видишь! Парторг… тьфу!.. Наперед знаю, что скажешь: пробьем дорогу, и будет хороший хлеб. Но почему не говоришь, чтобы люди до того хорошего хлеба погодили работать? Почему?

— Потому, Архиповна, что военное брюхо сыто. Потому он и сознательный шибко, — донесся из-за спины Ковалихи громкий и певучий голос солдатки Котовой.

— Спроси у него, Архиповна, когда нам будут выдавать такой хлеб, какой он сам ест! — подхватила еще одна солдатка, остановившаяся на пороге. — Требуй, не отступай!

Фрол Максимович в изумлении посмотрел на бабку Ковалиху: у него двое суток не было во рту и крошки хлеба. «Вот тебе и откровенный разговор со старателями о помощи голодающим! Так на их глазах умрешь с голоду, и не поверят». И, посмотрев бабке Ковалихе прямо в глаза, сказал:

— А я-то думал, что пришли ко мне с добрым советом в трудную минуту…

— Проходите, бабоньки, проходите, — неожиданно смягчилась Ковалиха.

Она приметила, какими глазами посмотрел парторг на кусок хлеба, приметила, что руки у него синие и в лице ни кровинки; захворал, наверное, с голоду, но виду не подает. Наверно, и о дезертире знает правду, потому и в глаза смотрит прямо, не боится…

Женщины молча разместились вокруг стола. Молодые, в глазах тоска. О мужьях тоскуют. Далеко мужья. Война лишила их теплого человеческого счастья, а тут еще перебой с доставкой хлеба… Вот Марию Котову взять. Года два назад Фрол Максимович устраивал ее на работу в родильный дом. Но что делать в родильном доме? Женщины не рожают. Не от кого. Тогда солдатку перевели в детские ясли, но вскоре и они опустели: довоенные младенцы перешли в детский сад, а новых нет… Война затянулась. Котова устала ждать мужа. Кажется, она уже потеряла всякую надежду на свое женское счастье: муж собирался приехать на побывку и не приехал, в госпитале лежит. До войны Мария была всегда румяна, всегда улыбалась, востроглазая была, а теперь глаза у нее потухли, румянец поблек. Вянет, вянет во цвете лет. Работает она нынче в старательской артели. Голодная, усталая, злая. По глазам видно — ругаться пришла в партком. Поругаешься, и вроде легче на душе.

Подумав так, Фрол Максимович решил выслушать солдаток, пока ни в чем им не переча. Наступила минута неловкого молчания.

— Продолжай, Архиповна, — обращаясь к Ковалихе, сказал он все тем же своим невозмутимым голосом.

Женщины переглянулись.

— Вижу, все ты понял, Максимыч, теперь уж не знаю, с чего и начинать.

— С хлеба насущного начали, о хлебе насущном давайте и поговорим. Скажите мне: все старатели вот так же, как вы, голодны сегодня?

— Конечно, не все.

— Ну кто, например?

Снова молчание.

— Ах, ап… чхи! — донеслось из коридора.

Это Захар Прудников. Громко чихнув, он так же громко притопнул деревянной ногой. В госпитале ему сделали протез, но он изрубил его на мелкие кусочки. Изрубил в припадке ярости и гнева на войну и теперь ходит на самодельной деревянной «бутылке».

— Максимыч, ты дома был? — спросил он, утирая платком нос и рот.

— Был.

— Варя, слышь, на фронт собралась…

— Знаю, — перебил его Фрол Максимович.

— Знаешь, так чего здесь сидишь? Или хочешь, чтобы я тебя этим вот проводил отсюда? — Захар потрогал топор, что торчал у него за спиной под опояской.

— Кость у меня крепкая, топор зазубришь…

— Слушай, Максимыч, она тебе дочь али щепка?

— Ну, постой, не гуди, видишь, люди у меня.

— Вижу… Старатели, женщины. Зачем пожаловали? Ух, да у тебя, Архиповна, я вижу хлеб в руках, значит, в брюхе места себе не нашел. Отдай его мне. В моем желудке и долото переварится. Послезавтра, ну, дня через три, пшеничной булкой отдам. Нам, плотникам, и такого сегодня не выдавали… А вас, солдатки, что сюда привело?

— Да помолчи ты, Захар, — уже строго остановил его Фрол Максимович: — Прошу, Архиповна, за тобой слово.

— На грех-то зачем меня толкаешь в первую очередь? — ответила бабка Ковалиха, поднимаясь. — Пойдемте, бабоньки…

— Одну минуту, — остановил их Фрол Максимович, выходя из-за стола. Он подумал, что приход Захара смутил женщин, да и беседу о хлебе Захар начал не с того конца.

Фрол Максимович сказал:

— Хочу познакомить вас, солдатки, с последней сводкой.

Сначала показалось, что они не хотят слушать, но, когда Фрол Максимович подошел к карте и стал показывать, где проходит сейчас линия фронта, Мария Котова и ее товарки подошли ближе. Еще минута, и они не отрывали глаз от квартала, в котором действовал 1-й Белорусский фронт: там их мужья в составе Сибирской дивизии, там и старший сын Корюковых — Максим.

— А что же делают союзники?

— Союзники… — Фрол Максимович посмотрел на бабку Ковалиху. — Союзники вот здесь… Отступают.

— Эх! — вырвалось из груди Марии Котовой. И уже сквозь слезы, с упреком глядя на Фрола Максимовича, будто он был в этом виноват, она вдруг разразилась руганью: — Ну вас всех к черту…

— Плакать и ругаться в парткоме не положено, — упрекнул ее Захар Прудников. — И не слезами надо на это отвечать. Однако наши старатели даже промеж себя хлебом поделиться не хотят. Вот, например, у твоего братца, Архиповна, три мешка сеянки…

— Что ты меня братом-то попрекаешь? — возмутилась Ковалиха. — Это его собственная мука, заработанная, своими руками заработанная. И будто он один имеет запас…

— Правильно, — согласился с ней Захар, — не один. Почитай, тонны две можно бы голодающим раздать.

— А потом как?

— Потом получим по карточкам и рассчитаемся.

— Сеянку на карточки никогда не давали и не будут давать, — повысила голос Ковалиха, но тут же сменила тон: — Да вы что, сговорились допрашивать нас?.. Ишь чего захотели! Пошли бабоньки, пошли, иначе нас тут против всех старателей восстановят.

— До свиданья, помощницы укрывателей… — бросил им вслед Захар, недобро скривив губы.

Когда женщины вышли, Фрол Максимович упрекнул Захара:

— Зря ты, Захар, так круто с ними. Это же старатели, к ним нужен мягкий подход.

— Мягкий, говоришь? А знаешь, зачем они к тебе приходили? Побить тебя хотели, росомахи, понял?

— Догадывался.

— Стало быть, догадывался, за что?

— А это у них надо спросить.

— Эх, Фрол, Фрол, беспечный ты к себе человек. Еще на той неделе я хотел сказать тебе об одном дельце…

— О чем это, Захар?

— О чем… — Захар замялся: уж очень не хотелось ему бередить рану друга. — Вот о чем… Жалко, что Ленька второпях ушел по вызову этой самой Вербы, которая повестку ему через военкомат прислала…

— Во-первых, Верба — не женщина, а мужчина, — прервал его Фрол Максимович, чувствуя, что Захар говорит не то, что у него на уме. — У меня тоже есть от него письма. Вот смотри: «Заместитель командира по политчасти гвардии подполковник Б. Верба». Борис, значит, потому, что женских имен на букву «Б» я не припомню. Во-вторых, не Верба прислал повестку Леониду, а Леонид сам добился того, чтобы его призвали в армию и направили в один из полков подшефной дивизии. Ясно? А в-третьих, говори прямо, о чем сейчас думаешь?..

— Не спится мне, Фрол Максимович. После резкой перемены погоды нога покою не дает. И вот вышел я как-то ночью, прислушался…

— Так…

— В народе поговаривают, клевету такую разносят, будто… будто это сын твой, Василий, скрывается в тайге… Сиди, сиди, Фрол, а то больше ни слова не скажу. Понимаешь, я этому веры не даю. Не хочу и не могу верить, чтобы Василий…

— Погоди, Захар, погоди… — Фрол Максимович сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Кулаки огромные, сухие, и Захар замолчал. Скажи еще слово, и эти кулаки стол проломят.

В молчании прошло минут пять… Казалось, Фрол Максимович каменеет на глазах. Наконец он медленно приподнял тяжелые, с сединой брови, повернул голову и, глянув в окно, сказал:

— Скоро соберутся члены бюро… Проводи заседание без меня. Скажи: захворал.

— Не поверят, — возразил Захар.

— Убеди. Мне надо самому посмотреть этот след. Сына я по лыжне узнаю.

2

Через полчаса Фрол Максимович был уже на той стороне долины. На заснеженном косогоре чернела среди елей и пихт его кряжистая фигура. Он шел по следу неизвестного лыжника, наклонившись, широко расставляя лыжные палки. За ним украдкой следили из окон приисковых домов, но он не знал этого и шел не оглядываясь. Василий, Василий… Через три дня ему исполнится двадцать три года. Способный был парень, радовал семью с юных лет. Особенно он любил литературу и иностранные языки.

Как-то на Громатуху приехали зарубежные инженеры. По договору они принимали участие в строительстве обогатительной фабрики. Один из этих инженеров выступил на собрании рабочих, но так коверкал русские слова, что его почти никто не понимал. И вдруг в третьем ряду поднялся Василий. Он сказал оратору что-то по-английски. Тот обрадовался:

— О, у вас есть свой прекрасный переводчик!..

После собрания старатели столпились вокруг Василия.

— Ну, ты молодец, Вася. Дал очка иностранцу, не уронил таежников в грязь лицом.

Фрол Максимович делал вид, что не очень-то ему нравится такая ранняя слава своего младшего сынка, а в душе гордился — золотая голова, ученый человек растет в шахтерской семье!.. И до ухода в армию не спускал с него глаз, следил за ним, оберегал его как зеницу ока.

Фрол Максимович помнил и то, как Василий пришел однажды из тайги с рассеченной бровью. Уходил он с друзьями, а вернулся один. Прогнали они его из своей компании. Избили и прогнали домой. А за что — никто не знал. И только много времени спустя кто-то из них проговорился:

— Он первый подсмотрел, как можно пробраться на чердак за школьными тетрадями, а потом перетрусил и сказал директору, кто их взял. Вот за это мы ему и дали. Сманили в лес за кедровыми шишками и дали. А если еще раз подведет — шею свернем…

Фрол Максимович поднял голову и остановился: ослепительно искрящийся снег будто полз бугристыми волнами вверх по косогору. Голова у Фрола Максимовича закружилась, в глазах зарябило, ноги подкосились. Он, как подрубленный, упал в снег.

Упал. Первый раз в жизни это случилось с ним. Никогда не хворал, его здоровью завидовали даже те сибирские мужики, которых обычно называют кряжами; был он крепкий, сильный, выносливый, весь в отца, который многопудовую гирю с песком один поднимал из шурфа на воротке.

Погиб отец от пули жандарма весной 1912 года, в дни Ленского расстрела. Фрол тоже принимал участие в этих событиях и вернулся домой в окровавленном пиджаке: нес на себе товарища с простреленной грудью. В этом же году, мстя за смерть отца и кровь товарищей, Фрол расчетливо уронил бадейку на голову спустившегося в шурф смотрителя — тайного агента царской охранки. Долго рыскали по тайге жандармы, разыскивая убийцу, но не так-то легко было найти потомственного таежника. Вскоре он вступил в подпольную организацию большевиков и только тогда узнал, что его отец был членом комитета этой организации.

После революции, храня память об отце, Фрол Максимович назвал своего первого сына Максимом. А когда жена, Татьяна Васильевна, дочь задавленного в шахте рабочего Бахарева, родила второго сына, то его назвали Василием.

Шли годы. Немало было всякого: и огорчений, и радостей. Но самой большой отрадой Фрола Максимовича были дети. Старший сын Максим, окончив десятилетку, выбрал себе дорогу горного инженера. Он быстро овладел специальностью забойщика и, не бросая работу в шахте, поступил на заочное отделение горного института. В сороковом году Максим был уже начальником участка горных работ прииска. Хорошо, как и Василий, училась в школе самая меньшая в семье Корюковых — Варя. Она собиралась стать инженером-радиотехником. Что и говорить, было чему радоваться отпальщику Корюкову.

Татьяна Васильевна не раз пыталась уговорить Фрола Максимовича бросить тайгу: дескать, не век жить в глухомани. Дети выходят в люди, хоть на старости лет не мешало бы пожить в городе, посмотреть на белый свет.

Фрол Максимович всякими путями уклонялся от прямого ответа на такие настояния жены. Не хотелось ему расставаться с Громатухой, он ждал больших перемен в тайге. И дождался: в начале сорок первого года неподалеку от прииска началось строительство мощной гидростанции, затем прибыли инженеры — строители железной дороги, которая должна была обогнуть подножие Каскада и связать богатую рудами тайгу с промышленными центрами страны.

— Ну, дети, скоро наша тайга загремит! Будет железная дорога, будет много электричества, — значит, все будет. Заживем мы здесь, как москвичи и ленинградцы, — разговорился однажды Фрол Максимович, отдыхая в кругу своей семьи. — Получил отпуск, захотел посмотреть на города — не надо набивать мозоли на пятках, пошел себе на вокзал — и транзитом, в мягком вагоне, до самого Черного моря…

В ту же пору как бы между делом, по выходным дням, в свободные от работы часы, Фрол начал строить крестовый дом. Раз решено остаться тут на всю жизнь — надо строиться. К весне закончил сруб, одну половину которого Фрол Максимович отделил Максиму и Василию: им, по его расчетам, пришла пора жениться. А вторую оставил для себя с женой и дочерью. Работу помог завершить опытный плотник Захар Прудников.

Пока Фрол Максимович строил дом, Максим, тоже обрадованный тем, что Громатуха вскоре получит много электроэнергии, подготовил проект перехода на открытый способ добычи руд и песков на Каскильском увале. Фрол Максимович не раз смотрел этот проект и восхищался предложениями сына. Перед глазами открывалась грандиозная картина: гидромониторы, экскаваторы вскрывают широкие площади богатых песков и обнажают жилы золотоносных руд! С мальчишеским нетерпением просил тогда Фрол Максимович строителей гидростанции, чтобы они как можно скорее дали Громатухе электроэнергию…

И вот в самый разгар строительства на тайгу, на души людей обрушилась грозная весть: фашистская Германия пошла войной на Советский Союз…

Отказавшись от брони, Максим ушел на фронт с дивизией сибирских добровольцев. Вскоре вызвали в военкомат и приехавшего домой на летние каникулы Василия. Фрол Максимович тоже собрался вместе с младшим сыном в действующую армию, но райвоенкомат даже не принял от него заявления, а направил в райком партии. Там ему предложили немедленно вернуться на прииск.

Растаяли пушинки снега на лице, под воротник проникла холодная влага, и Фрол Максимович очнулся. Очнулся и подумал: что за грех такой, отчего закружилась голова? Оголодал или угорел? Да, целую ночь возился с динамитом. Динамитный угар… Приподнял голову: нет, уже не ползут по косогору снежные сугробы. Кругом тишина.

«Ну, вставай, вставай. И нашел время разлеживаться, язви тебя!»

Поднявшись, Фрол Максимович стряхнул с себя снег и зашагал дальше.

Вернулся он на прииск перед закатом солнца.

Лыжня неизвестного человека часто выводила его на горные гривки, где ветер постоянно переметает снег, тотчас же заравнивая след. Это был, несомненно, опытный хищник, он делал замысловатые зигзаги, несколько раз возвращаясь к прииску, выискивая входную лыжню или тропку. А может быть, и не хищник вовсе, а какой-нибудь местный охотник бродил тут по свежему снегу за глухарями, затем тропкой дровосеков вернулся на прииск. Попробуй теперь найди его! «У Василия не хватило бы терпения так долго петлять вокруг прииска», — решил Фрол Максимович и успокоился.

А здесь, на прииске, происходило что-то непонятное. Старатели будто только и ждали, когда парторг вернется на прииск. На его глазах они понесли муку в пекарню. Из дома бабки Ковалихи выволокли целый мешок муки и на санках покатили его к парткому.

Тут же, недалеко от парткома, его встретила Варя с какими-то бумажками в руках.

— Тятя, вот телеграмма, ждут меня, — торопливо проговорила она.

— Уж и косу успела обрезать, комолая…

— Ничего, новая вырастет, — ответила Варя таким же шутливо беззаботным голосом, каким отец произнес слово «комолая». Шутит отец, значит, и ей надо быть веселой. Варя угадывала, что у отца на душе, но не знала, что самые грустные думы, угнетавшие его последние дни, уже позади: сегодня он сам убедился — в тайге скрывается не Василий, кто-то другой.

Не застав Леню на Громатухе, она мысленно перенеслась на фронт и спешила найти в себе что-то такое, что позволит ей стать не только хорошим радистом-оператором фронтовой радиостанции, но и поможет нашим войскам быстрее разбить врага. Своим чутким слухом она постарается поймать в эфире те самые секретные и самые важные сигналы и шифрованные распоряжения Гитлера, которые раскроют перед нашими командирами все его коварные планы. Она будет день и ночь, без отдыха, без сна, хоть неделю, хоть целый месяц следить за эфиром, за самыми вкрадчивыми сигналами и поймает, обязательно поймает то, что надо. Слушать и записывать постоянно, изо дня в день, пусть просто группы цифр, составленные из точек и тире, за которыми скрываются распоряжения, быть может, самого главного штаба фашистских войск, это значит быть в курсе дел в стане врага и, по существу, держать его за горло.

Такой возможности, по мнению Вари, наши войска еще не имели, но будут иметь, как только она появится там. Вот почему ей надо быть немедленно именно там, на фронте, в войсках. И когда такая работа получит высокую оценку, Варе будет разрешена чуть ли не прямая связь с той дивизией, в которой находится Максим. Так она найдет Леню и даже встретится с ним на фронте.

Не представляя себе, что такое фронт и как легко там затеряться, не осуществив и десятой доли намеченных планов, Варя верила в себя, в свои чаяния и уже не могла задерживаться на Громатухе ни на день, ни на час.

 

Глава третья

НА ВИСЛЕ

1

Леня попал в эшелон маршевых рот и специальных команд из резерва Сибирского военного округа. Этот эшелон пропускали на всех станциях без задержек. На седьмые сутки в теплушках стало тесно: к сибирякам в пути подсадили уральцев, затем волжан, потом москвичей. От Смоленска поезд помчался еще быстрее, без остановок на промежуточных станциях, и в одном направлении — строго на запад.

— Эка гонят! Значит, там что-то не ладится.

— Похоже, прорыв обозначился, как под Москвой в сорок первом. Тогда эшелоны тоже гнали без остановок.

Разговаривали два бывалых воина, возвращающихся на фронт из смоленского госпиталя. Один из них — москвич, другой — волжанин. Вместе с ними на скамейке сидел Леня.

— Гитлер собрал большие силы: в Арденнах наступает. Разобьет англичан и американцев, затем кинется к нам, если уж не кинулся. Спешим, — значит, прорывом запахло.

— Прорыв не прорыв, но резервы надобны командованию и по другому соображению, — успокоил москвича волжанин. — Всяко может случиться. Но с ходу в бой нас не бросят: новобранцев много.

— Да, ты прав, — согласился москвич. — С такими недельки две придется поползать с деревянными гранатами… Хуже этого нет: атаковать пустые кусты…

Леня хотел возразить ему, но промолчал, здесь никто не считал его новобранцем: на руках у него был индивидуальный литер, он ехал на фронт по особой разнарядке в снайперскую команду.

В Бресте стало известно, что все маршевые роты и команды поступают в распоряжение командования 1-го Белорусского фронта.

— Вот куда нас определяют. Теперь все понятно!

— Значит, наступать…

Ночью эшелон остановился на каком-то полустанке, уже на польской земле. Представители действующих частей фронта, встретив эшелон, повели маршевые роты в разных направлениях. Лене выпало идти с группой новобранцев под командой высокого и тонкого, как жердь, старшины. Покрикивая: «Шире шаг!» — старшина повел людей через глубокие овраги в лес.

Дул холодный встречный ветер. На каждом шагу — рытвины, канавы. Справа виднелись поселки, тут бы и переночевать, но старшина будто не замечал усталости людей и вел их все дальше.

— Куды мы идем? — спросил кто-то старшину.

— На ночлег, — ответил тот. — Шире шаг!..

В строю начался ропот:

— Какой теперь ночлег, скоро утро.

— Почему бы не остановиться на ночевку в селе?

— Видно, нельзя. Подремали на ходу.

— Почему нельзя? Переночевали бы хоть у порожка, и тогда веди куда положено.

Раздался голос старшины:

— Стой!.. Разъясняю: устраиваться на ночлег в населенных пунктах здесь запрещено. Потому как есть такой приказ. Вчера сам генерал Бугрин здесь был. Даже штабы резервных частей и тылов выгнал из домов в лес, в овраги и заставил строить блиндажи. Мы тоже сейчас будем строить. Потому как немецкие бомбардировщики кидают бомбы без разбора, из-за нас могут мирные жители пострадать. Понятно? Шагом марш… Шире шаг!

Через два дня строительство блиндажей было закончено. Новобранцы, по командам старшины, приводили себя в порядок: стриглись, мылись, получали шинели, каски, подшлемники…

Лет с двенадцати, подражая отцу, Леня внимательно следил за своим волнистым чубом и не думал он, что теперь придется расстаться с ним. В райвоенкомате ему выдали курсантский паек и в аттестате пометили: «курсант». Однако старшина без размышлений посадил Леню на раскладистый стул, поднес к чубу машинку. И повалились волнистые пряди на пол.

— Вот так, товарищ курсант, то бишь рядовой стрелок-снайпер, не положено тебе иметь чуб, иначе в волосах «автоматчики» заведутся. Гвардейцы уничтожают их на подходе…

Слушая старшину и горестно морща высокий лоб, Леня мысленно прощался со своим красивым чубом. Не положено так не положено. Что поделаешь! И тут же подумал о Варе, о письме, которое не успел дописать.

Он уже на фронте, недалеко от Вислы, правда, еще в резерве. Но не сегодня-завтра будет на Вислинском плацдарме.

С той стороны Вислы доносились глухие, точно грудной кашель, выстрелы пушек. По дороге мимо блиндажей армейского резерва двигались грузовики со снарядами и минами, и думалось, движутся они медленно для того, чтобы не прекращался этот пушечный кашель. Война, война… Сколько она ежедневно пожирает человеческих жизней! Сколько людей калечит!

И теперь снова вспомнил Леня, как отец изрубил свой протез. Было это осенью, на молодежном субботнике по заготовке крепей. Отец хотел показать, как быстрее разделывать сваленное дерево, и, перебегая от комля к вершине, в спешке запнулся носком протеза о сук. Запнулся и упал.

— Сломал… Ээ, гад, Гитлер!.. — вырвалось тогда у отца. И сгоряча, в ярости он в мелкие кусочки изрубил протез, приговаривая: «Гитлер! Гитлер!», словно и в самом деле под топор ему попался тот, ненавистный, с черными усиками. Лишь спустя много времени Леня осмелился спросить отца: «Зачем изрубил протез?» Отец помолчал минуту и сказал: «А как ты думаешь, сынок, где бы я сейчас был, если бы не потерял ногу?» Леня знал, какого ответа ждал от него отец: «Конечно, на фронте, в своей дивизии». Но, чтобы не бередить сердце фронтовика, промолчал.

Когда Леня получил повестку из райвоенкомата и стал торопливо собираться в дорогу, отец внимательно наблюдал за ним. Отец знал, что такое фронт и как быстро ненасытная утроба войны может поглотить молодого, неопытного парня, и в то же время не мог перечить самому себе: если все будут беречь сыновей от фронта, то кто же одолеет Гитлера?

И когда Леня вскинул за спину фронтовой вещевой мешок отца, стал на лыжи, отец будто в шутку попробовал столкнуть его в снег.

— Ого! Устоял! Ну, если так — иди. Захар Прудников не дошел до Берлина, — значит, ты должен это сделать. Помни: хилому и робкому оружие не подмога… — И, дав свой родительский наказ сыну, крепко сжал его руку. Пожалуй, он заплакал бы, но солдату-фронтовику не положено смотреть на жизнь мокрыми глазами.

Постояв еще минуту, Леня вернулся в блиндаж хозвзвода и, вытянув руки по швам, доложил старшине:

— Рядовой Прудников готов к выходу на позицию.

Старшина, угадывая, что происходит в душе молодого солдата, сказал:

— Получи махорку.

— Не курю.

— Зато товарищи курят, — напомнил старшина, и Леня взял свою долю.

2

Вот и переправа через Вислу. Здесь скопилось много войск.

На обочине взвоза — большая, в рост человека, стрела, устремленная на запад. На ней написано: «До Берлина 632 км!» Ниже кто-то мелом приписал: «Далеко». А еще ниже другой углем подвел итог: «Ни хрена, допрем!»

Перед мостом образовалась пробка. Длинная колонна автомашин остановилась: одна трехтонка юзом скатилась по обледенелому взвозу и заклинила узкий проезд на мост. Чтобы вызволить эту злополучную трехтонку, надо подвинуть всю колонну назад. Но пока команда «Назад!» докатилась до шофера хвостовой машины, в небе появился фашистский самолет-разведчик.

— Воздух!.. Воздух!.. — понеслось со всех сторон.

Леня выскочил из кузова последним и не спеша залег с товарищами в канаве неподалеку от застрявшей машины. Ему казалось, что сейчас все смотрят на него, проверяют — трус он или не трус. Загремели зенитки, да так, что в ушах больно, а шоферы, будто не слышали пальбы, столпились около машины.

Вскоре пальба прекратилась, и к машине подскочил юркий «виллис». Из него вылез высокий, в папахе генерал с треугольной бородкой и седеющими висками. С ним были два автоматчика и лейтенант.

— Кто водитель этой машины? — спросил генерал.

Шоферы переглянулись, и один из них, с рыжими усиками, в замызганной телогрейке, сделал шаг вперед. Покачиваясь то ли от усталости, то ли по другой причине, он ответил:

— Я… Синичка…

— Пьяный! Арестовать!.. Адъютант, пишите приказ: в штрафную его.

Лейтенант подбежал к шоферу, выдернул из его рук документы, что-то записал, и, приказав снять ремень, подозвал автоматчиков:

— Ведите…

— Товарищ генерал, — взмолился шофер, — у меня двое детей…

— Ведите, — повторил лейтенант.

Автоматчики, вскинув автоматы, приблизились к шоферу.

Шофер попятился, упал, поднялся и снова повернулся к генералу, пытаясь его разжалобить, но тот был уже на мосту, указывая другим шоферам, куда столкнуть застрявшую машину. По его жестам Леня понял, что машина обречена.

Неожиданно возле растерявшихся шоферов появился офицер в каске, вероятно, с той стороны реки. Каска ему была так велика, что Леня тут же про себя назвал его «грибком». Офицер был маленький, щуплый, шея тонкая. Привлекая к себе общее внимание, «грибок» сделал руками несколько быстрых жестов, и к нему с разных сторон сбежались люди. Леня стал рядом с «грибком» и, упираясь плечом в кузов, начал толкать машину в ту сторону, куда указывал генерал, но полсотни рук подняли ее, и она пошла в другую сторону. Это «грибок» направил ее туда своими энергичными жестами и подбадривающим криком: «Взяли! Еще раз взяли!»

— Что вы делаете?! — крикнул генерал.

— Ничего, ничего, товарищ генерал, сейчас машина станет на свое место, — ответил ему офицер в каске.

— Кто вы такой? — возмутился генерал.

Машина, словно живая, отодвинулась на край моста. Офицер в каске, приложив руку к виску, доложил:

— Подполковник Верба. Пожалуйста, товарищ генерал, проезд свободен.

Никогда не думал Леня, что подполковник Верба, с которым он переписывался и который помог ему добиться вызова на фронт в снайперскую команду, так неказист и мал. Он представлял его себе человеком солидным, широкоплечим.

«Нет, это не тот Верба. Просто однофамилец», — решил Леня, пряча глаза от офицера и боясь, что он прочтет в них нелестные для себя мысли.

Юркий «виллис», фыркнув мотором, прошмыгнул вместе с генералом мимо отодвинутой трехтонки и, подпрыгивая на стыках моста, покатился на тот берег Вислы. Рядом с трехтонками он казался кургузым козленком среди могучих буйволов.

— В штрафную, значит, отправил Синичку, — сказал кто-то из шоферов, глядя, как, удаляясь, подпрыгивает папаха генерала.

— Кто это? — спросил Леня старшину.

Тот помолчал, подумал и нехотя ответил:

— Генерал Скосарев… За пьянку он его, за пьянку… Ночью-то этот шофер где-нибудь с паненкой водку глушил, известное дело, а за рулем задремал… По ма-ши-нам!

Леня так и не понял: осуждает старшина отправленного в штрафную роту шофера или сочувствует ему: приказ старшего начальника не обсуждается.

Колонна тронулась. В кузов к новобранцам вскочил подполковник Верба. Спустя некоторое время он поговорил с одним, затем другим, потом заговорил со всеми сразу, да так, словно знал каждого новобранца со дня рождения и давным-давно знаком с его родителями, бывал у них в деревне, поселке и знает, как там живется. И про сибирскую тайгу спрашивал: какой был урожай кедровых шишек в минувшее лето и на какую приваду нынче идет колонок? Леня Прудников, отвечая на такие вопросы, незаметно для себя разговорился, стал смелее смотреть в глаза этому подполковнику и готов был рассказывать ему о себе, о Громатухе сколько угодно, но надо же и другим поговорить.

Познакомившись со всеми, Верба начал рассказывать о жизни полка, о людях, о боевых традициях гвардейцев.

И, к удивлению Леонида Прудникова, выяснилось окончательно, что это тот самый Верба, с которым он переписывался. Теперь ему не терпелось поскорее услышать от Вербы о громатухинских ребятах, что служат в этом полку, о Максиме Корюкове. Ждать долго не пришлось. Верба, будто зная, чего ждет от него бывший комсорг Громатухи, сказал:

— Есть у нас в полку гвардии капитан, таежный человек, бывший инженер, теперь комбат, сын Фрола Корюкова — Максим…

3

Понизовый ветер, посвистывая и подвывая в надульниках пулеметов, прогуливался над траншеями и окопами переднего края Вислинского плацдарма. «До самых костей, подлец, пробирает», — поежился комбат Максим Корюков. Он лежал в мелком окопчике, лежал неподвижно, как глыба, лишь изредка пошевеливая сильными лопатками. Стекла бинокля то и дело покрывались бельмами изморози, колючая поземка порошила глаза, но Максим не позволял себе лишних движений.

Перед глазами пустырь, взгорье с мелкими овражками и бугорками, недавно вырубленный лес и оголенные ветром клочки земли. Много дней наблюдал он с основного наблюдательного пункта за этим участком, а сегодня перешел вперед, в секрет боевого охранения.

Вглядываясь в бровку хода сообщения противника, Максим Корюков установил: ветер не перегоняет снег на бровке — противник использует для зимней маскировки известь… А вон штабель булыжника, привезенного сюда еще до начала боевых действий для ремонта дороги. В свое время этот штабель будет служить неуязвимой огневой точкой: аккуратно сложенные камни явятся дополнительной броней «королевского тигра». Пулеметы притаились где-то и молчат… Жаль, в бинокль не разглядишь подземных сооружений противника, о них можно только догадываться по едва заметным признакам.

Затаив дыхание, Максим следил за движением поземки. Путаясь между покачивающимися от ветра ветками срубленной сосны, поземка неожиданно исчезла где-то на кромке обозначенного низкими колышками участка. Будто огромный жадный рот втягивал ее в себя.

Что же там за пустота? Ближе — заминированное поле, перед ним — спирали колючей проволоки, а дальше?.. Корюков чуть продвинулся вперед. Возле правого уха дзенькнула пуля. Снайпер! Пришлось отползти в сторонку. На бровке окопа он оставил каску, бинокль и перчатки, чтоб снайпер, которому не терпелось увеличить свой личный счет еще на одну пораженную цель, не заметил, как эта цель, припорошив голову снегом, продолжает выполнять поставленную перед собой задачу.

Накануне наступления командир не имеет права оставлять без внимания ничего, что происходит перед окопами его подразделения. Он должен следить даже за тем, где и как метет поземка.

О том, что скоро начнется наступление, Корюкову никто еще прямо не говорил. Еще не все подготовлено, еще не завершена войсковая разведка, недоукомплектованы личным составом роты…

Но Корюков знал, чувствовал: наступление начнется раньше намеченного срока. Сегодня утром его предупредили: в батальон идет маршевая рота…

Да, кажется, кончаются тихие дни.

— Кхы… кхы…

Это изредка покашливает глухим, еще не устоявшимся баском ординарец комбата, круглолицый Миша Минько. Он сидит в окопе метрах в тридцати позади Корюкова. Кашель этот не зряшный. Миша Минько как бы предупреждает своего комбата: «Не увлекайтесь, товарищ капитан. Не пора ли возвратиться на КП?» Но Максим Корюков по-прежнему лежит и смотрит перед собой в одну точку. У Миши уже закоченели ноги, от холода и неподвижности появилась ноющая боль в позвоночнике, а комбат будто забыл про все.

В хорошую погоду над плацдармом завязывались горячие воздушные бои, иногда танки и пехота противника бросались в атаку, а под шумок, как был уверен Миша, та и другая стороны строили оборонительные сооружения. Но вот уже две недели, как на плацдарме относительное затишье. Погода испортилась окончательно: пасмурно, туманно, часто моросит дождь, сеется снежная крупа, а сегодня подул студеный ветер. Надо думать, за эти дни немцы укрепили свою оборону, поэтому и притихли, а может, готовятся к наступлению, прислушиваются. Кто будет наступать первым, солдату неизвестно, но он твердо знает одно: гвардейцы не отступят.

В гвардейскую армию, которой командует генерал Бугрин, Миша был призван минувшим летом. Он из Западной Белоруссии, сын партизана. За участие в форсировании Вислы Мише присвоили звание «гвардии рядовой» и наградили медалью «За отвагу». Об этом Миша немедленно написал отцу:

«Служу в Сибирской комсомольской ордена Кутузова 1-й степени Краснознаменной дивизии, что освободила наше село от немцев. А командует нашим батальоном тот самый капитан, который открыл погреб, где нас держали полицаи. Теперь я гвардии рядовой и получил награду».

Какую награду — Миша не написал, но отец мог гордиться своим «последышем» — так называли Мишу дома, потому что рос он туго, медленно и ко дню ухода в армию едва дотянулся до отцовского плеча.

Тогда же, после форсирования Вислы, Мишу взял к себе в ординарцы капитан Корюков. Ординарец, по мнению Миши, это почти адъютант. Шутка ли, заслужить такое доверие командира батальона!

Миша любил поговорить, но комбат как-то сказал: «Молчи больше, за умного сойдешь», и Миша стал привыкать думать молча.

Начало смеркаться, когда капитан вернулся в окоп к Мише без каски, без бинокля, без перчаток.

— Ну, Миша, — сказал он, растирая озябшие руки, — мы с тобой обнаружили больше, чем предполагали.

Миша улыбнулся. Ему нравилась привычка комбата говорить: «Мы с тобой». Обрадованный, он кинулся было за каской, биноклем и перчатками, но Корюков остановил его:

— Погоди, еще светло, — и, пригнувшись, зашагал по ходу сообщения в тылы батальона.

Там, в комбатовском блиндаже, его ждала старшина медицинской службы Надя Кольцова. Ждала не один час. Заслышав его шаги, она выбежала навстречу, а он будто и не заметил ее, пронесся мимо, не ответил на ее приветствие ни взглядом, ни кивком головы.

Дверь блиндажа захлопнулась перед Надей. Щеки ее вспыхнули.

Надя Кольцова была девушка хрупкая, белокурая, голубоглазая. В полку и дивизии ее знали как выносливую, ловкую и смелую санитарку. Много солдат и офицеров было обязано ей своей жизнью. И Максима Корюкова она спасла от неминуемой гибели.

Случилось это лютой зимой 1942 года. В одной из контратак на Мамаевом кургане Максим упал почти у самой вершины кургана. Надя пробралась к нему и попыталась подсунуть под его тело плащ-палатку. Как чугунный слиток, был тяжел обессилевший, истекающий кровью Максим. Кое-как, с невероятными усилиями перевалила его Надя на палатку и принялись изо всей силы тянуть ее до ближайшей воронки. Кругом свистели пули. Пока она его тащила, Корюков еще раз был ранен. Свалившись вместе с ним в воронку, Надя стала перевязывать ему раны, но у нее не хватило решимости выдернуть впившийся в бедро осколок. И что поразило ее: раненый, придя на минуту в сознание, своими руками помог ей выдернуть этот осколок.

За время войны много повидала Надя раненых бойцов и командиров. Один — стонет, другой — ругается, третий — плачет. А этот не проронил ни звука.

Помнил ли Максим Корюков, кто вынес его тогда с поля боя? Но Надя о нем не забыла. Бывает же так: не пострадавший проникается уважением к тому, кто спас его от смерти, а спасший — к пострадавшему. До сих пор Надя заботится о Максиме, а он и не замечает этого.

До форсирования Вислы Надя Кольцова оставалась в батальоне Корюкова, затем ее отозвали в санитарную роту полка. Но там она не могла работать спокойно. Необоримая сила тянула ее сюда, в батальон. Надя несколько раз просила откомандировать ее обратно, но ничего не добилась. И прошлой ночью она оттуда сбежала. Утром в батальон прибегал связной с приказанием начальника штаба полка: «Старшину медицинской службы Кольцову Н. откомандировать в саперный взвод». Зачем и почему в саперный, Надя не поняла. И прежде чем идти туда, решила поговорить с Корюковым, попросить оставить ее в своем батальоне.

В ожидании комбата она привычно подмела земляной пол блиндажа, расстелила на столе чистую газету, смахнула пыль со всех предметов, что попались ей на глаза, по-хозяйски навела порядок на полочке, хотела прислониться щекой к подушке Корюкова, да раздумала, словно стесняясь стен пустого блиндажа.

А он пробежал мимо, даже не взглянув на нее…

Преодолев охватившую ее робость, Надя вернулась в блиндаж.

— Я к вам, товарищ капитан, с личной просьбой.

— Погоди, Надя, — отрывисто ответил Корюков.

Он с головой ушел в чтение карты. Перед ним — передний край противника с пулеметными точками, с минными полями, проволочными заграждениями в шесть колов, с «сюрпризами» и ловушками, через которые ему предстоит вести батальон. Сегодня ему удалось обнаружить гнезда с подземными ходами сообщения. Что это за гнезда и какова их огневая мощь, неизвестно.

Присев на край топчана и глядя в спину комбата, склонившегося над картой, Надя то прислушивалась к ударам своего сердца, то щелкала пряжкой санитарной сумки, то снова пыталась заговорить. А он все молчал и молчал. Медленно тянулось время…

Вошел ординарец Миша.

— Товарищ капитан, у бинокля выбит правый глаз…

И он тут же умолк. Знал: когда капитан наносит обстановку на карту, тогда ничего не слышит и не видит.

— Надя… Простите, товарищ старшина, здравствуйте, — как бы спохватившись, прошептал Миша, повернувшись к Наде. — Смотрите, пуля раздробила стекло в бинокле и вышла как раз в бровь. Смотрите, — он приложил бинокль к глазам. — Вот, собака, метко бьет.

Надя закрыла глаза:

— Страшно…

А Корюков, склонившись над картой, уже забыл конечно, что это за ним гонялась смерть.

Миша поставил перед ним фронтовой светильник сделанный из стреляной гильзы снаряда.

— Начальник штаба и замполит встретились со иной и говорят: скажи комбату — пришло пополнение, земляки есть…

— Вот как, уже пополнение! Значит, скоро будем прощаться с этим блиндажом, — отозвался Корюков, оторвавшись от карты.

И тут Надя попросила оставить ее в батальоне хоть рядовой санитаркой, хоть подносчиком патронов… Корюков посмотрел на нее как-то непонятно и ответил совсем не то, что она ждала от него услышать:

— В каждом наступлении могут быть неожиданности. Прорвем, обязательно прорвем, если не здесь, то у левого соседа. И мы в тот прорыв ринемся… Так или не так, а?

— Не знаю, — чуть растерявшись, ответила Надя.

— Вам виднее, — сказал ординарец Миша; он чувствовал, что комбат думает только о прорыве.

В блиндаж вошел подполковник Верба. Он будто знал, что именно в этот час Максим Корюков, готовя карту и схему визуальной разведки, нуждается в совете старшего товарища. Максиму удалось заметить перед передним краем своего батальона какие-то новые сооружения противника. Но как об этом докладывать, когда в руках нет никаких доказательств? «Докладывай, что твердо знаешь, а догадки держи в голове» — таков закон армейского командира на фронте. Но вот пришел политработник, маленький, щуплый человек, от которого Корюков не скрывал своих дум. Подвинув карту к Вербе, он как бы сказал этим: вот о чем я думаю сейчас. Верба, всмотревшись в расположение вопросительных знаков, расставленных на карте, спросил:

— Сам обнаружил или разведчики?

— Только сейчас вернулся из боевого охранения, — ответил Корюков.

— Ясно. — И Верба сию же минуту позвонил командиру полка в штаб. Оттуда ответили, что командир полка выехал с начартом за Вислу. — Жалко, но ничего… Едем в штаб дивизии…

Командир дивизии, подстриженный по-солдатски полковник Вагин, выслушав Корюкова, позвонил в штаб армии, но ни командующий, ни начальник штаба армии не ответили — «выехали на Военный совет фронта».

— Едем к генералу Скосареву, — предложил Вагин. — Он здесь, на плацдарме, на КП командарма.

— Разрешите сбегать в тылы батальона, сменить шинель и валенки?

— Некогда, едем. Сделает замечание — приму на себя…

Верба проводил их до тыла дивизии и вернулся в полк. Полковник не пригласил его, да и сам Верба не очень стремился быть у генерала Скосарева: встреча с ним на переправе оставила у него в душе горький осадок.

4

Сегодня генерал Скосарев с утра был расстроен: по вине какого-то разгильдяя он не попал в список приглашенных на Военный совет фронта. Шифровка, в которой были перечислены имена командиров корпусов и других лиц из руководства армии, пришла еще ночью. Она подписана маршалом. Но всем известно, как это делается: список готовил какой-нибудь писарь или секретарь, затем его бегло прочитал начальник штаба, сунул в папку «на подпись командующему», а тот, доверясь подчиненным, подписал не глядя.

Скосарев не один год работал в крупных штабах, ему знакома такая механика. Но не будешь же напоминать лично о себе: почему, дескать, меня не пригласили? Это по меньшей мере нескромно и может быть истолковано всяко: вышестоящие штабы не любят делать поправок.

Вообще за последнюю неделю генерал Скосарев пережил много незаслуженных обид. Два с лишним месяца он исполнял обязанности командующего гвардейской армией. Бугрин по каким-то соображениям был отозван в Москву. Что он там делал — неизвестно. Зато результаты деятельности исполняющего обязанности командарма налицо: занятые на плацдарме оборонительные позиции укреплены и усовершенствованы по последнему слову военного искусства — здесь можно сдерживать любой натиск противника в течение длительного времени: окопы и траншеи полного профиля, с прочными перекрытиями; блиндажи командиров и штабных офицеров оборудованы на совесть. Особенно много внимания уделял Скосарев организации работы автотранспорта, и сейчас на дивизионных обменных пунктах создан большой запас продовольствия, а пункты боепитания заполнены до отказа: в тыловых службах у Скосарева есть хорошие друзья. Уютнее стало и в штабах. Что за беда, если немножко потеснили крестьян прифронтовой полосы? Зато повысилась работоспособность штабных офицеров. Жизнь, кажется, вошла в норму.

И тут неожиданно возвратился Бугрин.

— Э, да вы хозяин добрый! Можно жить-поживать, только не воевать, — сделал он замечание, бегло осмотрев оборонительные сооружения на плацдарме.

Затем командарм поехал в тылы, разогнал там все штабы по лесам и оврагам, и все пошло кувырком.

Впрочем, нельзя не признать, что Бугрин смелый тактик, волевой генерал. Слава участника обороны Сталинграда пришла к нему не зря. Однако невнимателен к тем, кто его уважает и чтит. Ну почему бы ему, Бугрину, не позвонить сегодня утром в штаб фронта и не спросить: как это случилось, что не пригласили на Военный совет человека, который столько времени руководил организацией обороны плацдарма? Достаточно было такого звонка, и все стало бы на свои места. Вполне возможно, что виноват в этом не начальник штаба, а шифровальщики — пропустили фамилию или зашифровали по ошибке в списки соседней армии.

В таком нехорошем настроении провел Скосарев этот день на командном пункте армии.

— Ну что там у вас стряслось? — поборов в себе раздражение, спросил он явившихся к нему полковника Вагина и капитана Корюкова.

Командир дивизии доложил свои соображения по существу дела и попросил Скосарева выслушать подробную информацию капитана Корюкова, перед батальоном которого обнаружены новые сооружения противника.

— Слушаю, — согласился Скосарев, поглядывая на ноги Корюкова: на командный пункт армии явился в валенках.

Корюков скосил глаза на командира дивизии: вот, мол, говорил вам — будет замечание. Теперь выручайте. Но, к его удивлению, замечания не последовало. Скосарев сегодня будто изменил самому себе. А бывало, за малейшую неопрятность строго взыскивал, словно провинившийся офицер попался ему на глаза не на фронте, а где-то на центральной улице столицы.

Корюков докладывал о своих наблюдениях в такой последовательности, чтобы генерал мог представить себе реальное расположение противника перед батальоном. Но вскоре почувствовал, что Скосарев лишь делает вид, что внимательно слушает, а думает о чем-то другом. О чем же? Быть может, ему уже давно известно об этих сооружениях противника и как уничтожить их — это уже вопрос для него вчерашний? Кругозор армии куда шире батальонного…

Звякнул телефон. Скосарев взял трубку:

— Слушаю. Кто? Некогда мне. Позвоните через часик начальнику штаба.

«Нет, пожалуй, он слушал меня внимательно», — подумал Корюков, когда Скосарев положил трубку. В ту же минуту тренькнул другой телефон.

— Слушаю… От кого?.. Так, так. Значит, он сказал вам, чтобы вы зашли ко мне. Когда это было? Сегодня? Хорошо, заходите, жду…

Положив трубку, Скосарев встал, прошелся — и как бы про себя:

— Прибывает механизированный корпус, ему надо указать место на нашем пятачке.

Остановившись перед Корюковым, он уже другим тоном произнес:

— Я внимательно слушал вас, капитан. Считаю, что ваши наблюдения заслуживают внимания. Оставьте мне вашу карту, я доложу об этом Военному совету армии. Продолжайте наблюдать. Результаты доносите немедленно. До свидания…

Вагин и Корюков направились к выходу.

— Между прочим, капитан… Надеюсь, я последний раз вижу вас на командном пункте в валенках.

— Простите. Валенки на его ногах вы видите последний раз, а сам он, будем считать, побывает на командном пункте еще не раз, — пошутил полковник Вагин.

— Забавляться каламбурами предпочитаю в другой обстановке, — сухо заметил Скосарев и, обращаясь к Корюкову, спросил: — Это про ваш батальон говорят, что у вас чуть ли не все солдаты стратеги?

— Такой батальон в нашей дивизии не один, — не без гордости ответил Корюков. — Солдаты у нас бывалые. Стратеги не стратеги, но…

— Но гордиться этим нечего, — прервал его Скосарев. — Самомнение отдельных солдат расшатывает дисциплину в войсках. Не забывайте, в нашу армию влились отряды партизан. До свидания…

«Партизаны — хорошие воины, смелые, опытные и дисциплинированные, — про себя ответил на это Корюков. — В моем батальоне сорок человек партизан, и ни один из них не нарушает дисциплины, все знают устав, четко выполняют команды, отлично владеют оружием».

Выходя из КП, они столкнулись с машинисткой секретаря Военного совета — все называли ее только по имени и отчеству — Софьей Сергеевной или в шутку — «совершенно секретно». Полная, краснощекая, лет тридцати женщина.

— Он у себя? — здороваясь с Вагиным за руку спросила Софья Сергеевна.

Тот кивнул головой.

— Ну что за человек, целый день без обеда, — как бы жалуясь, сказала она и, окинув взглядом огромного Корюкова с головы до ног, заметила: — Комплекция…

Максим смущенно поежился, а Софья Сергеевна повела бровями, повернулась и, покрикивая: «Обедать, обедать!», пошла к Скосареву.

— Да и мы с тобой, кажется, еще не обедали. — вспомнил командир дивизии. — Едем ко мне.

— Спасибо, я обедал. — Корюков сказал неправду, чтобы только поскорее вернуться в батальон. Ему не терпелось добраться до первой траншеи, послушать, как ведет себя противник ночью.

5

По сведениям разведки, перед батальоном Максима Корюкова стояли две роты сорок шестого полка семнадцатой пехотной дивизии противника. Но ни разведчикам, ни Корюкову не было известно, что на этом участке работала группа саперов в сто человек, присланная из первой инженерной бригады резерва ставки Гитлера. Возглавлял эту группу майор войск СС Зейдлиц. Он прибыл сюда со строительства подземных сооружений имперской канцелярии. Это был человек среднего роста, властный, с зеленовато-желтыми глазами. Его последний доклад Гиммлеру состоялся 2 декабря в имперской канцелярии, через час после совещания, на котором фюрер объявил свое окончательное решение начать мощное наступление в Арденнах. В тот же день по распоряжению Гиммлера Зейдлиц вылетел из Берлина на Вислу — строить противотанковые узлы, неприступные крепости против русских танков.

Конечно, работа здесь менее почетна, чем строительство укрытий для фюрера. Однако Зейдлиц доволен: ему подчинен весь гарнизон, за короткий срок под его руководством построено столько сооружений, что он вполне мог рассчитывать на награду и повышение в звании, Это должно было случиться в ближайшие дни: как сообщили из штаба группы «Висла», ждали приезда самого рейхсминистра Гиммлера. Он, конечно, поинтересуется всем, что сделал Зейдлиц. Теперь перед Зейдлицем стояла задача показать товар лицом.

Последние три дня командиры пехотных рот, в поте лица выполняя его указания, бегали из конца в конец позиции, заставляя солдат посыпать песком обледеневшие ступеньки в траншеях, обтирать стенки ходов сообщения, наводить блеск в подземных сооружениях. Главное — надлежало привести в полную боевую готовность только что оборудованные солдатские крепости.

Вот она, одиночная солдатская крепость, — хорошо замаскированное бетонированное гнездо с нишами. Фаустпатрон удобно лежит под рукой солдата, напоминая величиной и формой графин, насаженный горлышком на метровую трубу. Это новое мощное противотанковое оружие пробивает броню трехсотмиллиметровой толщины; дальность боя — до семидесяти метров. Массивные железобетонные стенки крепости способны выдержать удар бетонного снаряда, и солдат может спокойно сидеть в ней, если даже на него наползет танк. Отступать из крепости некуда. В каждую будет посажен солдат из особой команды, которая должна прибыть от командующего РОА (русской освободительной армии) генерала Власова. «Конечно, они смертники, — рассуждал Зейдлиц, — но их надо убедить, что крепости с таким оружием, как фаустпатрон, неприступны». Как только они прибудут, он продемонстрирует перед ними действие фаустпатрона на русский танк.

Недавно русские проводили разведку боем с Вислинского плацдарма. Один танк прорвался к штабу пехотного полка, расположившемуся между двух высоток в лощине. Что мог натворить этот танк здесь — трудно даже представить. Но, к счастью штабных офицеров, он не пошел дальше: поврежденный в бою мотор заглох. Однако подойти к танку было невозможно: от огня орудий он был прикрыт складками местности, а пехотинцев, пытавшихся приблизиться, расстреливали из пулеметов советские танкисты. Двое суток не сдавался экипаж русского танка. И когда у них кончились боеприпасы, Зейдлиц самолично подкрался к танку. Он сделал лишь один выстрел. Фаустпатрон пробил бортовую броню, танк вспыхнул, экипаж сгорел.

Что и говорить, майору Зейдлицу было что показать рейхсминистру.

Наконец в девятом часу утра 10 января ему сообщили, что Гиммлер прибыл в штаб корпуса, и тем самым дали понять, что руководитель инженерных работ должен явиться к рейхсминистру.

Не прошло и часа, как майор Зейдлиц предстал перед Гиммлером. Последнее время рейхсминистр проявлял неслыханную энергию: две недели назад, 28 декабря, он принял на себя командование войсками на Верхнем Рейне, а сегодня прибыл в группу войск «Висла». Перед этой группой Гитлер поставил задачу: во что бы то ни стало задержать русских на Висле до окончания кампаний в Арденнах, после чего будет нанесен контрудар на Восточном фронте. Всему миру тогда станет ясно, что германская армия способна вести войну до почетного конца.

Гиммлер не разделял мысли Гитлера о контрударе на Восточном фронте, зато полностью был согласен с установкой на предельную затяжку войны. Вчера Гиммлер пролетел вдоль Восточного фронта, от Балтики до Карпат, и убедился, что о победе сейчас думать не приходится. Об этом говорило реальное положение дел. Однако Германия имеет все возможности прочно закрепиться на выгодных рубежах и держаться на них до конца. Самыми выгодными оборонительными линиями Гиммлер считал позиции войск «Висла». Дивизии закрепились на западных берегах Вислы.

Всего лишь два плацдарма держали русские на западном берегу — Сандомирский и южнее Варшавы. Но против плацдармов стояли самые надежные дивизии Гитлера, оснащенные новейшим оружием. Перед вылетом на Вислу начальник генерального штаба Гудериан предупредил Гиммлера: «Русские подтягивают к своим плацдармам танковые соединения». Это не смутило рейхсминистра: по сведениям агентурной разведки, русские еще не готовы к новому наступлению. К тому же на Вислу вместе с Гиммлером прибыл особый батальон истребителей танков — фаустников, которые сегодня же займут подготовленные для них крепостные сооружения на танкоопасных направлениях.

Выслушав короткий доклад майора Зейдлица, Гиммлер вызвал к себе группу офицеров, коим предстояло принять противотанковые узлы и разместить в них своих солдат. Среди офицеров внимание Зейдлица привлек красивый, стройный лейтенант с приподнятой над правым глазом бровью. Этот лейтенант-власовец хорошо владел немецким языком. Он переводил своим офицерам каждую фразу Гиммлера на русский язык четко, без запинок, и офицеры слушали его, вытянув руки по швам.

После этого Зейдлиц показал тот самый танк, что стоял с пробитым бортом недалеко от штаба пехотного полка. Первым вскочил на борт русского танка лейтенант с приподнятой бровью. Удивленному взору лейтенанта открылась вся внушительная сила удара фаустпатрона. В пробоину свободно проходил кулак; было похоже, что в тот момент, когда фаустпатрон ударил в борт, русская броня превратилась в картон. Внутри танка все обгорело, обуглившиеся люди так и остались сидеть на своих местах.

Вечером майор Зейдлиц и лейтенант явились на аэродром, чтобы лететь в Берлин вместе с Гиммлером: майор — завершить сооружение под имперской канцелярией, лейтенант — доложить генералу Власову о том, что особые команды фаустников заняли свои позиции.

На аэродроме Зейдлиц заметил: власовский лейтенант перед посадкой в самолет долго смотрел в сторону Вислы, и трудно было понять, то ли он грустил, то ли удивлялся чему-то.

 

Глава четвертая

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

1

— Дремлется?

— И рад бы вздремнуть, да «дугин-крюкин» донимает.

— Неужели замерз?

— Что вы, товарищ подполковник, в январское утро солдату в окопе одно наслаждение, аж кости ноют, как на печке от жары.

— Все шутишь, Рогов?

Пулеметчик Рогов скосил вправо хитрые глаза: там, в двух шагах от него, поеживались молодые солдаты из нового пополнения: при них опытному гвардейцу жаловаться на холод не положено.

— Нет, всерьез, товарищ подполковник, только сейчас было приморило, а вот он тут как тут — забрался под шинель и давай гнуть ноги к подбородку.

— Гнать его из траншеи.

— Гоним. Правда по-разному, но гоним. Вот кое-кто, — Рогов опять скосил глаза вправо, — прижимает его спиной к спине, а мы с Файзулой действуем больше присядкой. Попеременно вприсядку пускаемся. Боится он присядки, как огня.

— Хороший способ.

— Еще бы, испытанный… Разрешите вопрос, товарищ подполковник?

— Спрашивай.

— Вот дежурим мы у пулеметов, дело привычное, но почему фрицы примолкли?

— Это надо у них спросить. Пожалуй, прислушиваются к нашим разговорам, особенно к ответам на такие вопросы.

— Понятно. Разрешите продолжать дежурство? — В голосе Рогова слышалась ирония, ибо спрашивать, надо ли продолжать дежурство, не было смысла. Просто ему хотелось поговорить с заместителем командира полка по политчасти.

— Продолжайте, — с такой же иронией ответил подполковник Верба и, на минуту заглянув в стрелковую ячейку снайпера-новичка Леонида Прудникова, пошел дальше.

Верба был маленький и щуплый, а ходил не торопясь, широким шагом. Когда он скрылся за поворотом траншеи, Рогов подозвал Прудникова к себе.

— Понял, кто к тебе заглядывал? Замполит Верба! Не смотри, что он как высушенный стручок. А возьмет в оборот — знай поворачивайся.

— Понимаю. Я с ним еще вчера на переправе встречался.

— Значит, уже знаком. Как же я не заметил?

— С «крюкиным» возился, вот и не заметил, — ответил Леня.

— Это мы холод так величаем. Ты, видать, парень ко всему привычный. Это хорошо. А насчет замполита вот что скажу: тебе непременно надо у него исповедаться. Зоркий человек. И такой, как нательная рубаха.

— Почему как нательная?

— Ну, близкий значит, у самой души всегда.

Мимо прошли солдаты в белых халатах.

— А-а, разведчики, медовые усы, мое вам с кисточкой! — поприветствовал их Рогов.

Одного из них Леня признал: земляк Колька Туров. Но тот не посмотрел на него, прошел с опущенной головой, а Леня не решился остановить его: может, обознался.

— Гордый народ эти разведчики. Вот видишь, прошли и на привет не ответили. — пожаловался Рогов. — Но мы тоже не лыком шиты.

— Лыком не лыком, а пайка нам меньше дают. Разведчик на двух — три пайка, пулеметчик на двух — два, — вмешался Файзуллин, пулеметчик, мужчина здоровенный, плечи, шея, как у борца, и рост — рукой не дотянешься.

— Ладно, Файзула, не вмешивайся, дай мне закончить политбеседу с молодым пополнением.

— Беседовай, но моя тоже правду говорит.

— А разве я тебе возражаю? — ответил Рогов Файзуллину и снова Лене: — Так вот что я тебе скажу про разведчиков. Это верно, они теперь полтора пайка на душу получают. Но у нас в роте тоже иногда по три пайка на нос приходится. Вот пойдем в наступление, смотришь, через день-два в роте одна треть останется, а водку будем получать на полный состав. Пока там разберутся, пока затребуют от старшины контрольную строевую записку, мы успеем все распределить. А как спохватятся, то к тому моменту вся водка уже по жилам разбежится.

— Плохой беседа, — рассердился Файзуллин.

Рогов помолчал, посмотрел на друга и опять к Лене:

— На Файзуллина ты не обращай внимания. Он всю жизнь такой ворчливый. Ничем не могу ему угодить. Все ему не по нраву. Вот только один раз не ворчал и не огрызался. На Днепре это было. Контузило его до потери сознания, даже в глазах остолбенелость. Вот тогда-то я и руководил им, как хотел. Ну, думаю, наконец-то угодил другу: молчит и со всем соглашается. Подтащил я его к медпункту, а он даже спасибо не сказал.

— Два раза нехорошо говорит. Неправда. Потом много благодарил, спасибо говорил, обнимал. Почему так говорит? — возразил Файзуллин.

— А хитрый он у нас — таких во всей дивизии не сыскать. Сегодня утром, перед рассветом, поднялся, вытянул руку и давай звезды с неба снимать. Проведет вот так рукой по воздуху — и в карман. Часа два так действовал. Раз — и в карман, раз — и в карман, прямо полными горстями. И смотрю я — небо стало чистое, без единой звездочки. Да погляди сам. Чистое, правда? Это Файзула все звезды в карман к себе ссыпал…

Леня не знал, как отнестись к этим шуткам, и молчал, тихо улыбаясь…

— Или еще такой случай с ним был, — продолжал Рогов. — Впрочем, ладно, иди на свое место, а то вон ротный приближается. Замерзнешь — снова приходи, у меня еще кое-что в запасе есть. За войну-то, знаешь, сколько накопил побасенок: вернусь домой, всю деревню смехом обеспечу на пятилетку.

Леня вернулся в свою стрелковую ячейку, положил снайперку на бруствер, присмотрелся: и днем за передним краем тишина — ни людей, ни танков, ни пушек. Мертвая пустота. Смотри не смотри — голый пустырь. И есть ли кто живой там? Немцы, наверное, ушли, и наши войска зря мерзнут. Так без толку можно пролежать со снайперкой еще неделю. Надо попроситься на другой участок…

— Ну как живет наш молодой снайпер? — послышался за спиной голос командира роты.

— Еще ни одного фашиста, товарищ старший лейтенант, не заметил. Нельзя ли куда-нибудь на другое место?

— Зря так говоришь. Участок самый бойкий. Тут фашистов хоть отбавляй.

— Почему же их не видно?

— Если бы они были так глупы и сами лезли на мушку любому снайперу, война кончилась бы еще в сорок первом году. Присмотрись, научись отличать сучок от ствола автомата, комок земли от каски, тогда дело пойдет. Вот так, товарищ… Прудников, кажется?

— Прудников, — подтвердил Леня.

— Вот так, товарищ Прудников. Продолжай наблюдение. — И, показав, как надо маскироваться и за какими участками немецких траншей следить особенно внимательно, командир роты перешел в соседнюю стрелковую ячейку.

В полдень немецкие минометчики открыли беглый огонь по позициям роты. Вдоль окопов разом встали косматые копны взрывов. Земля задрожала, задергалась, как лошадь под ударами кнута.

— В укрытие!.. — крикнул Рогов в самое ухо Лене.

Запахло гарью, взрывчаткой. Осколок мины перед самым лицом Лени срезал столбик, как сабля лозинку.

«Вот как оно бывает», — прижавшись ко дну окопа, вдруг тоскливо подумал он.

— Привыкай, парень, привыкай землю целовать, еще не то увидишь, — заговорил Рогов, когда чуть приутихло. — Солдату, брат, достается со всех концов: и от мороза, и от обстрелов…

2

Ночью в траншеях стало тесно. Длинные, словно пики, бронебойные ружья, винтовки, карабины легли, как поваленный тын, на брустверы, поблескивая сталью стволов. Расчеты орудий прямой наводки, стрелки, пулеметчики, автоматчики и офицеры, прижимая друг друга к стенкам траншей, стеснились, не замечая этой тесноты.

Но не только здесь, в передних траншеях, стало тесно. Весь Вислинский плацдарм до отказа заполнился военной техникой. И откуда все это взялось! Танки и самоходки, выкрашенные в белый цвет, замерли, как массивные льдины в заторе.

Еще час, полчаса, — и вся эта лавина ринется туда, на позиции врага… Весь плацдарм с людьми и техникой можно было сравнить с поднятым над головою врага молотом. И что бы ни случилось — удар и прорыв линии фронта должен был состояться.

Не давая себе отчета, как это произойдет, Леня, прижатый со своей снайперкой к стенке хода сообщения, чувствовал себя легким поплавком на самом гребне огромной плотины, которая вот-вот рухнет, и он окажется в могучем водовороте — неизвестно, выбросит ли его на берег или понесет невесть куда… Рядом с ним стояли старший снайпер полка сталинградец Виктор Медведев и пулеметчики Рогов и Файзуллин.

— Во время атаки снайпер должен следить за флангами и, если обнаружится новая точка, поражать ее меткими выстрелами. Бить надо в смотровую щель или в амбразуру, — давал последние наставления Медведев.

— А если промахнешься, набери махорки в горсть и кричи: перестань фриц, а то махоркой ослеплю, — съязвил Рогов. — Знаешь, был у меня такой некурящий друг…

— Хватит тебе, помолчи, — одернул его Медведев.

Вдоль траншеи, перешагивая через гвардейцев, присевших покурить, прошли плечистые, в накидках командиры, вероятно, из штаба корпуса. Прошли молча, чуть пригнувшись.

Рогов не вытерпел и бросил им вслед:

— В больших играют, молчком вроде нашего маршала ходят. Прошли и будто никого не заметили.

— Ты говоришь так, будто с маршалом Жуковым из одного котелка чай пил, — заметил Медведев.

— Не из одного котелка, но рядом с ним бывать приходилось.

Сейчас было не до рассуждений, но Леня все же не удержался, спросил:

— Какой он из себя?

— Какой?.. — Рогов чуть помолчал, как бы испытывая терпение своих товарищей. — А такой. Плечи — во, — развел руками, — и натура такая же широченная. Я стоял недалеко и насмотрелся на него вдоволь. Молчаливый, как камень. Однажды дивизия наша брала высоту. Три дня бились — и ни на шаг вперед. И вот прибывает маршал чуть свет на КП командира дивизии.

В накидке. Грозный такой, никому ни слова. Посмотрел вокруг и давай отмечать карандашом на карте. Покажет командиру дивизии карандашом в ту сторону — и опять к карте. Я лежал на бруствере. Притаился, как уж, и смотрю на него вот так, сбоку. Карандаш у него был красный, граненый, в палец толщиной. Показывал, показывал он таким манером, и вдруг вижу, на рукаве клочок ваты торчит, а потом с карандаша на карту большая красная клякса сползла. И хоть бы бровью маршал повел. Нет, переложил карандаш в другую руку и опять за свое… На другое утро мы взяли эту проклятую высоту и только тогда узнали: за нашим маршалом немецкий снайпер охотился. Вот он какой, понятно?.. Даже Файзула, мой второй номер, хочет стать таким же каменным. Однажды ему, Файзуллину, пуля ногу чуть выше колена царапнула, а он говорит — не чувствую, портянка в сапоге сухая, значит кровь еще не просочилась…

— Опять неправду говоришь, — возмутился Файзуллин. — Кровь совсем не было.

Над головой, шелестя и покрякивая, словно утка на перелете, пронесся трассирующий снаряд, как бы в последний раз указывая направление атаки. Да, там, где оборвалась искрящаяся трасса, — противник.

Справа послышался голос:

— Товарищи солдаты, сержанты, офицеры! Наступление фашистских дивизий против англо-американских войск в Бельгии и Люксембурге поставило первую американскую армию на край гибели, а в районе Антверпена гитлеровцы отрезают девятую американскую армию от второй британской, окружают первую канадскую. Таким образом, четыре армии союзников оказались в крайне тяжелом положении. Верные союзническому долгу, советские войска по приказу Верховного Главнокомандования переходят в решительное…

И в этот момент водопадный шум «катюш» возвестил о начале артиллерийской атаки. Загремела ствольная артиллерия. Вскоре залпы слились в один протяжный оглушительный гром. Светлеющий купол утреннего неба загудел, точно гигантский колокол. Леня схватил Медведева за руку. Боясь оторваться от товарищей, он с изумлением наблюдал, как по взгорью пробежала цепочка взрывов, словно кто-то изнутри протыкал корку земли и выбрасывал на поверхность связки желто-красных клиньев. Через несколько секунд эти клинья слились в сплошную полосу, и теперь уже казалось, что там бушует огненная река. Горизонт побагровел. Брызги кипящей массы вихрились все гуще и гуще. Огненный вал покатился вдаль, затем будто вернулся назад. Куда ложатся снаряды — трудно было понять. Спросить бы у бывалых товарищей, что теперь надо делать, но разве перекричишь такой грохот?..

Прошло десять минут. Двадцать, двадцать пять… И тут Леня заметил, что все смотрят направо, в сторону батальона Максима Корюкова. Там уже началось движение.

«Разве так можно? Ведь впереди еще рвутся снаряды!» Леня взволновался, думая о Максиме. Смутно и разорванно пронеслось воспоминание о вчерашнем дне. Он был у Максима в гостях, рассказывал, как живет Громатуха. Максим задумчиво смотрел Лене в глаза, слушая о новых шахтах, о рабочих, расспрашивал о методах проходки штолен. В блиндаже сидели ординарец Миша, голубоглазая девушка в погонах старшины медицинской службы и высокий чубатый лейтенант Движенко — комсорг полка, с которым Леня познакомился в штабе, когда становился на комсомольский учет. Все напряженно слушали рассказ о Громатухе, интерес их был так неподделен, словно на этом далеком прииске жили их родители или близкие. Лене хотелось поподробнее рассказать Максиму про Фрола Максимовича, про Татьяну Васильевну, про Варю, от души пожалеть Василия, пропавшего без вести, но Максим почему-то упрямо все переводил разговор на другое. Не хотел, видимо, перед наступлением тревожить свое сердце разговорами о пропавшем брате, да еще в присутствии своих подчиненных. Весь он был в отца — молчаливый, замкнутый. Такие не любят показывать свое горе.

Вскоре Максима вызвали в штаб полка, и Лене не довелось больше поговорить с ним. А сейчас, повернув голову, он увидел на озаренном вспышками косогоре Максима, бегущего вперед. Широко раскинув огромные руки, Максим поднимал батальон раньше установленного срока. Поднял и повел роты под огонь своей артиллерии.

«Что он делает? Может, он не сверил часы, они у него спешат?..»

3

Нет, часы у комбата Корюкова были сверены и шли точно. Но он действительно спешил.

Прошло лишь около полутора суток с тех пор, как ему удалось заметить в обороне противника новые неведомые сооружения, похожие на колодцы. Он не сомневался, что в этих колодцах таится какая-то неожиданность. И он решил атаковать эти укрепления раньше, чем закончится артиллерийская подготовка, раньше, чем солдаты противника вернутся из укрытий к огневым точкам: противник не успеет открыть огонь из этих новых неизвестных сооружений. Всего лишь на считанные секунды надо опередить врага. Конечно, тут не обойтись без риска и даже без возможных потерь от огня своей артиллерии. Но легче потерять несколько бойцов, чем сотню.

Ночью уговаривал Корюков командиров батарей, расчеты орудий, по-братски обнимал наводчиков, упрашивая, чтобы на участке батальона они на две минуты раньше установленного срока перенесли огонь. Артиллеристы понимали, зачем он просит их об этом, и обратились к своему артиллерийскому начальнику. Последовал категорический отказ.

— Ну что ж, батальон я все же подниму на две минуты раньше срока, — сказал Максим командирам батарей. — Бейте по своим.

И ушел от них.

Просьбу Корюкова действительно было трудно выполнить. И даже невозможно. Дело в том, что по участку, о котором идет речь, был запланирован огонь орудий различных мощностей и калибров. Значит, чтобы изменить режим огня на одном участке, надо было внести поправки в график и план артиллерийского наступления во всех инстанциях, вплоть до командующего фронтом. А оттуда в свою очередь должны были дать команду по полкам, дивизионам и батареям всех систем ствольной и реактивной артиллерии. Времени для такой ломки графика и плана оставалось мало, весь огромный механизм огня был уже приведен в движение. Еще с вечера дивизионы реактивной артиллерии, получив координаты, мчались из глубоких тылов фронта к огневым позициям. Принять поправки они уже не могли. Если бы Максим Корюков передал свою просьбу лично командующему фронтом, то и тот, пожалуй, отказал бы ему. Изменить график огня было так же невозможно, как невозможно вернуть звук колокола после удара…

И вот уже двадцать восемь минут, не умолкая, гремели орудия.

Мощность огня возрастала — приближался конец артподготовки. Давая заключительные залпы, усилили огонь и батареи непосредственной поддержки пехоты, и орудия прямой наводки. Не было, пожалуй, другого человека, который с таким напряжением следил бы за разрывами снарядов в границах наступления батальона, как Корюков. И вдруг он заметил (или ему показалось это), что огонь перед батальоном несколько ослаб. Да, скорее всего, только показалось, потому что он ждал этого. Но раз батальон поднялся — останавливаться нельзя. И Максим, Поверив, что батарейцы вняли его мольбе, восторженно воскликнул:

— Молодцы наводчики, молодцы!..

Солдаты не слышали крика комбата, но всем существом чувствовали, что медлить нельзя, и пошли за ним.

Минута, другая… Батальон достигает первой траншеи противника и, не останавливаясь, устремляется вперед, ко второй траншее. Самые проворные гвардейцы, выделенные Крюковым для блокирования новых, неразгаданных сооружений противника, приближаясь к цели, обнаруживают, что перед ними железобетонные колодцы, расположенные в шахматном порядке. Это противотанковый узел. Раздумывать некогда. В колодцы летят гранаты. Затем весь батальон как бы проваливается в землю; минута — и, разделившись на мелкие группы, он устремляется по ходам сообщения, к базе противотанкового узла.

Максим Корюков еще не знал, куда выведут батальон подземные тропы. Но ему было уже совершенно ясно: время, необходимое для того, чтобы ворваться в эти колодцы, выиграно! Теперь дело за находчивостью и боевой смекалкой солдат. Максим верил в своих солдат так же крепко, как в самого себя.

4

Батальоны, действующие слева, тоже дружно устремились вперед. Но сделали они это на две минуты позже и перед второй линией окопов противника попали под губительный огонь пулеметов.

Леня Прудников вместе с Медведевым, Роговым и Файзуллиным едва успели укрыться в неглубокой канаве. Над головами засвистели пули, осколки мин.

— Вперед! Вперед! Вперед!.. — кричали командиры.

Оживали все новые и новые пулеметные точки противника, и атака захлебнулась. Роты залегли. Упал рядом с Леней пулеметчик Рогов. Лежал и не шевелился. «Вот, кажется, и останется при нем весь запас его шуток, которые он скопил для деревни на целую пятилетку», — мелькнула у Лени горькая мысль. Файзуллин поднял Рогова за плечи, отер его лицо горстью снега, смешанного с землей.

— Коля, друка… зачем так? Не дышит. — И звякнула о ствол пулемета каска, свалившаяся с головы Файзуллина.

Этот звук будто разбудил Рогова. Он чуть приоткрыл один глаз и, поморщившись от досады на себя, произнес:

— Ага, напугался… Погоди, погоди, не вставай, иначе опять умру… а без меня ты сразу на смерть нарвешься…

Воротник у Рогова был в крови, видно, пуля царапнула ему шею. Но он и не думал покидать поле боя. Сейчас самое важное для него — удержать друга возле себя.

— Раз атака захлебнулась, — пояснил он, — нечего горячку пороть. Надо подождать, пока артиллеристы подтянут орудия, и тогда снова вместе пойдем.

— Ладно, друка, ладно, — поспешно согласился с ним Файзуллин. — Я думал, ты совсем туда один пошла.

— Ишь ты какой, в могилевскую послал… не выйдет. — Рогов приподнял голову и, взглянув своими острыми глазами на Леню, закричал:

— А ты что? Ложись, говорю!..

Через час на этом участке началась повторная артподготовка. Теперь в атаку вместе с пехотинцами ринулись тяжелые танки. Они должны были подавить пулеметные точки немцев.

Бежать за танками как-то легче, и всегда кажется, что менее опасно. Но вот один танк воспламенился, за ним второй, третий… Здесь тоже оказался противотанковый узел противника. Таких узлов перед плацдармом — не один.

— Танкисты горят!

— Как горят? Надо спасать! — не то вслух, не то про себя крикнул Леня и пополз к ближайшему горящему танку.

— Осторожно, боеприпасы взорвутся!.. Стой, я сам! — остановил его Медведев, подползая под днище танка. Он постучал в нижний люк и стал звать: — Скорей вылазь!

Но никто не откликнулся: экипаж погиб в момент удара в броню фаустпатрона.

Леня заглянул в танк через люк механика, и под шлемом у него зашевелились стриженые волосы…

Между тем как-то сами собой, словно ручейки в промоину, отделение за отделением, взвод за взводом, затем рота и весь батальон потекли вправо, на тот участок, где наступал батальон Корюкова. Потянуло туда и Леню.

Максим Корюков со своими ротами еще не вышел на открытое место, и где он находился — никто точно не знал. Тем не менее на участок, где наступал его батальон, вскоре устремился весь полк, затем дивизия, — там обозначился прорыв.

Часа через два где-то уже далеко впереди своей роты Леня встретил санитаров с носилками. Они несли стонущих солдат. Внимание Лени привлекла девушка. Она лежала на носилках, как-то неестественно повернув голову. Леня признал: та самая голубоглазая, что была вчера вечером в блиндаже Максима.

Виктор Медведев наклонился над ней, и его раскрасневшиеся пухлые щеки медленно бледнели.

— Это Надя Кольцова, — сказал он, — наша солдатская сестра. В ногу ее, кажется… Всю икру снесло…

«Вот она передовая, — подумал Леня. — Вчера эта голубоглазая улыбалась, смотрела на всех счастливыми глазами, и верилось, что ей, такой красивой и жизнерадостной, жизнь готовит большое счастье. А сегодня, сейчас погас ее взгляд. Теперь немного радостей ждет ее. Она, вероятно, умела хорошо танцевать… Да, что и говорить, девушка с покалеченной ногой — чему она может радоваться?..»

И Лене так стало жалко ее, что, если бы можно было, он отдал бы ей свою ногу, лишь бы она осталась такой же счастливой, какой видел ее вчера в блиндаже Максима.

— Ты вроде приуныл? — прервал его грустные думы Виктор Медведев.

— Да нет, так просто, постоять захотелось, — ответил Леня, не зная, что говорить.

— Я тоже в первом бою, как увидел знакомого человека с оторванной ногой, — так чуть не заревел… А потом привык. Первый бой самый тяжелый. Но ничего, вон, видишь, наши танки в прорыв ринулись. Значит, завтра или послезавтра салют в Москве. Салют за Варшаву, понял?!

Перебегая вместе с Медведевым с одной позиции на другую, Леня пока не понимал, что происходит на поле боя, но старался все делать так, как делают старшие товарищи. Припадал к земле, полз по-пластунски, вскакивал, кричал «ура», порой не зная, где фланги, где противник и откуда угрожает опасность. Шальные пули, что свистели над головой, и осколки снарядов, царапающие землю, ему казалось, искали его, Леонида Прудникова, но он старался вести себя так, чтоб товарищи не подумали о нем плохо, что он трус, — этого он боялся пуще всего.

К счастью, ни один осколок и пуля не тронули его. Вечером, когда солдаты собрались возле батальонной кухни, к нему подошел подполковник Верба и сказал:

— Вот и кончился твой первый боевой день, теперь ты уже обстрелянный фронтовик.

И вдруг Леня увидел себя на Громатухе ранним зимним утром. Смешной сипловато-визгливый голос громатухинской электростанции разбудил прииск. Появились огни в окнах, заскрипели сани на конном дворе, по тропкам к шахтам пошли шахтеры. Леня Прудников шагал впереди бригады молодых проходчиков к штольне, заложенной в крутой откос нижнего плеча горы Каскил. Это было два года назад. Первый самостоятельный выход в забой. Самому старшему проходчику, Лене Прудникову, было шестнадцать лет. Но шли они важно, в болотных сапогах, в брезентовых шляпах с отлогими полями. Широкий покрой шахтерских курток придавал им солидность, и в темноте они были похожи на сказочных богатырей. Степенный, с довольной улыбкой на губах, Леня входил в штольню, пригибаясь; хоть кровля была высокая, но для солидности надо было пригнуться, как пригибались опытные шахтеры, с которыми ходил в забой на практику. Ведь теперь он тоже шахтер-забойщик.

В штольне каждый звук отдавался, как в трубе, и до слуха Леонида донеслись голоса его друзей:

— Слыхали, что говорят про нашего забойщика: жениться собирается.

— Не может быть, он ученый человек, десятилетку кончает…

Леня остановился, повернулся, направил луч своей карбидки на лица товарищей. Ребята замолчали.

В забое после ночной отпалки еще стоял едкий дымок взрывчатки, смешанный с запахом смолистой крепи и подземной сырости. И если с Леней можно было побарахтаться в снегу там, на открытом воздухе, то здесь под землей, в забое, он — серьезный человек, и каждое его слово — закон для смены.

Постучав обушком в грудь забоя, Леня как бы сказал: «Ну, Каскил, иду на вы». Затем подтянул воздухопроводный шланг и, подключив к нему свой перфоратор, дал команду: «Начали!» — и навалился на рукоятку.

Застучал, загремел забой. Посыпались искры из слежавшегося слоя колчеданистой и кварцевой массы. Значит, уже недалеко золотоносная жила. Природа оградила богатства недр толстой и прочной броней. Скоро начнется еще сплошной колчедан почти алмазной крепости. Граненый стальной бур, высекая победитовыми рожками искры, сантиметр за сантиметром уходил в гранитную толщу.

— Добавь еще, — крикнул Леня подручному, и напор воздуха увеличился.

Словно длинные очереди крупнокалиберного пулемета гремели в штольне. Леня жал изо всех сил. Порой ему казалось, что не он, а забой трясется от ударов бура, что не он, а кровля забоя закачалась от такого напора. «Держись, Каскил, скоро твои сундуки откроем!»

Лене хотелось раньше всех добраться до богатой жилы каскильских руд, о чем, конечно, будет известно всей Громатухе, и Варя узнает об этом…

Из кровли сочилась вода. «Как бы она не затормозила работу», — тревожился Леня.

— Стоп! — вдруг закричал откатчик Степа, которому в ту пору было четырнадцать лет, но он прибавил себе два года, чтоб попасть на шахту и получить рабочую карточку.

— В чем дело? — спросил его Леня.

— Отключай!..

— Ну, отключил. Что ты кричишь?

— Вот смотри, — сказал Степа. В руках он держал кусок ноздристого кварца. — Это из нашего забоя. Понимаешь, выкатываю вагонетку с породой на отвал и смотрю — ведь это кусок от жилки. Беру его в руки, подул на него, под солнцем-то каждую ноздринку видно, и вглядываюсь. Раз кварц ноздристый и подгорел, значит, надо быть внимательным. Геологи так говорят, но я без увеличительного стекла разглядел: крапинки, крапинки…

— Не может быть!

— Честное шахтерское.

— Ну-ка, дай я сам посмотрю.

Леня взял камень, осветил его карбидкой и увидел ярко-желтые крапинки.

— Ага, убедился. Значит, жилка. Значит, подсекли мы ее! — не унимался Степа.

Сюда уже сбежалась вся смена. Леня оглядел забой, чтобы определить, откуда, из какого угла оторвался этот кусок.

— Да это отсюда, — сказал он товарищам, затем набрал в брезентовую шляпу воды и выплеснул ее в верхний угол забоя. Товарищи последовали его примеру, и обмытый забой как бы улыбнулся им. Из угла в угол по диагонали протянулся узкий слой драгоценной руды.

— Вот ты где притаилась! — воскликнул Леня. — Жила, ребята, жила!

— Ура-а-а! — загремели голоса ребят.

— Зовите начальника шахты, — приказал Леня, и два его помощника опрометью бросились выполнять приятное поручение.

— Жила! Жила! — громко повторяли они, выбегая из штольни на простор с радостной вестью.

А Леня и оставшиеся с ним друзья, словно забыв о полагающейся им серьезности, возвратились в свое, законное по летам мальчишество: запели, засвистели.

— Не свисти, в шахте не положено свистеть, от свиста, говорят, горный черт сердится и крепи выбивает, — сказал ради шутки один из крепильщиков.

— Ври толще, смеху больше, — возразил ему другой, — я бы еще гармонь сейчас сюда принес.

— Слушай, бригадир, разреши по такому случаю салют дать? — спросил дотошный Степа.

— Какой салют?

— Вот смотри, — ответил Степа, вытащив из-за пазухи что-то похожее на пистолет. К деревяшке был прикручен ствол из медной трубки с иголочным отверстием для запала — самопал.

— Заряжен?

— Конечно. Давно готовился. Пальнем?

— Давай, — согласился Леня.

Долго ковырялся откатчик. Наконец раздался выстрел.

— Здорово? Вот бы твою Варю пугнуть этим, сразу бы другая стала. Подарить?

— Я тебе, Степа, подарю, я тебе постреляю… — послышался в штольне голос. Это Фрол Максимович пришел в забой.

Он внимательно осмотрел жилу и, к еще большей радости ребят, сказал:

— Молодцы, товарищи проходчики! Теперь этот забой назовем «Гвардейским», ведь вы у нас гвардейцы трудового фронта. Отдохнете день-два — и на новый объект. Каскил будем брать вот так, с двух направлений. А потом, как кончится война, когда вернутся люди с фронта, мы раскроем перед ними все наши победы!..

Леня часто встречался с Фролом Максимовичем, но такого восторженного и мечтательного увидел впервые.

Что-то подобное он заметил сейчас и в глазах подполковника Вербы, который сказал ему: «Теперь вы обстрелянный фронтовик», — и подумал: «Как похож этот первый день в бою на первый день в забое!»

 

Глава пятая

ЦОССЕН — БЕРЛИН

1

Весть о большом наступлении русских с плацдарма южнее Варшавы прилетела в генштаб, расположенный в Цоссене (дачный район южнее Берлина), неожиданно.

Начальник генерального штаба Гудериан не сразу поверил этому. По сведениям разведки и по его личным расчетам, такое наступление могло начаться по крайней мере только суток через восемь. Командующий группой «Висла» вчера заверил фюрера, что наступление маршала Конева, начатое 12 января, будет остановлено к исходу дня 14 января, а остальным он вообще не даст подняться.

Но вот 1-й Белорусский поднялся…

— Нет, это не наступление, это маневр. Пора убедиться в неповоротливости русских штабов, — успокаивал Гудериан своих помощников. — А если это не маневр, то тем лучше для нас. Их ждет глубокое разочарование…

Гудериан считал, что все или почти все люди — актеры; маленькие умом всю жизнь играют больших, злые — добрых, грешные — святых, хитрые — откровенных, ленивые — трудолюбивых. И только он, генерал Гудериан, не играл, он оставался самим собой: опытным, высокоодаренным военным специалистом, которому неотступно приходится внушать своим подчиненным спокойствие, чтобы они могли сохранять способность нормально мыслить и давать правильную оценку событиям — в данном случае, начавшемуся сражению на Висле.

Неторопливым движением руки Гудериан нажал кнопку «машину к подъезду» и так же не торопясь спрятал личный пистолет в ящик стола: он собирался к фюреру, а после 20 июля 1944 года к Гитлеру никого не пускали с оружием.

20 июля — день покушения на Гитлера. Заговором руководил бывший начальник генерального штаба Людвик Бек и бывший имперский комиссар по контролю над ценами Карл Герделер. Они решили убить Гитлера и сформировать новое правительство. Гудериан был тогда не у дел и, зная о заговоре, готовился стать при новом правительстве начальником генштаба. Заговор, по мнению Гудериана, был подготовлен хорошо. Заговорщики сумели внести в ставку Гитлера, которая находилась в то время около Растенбурга, в Восточной Пруссии, сильный заряд взрывчатки и включить адскую машину (портфель со взрывчаткой поставил под стол Гитлера начальник штаба армии резерва полковник Штауфенберг как раз в то время, когда Гитлер проводил очередное совещание ставки).

Взрыв произошел своевременно. Погибло четыре генерала, в том числе адъютант фюрера генерал Шмидт, но Гитлер каким-то чудом остался жив и тотчас же, не теряя ни минуты, выступил по радио — будто ничего не случилось. Вскоре заговорщики и многие генералы, по списку Гиммлера, были схвачены и расстреляны.

Хотя Гудериан, так же как и Гиммлер, был тайно связан с заговорщиками, ему посчастливилось: он не попал в список «подозрительных». Тогда же Гитлер пригласил его возглавить «суд чести» над заговорщиками, а затем предложил пост начальника генерального штаба. И вышло так, что Гудериан был глубоко признателен расстрелянным заговорщикам: они не выдали его, и он получил от Гитлера то, что было обещано ими.

Но беда была в ином: генеральный штаб сделался теперь всего-навсего протокольным отделом фюрера. Да и слава танкового короля померкла. А когда-то танковые дивизии Гудериана врезались в глубь России и, так, казалось ему, кромсали оборону русских, как стальные ножницы марлевую занавеску.

Недавно Гудериану удалось высказать Гитлеру свои мысли об усилении Восточного фронта танковыми частями за счет Западного. На Западном фронте, в Арденнах, пора переходить к жестокой обороне, а подвижные силы — танковые дивизии — бросить против русских. Гитлер согласился было, но, взглянув на присутствующих при этом разговоре Геббельса и Риббентропа, ответил:

— Западный противник может стать другом, когда убедится в непобедимости Германии.

«Конечно, Гитлер политик, — признал тогда Гудериан. — Но в наше время никакая политика не может иметь успеха без прозорливой военной стратегии…»

Гудериан изредка критиковал Гитлера, чтоб не казаться самому себе мелким: величие другого всегда чем-то ранит тщеславного человека.

«Сегодня надо пожаловаться фюреру на командующего группой «Висла», — решил Гудериан, уже сидя в машине. — Сто тысяч фаустпатронов лежат в познанском арсенале, а командующий до сих пор не распорядился выдать их войскам. Фаустпатроны — превосходное оружие. Оно поможет нам быстро свести к нулю количественное превосходство русских в танках. В конце концов после сражения на Висле русские останутся без танков».

Начальник генштаба иногда начинал верить, что в Гитлере есть что-то сверхчеловеческое. Властный, целеустремленный, умеющий увлекать; феноменальная память — в своих речах он нередко перечисляет сотни имен командиров дивизий, множество городов, населенных пунктов, не глядя на карту, так свободно, будто святой дух диктует ему эти сведения.

О святости Гитлера Гудериану приходилось думать все чаще и чаще после 22 июня. Он хорошо знал, что Гитлер не курит, не пьет, не ест мясных блюд и не женат. Многие, в том числе и Гудериан, считали, что если бы Гитлер женился, то с ним легче было бы работать. Но он или действительно аскет, или дал себе слово до конца жизни играть роль аскета.

С тех пор как Гудериан возглавил генштаб, фюрер, не без подсказки Гудериана, принял глубоко продуманные меры к исправлению положения на Восточном фронте: линия фронта сократилась и выровнялась, немецкая армия теперь закрепилась на выгодных естественных рубежах: Карпаты, Висла…

Машина остановилась. Гудериан посмотрел на часы: из Цоссена он доехал до центра за сорок минут.

Освежающий утренний морозец приятно холодил щеки начальника генштаба. Не торопясь Гудериан прошелся по обледенелой, посыпанной песком площадке перед главным подъездом имперской канцелярии. Сюда лишь вчера Гитлер перенес свою штаб-квартиру из Цигенберга — с Западного фронта.

— У фюрера совещание, — сообщил адъютант Гитлера, встретив Гудериана в приемной. И, помолчав, как бы между прочим, добавил: — Есть депеша. Рокоссовский атакует левый фланг нашей группы «Висла».

«И Рокоссовский поднимается… Странно. Надо немедленно предложить фюреру план переброски хотя бы трех танковых дивизий с Западного фронта на Восточный. Самый подходящий момент, чтобы начать такой разговор».

Гудериан схватился за бок — у него болела печень — и упавшим голосом попросил адъютанта доложить фюреру о своем прибытии. Но в эту минуту дверь открылась, и в ней показалось лицо Гитлера, чуть обрюзгшее, с лоснящимися черными усиками и глазами, глядящими прямо и колюче. Адъютант вскочил, а Гудериан, попав под прямой, колючий взгляд, вытянулся и выбросил руку вперед:

— Хайль Гитлер!

— Мой верный друг, — сказал ему Гитлер, — я готов выслушать твой доклад через полчаса.

Безмолвным жестом послав куда-то адъютанта, он скрылся за дверью.

Гудериан, оставшись в приемной, догадался, что у фюрера идет обсуждение секретного плана, с которым Гудериан бегло познакомился еще в Цигенберге. План этот родился в голове Гитлера на второй же день после испытания нового сверхскоростного и сверхвысотного летательного аппарата, сконструированного Брауном. Теперь этот аппарат был назван «Фау-2». Это действительно чудо двадцатого века. «Фау-2» поднимается на высоту сто семьдесят тысяч метров. На такой высоте аппарат с минимальной затратой реактивного горючего способен достигнуть весьма отдаленных объектов по строго заданному курсу. Сам конструктор утверждал, что его аппарат после некоторых усовершенствований может достигнуть Луны. Такое заявление расковало буйную фантазию Гитлера; он стал мечтать вслух чуть ли не о завоевании вселенной. Но это в будущем. Пока же он ограничил свои мечты реальными возможностями: приказал срочно начать серийный выпуск «Фау-2» для нанесения ударов по важнейшим центрам противника на западе и на востоке.

— Будем надеяться, — сказал Гитлер на приеме в честь Брауна, — что аппарат «Фау-2» поможет нам выиграть войну. Слава Брауну!..

И с этой минуты в имперской канцелярии днем и ночью твердят: «Браун, Браун…», «он помогает фюреру выиграть войну…», «это счастье для Германии, это гений…».

Через полчаса, как было сказано, дежурный адъютант пригласил Гудериана в кабинет Гитлера. Переступив порог, начальник генштаба начал, не теряя ни минуты, утренний доклад. Но Гитлер тут же прервал его вопросом:

— Сколько у русских танков?

— Сколько танковых дивизий прибыло на Вислу после первого января? — уточнил вопрос всегда хмурый начальник партийной канцелярии Борман.

Было видно, что Борман уже где-то раздобыл более свежие данные, которыми не располагал генштаб.

— Мой фюрер, мои сведения не будут для вас новостью. Позволю себе заметить: если бы наша разведка была сосредоточена в одних руках, то генеральный штаб…

— Кто жалуется на недостаток власти, у того, значит, не хватает ума и воли взять эту власть в свои руки, — снова перебил Гитлер Гудериана и, подняв палец, сказал подчеркнуто: — Разведка в одних руках…

Наступила минута напряженного молчания. Гитлер прошелся у края своего стола, посмотрел на карту Восточного фронта:

— Главное в сражении не сведения разведки, а психология солдат. Русские сейчас, именно в эту минуту, бросают в атаку танки. Но эти танки наткнутся на крепости, на сотни крепостей! Они остановят русские танки и превратят их в жаркие костры. Сто, двести, тысяча костров озарят поле боя…

— Я буду рад и молю об этом бога, — сказал Гудериан, поняв, что речь идет о противотанковых гнездах для солдат-одиночек, вооруженных фаустпатронами.

О них вчера вечером докладывал инженер Зейдлиц, прилетевший с Восточного фронта в Берлин вместе с Гиммлером. Гудериан внимательно изучил чертежи этих гнезд. Прекрасное сооружение, и лишь одно, по его мнению, не учтено в устройстве гнезда: солдат в ходе боя не может маневрировать и взаимодействовать, он изолирован. Однако этот недостаток имеет свой плюс: одинокий солдат, сидя в гнезде, не может заразиться паникой, ему все равно некуда отступать, и он будет драться с танками до конца.

Гитлер все продолжал говорить о поле боя, охваченном огнем горящих танков, говорить так, словно они уже горели у него на глазах. В таких случаях ему всегда трудно было остановиться. Он говорил до тех пор, пока не чувствовал, что его слушатели не только поверили ему, но и глубоко убедились в правоте его слов.

Через два часа Гудериан вернулся в Цоссен.

2

Утром 15 января в генеральный штаб донесли о начале наступления русских в Карпатах.

А утром 16 января пришли новые сведения об активных действиях советских войск в Прибалтике. И Гудериану стало ясно, что Советские Вооруженные Силы начали небывалое по размаху наступление: фронт протяжением в тысячу двести километров — от Балтийского моря до Карпат — пришел в движение.

Теперь, казалось, наступит жестокий цейтнот войны, и полетят головы и ранги людей, которые занимались Восточным фронтом. Но в тот же день из штаба группы «Висла» поступила успокоительная сводка: уничтожено сто восемьдесят танков противника… Сто восемьдесят сильных маневренных Т-34, высоко оцененных Гудерианом еще в начале войны, воспламенились от ударов фаустпатронов.

— Что будет дальше? Фаустпатрон — это наше счастье, это победа! — воскликнул Гудериан, примчавшийся в имперскую канцелярию.

Гитлер принял его приветливо:

— Прошу, прошу, мой друг.

В ту же минуту в кабинете появились Геббельс, его помощник Фриче и два радиокомментатора с аппаратом звукозаписи.

Вскинув руку, Геббельс приветствовал Гитлера. За ним, как по команде, Фриче и радиокомментаторы крикнули:

— Хайль Гитлер!

Фюрер молча привстал и так же молча сел. Он не имел привычки приглашать садиться входящих к нему. Лишь дипломаты могли рассчитывать на такую честь в его кабинете. Поэтому Гудериан, Геббельс и Фриче с радиокомментаторами торчали сейчас, как воткнутые в землю колья, ожидая, кому из них будет позволено говорить в первую очередь.

— Чем порадуем мы сегодня народ Германии? — спросил Геббельс, глядя на аппарат звукозаписи.

— Подбито сто восемьдесят танков! — сказал Гудериан.

Радиокомментаторы, записав слова начальника генштаба, тут же постарались выразить восхищение и тем самым засвидетельствовать свою преданность Гитлеру.

Гитлер окинул взглядом потолок. Это значило: тише, внимание.

— Генерал Кальтенбруннер!

Из соседней комнаты слева, через которую фюрер обычно проходил в столовую, появился высокий генерал Кальтенбруннер.

— Слушаю, мой фюрер.

— Читайте, — приказал Гитлер.

Кальтенбруннер не торопясь открыл свою папку.

— Обращение Черчилля к Сталину от шестого января тысяча девятьсот сорок пятого года, — сказал Кальтенбруннер. — «На западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете… по собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех — и его и наших — важнейших решениях… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным. Уинстон Черчилль».

Пауза.

— Дальше, — сказал Гитлер.

— Ответ Сталина от седьмого января, — продолжал Кальтенбруннер. — «Получил вечером седьмого января Ваше послание от шестого января тысяча девятьсот сорок пятого года… Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам. Сталин».

— Дальше.

— Девятого января Черчилль ответил Сталину: «Я весьма благодарен Вам за Ваше послание. Я передал его генералу Эйзенхауэру только для личного сведения. (На этой фразе Кальтенбруннер улыбнулся.) Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача! Уинстон Черчилль».

Кальтенбруннер закрыл папку и отступил на шаг назад.

— Как видите, — поспешил прокомментировать эти документы Геббельс, — англичане и американцы устами Черчилля признают тяжелое положение своих войск в Арденнах, жалуются на широко растянутый фронт, а это значит — признают поражение. Сталин признался, что его войска не готовы к наступлению, но он все же начал наступление. А это значит…

— Это значит, — перебил его Гитлер, — что и на востоке сражение выигрываем мы… Генерал Гудериан, доложите ход сражения на Висле.

Гудериан развернул рабочую карту и, прочитав утренние сводки, принялся высказывать свои мысли о дальнейшем ходе сражений, доказывая прочность и неприступность оборонительного вала на Висле. Противотанковые узлы, основные и промежуточные линии, глубоко эшелонированная оборона, индивидуальные солдатские крепости, расставленные в шахматном порядке на переднем крае, — все эти данные и много других привел он, убеждая самого себя и Гитлера в том, что сражение будет выиграно.

— Руины Варшавы теперь оказались самыми удобными позициями, усиливающими нашу оборону, — заверил Гудериан сотрудников радиокомпании.

Разговор становился все оживленнее, но в эту минуту появился министр иностранных дел Риббентроп. Он сообщил:

— По сведениям английского радио, русские танки с десантом пехоты вышли на шоссе Варшава — Берлин.

Гудериан ненавидел Риббентропа: последнее время министр иностранных дел часто опровергал сводки генштаба сообщениями лондонского или московского радио.

Это уже из рук вон плохо, когда дипломаты вмешиваются в дела генштаба.

Гитлер, блеснув глазами, покосился на Гудериана. Гудериан, с нескрываемой злобой глядя на министра иностранных дел, вытянул руки по швам и попятился к стенке.

Геббельс и его сопровождающие покинули кабинет. Остались Риббентроп, Гудериан и Кальтенбруннер. Поглядывая на них исподлобья, Гитлер долго молчал, затем остановив свой взгляд на Кальтенбруннере, сказал:

— Где же Власов? Я жду его.

Кальтенбруннер круто повернулся и быстро зашагал к выходу.

3

В это время по большому вестибюлю первого этажа имперской канцелярии прохаживался сутулый скуластый генерал. Возле него находились лейтенант с приподнятой правой бровью и полная дама с маленькой сумочкой на массивной золотой цепочке. Большие полумесяцем серьги и кольца на пальцах дамы поблескивали алмазами и тем раздражали генерала. Он знал, что теперь в Германии почти никто не носит золотые кольца и серьги. Они оказались не в моде с того момента, как всему миру стало известно о валютной дистрофии имперского банка. Даже Геринг — король брильянтов и жемчуга — снял со своих пальцев дорогие перстни. Однако этого, видимо, не хотела понять жена генерала, не считаясь ни с ним, ни с положением дел в Германии.

Это был генерал Власов. Тот самый, что командовал на Волховском фронте Второй ударной армией и, оказавшись в кольце немецких войск, повел себя предательски. Тот самый генерал, которого, как писали немецкие газеты в июле 1942 года, полковник Рихтер отыскал в новгородских лесах в темной крестьянской избе. Он сидел за столом в мужицкой длинной холщовой рубахе и всю ночь предавался глубоким раздумьям и оплакивал судьбу России. Оттуда Власов был доставлен в Берлин. Вскоре по радио и в газетах было объявлено о создании Русской освободительной армии (РОА) под командованием генерала Власова — «одного из самых талантливых русских полководцев». В так называемую ставку РОА Власова вошли бывшие белогвардейские генералы и офицеры, в том числе генерал Шкуро.

Через год о батальонах РОА заговорили на всех фронтах. На Восточном фронте они использовались в обороне как смертники, на Западном — активно помогали дивизиям СС наводить оккупационный порядок.

Гитлер не скупился на лестные отзывы о батальонах РОА, дарил Власову золотые вещи, драгоценные камни, так как генерал просил не отмечать его заслуги официальными наградами германского правительства. Проще говоря, Власов служил Гитлеру с расчетом обогатиться — «желтый дьявол» был его богом.

Но вот наступило время поражений. Гитлер стал скуп. Теперь Власов уже не получал золотых подарков. Полки его армии понесли большие потери, особенно на Восточном фронте, а «пополнить их нечем: русские пленные, находившиеся в лагере, зная, где теперь Советская Армия, не идут служить в РОА». Так писал Власов своему непосредственному руководителю Кальтенбруннеру.

Минувшей осенью Власов посетил Бунцлау, куда были согнаны пленные из многих лагерей. В Бунцлау 16 апреля 1813 года скончался генерал-фельдмаршал Кутузов, не успевший завершить освобождение немцев от Наполеона. Там якобы похоронено его сердце. Над сердцем великого русского полководца Власов произнес трогательную речь, такую трогательную, что и сам чуть не разрыдался… Но когда агенты приступили к вербовке пленных в РОА, то охотников служить Власову не оказалось.

Недавно Власов решил заручиться поддержкой так называемого «исполняющего обязанности императора всея России» в Париже наследника великого князя Кирилла Романова. Генерал приехал в Париж с адъютантом и начальником штаба. Все они были в новеньких немецких мундирах с нашивками РОА на рукавах и в лентах цветов царского русского флага. У дверей в холл наследника их встретил камердинер, спросил, кто такие, попросил подождать у входа. Прошло минут пять, и вернувшийся камердинер сообщил:

— Его величество не изволят разговаривать с изменниками России…

Так и вернулся Власов из Парижа ни с чем: и там уже знали, на чьей стороне перевес.

Сегодня с утра Власов собирался посетить русскую церковь в Лейпциге, чтобы через церковь воздействовать на русских пленных. Посещение не состоялось — его срочно вызвали в имперскую канцелярию.

Остановившись перед массивной плитой из черного мрамора с изображением рыцарского креста, Власов искоса посмотрел на красивого и, казалось, всему удивляющегося лейтенанта, которого на днях он представил к высокой награде.

Наконец-то два гестаповских офицера подошли к Власову. На каменных плитах звякнули подковы сапог, и Власов круто повернулся на их звук. Затем, не медля ни секунды, важно последовал за офицерами. Гитлер встретил его стоя.

— Рад видеть верного друга.

— Благодарю и признателен вам, — ответил Власов на ломаном немецком языке.

Гитлер пригласил Власова сесть. Так он поступал только в тех случаях, когда предстояло играть роль дипломата.

Большая, сутулая, с отвисшим задом фигура Власова утонула в глубоком и мягком кресле. Положив свои длинные руки на живот, он с подчеркнутым достоинством откинулся на спинку кресла, как бы говоря: «Я-то знаю положение дел на Восточном фронте — хвалиться нечем».

Дернуть бы его за эту дерзость за ухо, как щенка, и стукнуть по носу. Однако Гитлер удержался. И, обстоятельно изложив свой взгляд на порочность тактики русских, прорывающих оборону на Висле и устремляющихся к границе Германии (так можно накрыть и уничтожить их, как мышей в мышеловке), сунул в руки Власова лист бумаги. Текст был на русском языке.

— Твои рыцари успешно справятся с этой задачей, — заключил Гитлер.

Власов прочитал текст не торопясь, поводя тупым носом из стороны в сторону, будто вынюхивая что-то, встал и произнес коротко:

— Согласен.

— Отлично, приступайте к делу, — Гитлер бросил взгляд на Кальтенбруннера, и тот жестом пригласил Власова следовать за ним.

В отделе агентурной разведки знакомый чиновник вручил Власову список. В нем значился лейтенант Корюков Василий. Власов просмотрел список, затем недоуменно взглянул на чиновника.

— Это из тех, кто числится там без вести пропавшим, — пояснил чиновник.

— Лейтенант Корюков мой адъютант.

— Мы это знаем, но нам известно больше: родной брат вашего адъютанта, капитан Максим Корюков, командует гвардейским батальоном в армии генерала Бугрина. Конечно, он будет рад встрече с родным братом Василием Корюковым, который вернулся из партизанских лесов Советской Прибалтики… Надеюсь, вы понимаете нас!..

Власов, свернув список, кивнул головой. Это означало: понимаю, согласен.

Но едва Власов успел выполнить это задание, как его вызвали в Цоссен.

— Решением ставки, — сообщил ему Гудериан, — штабу РОА приказано немедленно сформировать отряды заграждения для обеспечения порядка на важнейших коммуникациях Восточного фронта…

Начальник генштаба «посоветовал» Власову принять приглашение Гитлера — выехать на Восточный фронт.

 

Глава шестая

НАСТУПЛЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

1

Устал, ох как устал за эти дни генерал Скосарев: события развертываются в головокружительном темпе. Шутка ли, за неделю продвинулись в глубь Польши почти на двести километров! Не успеешь обдумать обстановку после утренних донесений, как к полудню приносят новые сводки. Да какие!.. Занятые утром населенные пункты остались далеко позади дивизионных тылов…

Еще там, на Вислинском плацдарме, генерал Скосарев подсчитал, что если армия продвинется на сто километров, то для обеспечения частей боеприпасами и продовольствием потребуется дополнительно три автобата. При этом каждый грузовик должен действовать по восемнадцать часов в сутки. Был составлен график работы автотранспорта. Представляя его Военному совету на утверждение, Скосарев предупредил:

— В наступлении армия вынуждена будет расходовать боеприпасов и горючего примерно в десять раз больше, чем в обороне. У нас около трех тысяч стволов. Один залп — это пятнадцать трехтонок. Расход горючего с каждым днем будет возрастать… Одной соли армия съедает более десяти тонн в неделю — почти четыре трехтонки…

Бугрин, слушая Скосарева, долго любовался графиком и, когда Скосарев закончил свою речь, заключил:

— Хорошо, это целая поэма… Но если армия продвинется не на сто, а на триста километров, то все равно не останется без боеприпасов. Я надеюсь на тебя. Весь транспорт передаю в твои руки. Лучше тебя никто из нас с этой задачей не справится…

И Скосарев так организовал работу транспорта, что войска пока еще не ощущали недостатка ни в боеприпасах, ни в продовольствии. Ему удалось закрепить за армией еще один фронтовой автобатальон, он взял на учет все конные повозки, создал небольшой подвижной резерв боепитания. Во всякую минуту он знал, что делают автороты дивизий, где находятся колонны. Но Скосарев не мог ограничить свои обязанности только руководством автотранспортом, — ведь он был заместитель командующего, правой рукой Бугрина.

По призванию генерал Скосарев — военный историк, знаток военного искусства. Вместе с Бугриным учился в академии и еще в те годы завоевал репутацию талантливого исследователя крупных военных операций. Его дипломная работа о Бородинском сражении была напечатана в «Ученых записках» академии. И даже теперь он в любой час готов прочитать лекцию о походах Александра Македонского, Дария, перечислить, не заглядывая в конспекты, все пятьдесят с лишним сражений, выигранных Суворовым, произнести наизусть, как стихотворение, его «Науку побеждать». А о полководческой деятельности Кутузова и Наполеона Скосарев имел столько сведений, что мог вступить в полемику с самим академиком Тарле.

Но то, что происходило в эти дни здесь, после прорыва обороны немцев на Висле, не поддавалось никакому сравнению с тем, что было известно из учебников и литературы. Это Скосарев должен был признать. Сотни тысяч солдат, тысячи танков, больше десяти тысяч стволов артиллерии ринулись в узкие горловины прорывов и мчались на запад: никто не думал ни о флангах, ни о коммуникациях. Ставка Верховного Главнокомандующего поставила задачу открыть широкое наступление по всему центральном участку советско-германского франта для того, чтобы оказать содействие союзникам, а наш фронт, как видно по ходу наступления, решил одним ударом достичь Одера.

Подобных примеров в истории нет. И это не могло не тревожить генерала Скосарева, человека, знающего историю многих сражений.

Вчера ночью он, узнав о том, что командующий фронтом требует от Бугрина увеличить темпы движения, разволновался до боли в сердце. Для опасений у него были серьезные основания: тылы отстали, доставка боеприпасов задерживалась, основные базы снабжения находились еще за Вислой… А если в эти дни противник нанесет контрудар? В Прибалтике, в районе Тукумса и Либавы, двадцать немецких дивизий. Это нож в правый бок войскам Рокоссовского, а затем и Бугрина. Левый фланг пока прикрыт — Конев не отстает. Однако не исключена возможность получить сильный встречный контрудар: Гитлер, приостановив наступление в Арденнах, может бросить на Восточный фронт танковые дивизии… и тогда обстановка усложнится вплоть до катастрофы.

Последние дни генерал Скосарев находится в штабе армии. Штаб он взял в свои руки по собственной инициативе. Иначе нельзя. Начальник штаба еще сравнительно молодой и малоопытный генерал: не догляди — и пустит дело управления войсками на самотек, и те пойдут маневрировать на территории Польши как кому вздумается. Ведь уже терялась связь с Сибирской дивизией полковника Вагина. Ох этот Вагин! Переоценивает он, слишком переоценивает свои способности. Ему еще долго надо работать над собой, прежде чем самостоятельно решать задачи дивизии, а командарм поддерживает и поощряет его: дескать, пускай дерзает. Но ведь такое дерзание рано или поздно может стоить нам большой крови…

Так рассуждал генерал Скосарев, склонившись над картой в кабинете какого-то богатого пана, дом которого только что был занят под штаб армии. Возле Скосарева стояли адъютант и ординарец. Один принес обед, другой — целую пачку донесений. У порога — шофер и автоматчик. Они ждали команды, куда поставить раскладную кровать. Трое суток подряд генерал не снимал ремня и сапог, отдыхал урывками, часа по три в ночь, и то с телефоном возле уха. И сейчас ему было не до отдыха. Он ждал командарма Бугрина, который вот-вот должен был прибыть сюда из войск, действующих на левом фланге.

С Бугриным генерал Скосарев собирался обстоятельно побеседовать по существу событий. Надо по-дружески предупредить его об опасности, которая подстерегает армию с правого фланга. Бугрин — азартный человек. Армия действует на главном направлении фронта, имеет успех, и он увлекся движением вперед, забыв о том, что еще в первые дни наступления правый сосед наткнулся на сильное сопротивление немцев и отстал. Уже тогда было ясно, что рано или поздно командарм правофланговой армии начнет маневрировать и тем самым оставит правый фланг открытым. Так и случилось. Вчера дивизии Белова обтекли сильно укрепленный район, в котором оставалось свыше десяти тысяч вооруженных немцев. Образовался «блуждающий котел». Не сегодня, так завтра жди удара с тыла. Коммуникации будут отрезаны, и тогда… Да, что и говорить, слишком скоро забыли окружение наших войск под Харьковом весной 1942 года. Скосареву довелось пережить тогда тяжелые дни. Он был в 57-й армии с группой инспекторов из штаба Тимошенко. Дни и ночи по лесам и обгорелым степям, полуголодный, пешком выходил он из окружения. Разве можно забыть такое! К тому же надо учитывать, что здесь не Украина, не донские степи, а Польша.

Кто-то постучал в дверь. Скосарев поднял голову.

— Что там еще?

Адъютант выбежал в коридор и, вернувшись, доложил:

— Начальник военторга просит подписать наряд на машину… И комендант штаба с докладом.

— Подождут, — ответил Скосарев, — беспечные люди…

Когда армия стояла на плацдарме, в одном, как говорится, кулаке, он чувствовал себя хорошо, ибо оборона плацдарма была надежна. А теперь, когда армия растеклась по множеству больших и малых дорог и катится навстречу неожиданным ударам противника, который, конечно, при обороне собственной территории будет сражаться с утроенным ожесточением, Скосарев сильно тревожился и думал до боли в голове о судьбе людей, о конечном результате азартных устремлений Бугрина.

Война есть война — хаос случайностей. Ничего не скажешь, Бугрину просто повезло в боях за Сталинград. Но теперь ему надо быть осмотрительным, не увлекаться. Об этом его должны предупредить истинные друзья. Ну где же он так долго задерживается? Опять, видно, гоняется за танками.

Скосарев взял наконец из рук адъютанта пачку телеграмм с донесениями из дивизий и корпусов.

«О, опять командир Сибирской дивизии отклонился… Посадил свои стрелковые полки на танки и вон уже где — под Познанью!»

— Адъютант, свяжите меня с начальником штаба.

Адъютант крутнул ручку телефона, назвал позывной и передал трубку Скосареву.

— Начальник штаба, какая у вас связь с Вагиным?

— По радио, — ответил тот.

— Плохо. Радио может подвести.

— Не подведет… телефонисты за его дивизией не успевают. Она уже где-то левее Познани.

— Как это «где-то»?.. Слушайте, генерал, вы начальник штаба или… Что? Туда выехал Бугрин?.. Ну и ну, — и Скосарев положил трубку.

У него готово было сорваться с губ бранное слово, но он удержался: перед ним стояла Софья Сергеевна, ставшая теперь не то вторым адъютантом, не то женой Скосарева. Она смотрела на него умоляюще-ласково и нежно. Глаза у нее милые, по-детски обиженные. Конечно, она вправе обижаться на Скосарева. Вот уже четвертый день он не находит времени даже позавтракать с ней.

Молча постояв перед Скосаревым, Софья Сергеевна положила на стол наряд на трехтонную машину.

— Кому это? — спросил он.

— Военторгу.

— Не могу, дорогая… На днях дал им две…

— Но ты же знаешь, одна поломалась.

— А вторая?.

— У меня больше нет сил перетаскивать вещи из одной машины в другую. Я уже без рук!.. — Софья Сергеевна взмахнула ресницами и крупные слезы выкатились из глаз на ее розовые щеки.

— Ну хорошо, хорошо, — торопливо проговорил Скосарев и, взяв карандаш, подписал наряд.

В эту минуту позвонил начальник штаба: по распоряжению Бугрина штаб армии снимается и выдвигается вперед.

2

Дивизия Вагина, совершив сложный обходный маневр, приближалась к Познани. В авангарде дивизии — батальон Корюкова. Он был посажен на танки.

Танкисты любят катать пехотинцев на своих могучих машинах: пехотинцы — надежная защита танка от фаустников; круговой обзор позволяет им видеть опасность и уничтожать фаустников огнем стрелкового оружия. В свою очередь пехотинцы охотно садятся на броню: на гусеничном ходу куда легче, чем пешком, совершать марши в пятьдесят — шестьдесят километров по полям и проселочным дорогам. И ноги не устают, и лямки не трут плечи, а замерзнешь — есть где погреться: переберись за башню, на решетку, прикрывающую мотор, и сиди себе, как на печке.

Так по-своему понял смысл боевой дружбы пехотинцев и танкистов Леня Прудников. Он сидел со своей снайперкой на борту мчащегося танка плечом к плечу с Виктором Медведевым. Пользуясь правом снайпера-охотника, оба они перешли в батальон Корюкова — в танковый десант. Виктор Медведев, солдат бывалый, не отпускал от себя ни на шаг еще неопытного снайпера Прудникова.

О Медведеве Леня знал давно. Он читало нем в газетах еще в дни боев за Мамаев курган и на занятиях в стрелковом кружке рассказывал про него своим громатухинским комсомольцам. Тогда Леня представлял себе Медведева человеком богатырского сложения с мужественным, сурово сосредоточенным лицом — как же иначе: гвардеец, отважный охотник за фашистскими снайперами! Да и фамилия у него внушительная — Медведев. А на деле оказалось, что этот сержант Медведев — человек среднего роста, румяный, легкий на ногу и в обращении, только взгляд у него острый и цепкий.

— Не огорчайся, еще успеешь открыть счет, — порой успокаивал он Леню, поглядывая по сторонам.

Что же тут скрывать, Леня еще не поразил из своей снайперской винтовки ни одной цели. Стрелять по отступающим немецким солдатам он не мог — они брели по полям, толпами, многие без оружия, с лопатами, кирками, в рабочей одежде, чумазые, с исцарапанными до крови руками: дескать, мы не солдаты, а всего-навсего землекопы, кузнецы. На таких у Лени не поднималась винтовка.

Перед глазами раскинулись серые холмистые поля Польши. Земля здесь какая-то клочковатая, в мелких заплатках, прошитых межами. Эти межи легко различить и зимой по стеблям чертополоха и полыни. А сколько каменных и деревянных столбов на каждом лугу! Тут, кажется, и размахнуться косой негде — столбики, столбики, словно щетка гвоздей на трепальной доске. Видно, века щетинились здесь столбами все пахотные угодья и сенокосы.

Но не везде было так. Местами танки пересекали огромные поля без единой межи и столбика. В центре таких полей встречались большие дворы с кирпичными постройками. От дворов далеко в поле разбегались узкоколейные железные дороги с маленькими, почти игрушечными паровозами и вагончиками. На перекрестках дорог и перед населенными пунктами можно было видеть будки вроде часовенок, только в уменьшенном виде, застекленные со всех сторон. В каждой такой будке — «матка боска», вылепленная из гипса или глины в натуральную величину, с лампадкой в руке.

Не везде одинаково встречали поляки Красную Армию — иные с радостью, иные с затаенным недоверием. В одной деревне и совсем ни души: жители скрылись, как только узнали о приближении русских танков.

Чаще всего Леня смотрел вперед. Там, на борту головного танка, сидел Максим Корюков, казавшийся огромным, как вторая башня. Лене так и не удалось побеседовать с ним еще, поподробней рассказать про Фрола Максимовича, про Татьяну Васильевну, про Варю и этим намекнуть, что он, Леня Прудников, не чужой Максиму человек.

Но вот батальон остановился. Танкисты заглушили моторы. Впереди — небольшая речка. Мост взорван.

Что же дальше? Пехотинцы могут перебраться на ту сторону по льду, а танкам оставаться здесь? Но можно ли пешим маршем, без танков, выполнить задачу, поставленную перед полком и дивизией? Необходимо не позже чем к вечеру перехватить шоссе, по которому отступают в Познань гитлеровские полки. Отремонтировать хотя бы один, средний, пролет моста, и тогда снова вперед…

Ждать саперный батальон или мостостроительную часть долгая история. Невдалеке был виден небольшой поселок. На окраине какой-то сарай, столбы, бревенчатые перегородки. Пехотинцы бросились к поселку. Леня не отставал.

— Не можно, панове, не можно! — закричала прибежавшая к сараю женщина. — Красная Армия, ай, ай…

Все здешние жители уже знали, что на восточном берегу Вислы советские войска не позволяли себе хозяйничать на польской земле. Эта весть докатилась сюда быстрее танка, и вдруг — советские бойцы разбирают сарай…

К сараю сбежалась толпа.

— Панове, граждане, — обратился к собравшимся кто-то из бывших белорусских партизан, знающих «польску мову». Из всего того, что он сказал, Леня уловил лишь несколько фраз: «Советское войско гонит фашистов с польской земли. Надо помогать, чтобы скорей с Гитлером покончить…»

Когда оратор закончил свою короткую речь, толпа загудела:

— Вшистко едно…

— Панове, панове, можно.

— Не можно!

— Можно, панове, проше…

— Не можно, ай, ай!..

Громче всех голосила женщин?, прикрывающая собой вход в сарай.

— Тьфу! — громко сплюнул стоящий рядом с Леней высокий сержант из роты автоматчиков. — Пошли, товарищи, ну их к черту, а то еще знаешь, что может быть…

— Друзья! Берите, мы вам поможем! — выкрикнул кто-то из толпы на русском языке. — Вот так, вот так…

— А-а-а! — заголосила женщина.

Тот, кто крикнул «друзья», оттолкнул ее от входа в сарай, сорвал запор и вскоре вынес оттуда снятое с перегородки бревно.

Не обращая внимания на крик женщины, его примеру последовали еще несколько крестьян.

Через пять минут от сарая остались голые столбы. Гвардейцы бегом потащили бревна к мосту. Лене с Медведевым досталась тяжелая перекладина. Они с трудом донесли ее до большака, затем начали спускаться к речке, когда их догнал вездеход и тут же, перегородив дорогу, остановился. Послышался окрик:

— Что это за безобразие?! Кто вам разрешил разрушать мирные постройки!.. Приказ!..

Из вездехода почти на ходу, как опытный наездник из седла, ловко выскочил человек в каске и в плащ-палатке. Остановившись, Леня разглядел генеральские лампасы. «Неужели генерал Скосарев? И надо же, опять в такую неладную минуту…»

Перекладина с их плеч упала на дорогу.

«Нет, не Скосарев, — присматриваясь, решил Леня. — Этот чуть пониже, но, видать, крутой».

Генерал дышал прерывисто, плечи широкие, лицо круглое, угрюмое, глаза маленькие, в руках без перчаток… палка. Он держал ее, как кавалерист плетку.

Гвардейцы приветствовали генерала по стойке «смирно». Вытянулся и Леня, следя за каждым движением руки с палкой.

— Кто тут командир? — спросил генерал таким звучным голосом, что у Лени дрогнули вехи.

Гвардейцы взглядом показали генералу на Корюкова.

Максим Корюков в эту минуту у моста принимал от гвардейцев бревна и, кажется, не заметил прибывшего генерала. Лишь ординарец Миша, всегда внимательно следивший за тем, что происходит за спиной комбата, заметил генерала.

— Командующий…

Но предотвратить дальнейшее было не в его силах.

— Самовольничать, такой-сякой! — выругался разгневанный генерал, и его палка взвилась над широкой спиной Корюкова.

«Ударит!» — замерло сердце Лени.

Но Корюков, будто нечаянно, наотмашь, как коршун крылом, махнул рукой и тем отвел палку в сторону.

«Что ты наделал, Максим!» — подумал Леня, покрываясь испариной. Он испугался, как мальчишка. Но Корюков спокойно повернулся к генералу и взял под козырек.

— Ба, да это ты, Корюков!

— Я, товарищ генерал.

— Что же ты, черт бы тебя подрал!..

— Черту со мной не справиться, но вот задержался, мост взорван…

К генералу подбежал поляк, тот, который первым начал разбирать сарай. Он попытался объяснить генералу, что капитан и его солдаты не виноваты: сарай разбирал он и его товарищи, батраки с господского двора.

«Молодец», — одобрил Леня поляка. Тот и в самом деле привел с собой ватагу мужиков и заступился за Максима.

— Видел я, кто бревна тащил, — ответил поляку генерал, пряча руку с палкой за спину. — Вот, — он покосился в сторону Лени и снова к Корюкову: — Опоздал, теперь будешь тут сидеть…

Между тем сбежавшиеся поляки, желая доказать, что они готовы помочь Красной Армии чем только могут, бросились под мост — ремонтировать разрушенную часть пролета.

И вот уже кто-то из них кричит оттуда:

— Готово, давай вперед!..

Головной танк медленно движется по отремонтированной части моста. Прогибаются балки, садятся опоры, трещат стойки. Еще секунда — и танк провалится, рухнет. Но ни один из поляков не отходит от моста. А тот, самый бойкий, даже полез под крестовину, уперся руками в коленки, спиной чувствуя осадку, сообщает:

— Держим, держим…

«Еще не хватало в присутствии генерала задавить человека. Уходи ты оттуда к черту!» — мысленно возмутился Леня, придерживая плечом наискось поставленную балку.

Первый танк прошел! За ним — второй! Третий! Рядом с Леней — два поляка. Они принимают от него на свои плечи балку, как бы говоря: «Давай, товарищ, вперед, а мы поддержим». И в самом деле: взглянув на осмелевших поляков, Леня подумал, что они готовы перенести наши танки на своих плечах через эту преграду.

Когда танки переправились на другой берег, генерал, развернув перед Корюковым карту, сказал:

— По этой дороге отходит крупный немецкий штаб. Ты мог наступить ему на хвост.

— Виноват, не успел, мост задержал, — ответил Корюков.

— Теперь сворачивай вот на проселочную, выходи сюда и седлай шоссе. Пропускать фашистов в Познань нельзя — там крепость, потом их оттуда не скоро вы бьешь. Надо торопиться.

— Понятно. Разрешите по машинам? — спросил Корюков.

— Давай!

Генерал крепко пожал руку Корюкову. И, глядя друг другу в глаза, они улыбнулись.

Леня подивился: вот ведь как бывает на свете!

На пригорке показалась голова колонны главных сил дивизии.

— По машинам!..

Леня вскочил на борт головной машины и пристроился рядом с Корюковым. Здесь же примостился Виктор Медведев.

Взревели моторы, залязгали гусеницы танков. Оглянувшись, на генерала, Корюков взял под козырек. Генерал, улыбаясь уголками толстых губ, погрозил ему кулаком:

— Я тебе задам!.. Ты полк поведешь на Берлин…

Корюков не расслышал этих последних слов: батальон ринулся вперед. И только заметил, как, улыбаясь одними уголками губ, генерал провожал его добрым взглядом: «Счастливого пути!»

Доброе сердце у этого генерала, солдатское.

Впервые Максим Корюков встретился с ним в окопах… Да, да, в окопе, на самом жарком участке обороны Сталинграда — на Мамаевом кургане.

— Ну как, взводный, туговато приходится? — спросил тогда генерал Корюкова и, не дожидаясь ответа, посоветовал: — Эти пупки (так он назвал водонапорные баки) надо удержать. Отсюда весь город как на ладони. Соображаешь?

— Соображаю, но немцы уже вплотную подошли к бакам.

— Вот и хорошо, подпускайте их еще ближе, на бросок гранаты, и глуши так, чтоб залегли. Будут окапываться — не мешай.

— Как не мешать?

— Пускай окапываются перед самым твоим носом. Так лучше. А почему — сам поймешь. Если вздумают отходить — не зевай, бей из пулеметов, не жалей патронов, чтобы опять залегли, и не отпускай их далеко от своих окопов, держи не дальше, как на бросок гранаты… Привыкай решать боевые задачи самостоятельно, больше доверяй подчиненным — они понимают дело не хуже меня с тобой…

Какое это было облегчение! Смелый тактический прием — держать противника на расстоянии броска гранаты — выбил из рук немецких генералов главный козырь войны — авиацию! А что было до этого? Фашистские летчики давили, крошили, рвали в клочья наспех построенные оборонительные сооружения. Вслед за бомбовым ударом на окопы наползали танки, сопровождаемые пехотой, и оставшиеся в живых защитники разбитых позиций откатывались назад, на новые рубежи. Казалось, этому не будет конца. И гибли, гибли люди. Только в боях на дальних подступах к Волге, на степных холмах, пулеметный взвод Корюкова потерял больше половины пулеметчиков — четырнадцать из двадцати шести. Могли погибнуть и остальные. Корюков не рассчитывал остаться в живых и уже стал терять веру в способность командира организовать отпор врагу. Да и что можно было противопоставить четко работающей военной машине Гитлера? Что можно было сделать, если у фашистов такое превосходство в технике? Как, чем остановить врага? Казалось, на эти вопросы невозможно найти практического ответа. И вдруг, нет не вдруг, а с приходом в армию нового генерала, предложившего на первый взгляд простой тактический прием — держать врага перед своими окопами на расстоянии броска гранаты, — гитлеровская машина забуксовала, замедлила ход…

Там, на Волге, где горели земля и камни, в руинах истерзанного города были подрублены корни побед гитлеровской стратегии.

И сейчас, вспомнив первую встречу с Бугриным, Максим Корюков уже забыл о палке, которой угрожал ему Бугрин, а думал о нем, как о человеке, у которого война как бы оголила нервы. При этом бывает часто «короткое замыкание», получается вспышка, но, чтобы не схватиться за пистолет, генерал хватается за палку. Нервы есть нервы. Бугрин живой человек, и война есть война.

3

Батальон снова остановился. Танки рассредоточились, автоматчики и пулеметчики залегли вдоль дороги.

Наконец пришел момент, когда Леня сможет перезарядить снайперку. Правда, позиция невыгодная — низина, обзор неважный. Продвинуться бы еще на километр вперед, да опоздали, нельзя. Там, на опушке леса, появились немецкие броневики. Штук десять.

Вскоре от броневиков отделилась группа мотоциклистов.

«Это, наверно, разведчики. Приняли нас за немцев. Хотят узнать, какая часть отступает…» — смекнул Леня. Он уже начал разбираться в существе происходящего.

Лежал он рядом с Медведевым на бугорке, за кучей гравия.

— Не торопись, наводи на башню головного броневика. Там сейчас обнаружится цель, — наставлял его Медведев. — На мотоциклистов не обращай внимания, их наши пулеметчики снимут.

Леня навел снайперку на башню головного броневика, но, не обнаружив никакой цели, опустил ствол чуть ниже.

— На башню, на башню наводи, — еще раз предупредил Леню Виктор Медведев. Ему, видно, очень хотелось, чтобы его ученик открыл личный счет именно сейчас, под его руководством. Свою винтовку он держал в одной руке. — Внимание…

Над башней показалась голова. Леня попытался поймать ее на перекрестке оптического прицела. Указательный палец мягко лег на спусковой крючок. Но… цель скрылась.

— Прозевал, — уже сердито сказал Медведев.

— Еще раз появится, — успокоил его Леня.

— Едва ли.

В это мгновение по мотоциклистам ударили пулеметчики, а броневик, за которым следил Леня, развернулся и умчался назад… Лишь клубы копоти остались на том месте, где только что был броневик.

Все это произошло так быстро, что ни Виктор Медведев, ни лежащие в засаде гвардейцы не успели оценить значение момента.

— Вроде важная птаха была.

— Не птаха, а целая ворона.

— Хватит вам, в другой раз он не прозевает, — заступился за Леню Медведев.

— Вы, снайперы, метко бьете по привязанным целям. Следующий раз я ему помогу: сбегаю, привяжу фашиста к дереву, тогда пущай бьет, — не унимался гвардеец, лежавший правее Медведева.

В небе появились две стаи немецких истребителей, одна из них снизилась над залегшим батальоном.

— Воздух… Воздух… — затарабанили по броне сигнальщики.

Наших истребителей пока не было видно. Как ни странно, но авиаторы отстали от наземных войск. Они просто не могли угнаться за танкистами и пехотинцами, их задерживала перебазировка аэродромов. Поэтому последние три дня в небе все реже и реже появлялись наши истребители. Зато все чаще и чаще, порой из-за спины наступающих частей, взлетали немецкие.

Корюков немедленно связался по радио с представителем авиачасти при штабе дивизии. Тот ответил: «Все соколы на прикрытии колонны главных сил».

И гвардейцы вынуждены были отбиваться от «мессершмиттов» ружейно-пулеметным огнем.

Немецкие летчики, пикируя почти до самой земли, строчили из пулеметов. Они делали все, чтобы не допустить преследования броневиков. Сбрасывая бомбы и обстреливая танки зажигательными снарядами, немецкие летчики, казалось, готовы были сесть на стволы танковых орудий. Послышались стоны раненых.

«Гады, жалят и сами гибнут», — с негодованием подумал Корюков, наблюдая за тем, как воспламенились два «мессершмитта». Они напоролись на огонь пулеметов, установленных на турели у танков. Однако это не ослабило рвения фашистских летчиков, а, наоборот, привело их в бешенство. Они тройками, пятерками бросались в пике и строчили по танкистам и залегшим пехотинцам длинными очередями.

«Где же наши истребители? Поднимать батальон сейчас нет смысла. Атаковать пустую дорогу… Не успеют выбежать стрелки из засады, как штурмующие самолеты ополовинят батальон, а впереди еще много укреплений, впереди еще Берлин». Максим Корюков почему-то был глубоко уверен, что его батальон будет штурмовать столицу фашистской Германии.

Наконец-то появились наши истребители. Немецкие асы увлекли их в сторону. Завязался воздушный бой:

— По машинам!..

4

К исходу восьмого дня наступления Бугрину стало ясно, что задача, какую поставило перед войсками 1-го Белорусского фронта Верховное Главнокомандование на берлинском направлении, решается успешно. Овладев городами Радом и Лодзь, армии вышли на широкий маневренный простор. Приближались события более грандиозного масштаба: переход границ собственно территории Германии, форсирование Одера и захват плацдармов на его западных берегах, которые будут нужны как трамплин для прыжка к Берлину.

Одновременно разведка доносила, что отступающие войска немцев скапливаются в Шнейдемюле, Познани, Бреслау. Гитлер приказал оборонять эти города всеми силами, если даже они окажутся в окружении.

В этот день Бугрин был неумолимо строг и требователен к своим войскам. Если бы наступающие полки и дивизии мчались по Польше со скоростью курьерского поезда, то и тогда он не похвалил бы их за такой темп. Похвали — и успокоятся, а успокаиваться в наступлении опасно. Он считал, что главное в тактике — стремительность. Форсировала дивизия речку — хорошо, но этого мало, надо продвигаться вперед. Обошли полки промежуточные пункты обороны противника — отрадно, но останавливаться не следует, надо продвигаться вперед. Вышли батальоны на маневренный простор — теперь не задерживайся: вперед и вперед! Он торопил войска, чтобы не только обогнать отступающих, но и самым фактом стремительного движения приблизить дело к развязке.

Однако у стен Познани авангардные полки армии наткнулись на жестокое сопротивление и остановились.

— Начался стремительный бег на одном месте, — сказал Бугрин, перешагнув порог небольшой трехоконной избы в десяти километрах от Познани, где находился командный пункт армии. Тут он встретился с недовольным взглядом генерала Скосарева. Тот готов был сию же минуту обрушиться на командующего с горькими упреками, но не успел — помешали входящие один за другим генералы: начальник штаба, командующий артиллерией и член Военного совета. Тут же незамедлительно подали обед.

Рассматривая план крепостных сооружений Познанской цитадели и слушая начальника штаба, который, как говорится, с ходу начал докладывать оперативную сводку, Бугрин, не глядя, нащупал на тарелке крупный ломоть хлеба. Бугрин проголодался, основательно проголодался сегодня. Он откусил от ломтя корочку. И надо же — в корочке хлеба попался уголек и заскрипел на зубах так, что какая-то часть фразы начальника штаба пролетела мимо ушей.

— Так… Прошу повторить: какие сведения у нас о Познанском гарнизоне? — проглотив хлеб, спросил Бугрин.

— Около сорока тысяч, — повторил начальник штаба и, закончив докладывать оперативную сводку, высказал мысль, что Познань, пожалуй, тот самый узел, через который проходит новый оборонительный рубеж противника.

— Кроме Познанской цитадели, — заметил генерал Скосарев, — перед нами еще река Варта. Ее берега, несомненно, укреплены противником. Форсировать ее на каком-либо направлении без подготовки, без сосредоточения мощного кулака — нерасчетливый риск.

Бугрин повернулся к нему:

— Как? А если обходным маневром и опять вперед?

— Это нерасчетливый риск, — повторил Скосарев и, подумав, изложил свои соображения: — В семидесяти километрах от Познани — граница собственно территории Германии, и там, конечно, мы тоже встретим сильные оборонительные сооружения. Их нелегко будет взять ослабленными силами, и, возможно, именно там противник готовится нанести нам контрудар теми дивизиями, которые Гитлер перебрасывает с Западного фронта.

Бугрин насупился. Скосарев встал: он уже не мог говорить сидя. В отличие от начальника штаба, он узнал, что, по сведениям разведуправления фронта, в Познанском гарнизоне насчитывается не около сорока тысяч, а свыше сорока тысяч немецких войск; из них — шесть тысяч юнкеров. Затем Скосарев привел сведения о мощности крепостных сооружений цитадели, которая считается самой сильной в Европе.

— Правильно, цитадель мощная, — согласился с ним командующий артиллерией. — Стены этих сооружений выдерживают снаряды даже корпусной артиллерии.

— Подтверждаю: выдерживают. Своими глазами видел. Твои снаряды как о стенку горох, — согласился Бугрин, а про себя подумал: «Командующий артиллерией — за обходный маневр».

— И если нам удастся частью сил обойти этот узел, — продолжал Скосарев, — то не исключено, что гарнизон Познани, выйдя из крепости, ударит нам в спину.

Все задумались, мысленно представляя себе положение армии между двух огней: с фронта — свежие немецкие дивизии, а с тыла — пятидесятитысячный Познанский гарнизон.

«Мнения Скосарева и начальника штаба сходятся — не разъединять армию, а решительным штурмом разбить Познанский гарнизон и затем всеми силами ринуться на прорыв пограничной обороны Германии», — подумал Бугрин.

Наступило молчание, которое нарушил член Военного совета, сравнительно молодой, лет сорока пяти, но уже весь седой, даже брови белые, политработник:

— Я только что получил сообщение: польские батраки, что участвовали в ремонте моста и помогали нашим танкистам переправиться через реку, сегодня ночью перебиты. Все до единого. Это сделали местные бандиты.

— Сволочи! — вырвалось у Бугрина.

— Позвольте мне закончить свою мысль, — подал голос Скосарев. Как бы опираясь на слова члена Военного совета, он попытался сделать вывод: — Я полагаю так: когда мы сосредоточенными силами нанесем удар по Познани, конечно, с помощью авиации и артиллерии фронта, то у нас найдутся и время и силы на борьбу с местными бандитами.

— Вы не так меня поняли, — возразил член Военного совета, — я за скорейшее освобождение Польши от фашистов. Чем быстрее и решительнее мы будем прижимать главные силы врага к стенам Берлина, тем быстрее покончим со всякого рода бандитами. Часть этих банд распадется сама собой, что будет уничтожена самим польским народом…

Скосарев на минуту задумался. Затем внес короткое предложение:

— Надо немедленно собирать мощный кулак и начинать решительный штурм Познани.

— Согласен, — быстро отозвался Бугрин. — Надо начинать штурм Познани немедленно… Только не всеми силами армии, а частью сил первого корпуса. Остальные дивизии… начальник штаба, давайте вашу карту… вот сюда, в обход с форсированием Варты здесь и здесь. В двух пунктах. Прошу приготовить приказ. И с рассветом начнем. Разведку послать в ночь. Это решение я сейчас доложу командующему фронтом. Думаю, что оно не расходится с его основным замыслом.

Все переглянулись. Член Военного совета в знак согласия кивнул головой; начальник штаба поморщился — ему де нравились больно короткие сроки; командующий артиллерией, застегивая шинель, встал — решение принято, раздумывать некогда, надо приступать к выполнению: Скосарев, удивленно глядя на начальника штаба, заметил:

— Руководство войсками в таких условиях очень усложняется. Армия, по существу, будет разорвана на три части. Следовательно, отдельные командиры дивизий и корпусов фактически будут действовать самостоятельно, кому как вздумается…

А Бугрин подумал: «Выходит, мой заместитель не доверяет командирам дивизий. Какое же у него мнение о способностях командиров полков, особенно таких, как капитан Корюков, которого я выдвигаю с батальона на полк?» И, одним махом опрокинув в рот стакан компота, затем раскусив попавшую на зуб косточку, он ответил:

— Да, отдельные командиры дивизии будут действовать самостоятельно. Такова обстановка… Кстати, начальник штаба, заготовьте приказ, член Военного совета с этим согласен: вместо полковника Елисеева, выбывшего из строя по болезни, назначить командиром полка капитана Корюкова…

 

Глава седьмая

НА ОДЕРЕ

1

Запестрели размежеванные посадками и асфальтированными дорогами пашни, чистые, без единой хворостинки, сосновые леса, господские дворы, мелкие придорожные поселки с островерхими черепичными крышами. Это уже немецкие поля и села. А вот и город с тесными узловатыми улицами и красными кирками. Железные ограды, кирпичные заборы, на воротах щиты тевтонских рыцарей, почти у каждого дома на парадном висит подкова «счастья». Каменные стены, обвитые плетнями высохшего за зиму плюща, будто сморщились потемневшие за много веков гранитные фундаменты, щурясь вентиляционными отверстиями. Все здесь напоминает замки, крепости, форты. Каждый квартал может превратиться в опорный пункт, в цитадель, в мощный узел обороны. Но в городе — ни души. Население спешно эвакуировалось за Одер, на запад. Следы панического бегства на каждом шагу: в кюветах валяются разбитые велосипеды, мотоциклы, автомашины, на перекрестках — кучи помятых чемоданов, подушек, перин, а вот какая-то мать в сутолоке бросила детскую коляску и в ней пушистые детские туфельки.

«Зима, метель, а мать, наверное, и сейчас бежит с голоногим ребенком на руках сама не знает куда», — подумал Леня Прудников. Чуть приотстав от товарищей, он остановился перед коляской.

— Солдат в бой ходит бегом, а на отдых рысью. А ты почему отстаешь? — послышался голос Вербы за спиной.

Леня обернулся.

— Я только на минутку задержался.

— Минута отдыха сейчас дороже часа. Дана команда «Привал», — значит, беги, как твои товарищи, в ближайший дом — и на боковую. А ты зря здесь топчешься, время тратишь…

В самом деле весь полк был уже на привале. Устали люди, устали. Сколько дней не смыкали глаз!

…Над городом сгустились сумерки. На улицах тишина. Лишь изредка перед окнами стучат шаги патрулей и очередной смены боевого охранения.

Но замполиту Вербе не до сна.

Для бодрости подтянув ремень потуже, Верба вышел на улицу.

Ночью этот незнакомый безлюдный город, с его угрюмыми улицами и переулками показался ему не столько опасным, сколько одичалым. Даже в первые горькие месяцы войны Верба не терял твердой веры, что Советская Армия рано или поздно придет в Германию и поможет немецкому народу сбросить гитлеровскую власть. Исподволь он готовился к встрече с жителями немецких сел и городов. И вот ночной город. Пусто и дико. Кое-где перебегают дорогу кошки; собак почти не видно и не слышно. Где-то на окраине замычали коровы. Пришел час задавать корм и доить, а хозяева сбежали. Так жалобно мычат… впору поднять солдат и послать их по дворам ухаживать за скотом.

Когда же придут дивизионные и армейские хозяйственники?

Неожиданно где-то на соседней улице закричала женщина. Верба прибавил шаг. В тишине вымершего города каждый звук был слышен особенно отчетливо.

Приблизившись к богатому особняку, Верба услышал мужские голоса. В окнах замелькали вспышки карманных фонарей. Как только Верба вошел в калитку, из широко распахнутых ворот выкатилась трехтонка с армейским номером ВТ-34-34. В кабине рядом с шофером сидела женщина. Разглядеть ее лицо Верба не успел. В кузове на груде чемоданов — два солдата с автоматами. Верба взмахнул рукой:

— Стойте!..

Но где там! Только снежная пыль заклубилась перед глазами.

Верба выхватил из кобуры пистолет. Два выстрела по скатам не остановили трехтонку. Она скрылась в темной узкой улице.

Верба задумался: «Эти люди помогают Гитлеру восстанавливать немецкое население против Красной Армии. Солдату, несущему на своих плечах всю тяжесть войны, труднее будет продвигаться вперед, если мародеры настроят против население Германии…»

К особняку подбежали автоматчики дежурной роты.

Смертельно перепуганная пожилая немка и безрукий немец вышли из подвала, с изумлением глядели на то, как русские солдаты собирают разбросанные по двору вещи. Происходило нечто недоступное их разумению: одни русские солдаты въехали во двор, перевернули все вверх дном, набили чемоданы и уехали с ними; другие русские водворяют порядок в доме, собирают брошенные вещи.

— Смотрите, ребята, мундир. Видать, крепкий фашист обитал здесь.

Верба поговорил с перепуганной немкой, потом с немцем. Это были слуги немецкого генерала в отставке. Накануне паники и всеобщего бегства генерал выехал со своим сыном, обер-лейтенантом танковых войск, в Берлин и не вернулся. Слуги остались в городе охранять имущество хозяина. Когда трое неизвестных солдат, выполняя приказания женщины, вошедшей в дом вместе с ними, стали выносить чемоданы, немка закричала.

— Замолчи! — приказала ей женщина и поднесла к лицу пистолет. Колени у немки подломились, она онемела.

«Откуда она взялась, эта женщина… с пистолетом?.. Чьи мародеры? Кто им дал трехтонку?» — размышлял Верба.

Номер трехтонки ВТ-34-34 он запомнил прочно. Обо всем случившемся он немедля донес в политотдел дивизии, и вскоре выяснилось, что это была группа немецких мародеров, переодетых в форму советских солдат.

Перед рассветом снова пошел по ротам полка.

В покинутых домах осталось много мягких, пышных подушек, и солдаты спали на них крепким сном. Не воспользовался мягкой постелью только один солдат — первый номер ручного пулемета Рогов. Он лежал на полу, положив под голову свой немного разбухший мешок. Спал он крепко, обняв пулемет.

Верба попробовал вытащить пулемет. Солдат, не просыпаясь, придавил ногой приклад. Верба потянул за лямки вещевой мешок. И тут Рогов мгновенно проснулся:

— А? Что? Куда? Мой мешок?

— Что у тебя в мешке?

— «Энзэ», бельишко, полотенце, табачок, — быстро ответил Рогов.

— А еще что?

— Еще… боеприпасы.

— И зачем тебе столько боеприпасов в мешке таскать?

— Там еще, товарищ полковник кое-какое барахлишко…

— Какое?

— Да так… Сыну на шаровары, жене на кофточку и матери на полушалок. Пишут — обносились очень.

— Где же ты все это купил?

— Товарищ подполковник, да неужели мы не понимаем! У бедных мы ничего не трогаем, но тут богатых фашистов полно. Грабили они наши города и села? Грабили. Так разрешите нам хоть маленький процент с них взять…

— Не разрешаю, — резко ответил Верба.

— Так я и знал, — подумав, сказал Рогов. — А ведь я спросонок-то всю правду вам сказал. И даже сон-то мне такой привиделся: будто получили от меня дома посылку и, знаете, изобразить невозможно, как радуются. Сынок шаровары примеряет, жена надела новую кофточку и ко мне грудью липнет… И вдруг слышу, тянет кто-то из-под моей головы эти гостинцы. Я и проснулся мигом. Если бы кто-нибудь другой это сделал, а не вы, ей-богу, двинул бы в переносье…

— Ты и меня имел право двинуть, только не за то, что я мешок потрогал, а за пулемет. Дело идет к тому, что ты скоро мешок свой будешь сторожить, а о пулемете забудешь.

— Что вы, товарищ подполковник! Этого никогда не случится. Без пулемета я здесь, что без рук. А мешок, если вы так сумлеваетесь, могу сейчас же опростать. Только, понимаете, опять раздумки берут. Опять я к тому же возвращаюсь: из дома пишут — обносились. Да и в душе, признаться, столько на фашистов накипело…

Это Верба хорошо понимал. Стоило ему подумать об этом, и он видел изнуренных войной рабочих, и колхозников, и солдатских детей, и жен в обносившейся одежонке… А здесь был перед ним гвардеец, ветеран полка… с подарками жене в вещевом мешке… Больно защемило сердце. Что он может сказать Рогову? Как плохо работают полковые тыловики, полевая почта? Ведь можно из трофейного фонда сделать для каждого солдата посылку с подарками родным, и тогда тот же Рогов сам выбросит из вещевого мешка обрывок ситца, припасенный жене на кофту.

— Как же так выходит, товарищ подполковник? Неужели вы не понимаете? — продолжал убеждать замполита Рогов.

— Тише ты, Файзуллина разбудишь, — остановил его Верба, — завтра поговорим, — и вышел.

Начало светать. По улицам засновали на мотоциклах и легковых машинах армейские, корпусные, дивизионные офицеры связи. Полковой горнист засигналил подъем.

Через несколько минут полк выстроился в походную колонну.

— Как спалось? — спросил Вербу капитан Корюков.

— Хорошо. Вот только умыться не успел.

— Получен приказ: выходим на Одер. Сегодня горячий день. Будем действовать левее Кюстрина.

2

Широкая долина между Кюстрином и поселком Герец прорезана извилистым и глубоким руслом Одера. Поверхность реки пятнистая: местами лед, местами полыньи или недавно вскрывшиеся плесы.

Первыми подошли к Одеру танкисты. Подошли и остановились: мост взорван.

Вслед за танкистами, а кое-где и вместе с ними прибыли сюда и стрелковые дивизии, совершавшие сложный маневр с форсированием Варты. Как пригодились бы здесь части, оставленные под Познанской цитаделью! Но гарнизон цитадели оказался значительно многочисленней, чем предполагали в начале боев. А тут на пути еще крепость Кюстрин…

Бросив на штурм Кюстринской крепости подоспевшие полки двух дивизий второго корпуса, командарм Бугрин устроил свое НП в лесу южнее Кюстрина и ждал подхода остальных сил армии, чтобы приступить к выполнению задачи, поставленной штабом фронта еще в начале наступления: захватить плацдарм на западном берегу Одера.

Одер, Одер… Кажется, это единственная река на пути советских войск, берега которой так неудобны для форсирования. Куда не сунься — дамбы, а в них доты, дзоты. Словно сотни лет готовились немцы оборонять Германию на Одере. А там вдали, за дамбами, синеет гряда Зееловских высот. Оттуда хорошо присматриваются подходы к Одеру…

Перед дивизией, в авангарде которой действовал полк Корюкова, командующий армией поставил задачу: форсировать Одер с ходу. Он направил этот полк к берегам реки через населенный пункт Герец, по самому короткому пути к одной из высот Зееловской гряды — к высоте 81,5, что господствовала над долиной. Сразу же после переправы за Одер полк должен занять выгодную позицию.

Это направление было избрано еще и потому, что чуть выше поселка Герец стоял лед: по нему можно пройти пехотинцам.

— Выдвигайся скрытно и начинай, — сказал командир дивизии Вагин, когда с ним связался Корюков. — Затем без остановки — на гряду. Штурмовать высоту помогу артиллерией.

— Ясно. Разрешите выдвигаться?

— Да, пора.

На северной окраине поселка внимание Максима Корюкова привлек домик с провалившейся крышей. Здесь Максим устроил свой наблюдательный пункт. Хозяин домика — старый бобыль, слесарь паровой мельницы, увидев русского офицера, тотчас же спустился в подвал и вывел оттуда молодого парня, бледного, измученного. Это был французский коммунист. Лишь два дня назад, ночью, он бежал из концлагеря, расположенного в двух километрах юго-восточнее Мюнхенберга и скрывался на паровой мельнице в подвале — ждал русских, чтобы передать советскому командованию сведения, которыми располагал.

Зная несколько русских слов, он, мешая их с немецкими и французскими, осветил обстановку в этом районе. Сомневаться в сведениях, сообщенных французским коммунистом, не было оснований, они соответствовали действительности. В руках Корюкова была сводка разведотдела. На оборону Одера прибыло с Западного фронта до шести фашистских дивизий, два полка юнкеров Дрезденского военного училища и около десяти батальонов фольксштурма из Берлина. Все местное население района Зеелова, Кюстрина, Мюнхенберга, Франкфурта-на-Одере мобилизовано на строительство оборонительных сооружений. Тысячи мужчин, которые в состоянии держать оружие, зачислены в войска. Их возглавил здесь Гиммлер. Ему же подчинены остатки отступающих дивизий группы «Висла».

Максим приказал проводить французского коммуниста в штаб.

В этот же час Максиму Корюкову донесли с берега: взвод разведчиков и два взвода автоматчиков под командой начальника разведки полка капитана Лисицына переправились через Одер по льду. Да, так оно и есть. На том берегу реки началась перестрелка. Это разведчики и автоматчики, овладев частью дамбы, завязали бой, отвлекая внимание противника на себя.

— Вперед! — дал сигнал Корюков комбатам, подтянувшим свои роты на исходные рубежи.

И весь участок выше поселка, засаженный садами, как бы ожил. Из кустов, из мелких прибрежных построек выбежали пехотинцы. Группами и в одиночку они устремились по льду к противоположному берегу. Даже повозочные, оставив лошадей в укрытиях, сгруппировались и покатили повозки с боеприпасами к западному берегу. Казалось, еще каких-нибудь полчаса, еще четверть часа — и весь полк с обозом и кухнями будет на той стороне…

Но лишь первым ротам удалось перебраться на западный берег Одера по льду. Спустя ровно пять минут после сигнала «Вперед!» над полком Корюкова закружились немецкие бомбардировщики, штурмовики, истребители. Они будто только того и ждали.

Вскоре лед тронулся. Многие гвардейцы остались посреди реки на льдинах. Корюков видел это. Но чем он мог помочь?.. Под руками ни лодок, ни хотя бы плохонького парома. Вот как учит тебя боевая жизнь, молодой командир полка! Смотри на то, как гибнут твои люди, и кусай локти! Кто тебя толкал козырнуть с этакой лихостью: «Разрешите выдвигаться?» Дескать, все я уже продумал, все у меня готово и предусмотрено. Хвастун… Какой же ты после этого командир полка? Хотел отличиться — захватить плацдарм. И вот провалился. Задача не выполнена… Нет, почему не выполнена? Неправда. Погляди-ка на реку. Никто не стремится плыть назад, к восточному берегу, а все, кто как может, стараются достичь того берега. Они продолжают выполнять задачу! Ты видишь, видишь, командир полка, что делается! Так почему же ты опустил руки? Не рановато ли?

И Максим Корюков решил без колебаний: коль часть людей зацепились за дамбу на той стороне Одера, значит, ему надо быть там и оттуда руководить боем: чем ближе командир к солдату в критической обстановке, тем смелее солдат. Это Корюков знал из личного опыта.

Прибывший в этот момент к переправе командир дивизии не стал его задерживать: если командир полка будет на той стороне, то командиры рот и батальонов, разумеется, не могут оставаться позади него.

3

Бурлил, бугрился, рычал сжатый дамбами осатаневший Одер. Вода серая, мутная. Льдины, как затвердевшая пена в кипятке, кружась, плыли густо, подталкивая и подминая одна другую.

Леня Прудников, забыв, что у него в руках снайперка, бегал вдоль берега от куста к кусту, не зная, чем помочь товарищам, которые с трудом держались на воде. Гранаты и оружие тянули их ко дну. Но никто не просил о помощи. Какие люди! Повозочный, раньше всех осмелившийся выкатить свою повозку на лед, сидел на ящиках с боеприпасами, он помахал Лене каской и крикнул не то шутя, не то всерьез:

— Коню овса задай…

— Бросай к черту свою повозку!..

Но повозочный видел, что течение понесло его ближе к тому берегу, и, сделав вид, что не слышит Леню, размотал веревку. Он рассчитывал зацепиться за кусты, прежде чем течение унесет его на огонь фашистских пулеметчиков, засевших ниже поворота реки. Просчитался…

«Эх, сволочи, стервятники, бьют беззащитных, а мы-то щадили их, когда они бежали по полям и перелескам Польши…».

Леня вспомнил, что у него в руках снайперка…

Две обоймы всадил он без остановки по амбразуре дзота, замеченного им на той стороне Одера. К нему подбежал Виктор Медведев.

— Делай скидку на тень и ветер, бери под правый угол козырька… — подсказал он Лене.

Леня видел: Медведев старается помочь оставшимся на льдинах товарищам. Но помогал он не так, как это делал в начале переправы Леня. Меткими выстрелами Виктор Медведев заставил замолчать пулемет противника, затем второй… И так, продвигаясь вниз по течению, он прикрывал снайперским огнем товарищей.

Леня последовал его примеру.

Выстрел за выстрелом, выстрел за выстрелом. Уже перегрелся ствол, на затворе выступили сизые пятна, стало трудно перезаряжать — сталь обжигала пальцы…

— Ну, теперь и нам пора перебираться на ту сторону, — сказал Виктор.

Леня взглянул на бурлящую воду, как в могилу: плавал он плохо. В таежных горных реках много не поплаваешь — там вода всегда холодная и почти нет глубоких заводей.

— Бежим туда!.. — Виктор бросился к паромному причалу, где снайперы полка возились с паромом. Не так-то просто было поставить паром на воду. Перед отступлением немцы изрешетили его пулеметными очередями вдоль и поперек. К тому же без конца шлепались мины: фашистские наблюдатели заметили скопление людей.

— Разойдись!..

В небе опять закружили фашистские пикировщики. Посыпались бомбы. Леня припал к земле между двух каменных плит дамбы. Его окатило водой и чуть не сбросило в пучину.

Когда немного стихло, Леня поднял голову и увидел, как от берега у паромного причала оторвалась большая льдина. В нее вмерзли подмостки. На подмостках орудие полковой батареи, и возле него коренастый солдат.

— Тогба! Тогба! Прыгай! — закричали ему с берега.

Но наводчик Тогба не внял этим крикам. Он остался у своего орудия: перед батарейцами стояла такая же задача — переправиться на тот берег и обеспечить штурм высоты огнем прямой наводки.

— Утонет, вместе с орудием утонет! — Леня встревожился не на шутку, видя, что льдина удаляется от берега.

Что ни говори, льдина не маленькая, но тяжелое орудие может утопить или перевернуть ее. Вот она уже накренилась…

Наводчик Тогба не растерялся. Переходя с одной кромки льдины на другую, он своим весом не давал льдине увеличить крен.

Через несколько минут наводчик с орудием уже достиг середины Одера. Льдина двигалась довольно быстро, наискосок к тому берегу. Оказалось, к орудию был привязан трос, который тянули с того берега.

Лишь у самого берега орудие вместе с Тогбой бултыхнулось в воду. Казалось, отважный наводчик решил не расставаться с ним и под водой. Казалось, все кончено. Но Тогба выплыл. Высунувшийся из воды ствол орудия подхватили автоматчики. Одер, будто отказавшись от борьбы, выпустил орудие на сушу.

— Молодцы! — крикнул Леня.

Глядя в оптический прицел, он заметил на том берегу Максима Корюкова.

— А мы все еще здесь мечемся! — Леня взглянул на Медведева.

Взрыв бомб и пальба мешали им разговаривать. Они без слов поняли друг друга и побежали вдоль дамбы вверх по течению. Они надеялись высмотреть льдину побольше и на ней по примеру всех переправиться через Одер.

— Стойте! Куда вы? — остановил их комсорг полка, долговязый лейтенант Движенко. — Давайте сюда!

Движенко уже во второй раз пересек Одер в раздобытой где-то небольшой лодке. Лавируя между льдинами, он переправлял на ней людей, переправил и Корюкова.

Уже сидя в лодке, Леня оглянулся назад. Ему говорили, что Одер в этом месте узкий — сто, сто двадцать метров. Какой, черт, узкий. Эти сто метров показались ему длиннее ста километров.

— Давайте быстрее грести… хоть касками…

Совсем неподалеку разорвалась мина. Горячая волна воздуха и холодная вода ударили Леню в лицо, сорвали с головы каску. Он упал на дно лодки и тут же увидел, как в пробитый осколками борт хлынула вода. «Что делать? — подумал он в страхе. — Выпрыгнуть в воду и вплавь обратно, к восточному берегу? Но разве можно… немцы уже пристрелялись».

Медведев, закрывая вещевыми мешками пробоины, мотнул головой: дескать, не робей, если тонуть, так вместе.

Движенко как сидел, так и остался сидеть на корме.

— Греби ладонями! — крикнул он и начал отталкиваться своими длинными ногами от наплывшей на них льдины, стараясь направить лодку к западному берегу.

Вода в лодке поднималась все выше. «Все равно придется выбрасываться, — подумал Леня, — вот и отвоевался. Пойду ко дну, как топор, рыбам на довольствие. Тут, видать, глубоко».

Проворно работая прикладом винтовки, как веслом, Леня смотрел в воду, и ему казалось, что она похожа на разверстую пасть какой-то гигантской рыбины и эта рыбина изготовилась проглотить его. В глубине перевернутое небо, рваные облака, а между ними самолеты. Они будто стремились вынырнуть из воды у самого борта лодки. На секунду Леня даже поверил, что они покажут свои носы где-то вот тут, под рукой. И тут же по воде пробежала густая цепочка фонтанчиков, затем послышался треск пулеметов. Это стрелял немецкий штурмовик-истребитель. Теперь Леня вспомнил, что у него в руках снайперка, и, уже не обращая внимания на то, что делается с лодкой, выстрелил как раз в тот момент, когда самолет стал выходить из пикирования. Затем вложил в магазин обойму с бронебойно-зажигательными пулями и, когда самолеты, сделав второй круг, пошли в пике один за другим, он спокойно, не торопясь, как это делал в тайге, когда ему не угрожала никакая опасность, прицелился. Выстрел… второй! Именно второй выстрел по следующему самолету был, кажется, самым удачным. Пуля встретила цель точно. Под крылом самолета заструилась синяя лента. Она будто зацепилась за что-то в воздухе и стала раскручиваться так стремительно, что, казалось, пройдет еще несколько секунд — и от крыла самолета ничего не останется. Но этого не случилось. Самолет просто воспламенился.

Едва ли кто из однополчан мог поверить, что самолет поджег молодой снайпер, потому что в этот момент открыли огонь пулеметчики. Леня и не собирался спорить по этому поводу с зенитчиками, а по-прежнему, окрыленный первой удачей, продолжал вести огонь азартно, с увлечением. Лодка тем временем приблизилась к берегу и тут пошла ко дну. Движенко успел схватиться за ветки ивы, склонившейся над рекой, вытянул свою длинную ногу, чтоб Леня схватился за нее. Медведеву он закричал:

— Прыгай!

Так они выбрались. Уже поднявшись на дамбу, Леня сказал товарищам:

— Да, запомню я тебя, Одер. Глубокий, видать очень глубокий… — И неожиданно признался: — Ведь я почти не умею плавать.

— Что же ты молчал!.. За это тебе, знаешь… шею намылить надо, — возмутился Движенко.

— Ну, это надо посмотреть, кто кому намылит, — пошутил Медведев, разглядывая Леню. Мокрая шинель обтянула его широкие плечи и сильные руки.

— Ладно, потом выясним, сейчас некогда, — сказал Движенко и, повернувшись к Лене, строго добавил: — Если еще такое повторится — на бюро потащу.

Леня промолчал. Хоть и набрался он страху, а все-таки теперь на западном берегу Одера, вместе со всем полком.

4

— Держись, крестник, держись. Все грамотно делаешь. Пора закрепляться, — услышал Максим Корюков в наушниках рации одобрительный голос командующего армией. После встречи у разрушенного моста в Польше командарм стал называть Максима Корюкова «крестником». Пошутить бы: «Держусь, крестный», но не до шуток: слева по косогору перебегали большие группы немецких солдат, готовясь броситься в контратаку.

И, ответив: «Есть, держаться!», Корюков дал сигнал пулеметчикам:

— Повернуть огонь налево.

«Эх, хотя бы троечку танков сюда! Были бы танки, мы, воспользовавшись замешательством противника, могли бы прорваться через вторую траншею его обороны и закрепиться там, на большой Зееловской гряде. Но раз командующий сказал: пора закрепляться, значит, надо закрепляться и ждать подхода танков и артиллерии».

К Одеру уже прибыл армейский понтонный батальон; на плацдарм начали переправляться остальные полки дивизии.

Вскоре вместе с ординарцем Мишей, побывавшим на переправе, на высоту поднялся почтальон. Что за славные ребята эти почтальоны! Будто заранее подготовили письма и газеты, чтобы принести их в этот новый район, занятый войсками, на этот пока еще маленький клочок заодерской земли.

— И вам, товарищ гвардии капитан, письмо есть, — сказал почтальон.

— Спасибо. Значит, и меня не забывают.

Не глядя на обратный адрес, он сунул письмо за пазуху: «Некогда сейчас читать. Да и сразу не соберешься с мыслями. Опять, наверное, вопросник отца: где проект и куда надо писать, чтобы поскорее его утвердили. Не терпится, не терпится старику».

Миша посмотрел ему в глаза:

— Товарищ гвардии капитан, это письмо от вашего брата из госпиталя.

— Что ты говоришь! От брата?

Максим вскрыл конверт.

«Здравствуй, Максим! Это пишет тебе твой родной брат Василий. Больше двух лет я находился в партизанских лесах Прибалтики. На днях мы вышли из лесов и соединились с регулярными войсками Красной Армии. Меня сразу отправили во фронтовой госпиталь. В последнем бою с фашистами я был ранен в ногу. Здесь, в госпитале, встретил товарищей, которые знают тебя. Они-то и дали мне твой адрес. Как поправлюсь, обязательно постараюсь повидаться с тобой, рассказать, как мы вас ждали, как радовались блестящим победам Красной Армии. Обнимаю и целую тебя. Твой родной брат Василий Корюков.

P. S. Ты уже капитан, поздравляю! А я как был, так и остался лейтенантом. В партизанских отрядах о новых званиях офицерам мало заботились. Ну да не в этом дело. Ладно, что голова цела… Еще раз обнимаю тебя по-братски. Василий».

— Миша, слушай! Василий нашелся! Василий!..

— Слава богу. И здоров?

За спиной послышался топот. Максим обернулся. Это связисты из дивизионного батальона связи с телефонными катушками на загорбках прибежали к нему: подана связь из штаба дивизии. И вдруг в глазах одного из телефонистов Максим заметил слезы.

— Что с тобой?

Телефонист поставил катушку к ногам Корюкова и, всхлипывая как ребенок, сообщил: тяжело ранен командир дивизии полковник Вагин.

— На переправе, в грудь осколком его…

Корюков сунул письмо в карман и там, в кармане, сжал кулак, сжал до боли в суставах. Да, на войне это нередко: радость и горе рядом.

 

Глава восьмая

ВАСИЛИЙ

1

Целую неделю шли бои по расширению Одерского плацдарма южнее Кюстрина. Многим казалось: вот-вот начнется наступление на Берлин. Но переправившиеся вслед за полком Корюкова три дивизии заняли на плацдарме оборонительные позиции, и полк Корюкова был отведен на отдых. Лишь одна рота этого полка осталась на высоте 81,5, остальные расположились у ее подножия. В тот же день Максим Корюков, теперь уже майор, получил трехдневный отпуск — он хотел навестить Васю, находящегося во фронтовом офицерском госпитале.

Ординарец Миша еще не знал, возьмет ли командир полка его с собой или оставит наводить порядок в только что построенном блиндаже: блиндаж надо было просушить, а стены обить хотя бы досками. Еще не зная решения майора, Миша принялся собирать его в дорогу. Походный чемодан он заполнил банками со сгущенным молоком, выпрошенным у командира санитарной роты для раненого брата командира полка; колбасой, шпигом, полученными у начпрода на семь дней вперед: на себя и на командира полка. Потом стал набивать командирский ранец: две пары теплого белья, два полотенца, два куска туалетного мыла, дюжину платков и красивые, с меховой подкладкой дамские ботинки, взятые в трофейном складе полка.

— Ну куда ты столько? — остановил его Максим. — И ботинки зачем?

— Ботинки… Товарищ гвардии майор… там, где-то недалеко, тоже в госпитале… старшина Кольцова.

— Надя?

— Она, товарищ гвардии майор, в ногу была ранена, и эти ботинки ей аккурат — теплые… Если вам недосуг будет, тогда я передам ей от вашего имени.

— Ты останешься здесь, Миша, за хозяина.

— Есть остаться за хозяина.. А ботинки, товарищ гвардии майор, разрешите в ранец?

Недалеко от блиндажа остановился «оппель» из трофейного парка дивизии. Шофер дал сигнал, и Миша, не дожидаясь ответа майора, унес в машину и чемодан и ранец с ботинками.

Спустя несколько часов Максим Корюков, непривычно и сильно взволнованный, переступил порог фронтового госпиталя. Брата он не видел с первого дня войны. Он считал его погибшим. И вот сейчас они увидят друг друга.

Война — суровая и беспощадная проверка человека. Дурное, если оно есть, обнажается до дна, честное крепнет, становится опорой ему самому и его товарищам по оружию. Что изменилось в характере Василия за эти годы войны?

Еще до войны Максим чувствовал, что Василий втайне издевался над его, Максима, «верблюжьей выносливостью» и «бычьим упорством», и это потому, что сам с детских лет не любил физического труда. Он не терпел даже намека на покровительство со стороны старшего брата.

Как теперь Василий отнесется к его приезду — явился с чемоданом, набитым продуктами, и собирается взять его в свой полк?

— Вы к кому? — спросил Максима дежурный по госпиталю.

— Приехал повидать брата, лейтенанта Василия Корюкова.

— Корюков… О, кажется, из партизанской группы?

— Да, он из партизан.

— Пройдите, пожалуйста, в регистратуру.

В регистратуре сидела девушка — лейтенант медицинской службы. Лицо бледное, брови тонкие, подвижные. Она быстро пробежала глазами по списку, что лежал у, нее на столе, и сказала:

— Лейтенант Корюков у нас не числится.

— Не может этого быть… Вот письмо…

— Он выбыл вчера.

— Где же его искать?

Девушка открыла регистрационную книгу.

— Выбыл в резервный офицерский батальон. Но тут есть пометка: «Лейтенант Василий Фролович Корюков просился в полк родного брата…» Там его и ищите — в гвардейской армии, в полку, которым командует Корюков. Кажется, Максим Корюков…

Она подняла голову, пристально оглядела Максима, и ее тонкие брови изогнулись, точно змейки. Этот оценивающий взгляд покоробил Максима, он холодно ответил:

— Спасибо, там и буду искать его, — и вышел.

На обратном пути шофер напомнил ему:

— Товарищ майор, ваш ординарец велел сказать: в ранце все надо разделить пополам и одну часть вместе с ботинками передать в армейский госпиталь Кольцовой.

— Понимаю. Но вон какой крюк придется делать!

— Зачем же крюк? Нам по пути: армейский госпиталь переместился ближе к нашему плацдарму. Я недавно оттуда. Кольцова была в женском отделении, а теперь, наверное, в команде выздоравливающих.

— Хорошо, вези, — по виду нехотя согласился Максим, украдкой поглядывая на шофера: не улыбнется ли он, не думает ли: «Командир полка, а привязал себя к женской юбке». Но на розоватом, со шрамом во всю щеку лице шофера отразился упрек: «Нехорошо, майор, забывать человека, который, рискуя своей жизнью, спас тебя от гибели».

Но еще задолго до того, как машина остановилась у ворот армейского госпиталя, Максим почувствовал сильное смущение. Даже уши загорелись у него. Надя теперь в женском отделении или в команде выздоравливающих. Ее подруги не упустят случая, устроят что-нибудь вроде смотрин. Да еще какая-нибудь бойкая фронтовичка похлопает его по плечу. Потом откроют ранец, начнут вынимать и рассматривать ботинки, теплое белье. И, представив себе, как все это будет смешно и глупо, Максим горько пожалел, что подле него нет находчивого Миши.

Машина подошла к госпиталю.

— Что же мне теперь делать? — вслух произнес Максим:

— Вы о чем, товарищ майор? — спросил шофер.

Кажется, впервые за свою жизнь Максим схитрил:

— Голова разболелась. И нога ноет, хоть костыли проси…

И в самом деле, лицо у него было красное, на верхней губе и на подбородке выступили капельки пота.

— Может, врача позвать?

— Не надо, посижу с полчасика, и пройдет.

— Ну вы пока здесь сидите, я сбегаю, вызову ее сюда. Может, ей уже разрешили ходить, — предложил шофер.

Максим посмотрел на него с благодарностью:

— Хорошо.

В этот час выздоравливающие возвращались с прогулки. Все они задерживались возле машины, интересуясь, кого это ждет майор?

А Максим, не спуская взгляда с двери проходной, ожидая, когда появится Надя. «Как она чувствует себя? — думал он, стискивая пальцы. — Вернется ли в полк? А если не вернется, то куда поедет, к кому? Ведь одна-одинешенька, никого у нее нет…»

Из калитки, прихрамывая, вышел солдат. Тут же по половицам проходной застучали костыли. Надя? Максим рывком открыл кабину, собираясь выскочить и помочь ей дойти до машины. Показалась из-за двери толстая, в гипсе, нога, палки. Не она! Какой-то мужчина в гражданском, вероятно, местный житель.

К машине подбежал шофер.

— В изоляторе она, товарищ майор, в карантине, значит, — доложил он, чуть запыхавшись. — Инфекция у них какая-то завелась, нельзя к ней. А насчет подарка говорят: можно передать через кладовщика. Вот он идет. Разрешите ему вручить?

— Обидно, — искренне расстроился Максим. — Передайте ей все, что тут есть.

Когда это было сделано, шофер сел за руль.

— А теперь куда?

— В полк. Нет, сначала в резервный батальон… Это недалеко от второго эшелона штаба армии. Василий мог еще там задержаться. — И, немного помолчав, спросил: — Скажи, есть какая-нибудь разница между притворством и симуляцией? — Он уже взял себя в руки, и его терзала совесть: зачем прикинулся больным перед шофером.

— А к чему вы это спрашиваете, товарищ майор?

— Неужели ты не заметил, как сейчас совершенно здоровый человек прикинулся больным?

— Не заметил, разве только подивился: почему вы это вдруг оробели?

— Ну, ну, такого не могло быть.

Они переглянулись и засмеялись.

С сознанием человека, который покаялся перед товарищем в обмане, Максим подъехал к резервному офицерскому батальону. Но начальник штаба батальона огорчил его, сказав, что лейтенант Корюков утром уехал за какими-то документами не то на плацдарм, не то в госпиталь.

— Что же вы гоняете больного человека в разные концы?

— Никто его не гоняет, он сам выпросил у командира батальона двухдневный отпуск. Хлопочет о каких-то документах.

— О каких-то… Невнимательный вы человек! — упрекнул Максим начальника штаба и, оставив на всякий случай свой точный адрес для Василия, выехал в полк.

Ординарец Миша, немало удивленный столь скорым возвращением командира полка, не стал ни о чем расспрашивать. На вопрос Максима он ответил, что в полку лейтенант Василий Корюков тоже не появлялся.

— Ладно, подождем еще день, а там будет видно, — как бы успокаивая и себя и Мишу, сказал Максим.

Утром, чуть свет, он вместе с Мишей ушел в роты. Полк зарывался в косогор — строились блиндажи, землянки, склады, укрытия. Максим с увлечением впрягся а эту работу. Сейчас он был похож скорее на прораба горных работ, чем на командира полка: ходил по ротам с рулеткой и учил солдат ставить крепи, уплотнять перекрытия — словом, делал все то, что приходилось ему делать в бригадах проходчиков на Громатухе. Грунт в косогоре каменистый, местами попадались толстые пласты известняка. Максим, будто радуясь этому, брал в руки кирку и легко, сноровисто откалывал большие глыбы. Похоже, сама гора шла навстречу его усилиям. Солдаты поглядывали на него с уважительным изумлением. Да и самому Корюкову было приятно ощущать мозоли, появившиеся на ладонях, и жар в груди. Азартный он человек. И было приятно воображать, будто он на Громатухе и, как пишет отец, «ведет наступление на Каскильский увал».

Если бы не прибежал связной из штаба полка, сообщивший, что в полк прибыл лейтенант Корюков, Максим остался бы тут ночевать.

2

Василий был уже в штабе полка. Об этом в первую очередь узнал ординарец Миша, находившийся в блиндаже командира, и тотчас же прибежал в штаб.

— Кто тут будет лейтенант Василий Корюков? — спросил Миша.

Никто из писарей, стеснившихся возле стола дежурного, не ответил ему. Миша повторил свой вопрос еще громче, и писаря расступились. Со стула поднялся лейтенант в старой солдатской шинели. Был он не высок, очень худ и бледен, и что-то тревожное затаилось в его взгляде. Как показалось Мише, лейтенант удивленно посмотрел на окружающих и ответил негромко:

— Я.

— Командир полка сейчас в ротах, — доложил Миша. — Он скоро придет. Пойдемте к нему в блиндаж.

— Хорошо, — сказал лейтенант и стал завязывать свой тощий вещевой мешок.

— Разрешите поднести ваши вещички…

— Спасибо, я привык обходиться без ординарцев, — с каким-то вызовом сказал лейтенант Мише и, улыбнувшись писарям, направился к выходу, прихрамывая на правую ногу. Писаря глядели ему вслед сочувственно и почтительно: родной брат командира полка, партизан и столько перенес за эти годы…

В блиндаже Миша чувствовал себя хозяином, он уже смело предложил Василию свои услуги: помочь умыться, сменить белье, побриться. Василию, кажется, не очень хотелось раздеваться, но соблазн был слишком велик: перед ним уже стоял большой таз теплой воды; Миша приготовил пару чистого белья, туалетное мыло, пушистое полотенце, бритвенный прибор, флакон одеколона.

Ординарец брата показался Василию слишком назойливым.

— Только по пояс. Ногу еще нельзя мочить, — сказал он осторожно.

— Ну хорошо, давайте так. — Миша рад был услужить брату командира.

Когда лейтенант разделся, украдкой сняв с груди какой-то черный комочек на шелковой ниточке, вроде талисмана, Миша стал лить ему воду сначала на голову, затем на костлявые острые плечи. Спина у лейтенанта была гладкая, усеянная черными пятнышками. Так же много этих родинок было и на груди. Миша сказал:

— Поосторожней будьте, товарищ лейтенант.

Василий, обтираясь полотенцем, насторожился:

— Почему?

— Вон сколько родинок у вас на спине и на груди, со всех сторон обсели. Говорят, таким людям с родинками опасно жить: смерть, значит, подстерегает таких людей и с тыла и с фронта.

— Ну, это для меня теперь позади, — отозвался Василий.

— Теперь-то оно конечно, — подтвердил Миша и, помолчав, добавил: — Родинки на спине указывают, что человеку выпала трудная жизнь. У гвардии майора только одна — вот тут, на груди. Ему, значит, легче: когда опасность смотрит в лицо, тогда с ней легче бороться. Так ведь, товарищ лейтенант?

— Ну-ну, — буркнул Василий. Ему было не по себе. «К чему этот проныра завел такой разговор?»

А Миша на все был готов, лишь бы не молчать. Любил он поговорить простодушно и открыто.

Взяв нательную рубашку, Василий отвернулся от Миши, и прежде чем всунуть руки в рукава, накинул на шею шелковую ниточку с черным комочком величиной, как заметил Миша, с майского жука.

— Что это? — спросил Миша.

— Щепотка сибирской земли, — ответил Василий, — ношу ее как крест на груди.

Мише это понравилось: «Все же он патриот земли сибирской». Миша не знал и не мог знать, что в черной тряпочке была завернута не земля, а небольшой самородок громатухинского золота.

На фронт Василий уходил с двумя третьяковскими самородками, хранил их как талисманы счастья, но с одним пришлось расстаться совсем недавно: подарил генералу Власову, иначе тот отобрал бы оба; последнее время Власов стал жадным на золото, даже приказывал обыскивать офицеров и солдат, которые не хотели сдавать ему золотые вещи…

Послышались шаги командира полка. Миша хорошо знал его походку: шагал Максим широко, размашисто, стремительно. Дверь открылась, и Василий бросился к брату… Максим развел руками, обнял брата и приподнял его, как ребенка. В этих могучих тисках Василий и впрямь почувствовал себя маленьким, беспомощным и беззащитным. Слезы подступили к его горлу, он разрыдался. Худые плечи его тряслись, головой он прижался к груди брата.

— Что с тобой? — спросил Максим, растерявшись. У него задрожали губы.

Так они стояли, взволнованные и напуганные этой встречей. Наконец Максим легонько и ласково оттолкнул Василия.

Братья сели за стол.

— Ну, Миша, корми нас, — непривычно громко сказал Максим. — Гость-то наш, небось, проголодался.

Василий наморщил лоб: не до еды ему сейчас. Но Максим с хитрой улыбкой кивнул на фляжку с водкой. Разливая водку по чашкам и раскладывая закуску по тарелкам, ординарец с удовлетворение подметил: майор улыбается — редкий случай! — значит, на душе у него хорошо.

Братья выпили по чарке и потянулись к закуске. Миша, убежав на кухню, задержался там: пусть братья поговорят с глазу на глаз. Вернулся он через полчаса. Разговор между братьями шел суховатый, какой-то несвязный, словно они еще не смогли разговориться по душам.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ.

— Из дому-то что-нибудь пишут?

— Пишут. Все нормально.

— А у меня почти три года от них ни весточки…

— Потому что сам не писал.

— Как не писал? Писал. Неужели мои письма не доходили? К нам, правда, редко, но прорывались самолеты, и мы отправляли с ними наши письма. Ответов не приходилось ждать, но о себе весточки давали.

— Давали?… А дома считают, что ты пропал без вести…

— Тяжело это слышать. Но что я мог сделать?..

Миша опять скрылся. Полковой шеф-повар Тиграсян велел ему зайти к начпроду за свежими огурцами. Долго искал Миша начпрода, зато принес огурцов. Уж больно хорошо пахнут свежие огурцы! Их аромат сразу заполнил блиндаж, притупив больничный запах, который принес с собой из госпиталя лейтенант.

— Ладно, довольно тебе бегать, — сказал Максим ординарцу, видя, что тот опять собрался куда-то. — Под твои огурчики мы еще по одной выпьем — и спать.

— Нельзя мне больше, Максим. Желудок больной, — отказался Василий.

— Ну как знаешь, приневоливать не буду, — сказал Максим, опрокидывая чарку.

Наступила неловкая пауза. Братья, видимо, уже сказали друг другу все, что можно сказать в первые минуты после длительной разлуки. Молча они разглядывали друг друга. Максим с хрустом жевал огурцы, а Василий, положив руку на стол, поднимая то один, то другой палец, постукивая ими. Затянувшееся молчание тяготило Мишу. Он нашел повод нарушить его:

— Шинелька-то у вас, товарищ лейтенант, солдатская и будто только сейчас из вошебойки.

— В госпитале, в дезкамере чуть не спалили.

— И ремень, вижу, покоробило.

— Ремень по ошибке в кармане оставил.

— Как же это вы сплошали?

Максим усмехнулся, глаза его ожили, и Миша понял это как одобрение своих действий: дескать, правильно, Миша, продолжай в том же духе, от себя предлагай брату и шинель, и ремень, и сапоги, чтобы он не заподозрил, что это старший брат взял его под мелочную опеку.

Максим перевел взгляд на ноги лейтенанта, давая Мише знак, чтобы он обратил внимание на его сапоги с кирзовыми голенищами: одно из них было разрезано до самого задника и через край зашито толстой дратвой.

— Сапоги-то у вас, товарищ лейтенант, не первый сорт. Может, обменяем?

Василий с болезненной гримасой перекинул ногу на ногу.

— Зачем?

— Голенище-то вон как разрезано.

— Это санитар размахнулся.

Тут же Василий начал рассказывать, обращаясь не столько к Мише, сколько к старшему брату, как он в самый последний момент перед выходом на соединение с частями Красной Армии был ранен в ногу. Рассказывая, Василий свернул самокрутку и жадно затянулся.

— Водку не пьешь, а куришь. Это еще хуже, — как бы невзначай заметил Максим.

— Нервы шалят. Не могу бросить.

— Когда будешь писать домой, не жалуйся, пожалуйста, на нервы. Наоборот, пиши: окреп, закалился, чувствую себя бодро. Так-то будет лучше. Стариков надо беречь.

— Хорошо. Это ты верно говоришь, — согласился Василий.

— Послушай, может быть, тебя сразу оформить в долгосрочный — и домой, к отцу?

— Не знаю, тебе виднее. Пока я числюсь в резерве, это едва ли получится… Личное дело у меня с собой. — Василий развязал свой вещевой мешок и достал синий пакет под сургучной печатью. — Вот в отделе кадров фронта дали.

— И то ладно, — сказал Максим, улыбаясь, — сейчас посмотрим на тебя, как говорят кадровики, «изнутри».

— Как же ты посмотришь?.. Распечатывать нельзя, — предупредил Василий.

— Это тебе нельзя, а командиру части, в распоряжение которого ты прибыл, положено.

— Ты считаешь, что я уже в твоем полку? Тогда другое дело, — согласился Василий.

— Конечно, в моем.

Максим разорвал пакет и начал листать страницы.

— О, да тут же наградной лист. К награде, значит, тебя представили… Ну, вот на чем мы с тобой порешим! Живи пока у меня, отдыхай. Потом подумаем, как дальше быть, — предложил Максим.

— Спасибо. Согласен, — ответил Василий, внимательно следя за руками брата: Максим положил личное дело в свою папку. — А я вижу, что ты устал, Максим. Пора отдохнуть.

— Да, давайте-ка вздремнем. — Максим сладко потянулся. — Миша, подъем в три.

— Слушаюсь, товарищ гвардии майор: подъем в три, — повторил Миша. Он раскинул постель сначала для командира полка, затем для Василия, убавил огонь в лампе.

— Можно совсем погасить, — сказал Василий, раздеваясь и распространяя по блиндажу запах.

— Нельзя, майор так привык, — шепотом возразил Миша.

Свернувшись по-солдатски на полу, ординарец подумал: «Почему это подполковник Верба не зашел ужинать?»

Затем прислушался, заснул ли майор. Нет, дышит через нос, — значит, не спит. А лейтенант? Вроде похрапывает. Но спит ли? Взбудоражился паренек. После встречи с родным братом сразу не уснешь…

А Максим, повернувшись лицом к стенке, раздумывал:

«Бледным стал Василий, похудел, измучился, а глаза… Будто и не его глаза. Что-то в них настороженное и вместе с тем покорное, а бывало, всегда нос драл. Да к чему ворошить прошлое? Хлебнул парень горя, и напускной гонор исчез, рассеялся, как туман в бурю. Партизанская жизнь не сладкая и вел себя там, видать, достойно, командир и комиссар дали хорошую реляцию… Надо показать его личное дело замполиту, пусть предложит ему место в полку, только не адъютантом — не согласится, не привык он тянуться перед старшим братом. А все-таки почему он такой взвинченный и будто пришибленный? Похоже на то, что Василий побывал в плену. Но расспрашивать его сейчас об этом нельзя, а то подумает, что не доверяю. Впрочем, я сам, можно считать, тоже побывал в плену…».

Случилось это в августе сорок второго года. Превосходящему по силам противнику удалось смять оборону пулеметного взвода, прикрывающего отход своего батальона. Неравная схватка длилась всю ночь, и лишь к утру все стихло. Среди убитых и раненых на участке боя остался лежать командир взвода Максим Корюков. Когда он пришел в сознание, то прежде всего увидел перед своими глазами рыжие сапоги и оцинкованный бачок с водой. Перед ним стоял гитлеровский автоматчик. Нестерпимо хотелось пить, но автоматчик, звякая железными скобами приклада, не дал ему даже пощупать холодные, влажные стенки бачка. Пинком он поднял Максима на ноги и заставил нести бачок. Максим не сразу мог осознать, что с ним произошло: он был контужен.

— Бистро, бистро! — то и дело покрикивал автоматчик на ломаном русском языке, подгоняя пленника на узкой тропе.

На высоте, господствующем над Доном, был расположен наблюдательный пункт какого-то немецкого артиллерийского начальника. Максим увидел еще четырех таких же, как он, подносчиков воды. Их поставили на краю обрыва, спиной к четырем направленным на них автоматам. Гитлеровцы держали автоматы на взводе и болтали друг с другом, вероятно, дожидаясь, когда к обрыву будет поставлен пятый пленный. Этот пятый пленный вел себя непонятно: он услужливо поставил бачок с водой к ногам офицера, который, умываясь, неторопливо осмотрелся вокруг и гаркнул на него:

— Век, шнель!

Максим покашлял, расправил помятую гимнастерку, посмотрел на спины товарищей: не оглянется ли кто-нибудь из них? И те, будто почувствовали его взгляд, оглянулись все. И в тот момент у Максима словно прибавилось силы, словно сработала давно натянутая пружина.

Он стремительно бросился к обрыву и крикнул товарищам:

— За мной!

Другого выхода не было. Только одного фашисты подстрелили, как птицу на лету, остальные уцелели. Двое из этих уцелевших, с которыми Максим вернулся в свою часть, и сейчас командуют в соседнем полку — один ротой, другой взводом.

Так кончился недолгий плен Максима.

Василию тоже не спалось. Он тщательно перебрал в памяти все подробности встречи с Максимом. Встреча как встреча, придраться не к чему. Впрочем, после первой чарки Максим как-то внезапно замолчал. Что это может значить? Догадался? Заподозрил? Чужого человека всегда провести проще, чем родного брата. А Максим хоть молчун, зато въедлив, и бирючьи глаза его смотрят зорко. Потом разговорились — нет, кажется, ни о чем не догадался. Тучу пронесло. И очень удачно вышло, что Максим просмотрел личное дело. Там каждый листок оформлен по всем правилам: характеристика и наградный лист заверены подписями и печатью действительно существовавшего партизанского отряда, штаб которого был захвачен особой бригадой войск СС в Прибалтике. Бумаги умеют врать не краснея.

Приближалось время, когда Василий должен был выйти и дать о себе сигнал. Он не в одиночку явился в полк Корюкова, Там, на косогоре, в кустах возле явочного оврага, должен ждать его другой человек. Было условлено, что в полночь Василий выйдет из блиндажа командира полка, закурит и светлячком папироски опишет два круга. Это будет значить: «Приземлился благополучно».

А как же могло быть иначе? Конечно, благополучно: у родного брата как у Христа за пазухой.

Смешное пророчество Миши насчет родинок на спине и на груди. Дескать, надо повернуться к опасности грудью, а не спиной. Но как это сделать? Попробуй не выйди, не дай сигнала «приземлился благополучно», и завтра же получишь удар в спину.

Уже полночь…

Василий поднял голову. Ординарец тоже привстал — посмотреть на часы. Василий скривился: «Еще, пожалуй, вздумает этот услужливый болван проводить меня на двор за нуждой… Придется подождать пока».

Чтобы не задремать, Василий начал считать вдохи и выдохи. Он весь был подобран, весь начеку.

Перед глазами мелькнули события последних лет жизни.

…За широким столом — призывная комиссия. В центре — райвоенком, пожилой, с седеющими усами майор в кавалерийской фуражке. Острые концы усов поднялись кверху: он просматривает личное дело Василия.

— Сын Фрола Максимовича Корюкова, студент, — на курсы младших лейтенантов… Ясно?

— Согласен.

И, кажется, напрасно согласился. Надо было попросить отца, и он уговорил бы райвоенкома определить младшего сына в какую-нибудь техническую часть, где можно работать головой, а не руками с лопатой и не пятками на полях с утра и до ночи. Чуть с ума не сошел Василий от этих бесконечных бросков и переходов, которые назывались «курсантскими учениями». Будто для этого учился десять лет в школе и год в институте! Благо, у командира курсантской работы заболел писарь, и Василий занял его место в ротной канцелярии. Все дела курсантов он привел в идеальный порядок, за что получил благодарность и хорошие оценки по всем видам боевой и политической подготовки.

После окончания курсов Василия направили в распоряжение отдела кадров Юго-Западного фронта. Добродушный полковник, гладенький, розовый, в пенсне, доцент какого-то московского института, поручил ему составить ведомость на выдачу денежного содержания резервистам. Потом Василий получил назначение финансистом отдельного саперного батальона, что дислоцировался на узловой станции Барвенково. Было это уже весной сорок второго года.

В первые же дни пребывания в батальоне Василий познал, что такое бомбежки немецких пикировщиков. Штаб был разбит, деньги и кассовые документы сгорели. Вскоре Василию стало известно, что батальон и дивизия попали в окружение. Немцы начали новое крупное наступление на восток. Об этом кричали по радио и англичане и немцы: Василий любил слушать заграничные передачи, и каждый раз, когда ему удавалось попасть к радистам, уговаривал их попутешествовать по эфиру. А в небе бесконечно гудели «юнкерсы» и «мессершмитты», сыпались листовки: «штыки в землю», «захватите с собой котелки и ложки».

Началось отступление. Люди навьючили на себя тяжелые ноши и пошли пешком лесами и нехожеными тропами — на восток. Василию трудно было смириться с тем, что в век моторов и электричества он должен передвигаться таким допотопным способом (его никогда не покидало чувство презрения к примитивному мышлению людей, которые, как ему казалось, пытались встать над ним не за счет ума, а за счет бычьей силы и верблюжьей выносливости). И разве можно, рассуждал он, уйти таким способом от немцев? Они на колесах, а русские — пешком! Не сегодня, так завтра всем придется признать: стальной мотор сильнее человеческого сердца.

Усталый, истерзанный, теряющий веру в то, что можно вырваться из окружения, Василий отстал от батальона. В лесу уже зеленела трава, на полянах стрекотали кузнечики, по кустам шныряли дрозды, сойки. Они ловили букашек, щебетали с птенцами, как бы утверждая: природа дала нам жизнь, и мы живем без войны. «Надо жить, жить, — твердил про себя Василий. — Двигаться дальше, не зная, когда придет конец мучениям, безрассудно. Сколько танков, орудий, самолетов! Какая громадина заготовлена для истребления человека. Прожил двадцать лет и никогда не думал, что можно стать таким жалким и незаметным существом».

Оказавшись в одиночестве, Василий не колебался долго. Тогда-то он и завернул два кусочка золота в черную тряпочку и повесил их на груди вместо креста — талисман счастья. «С таким золотом нигде не пропадешь», — вспомнились ему слова громатухинского старателя-одиночки Третьякова. Он пришел к выводу, что обстановка определилась. «В мире нет армии более сильной, чем фашистская. Рано или поздно немцы раздавят нас. Что же делать: бесполезно и безрассудно погибнуть или сдаться на милость победителя?» Третьего пути он не видел и… тут он не заметил, что такие размышления окончательно подточили в нем волю к преодолению физической усталости. Ему стало казаться, что сделай он еще десять-двадцать, бессмысленных по его мнению шагов, и разум лишится способности логически мыслить. Быть двуногим животным — страшное унижение. Дураки не жалуются на недостаток ума потому, что их не оставляет чувство стадности, их не огорчает унижение… «Нет, надо оторваться от таких существ, — решил он тогда, — лечь отдохнуть, собраться с мыслями…»

В тот момент Василий еще не осознал, куда ведет его такое высокомерие. И, оставаясь наедине с самим собой, он потерял ориентир — на кого равняться. Ему хотелось только жить. Его охватил страх за себя, за свое существо. И вдруг, рядом, чужой голос:

— Хенде хох!..

И руки Василия поднялись над головой. Поднялись от испуга, от страха, подготовленного боязнью за самого себя, свою жизнь.

Осень сорок второго года. Огромный Дрезден с большими заводами, с широкими асфальтированными улицами, зелеными скверами, город, на южной окраине которого раскинулся лагерь военнопленных. По лагерю прохаживаются сытые гестаповцы. Василий попал в пятнадцатый карьер — в команду наиболее благонадежных пленников. Но и там его заставили копать землю, дробить камни, таскать на себе бревна, работать по четырнадцать часов в сутки. Смертельно разбитый непривычным физическим трудом, он на себе испытал, что такое голод. Глаза его непрестанно искали пищу и только пищу. Даже клочки соломы, брошенные через проволоку для подстилки, притягивали его взгляд: не попадется ли там колосок с зерном? Однажды решил предложить немецкому надзирателю один комочек золота, но тут же раздумал: не стоит этого делать, мало дадут — краюху хлеба за целый золотник червонного.

В этом лагере Василий встретил знакомого капитана — начальника штаба своего батальона. Капитан попал в плен, будучи раненным в грудь. Едва он поправился в каком-то немецком госпитале, как его бросили в дрезденский лагерь. Однажды капитан подошел к Василию и завел разговор о том, что Красная Армия скоро перейдет в наступление, что гитлеровские войска остановлены под Сталинградом и Германия неизбежно будет побеждена.

Слушая все это, Василий решил, что капитан после ранения потерял рассудок. Василий всегда верил в свой ум и никогда не любил смешиваться с толпой, у него не было привязанности к друзьям: только слабые ищут в друзьях опору и тем унижают себя.

Вскоре капитана расстреляли перед строем заключенных. Когда прозвучали выстрелы, пленные опустили головы. Кажется, ни один из них не видел, как падал капитан. Василия эта сцена почему-то не тронула. На происходящее он смотрел спокойно, и только глаза, как всегда, казались удивленными. Это не ускользнуло от внимания коменданта лагеря. Он тотчас же вызвал Василия в комендатуру.

— Ты человек сильный, умеешь здраво оценивать вещи. Это выделяет тебя среди других.

Василий впервые услышал такой лестный о себе отзыв. Комендант увидел в нем способности, до сих пор никем не раскрытые. Да, Василий всегда был убежден и теперь убежден, что никто не понимает законы жизни так глубоко, как он. Не зря дан ум человеку.

Спустя короткое время Василию предложили вступить добровольцем в полк «свободных» казаков. Василий крепко задумался. Комендант рукой повернул его голову к окну, и Василий увидел: пленных, таких же молодых, как он, грузят в крытые машины, на бортах которых белеют нарисованные по трафарету шахтерские лампочки — эмблемы угольных шахт.

— После таких бесед, как наша, мы не отправляем пленных обратно в лагерь. Мы бросаем их в шахты, под землю.

«В шахту, а там — смерть. Нет, надо искать выход», — мучительно думал Василий. Когда-то его растила тайга, ласкали мать и отец, он ел досыта и был свободен, как ветер. Этого нет теперь, но это вернется, должно вернуться.

Комендант между тем продолжал:

— Скоро падет Сталинград, и большевики-комиссары капитулируют. Пей, ешь сколько хочешь, и вот тебе лист бумаги, пиши: хочу освободить Россию от евреев и комиссаров. Прошу принять… и подпись. Полностью год рождения, откуда родом, национальность, личный номер…

Так через несколько месяцев Василий стал власовцем. Летом 1943 года Василий Корюков был переброшен в прибалтийские леса на самолете с отрядом разведчиков, действовавших под видом русских десантников. Как ловко удавалось обманывать даже командиров партизанских отрядов, пока никому не известно, но кажется: появись он на русской земле после войны — и все прояснится, могут даже показать пальцем: «Вот он, предатель!..»

Мысль эта мучила его. Она всегда возникала внезапно, как припадок стремительного недуга.

От былого высокомерия он готов был отрешиться и стать пресмыкающимся, но страх наказания за измену Родине возрастал в нем каждый раз, как только начинал думать об этом. Возрастал с такой силой и в таких масштабах, что первые сомнения в правильности своего поступка в дни сдачи в плен показались ему комариным писком наивной души. Теперь некуда пятиться, опоздал — сам себе отрезал путь к возвращению. Никто не поверит в раскаяние, в народе накопилось много гнева против предателей, и будешь кипеть в этом гневе, как в адском котле со смолой, беспомощный и презираемый даже после смерти…

Оторвавшись от этих мыслей, Василий прислушался: «Спит ли ординарец? Наконец-то уснул. Теперь пора выйти и дать сигнал».

Выйдя из блиндажа. Василий закурил, сделал два круга светлячком папиросы. Ответного сигнала не последовало. «Наверно, задремал, — возмутился Василий. — Нет, вон отвечает таким же светлячком папиросы: «Вижу хорошо, спокойной ночи».

Вернувшись в блиндаж, Василий прилег и затаил дыхание.

Через час поднялся Миша, чтобы завести настольные часы. Светящиеся стрелки показывали без двадцати три.

Миша прибавил огня в лампе; поставил на стол заготовленный с вечера термос с горячим чаем и звякнул вилкой о тарелку. Спит майор. Спит сладко, как ребенок, подложив руку под щеку. Жалко Мише прерывать сон командира, и он остановился перед ним, считая секунды.

У блиндажа послышались шаги. Вошел подполковник Верба.

— Доброе утро, Миша, — тихонько, чтобы не разбудить Максима, сказал Верба.

На войне никто не считается с бессонными ночами командира, зато в спокойные часы и минуты его сон охраняется, как великая ценность.

— Здравствуйте, товарищ подполковник, — Миша козырнул, стукнув каблуками.

— Тише, — Верба поднял палец.

Но командир полка уже открыл глаза и посмотрел на часы.

— О, пятнадцать минут четвертого… Миша, проспал?

— Маленько, товарищ майор, маленько проспал.

Миша смело забренчал кружками.

— Извини, Борис Петрович, — проговорил Максим, протирая глаза. — Вчера долго засиделись с братом. Вот он, спит. Проснется, и познакомитесь. Прошу за стол, будем чай пить. И вот я тебе что скажу, Борис Петрович: я пойду на строительство блиндажей, а ты оставайся здесь, у тебя сегодня много дела. Возьми эту папку, просмотри аттестации.

Они с наслаждением пили чай из кружек.

— Вчера вечером, — сказал Верба, — провели комсомольское собрание в первой роте и избрали нового комсорга.

— Кого же?

— Леонида Прудникова.

— Не рановато?

— Ничего, дозреет. Командир роты его выдвинул. Когда будешь там, прошу поддержать нового комсорга.

— Посмотрю…

В тот же день подполковник Верба показал личное дело лейтенанта Корюкова капитану Терещенко. Раньше, в первые годы войны, капитан Терещенко занимался проверкой людей, побывавших в окружении. Теперь ему все чаще и чаще приходилось иметь дело с беженцами из плена и бывшими партизанами, у которых недоставало некоторых весьма существенных документов.

В личном деле Василия Корюкова, вероятно, ему удалось бы что-нибудь заметить, но он хорошо знал Максима Корюкова, прошел с ним дорогами войны от Волги до Одера и даже в мыслях не мог допустить какие-то подозрения в адрес его родного брата.

— Тут все в порядке, — сказал он Вербе, познакомившись с личным делом Василия Корюкова. — Назначайте по своему усмотрению, посоветовавшись, конечно, с Максимом Фроловичем.