Рассказывают старики, будто в давно минувшие, давно забытые времена жил один хан. Не было кругом такого злого хана, как он. Злость его была так велика, что ничего его не занимало: ни пиры весёлые, ни танцы, ни охота, ни государственные дела – всё ему надоело, всё ему наскучило. Никого он не хотел видеть, и слуги давно уж забыли, когда хан последний раз смеялся.

Так и сидел хан угрюмый и одинокий, сидел и чах от злости. И вдруг пришла хану в голову мысль позабавиться. Разослал он по улусам такой указ:

«Кто без запинки расскажет хану семьдесят небылиц, без крупицы правды, тот получит вьюк золота, который сможет поднять лишь верблюд. А если кто, на свою беду, запнётся или расскажет хотя бы один правдивый случай, он будет закопан живым в землю».

Стали приходить к хану самые знаменитые выдумщики и мастера по вранью. Но никто из них не мог угодить злому хану: нет-нет, да и сорвётся с языка правда даже у тех, кто всю жизнь свою только и делал, что врал. И много тут погибло людей; вскоре уж и не стало охотников рассказывать небылицы.

Жил в одном улусе паренёк, и никому он ни разу не соврал, но был ловок, как семь чертей, умён, как сто ханских мудрецов. Был паренёк и беден и бос, рубашка на нём рваная, штаны дырявые да заплатанные. Надумал паренёк попробовать: сумеет ли он сочинить семьдесят небылиц? Отправился к хану. Пришёл, стучится. Залаяли псы во дворе, заскрипели ворота.

– Что тебе надо? – спрашивают его.

Объявил паренёк, зачем он явился, а сам стоит себе преспокойненько.

– Убирайся отсюда, пока голова на плечах! – крикнул стражник.

– Я пришёл за своим вьюком золота, который сможет поднять лишь верблюд, – спокойно отвечает паренёк.

Удивился стражник и пропустил смелого оборванца к хану.

На больших подушках восьмицветных лежал сердитый хан. По обе стороны от дверей стояли и тряслись от страха нойоны. Слуги бегали на цыпочках, на золотом подносе ставили перед ханом всякие кушанья, в серебряной посуде носили разные напитки. Ни к чему не притрагивался хан, всё ему надоело. Стоят нойоны еле живые: «Быть в этот день беде, – думают они, – хан от злости даже есть перестал».

Увидел хан паренька-оборванца.

– Что тебе нужно? – крикнул он и затрясся от ярости.

Паренёк поклонился и спокойно ответил:

– Всемогущий хан, я пришёл по твоему приказу – рассказать тебе семьдесят небылиц.

– Что-о?! – заревел хан. Налились у него кровью, округлились глаза. Берёт он свой десятигранный жезл с алмазным набалдашником: – Земной поганый червь, ты хочешь, чтоб и тебя сейчас же закопали в землю?

– Всемогущий хан, – ещё спокойнее отвечает паренёк, – мудрые говорят: не убивают животное, не выпустив из него кровь, не казнят человека, не выслушав его. Послушай сначала мои семьдесят небылиц.

Прикусил хан язык, помолчал с минуту, кое-как совладал со своей злостью и говорит:

– Я слушаю, собака, начинай!

Даже не посадил хан паренька, а тот скрестил руки на груди и начал:

– Всемогущий хан! То, что услышишь, произошло давным-давно – вчера. Небо в то время было не больше потничка, что кладут под седло, а земля – не больше верблюжьего копыта. Мать не родила меня, а я уже пас табун своего внука, и было мне тогда всего десять лет. Однажды в страшную жару, обливаясь потом и трясясь от холода, я гнал лошадей на водопой. Когда подошёл к реке, увидел, что река замёрзла и лёд блестит на ней. Хотел вырубить топором прорубь, но топор не берёт. Тогда я поставил топор на лёд, оторвал свою голову с плеч, крепко взялся за шею обеими руками и что есть сил стал бить по топору головой.

Всемогущий хан! Что произошло, ты думаешь? Один только раз ударил – сделалась такая прорубь, что можно сто лошадей разом напоить. Напились мои кони и стали пастись на льду, но тут оказалось, что нет в табуне пегой кобылицы, которой я дорожил больше жизни. Сбросил я с себя козью шубу, выстрогал палку из пота своего, воткнул палку в шубу, встал на неё, смотрю – нет кобылы. Запечалился я тогда и вынул из сердца иглу-печаль, воткнул в нож, смотрю через ушко иголки. Ай, ай! Вижу кобылу, вижу мою пегую на чёрной скале у Чёрного моря. Водяной жеребец вокруг скачет, водяную пыль поднимает. Сделал я из моей палки лодку, сделал из ножа весло и поплыл я к тому острову. Доплыл хорошо, но по пути ударилась об мою лодку морская пена, закачалась лодка, захлебнулась, и начал я тонуть. Тогда сажусь на вёсла, гребу своей лодкой – и не успел моргнуть, как доплыл до острова. А пегая моя кобыла одичала, и не поймать бы мне её, если бы не свил из её хвоста верёвку да не заарканил её. Поймал я кобылу и поскакал по морю так, что море загудело, а позади гоню жеребца водяного. Вдруг моя кобыла споткнулась, начала тонуть. Что делать? В мгновение ока я пересел на жеребца, а кобылу погнал за ним. Так я выбрался на берег, доехал до табуна. Чувствую – сильно проголодался. На счастье выбежал десятиногий заяц и бросился бежать. Привязал я кобылу, натянул тетиву, стреляю – заяц бежит. Оказывается, стрела полетела не вперёд, а назад. Ещё раз натянул тетиву и пустил стрелу, но как? Наконечником назад. Стрела пронзила зайца насквозь, но шкура осталась цела. Начал я собирать сухой навоз, чтобы развести костёр. А в это время гляжу – кобыла моя фыркает. Вдруг кто-то потащил её в гору. Оказывается, впопыхах привязал я кобылу не за куст боярышника, а за рога козы, что имела тридцать рогов-ветвей. Кое-как догнал кобылицу, а когда вернулся, то увидел – господи помилуй, – что навоз, который сложил я для костра, взвился до туч, там рассыпался и разлетелся. А дело простое: вместо навоза собрал я сонных перепёлок. Снова собрал я навоз, зажёг костёр и начал варить в котле без дна зайца. Сварился заяц – но что получилось? Беру кусок побольше и получше, хочу отправить в рот, а рта нет! Оказывается, я его забыл у проруби вместе с головой. Ай, ай! О чём горевать, поем и так!

Накушался я до того, что не могу подняться на ноги. Обтёр руки об голенище унта и лёг спать. Только заснул, слышу кто-то возится у моих ног, кричит, шумит. Гляжу – унты мои дерутся! Дело-то оказалось в том, что я обтёр жирные руки об один унт – он наелся, а другой остался голодным и давай лупить сытого. Разнял я их, положил по обе стороны от себя и снова заснул.

Проснулся – лежит один унт, который сыт, а другой удрал. Что делать? Запихиваю ноги в оставшийся унт и бегу вдогонку за беглецом. Целый день бегу без отдыха – нет унта. Месяц бегу – нет унта. Год уж бегу – всё нет унта. Добежал я кое-как до одного дома, а в нём – пир горой. Сидят гости, снуют с кушаньями слуги.

О, всемогущий хан! Что, думаешь, увидели мои глаза? В одном из слуг они узнали мой унт! От удивления я онемел, а потом окликнул его. Он чуть не выронил поднос с мясом, потому что испугался меня, подумал, что я бить начну. И пустился он тут меня угощать, таскает поднос за подносом, а сам приговаривает:

– Ты пожалел жир на руках и не обтёр их об меня. Ешь же, скупой хозяин, ешь, жадный, ешь!

Накидал он целую кучу мяса вокруг меня. Тогда я посылаю его за своей головой. Поставил я на место голову и – ай, ай! – зубы-то мои, отдохнув, стали острыми: вмиг перемолол я ими всё мясо.

Обул я оба унта и вернулся к табуну. От жирного мяса потянуло меня пить. Наклоняюсь к воде и пью. Так я напился, что мой лоб раздулся, словно бочка. Хочу подняться, но не тут-то было! Огромная рыба запуталась у меня в бороде. Я еле-еле вытащил рыбину, потому что была она семь шагов в длину. Обменял я рыбу на цаплю.

О, всемогущий хан! Тебе надлежит знать, какова была та цапля. Она из колодца пила не нагибаясь…

Видит хан, что паренёк рассказал-таки семьдесят небылиц и ни разу не сбился: все случаи, как на подбор, выдуманы, – и решил хан сбить рассказчика.

Стукнул он жезлом своим, крикнул парню:

– Эку невидаль сказал, колодец-то был неглубокий, раз цапля пила не нагибаясь.

– Ты прав, всемогущий хан, колодец был неглубок: бросишь в него камень утром – долетит до дна уже к вечеру.

– И это не удивительно, – говорит хан, – день-то тогда был короток.

– Опять ты прав, всемогущий хан, день и на самом деле мог быть коротким, потому что твоего отца тогда поймали с ворованной овцой утром и еле успели выдергать волосы по одному, пока он стал лысым, как наступил уж вечер.

– Врёшь, собака! – заорал хан, весь искривившись от злости.

– О, всемогущий хан, – ещё спокойней закончил свои небылицы паренёк, – я рассказал лишь то, что видел сам, а если бы взялся рассказывать то, что от людей приходилось слышать, моей жизни не хватило бы передать всё. Но если есть время, послушай…

– Вон отсюда, негодяй! Отдать ему вьюк золота, и чтоб духу его здесь не было! – закричал хан, а на следующий день умер от ярости.

Перевод И. Луговского.