Во времени всё больше вещества, оно густеет, принимает формы окна ночного, ветки, рукава висящей куртки, бабушкиной торбы с пучками трав от хворей и от ран… И вот однажды в нежилом тумане ты обретёшь спасительный каштан, невесть откуда взявшийся в кармане. И если что-то липы гнёт окрест — прозрачное и жгучее, как солнце, — так это ветер из нездешних мест, так это вечность над тобой несётся.

Память — словно старуха, выжившая из ума, или развеет прахом, или снесёт в чулан всё, что считал я главным…Заштопанная сума, в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман сохранят лишь безделицу: колёсико от часов, коготь птичий, железку с пружиной в ней, маковую головку, ржавый дверной засов, сморщенный тёрна плод, рассыпавшийся репей. Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог… Но во мне проступают, будто из-под воды, крошечный вызов смерти, тоненький голосок — птичий коготь, чешуйка сияющая слюды…

Вот наши вещи: ржавая юла, ведро в углу, истёртая метла, газеты ком у приоткрытой печки… Давай о них неспешно говорить, по пыльной клети памяти ходить, с трудом затеплив вековую свечку. Ведь если есть на свете бог вещей, источенных простых карандашей в пеналах детства, сморщенной гнилушки, отчаянно мерцающей во тьме, он к нам щедрей и ласковей к зиме, к зиме — блажной он подобревший Плюшкин. Всё, что копил, теперь он дарит впрок, его мышиный слышишь голосок среди ночей — приветный ли, прощальный… И рай, тебе завещанный, с тобой — соломенный, ветошный, пуховой, шкатулочный, стеклянный, музыкальный.

Моя душа пустячное любила: в продольных трещинках хозяйственное мыло, оставленное кем-то на полу, на верстаке светящуюся стружку, щербатую, надтреснутую кружку с чаинками, прилипшими ко дну. Родство ли это, давнее желанье, чтоб в замкнутой глубинке мирозданья, где снег стоит, как в стылой бане дым, и день проходит меж ночами боком, предельно личным, милосердным Богом я так же был замечен и любим?

Не припомню толком иконы той: Иисус… и голубь… реки волна… Пахла старость кукурузной крупой, за окном в саду стояла зима. Снегопад качался и кот мурчал, дверцу в сон открыв золотым ключом, и с иконы голубь слетал… слетал на больное бабушкино плечо.

…И всё-таки воде необходимо, чтоб человек, почти прошедший мимо, над ней склонился, выдохнул: люблю… Чтоб на озёрном выгнутом краю провёл ладонью по траве незрячей, заметив после как при слове “Бог” рябится небо вдоль и поперёк и в терем превращается прозрачный.

Однажды подумаешь ночью бессонной о том, что невидимый Бог — сияющий мальчик, счастливый, огромный, вложивший тебя в коробок, чтоб ночью до снов, что лебяжьего пуха белее и легче, ты в нём цикадою цыкал у Божьего уха, светился у глаз светляком, чтоб утром, дитём златокудрым забытый под тяжкой подушкой небес, шуршал в коробке перекошенном быта без света и музыки без.

Они лежат на уровне окна, их лбы любовно гладит тишина, придя травой и садом обнажённым… Покоя холодящего полны их медленные старческие сны, и в свете утра лица отрешённы. Ни ставня скрип, ни рокот пустоты не потревожат пожилой четы в её прошитом сквозняками доме. Белеют блюдце с чашкой на столе. Родная персть покоится в земле, спит поле сорняковое — в проёме.

Ничего не будет за порогом — только озарённая дорога, ввечеру омытая дождём, да закат холодный и далёкий… И всё смотришь напоследок с койки ты в дверной незыблемый проём. И полынь ползёт к твоей постели, пахнет пылью и овражной прелью, и цветёт багульник в полумгле… В тишине распахнутой и волглой ты и сам становишься дорогой с дождевой водою в колее.

Квёлый воздух моего захолустья, беглый почерк над деревьями дыма. Вот и дней зимы — многогрустье, вот и сны мои дождливые — мимо. Пахнет хлебом и горелой щетиной — верно, борова палят по соседству, чтобы в праздник пожевать свеженины. Всё знакомо… Как обычно… Как в детстве. И подумаешь: открытия, бойня революций, крах великих империй — чтоб я снежной колеёю сегодня пёр дрова колоть к бабе Вере. Потеплело… В небе чуть запотевшем рек вороньих шелестенье и бремя. И качнулось тихим снегом пошедшим вертикальное, Господнее время.

И только нежность проскользнёт сюда, где в козьей лунке знобкая вода вдруг вспыхнула под облаком закатным, где верещит отчаянно сверчок, и змейкой вьётся тёмный холодок лишь в пальцах листик помусолишь мятный. И ты стоишь, оставив за спиной всю жизнь свою, весь бедный опыт свой, и будит поля голого безбрежность не смутный страх, не долгую тоску — к багряной лунке, к мятному листку последнюю пронзительную нежность.

Где портной, где сапожник весёлый? Стёрлось злато с крыльца, королевич. Пахнет жизнь огуречным рассолом, словно пальцы мадам Собакевич. И приснятся — лачуги, задворки, где зовут нас с дощатых крылечек наши души, как жёны-растрёпки, в беспросветный и ветреный вечер.

Замиранье. Тайна. Субботний вечер. В пустотелой тыкве горит свеча, освещая сына лицо и плечи. А потом он улицей мчит, рыча, с головою тыквенной невесёлой — треугольный взгляд, золотой ощер… В темноте прозрачной, живой, сверчковой он кота стращает, что к ночи сер, да детей соседских… Их визг и радость, убеганье в стрёкот, в бурьянный прах, убыванье лета, и страх, и сладость, голова, мерцающая в руках.

В лицо дохнут травою сохлой дворы окраины… Скользить за злой иглой чертополоха начнёт растрёпанная нить моей души, уже без страха сшивая крепко дальний лес, кривого пугала рубаху и свет восторженный небес.