Неболочь

Пахомов Сергей

Сергей Пахомов – поэт брутальный. Землепроходец, искатель приключений и ярма на шею. В его стихах соединяется трудносовместимое: мифология и будничная действительность, образы мировой культуры и реалии российской глубинки. Пахомов живёт на речке Мерёжа, где рыбу прежде мешками черпали, мерёжами. И поныне небезрыбно это место. И стихов дается «мешками», и в каждой строчке – энергия, рвущаяся вовне. Книга из серии проекта «Том писателей» (Вологодское отделение Союза российских писателей).

Редактор Ната Сучкова

Корректор Нина Писарчик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У костра

Если снег – это память о лете, Золотой листопад – обо мне… Почему бесшабашные дети Не играют «в чижа» в темноте? Почему не целуемся тайно, Отчего так неявно дрожим? Если смерть на земле не случайна, То случайна ли смертная жизнь? Спросим Бога. В пространном ответе — Шифровальные стоны огня… Подрастают деревья, как дети, У костра уходящего дня.

Натюрморт

Как черви, белень бересты, Лист, яблоки апорт, Дырявит пасмурность холсты — Осенний натюрморт. Октябрь напишет некролог Короткий колоску, Младенец ластится к соску И млечный лижет сок. Ночная падалица звёзд… Варгань, поэт, компот. Срывай одежды, как джек-пот, Как глотку певчий дрозд — С души, разденься догола, Стань немощен и наг, Развейся, как победный флаг, Библейская зола… Так, в зазеркалье луж смотря, Как смотрит в небо крот, Я вижу тучу, пескаря, Весь мир – наоборот. Смерть, словно нищенка, стучит Костяшками в забор… Звук – невозможен, нарочит, Как яркий свет в упор.

Вокзал

Пернатых вокзалов длинны журавли, Азалии в залах давно отцвели, Как сор на перроне, печален отъезд, Ворона в короне, где шпалы-диез. За взятие клади – медаль на груди Носильщика-дяди, ему не клади В рот пальца… Не пялься: нехитрый багаж, И ветер на пяльцах, свивающий раж. Вокзал, как парник, где живут огурцы Шершавых вагонов, вокзал, как Нарцисс. Вокзал – это Гудвин, заметный для глаз, Чей носик припудрен от слёз напоказ. Обросшие розами, словно в саду, Встречают Ромео Джульетт-какаду. Новеллою Грина, алее тоски, Летит балерина, не видя ни зги. Не россыпь гороха – отара цыган Опутала лоха в лохнесский туман. Вокзал – недоумок, Ходжа Насреддин. Таджик возле сумок халвой наследил. Картинка сменилась, как сценка в кино, Соринкою в глаз угодило бревно. Слова-мурава: «Не печалься, родной, Я буду скучать по тебе… за тобой…».

Нараяме

Листопад – это вини винями. В ноябре лист обуглен и чахл. Восхожденье души к Нараяме… Нобре я дочитал при свечах. Так, прокашлявшись, в старом камине Разгорелись сырые дрова, Птицы-звёзды, клюющие иней, Угвоздились в промоине рва. Я заметил, что время проточно, Как ручей, как дымок из трубы… Одинокость строгает поточно Смоляные минуты-гробы. Восхожденье души к Нараяме… Этот путь беспощаден и долг, Так оскален в охотничьей яме Одинокий, затравленный волк.

Бабочка

Шептанье бабочек, смятенье… и сплетня тучного слепня Преобразились в рассужденье на тему солнечного дня. Услышишь исподволь: Ван Клиберн… Посмотришь искоса: Дали. Как укрупнившийся калибр, вокруг трассируют шмели. Очарователен, и долог, и в перспективе обозрим Луг-увалень (поправлюсь: олух) – горланит, как заправский Рим. Как горяча ладонь арены! Жук-гладиатор, львиный зев. Я сдул обоих… «Меньше пены!» – орал, от жажды окосев, Обняв, как мать, пивную бочку, Иваныч (слесарь из депо). Его податливую дочку я попросил заехать – по Делу… Знаете, какому? Из сердца вон, и с глаз долой! Любовь, набившая оскому, приятней, чем сухопостой. Вернёмся к бабочкам, букашкам, к одномоторной стрекозе… Говорят, я родился в рубашке, но умру без рубашки, как все.

Княженика

Так в глубине реки (сравню: балкон фасада) Парил, угрём у дна… приютный островок, Таинственный, как свет ненайденного клада, Как уголёк звезды, взлетевшей из-под ног. Столь редкая, как дар, цвела там княженика, Багровая, как смерть, и пьяная на вкус — Наешься и глядишь: прозрачная туника Струящейся воды обласкивает куст. Находчивый Гвидон (назойливая муха) Гудел по-над рекой, где вырос барбарис… На отмели мальки резвились, что есть духа, Ракушки на песке изображали рис. Затейливый рассказ об островке кисейном. Над омутом скрипит наклонная сосна… Гвоздика и дурман над берегом кисельным, А чайка в небесах – платочком из окна.

Облака

Ватрушка облака… Края чуть подгорели – сочен творог. У печки бабушка моя. Свет солнца солоден и долог. Я тесто ел. Я брал его, я думал: бабушка не видит. Подкрадываясь босиком, включал погромче телевизор. Но, повзрослев, сообразил, что теста бабушка месила Намного больше: я любил его – она меня любила… С тех давних пор не подхожу ни к вымученному, ни к мучному. Лишь в небо пристально гляжу и вижу небо по-иному: Плывут ватрушки-облака, опекиши, накрёпки, шаньги… Пусть будет пухом и легка… как рюмка водки после баньки.

Геркуланум

Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды В дом. Закат, как бушлат краснофлотца – нараспашку, утёсы круты. Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн — Лепестками – печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив, Рвались в клочья… Тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив. Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна Крабы тупо копали могилы, янтарём каменела сосна Утонувшего брига (не жалко) … На ковре ламинарий, дрожа, Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа?

Оригами

Валун, как волхв, но не на перепутье, а там, где холм подстёгивает устье. Подпасок-холм, коньячная звезда настояна глазами очевидцев — Обычных ротозеев и провидцев… Она за тучи прячется, когда Поэты намозоленными ртами её, как снег, пытаются поймать… Пришествие фигурок оригами: деревья, как скрипучая полать. Придирчивы бумажные сороки, подрезанные хвостики зайчат Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки, в них снегири мелькают и мельчат. Как молоко, что сцежено сквозь марлю, повисла изморозь на ветке под окном, Струною на гитаре Боба Марли, и шелестит обрядным серебром. Бумажное теплей, чем ледяное… Так Герда поседевшая моя Устроила уставшею рукою мне сердце из никчёмного сырья.

Фавн

Гуттаперчевый полёт озабоченной медведки. Перчик в парнике, как дон — Не река, а дон Сосед, что сидит на табуретке и старательно скребёт оцинкованный бидон. Биатлон: с размаху мухи угораздили в мишень. Расплетается, как слухи, паутиною – плетень. Вдоль оливковой аллеи (цвет имеется ввиду) проливные сливы зреют, осыпаясь на ходу. Над воланами вербен – не Олланда мотороллер – Франсуаза-стрекоза, пучеглаза, дребезжит. Медоносная пчела, облетев колодца спойлер, пробирается в бутон хризантемы к точке Джи. Алла, хватит загорать голой: к западу – грозовье, на глазах мрачнеет день (через тёмные очки). Вру. А как тут не соврать? Пыткою средневековья – ос, кузнечиков, жуков влажные смычки.

Бетель

Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел, Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел). То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма Ветер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма: Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт, Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт. Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов, Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков: «Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал, Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»… Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно». О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…): «Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалеть Двести долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть). Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель, К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.

Трава

Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей — Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей, Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы. Как пионер – всегда готов – трава «идёт на вы». Пока сальерствует во тьме луна, как пиала, И мысли-айсберги в уме всплывают добела, Трава плетёт свои права, топорщится и пьёт Росу – и кругом голова, как на лугу осот. Кривая неболочь ночи, ромашки на юру… Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру. В облезлом черепе – трава, трава целует крест, С травой рифмуются дрова… Чистилища ликбез. Теперь я понял, почему смерть завсегда с косой: Косить зелёную кайму за лесополосой.

Нострадамус

Сырчат лёд, половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье: Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем. Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги, Обижаются створки окон – только блики бегут по округе. Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора, Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора. Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…», Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений. «На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый… Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый. Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине, Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имя На дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями… Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме. Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства… И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху.

Станционный смотритель

«Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели…» Не называй меня по имени, пока грачи не прилетели. Станционный смотритель вошёл, проще – стрелочник (русский язык?), Словно Пушкин поджарил глагол и обжёг им всеядный кадык. На столе – быстрый мельк поездов, за окном – намывная звезда, Я бы утром уехал во Гдов, на Кудыкину гору (куда?). Мой «столыпин» поставлен в тупик, на закуску – вампирный чеснок. Гусь-хрустальною стопкою – клик, подгибая колени, как йог. Станционный смотритель, скажи: долг ли, короток март во дворе? На реке, у замерзшей баржи, не наступит ли вскоре амбре? Упадают огни поездов, будто капельки пота со лба, Не мигая, глазищами сов фонари озирают шлагбаум.

Он

Освободилось место «вдоль угла», правь сети, жереха, сколь хочешь, Лови. Он умер. Острая пила согнулась о завалинку пророчеств. Он говорил: «Мне нужен компаньон, чтоб ставить вятери в тугие воды Леты, С собой возьму, когда со всех сторон тебя опутают рыбацкие приметы». Я усмехался, сам, как угорь, скольз… в глазах его сверкали волчьи искры, Однажды окровавленный приполз – я вспомнил дот, накрытый коммунистом — На мой порог. В больнице (не жилец!) дрожали лупоглазые сестрички — Стрекозами… А сердце, что елец, моё распрыгалось, как сумка в электричке. «Я – царь, я – червь, я – Бог…» Я – полосатый раб, я – окунь у свободы на кукане… Меня согнали вскоре на этап: мол, завалил товарища, по пьяни. Хлебай щи лаптем (если б только щи), для Бога православную обиду Таи; снуют охранники-хлыщи с последней «дачкой» – небо инвалиду, Клеёнчатое, клетчато, как сеть, которую в проток настрою пенный… Ты мог бы, сука, в поле помереть, мой лучший друг – убийца убиенный?!

Зима

Не тужи – всё пройдёт постепенно, станут вешние воды цвести, Ты по броду пройдёшь – по колено, где другим лишь на вёслах грести… Опадает бескрайнее поле лепестками белёсых цветов, Ты пройдёшь, ты узнаешь о горе, состоящем из матерных снов. Вьюга-выжига: помнишь приборчик, что давал тебе школьный дружок? Чернолесье ведёт разговорчик, «на проборчик» прилизан стожок. Поселянин, советую плюнуть на ладонь перед тем, как сложить Кучу дров, где, янтарнее юрмал, расплескалась живица души. Не тужи, всё пройдёт, обещаю (то ли память моя коротка?) — Я зиме ничего не прощаю, словно снег продаю с молотка.

Знакомство

У меня – лишь снега под глазами, Обескровленный отсвет лица, Я живу, ожидая цунами Буйных трав на пороге крыльца. У меня непонятное сердце, Не простая, не в пятках, душа, Иногда я стараюсь согреться Над осенним костром камыша. Словно стырт 1 , в бочке солода верчен, Я указывал градус огня… И случайно был Богом замечен — Починяющим флейту плетня. Я помазанник Божий, что рожей Извозился в закатной крови, Я любил Вас, что было похоже На отсутствие всякой любви. Постарайтесь понять вероломство Снов моих, распахните окно… Скоро наше продлится знакомство Там, где небо, как нёбное дно.

Манная каша

Я, в манную кашу насыпав черники, раскрасил тарелку под цвет каракатиц. Смотрю на икону: крамольные лики смеются над тем, как измазался братец. От деда – затрещина: грех повторяться за старшим, творящим чернильную тюрю Со скуки, чтоб яркие ягод паяцы бродили по кругу – конвоями тюрем. Пора выдвигаться на речку, где утром насажены тучным червём перемёты, Где солнце беззубо, как праведный урка, сощурилось – жёлтой квашнёй из-под гнёта. Пора улепётывать, словно кузнечик, по скошенным травам от жаркой ладони, Я слышу: за мною идёт человечек, а кажется, я ухожу от погони. В надежде увидеть судачьи слюдянки, цепляю наживку – весомых уклеек И шарю рукою в пустеющей банке, как будто в кармане ищу пять копеек. Я странно мерцаю – заплатой заката, елозя коленями по-над кормою. Мне жалко у камня сидящего брата, которого брать запрещают с собою Домашние на воду: мол, несмышлёныш, ещё навернётся нечаянно за борт… Брат чутко глядит, как притихший зверёныш, в хрустальную клетку безветрия заперт. Тогда подгребаю, отторгнув запреты родных, говоря: «Мы поедем на остров». Он, зябко вдыхая дымок сигареты моей, от неверия трогает вёсла. Я дам потащить ему знатную рыбу, немного ругну, если рыба сорвётся… Настрою удобную удочку, ибо – когда ещё жизнь к нам лицом повернётся?!

Под уклон

Мой одуванчиковый луг, как будто пепел папиросы, осыпался, едва подул вечерний ветер. Слёзы-росы… Сирени призрачный абсент пролился на руки просёлка, и запах, влажный, как брезент, образовался (палки-ёлки). Туч нерасплавленный свинец лежал в консервной банке лужи, где – крышкой – солнечный венец золотошвеил (шире… уже), Как лужу переходишь вброд, чтоб детства оттолкнуть кораблик, поля – не с маслом бутерброд, а с колбасою (крибле-крабле)… Тянулся палисадный клён (зевал от фаустовской скуки) туда, где небо – под уклон… И надломился (руки-крюки). Я, мокрый, сосчитав ворон посредством подаянья хлеба, курил и слушал перезвон кузнечиков, как быль и небыль.

Ссора

Окрест – проливная Россия, где белая вечность одна, Я помню: мы небо косили, такая цвела глубина. Паром переехал фарватер (мне нравился старый паром), Потом я поссорился с братом, уехал, вернулся потом. Я чувствовал: политы потом деревни, росою – луга, Душа надломилась заботой, как будто кусок пирога. Лелея привычную службу, дворняга сидит и поёт… Я холмик (из недра – наружу) насыпал, как мартовский крот, Пригладил строенье лопатой, приладил рассыпчатый дёрн… Я грешно поссорился с братом – надеюсь, он будет спасён? Часовенка, набок осевши, чей колокол жадно молчит, Как память моя, постаревши, как око, что вряд ли узрит Того, что содеяно (знаю), и что не простится иным… Стирая слезу, уповаю на родину, трезвую в дым.

Деревья

Дебелый колокол тюрьмы, луны дочерней Алькатраса, Звучал – разводами сурьмы – лес, как негроидная раса. Мой дом на левом берегу, мой снег полуночен и чёрен, Деревья, через «не могу», по руслам (вычегден, печорен) Плывут; мост – разводным ключом, порукой сгорбленные горы, И бьёт неоновым бичом деревья город, как Негоро. Они увязаны в плоты, они готовы для закланий, В пустотах вечной мерзлоты гремят, как в трюмах, кандалами. Деревья! Черенки лопат, из калиброванного бруса Постройки… (ветер-психопат подсказывает) Иисуса Крест. Иносказательно, мозги моей подруги-эфиопки (Не говоря про пироги её ракообразной попки). Деревья! Беглые рабы, гробы, вместилища иллюзий… Я избежал – какой судьбы, застряв и догнивая в шлюзе?

Орбита

Что я знаю о том, что не знаю? Белый лес у дороги, молчи! Я слова, как ключи, подбираю… Облака – не оплывок свечи. Голубая блевотина зноя, обречённый наречием луг… Я слова, словно ставку, удвою и построю в шеренгу, как лук При посадке… Жужба самолёта, проблесковых глаголов огни. Гироскопом в кабине пилота я вращаюсь быстрее, чем дни Или ночи – мой дух орбитален, он прирос пуповиной к земле, Он зависит от вешних проталин, от печёной картошки в золе; Он зависит от времени века, от вихляния рыбок у дна… К сожалению – от человека, что зияет в провале окна.

Квест

Тождественным прохаживаясь полем: Стога, погост, дорога в магазин… Завидую, как ветер своеволий Вбивает и выстраивает клин, Умело выколачивая «жизни» — Не у забора пыльный половик… Я хлеб купил и, помня об Отчизне, Надменно прикусил себе язык. Могу погуглить замкнутое поле: Есть хлеба на неделю в аккурат; Тушёнка, лук, немного разносолий… Рябина – неподсчитанных карат — За окнами… Примечена клестами, Но ими не затронута пока. Пойду, пройдусь… Зима не за горами, Не под руками вечности река.

Удод

Трава копошится у входа в мой дом, на деревьях в саду Закат – опереньем удода – бликует, как ветер по льду. Мигнёт перед тем, как включиться, над белой дорогой фонарь… Удод – одинокая птица, а я – одинокая тварь. Зари сыромятное мясо шкворчит в сухарях облаков. Я гнусь, как еловое прясло, под гнётом грядущих снегов. Я мёрзну, как сущий паломник, до кожи сносивший испод! Тону в полынье вероломной, едва заскрипит ледоход. Гнию кожурой корнеплода под раковиною в тазу… Печальная песня удода, как вечность, какой на слезу.

Жук

Уленшпигель – стог… Нашпигован луг, Как рагу-пирог, бабочками вьюг. В сонном серебре вечер сыромят, Лёгкое амбре полевых маслят. Нервное ведро, в коем пескари… Выдрами Дидро – мысли-пузыри. Шёлков и лощён, таборен костёр — Не зубами «щёлк» – пламя распростёр. Дятел – долото, лотосом луна, Бочками лото сели жабы на… Или скачут по… образуя круг. Жук Эдгара По – золотистый жук! Мельница молитв – храм над речкой хром. Жук, однако, прытк, расслоён, как ролл, Крыльями вразлёт, будто автожир. Сам себе пилот, сам и пассажир.

Уборочная

Мерланги, лангусты, мерлузы – осиновой гжелью дрожат, Как голос Энрико Карузо, как иглы морского ежа. Землёй омывается море, «я волны шальные люблю», Когда на пшеничном просторе в горячем комбайне корплю. Точнее, корпит мой приятель, а я тороплю его в клуб, Где средь расписных сухомятин есть девка, которой я люб. Ещё – три бутылки портвейна, зарытых под старый овин, О них знает Обморок (Веня), не выжрал бы, сука, один… От ревности зреет разборка: приехали «шефы» в колхоз. Заканчивай, Лёха, уборку – останемся с носом (всерьёз). Мы дрались у старой конторы и взяли приезжих числом, И Лёха – с лицом мухомора, и Веня – тому поделом. С подглазьем, в разорванной тоге купаюсь в неведомой лжи: Девчонка досталась Серёге, как ордер на взрослую жизнь.

Крылья

Меня невзлюбили хазары, когда я пришёл на базар, И крылья купил у Икара, и солнечный счистил нагар Ножом… Нет, Дедал продавал их. При чём здесь хазары? Они Скользили по Крымскому Валу навалом горячей резни. «Как ныне сбирается вещий…» Хазару грозит печенег. Пора упаковывать вещи и крылья, товарищ Олег. Олег – гусь (свинье не товарищ), на череп коня наступил И сгинул в теснинах влагалищ, вернее, в пучинах могил. Разобраны крылья на перья и вшиты в подушку времён… Лаврентий Икарович Берия увидел загадочный сон: Как печень орлята Хрущёва клюют ему день ото дня И ловят, как рыбу, на слово; хазары стреножат коня. Волхвы угождали посильно… «Незыблема воля моя», — Он молвил… Раскинула крылья, взлетев, гробовая змея.

Конфуций

Рука – не река с рукавами… Сожму междуречье в кулак. Заката полосное знамя и флюгер, как сваренный рак. Прибрежные заводи куцы, резвится сомовья семья: – В чём смысл плесканий, Конфуций? – Не знаю, раз рыба – не я… Нельзя передать ощущенье того, что на ощупь и цвет Порой обретает значенье, но в чём философии нет. Поэтому непредсказуем ход жизни, где каждый предмет Имеет частоты, как зуммер… «Как сердце», – подумал поэт.

Россия

Я вышел на поле молитвы и принял жестокую речь, Мне ангел словами Лолиты пенял, как Россию беречь. Стоял я, краснея ушами, как листьями клён ко двору, И осень, страду завершая, рассыпала рыбью икру Брусники по матовым кочкам… Настала кромешная ночь. Я речь разбираю по строчкам, чтоб знать, как России помочь. Твержу междометья сквозь зубы, так цедят сквозь марлю рассол, На кладбище ворон-шикльгрубер не кажется худшим из зол. Одним средоточием воли, пронырливым складом ума — Россию избавит от боли, с любовью, Россия сама. Пока я дочистил маслята, советчик куда-то исчез… Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!

Камень

Как странно: зерно преет в трюме, а рыба плывёт за баржой… В чём смысл вечерних раздумий о том, что случится с душой? Не так ли она ускользает, стремясь за отступной мечтой, Курлыча и плача, как стая, витая над грешной землёй? Несут сухогрузы Вселенной созвездий чужих миражи, Душа, оставаясь нетленной, спеши вслед за ними, спеши! Вода, как зимой рукавица, парит, если вызволишь длань, А пуля пронзает, как спица, пятнистую глупую лань. Я был у тибетского ламы, который изрёк, не спеша: «Душа превращается в камень, когда умирает душа».

Вериги

Я сбился с февральского ритма, как снег у забора в сугроб, Калякать в тетрадку – обрыдло: мятежно выстругивать гроб? Как уксусной марлей запястья – от жара привычных простуд, Обёрнут мой вечер в ненастья метелей, которые жгут. Я сбился с апрельского ритма, как рыба – на нерест – в стада. Позаришься взглядом, сколь видно – вода (ни туда, ни сюда). Ручьи набухают, как вены мозолистых старческих рук, И паводок клочьями пены похож на ромашковый луг. Я сбился с июльского ритма, как в рой всевозможная жля. Пространство тягучим повидлом стекает по стенам Кремля. Приезжим узбеком – столица; таджиком, китайцем – на вкус, Какие округлые лица-лепёшки (попробуй, урус)! Я сбился с осеннего ритма, как слез с наркоманской иглы, Старухой, просящей корыто, под вечное в небе: «курлы». «Молчите, проклятые книги…» – с катушек сорвался поэт. Орбиты звенят, как вериги стремящихся к солнцу планет…

Футляр

Пуд соли, фасоли… «Кололи» меня вчетвером опера… Теперь я не ведаю боли, не чувствую пламя костра. Зато я стал лучше предвидеть, откуда появится боль, Так с берега вымпел на бриге плывущем узнает Ассоль. Как бабушкин студень, медуза качалась на лёгких волнах, Душа закрывалась, как шлюзы, скрывалась, как солнце в горах, Тонула разлапистым эхом в глубинах еловых боров (Об этом рассказывал Чехов, футляр не найдя от очков)… Вращается флюгер на крыше, виной тому ветер-фигляр. Оббит и орнаментом вышит души рукодельный футляр.

Дядь Коль

Я вышел навеки из строя, я выбыл, оставшись без ног, Из боя за Днепр, забоя людей, защищавших восток. Но я возвратился в деревню, что было немногим дано… Безногим. И стали деревья большими, как будто в кино. Крутил его в клубе механик, по локоть без левой руки; Крестьянские дети за пряник носили бобины-мотки За ним, словно я «Дегтярёва» таскал по траншеям Днепра, Где пули свистели солово, порой соловьи у костра — На редком привале. Затишье. Я с Богом – один на один… Стучатся в окошко мальчишки: «Дядь Коль, дай к мопедке бензин». Дядь Коль получил «Запорожец» за страшные эти бои, Дядь Коль – он в строю, он поможет: «Идите сюда, воробьи, Сливайте канистру, не жалко, поставьте потом на крыльцо…». Осколочье чёрное жало кривит дяде Коле лицо.

Пророк

Мне снилось, что в сердце осталась страна из пяти повилик, Когда хоронили, казалось: бренчал бесполезный язык — Серебряной ложкой в стакане пустом. Транссибирский экспресс Вихлялся, как лещ на кукане, зиял, как холодный обрез Ночного убийцы… Зубами язык я слегка прикусил. И тени, как шпалы на БАМе, привстали из отчих могил. «Что, новопреставленный, скажешь?» – спросила умолчная тьма, Чернее пожарищной сажи, удушливее, чем тюрьма. Я загодя речь приготовил живую, как пять повилик, В крови, поперхнувшись на слове, гремел – камнепадом – язык. Так в детстве, не зная урока, у школьной доски я молчал, И тучные лавры пророка, как черви, ползли по плечам.

Заморозки

Белеют дрова, как одонки допитого мной молока, Мороз фиолетово-ломкий, струится парная река. Хрустального инея калька и лужи, что крылья стрекоз, Луна, как ребёнок без няньки, припудренный тальком погост. Кротовых ходов пирамиды, подлеска узорная вязь, Где сосны, теряясь из вида, искрятся. Ударившись в грязь, Коровник смеркается… Трактор (не я – разносолы к столу) Несёт беспокойную вахту, как верба стучит по стеклу. Наверное, хочет погреться у печки сугробной моей, Где, словно в зашторенном сердце, горят угольки снегирей. Любимая, вход был безвизов в открытое сердце-окно… Мобильник чирикает: вызов… Давно это было. Давно.

Хатшепсут

Лояльная, как Хатшепсут, витала бабочка над лугом, слоёный месяц ехал цугом (привычный циркульный маршрут). Сова фланелевая села на ветку, оком поводя, табачным запахом дождя, порывисто и пустотело, дуб пропитался от комля. Совы писклявая добыча, траву жемчужную кавыча, металась голову сломя и в норы пряталась, а я лежу и чувствую (в гробнице), как нежной Хатшепсут ресницы порхают на исходе дня.

Стикс

Как Ахиллес Патрокла, нёс ветер облака, На поле лошадь мокла, троянская… Река Меж Сциллой поворота, Харибдою моста (Смыть соль седьмого пота… Омыть стопы Христа) Ослабила поножи латунных островов. Зеленоглазой кожи игольчатый покров — Оседл и малахитов бубенчиковый луг, Электростанций (гидро) пенношумящий звук. Лягушки-аргонавты на лилиях триер Проквакали на завтра: «Гийом Аполлинер!».

Автор

Я автор печальной новеллы о женщине с белым лицом, Её молчаливое тело покоится в небе сыром. Особенно в хмурое утро, когда прилипает к ногам Трава, вспоминаю (как будто природа идёт по рукам)… Чванливая крыша сарая… Я молча курю у окна И вижу – от края до края, и слышу – от сна и до сна — Ветров несклоняемых стоны, неясные всхлипы воды, Где выгнутым нимбом иконы мерцают слепые мосты; И листьев сырых причитанья, и вишенок слёзы в саду, Дорогу, как знак вычитанья, и знак, что я скоро уйду Туда, где хотел бы не встретить я ту, что белей полотна… У нас были общие дети… И разная в этом вина.

Алмаз

Я жаден, как Эгель исландский, как ягель, придирчив для глаз, Я выдрал из недр декаданса искусства печальный алмаз. Таскаю его по Вселенной в закрытом на ключ сундуке, Бахвалясь то рожей надменной, то нищенской палкой в руке… Я набожен и осторожен, я клянчу объедки пиров, С побитой проказою кожей томлюсь на задворках дворов. Живущий, алкающий втуне, то в стаде паршивой овцой, То волком в часы полнолуний заядло скулю с хрипотцой. Но изредка я открываю с алмазом заветный сундук, Божественный свет зажимаю в ладонях трясущихся рук. И тем остаюсь я утешен, что светит он мне – одному… Как лодку подводную «Трешер», я мир погружаю во тьму.

Пушкин

Помогите, Пушкин, окажите честь, Нечего покушать нам, блокадным, днесь. Можно, мы из книги выдерем страниц? Голода вериги, холод плащаниц… Чтоб разжечь огонь нам, разогреть еду, Ваше благородие, клейкую бурду. Свет Гвадалквивира, наша участь зла… Слёзками Земфиры капает смола.

Книги

Зароюсь в своих листопадах, как в книгах: зима на носу. Очков, слава Богу, не надо – ни мне, ни деревьям в лесу. На фоне мирских какофоний (сосчитаны звуки, как медь) Всплывают – стогами – дюгони в тумане, похожем на клеть. Листаю, листаю страницы… А мысли совсем не о том: Заглавная буква, как птица, дробит перебитым крылом. Досадливый ливень, обрыдл, струится страдой повилик… Я, кстати, ни разу не видел погрызенных крысами книг.

Моя звезда

Закончилось белое лето, как шёпот древесных молитв, Как лента трамвайных билетов, как поле ромашковых битв, Как пепел моей сигареты, как в тёмном колодце вода… Истёрлась подошва штиблета, и выцвела в небе звезда. По леске телесного цвета скользнула звезда – поплавком — И скрылась во мглу без ответа, как рыба, мелькнув плавником… Хочу отомстить ей за это, но эхо пустынь говорит: «Звезды больше нет, как Джавдета, уймись, православный Саид».

Инкарнация

Давно не рождалось в России поэта, подобного мне, прошедших столетий мессии – на тёмной молчат стороне. Лечу я со скоростью света в своём звездолёте один, комета – обёрткой конфеты, планеты, как стая сардин… Душа развалилась на части, в спасительной капсуле сна твержу я святое причастье, предвидя мою инкарна- цию – в новое тело на чуждой планете, где я, как висельник: «Слово и Дело», – ору праотцам бытия! Зелёные склизкие рожи меня увлекают во тьму, губами разбитыми: «Боже!» – шепчу я, как ем шаурму… Пророчество девы Кассандры – я хлопнул рукой по щеке — за окнами: Пушкин – в скафандре, с Ахматовой (на поводке).

Пруд

В апреле снег, как долматинец. Воронкой от снаряда – пруд. Кольцом, надетым на мизинец, ботинками, какие жмут, На небе тучи (поначалу я намекал вам о звезде), Стоят амбары куличами, деревья – по уши в воде. Глазами жёлтых мать-и-мачех сугоры смотрят, кто куда, И если всё переиначить, то можно начинать с пруда. В нём караси, большие карпы, как мертвецы в глуши могил, Спят, словно красной масти карты; масть чёрная – холодный ил. Колоду странную природа перетасует, не спеша, Вода прогреется у брода, где шебуршанье камыша… Ночные бабочки – на вылет – над первой нежностью травы… – Не вы вчера здесь выпью выли? – Я выпил, но не выл, увы, Я умер ночью (по секрету)… – Но кто же это был тогда? – Выть могут ветер и комета, Душа, собаки, провода…

Оборотень

Так продолжаться… быть не может, но продолжается. Трава, Намокнув, лезет вон из кожи, как лезут мошки в рукава… Неузнаваемая местность явилась взору напоказ, И пасмурность, и неизвестность. Я заблудился (вот те раз)! Залезть на дерево? Что толку? На тот ещё сорвёшься свет! Мерещатся за ёлкой волки, которых не было, и нет. Глухие бабушкины сказки: коль заблудился, значит, волк Тебя прихватит за салазки, как печенега Ярополк. Чем больше думаю о волке, тем очевидней наяву Клыков стальные кривотолки, глаза – как ягоды во рву, Кроваво-спелые, тьфу, «волчьи». Пожалуй, съем, чтоб волком выть, Преображаясь через корчи, теляток махоньких губить. Да что телят! Красу-девицу к себе в чащобу отнесу И, чтоб косой не удавиться, ей косу нежно отгрызу… – Чего расселся на пенёчке? Чай заблудился, куманёк? – Нет, бабы… Волк я, одиночка… – Ну, и сиди, раз одинок…

Помпеи

На дворе – изверженье вулкана… Мне понравилось. Магма листвы, Как вода из открытого крана, заполняет дорожные рвы, Прожигая пространство и время, постепенно вплавляясь в закат, Полысевшее осени темя лижет, словно коровы телят… Я – последний, кто видел Помпеи: поглощающий всё листопад, Как трещат колоннады аллеи, штукатурка резных анфилад. Время – полое, я это знаю… Пруд вскипает под медной горой. Я живу, а вернее – сгораю, я земли опасаюсь сырой. Пропади она пропадом или растворись под грядущим дождём… Я любил, но меня не любили за нелепые шутки с огнём.

Бомик

Новый день – это слишком условно, морщит осень надбровья полей, Гнётся крыша сарая неровно, мох на ней с каждым днём тяжелей: Он пропитан обильною влагой и сочится, как губка в горсти… Я заклеил окошко бумагой, ноет сердце (трава не расти). Жёлудь в шляпе, капуста в тулупе, приосанился лес-мокроступ, На соловой копне, как на трупе – две вороны, клюющие круп. Мой приятель-охотник в запое. Межсезонье, отсюда – запой. Я зашёл и увидел такое, что не каждый поймёт головой… В чугунке, что дымился на плитке, белки парились вместе с овсом, Плесневели в стаканах опитки, дым вращался седым колесом. «Может, хватит?» – вопрос по приколу… Тишина. Я взглянул на кровать. «Скоро дети вернутся из школы – им привычно в аду ночевать…» — Что за баба в привычливой коме? Это ж Валька-учительша, днесь… Я открыл «Красной шапочки» бомик и чуть, с горя, не выхлебал весь.

Бородино

Тараща ядра, шёл в штыки Раевский, сдулся Шевардинский Редут, и кровь Москва-реки шумела рожью бородинской… Купив одноимённый хлеб, о чём подумал на досуге: Гонялся корсиканский лев за русским зайцем по округе Напрасно… Гитлер бы служил в обозе, рыл себе окопы Великой Армии… Из жил не надрывалась мать-Европа… Некомбатанты: австрияк, испанец, немец (благодарствуй!) — Повоевав здесь кое-как, вы возвратили государства. Когда б я был Наполеон – стальную гвардию в бой бросил! Я – русский, корсиканец он… (собака лает – ветер носит). Прибыв на Эльбу, как турист, я стал отчаянно-печален: Повсюду пули (ветра свист), разрывы черно-белых чаек.

Финляндия

Папаха озера. Туман. Гортань прогоркла от кострища По новой. Озеро-баран, которого пастух не ищет, Поскольку много здесь озёр. За всей не уследишь отарой… Так месяц куртку распростёр, где звёзды-пуговицы – парой. Коттеджик мал, огромен пирс, в садках безмолвствуют форели, Привычный предвкушая пир… Над миром звёзды-асфодели Цветут слезами в три ручья, как аватар на горных склонах, Нам не оставивший ключа от птиц, чирикающих в кронах. Я слышал, как, вздымая мох, грибы ворочались в берлогах (Боровики) … Плескался лох, глуша уклеек у порога Реки, чей приторный рукав засунут в лес, как шапка в шубу. Берёзы полоротый кап зевнул, выказывая зубы. Поднялся ветер, трав ковёр чуть вздыбился от изумленья, Когда я потушил костёр и сдул с ладони вдохновенье. Папаху озера, багрян, перечеркнул околыш солнца… Как Маннергейм был ни упрям, чуть меньше стал приют чухонца.

Фейсбук

Я собираю залы размером с Пантеон… Сидят: Дерсу Узала, знакомый фараон, Джон Сильвер, Азазелло; и огоньки болот Порхают оробело, и кот – не Бегемот — Уставился в программку (не верь своим усам!), Шерхан приводит самку, какую покусам; Разносчики поп-корна, из хижин дядя Том На Джерри непокорно взирает в метроном. Как съеденные пешки, что в свите у ферзя, Не гномы Белоснежки, а гоблины, скользя, Забились на галёрку… Неярок рампы свет, И бродят кривотолки, сходящие на нет. Лафа теперь поэту: зал – торбою – набит. «Карету мне, карету!» – за Золушкой кульбит — Принц Гамлет. Начинаю… Все обратились в слух. Как снег на Гималаях, обожествлён мой дух! Двенадцать! Сидя в тыкве и семечки луща, Я не могу привыкнуть к засилию клеща. Сражён болезнью Лайма, я вывалился вон — Мне троекратно лайкнул, под мухой, князь Гвидон.

Эстафета

Цветёт навстречу «скорый», черёмухой цветёт, Вдоль старого забора и надписи «Учёт» — На магазине сельском, где пусто, как в душе… Мой друг живет под Вельском, на третьем этаже Хрущёвки. Хрущ рейтузный, полвека – в женихах, Он ходит в лес арбузный с корзиною в руках, Он караулит эхо и собирает мёд… И не к кому поехать мне от своих тенёт. Я забираюсь в поезд, в привычливый плацкарт, Молчат душа и совесть, как требовал Декарт. С настойкой к проводнице настойчиво стучусь, И разговор на спицах не вяжется, ни юсь… «Алёнушка» (конфеты), поспешная лизня. Как жезл эстафеты, ты передашь меня Буфетчице вокзальной, та – рыночной вдове… Просёлок инфернальный, и ветер в голове. Краплёною колодой неугадальных карт Сижу я у комода и выправляю фарт. Не в фартуке – фортуна, в переднике вдова Мне задевает струны, звенящие едва. Душа уже не ропщет от прошлого потерь… Записка: «Если бросишь – ключ положи под дверь».

Оболочь

Засушливые руки июльского дождя… Умру! Умру от скуки, немного погодя. Куда пойти? Плащ деда мне, мелкому, велик. Я скромно пообедал, уселся среди книг… Пиратские пиастры, облитые вином, Краснеют, словно астры на клумбе под окном. Болтаются вороны на реях-проводах, У абордажных клёнов свет месяца в зубах. Надеялся напрасно: вновь парусина туч И морось, словно масло, грозы скрипичный ключ. Майнридствуют мароны (меня не выдают!), Осины-макароны и пенной лужи брют. Серёжа дочитался до ручки. Входит мать — Я сплю (подушке – взбучка, и в пёрышках кровать).

Поминки

Кто пришёл, как медведь косолапый, на поминки? Кто рюмкой частит? Кто, сморкаясь в ушастую шапку, прокопчённой фуфайкой смердит? Всамомделешне, или по слухам, что умершему – пухом земля? Выживая – кто телом, кто духом – прозвенят за окном тополя. Чем пьянее толпа, тем плачевней… Сколько зим я здесь жил-не тужил! Деревенька Косые Харчевни, где земля вылезает из жил… Я поставил бы в центре Вселенной этот стол, как закваску под гнёт. Если врезать соседу поленом, вряд ли ухом сосед поведёт. Слишком ранняя выдалась Пасха. Ты, причисленный к лику святых (О покойнике), спросишь про нас там, кровь сосущих, поющих – живых? Как-то всё обошлось без скандала, огрузнел полоумный сосед И уснул, подоткнув одеяло… Свечерело… Защёлкнул браслет Бог над пажитью (туча и месяц) … Я пошёл покурить на крыльцо… Так… минут через пять, через десять – от мороза сгорело лицо.

Прогулка

Я строил терем подсознанья, гнул гидру вечности в дугу, Грыз древо жизни, как пиранья, варился в собственном соку. Теперь я славен и увенчан какой-то колкой лабудой — Пасу безропотных овечек совместно с Буддой… Бородой Тряся, от гордости, помятой, я поливаю деревца Из лейки, взятой из «проката», по мановению Творца. И всё мне ехало-болело, холоднокровная душа Однажды покидает тело, прогуливаясь не спеша Местами, где бывал при жизни… Особенно приятен бор, Где пни отечества на тризне плетут пеньковый разговор. Отмечу речку, под обрывом касатки-ласточки снуют, Разнокалиберные ивы наивно создают уют. Как будто в яме оркестровой без дирижера скрипачи, Вслед за пасущейся коровой межою следуют грачи. Однако выходной закончен, мой светодень – за ратный труд… Звенит призывно колокольчик, к вечерне грешников зовут.

Лассо

Проглатывает время друзей моих шаги… Так падает на темя из мертвенной реки Вода. Горит, заманчив, болотный огонёк, И лошади на ранчо свиваются в клубок, Как листья у дороги… Над прериями – смерч, Отряхивая ноги, стучится в двери смерть. Лассо – для англосакса, распахнутый загон, Чернеет снег, как вакса, и опадает с крон. В уме перебирая молитвы и слова, Я тихо умираю, дышу едва-едва… Луиза… Как расплывчат твой отрешённый лик… Я вижу: Бог – улыбчат! Он – мой отец-старик!

Тимуровец

Если что, я умру перед смертью, чтоб в глаза мне её не видать, Письмецо набросаю – в конвертик – и приклею на скотч за кровать. Буду тенью бродить по деревне, в колотуши стучать для сельчан: Нет пожара! Сгорают деревья на закате, где сонмы семян Звёзд, чьи мною прославлены будни, где дымится роса у крыльца, Где в колодцах водица остудней, чем скупая слеза мертвеца. Пригляжу за порядком на грядках, стану пугалом или орлом, Чтоб плясала луна – не вприсядку, а работала, как метроном… Я в соседском уставшем заборе вставлю доску, опрыскаю сад… Поучаствую в певческом хоре оглупевших, занудных цикад! На старуху случится проруха, слеповата она и глуха: Там, в письме – своеволие духа и загадочный вензель стиха.

Сужение

Природа сузилась, что странно: тесны ответчикам гробы (Невольно вспомнилась лиана и калабарские бобы). Едва протискиваюсь в двери сырой приземистой избы, В чащобах измельчали звери, воронкой сгрудились грибы. Иду… «Сужение дороги» – что сей указывает знак? Напоминание о Боге? Или о том, что я – дурак? Не лезь в кротовое отверстье, в ушко игольное не лезь, Где смолянистый запах смерти с косою острой позарез; Не суй свой нос, из любопытства, туда, где горизонта щель, Не стой, как сенокосный рыцарь, в полях за тридевять щавель, Не лезь в расставленные сети, не объячеишься, как язь… Кричат испуганные дети, горит разбившийся уаз… Ты спас их голыми руками. Кто вспомнит подвиг твой, герой? «Ме-ня!..» – сивушными рывками хрипел папаша, сам не свой, Зажатый рулевой колонкой… Как мел, мальчишка в синяках И девочка, как похоронка, в моих трясущихся руках.

Почтальон

Героика герани, архаика ольхи… На заоконной раме – сентябрьские штрихи Дождя. Проходит лето… Как стопочка паллет — Печенье… Есть конфета, лишь настроенья нет. Одутловатый чайник шипит – борец сумо, И пряником печали впечатано в трюмо Лицо моё… Отчаян потусторонний взгляд, Есть город Карачаевск – черкесский, говорят. Туда ли мне поехать или остаться здесь? Расколотым орехом – перед глазами весь — Идёт просёлком с вестью дурною почтальон, Пожалуй, выпью «двести», пока не обозлён. Паслёновые сплетни с пришедшим разведу — О пережитом лете, о вечности в саду, О предпосылках снега на праздник Покрова, Несмазанной телегой – слова, слова, слова.

Злая собака

Рукопожатья берегов прерывисты, цепь островная имеет затрапезный вид… Холодный ветер с обшлагов туч стряхивает дождь, который семенит по свежескошенному лугу… Дождь незначителен, и нуден, и начинает досаждать на фоне царско-сельских буден мне (профиль мой иуден). Я буду нежно воровать в полях неубранный картофель колхозный – кстати, где колхоз? (напоминаю вам, что профиль мой – клерикальный симбиоз). Что жрать? Зима не за горами, с пятном чернильным Михаил сообразил покончить с нами: спиртное, сука, запретил. Один мешок продам соседу за жгучеротый самогон… Обидно, что индюшку в среду стащил какой-то Бибигон. Мы все становимся ворами, когда пустеет требуха: я «срезал» лес на пилораме, как яйца – евнух ты (ха-ха) — Да, петуху, небось, подумал, что комару: избави Бог! Стоят, как депутаты Думы, девчонки по краям дорог… Размыслив пьяно и безбожно, повесил щит на огород: «Собака злая – осторожно – здесь и ворует, и живёт!».

Засуха

Длилась засуха, на суахили разговаривал лес… Духота: Рухнул в обморок в тесной могиле, как гнилая опора моста, Мой сосед – деревенский копатель, штатный увалень и водкохлёб… Как бревно на речном перекате, мы несём паутиновый гроб. Грех великий, но ставим на землю. Горький пот разъедает глаза, Как оса, что сползает по стеблю, на щеке выкипает слеза. Трое нас набралось, похоронцев, в стороне полу-вымерших сёл, В медном озере – влаги на донце, ветерок обозначился, квёл. У погоста берёзы, что кости, пообглоданы жуткой жарой, Злое солнце – ведром на помосте… Об него спотыкаюсь ногой, Воротясь, после службы не в дружбу, в дом – гляжу, как трещат косяки, Как вздыхают на пойме калюжной обмелевшие воды реки.

Идиллия

В сыром карабкаясь тумане, поднявшись на гору, узрел: Селенье, как медведь в капкане, ворочалось… Родник звенел. Вдоль тугоплавкого потока распространялся юный свет — Шурша осокою, протока переливалась, как браслет. Солонкой жёлтой на скатёрке – кувшинка-боди на листе, И сонный ворох краснопёрки рябил на ласковой воде. Коровы, «мыкая» картаво, в реке стояли по бока, Их разношёрстная октава звучала, как дрожит рука, Когда почувствует поклёвку, но я сегодня – не рыбак, А созерцатель, что неловко и непривычно, вроде как. Паром отчалил, сенокосцы канаты взяли в оборот, Подумалось: всё в жизни просто, когда – вниз маслом бутерброд!.. Неровно задышало небо, поднялся лёгкий ветерок… Я разломил остаток хлеба и лето завернул в кулёк.

Акриды

Люблю абиссинское небо, Люблю крокодильи холмы… Кишит саранчою Эреба Пристанище вечныя тьмы. Всерьёз озверев в Уссурийске, Как тигр Узала-оглу, Я вижу над небом российским Тягучую, тучную мглу. – Куда ни приеду – темнеет. Подай керосинку, кадет. – Поручик… (как снег, пламенеет Ответ Гумилёва – в ответ). Люблю кулебяки на ужин… Кулибина чудо-чугун Дымится, но едет… Хорунжий! Гарун-аль-Рашид-аль-Гарун. Темнее, чем в царстве Аида… Напрасен избыточный гнев: Как гунны, приходят акриды И губят обильный посев.

Театр

В ночь всенародного признанья меня узнал ядрёный груздь. Похрустывало мирозданье, как зайцы листьями капуст, Мне аплодировал просёлок резными створками окон: Мой путь был долог и недолог, как Лаокоон, измождён. Рот распахнуло заозерье, навзрыд кувшинками блестя. Луг согласился в подмастерье – чтоб без единого гвоздя! Для развлечения Катуллу нёс пряный лес таблички пней… Мою печаль как ветром сдуло, ночь стала утра мудреней. Рукоплескалась в речке рыба, дробил кузнечик чехарду, Порхали бабочки на выбор, летали птицы-Виннету. Имея навык Иисуса, скользнул по глади водомер (ка) … Становилось грустно. Трубило солнце-пионер.

Поездка

Возле города мёртвого N, километрах в четырехстах, Есть живая деревня В, вознесённая для Христа. Я приехал в деревню В, обошёл остановку А: На водонапорной трубе – гнездо аиста. Белый ветер зимой – метель, жёлтый – осенью, в листопад… Я увидеть тебя хотел и спешил, шагал невпопад. Погрозила церквушка мне, как перстом, золотым крестом: Мол, скитался полжизни где? – Покрещусь, расскажу потом. Под кладбищенскою сосной, отдавая умершим дань, Где могилами вкривь и вкось взбудоражена глухомань, Постоял я часок-другой, поразмыслил о том-о сём… Покормил печеньем ворон (был закат багровее сёмг). Мне подумалось неспроста: нашей встрече – каков удел? Водки выпив, утёр уста… (Я увидеть тебя хотел…) Воротясь к остановке А, я успел на последний рейс. Убегали столбы назад… Я рыдал, обнимая кейс.

Город

Пустопорожний город, и голуби внахлёст, Как огород, прополот небесный свод – без звёзд… Слюнявые собаки, мигающий тоннель Застёгнут, как Акакий, в суконную метель. Игла Адмиралтейства сквозь тучи-канапе. Звенит гиперборейство в коленчатой трубе. Ведь если город вечен, тогда он точно – мёртв, Он обесчеловечен, он свеклою протёрт: Чернильней каракатиц, синильнее чернил — Родитель и каратель, воитель и зоил. В сыром его колодце я, как ведро, гремлю, Где Бродского уродцы, которых не люблю, В обнимку и вповалку, а кто – особняком — Поддерживают балку над каменным ларьком. Выписываю вензель (приподнят воротник): Боюсь, как бы туземцы не сняли пуховик.

Транс-аэротур

Пустые разговоры о странных берегах. Я думаю, что поры преодолеют страх, Я думаю, что – хором – преодолеем стыд, поверив в уговоры бездетных эвменид. Я думаю, что скоро… Но думаю – вчера: на грядке помидоры, как отблески костра. Не помню, что случится на странных берегах – как смазанный горчицей, в ключице ноет страх… На грядке помидоры, созрев, сошли с орбит; застенчивостью вора превозмогаю стыд. Костёл костра пылает на странных берегах, меня ниспровергает преодолимый страх. Мне стыдно, но, стараясь стыдливость превозмочь, я искренне пугаюсь, когда смеётся дочь. У сваренного рака – глазища из орбит, я помидорно-маков, когда теряю стыд. Пустые разговоры, церковные кресты… Я думаю, что город увижу с высоты (Без крыл – не боязливо, терпимо, что я гол), – и ангел кропотливо несёт меня, беспол.

Паводок

Глядит на волглые дома река водонапорным взором. Тень утонувшего забора, как тень минувшего сома… Ульянов-Ленин – в шалаше, сижу в палатке на разливе, Мой остров (лодка Фаберже привязана к мочальной иве)… В пустопорожней голове – не план рабочего восстанья. Вельбота рубчатый вельвет… Приплыл сосед без опозданья. С ним «литра» водки, хлеб и лук, сырок, подушечки-конфеты, Соль, перец, сигареты «Друг», на всякий случай – сигареты «Аврора», крепкие, как ром, который продают в нагрузку (Мы ром и с одури не пьём – тем более, переводить закуску?). Пришвартовалась детвора – рыбодобытчики за пайку. Кто сучья пилит для костра, кто продевает в обечайку Свинцовую пеньковый шнур, кто перетряхивает сети… Мы объявляем перекур, чему обрадованы дети. Расчёт: по жереху на нос; плотвы, язей – бери, сколь хочешь… Обширен стал Моложский плёс: не облетишь, не обхохочешь. Прошло полжизни… Наяву гляжу на паводок с откоса. Я жил, теперь ещё живу, ругая мертвенное плёсо, Систему шлюзов, мудаков-мелиораторов, свободу… Реке не хватит рукавов, чтоб слёзы утереть народу.

Лабискви

Как посиневший подбородок (я на рыбалке день-деньской), Посыпав снегом околоток, нависла туча над рекой. Во льду просверленные дыры – кругом, как заячьи следы, Дуршлаг, охотничьего тира мишень, кротовые ходы. Мне странно, сонную мормышку подлещик нежно теребит, Так, пенкой поднимая крышку кастрюли, молоко кипит. Перерыбачился, морозом стянулась лунка, и рука Ошпарилась – не о мимозу – о ручку кружки молока? Внезапно помутнел рассудок, я, продираясь через лес, Увы, не помнил время суток, стуча зубами полонез. На соснах, елях – вместо шишек – дрожа, топорщились ерши, Цепляясь за набор мормышек, как будто за волосы вши. Я ел их, мёртвыми губами шептал: «Лабискви»… – (без ума), И сердце, превращаясь в камень, тащило в прорубь, как сума. Потом погонщик маламутов и – в лихорадочном бреду — Лабискви, снега перламутр, орава орков на Ski Doo… Холодный Доусон, в салуне я сыплю золотой песок Лабискви между полнолуний и виски делаю глоток…

Ваня

В чём смысл сна, в чём осени капуста: безлюден ошинкованный лесок, Стиральною доской – а это грустно – ребрит воды серебряный поток. Я вспомнил, как собрал безгубых устриц, а ты заправила косичку под платок… В чём невидаль обманного тумана: грибы-лазутчики на голубиных мхах Едва приметны (что немного странно), и холодно удерживать в руках Корзину… Я спросил Ивана: «А рожа почему вся в синяках?». В чём правда и ожиданность ответа: «Подрался с братом – он обидел мать… (Приблудная собака – что приветно – вдруг перестала нудно завывать…) Неловко мне рассказывать об этом… и несподручно грузди собирать». В чём смысл человеческих страданий (заплывшим оком – солнце в небеси): «Я помогу, поделим вровень, Ваня, ты, главное, до дому донеси…». Ириской, завалявшейся в кармане, сердечко слиплось… Господи, спаси!

Электрик

Не прячь глаза, как прячет филин полёвку в тёмное дупло, Когда вечерний свет оливен, и ливень тормошит стекло… На листьях – водяные знаки, как на купюрах… Журавли Порой – застёжкой на рубахе, порой – крестами на Нерли. Соединительною тканью – дождь – между небом и землёй, Вода – барашковою бранью, дорога – кольчатой змеёй. Казалось, можно подтянуться, как по канату, до небес, Луны замызганное блюдце, что иногда ворует бес, Почистить, привести в порядок гирлянды выгоревших звёзд: Чтоб выкрутить – как лук из грядок – и вывесить на старый мост… Вдруг по нему, а так бывает, пройдётся с зонтиком Она — Звезда, как лампочка, мигает, блестит крамольная луна.

Роммель

Глухую ночь провёл в соломе (осенний проливной каприз)… Наутро объявился Роммель – пустынной пашни хитрый лис. Он всё высматривал в бинокль мышей позиции в меже. Тащились тучи, словно рохли, скрипя на каждом вираже. Перипетии пораженья не вспомню: только белый флаг Луны, как символ подношенья дождю, убавившему шаг. Что снилось? Я – в сырой траншее, армады «Тигров» и «Пантер», Вши, расцарапавшие шею, убит ближайший офицер… Ору: «За Родину, ребята!»… И бесконечно длится бой… В соломе – холодно и свято. А Роммель хвост поджал трубой.

Пни

Как нерв, зажатый между позвонков, я слышу эхо срубленного бора: Стучащий дятел, клёкот сапогов, подков по водопаду косогора… Как свежеиспечённые блины, двоякодышащие проруби Вселенной, Над коими – холодный снег луны… Луна звенит монетою разменной. Как олухи, стоящие в углу, подсолнухи, что явно не дозрели. Вы – фары, оплавляющие мглу, обманщики, особенно в апреле. Я – Урфин Джус средь срубленных солдат, в истлевших листьях Изумрудный город, Когда я слышу эхо-листопад, меня берёт отчаянье за ворот. Похожи на тенёта паутин, на гамаки, качающие время, Всплываете кувшинками из тин, таращитесь, как на Данаю Рембрандт. Порой на солнце щурите круги, становитесь, как я, сентиментальны, И ваши слёзы, словно мотыльки, преображают мир лесоповальный.

Терапия

На мануальную траву прилёг во время сенокоса — Мой сон разламывал халву и сыпался песком с откоса… Как спичек полный коробок, когда трясёшь его над ухом, Как стог, кренящийся на бок, отмечен звёздной оплеухой, Звучал мой сон… Алаверды: Бетховен – «Лунная соната» Лилась росою на цветы, растерянно и глуповато. Луна, как на резинке шар, какой во время демонстраций Мне покупал сосед-клошар… И, словно муха-папарацци, Я доставал буквально всех: Альенде, Брежнева, Фиделя, Курсантов (Фрунзе, ВоенМех) и пуделя Эммануэля. Увлёкшись, сдёрнул капюшон, который оказался бантом; Кривляясь, как месье Крюшо, стал кумачовей транспаранта. Мы снова свиделись, учась в микрорайоне, по соседству… Мостками – в школу, через грязь, прохлюпало, как носом, детство. Пока внезапный ветерок из туч растасовал колоду, Мне думалось о том: кто Бог?.. Так и не выдумалось сходу.

Русь

Звезда – на нитке шелкопряда, сельджук – на Шёлковом пути. Луна желтеет, как Невада-пустыня (месяц-травести?)… Над муравейником Хеопса летит с фонариком светляк. Дорога – скользкой мордой мопса – ребриста… Бархатная тля, Как лист серебряный, порхает. Поймаешь, на руке – пыльца. Туман – духмяным расстегаем – скрывает противень крыльца. У церкви крест приподнят к небу – крючком открывшейся двери. Как затвердевший мякиш хлеба – стог. Что ни говори, Прекрасна Русь! Обильна полночь росою крокодильих слёз… Не до конца отдёрнут полог, но полно медоносных звёзд. Дыши, пока тебе живётся, смотри необратимый сон… И помни: там, где тонко – рвётся, где бьётся – раздаётся звон.

Транссиб

Как целомудренности пояс, вблизи вокзала – скорый поезд… Ключи у стрелочника (рыцарь, неугомонный тамплиер)… Успел, бедняга, так «нарыться», что юный милиционер И вся ремонтная бригада, сажая дядю в «воронок», Была в действительности рада услышать свист и храпоток. Мы тронулись… Огни вокзала погасли, виделась река, Где, извиваясь, ускользала луна, как линь от рыбака. Колеса – пишущей машинкой – стучали, дребезжал стакан. Крабоукладчица (!) с простынкой, кружок лимона, как аркан. Петелюшка моя, чужая, свободен я и неспроста Сижу, за окнами верстая метельность чистого листа, Скупую образность посёлка, где крыши домиков в снегу… Как брешь, в моей головоломке: крабоукладчицу (!) – смогу? «Квалификация какая?» – спросил я, чёрт пойми зачем. Она смекнула, прикрывая рукой тропинку в Вифлеем… «Я мастер высшего разряда…» – сходя на станции, мельком Заметила и гордым взглядом прожгла, как простынь утюгом. Простор. Ощерились вороны. Луна с кадилом и кайлом Явилась не на разговоры. А на поминки о былом…

Дюймовочка

А перелётная звезда с цветка сиренево-ночного, Как васильковая вода обратно из ведёрка в омут. Щитоподобный водолюб – на распустившейся кувшинке, Утёнок, распахнувший клюв и ловко ловящий дождинки, Дозорщик (это стрекоза с винтообразными крылами) Перелетает, и слеза меняет мир перед глазами. Не рак, отшельник-восковик, назло беснующимся осам Ворует мёд. Гриб-дождевик огромным белым пылесосом Пьёт влагу… Бурый грибоед уселся на его макушку, И проклинает белый свет – ку-ку – невзрачная кукушка. Свет мимолётным мотыльком упал Дюймовочке на плечи, И облака – не в горле ком, не острова на междуречье… Она венок себе плела, она не чаяла увидеть, Как, намочив себе крыла, по полю конопатый витязь Бежал навстречу. Он принёс не украшенья, не помаду, А осень перелётных звёзд, вечерней нежности прохладу. Прошло четырнадцать веков или одиннадцать мгновений… Жук-богомол, как богослов, на камень, обхватив колени, Уселся. Рукоплещет зал: улитка, бабочка, кузнечик, Слепень, лягушка, стрекоза… и звёзды, тёплые как свечи.

Риф

Я так хотел бы умереть: Как остов, обрасти кораллом, Чтоб удавалось подсмотреть Каранксов, розовых и алых. Тогда б акула плавники Чесала о мои лопатки, Окаменевшие соски Моллюски трогали украдкой. Жестокосердный осьминог — Проклятье маленькой вселенной — Свивая щупальца в клубок, Мой мозг сосал, прикосновенный. Аквалангисты чередой, Сверкая фотоаппаратом, Рыбодобычливой стрелой Проткнули сердце мне, как атом. И сердце, мёртвое давно, Вспорхнув растерянной медузой, Мятежно стукнулось о дно Дрейфующего сухогруза.

Новогоднее

В плену ленивых меланхолий, как в паутине, тине дней, Я – ёлка ряженая в холле, где больше взрослых, чем детей; Где за оконцем город, ялов, звенит трамвайною дугой, Где спелый торт – корзиной ягод, где «ступа с бабою-ягой» На красный оклик светофора летит, как модное авто… Где шпага герцога Рошфора пронзает купол шапито. Театр – вешалка, а значит, мой полушубок – декабрист, Бинокль, воспринятый на сдачу, по-левитановски лучист. Я выбрал праздничную пьесу: лежит Офелия в воде… Как томно дрогнула подвеска, скользнув по краю декольте Разволновавшейся соседки (на вид ей – возле тридцати)… Я говорю, как Фауст – Гретхен: «Мадам, нам явно по пути». Как огоньки святого Эльма, такси на площади мирской, Мы доезжаем до Удельной, а кажется, что до Ямской. Я – Гамлет, маковка собора – как череп Йорика… Рассвет. Я избегаю разговора с прохожими, которых нет.

Сезам

Я думал, что смерть одинока – она многолюдна, увы — Как ветер, свивающий локон осенней уставшей травы. За ней наблюдают предметы: дозорные звёзды, роса, Деревья, от яркого света лукавые щуря глаза; Икона, висящая в храме, что видела много смертей: Твою – фотокарточка в раме, чужую… Свистит коростель. Мир сведущ и не обезличен, он жадно следит за тобой: Зачем ты уходишь, что ищешь, когда не вернулся домой? Я с возрастом стал осторожней, я слышу, не веря ушам, Как Орша беседует с рожью, как вздорит с Ван Гогом сезам.

Календарь

Деревня в ладонях уезда жужжит любопытной пчелой, Плакаты партийного съезда линяют на стенке сырой… Киношка в субботу, танцульки, прямая дорога домой, Где ветер играет в бирюльки – с травою, пропахшей росой. Сырые следы самоката, метущий обочину клёш… Любовь, что случится когда-то, навеки забудется, всё ж. «Пятьсот миллионов бегумы»… Россия – кровавый Штальштадт. Листаю на кухне угрюмо, навзрыд, иероглифы дат. Забавный такой календарик… Сегодня Учителя день. Мой друг, птеродактиль-комарик, отбросил зловещую тень. Я долго боролся с собою, но дольше боролся с тобой. Сгорают гирлянды героя на праздничной ёлке рябой. Слащавые воспоминанья ползут, как конфеты-«рачки», В озёрную тьму без названья, где плавают неба клочки.

Лоухи

В Мюллюпельто советская финка нам, продрогшим, варила уху… Караси – то ли золото инков, то ли медные листья на мху — Дребезжали в корзине… Смеркалось. Пререкались лягушки в пруду. Ускользала бугристая алость облаков за крутую гряду. Словно клавиши фортепиано, черно-белая стая сорок Из-под ног молодого тумана упорхнула и села на стог. Как волшебная мельница Сампо, в котелке колесила уха… Пузыри, наподобие ампул… плавники, чешуя, требуха — Атрибуты ночного гаданья возлежали на грязном столе… Над избушкой цвело мирозданье, будто Ленин сиял на рубле. Самомолкою – мельницей Сампо финка пальцами мяла куски Грубой соли: «Попробовал сам бы… Растолчёшь и умрёшь от тоски». Как тверда соли каменной пачка! Не прожать, не согнуть, как горбыль… Финка вздрогнула, что-то кудахча, соль веков, перетёртую в пыль, Отдала мне: «Держи, Вяйнямейнен», – и рукой указала на дверь, — «Бросишь в воду солёную жменю, если вздумаешь мыться теперь».

Сумерки

Воды осенней водевили, Вдовеет водорослью свет. Линь, проявляющийся в иле, — Монета медная в могиле, Местоимения планет. Ветлы щетинистой вальтрапы Шуршат под сёдлами пурги, Ель, прикапканившая лапу, Просёлок, снявший сапоги, Топырит избы, словно пальцы, Ногтями окон напоказ… Бродя в душе неандертальца, Свет пенен, как вспотевший квас. От лампы тусклой керосинен Свет, имплантированный в кость — Титаником – не очевиден, Завуалирован, как злость. Не будь с рожденья скудоумен (Подумал старосветский вяз) — Я свет, как библию игумен, Укрыл от посторонних глаз…

Письма

Плавают на поверхности сетчатого пруда Листья, как письма верности… Плачет по ним вода. Бродит луна, оплавлена, словно вспотевший воск. Письма не озаглавлены, письма плывут под мост… Некоторые зачитаны до поминальных дыр, Свёртками нарочитыми, свёрстаны в пир и в мир. Будто звезду мигальную, я подношу свечу, Тайную и опальную, вечности по плечу. Литерами размытыми, рыбою (сам с усам) — Письма ладонью вытру я и покрещусь на храм. Сердце, что медный колокол, гулок его набат… Холодно, очень холодно. Письма в руке дрожат. Если бы изначально мне письма поднять с земли — Не было бы печальнее песни, чем «Журавли».

Вдова

Они, придя, торжествовали. Глушили мутное вино. Луна шинелью на привале лежала, видима в окно. Пока вдова, что было в печке, на стол метала (были щи), В обличье недочеловечьем, икали пьяные хлыщи. Один (скотина, не иначе) рванул на женщине испод И, оседлав её, как клячу, арийский вывалил живот… Детей – а в доме были дети – на холод (а по-русски, на…), «Тридцатьчетвёркою» в кювете сгорала зимняя луна. Меня отец лупил, за дело, чтобы запомнил до сопли, Кто вытащил Отчизны тело, ещё живое, из петли.

Конвоир

У меня на сегодня есть важнее дела: Прегрешенье Господне в том, что дал мне крыла, Обоюдную лиру, золотую весьма… Как сказать конвоиру, что свобода – тюрьма? Вот бы он возгордился и решил чифирнуть, Дверь открыл и открылся добрым зекам чуть-чуть, Покрестившись заочно, вывел нас на простор… И лежал бы с заточкой под ребром до сих пор.

Блокада

Ночь тяжеловесна, полночь тяжела, дождь идёт отвесно, как стоит скала. Мостики да пристань, тополь у реки, словно старый пристав, дует сквозняки. Звёзды, как лампадки, спелая волна… Выступом лопатки полая луна. Плёс не оторочен, как тесьмой диван… Ряженкой, просрочен, зыблется туман. Что с тобой случилось, закадычный друг? Сделай божью милость, появись не вдруг. Разверни гармошку, разбери басы – лунную дорожку лесополосы… Я просить не в праве мёртвых ни о чём, в дольчатой оправе месяц, золочён. Непогоды встречность – оспой на лице, смерть ещё не вечность (Ленинград в кольце). В полынью от бомбы грузовик скользнул (нет пожарной помпы – откачать слезу)… Холмики-шеломы, братская гора… Горечь до оскомы, завтра – как вчера… Крысы-людоедки по углам дворов, чёрный труп соседки, как вязанка дров. Бог эвакуаций, глав-акционер, да солдаты-братцы разномастных вер Подсадили, сжалясь, часть семьи моей… Так закрылась жалюзь прокажённых дней.

Кириллица

«Ять» шёл по «Ижице» угодий, как за Кириллом брёл Мефодий, Крутя п«Ер»стом в ноздре… «И» водит рогами православный бык. «Зело» – коровами на броде – русалки приобщились к боди… Язык (от жажды) псом привязан к гортани, слышится молва «Слово»охотливого вяза, чья обрусела голова. «Земля» «Наш»ёптывала ересь («Пси» -фактор): облако – «Кси»лит… За ним «Ук»рыться вознамерясь, «Ща»вель: «Омега», – шелестит. Коровы кушают «Мыслете», как дев«Ерь», «Ша»стающий бык. «Он» гнёт растущую в кювете люцерну, издавая мык. «Глаголь», тропа – туда, где ведьмы в глухом лесу: «Аз», «Буки», «Веди»… Где стог, как «Ферт», стоит, флиртуя, с рекой, грохочущей на «Рцы», Поют «Покой» (йот) аллилуйя низколетящие сквор«Цы». Дрожат стр«Е»козы, как мембрана, но говорить об этом рано, «Добро», похожее на дом, летает по небу вверх дном. «Фита» (поправл«Ю»сь, фитофтора) облюбовала баклажан, Что «Есть» проблема, о которой умалчивает на«Хер» РАН? «Зело» «Червь» точит одуванчик, комар попискивает: «Юс»… Царевны-лебедь сарафанчик прозрачен, что глядеть боюсь. Бок о бок, словно «Како» с «Иже», мы затеваем карусель, Где «Твёрдо» – это, что пониже, а «Люди» – сладострастный хмель.

Голод

Ветер горе гонит, как полы метёт, горло, что предгорье – кадыком вперёд. Листья, словно нечисть, посреди двора, корабельною течью треснула кора… Остовом осины, мачтою сосны, рванью парусины осени-весны, Чайками на реях, как на проводах, греется и реет повсеместный страх. В шелудивом поле – грязь и недород, пастбищные колья – вот и весь народ. Не тяни ладошки, здесь не подают, палехскою ложкой за усердье бьют По лбу… Колокольный высунут язык. Умирать не больно ежели привык… Семеро по лавкам, а восьмой – в гробу, галкою-чернавкой села на трубу Смерть и примечает, кто на завтра худ, словно продевает голову в хомут. Вдруг случилось чудо: едет продотряд, в продотряде люди, как винтовки в ряд… Пожалели деток, сбросили мешок… Да пяток конфеток… Так… На посошок.

Сталинград

Созревшим эхом виноградин стучал над оттепелью град. Гудит земля, которой ради, я стал душой, как Сталинград. Душа, как чёрная воронка, затянута теченьем лет (Оплаканная похоронка, где горьких слёз желтеет след), Перебинтована, как рана, и с кожей выдраны бинты, Но кровь не сыплется – что странно! – весенним градом с высоты. Открыть, как ободрать коленки, замок, царапая ключом… Душа моя в Кремлёвской стенке лоснится красным кирпичом. Скажу, не мудрствуя лукаво, друзьям, как всё произошло: Она устала от накала, её скоробило, свело Холодной судорогой снега – терпенью всякому предел Приходит… Что до человека? Он – постарел…

Тряпка

Зыблемо и зябко свет дрожит луны, половая тряпка ненавидит сны. Там, где умывальник, ёрзает она, как большой начальник в портупеях сна. Помню: ты намыла грязные полы, я пришёл унылый, спирт из-под полы Выдал мне в сельмаге тучный продавец (так отец в Гулаге «проглотил» свинец). Спирт я вылил в кружку, приложив ладонь, выпил за понюшку, развернул гармонь… «Валенки» состряпал… Ты, содрав кольцо, половую тряпку бросила в лицо Мне – поиспугалась, дёрнулась к двери, сердце низвергалось у тебя внутри, Думала: ударю… Нет – я промолчал, заливая харю, блеял и мычал. Было не до смеха, минули года… Я к тебе приехал, щёголь хоть куда: Новенький тулупчик, чёрный «Мерседес», а в глазах, как супчик, закипает бес… Мы с тобой обнялись, улеглись в постель, долго целовались, чтоб прожить досель. А чучундру-тряпку (не простой момент) я отнёс на грядку – пугалу в презент.

Орда

Ордынство осени… Листва – быстрей, чем конница Батыя, Опустошает закрома пространства, ставшие гнедыми. Мне нравится, когда светло и своевременно-прозрачно По тихорецкой речке плот хромает, как худая кляча. Так иго для моей Руси текло уныло и беззлобно… Глаза тараща, караси дрожат на сковородке лобной, Томятся, как моя душа в сметане волглого тумана, Как на Угре без барыша два породнившиеся стана. За триста лет народ в народ вошёл, как нож заходит в ножны… Как гоголь в моголь… Я – монгол… и русский, но немного позже.

Тропы

На подзоле, в подоле холодной, огибающей вечность реки, Не заросшей тропою народной мы, чуть свет, понесём туески. Помидорное солнце в камзоле, вздорный щебет пернатых шутих, Одиночество, съевшее соли пуд, понуро бредёт позади Подростковым размашистым шагом (кто успел, тот и смел, говорят)… Вот грибы, в виде шашек и шахмат, на доске беломошья стоят. Я запомнил народные тропы. Нет в помине народа теперь. Приезжают на джипах циклопы и разлаписто ломятся в дверь. Развороченным мхом, колеями, кучей мусора – лес напоказ. Солнце потными тлеет струями, прикрывая единственный глаз. На реке – тоже самое: лодки, сети, ругань, огни фонарей… Спит деревня, пропахшая водкой, прозябает душа до костей.

Гобелен

Необратимо вечен, неотвратимо гол, сочится, огуречен, берёзовый рассол — На добрые поминки об уходящих днях… (стихотворенье Глинки), и гобелен в сенях — Над шаткою кроватью пугающей ночи – там обнажают братья пудовые мечи, Юродивое войско там обряжают в путь, и мысль иного свойства мешает мне уснуть. Кровавая короста, обугленная речь… Что происходит после, как завершится сечь? Лежат, как зёрна смерти, на поле черепа, на поминальный вертел нанизана судьба… Опять температура (стенают голоса), и смерть стоит, как дура, звенит оплечь оса. Глядит определённо и теребит висок – в глазах её зелёный мерцает огонёк… Я избегаю кошек – вечерних шансонье – и не кладу горошек ни в суп, ни в оливье. Не поднимаю руку – товарища спроси – когда спешит по кругу свободное такси. Рассеян и подспуден мой взгляд из-под венца: кузнечик изумруден в глазнице мертвеца!