Центральная Азия как географический регион и зона цивилизационного стыка в узловой точке Великого шелкового пути

(Р. Н. Джангужин, Ю. В

.

Павленко, Б. А. Парахонский)

В менталитете каждого народа закреплены стойкие представления о собственном происхождении, генезисе и месте среди других этнических образований. Коллективная память и мифологемы питают национально–патриотические чувства наций и содействуют укреплению их государственности. Но коллективная (порою историческая) память поддерживает и экспансионистские амбиции современных правящих сообществ и несет в себе угрозу социальных и межэтнических конфликтов.

Центральноазиатский регион не является исключением из этого правила. Тот или другой этнос, который проживает на его территории, в определенный период занимал в нем доминирующие позиции, а потому может аппелировать к исторической памяти во имя национального самоутверждения. Так, таджики вспоминают времена династии Саманидов, туркмены — империи Сельджуков, узбеки — государство Тимура, казахи и киргизы обращаются к временам Чингизхана и т. п. Поэтому ссылка на историческое прошлое помогает понять как природу национальных амбиций, так и современную этнополитическую ситуацию в Центральной Азии.

Современное название «Центральная Азия» (что соответствует международной географической номенклатуре) введено в официальный оборот в 1993 г. на встрече глав новых независимых, посткоммунистических государств региона. До этого времени в советских источниках для обозначения этого пространства употреблялось словосочетание «Средняя Азия и Казахстан», понятие «Центральная Азия» относилось к территориям восточнее Памира и Алтая — к Восточному Туркестану (Синьцзян–Уйгурии), Монголии и Тибету.

Хозяйственно–экономический уклад жизни населения в Центральной Азии зависит от рек, искусственных ирригационных сооружений и оазисов с благоприятными условиями для земледелия, на базе которого возникали и развивались древние цивилизационные центры региона. Эти ведущие хозяйственно–культурные центры располагали соответствующими формами общественно–политической организации и культуры, были взаимосвязаны и предусматривали налаженный товарообмен между их представителями. С другой стороны, между населением оазисов и степей зачастую происходили и вооруженные конфликты.

Условия ландшафта не способствовали четкому размежеванию земледельческих и кочевнических зон, как это наблюдалось в других местах евразийского континента (Китай или Русь по отношению к Великой Степи). Степи, полупустыни и пустыни прорезались реками, граничили с благоприятными для земледелия предгорьями, а по их обширным просторам были разбросаны небольшие оазисы. Поэтому для Центральной Азии характерным является скорее сосуществование и взаимопроникновение цивилизаций и культур земледельческо–городских и кочевых обществ, чем их противостояние. Это обстоятельство отразилось на менталитете населения, обусловило ряд особенностей протекания этнополитических процессов и формирования государственных образований в регионе. Ни одна политическая сила не могла продержаться продолжительное время без сохранения определенного равновесия между своими городскими, земледельческими и кочевническими составляющими.

В военно–стратегическом отношении упомянутый выше регион относительно легко доступен с северо–востока, откуда номады (гунны, тюрки, монголы) чаще всего и совершали свои набеги, а также — с северо–запада — севера, со стороны окрепшей в течение XVIII в. и осуществившей покорение Западного Туркестана в течение XIX в. России. С юго–запада регион защищен пустынями, однако со странами Передней Азии его традиционно объединяли торговые пути и интенсивные контакты с этнически родственным и культурно близким населением Иранского плато. Эти связи были настолько устойчивыми, что земледельческие области Западного Туркестана можно с полным правом считать органической составляющей переднеазиатского цивилизационного комплекса (сперва ирано–зороастрийского, а с начала VIII в. мусульманского), а прилегающие, занятые номадами степные и полупустынные пространства — его северо–восточной периферией. Вторжения персов, эллинов, арабов, происходившие в разные исторические периоды, заметно повлияли на историю и характер цивилизационного развития региона.

С востока и юго–востока Центральную Азию защищают мощные горные массивы и потому влияние Индийской и Китайской цивилизаций было не таким интенсивным, хотя в определенные периоды и весьма существенным. Китай в периоды своего наивысшего могущества (в частности, во времена правления династий Хань в древности и Тан в средние века) контролировал южные области Восточного Туркестана, по которым проходила южная трасса восточного участка Великого шелкового пути. Однако вторжения китайских войск дальше на запад, в Ферганскую долину, давали лишь непрочные кратковременные результаты. Со стороны Индии значительного военного давления не было никогда, если не принимать во внимание эпизод британской экспансии в Афганистан. Скорее наоборот — Центральная Азия служила плацдармом для вторжения в Индию индо–арийских или тюрко–монгольских племен, войск Александра Македонского, Махмуда Газневидского, Чингизхана, Тимура, Бабура и других полководцев.

Относительная доступность региона делает его ареной борьбы между соседствующими с ним могущественными державами (например, Арабским халифатом и китайской империей Тан во 2‑й пол. VIII в. или Российской и подчинившей Индию Британской империями во 2‑й пол. XIX в.), тогда как ограниченность ресурсов и эффективных средств самозащиты мешает ему сформировать собственное устойчивое цивилизационное и политическое ядро. Наиболее значительными образованиями местного происхождения здесь были держава Саманидов в X в. и империя Тимура в конце XIV — начале XV вв. Обе они имели большие геополитические амбиции и существенно повлияли на исторический процесс в регионе, но оказались непрочными и быстро распались. В целом же, Центральная Азия преимущественно находилась под властью внешних сил (персов, греко–македонцев, кушан, гуннов, Тюркского каганата, Арабского халифата, монголов, Китая — Восточный и России/СССР — Западный Туркестан), или в состоянии раздробленности при конкуренции небольших государственных образований локального значения.

Особенно тесные связи Западный Туркестан традиционно имел со странами Передней Азии, а восточная часть Центральноазиатского региона — с Китаем. Земледельческо–городскую часть Туркестана вообще можно считать северо–восточной составляющей цивилизационной ойкумены Ближнего и Среднего Востока. Начиная со времен империи Ахеменидов и вплоть до российского завоевания регион находился в зоне ее доминирующего влияния и имел с нею общую судьбу. Со 2‑й пол. VII — 1‑й трети VIII вв., благодаря включению земледельческих территорий западной половины Центральной Азии в общий ареал Мусульманского мира, их связи укрепились.

Разносторонние внешние контакты способствовали обогащению местной культуры, придавая ей в домусульманскую эпоху достаточно синкретический характер. Особенно явственно синкретизм проявлялся тогда в религиозной сфере, демонстрируя переплетение местных культов с традиционными верованиями тюрок — тенгрианством, и монгол — шаманизмом, а также, с классическим (времен Ахеменидов) и поздним (эпохи Сасанидов) зороастризмом, буддизмом (как махаяны, так и хинаяны), христианством (преимущественно в его несторианской и монофизитско–яковитской формах), манхейством, индуизмом, иудаизмом и т. п.

В настоящее время в Центральной Азии проживают преимущественно ираноязычные (таджики, пуштуны, персы) и тюркоязычные (туркмены, узбеки, каракалпаки, казахи, киргизы, уйгуры и т. п.) народы, а также некоторые другие этнические группы (китайцы, русские и пр.).

В пределах входящих в состав Китая Синьцзян–Уйгурии в религиозном отношении традиционным для коренного уйгурского населения также является суннитский ислам, однако широко представлена и Китайско–Восточноазиатская цивилизация во всем разнообразии ее социокультурных форм. Последняя все более явственно инфильтруется в Тибет и Внутреннюю Монголию, для которых традиционным является буддизм махаяны в его ламаистской форме, имеющий свои корни в Индийско–Южноазиатской цивилизации. Буддийско–ламаистская культура в настоящее время возрождается в Республике Монголия, а также в пределах Российской Федерации (Бурятия, Тува, Калмыкия).

Абсолютное большинство местного населения западной половины Центральной Азии традиционно составляют мусульмане–сунниты, при том, что персы придерживаются шиитской ветви ислама. Среди укоренившихся там людей восточнославянского (как правило, русскоязычного и в своем большинстве этнически русского) происхождения распространено православие, а евреи, местные («бухарские») и переселившиеся сюда в советское время, традиционно ориентированы на иудаизм, а в языковом — первые на фарси, а вторые на русский язык. Оставила свой след и продолжавшаяся в течение ряда десятилетий атеистическая пропаганда, демонстрирующая высокую степень религиозной индифферентности некоторых (в Узбекистане, Таджикистане и Туркменистане главным образом некоренных) групп населения.

В определенном смысле можно говорить и о том, что по основным признакам и характеристикам положение этих стран вполне корректно будет сравнивать с современным состоянием Украины. В первую очередь, по причине общего для всех этих постсоветских стран политического и производственно–экономического дискурса, позиционирующего их состояние как переходное (транзитное) от плановой к рыночной экономике и в плане становления гражданского общества, ориентирующегося (по крайней мере, на уровне политической риторики) на либерально–демократические ценности евроатлантической цивилизации.

Последнее обстоятельство дает возможность рассматривать производственно–экономический ресурс этой группы стран в контексте практического использования его потенциала, могущего реализовать совместные и взаимовыгодные корпоративные проекты, которые недопустимо слабо (и к взаимному и весьма существенному ущербу для всех их) используются.

Последнее десятилетие XX в. определило глобальную реструктуризацию всего комплекса межгосударственных отношений. Это было вызвано, прежде всего, следующими обстоятельствами:

   1.  Стремительным развитием стран АТР и в особенности Китая, превращающегося на наших глазах в мирового гиганта.

   2.  Распадом СССР, относительной слабостью России и отсутствием согласия между странами СНГ, выступающими на международной арене часто в качестве конкурентов.

   3.  Резким возростанием роли сухопутных и воздушных трансъевразийских коммуникаций и товаропотоков по сравнению с доминировавшими с времен Великих географических открытий морскими.

   4.  Перспективой дальнейшей разработки богатейших запасов нефти и газа в Прикаспии.

   5.  Широким притоком иностранных инвестиций (преимущественно транснациональных компаний) в добывающие отрасли (особенно нефте–газовую) государств Каспийско–Центральноазиатского региона; возрастанием мировой роли этого региона в геополитическом и экономическом отношениях.

Все это создает новую диспозицию на пространствах Евразии в ее широком понимании: между Атлантическим, Индийским, Тихим и Ледовитым океанами. В пределах Евразийского континента — причем на его противоположных (западном и восточном) полюсах — выразительно определились два центра опережающего экономического развития: Западноевропейский и Дальневосточный. В роли более слабых, но также значительных центров на континенте выступают Россия и Индия, где в самое последнее время происходит заметное экономическое оживление.

Таким образом, на пространствах Евразии вырисовывается своего рода структура вытянутого вширь ромба, западный и восточный углы которого создают между собой некое силовое поле — оно же и пространство интенсивных транспортных коммуникаций, в котором оказывается Центральноазиатский регион. В последнем:

а) сосредоточены огромные запасы энергоресурсов, а также широкая номенклатура других ценных полезных ископаемых (полиметаллические руды, драгоценные камни);

б) с древнейших времен пересекаются трансъевразийские корридоры сухопутных, а теперь и воздушных транспортных коммуникаций;

в) ощущается геополитический вакуум при стремлении ведущих мировых сил (России, Китая, США и Запада в целом, также Ирана, Турции и пр.) заполнить его своим присутствием.

Таким образом Центральноазиатский регион приобретает все более важное значение, сопоставимое с тем, которое он имел в Средние века — до того, как, начиная с XVI в., Запад стал утверждаться в качестве ведущей силы, локомотива развития, перенеся основной объем мировых транспортных коммуникаций на просторы морей и океанов.

С одной стороны, Центральноазиатский регион становится узловым звеном транспортных коммуникаций между Европой и Дальним Востоком, а также (особенно после стабилизации в Афганистане, которая когда-нибудь все же наступит) Европой с Россиею и Индостанским субконтинентом. В этом смысле речь идет о восстановлении, но уже на принципиально новом техническом уровне, сети транспортных коммуникаций, отработанных человечеством приблизительно к началу Средневековья и условно называемых трассами Великого шелкового пути. (Здесь имеются в виду не караванные, а железнодорожные и шоссейные пути, в целом прокладываемые по издревле разведанным торговцами маршрутам.)

Чрезвычайно важную роль в историческом развитии обществ Центральной Азии с рубежа эр играла система трансазиатских торговых коммуникаций по трассам Великого шелкового пути. В его обслуживании принимали участие как населения оазисов, так и кочевники. Большинство караванов двигалось с востока на запад и в обратном направлении, притом что из Центральной Азии отдельные трассы ответвлялись на Юг — к Индии, на Север — к Сибири и Уралу, на Северо–Запад — в Европу.

Задолго до нашей эры в пределах Западной (Передней и Средней), Южной и Восточной Азии, а также евразийского степного коридора (от Дуная и Карпат до Хуанхэ и Хингана) сложились региональные системы транспортных коммуникаций. Около рубежа эр в районе современных Узбекистана — Таджикистана — Северного Афганистана они сомкнулись, что привело к становлению основной оси трансъевразийских товаропотоков I — 1‑й пол II тысячелетий между Ближним Востоком, Индией и Дальним Востоком.

На рынках региона полностью доминировали товары китайского производства, двигавшиеся на запад: шелк, фарфор, чай, пряности и пр. Их путь начинался в бассейне Хуанхэ, от китайских столиц Лояна, Чанани или Пекина, затем шел на запад до мощного города–крепости Даньхуан у южной границы пустыни Гоби и далее раздваивался, огибая пустыню Такла–Макан с юга, северными предгорьями Тибета — Куньлуня, через оазисы Хотана и Яркенда — до Ферганы (Ходжент), и с севера, вдоль южных склонов Тянь–Шаня, через оазисы Турфана и Куча до Баласагуна (в районе современных Алматы — Бишкека) и далее — до Чача (Ташкента), смыкаясь в Самарканде.

В то же время трассы торговых путей в направлении Центральной Азии тянулись со стороны Ближнего Востока и Малой Азии. Начинались они от Константинополя, средиземноморских (Антиохия) и причерноморских (Трапезунд) портов и, пересекая Приевфратскую Сирию (Эдесса, Нисибин), Ирак (Мосул, Багдад) или Армянское нагорье (Двин), сходились с юго–запада (через Хамадан) или с северо–запада (Тебриз) в Рее (южное предместье современного Тегерана). Далее караванный путь вел на восток через Нишапур и Мерв к Бухаре.

Таким образом, в бассейне реки Зеравшан, у Самарканда и Бухары, смыкались трассы, которые шли сюда от Средиземного моря и Китая. Отсюда, в свою очередь, выходили торговые пути в сторону Индии и Восточной Европы.

Путь в Южную Азию, выходя из Бухары или Самарканда, вел к Термезу и дальше по Кабулу, Хайберскому перевалу и Пешавару выводил в долину р. Инд, где и раздваивался. Одна ветка шла прямо на юг, вдоль этой реки до Индийского океана (района современного Карачи), куда подходил и менее удобный маршрут со стороны Герата и Кандагара. Другая же по Пенджабу и Индрапрастху (Дели) вела в долину Ганга — до Бенареса, Паталипутры и дельты этой реки, в район современной Калкутты.

Дорога в Восточную Европу из глубин Азии также начиналась в торговом узле Бухара — Самарканд. От них — вниз по течению Амударьи — издревле шел путь на северо–запад к Хорезму, который располагался в дельте этой реки у Аральского моря. От Хорезма уже в античные времена одна дорога вела к Каспийскому морю вдоль русла ныне пересохшего Узбоя в район Красноводска (ныне Туркменбаши), откуда товары переправлялись в Баку и дальше через Южный Кавказ попадали в Причерноморье и Малую Азию. Тогда же функционировал и второй маршрут: из Приаралья в обход Каспия с севера, по Нижней Волге к устьям Дона (древний Танаис) и Днепра (Ольвия), а также к транспортному узлу в районе Керчинского пролива (древний Боспор, древнерусская Тмутаракань).

В эпоху раннего Средневековья, по мере становления государств в средней полосе Европы и в Балтийском бассейне, северо–западная система ответвлений Великого шелкового пути, начинаясь от Самарканда и Бухары и продолжаясь до Хорезма, значительно расширилась. С образованием Хазарин на Нижней Волге через ее столицу Итиль начал развиваться торговый путь в направлении Среднего Приднепровья и далее — Западную Европу. От низовий Волги он шел к месту ее сближения с Доном (где в 830‑х гг. был построен город–крепость Саркел, древнерусская Белая Вежа), и далее — не только к Азовскому морю, но и через Донецкие степи в район Харькова (где стоял алано–булгарский город–крепость, известный как Салтовское городище), потом — к Киеву, где издревле была переправа через Днепр. Дальнейший путь лежал через Прикарпатье — Краков — Прагу — Регенсбург к Прирейнским землям и Парижу, расходясь в сторону Северного и Средиземного морей.

Разгром Хазарии Святославом в середине 960‑х гг. привел к тому, что степи Восточной Европы были заняты печенегами, затем торками и половцами, что делало их небезопасными для купеческих караванов. Торговый путь прежних времен продолжал функционировать, однако более надежным становился обходной маршрут: из Центральной Азии, от низовий Сырдарьи или Амударьи, по Южному Уралу на Среднюю Волгу, где с IX в. усиливается Волжская Булгария, прообраз будущего Казанского ханства. Она связывает Центральную Азию со странами Балтийского бассейна.

С падением Хазарии северо–западный отрезок трансъевразийских магистралей функционирует преимущественно по дуге Киев — Булгар (в районе Казани) — Хорезм — Самарканд, при том, что такой широкомыслящий политик, как князь Владимир Святославич, прилагает все усилия для его безопасности. При этом торговля с востоком продолжается и через Донетчину на Северный Кавказ и Нижнюю Волгу, и во времена Владимира Мономаха Киевская Русь укрепляется на этом направлении, овладевая аланско–булгарскими городами (Балин, Шурукань и пр.) в районе Харькова.

Учитывая трехтысячелетний опыт развития торговых трасс Евразии между Восточной Европой и Центральной Азией, можно глубже осознать перспективность участия Украины в транснациональном консорциуме евразийских государств по созданию современной системы транспортных коммуникаций (железных и шоссейных дорог, трубопроводов, авиалиний и пр.). Украина может стать воротами Европы в Центральную Азию и далее — в сторону Китая, а в перспективе (когда урегулируется обстановка в Афганистане) и Индии. В этом плане перспективным выглядит сотрудничество не только с государствами группы ГУАМ, но и (не менее) с Казахстаном и Ираном, также с Россией, Китаем и с заинтересованными в проекте трансазиатских коммуникаций Японии и Кореи с одной стороны, Турции и Сирии — с другой.

Каспийско–Центральноазиатский регион приобретает особое положение в мире в связи с его энергетическими, прежде всего нефте–газовыми, ресурсами. Их транспортировка к потребителям предполагает развернутое строительство сети трубопроводов и дорог.

 

Традиционная этноцивилизационная структура Центральноазиатско–Туркестанского региона и воздействие на нее внешних сил до начала XX в.

(Ю. В. Павленко, Б. А. Парахонский, И. В. Ткаченко)

Важнейшей предпосылкой выхода на цивилизационный уровень развития было становление оседло–земледельческого хозяйства, начавшееся примерно в Х тыс. до н. э. на Ближнем Востоке. В VIII–VII тыс. до н. э. он охватил обширные пространства Эгеиды, Малой Азии, Закавказья и Иранского плато, в результате чего в VII–VI тыс. до н. э. первые земледельческие поселения (Джейтунская культура) стали появляться в предгорьях Копет–Дага на юге Туркмении. В следующие тысячелетия их цепочка по Мервскому оазису протянулась в сторону нынешних Афганистана и южных областей Узбекистана.

Одновременно на рубеже IV–III тыс. до н. э. в Месопотамии, а чуть позднее в соседнем Эламе (современный Хузистан на юго–западе Ирана) и в долине Инда возникают древнейшие (наряду с Египетской) цивилизации: появляются первые города, строятся большие дворцы и храмы, создаются ранние государственные образования. Позднепервобытное население областей, примыкающих к этим образованиям, все более ощущает влияние с их стороны. Так, на юге Туркмении к началу II тыс. до н. э. сложилась раннецивилизационная система, известная по раскопкам Алтын–Депе и Намазги, связанная с Ближневосточным и Индийским центрами опережающего развития.

Становление первых цивилизаций Центральноазиатского региона происходило еще до прихода сюда скотоводческих индоевропейских племен. Древнейшими очагами цивилизации здесь были предгорья Копет–Дага (Южная Туркмения) — цивилизация Алтын–Депе и прилегающие к Амударье области Северного Афганистана, Таджикистана и Южного Узбекистана между Гиссарским хребтом и Гиндукушем — Протобактрийская цивилизация. Проникновение сюда с севера индо–ирано–арийских племен относится ко II тыс. до н. э. Они уже владели конем и боевой колесницей, что давало им немалые преимущества над местным населением. После переселения индо–ариев в Индостан во 2‑й трети II тыс. до н. э. ираноязычные племена становятся в Западном Туркестане ведущей силой. Постепенно они разделились на две основные ветви: западноиранскую (древние персы, мидийцы, парфянины и т. п.) и восточноиранскую (согдийцы, бактрийцы, хорезмийцы, скифы и т. п.), в свою очередь представленную оседло–земледельческими (бактрийцы, согдийцы, хорезмийцы) и кочевыми (саки, массагеты, скифы, сарматы, аланы) народами.

На рубеже II–I тыс. до н. э., с переходом индоевропейских скотоводческих племен к оседло–земледельческому быту, в регионе формируются основы Бактрийско–Согдийско–Хорезмийской цивилизации. Возникают первые города раннежелезного века — Мерв, Самарканд (Мараканда), Бактры и пр. раннегосударственные ираноязычные объединения. По уровню развития южные области западной половины Центральной Азии были близки к Ирану и Афганистану, а также северо–западным районам Индостана. В 1‑й четверти I тыс. до н. э. здесь зарождается одна из двух первых в мире (наряду с иудаизмом) религия высшего типа — зороастризм.

В то же время эти богатые жизненными ресурсами цивилизационные центры на перекрестке важных трансазиатских торговых путей, откуда можно было совершать вторжения в Западную, Южную и Восточную Азию, были чрезвычайно заманчивыми для завоевателей. В VI в. до н. э. они оказываются вовлеченными в политические процессы, разворачивавшиеся в Передней Азии и на Ближнем Востоке, связанные с историей Индийского государства, а потом и Персии. Кир Великий, создавший в 3‑й четверти VI в. до н. э. могущественную персидскую империю Ахеменидов, подчинил и территории современных Афганистана, Туркменистана, Узбекистана и Таджикистана и погиб в полупустынях турана в борьбе с кочевниками–саками.

Торговые трассы Великого шелкового пути, как о том уже шла речь выше, в полном объеме складываются на рубеже эр в результате соединения в районах Согдины, Бактрии, Ферганской долины и Семиречья торговых путей, шедших на восток со стороны Средиземноморья, на запад от границ Китая и на север из Индии.

На восточном отрезке центральноазиатской части Великого шелкового пути, в пределах современной Синьцзян–Уйгурии, во 2‑й пол. I тыс. до н. э. появляются такие города–государства, как Хотан, Яркенд и Кашгар. Регулярную торговлю шелком с западными соседями, подчиненными китайской династией Хань во II в. до н. э. и находившимися под властью Китая вплоть до ее падения в конце II в. н. э., Китай начинает в середине I тыс. до н. э. В городе–крепости Дуньхуан, расположеном на крайнем западе собственно китайских территорий на рубеже с пустыней Гоби, китайцы выменивали у кочевников–юэчжей свой шелк на нефрит, лазурит и продукцию скотоводства; дальше ценная ткань при посредничестве юэчжей попадала в Хотан, оттуда через Бактрию или Фергану и Согдину в Иран и Месопотамию, откуда (из Экбатан и Вавилона) по Царской дороге достигала малоазийских Сард и портовых городов Ионии — Эфеса и Милета. Сначала китайский шелк распространился в Перси и в долине Инда. Здесь, как о том можно судить по сообщениям Геродота и Ксенофонта, китайский шелк был хорошо известен уже в V в. до н. э.

В конце I тыс. до н. э. в торговых городах–оазисах нынешней Синьцзян–Уйгурии распространяется китайское культурное влияние, а со стороны Индии — буддизм. На протяжении 1‑й половины–середины I тыс. н. э. последний укрепляет здесь свои позиции, о чем свидетельствуют руины многочисленных монастырей его адептов и найденные там буддийские тексты, но наряду с этим заметное распространение с рубежа эр получает зороастризм, затем, со 2‑й пол. III в., манихейство и христианство (главным образом, в его выделившейся в середине V в. несторианской форме). В середине VII в. сюда проникает ислам, становясь тут ведущей религией в 1‑й пол. VIII ст., при сохранении местных традиционных верований и влиянии китайских учений — конфуцианства и даосизма, усилившемся в период правления династии Тан в VIII–IX вв. В то же время скотоводы восточной половины Центральной Азии (гунны и тюрки) во 2‑й пол. I тыс., «имели собственную идеологическую систему, которую они четко противопоставляли китайской. А после падения Второго каганата, когда в Азии наступила эпоха смены веры, кочевники перенимали культуру и мировоззрение с запада, а вовсе не из Китая. Из Ирана уйгуры восприняли манихейство, из Сирии кочевники приняли несторианство, из Аравии — ислам, с Тибета — теистический буддизм».

Культурно–конфессиональное разнообразие восточной части Центральной Азии, решающим образом определившее ее как зону цивилизационного стыка, сложилось, прежде всего, благодаря наличию трансконтинентальных торговых путей, связывающих бесчисленные страны и народы, придерживающиеся конфуцианства и даосизма, буддизма и христианства, манихейства и ислама. Такая практика показала, что при наличии общих экономических и политических интересов (в частности, бесперебойного и эффективного использования торговых путей) адепты разных вероисповеданий и носители мало в чем сходных культурно–цивилизационных начал могут в течение столетий мирно сосуществовать друг с другом.

В целом же в восточной части Центральной Азии с конца I тыс., особенно же с XI в., начинают преобладать две традиции — мусульманская — у тюркоязычных этносов, и прежде всего перешедших из манихейства в ислам уйгуров, и буддийская — у тибетцев, а затем и среди монголоязычных этносов. Юг Восточного Туркестана (Кашгария, Турфан) вошел в цивилизационное поле ислама, тогда как его северные области (Джунгария) вместе с Монголией, бурятским Забайкальем и после перебазирования калмыков в XVII в. в Прикаспийские степи Нижним Поволжьем оказались в сфере периферийного, центральноазиатского, тибетско–буддийского ответвления Индийско–Южноазиатской цивилизации.

В результате завоеваний Средней Азии войсками Александра Македонского Парфия, Бактрия и Согдина оказываются в зоне влияния эллинской культуры. После смерти Александра эти области, будучи составной частью эллинистического мира, оказываются в составе западноазиатского государства Селевкидов, от которого на рубеже III–II вв. до н. э. отделяется Греко–Бактрийское царство.

С образованием единой трансазиатской системы коммуникаций интерес к западной части Центральной Азии со стороны ее соседей возрастает. Во II в. до н. э. власть могущественной китайской империи Хань достигла предгорий Памира и Тянь–Шаня, а ее армия вторгается в Ферганскую долину. Однако к концу II в. до н. э. Согдину, Хорезм, Фергану и Бактрию, а затем и Северо–Западную Индию завоевывают уже упоминавшиеся юэчжи, известные в античной традиции как кушаны, царство которых просуществовало до IV в. В этот период в Центральной Азии усиливается влияние Индийской цивилизации. Широко распространяется буддизм, прокладывающий отсюда себе путь в Китай, однако популярными становятся и некоторые индуистские культы. Постепенно, при возрождении ирано–зороастрийской традиции и усилении ближневосточно–христианского, китайского и индийского влияний, эллинистическое наследие растворяется в местных традициях. Такого рода религиозно–культурный синкретизм был характерен для областей Центральной Азии (в пределах бывших советских республик Средней Азии и Афганистана) до их завоевания арабами.

После падения Кушанского царства под ударами войск, властвовавших над Ираном Сасанидов и гуннов вплоть до арабского завоевания (в пределах бывших советских республик) Средней Азии, существовало несколько небольших государств с центрами вдоль торговых трасс. Благодаря собственным ресурсам (ирригационному земледелию, запасам серебра и драгоценных камней) и пересечению линий коммуникаций, местная экономика достигла высокого уровня развития, и такие города, как Самарканд, Бухара, Хорезм, Мевр, Ходжент, Балх, Кабул, Герат и т. п., достигли высот могущества и расцвета. Однако эти государства–города, в силу целого ряда причин, так и не смогли создать новое крупное, аналогичное Кушанскому, политическое образование.

В середине VII — 1‑й трети VIII в. Западную часть Центральной Азии завоевывают арабы, в армиях которых преобладали выходцы их восточных областей Ирана. Однако пострадавшие в ходе боевых действий города, расположенные в оазисах вдоль торговых трасс, быстро восстановили свой потенциал и экономическое значение. Создание единого Халифата на огромных пространствах Западной Азии и Северной Африки, при параллельном восстановлении династией Тан китайского контроля над Восточным Туркестаном, в военно–политическом плане обеспечивало расцвет трансъевразийской торговли раннего Средневековья.

При этом на протяжении VIII–X вв. в пределах Мусульманско–Афразийской цивилизации формируются два субцивилизационных блока: арабоязычный (ближневосточно–средиземноморский) и ираноязычный (средневосточно–центральноазиатский). Органической составляющей последнего становятся: Хорасан (Северо–Восточный Иран с Южной Туркменией), Мавераннахр (среднеазиатское междуречье Амударьи и Сырдарьи), Хорезм, Афганистан, Фергана и Чач, а также Семиречье с его смешанным в этноязыковом отношении, преимущественно тюркоязычным населением. Здесь, в отличие от шиитских Ирана, Азербайджана и Южного Ирака, прочно утвердился суннизм ханифитского толка, относительно либерального по отношению к иноверцам и древним народным обычаям.

Со времен арабского завоевания середины VII — 1‑й трети VIII вв. западная часть земледельческой Центральной Азии приобретает выразительную мусульманскую цивилизационную идентичность. В середине VII в. арабы завоевывают территорию персидского государства Сасанидов, и северо–восточной границей их владений становится Амударья. Позднее они присоединяют Мавераннахр (междуречье Амударьи и Сырдарьи), Чач (район Ташкента), Фергану и юг Семиречья (юго–восточные районы Казахстана).

Мусульманское завоевание Центральной Азии встречало стойкое сопротивление со стороны местного населения и сопровождалось опустошением больших городов. Но с установлением власти Халифата, благодаря богатым местным ресурсам (месторождения драгоценных металлов, серебра, ценного камня и т. п.) и восстановлению традиционных путей товарообмена между Западной и Восточной Азией старые города (Балх, Самарканд, Бухара, Ходжент и пр.) возрождаются.

Однако ключевые позиции в названных выше городах занимают уже не потомки бактрийцев и согдийцев, а выходцы с Хорасана — фарсиязычные мусульмане–прототаджики, которые составляли основную массу воинов в гарнизонах и становились элитной прослойкой городского населения, прибирая к своим рукам администрацию, военное дело и контроль над международной караванной торговлей. Они же выступали и основными проводниками ислама среди подчиненного местного населения.

Расцвету региона способствовал приход к власти в халифатк в 750 г. ориентированных на иранские традиции Аббасидов, столицей которых становится Багдад. Победа Аббасидов над Омейядами была обеспечена оказанной им поддержке со стороны иранцев Хорасана, требовавших равноправия для всех мусульман независимо от этнического происхождения (шайюбийская доктрина). Последнее было обеспечено политическим курсом новой династии и способствовало возрождению литературного и официально–делового иранского языка (в варианте фарси–даре).

Все это происходило на фоне усиления религиозно–политической борьбы и ослабления с середины IX в. власти багдадских халифов при возвышении западноиранской шиитской династии Бундов (935–1055 гг.) и восточноиранского, охватившего южную часть западной половины Центральной Азии, суннитского государства Саманидов (875–999 гг.) со столицей в Бухаре. В эпоху Саманидов происходит консолидация старотаджикского этнического массива в качестве макроэтнической общности субцивилизационного порядка. В IX–X вв. основная часть населения городов Мавераннахра и соседних областей переходит на старотаджикский язык фарси–дари. Этому способствовало то, что последний стал языком придворного общения, делопроизводства, художественной и частично научной и философской литературы, средством общения между этносами на огромных пространствах Среднего Востока от Месопотамии до Кавказа, Семиречья и Индии. В то же время в эпоху Саманидов усиливается начавшаяся ранее инфильтрация тюркских этнических групп на юг, в области Среднего Востока между Каспием и Тянь–Шанем.

Как справедливо отмечает Б. С. Ерасов, «восточные религии представляют собой социокультурный комплекс, который совмещает в себе не только собственно сакральные представления, верование и ритуалы, но и нормативную мораль, право, эстетику, социальные учения, и вместе с тем и соответствующие институты разной степени сакрализации, регулирующие отношения между верующими относительно духовных факторов». В полной мере это относится к мусульманскому Востоку.

Идея единства религии и политики в исламе вытекает из убежденности в том, что верховным сувереном является Аллах, а халиф — его наместник, призванный осуществлять Божью волю на земле. Теоретически халифы — это те, кому поручено следить за исполнением уже данными Аллахом посредством Корана законами. Однако при связанных с древнеиранскими традициями Аббасидах во 2‑й пол. VIII в. произошла сакрализация их власти, в результате чего сунниты (в отличие от шиитов, не признававших законность ни Омейядской, ни Аббасидской династий) начали рассматривать халифов в качестве наместников Бога — «тенью Аллаха на земле». По мере ослабления политической власти халифов, тем более, по пресечении династии Аббасидов после монгольского разорения Багдада, сакрализации начинает подвергаться власть региональных мусульманских правителей — эмиров, ханов и султанов. Нередко тому способствовали местные традиции.

Рассматривая мусульманский фактор в жизни политических систем народов Туркестана, следует обратить внимание на то, что мусульманские теологи постоянно указывали на единство религии и политики, подчеркивая, что Мухамед был не только проповедником, но и непосредственным организатором сообщества мусульман — уммы. Предписания Корана содержат, кроме положений религиозного характера, нормы поведения для простых граждан, принципы социального и политического устройства общества. Следует также отметить, что до наших дней в новых независимых государствах Центральной Азии, у т. наз. титульных этносов сохранился своеобразный «народный (бытовой) ислам» со своей национальной спецификой в каждой стране региона. Такая версия официального ислама повсеместно переплетена с древними, уходящими в языческие и зороастрийские времена традициями и ценностными представлениями.

Этногенез народов Центральной Азии на протяжении второго тысячелетия нашей эры определялся взаимодействием двух больших этноязыковых массивов: ираноязычного — население европеоидного антропологического типа и тюркоязычного, смешанного монголоидно–европеоидного облика. Их взаимодействие в той или иной степени определяло формирование практически всех народов западной половины Центральной Азии. Этногенез осуществлялся в ходе ирано–тюркского синтеза в рамках отдельных компактных территорий, большей частью подчиненных той или иной династии, в условиях постоянного действия мусульманского (суннитского, ханифитского) фактора. С одной стороны, ислам препятствовал этническому смешиванию мусульман и иноверцев, а с другой, — принадлежность к мусульманскому сообществу облегчала контакты между этносами (в частности браки), представителями далеких друг от друга в языковом отношении национальных групп, в частности ирано–таджиков и тюрок.

Таким образом, принятие тюркскими народами ислама и распространение власти их правителей на ираноязычные области интенсифицировали этноинтеграционный процесс, вследствие которого образовались современные народы западной половины Центральной Азии. Сегодня на этой территории преобладает тюркоязычное население (туркмены, каракалпаки, узбеки, казахи, киргизы, уйгуры). Ираноязычные народы (таджики, пуштуни, персы) сосредоточены лишь в южной части региона. Дальнейшее становление тюркских народов Туркестана происходило в пределах тюркско–монгольских государств XI–XV вв. С начала XI до XIX ст. здесь при власти находились почти исключительно тюркские, а после Чингизхана — монгольские и тюркско–монгольские династии. Постепенное оседание тюркоязычных скотоводов и их переход к земледелию при языковой ассимиляции ими сельского, а потом и городского населения обеспечило преобладание тюркского элемента в общем этническом массиве региона. Но базовые основы местной цивилизации остались почти неизменными. Поэтому регион не сменил своей цивилизационной, мусульманско–афразийской, идентичности.

После монгольского нашествия основные города Западного Туркестана лежали в руинах, однако во 2‑й пол. XIII в. в большинстве из них, расположенных преимущественно в оазисах вдоль трасс Великого шелкового пути, традиционная жизнь была восстановлена. Во времена Тимура, в конце XIV — начале XV вв., Мавераннахр с его главными городами Самаркандом и Бухарой переживает недолгий расцвет, сменяющийся (при ближайших потомках великого завоевателя) постепенным упадком и сплошной стагнацией, с XVI в. он был завоеван Шейбанидами. В значительной мере это было связано с переходом мировой торговли с караванных трансъевразийских трасс на просторы Мирового океана.

В период восстановления китайской власти над Уйгурией и накануне российского завоевания Западного Туркестана мусульманские государства Центральной Азии — города–оазисы бассейна р. Тарим, Хивинское и Кокандское ханства, Бухарский эмират с зависимым от него Гиссарским бекством находились в состоянии полного застоя, как и соседние с ними кочевнические объединения казахов, киргизов, туркмен и каракалпаков. Отсутствие политического и экономического единства, как и местно–династически–родовой партикуляризм препятствовали этнической и государственной консолидации народов.

Упадок Центральной Азии в конце Средневековья был связан не только с монгольскими завоеваниями и опустошительными походами Тимура, но и в еще большей степени с перемещением основных торговых связей планетарного значения на просторы Мирового океана. С начала XVI в. упадок трансъевразийских торговых трасс и стагнация расположенных вдоль них городов становятся еще более заметными. В XIX в. внутренние районы Азии в хозяйственном плане были в совершеннейшем разорении. Так, в своем «Путешествии в Арзруму» А. С. Пушкин писал: «... не знаю выражения, которое было бы более бессмысленным чем слова: азиатская роскошь ... Теперь можно сказать: азиатская бедность». В. Бартольд, комментируя эти слова поэта, писал: «В Средней Азии, где, даже, двор бухарского эмира и хивинского хана мало отвечал воображению о блеске придворной жизни, бросалась в глаза только азиатская бедность — бедность отсталой страны, которая утратила свое бывшее место в мировой торговле».

Ко времени начала российской экспансии в 1‑й пол. XIX в. Центральноазиатский регион уже окончательно распался на отдельные анклавные сферы сугубо регионального значения. Тем не менее, еще в XVIII и в начале XIX вв. существовали проекты восстановления торгового пути между Западом и Востоком по территории России и Центральной Азии. У молодого Александра I были грандиозные планы относительно перехода мировых торговых путей от океанов на Евразийский материк. Он хотел проложить маршрут от Аляски через Японию, Китай и Кабул. Однако этим намерениям не суждено было сбыться еще и ввиду их экономической нерентабельности. Ведь, например, доставка чая из Китая в Великобританию морем обходилась в пятнадцать — двадцать раз дешевле, чем караванным путем в Москву.

Китайское военно–политическое присутствие в восточной части Центральной Азии или, по крайней мере, стремление держать под контролем соответствующие территории прослеживается с момента создания Ханьской империи (конец III в. до н. э.) и до настоящего времени. В зависимости от хода исторических событий Восточный Туркестан то освобождался, то снова попадал в зависимость от Китая.

Можно назвать несколько причин, которые предопределяли активность Китая в западном направлении: Во‑первых, постоянная угроза кочевников с запада и севера, Во‑вторых, торгово–экономические интересы, В‑третьих, существенными были также политически–мифологические моменты, требующие некоторых пояснений. Китай исходил из постулата, что все народы должны признавать верховенство «Сына неба» — китайского императора, чего не принимали кочевники, а потому их требовалось принуждать к покорности. С другой стороны, согласно древнекитайским верованиям, именно на западе находилась волшебная, сказочная страна счастья (сюда, по легенде, на склоне жизни отправился мудрец Лао–цзы).

Китайские империи Хань в древности и Тан в раннем Средневековье распространяли свою власть на запад до Памира и Ферганы вдоль трасс Великого шелкового пути. Новое мощное наступление Китая в восточной части Центральной Азии началось с утверждения в Пекине маньчжурской династии Цин (1644–1911 гг.). Светскую верховную власть маньчжуро–китайских императоров с середины XVII в. признают далай–ламы Тибета, а с конца XVIII ст. надзор цинского правительства за этой страной усиливается. В зависимости от Китая в ту пору оказались также уйгуры и монголы.

Первое масштабное антикитайское уйгурско–мусульманское восстание вспыхнуло в Уч–Турфане (Западная Уйгурия, вблизи современной киргизско–китайской границы) в 1826 г., но было быстро подавлено, а все население города–оазиса вырезано. Это вызвало общее негодование и усилило антикитайские настроения, в особенности энергичными выразителями которых стали мусульманские ахуды. Восстание вспыхнуло с новой силой, но к 1828 г. было подавлено. Антикитайские выступления во всем бассейне Тарима не прекращались на протяжении 1830–1857 гг., но неизменно жестоко подавлялись. К 1858 г. вся Западная Уйгурия была опустошена. Однако уже в 1862 г. против китайцев восстали мусульмане–дунгане (как считают, китаизированные в языковом отношении потомки хунну) провинций Шеньси и Ганьсу, к которым в 1863 г. присоединились и ближайшие к ним уйгуры Кучи, а затем и Курли, Карашара, Турфана и прочих местностей. Параллельно начались выступления в Кашгаре, Яркенде и Хотане. В 1864 г. китайская власть была упразднена во всем Восточном Туркестане, но в 1877 г. цинские войска, жестоко подавив сопротивление местных жителей, очередной раз овладели им.

С завоеванием Россией Кокандского ханства в 1876 г. между нею и Китаем возникла проблема демаркации границы и распределения подданства кочевых кыргызских родов. Памирские киргизы признали над собою власть России, а киргизы Кашгарии — Китая, что и было закреплено соответствующими российско–китайскими пограничными договоренностями в начале 90‑х гг. XIX в. Но по Петербургскому договору 1881 г. между Россией и Китаем юрисдикция последнего распространялась на населенный казахами верхний бассейн р. Или, а Россия получала определенные торговые привилегии в торговле со Срединной империей.

Продвижение на восток, в глубины Азии, было одним из главных направлений московско–российской политики на протяжении столетий, с времен завоевания Ермаком Западной Сибири. Покорение огромных евразийских пространств было бы невозможным без создания мобильных казацких отрядов. Ими были освоены пространства Сибири в XVII в. до северных рубежей Китая и Охотского моря, а после присоединения казахских степей в течение XVIII — 1‑й пол. XIX вв. русские вплотную подошли к границам центральноазиатских государств и империи Цин. В Центральной Азии они встретили слабо консолидированные и технически отсталые народы, нестойкие государственные и квазигосударственные образования, которые вели между собою беспрерывную борьбу. Это облегчало проведение экспансии в юго–восточном направлении, но главные жизненные центры региона с народами, которые имели древнюю культуру и продолжительную государственную традицию, Россия подчинила лишь во 2‑й пол. XIX в.

В 1824 г. Средний и Младший жузы в виде политических образований были упразднены, а соответствующие казахские родоплеменные объединения перешли под непосредственную юрисдикцию России, сохраняя при этом внутреннюю автономию и власть местной знати. Установление русского господства привело к образованию здесь российских административных центров. Россияне (чиновники, военные, торговцы и т. п.) начали селиться в укрепленных пунктах среди казахских степей. Дети казахской знати начали приобщаться к русской культуре и переходить на службу империи. В 1845 г. в русское подданство окончательно переходит и Старший жуз, а в 1854 г. в предгорьях Заилийского Алатау возводится форт Верный (Алматы).

Большинство казахов и киргизов занимались кочевым и отгонным скотоводством, но на юге, в предгорьях, практиковали также поливное земледелие, выращивая бахчевые культуры, виноград, фрукты. Среди казахов и киргизов были развиты разные промыслы, кустарные ремесла. Их земли считались государственными и использовались в соответствии с обычным правом. Тогдашние этнографы отмечают выдержку этих народов, их замечательное зрение и слух, гостеприимство, уважение к старшим, любовь к поэзии, индифферентность к религии. Шариат почти не отразился на правовых отношениях, и женщины пользовались значительной свободой. Муллы, в обязанность которых входило и образование детей, были преимущественно из волжских татар. Среди самих казахов и киргизов была отдельная социальная группа ходжей, которые находились вне родовой организации. Они, имея арабские корни, считались потомками Магомета, а потому пользовались значительным авторитетом и уважением.

Царское правительство содействовало переселению в пригодные для земледелия районы Казахстана крестьян–колонистов русского и украинского происхождения. У казахов они покупали продукты скотоводства, поставляя им зерно. Развивалась торговля с другими регионами Российской империи, в особенности после сооружения Транссиба (1891–1904 гг.). В крае начали появляться и немецкие колонисты, которые обзаводились образцовым хозяйством, занимались ремеслами, работали инженерами, управляющими и т. п.

В середине XIX в. Россия прочно закрепилась в Семиречье, на нижней Сырдарье и на полуострове Мангышлак. На юге ей противостояли три мусульманских государства: Кокандское ханство с ядром в Ферганской долине, Бухарский эмират с основными жизненными центрами в бассейне р. Зерафшан и Хивинское ханство в нижнем течении Амударьи, поход против которого (1839–1840 гг.), закончился неудачей для русских.

Тем не менее, и центральноазиатские государства, сохраняя средневековое общественное устройство, не имели промышленности и современного огнестрельного оружия. Кроме того, между ними, особенно Кокандом и Бухарой, существовали давние распри. Неспокойно было и на границе с Афганистаном, где из–под власти Бухары стремились освободиться беки Гиссара. Еще более напряженной была ситуация в Кокандском ханстве, правящие круги которого стремились не только сохранить независимость от Бухары и удержать за собой Ташкент и Чимкент, но и распространить свою власть на киргизов и казахов, которые в борьбе против этих посягательств ориентировались на помощь со стороны России и часто принимали русское подданство. В свою очередь из–под власти Хивы стремились выйти каракалпаки и соседствующие с ними туркмены.

В 1858 г. в ответ на разрушение русскими войсками укреплений Пишпек и Токмак кокандский хан объявил России священную войну (газават) и в октябре 1860 г. двинул на город Верный. Однако его войска были разбиты русской армией, после чего под власть империи перешло все Семиречье, а в 1863 г. и прежде зависимые от Коканда киргизские земли севернее Тянь–Шаня. Летом 1864 г. русские захватили Чимкент, а в мае 1865 г. — Ташкент. Бухарский эмир, противодействуя Петербургу, посадил в Коканде своего ставленника, но сам был разбит русскими войсками, после чего Россия в 1866 г. заняла Ходжент, Ура–Тюбе и Джизак, тем самым отрезав Коканд (который был вынужден заключить с империей кабальный договор) от Бухары.

В 1868 г. войска бухарского эмира были снова разбиты, после чего русские овладели Самаркандом и крепостью Катта–Курган. После следующего поражения эмир был вынужден согласиться на мирный договор, по которому часть его земель переходила к России, а сам он признавал себя вассалом царя, предоставляя россиянам свободу предпринимательской деятельности в границах своих владений.

Покорение Бухарского эмирата сделало Российскую империю господствующей силой во всем Западном Туркестане. Но независимость еще сохраняла Хива, установить контроль над которой Россия пыталась еще со времен Петра I. К началу 70‑х гг. XIX в. владения империи окружали Хивинское ханство с трех сторон. Весной 1873 г. русские войска под командованием К. Кауфмана начали наступление на Хиву, и 29 мая город капитулировал. По мирному соглашению от 12 августа 1873 г. хивинский хан признал себя вассалом российского императора, отказался от самостоятельной внешней политики, обязался выплатить контрибуцию, передал России свои владения на правом берегу Амударьи и предоставил русским предпринимателям право свободно вести дела на подвластных ему территориях.

Вместе с тем обострялось недовольство зависимостью от России и усилением налогового давления в Коканде. В 1873 г. против хана восстали киргизы Ферганы и предгорий Памира, жители кишлаков и аулов, которых поддержали мусульманское духовенство и оппозиционная часть знати. Несмотря на действия правительственных войск восстание распространилось по всему государству и 1875 г. хан бежал, а русские войска заняли Фергану и в сентябре 1875 г. вошли в Коканд. Оказывавшие им сопротивление повстанцы были разбиты. 19 февраля 1876 г. Кокандское ханство было официально упразднено, а на его землях создано Ферганскую область в составе Туркестанского генерал–губернаторства. Под юрисдикцию России перешли и ранее подвластные Коканду киргизские племена и роды, жившие в Ферганской долине и на Памире.

Покорение Хивы и присоединения Ферганы предоставило России возможность сосредоточить усилия на завоевании Закаспийской территории, заселенной туркменами. В 1881 г. русские войска овладели Геок–Тепе и Ашгабатом. В том же году была организована Закаспийская область в составе Кавказского наместничества. В 1884 г. к ней присоединены занятые русскими войсками Мервский и Тедженский оазисы, а в 1885 г., после победы над афганцами на Кушке — и Пендинский оазис. Все это, а в особенности взятие Мерва, поставило Россию на грань войны с Британской империей, которую беспокоила возможность дальнейшего наступления россиян в сторону Индии, но дело удалось решить дипломатическими путями, и новые границы Российской империи были признаны Великобританией и Афганистаном. Демаркация границы завершилась в 1887 г. Таким образом, к концу XIX в. под власть России перешла вся территория западной части Центральной Азии до границ с Ираном и Афганистаном на юге.

В 1865 г. на захваченных землях создана Туркестанская область, реорганизованная затем в Туркестанское генерал–губернаторство с центром в Ташкенте. В его состав входили Самаркандская, Семиреченская, Сырдарьинская и Ферганская области, которые возглавляли военные губернаторы. Области были разделены на уезды, управление которыми сосредоточивалось в руках уездного начальника, при котором было два помощника: старший (из россиян) и младший (из местного населения). Уезды делились на волости с волосными начальниками, а волости — на аулы с аульными старостами. Эти начальники и старосты избирались из местного населения, как и судьи, которые разбирали внутренние дела по обычному праву. Под контролем генерал–губернатора фактически находились также Бухарский эмират и Хивинское ханство, где сохранялось прежнее административное деление и традиционное право.

Во время организации Туркестанского генерал–губернаторства и его областей национальный фактор практически не учитывался. В Самаркандской и Ферганской областях основными народами были узбеки и таджики, притом что таджики составляли большинство населения таких значительных городов, как Бухара, Самарканд и Ходжент. В городах возрастало количество восточных славян, армян, евреев, немцев, а в Ферганской области — в значительном количестве жили киргизы. В Сырдарьинской области основными народами были узбеки и казахи, в Семиреченской — казахи и киргизы при большем, чем в других областях генерал–губернаторства, проценте русских и украинцев (преимущественно колонистов–казаков и крестьян). Такими же пестрыми в этническом отношении были Бухарский эмират (основная масса жителей — узбеки и таджики) и Хивинское ханство (узбеки, каракалпаки, туркмены).

Основная масса населения Туркестана прочно стояла на позициях ислама. Однако российское господство в западной части Центральной Азии, кроме прочего, способствовало зарождению в общественном сознании народов региона светского, внеконфессионального мировоззрения, враждебного по отношению как к традиционной системе ценностей, так и к колониальному правлению. Объективно это способствовало актуализации национального сознания — с его дальнейшей конкуренцией с конфессиональными, сословными и земляческими формами самоидентификации.

Это, в частности, было характерно для казахов, для которых, в отличие от узбеков или таджиков, мусульманская самоидентичность не была столь важной, а национально–этническая составляющая самоидентификации могла опираться на традиционное родоплеменное деление. Но реально национально–демократическое движение охватывало лишь просвещенную, количественно незначительную часть казахского общества. Иные формы демократическое движение приобрело в среде узбеков и таджиков. Восприятие импульсов со стороны русской народнической традиции и знакомство с европейскими ценностями способствовало распространению здесь новых идейных течений.

В целом же, накануне потрясений 1917–1920 гг. подчиненные России народы Центральной Азии еще не имели сколько-нибудь выразительных национально–государственных идеологических течений и направлений. В их среде распространялись, с одной стороны, антиколониальные настроения (общемусульманского и, отчасти, пантюркистского характера), а с другой, но в гораздо меньшем масштабе, — демократическо–народнические взгляды, оппозиционные по отношению к традиционалистско–клерикальному местному общественному порядку. Как первые, так и вторые в значительной мере стимулировались давлением со стороны Российской империи. Но если первые были реакцией на русское господство, то вторые, наоборот, формировались под решающим влиянием русской демократическо–народническо–социалистической интеллигенции, на идейный уровень которой и ориентировались местные демократы. Все это обусловило раскол среди социально активной части представителей народов Центральной Азии в последующие годы.

Таким образом, Туркестан уже более двенадцати столетий в цивилизационном отношении представляет собой гомогенный мусульманско–суннитский, ирано–тюркский в этноязыковом отношении регион. Исламская идентичность была для местного населения первичной, гораздо более важной, чем этноязыковая. Поэтому не удивительно, что с оживлением культурной жизни в начале XX в. население западной части Центральной Азии консолидировалось не по этноязыковым или классовым признакам, а именно согласно мусульманской идентичности. После провозглашения царского манифеста от 17 октября 1905 г. активизировалась работа относительно формирования в России общемусульманских политических структур, и в конце того же года состоялся 1 Общероссийский съезд мусульманских народов России. На нем была создана первая объединенная политическая партия русских мусульман — «Иттифак» во главе с лидером крымских татар И. Гаспринским. О солидарности народов ислама в рамках Российской империи говорит и тот факт, что в составе всех четырех государственных дум существовала мусульманская фракция, в которую входили все депутаты–мусульмане независимо от национальности.

Мусульманско–тюркская идентичность являлась наднациональным фактором, хотя некоторое распространение в регионе пантюркистских идей под влиянием турецкой пропаганды накануне и во время Первой мировой войны способствовало некоторому обособлению от основной тюрко–исламской массы таджиков, последствия чего сказались в 1920‑х гг.

 

Становление национально–государственных образований Средней Азии и Казахстана в советский период

(Ю

.

В. Павленко, Б. А. Парахонский)

Февральская революция 1917 г. для населения туркестанских и казахстанских областей была полной неожиданностью, хотя неструктурированные политические силы разных направлений уже начали консолидироваться. Первой местной партией стала созданная в марте 1917 г. в Ташкенте Шур–и–Ислам (Исламский совет). В ней объединились преимущественно представители мусульманской интеллигенции либерального направления, а также местные предприниматели, землевладельцы, представители исламского духовенства. Уже в конце марта филиалы этой организации были созданы в большинстве городов Западного Туркестана.

Шур–и–Ислам поддерживала Временное правительство, выступая за автономию и самоуправление Туркестана в составе России. В скором времени возникли и начали быстро обостряться разногласия между умеренно–исламистским, либерально–демократическим крылом джадидов и клерикалами–консерваторами, представлявшими большую часть духовенства и феодально–байскую аристократию. Последние вышли из состава Шур–и–Ислам в июне 1917 г. и создали собственную панисламистскую организацию Шура–и–Улем (Совет духовенства). Ее руководители взяли курс на провозглашение полной независимости Туркестана в виде отдельного мусульманского государства под эгидой Турции, о чем было заявлено на съезде в сентябре 1917 г. Шура–и–Улем идейно ориентировалась на доктрину панисламизма. Среди значительной части ее представителей, главным образом узбеков, начинал приобретать популярность и пантюркизм, неприемлемый для таджиков. Ни Шур–и–Ислам, ни Шура–и–Улем не считали себя национальными организациями и на самом деле таковыми не были.

На IV Чрезвычайном краевом съезде мусульман 26–29 ноября (9–12 декабря) 1917 г. в Коканде был создан Туркестанский временный совет и Временное правительство Туркестанского края (Кокандская автономия). Совет не признал власти большевистских советов и вошел в контакты с правительствами Бухары и Хивы, а также с уральским казацким атаманом А. Дутовым. Началось формирование вооруженных отрядов, позднее ставших основой местного движения сопротивления (басмачество — от тюрк, басмак — атаковать, неожиданно нападать). Создание Кокандской автономии мотивировалось не национальными соображениями, а стремлениями мусульман противостоять большевистской власти.

Вместе с тем консолидировались и силы просоветской ориентации, которые опирались почти исключительно на русскоязычное население края. В Туркестане, кроме нескольких тысяч чиновников, офицеров, инженеров, врачей, учителей и предпринимателей, оно состояло приблизительно из 20 тыс. промышленных рабочих (преимущественно на фабриках по переработке хлопка) и 40 тыс. работников железной дороги. Кроме того, в крае были размещены русские войска, рядовой и унтер–офицерский состав которых был склонен к восприятию большевистской пропаганды, в особенности антивоенных лозунгов.

В ноябре 1917 г. власть в Ташкенте перешла к местному совету рабочих и солдатских депутатов, а III Краевой съезд советов провозгласил установление советской власти на всей территории Туркестана и избрал Туркестанский совнарком. Преодолевая сопротивление исламистов весной 1918 г. власть большевиков была установлена во всех областях Туркестана (впрочем, в Закаспийской она была вскоре ликвидирована) и V съезд Советов Туркестанского края 30 апреля 1918 г. провозгласил создание Туркестанской АССР в составе РСФСР.

Но сопротивление местного населения набирало силу, и осенью 1919 г. под контролем мусульманских отрядов оказалась практически вся территория Ферганы. В то же время красным войскам Туркестанского фронта удалось прорвать блокаду и по железной дороге Оренбург — Ташкент соединиться с силами Туркестанской советской республики, взяв под свой контроль большую часть Семиречья. В апреле–июле 1919 г. части Красной армии перешли в наступление с востока в сторону Каспия и в мае завладели Мервом, в июле — Ашгабатом, а 6 февраля 1920 г. вошли в Красноводск, установив таким образом полный контроль над Закаспийской областью. После этих побед М. Фрунзе сосредоточил силы против повстанцев Ферганской долины и весной 1920 г. занял большую ее часть, завладев всеми основными городами.

После Февральской революции политические процессы активизировались и в Казахстане. В июле 1917 г. на I Всекиргизском (казахском) съезде была образована партия Алаш мусульманского и пантюркистского направления, выдвинувшая лозунг автономии Казахстана в составе обновленной России. В декабре 1917 г. в Оренбурге собрался II Всекиргизский съезд, который создал собственное правительство — Алаш–орду во главе с А. Букейхановим. Это правительство организовало свои филиалы в Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областях, создало собственные вооруженные формирования, состоявшие из этнических казахов, и установило теснейшие контакты с Кокандским правительством. Во время гражданской войны алашордынские силы совместно с белыми частями А. Колчака и казаками А. Дутова сражались против красноармейских частей, но потерпели поражение. В марте 1920 г. алашордынское правительство было ликвидировано. Но идея национальной государственности на протяжении 1917–1919 гг. вошла в сознание казахов. 4–12 октября 1920 г. на съезде Советов в Оренбурге была провозглашена Киргизская (с 1925 г. Казахская) АССР в составе РСФСР.

После установления большевистской власти в туркестанских и казахстанских областях на очереди стало покорение Хивы и Бухары. Первым пала Хива, которой красные овладели 2 февраля 1920 г. 26 апреля того же года на ее основе была провозглашена Хорезмская народная советская республика. Фактически же был установлен оккупационный русско–большевистский режим, подписавший 13 сентября с РСФСР союзный договор.

За Хивой наступила очередь Бухары. 2 сентября 1920 г., после шквального обстрела, Бухара была взята, а последний эмир бежал в Афганистан. 8 октября 1920 г. была провозглашена Бухарская народная советская республика, а 4 марта 1921 г. между нею и РСФСР был заключен союзный договор. Так было завершено второе завоевание Восточного Туркестана россиянами, на этот раз — большевиками. Однако во многих, преимущественно гористых областях партизанское (басмаческое) движение не прекращалось до конца 30‑х гг. Терпя поражения от численно превосходящих и куда лучше вооруженных сил красноармейцев повстанческие отряды отходили на территории Синьцзян–Уйгурии, Афганистана и Ирана, чтобы, оправившись, вновь нападать на подконтрольные большевикам территории. Продолжительное сопротивление чужой власти сформировало в местном населении соответствующие традиции исторической памяти и ценностные ориентации. Это, в частности, проявилось в ходе таджикского конфликта 1990‑х гг.

Советская власть сначала заняла относительно мусульманских народов довольно лояльную позицию. Подчеркивалось уважение к традициям, осуждался царский колониализм, декларировалось право мусульманских народов на свободное исповедание их веры и сохранение привычного уклада жизни. Мусульманам возвращались конфискованные царским правительством культовые сооружения. Более того, большевики старались убедить население, что коммунизм и шариат не противоречат друг другу, поскольку обоим учениям присущи лозунги социальной справедливости и взаимопомощи. И эти шаги имели определенный успех: даже часть не очень просвещенных, но демократически настроенных мулл выдвинула лозунг: «За советскую власть, за шариат!».

Решением ЦК от 18 мая и Среднеазиатского бюро ЦК РКП (б) от 20 мая 1922 г. были восстановлены упраздненные накануне суды шариата, возвращены конфискованное вакуфное имущество и мечети. В Ташкенте из представителей духовенства было создано Духовное управление (Махкам–и–Шария) мусульман Туркестана, возглавленное известными деятелями ислама (обратной стороной этой акции было установление большевистского контроля над религиозной жизнью Туркестана). А в декабре 1923 г. было проведено совещание местных коммунистических деятелей и мусульманского духовенства под лозунгом: «Советская власть не противоречит исламу».

О том, что большевики с самого начала рассматривали мусульман как гомогенное социально–политическое целое свидетельствует тот факт, что созданный при Наркомнаце мусульманский комиссариат, в отличие от западных комиссариатов, формировавшихся по национальному признаку (литовский, белорусский, польский и т. п.), был создан по конфессиональному принципу и ориентировался на работу среди мусульман как таковых.

К моменту провозглашения СССР подконтрольная большевикам Центральная Азия состояла из Киргизской (Казахской) АССР и Туркестанской АССР, входивших в состав РСФСР, а также Хорезмской и Бухарской народных советских республик, которые имели с РСФСР союзно–договорные отношения. Границы этих образований в целом совпадали с дореволюционным территориальным делением. Политические соображения и необходимость экономического планирования обусловили создание в 1922 г. Среднеазиатского бюро ЦК РКП (б), призванного отвечать за проведение преобразований в регионе. Проблема административной реорганизации региона состояла, прежде всего, в определении базовых принципов ее осуществления — исламско–тюркского и этнонационального.

Первый подход исходил из имевшегося в пределах Туркестана этноконфессионального и социокультурного единства населения, которое было в большинстве своем (кроме таджиков) тюркоязычным. До 1920‑х гг. между таджиками и узбеками, которые, особенно в больших городах, традиционно проживали вместе, трений на национальной почве практически не происходило, а среди тюркоязычных народов границы между этносами были вообще довольно условными. Преобладало осознание конфессионального, макроэтнического и территориального единства. За единство выступали и мусульманские лидеры, и местные политические авторитеты: большевики и лояльные к новой власти вожди.

Общетуркестанский вариант административного устройства с дальнейшим областным делением имел основания и при определенных условиях мог быть реализован. Тем не менее, руководство в Москве и местных автономий избрало второй подход — национально–государственное размежевание. Такое решение не имело достаточного социально–экономического обоснования и исходило из политических соображений. Опыт гражданской войны и борьбы с басмаческим движением показал, сколь сильным может быть сопротивление местного населения при условии его консолидации на основе общемусульманской идентичности. Поэтому большевики были заинтересованы в расщеплении местных сил методом не только классового, но и этнонационального деления.

Создание республик по национальному критерию и частичная передача власти представителям местных, поддерживавших большевиков территориально–клановых группировок, с одной стороны, должно было спровоцировать конкуренцию между республиками, споры между которыми могла решать только Москва, а с другой — содействовать выдвижению на первый план этнонациональной идентичности в качестве альтернативы доминирующей, конфессиональной, общей для всего местного населения — мусульманской.

При совместном проживании на обширных территориях представителей различных народов территориальное деление по принципу численного преобладания одного из них должно было повсеместно создавать проблемы во взаимоотношениях между представителями титульной нации и национальными меньшинствами. Кроме того, разрушение старых административных границ, с которыми традиционно были связаны соответствующие конфессиональные и родовые структуры, схемы межличностных и межклановых отношений (в особенности в Хорезмской и Бухарской республиках) расчищало путь к утверждению новых, большевистско–советских структур и принципов власти и управления.

Большевистский Центр и его представители на местах могли использовать трения между представителями титульного народа, допущенными к управлению республикой, с меньшинствами по принципу «разделяй и властвуй». Разрушение конфессиональной идентичности входило в обший стратегический курс на раскол общемусульманского и пантюркистского движений, вообще — на подрыв и последующее искоренение религиозного сознания. Но, как показали последующие события, национальное сознание, укреплению которого в 1920‑х гг. способствовали сами большевики, оказалось прочнее формально принятой советской идентичности.

12 июня 1924 г. ЦК РКП(б) принял постановление «Относительно национального размежевания народов Средней Азии». На местах развернулись агитационная работа, имевшая целью убедить население в целесообразности осуществляемых мероприятий, и борьба между этнически различными местными кланами за сферы будущего контроля. Политические (большей частью клановые) группы, представители которых уже успели инкорпорироваться в структуры местной власти, консолидировались теперь именно по этническому признаку, что провоцировало обострение межэтнических отношений в регионе, особенно между таджиками и узбеками, в силу как их явного языкового различия, так и, еще более, по причине того, что разграничить узбекские и таджикские земли на значительных территориях бассейна р. Зеравшан, Ферганской долины и т. п. было практически невозможно. Там, где сельское население составляли преимущественно узбеки, большинство жителей городов (в частности, Самарканда и Бухары) были таджиками.

В сентябре 1924 г. подготовительную работу по национально–государственному размежеванию среднеазиатских республик было завершено. 14 октября 1924 г. II сессия ЦИК СССР принимает решение об отделении от Туркестанской АССР ее автономных единиц — Таджикской АССР и Кара–Киргизской АО (с 1926 г. — Киргизская АССР). Постановлением сессии ЦИК СССР 27 октября 1924 г. были созданы Узбекская ССР и Туркменская ССР. В поледующие годы было осуществлено преобразование Таджикской (в 1929 г.), Казахской и Киргизской (1936 г.) автономных республик в союзные, а Каракалпакской АО в автономную республику (1932 г., с 1936 г. — в составе Узбекской ССР). В 1936 г. границы советских республик Средней Азии приобрели почти современные контуры, претерпев незначительные изменения в 50‑х гг.

Завершение национально–государственного размежевания открывало новые возможности для наступления на традиционную культуру и духовенство. Был взят курс на систематическое искоренение ислама, сопровождавшийся физическим уничтожением местного духовенства и интеллигенции, ориентированной на мусульманские ценности и традиционную культуру, массовым закрытием и, часто, уничтожением мечетей. С конца 1920‑х гг. в печати было запрещено употреблять понятие «мусульманские народы», а в партийных рядах начались «чистки», направленные, прежде всего, против тех коммунистов местного происхождения, которые не порывали с традициями ислама.

Арабский шрифт был заменен сперва латинским, а в 1938 г. кирилицей. Образование на всех уровнях, в том числе в начальной школе, стало крайне заидеологизированным, направленным на отвращение людей от традиционной духовной основы при замещении его суррогатной смесью вульгарного марксизма и партийных лозунгов. Но массовое распространение образования имело и положительное значение: молодежь приобщалась к знаниям, а владение русским языком, обязательным в средней школе, открывало перед ней более широкие возможности для знакомства с достижениями российской и мировой культуры.

Процесс становления и развития национальных культур в советских республиках Центральной Азии имел двойственный характер. Развитию региона способствовало распространение образования, создание библиотек, национальных академий наук, театров, музеев, литературы и т. п. Это содействовало формированию национального самосознания в республиках, подъему экономической и культурной жизни. С другой стороны, в 20–30‑х гг. в значительной степени были подорваны глубинные мусульманские духовные основы местной жизни, нарушена духовно–культурная, в частности литературная, преемственность развития. Культура, построенная по принципу «национальная по форме, социалистическая по содержанию» была в своей основе суррогатной и не могла удовлетворить духовных потребностей общества.

Кроме обострения отношений «титульной» нации с национальными меньшинствами и территориальных споров, возникавших при размежевании республик Средней Азии, оказались налицо и другие отрицательные последствия. Среди нерусских народов Туркестана появился комплекс национально–культурной неполноценности, второсортности. Доминирование русской культуры, обязательное использование русского языка в управленческой среде, в армии и пр. содействовало расширению сферы его употребления. И хотя это и не приводило к заметной русификации населения республик Средней Азии, местные языки, вполне сохраняя свои позиции на уровне бытового общения, теряли престиж в правящих кругах.

Особенно угрожающие масштабы эти процессы приняли в Казахстане, где вследствие массового уничтожения населения во время голодомора в начале 1930‑х гг., распада традиционной кочевнической системы хозяйствования, оседания коренных жителей в городах и селах, где уже преобладало русскоязычное население, широкого переселения в северные и восточные области республики в 50–60‑х гг. иноэтничной, преимущественно русской и украинской молодежи, посылаемой осваивать целину, казахи в конце 80‑х гг. составляли уже меньшинство населения своей страны (28%) и были значительно русифицированы даже на бытовом уровне.

Стремясь создать в среднеазиатских республиках «национальный фасад», Москва ставила на руководящие должности, как правило, выходцев из местной среды — «национальные кадры». Но, не испытывая к ним полного доверия, она назначала их заместителями и помощниками, в особенности в партийно–номенклатурных структурах, преимущественно выходцев из славянской среды. В сталинские времена в национальных республиках был введен институт вторых секретарей партии и первых заместителей глав правительств, которых назначали непосредственно из Центра. Существовала практика, согласно которой первого секретаря партии, глав республиканских правительств и верховных советов назначали из представителей титульной нации (это правило нарушалось лишь по отношению к Украине и Беларуси), но рядом с ними всегда были вторые секретари и первые заместители неместного происхождения.

Вторые секретари руководили двумя наиболее ответственными секторами партийной работы: подбором и расстановкой номенклатурных кадров и «интернационализацией» (то есть русификацией) республик. Они фактически контролировали работу первых секретарей и докладывали об общем состоянии в республиках непосредственно высшим руководящим органам партии. Без их санкции в республиках не принималось ни одно ответственное решение. Давление Москвы осуществлялось и применительно к республиканским административным и хозяйственным органам. Непосредственно из Центра назначались первые заместители глав правительств и президиумов верховных советов, командующие военными округами, а часто «силовики» (руководители местных органов госбезопасности и внутренних дел) и директора предприятий общесоюзного значения.

Таким образом, в сфере партийно–государственного руководства наметились две противоречивые тенденции. С одной стороны, партийная номенклатура республики имела национальный характер, поскольку в своей основной массе пополнялась выходцами из местной среды, а с другой — на протяжении нескольких десятилетий, в особенности в 30–60‑х гг., эта номенклатура, находясь под контролем назначенных непосредственно из Москвы лиц, имела ограниченные возможности реально управлять своими республиками. Массовые репрессии 30‑х гг. в значительной мере зацепили и представителей национальной номенклатуры, прежде всего тех, кто имел собственное мнение и занимал более–менее самостоятельную позицию. Это также существенным образом повлияло на характер национального управления республиками.

Процесс формирования национально–государственной идентичности народов Центральной Азии начался во 2‑й пол. XIX в. и к концу XX в. был еще далеким от завершения. Относительно 1920‑х гг. можно выделить несколько иерархических уровней идентичности местного населения, причем на некоторых из них наблюдается сложное скрещение и взаимоналожение разных форм.

Высший уровень представлен мусульманской (в суннитской форме) идентичностью, общей для всего автохтонного населения Туркестана, которая определяет его органическую принадлежность к Мусульманско–Афразийской цивилизации, но своеобразно корректируется соответственно макроэтнической и хозяйственно–культурной структуре населения региона.

В макроэтническом отношении население региона, за исключением отдельных малочисленных анклавных групп, из древнейших времен, как о том уже шла речь выше, состоит из представителей иранского и тюркоязычного этносов. Первая представлена собственно иранцами (персами), таджиками, пуштунами и другими, преимущественно малочисленными этносами. Между таджиками и персами существует конфессиональный барьер: первые — сунниты, вторые — шииты. Между таджиками, по большей части земледельцами, ремесленниками и торговцами, жителями городов и оазисов, и пуштунами — скотоводами–кочевниками, издревле существуют хозяйственно–культурные различия. Тюркская общность состоит из казахов, киргизов, каракалпаков, туркменов, узбеков и уйгуров. Все они — сунниты, но роль ислама в их быту традиционно разная: для оседлых жителей оазисов и городов, в частности для узбеков и таджиков, она чрезвычайно велика, а для традиционно кочевых этносов, как для большинства казахов и киргизов, роль ислама достаточно низкая.

Народы с более или менее развитым национальным самосознанием и созданными ими государственными образованиями, при условии типичного для региона несовпадения ареалов их расселения и межгосударственных границ, с XVII–XIX вв. обладают собственно этническими формами идентичности. Узбеки были представлены в трех государствах, власть в которых находилась в руках их династий. Но в Бухарском эмирате и в значительной мере в Кокандском ханстве они сосуществовали с таджиками и другими народами (в Бухаре — с туркменами, в Коканде — с киргизами), а в Хивинском — с большими группами каракалпаков и туркмен. Казахи подразделялись на три жуза во главе с собственными ханами и руководящими надплеменными органами. Подобным образом на несколько племенных групп с зачаточными государственными структурами делились туркмены, киргизы и каракалпаки.

Низший, таксономический, уровень представлен местными земляческими общностями, которые часто имели разветвленную родоплеменную структуру. В них сильно развито чувство земляческой идентичности. Именно принадлежность к ней (наряду с мусульманской идентичностью) играла первоочередную роль в реальной, повседневной жизни обычного человека, тогда как принадлежность к определенному народу и даже государственное подданство имели до советского периода второстепенное значение.

На такую этнокультурную основу наклалась власть Российской империи с ее территориально–административным устройством. Границы генерал–губернаторств и областей не учитывали этническую структуру населения, что тормозило процессы национальной консолидации. Шок от столкновения разных цивилизаций — отчасти европеизированной Православной и Исламской — актуализировал не столько этническую, сколько религиозно–культурную идентичность. Относительно русских и представителей других народов, приехавших из европейских губерний России, местное население ощущало свое единство (как и русскоязычные относительно местного населения). Более того, у первого актуализировалось Ощущение родственности с другими мусульманскими народами Российской империи.

Но, как отмечалось выше, большевики избрали этнонациональный подход при своем проектировании дальнейшего развития региона и решили судьбу его народов путем распределения их территорий по национальному принципу. В регионах сложилась система национальных образовательных, научных и культурных учреждений, национальные пресса, радиовещание и телевидение. Национальные культуры приобрели современные, довольно разветвленные формы, представители местных народов оказались практически во всех сферах и на всех уровнях хозяйственной, общественно–политической и культурной жизни. Это содействовало развитию национального самосознания.

Но с получением среднеазиатскими республиками статуса независимых государств актуализировалось несоответствие между требованиями государственной жизни и национальной структурой соответствующих стран, точнее — формами национального существования, которые сложились в конце 1980‑х гг.

 

Социально–экономическое развитие новых независимых государств Центральной Азии и формирование приоритетов их международного сотрудничества

(Р. Н. Джангужин, Б. А. Парахонский, М. Ю. Рубцова)

В период брежневского правления местные первые секретари центрально–азиатских республик — Д. Кунаев (в Казахстане, 1960–1962 гг., 1964–1986 гг.), Ш. Рашидов (в Узбекистане, 1959–1984 гг.) и др. начали ощущать себя настоящими, хотя и вассальными, властителями. Опираясь на местную номенклатуру, руководители республик удовлетворяли ее запросы, не забывая и о собственных интересах. Считая себя вождями своих народов, они демонстрировали и определенные национально–республиканские амбиции. Последние сперва проявлялись в форме соперничества между лидерами соседних республик (борьба Д. Кунаева и Ш. Рашидова за региональное лидерство), а потом, с начала 1980‑х гг., и в противостоянии Москве. Это вызвало беспокойство Центра, начавшего искать пути для установления более жесткого контроля над ситуацией.

В 1984 г., после смерти Ш. Рашидова, всплывает «хлопковое дело». Выявленные центральной прокуратурой масштабные приписки и злоупотребления послужили причиной рада арестов среди высшего партийно–хозяйственного руководства, включая преемника Ш. Рашидова И. Усманходжаева. Смерть Ю. Андропова, который санкционировал подобные «чистки», спасла местную партноменклатуру от окончательного разгрома. Назначенный на должность первого секретаря Узбекской ССР Р. Нишанов послушно внедрял политику Москвы, все время ощущая глухое сопротивление местной верхушки. В июне 1989 г. в Ферганской долине произошли погромы турок–месхетинцев, что определило смещение узбекского лидера с занимаемой должности.

В декабре 1986 г. Политбюро ЦК КПСС, во главе с М. Горбачовым, устранило от власти в Казахстане Д. Кунаева и назначило на его место Г. Колбина. Но это спровоцировало массовые национальные выступления в Алма–Ате (Алматы) 17–18 декабря 1986 г., жестоко подавленные войсками. Постановления ЦК КПСС «Относительно работы Казахстанской республиканской партийной организации по интернациональному воспитанию трудящихся» от 16 июля 1987 г. и «Относительно неудовлетворительного использования природно–экономического потенциала аграрно–промышленного комплекса в Узбекской ССР, Таджикской ССР и Туркменской ССР» от 20 июня 1987 г. обострили национальные проблемы региона. Г. Колбина заменили более приемлемым для местной верхушки Н. Назарбаевым. В Узбекистане к власти приходит И. Каримов, первый секретарь Кашкадарьинекого обкома, компромиссная фигура, не имевшая значительной поддержки ни со стороны Москвы, ни со стороны местной номенклатуры.

По мере ослабления власти Центра в годы «перестройки» правители советских центральноазиатских республик все больше дистанцировались от Москвы, что готовило почву для последующего получения государственной независимости. Сам по себе этот процесс мог длиться два–три десятилетия, а в Казахстане, учитывая доминирование русскоязычного населения, не реализоваться вообще. Более того, обретение независимости требовало продолжительного подготовительного переходного периода системной реорганизации экономической и общественно–политической жизни, что местные руководители, в частности Н. Назарбаев, хорошо сознавали. К тому же усиление национально–демократической оппозиции, объединенной в движение «Эрк» и «Бирлик» (в Узбекистане) или «Народный фронт» (в Таджикистане), «Азатлык» (в Казахстане) противоречило их интересам и они всячески старались предотвратить распространение перестроечных веяний демократизации.

С распадом СССР бывшие советские республики региона неожиданно для себя получили независимость и были вынуждены вступить на путь самостоятельного развития, не будучи к тому подготовленными. Первой реакцией их лидеров была определенная растерянность и стремление восстановить единое государство под другим названием. Но поскольку эти стремления не осуществились, местные лидеры занялись укреплением своей власти и государственного суверенитета. Главной регулятивной парадигмой деятельности власти при новых условиях становятся национальные интересы, которые содержат такие основные компоненты: суверенитет и территориальная целостность, определение и осуществление независимой внешней и внутренней политики, утверждение национальной языково–культурной идентичности, жесткий контроль над процессами преобразований в экономической, социальной и политической сферах, их регуляция, а то и непосредственное проведение.

В условиях Центральной Азии это предполагало эволюцию от тоталитаризма к авторитарной власти, ориентированной в государствах постсоветской Средней Азии на умеренный ислам. Это происходило путем преобразования власти бывших первых секретарей в форму президентского правления без смены республиканских лидеров и их окружения. Проявления оппозиционности были подвержены репрессиям, а элементы демократии и ислам допускались лишь при их подконтрольности властям. Общность интересов правящих местных номенклатурных сообществ сложилась еще в советские времена в условиях централизованной власти, единой идеологии и при формальном характере институтов демократии. Консолидированность верхушки, с одной стороны, способствовала установлению на определенное время относительной политической стабильности (за исключением пережившего в 1990‑х гг. гражданскую войну Таджикистана), но с другой — препятствовала демократизации общества и проведению необходимых реформ. Результатом стало утверждение трагикомического диктаторского режима С. Ниязова в Туркменистане; не такого одиозного, но не менее жесткого авторитарного правления И. Каримова в Узбекистане, провоцирующего рост влияния и активизацию фундаменталистской исламской оппозиции (сумевшей даже поднять народное восстание в Андижане в мае 2005 г.); умеренно авторитарных коррумпированных режимов в Казахстане и Кыргызстане (последний пал в ходе массовых выступлений оппозиционных сил в апреле 2005 г.) и наступившего после нескольких лет гражданской войны компромисса между противоборствующими кланами в Таджикистане при сохранении власти в руках И. Рахманова.

В целом процессы модернизации общества в республиках Центральной Азии пошли по т. наз. китайскому пути. То есть, при сохранении авторитарной жестко централизованной системы власти и торможении процессов как демократизации общества, так и его фундаменталистской исламизации (притом, что последняя дает о себе знать в различных формах, в том числе и в виде вооруженного противостояния). Авторитарный характер власти облегчает контроль над исламским духовенством, которое может стать значительной политической силой, составив конкуренцию нынешнему властвующему сообществу, сформировавшемуся еще в советские времена.

Понятно, что такое положение дел никоим образом не отвечает принципам демократии европейского образца. Но возможна ли вообще какая-то реальная альтернатива авторитарному обеспечению политической стабильности в современных центральноазиатских условиях? Известно, что слабость авторитарных структур определила возможность гражданской войны в Таджикистане. Этот горький опыт убеждает в утопичности надежд на быстрый скачек из традиционной тоталитарной несвободы к демократии в азиатских условиях. К примеру, победа оппозиции в Кыргызстане сопровождалась массовыми погромами и беспорядками и не дала надежных гарантий на то, что новая власть не приобретет со временем не менее жесткие, чем в годы правления А. Акаева, формы. Призывы к ускоренной демократизации (часто под мусульманскими флагами) в условиях неготовности к тому общества могут вызвать обратный эффект и привести к полной дестабилизации и саморазрушению социума с последующим вмешательством внешних сил, имеющих в регионе собственные интересы.

Учитывая значительное влияние ислама на общественную жизнь, правящие режимы всячески стремятся использовать религиозный фактор для консолидации общества вокруг властных структур. В этом смысле представляется вполне логичным, что деятельность религиозных организаций и назначения на главные духовные должности находятся под контролем правительства, а радикальные религиозно–политические группировки — под запретом. Несмотря на это, можно ожидать, что с течением времени, со сменой поколений и по мере пополнения старого властвующего сообщества политически влиятельными представителями исламского движения, центральноазиатский авторитаризм может приобрести исламские черты. Такая ситуация должна быть выгодна правящим слоям, поскольку, с одной стороны, она будет способствовать сближению их с собственными народами с их культурными и политическими традициями, а с другой — будет предоставлять больше возможностей налаживать сотрудничество с мусульманскими странами и влиятельными исламскими международными организациями. Однако на сегодня властвующие сообщества рассматриваемого региона склонны сохранять светский характер государственности и развитие сотрудничества со всеми странами мира, независимо от их идеологического направления.

Наряду с повышением влияния исламистских сил в странах Центральной Азии (и не только постсоветской, но и той ее части, которая входит в состав Китая — в Синьцзян–Уйгурии), важное значение в регионе имеет также русскоязычный фактор. Это особенно заметно в Казахстане, где русскоязычные жители (в том числе и из числа этнических казахов) составляют большинство граждан страны. Феномен русскоязычного населения характерен для всего постсоветского пространства. Эта часть населения во многих новых независимых государствах находится в состоянии неопределенности относительно собственной идентичности и поэтому может при смене политической обстановки вести себя неоднозначно.

Это имеет особое значение, если учитывать официально провозглашенную правительством РФ политику защиты прав русскоязычного населения на территории бывшего СССР и ее готовность принять на своей территории эту часть населения, с возможным вмешательством РФ во внутренние дела бывших советских республик. Тем более, что речь идет не только об этнических русских, поскольку термин «русскоязычное население» является довольно расплывчатым. С такой опасностью должны считаться лидеры постсоветских государств. При данных обстоятельствах Россия, со своей стороны, имеет весомый рычаг влияния на политику новых независимых государств Центральной Азии.

Авторитарный режим правления при определенных условиях может благоприятствовать проведению жесткого курса реструктуризации экономических систем молодых государств и обеспечения относительной их стабильности. Как свидетельствует опыт Сингапура, Южной Кореи, Тайваня, а теперь и континентального Китая, такой путь модернизации может обеспечить значительные успехи. Но не всегда, так как по мере проведения рыночных преобразований и укрепления позиций «среднего класса» расширяется социальная база демократии, в силу чего возрастает вероятность усиления конфронтации между обществом и авторитарной властью, что, например, в Грузии и Украине в 2004 г., а в Кыргызстане весной 2005 г. способствовало массовым выступлениям и смене правящих элит.

Наиболее существенными факторами возможной дестабилизации следует считать нерешенность вопросов перспективы развития общества, национально–государственной консолидации и легитимации власти, формирования правового пространства, ликвидации последствий советско–коммунистического господства, трансформации общественно–экономической системы, урегулирования межэтнических проблем и т. п. Несмотря на приблизительно одинаковые условия существования во времена СССР, социально–экономические системы стран региона (после получения независимости) развивались разными темпами и в разных направлениях. Сегодня все они приобрели достаточно устойчивые специфические черты и ищут собственные пути преобразований.

Казахстан, обладая значительным промышленным и сельскохозяйственным потенциалом и сырьевыми ресурсами, богатыми и разнообразными полезными ископаемыми, развитой транспортной сетью и т. д., в начале 1990‑х гг. имел неплохие возможности модернизовать свою экономическую систему. Его индустриальный сектор специализируется на первичной переработке сырьевых ресурсов, а также на машиностроении (строительное оборудование, тракторостроение, сельскохозяйственное машиностроение). Однако эти возможности не были надлежащим образом использованы на старте и вскоре произошел резкий спад промышленного производства (в 1996 г. ВВП сократился на 50% по сравнению с 1991 г.). К концу 90‑х гг. 85–90% предприятий прекратило работу, другие работали не на полную мощность. Жизненный уровень населения значительно понизился, возросла безработица. Экономический кризис, конечно, не оказывал содействия и политической стабильности общества: дважды распускался парламент (1993 г., 1995 г.), возрастала социальная напряженность, наблюдался значительный отток русскоязычного населения, то есть, квалифицированной рабочей силы.

Кроме просчетов руководства, причиной всему этому была крайне неудовлетворительная структура промышленности, работавшей в советское время преимущественно на военно–промышленный комплекс. В результате остро встала проблема структурной перестройки экономики, характерная вообще для всех постсоветских стран. А ее решение невозможно без значительных финансовых ресурсов, которые можно найти лишь на мировом рынке, о чем специально речь пойдет ниже.

Экономика Казахстана не является самодостаточной — ее дальнейшее развитие в значительной мере связано с возможностью страны оперативно включиться в мировую экономическую систему. Но особенностью центральноазиатских государств является отсутствие прямых выходов к Мировому океану. Поэтому их вовлечение в мировую экономику, главным образом, зависит от стабильности отношений со странами, омываемыми океанами и связанными с ними морями (прежде всего с РФ, Китаем, странами исламского Юга) и безопасности соединяющих с ними путей. Внешняя политика Казахстана относительно этих государств по определению должна быть гибкой, взвешенной, построенной на компромиссах и учете интересов всех сторон.

Власть в стране полностью принадлежит президенту Н. Назарбаеву, пролонгировавшему в декабре 2005 г. свои полномочия еще на семь лет. В парламенте доминируют пропрезидентские партии и группы, а оппозиционные движения (например, Ак–Жол и ДВК) не в состоянии создать влиятельную оппозицию. Н. Назарбаев известен как довольно гибкий политик. Риторика «интеграционизма» в рамках СНГ с опорой на идеологию обновленного «евразийства» сочетается у него с проектами центральноазиатского альянса или казахско–кавказского сближения. Эти разнонаправленные инициативы вызваны потребностью успокоить широкие пласты русскоязычного населения и дезориентировать Москву при обеспечении реализации собственных перспективных проектов.

В 1995–1996 гг. с принятием соответствующей правительственной программы темп экономического реформирования ускорился и был сформирован значительный частный сектор. Руководство страны взяло курс на привлечение иностранных инвестиций в нефтегазовую отрасль, надеясь получить необходимые финансовые средства для подъема жизненного уровня населения. С 1997 г. наметился некоторый подъем производства в черной металлургии, нефтегазовой и некоторых других областях. Но в целом расчеты на инвестиции оказались напрасными, поскольку нефтяные кампании имели главной целью закрепиться на казахстанском нефтяном рынке на отдаленную перспективу и не были готовы вложить в экономику страны значительные средства.

После 1991 г. ускорился процесс формирования самоидентичности казахского общества. Общность интересов правящих кругов и достаточно высокий уровень их консолидации, сложившийся еще в советские времена, способствовали установлению относительной политической стабильности в стране, управляемой на принципах авторитаризма при полном доминировании государства над обществом. Однако сохраняющиеся угрозы побуждают власть уделять все больше внимания укреплению силовых структур. В конце 1990‑х гг. в Казахстане была принята новая военная доктрина, направленная на усиление и модернизацию вооруженных сил, а также всей системы надзорных и репрессивных органов страны.

Ситуацию в Туркменистане определяют: небольшое количество населения, ландшафтные особенности (фактически страна состоит из четырех оазисов, окруженных песками), отдаленность от цивилизационных центров опережающего развития и наличие больших запасов газа, по уровню добычи которого страна занимает четвертое место в мире и второе — по объему его экспорта. Туркменистан в значительной мере отсталая страна, в которой преобладает традиционное скотоводство и интенсивное земледелие. Половина орошаемых земель используется для выращивания хлопка.

Благодаря высоким мировым ценам на нефть и газ в 1990‑х гг. экономика Туркменистана находилась в лучшем состоянии по сравнению с большинством других бывших советских республик, однако периодически также испытывала большие трудности. В 1996 г. авторитарное руководство государства, персонифицированное в лице С. Ниязова («Туркмен–баши»), сохраняя полный контроль над народнохозяйственным комплексом, разработало стабилизационную программу, направленную на развитие рыночных механизмов экономики: предоставление кредитов на аукционных основах, установление четких границ бюджетного дефицита и т. п. В ограниченном объеме была проведена приватизация, плодами которой воспользовалась, главным образом, номенклатурно–клановая верхушка страны во главе с президентом. Туркменистан рассматривает новые пути поставок газа на мировой рынок через Иран, Турцию и даже, в случае стабилизации положения в этой стране, Афганистан. Однако, учитывая нестабильность в этой части региона. реализация таких проектов — дело отдаленного будущего.

Туркменистан способен получать около 80 млрд куб. м природного газа ежегодно, из которых экспортировать 70 млрд. Запасы его голубого топлива оцениваются от 3 до 21 трлн куб. м. Вместе с нефтяными запасами (около 6 млрд т) это составляет 20% от общих нефтегазовых ресурсов арабских стран. Данное обстоятельство вызвало огромный интерес к природным богатствам Туркменистана со стороны ведущих нефтегазовых корпораций мира: «Unocal», «Exxon», «Mobil», «Chevron», «Delta ОН», «Газпром» Статус нейтральной страны разрешает Туркменистану успешно сотрудничать со странами разного геополитического направления.

Но активная внешнеэкономическая позиция государства почти не влияет на общий невысокий уровень жизни его населения. Среднемесячная заработная плата составляет всего около $ 20. Поскольку большая часть территории страны непригодна для земледелия, продукты питания ей нужно закупать за границей, что создает трудности в снабжении ими рядовых граждан. Высокие цены на промышленные товары делают их недоступными для широких слоев населения, однако на предметы первой необходимости власти поддерживают заниженные цены, а бытовой газ и электричество отпускается населению бесплатно.

По причине предельно жесткого, авторитарного характера посткоммунистического режима и родоплеменного построения социальной системы многопартийность в Туркменистане не сложилась, а существовавшая на заре независимости единственная альтернативная партия самораспустилась. Вся система власти в Туркменистане построена по территориально–клановому принципу, который базируется на традиционном распределении сфер влияния между пятью доминирующими племенами. Но хотя президент С. Ниязов идентифицировал себя с наиболее авторитетным в стране кланом Теке, он не имел со стороны последнего достаточной поддержки, поскольку не принадлежал к клановой элите. Вследствие этого «Туркмен–баши» стремился учитывать интересы и других кланов, проводя умеренную националистическую политику и поддерживая в полной мере зависимое от руководства страны мусульманское духовенство.

Узбекистан, являясь засушливой страной, имеет лишь 10% территории, пригодной для земледелия в орошаемых долинах рек и немногочисленных оазисах. Он был одной из беднейших республик бывшего Советского Союза, более 60% населения которого работало в специализировавшихся на выращивании хлопка колхозах и совхозах Ныне Узбекистан является третьим в мире экспортером хлопка, добывает золото, полиметаллы, газ, в большом объеме производит химические вещества и в региональном масштабе лидирует в области машиностроения.

Узбекистан получил в наследство многочисленные проблемы, связанные с усилением влияния исламистов в Ферганской долине, что особенно ярко продемонстрировали имевшие там место в 2005 г. кровавые события. Высокая плотность быстрорастущего населения при хлопководческой, доставшейся в наследство от советских времен, специализации сельского хозяйства, создает трудности в плане обеспечения граждан продовольствием.

Раньше нефть и зерно поставлялись из РФ. После обретения независимости руководство государства сначала пыталось поддерживать выпуск товаров первой необходимости с помощью дотаций и жесткого государственного контроля над работой предприятий и ценами. Но ввиду высокого уровня инфляции правительство И. Каримова взяло курс на осуществление ограниченных реформ, соединяя монетарную политику с процессом приватизации.

В результате проведенных реформ к концу 1990‑х гг. роль государства в экономике несколько снизилась и улучшились условия для работы иностранных инвесторов. Вскоре Узбекистан достиг энергетической и зерновой стабильности, не допустив масштабного спада производства, осуществил реорганизацию сельского хозяйства и при этом сохранил прежний уровень выращивания хлопка — 4 млн т ежегодно. Модель экономики Узбекистана ориентирована на производство собственных товаров потребления, и с 1995 г. страна постоянно наращивает объемы их производства. План дальнейших реформ предусматривает развитие ведущих сфер производства с целью создания устойчивой экономической системы при условии одновременного функционирования программы социальной защиты населения.

Специфику политического устройства в центральноазиатских республиках узбекский президент И. Каримов определил как «восточную демократию», подчеркивая при этом приоритетность авторитаризма и политической стабильности относительно западных методов реформирования общества. Хотя в Узбекистане официально существует многопартийная система, реальные оппозиционные политические силы, часть которых стоит на платформе мусульманского фундаментализма, находятся под запретом. Однако в последние годы деятельность радикальных исламистских группировок, особенно в имеющей наиболее низкий в стране жизненный уровень Ферганской долине, заметно активизируется. Яркий тому пример — жестоко подавленное правительственными войсками восстание в Андижане в мае 2005 г.

Ввиду важного в геополитическом отношении местоположения страны, США провозгласили Узбекистан своим стратегическим союзником и создали на юге страны свою военно–воздушную базу — Ханкала. Узбекистан можно считать главным фактором центральноазиатской интеграции. Его руководство скептически относится к перспективам СНГ, однако страна претендует на роль регионального лидера, проводит вполне независимую от России политику и играет важную роль в урегулировании конфликтов в Таджикистане и, отчасти, Афганистане. Сперва она входила в подозрительно относящееся к Москве объединение ГУУАМ, но со временем потеряла к нему интерес и в 2005 г. из него вышла.

Однако после майских событий 2005 г., когда западные страны решительно осудили чрезмерные репрессивные меры правительства по подавлению народных волнений, власти Узбекистана радикально изменили внешнеполитические приоритеты. В одностороннем порядке был денансирован договор об аренде военно–воздушных баз западного альянса на территории страны и изгнаны международные фонды. Вместо них в Узбекистан были приглашены военные и экономические структуры России и Китая, для которых антидемократические действия узбекских властей представляются вполне приемлемыми.

Кыргызстан — небольшая и сравнительно бедная природными ресурсами страна, расположенная в горной местности. Здесь доминирует аграрный сектор экономики, построенный на производстве хлопка, шерсти, мяса. Эта продукция составляет традиционные статьи экспорта республики. Промышленный экспорт включает золото и редкие металлы.

От других стран Центральной Азии Кыргызстан отличает то, что он с самого начала перестройки решительно заявил о выборе западной модели политического и экономического развития, а бывший президент А. Акаев видел его в будущем как «азиатскую Швейцарию». Эта риторика содействовала принятию страны в ВТО и получению иностранных инвестиций. На протяжении 1993–1996 гг. Кыргызстан получил надушу населения кредитов больше, чем любое другое государство СНГ. На поддержку национальной валюты — сома — ежегодно предоставлялась помощь в размере $ 100 млн. В 1996 г. МВФ предоставил Кыргызстану режим наибольшего содействия и увеличил объем помощи. Благодаря осуществлению стабилизационной программы уровень инфляции упал с 88 (в 1994 г.) до 32% (1996 г.). Большинство государственных предприятий при этом было приватизировано.

Однако эти меры мало способствовали улучшению жизни обычных граждан. Внешние кредиты использовались большей частью для освоения ресурсов страны и создания инфраструктуры для вывоза сырья. Низкий уровень платежеспособного спроса, отсутствие материальных и финансовых ресурсов, рост внешней задолженности, неконкурентоспособность производства неуклонно подрывали экономику страны, приводя к резкому возрастанию имущественного неравенства между богатыми и бедными слоями населения.

Властвующее сообщество Кыргызстана разделено на два основных клана — северный и южный, между которыми поначалу наблюдалось относительное равновесие. После перераспределения собственности в 1992–1995 гг. северный клан приобрел значительное преимущество, сосредоточив в своих руках основные рычаги власти и контроля над ресурсами страны. Но ситуация на юге страны была слабо контролируемой. Город Ош превратился на своеобразную региональную столицу наркотрафика. В южных горных местностях находят приют афганские, таджикские и узбекские боевики.

Обострение борьбы между оттесненным от власти в столице южным и доминировавшим в политической жизни страны северным кланами на фоне неприкрытой коррупции и неизменного падения жизненного уровня, вероятно, не без помощи извне привело к взрыву народного негодования и падению режима А. Акаева в апреле 2005 г. Будет ли это способствовать демократизации и повышению уровня жизни рядовых граждан или социально–экономическая структура страны придет к краху, покажет уже ближайшее будущее.

Таджикистан, возможно, является наиболее проблемной страной региона. Во времена СССР он имел наиболее низкий уровень ВВП и наивысший уровень прироста населения. В стране сохраняется крайне низкий жизненный уровень наряду с высоким уровнем инфляции. В экономике доминирует аграрный сектор, основанный преимущественно на производстве хлопка–сырца. В недрах страны имеются запасы ценных металлов — серебра, золота, алюминия, урана и вольфрама, но разрабатываются они в минимальных объемах по причине отсутствия небходимых капиталовложений. Промышленность состоит из крупного алюминиевого завода и значительного количества небольших предприятий легкой и пищевой промышленности с устаревшими технологиями, которые ориентированы на местные рынки.

Таджикская экономика ослаблена четырехлетней гражданской войной со множеством человеческих жертв и беженцев, а также потерей традиционных рынков сбыта своей продукции и дотаций из Москвы. Таджикистан в значительной мере зависит от России и Узбекистана и нуждается в международной гуманитарной помощи. Политические неурядицы способствовали ослаблению контроля правительства над рядом районов страны, а пребывание у власти клановых лидеров усложняет осуществление экономических реформ.

Однако при сохранении многих отрицательных тенденций в последние годы, по сравнению с серединой 1990‑х гг., в Казахстане и во всех среднеазиатских государствах были отмечены признаки экономического роста. Уже в 2000 г. годовой прирост ВВП в Казахстане составил 10%, в Туркменистане — 18%, Таджикистане — более 8%, Кыргызстане — 5% и Узбекистане — 4%. Однако истинность многих макропоказателей вызывает сомнение в независимых экспертов. Тем не менее, в целом, по постсоветскому Центральноазиатскому региону в последние годы динамику макроэкономических показателей можно оценивать положительно.

Примечательно, что наибольший рост показателей происходит именно в богатых нефтью и газом Туркменистане и Казахстане, в Таджикистане (после катастрофического падения экономики) он объясняется, главным образом, относительной внутриполитической стабилизацией после прекращения вооруженного конфликта, в то время как менее богатые природными ресурсами, пользующимися повышенным спросом на мировом рынке, Кыргызстан и Узбекистан оказались по темпам экономического развития позади своих соседей. С завершением строительства Каспийского трубопровода появилась возможность транспортировки нефти к порту Новороссийска (КТК), а также поставки ее для трубопровода Баку–Джейхан, что позволило Казахстану значительно увеличить объем экспортных поставок сырой нефти. Потенциально такая перспектива открывается и перед Узбекистаном, где в 2001 г. в нефтегазовый комплекс было направлено 22,9% общего объема инвестиций и кредитов.

Итак, как и в России (или Нигерии и Венесуэле), в постсоветской Центральной Азии можно наблюдать становление сырьевой модели экспорта, при которой позитив от прибылей, при условии изменения конъюнктуры на мировом рынке и объемов иностранного инвестирования (непосредственно зависимых от социально–политической стабильности в получающих их странах), в любой момент может обернуться негативом.

Мировой опыт говорит о том, что в условиях сырьевой экспортно ориентированной экономики непродолжительные периоды быстрого экономического роста могут резко смениться периодами не менее стремительного экономического спада. Тем более, что полученные дивиденды от продажи нефти, газа и других полезных ископаемых здесь, как и в России, не столько вкладываются в национальную экономику, сколько оседают на счетах постноменклатурных приватизаторов национального богатства в оффшорных зонах и в зарубежных банках. Ведь в Казахстане и в еще большей степени в постсоветских государствах Средней Азии и Южного Кавказа злоупотребления во время форсированной приватизации наиболее прибыльных сфер экономики были еще более беспардонными, грубыми и откровенными, чем в России и в Украине.

Ни в одном из государств СНГ не было до конца осуществлено разделение власти и собственности. Сгруппировавшиеся в конкурирующие кланы и «группы интересов» олигархи провели приватизацию и переориентацию экономики в свою пользу с целью скорейшего получения сверхприбылей. Но по сравнению с Россией или Украиной, не говоря уже о Беларуси, в Центральной Азии и на Южном Кавказе этот процесс приобрел более негативные формы. И как результат — укрепление в большинстве случаев авторитарно–коррумпированных режимов, органически связанных с лидерами легального и нелегального (теневого) бизнеса.

Накануне и, тем более, после распада СССР экономика Казахстана требовала коренной структурной перестройки. Но, как и в России или Украине, в основу экономических реформ была положена неолиберальная монетаристская модель перехода к рынку, в соответствии с которой роль государственных рычагов регулирования была сведена к минимуму. Здесь, как и в большинстве других постсоветских странах, рассчитывали, что рыночные механизмы автоматически начнут регулировать ситуацию и обеспечат экономический рост. Но это было невозможно в принципе, тем более в странах с полным преобладанием добывающей промышленности и сельского хозяйства, при низком уровне развития перерабатывающих отраслей.

В постсоветские годы отраслевая структура экономики Казахстана, сложившаяся во времена СССР, еще больше упрочилась. Об этом, кроме прочего, свидетельствует направленность прямых иностранных инвестиций. Наиболее привлекательными для инвесторов являются области Западного Казахстана, где сосредоточены наибольшие месторождения углеводородного сырья. При этом, при возрастании добычи нефти в 2001 г. до 800 000 барелей в день 70% ее экспортируется. Инвесторы также проявляют интерес к месторождениям меди, железа, марганца и угля в Центральном Казахстане, а также золота и полиметаллов в Восточно–Казахстанской области. Соответственно, в 2002 г. инвестиции в добычу углеводородного сырья составляли более $ 2,1 млрд, меди — $ 206,7 млн, полиметаллов — $ 185,5 млн, железа и марганца — $ 110,5 млн, золота — $ 43,7 млн, хромитов — $ 38,9 млн, алюминия (бокситы) — $ 22,7 млн, урана — $ 25,4 млн.

При наличии в республике большого количества полезных ископаемых, пользующихся повышенным спросом на мировом рынке, соблазнительной становится жизнь за счет их эксплуатации. Это имеет определенные положительные последствия для текущего потребления обычного гражданина. В долларовом эквиваленте в Казахстане в 1999 г. была наиболее высокая среди стран СНГ среднемесячная зарплата ($ 91,8), которая в 2001 г. выросла до $ 100, а в 2002 г. достигла отметки $ 116. При этом уровень зарегистрированной безработицы составлял лишь 3,9%. Но добывающая (с акцентом на нефтегазовый комплекс) экономическая специализация Казахстана, при игнорировании сферы наукоемкого информированного производства, обуславливает увеличение отставания страны от уровня передовых государств мир–системного ядра, закрепляет за ней сырьевой статус.

Такая экономическая политика в Казахстане, как и во многих других государствах СНГ начиная с России, не в последнюю очередь определяется и поведением «нового класса» национальных компрадоров. Впервые за свою историю казахстанское общество столкнулось с элитами, которые отдают предпочтение имитаторской и плагиаторской активности, ориентированной на скорейшее получение сверхприбылей и не берущей на себя никаких обязательств перед собственным народом. Возникший класс (и это относится не только к Казахстану, но в значительной степени и к России, Украине и другим постсоветским государствам) изначально не отождествляет себя со своим народом: он хранит свои капиталы, имеет недвижимость и дает образование своим детям за границей. Соответственно, долгосрочные перспективы своей страны и ее народа остаются за пределами его интересов. Это ведет к стремительному увеличению пропасти, и не только социально–экономической, но и социокультурной, между квазиглобализованной верхушкой, принадлежащей к планетарному сверхклассу богатеев, и обществом практически повсюду на пространствах СНГ, но едва ли не наиболее выразительно — в государствах Центральной Азии.

На первом этапе своего экономического развития в качестве независимых государств попытка искусственной переориентации центральноазиатских республик на рынки за пределами СНГ привела к закреплению неэффективной структуры их экономик с преобладанием ресурсодобывающих отраслей. Как показывает мировой опыт, интеграционный потенциал таких экономик незначителен. Поэтому на переходном этапе, чтобы сохранить экономический и технический потенциал, свою инфраструктуру, республики ЦА оказались перед необходимостью продолжить экономическое взаимодействие между собой и (не все из них) с Россией и Беларусью в рамках ЦАС (Центрально–азиатское экономическое сотрудничество) и ЕврАазЭс (Таможенный союз России, Беларуси, Казахстана, Кыргызстана и Таджикистана).

Побудительным мотивом к образованию этих региональных объединений выступили, в первую очередь, экономический интерес и вопрос коллективной безопасности. Однако результативность действия этих союзов пока еще невелика, что объясняется слабостью институциональной и правовой структуры центральноазиатских государств, а также несогласованностью их экономической стратегии в области интеграции и выборе оптимальных направлений реформирования экономик.

При этом важность встречных торговых связей для новых независимых государств ЦА неодинаковая. Так, торговое сотрудничество с региональными партнерами в рамках ЦАС для Казахстана не имеет принципиального значения. Зато внутрирегиональные связи остаются важными для Кыргызстана и Таджикистана в плане поставок энергоносителей из Казахстана и Узбекистана. Кроме того, Кыргызстан привязан к рынкам Казахстана и Узбекистана и по части экспорта продукции своей пищевой и текстильной промышленности, Таджикистан — к рынку Узбекистана по вывозу необработанного алюминия и электроэнергии. В то время, как для Узбекистана внутрирегиональная торговля (в чисто экономическом плане) имеет второстепенную роль, являясь эффективным рычагом влияния на своих соседей по региону.

Центральноазиатские государства стараются расширить свою нишу в глобальном рынке и интегрироваться в мирохозяйственную систему, однако их интересы зачастую не совпадают, а внешнеэкономические курсы порою противоречат друг другу. Это касается, в частности, разного выбора приоритетов стратегического партнерства этими республиками, что, в свою очередь, приводит к несогласованности в делах тарифного и нетарифного регулирования, унификации налогового законодательства, устранения бюрократических барьеров на пути свободного перемещения товаров и услуг, капиталов и населения.

В республиках ЦА наблюдается разный уровень либерализации экономик. Более слабые в рыночном отношении республики боятся конкуренции на международном рынке и часто используют методы административного регулирования (квотирование, лицензирование, другие ограничения), что приводит к неконкурентоспособности их товаров при либерализации внешнеэкономических связей. Поэтому при заключении межгосударственных договоров возникает много разногласий в деле снижения или отмены торговых барьеров, что усложняет торговое сотрудничество республик и связи с внешними стратегическими партнерами.

Примером этому служит вступление Кыргызстана во Всемирную торговую организацию (ВТО). Устав последней требует от членов организации устранения протекционистских ограничений, что находится в противоречии с торговыми режимами других участников региональных группировок, в которые входит эта страна. Остается надеяться на то, что в дальнейшем остальные государства ЦА и ЕврАзЭс тоже будут интегрироваться во ВТО и общая цель — создание единого экономического пространства — приведет к гармонизации отношений и унификации режимов.

На данном этапе регулирования интеграционными процессами на центральноазиатском пространстве важно было бы выяснить общее и различное в экономических интересах соответствующих стран, и «точки пересечения» интересов закрепить институционально. Такими точками могут быть: транспортно–коммуникационные коридоры, единая энергетическая система, система коллективной безопасности, согласованность в выборе стратегического партнерства (например, Китай и Россия в границах Шанхайской группы сотрудничества).

Определенные стимулы для развития тенденций относительно объединения интересов создает скоординированное участие стран ЦА в Специальной программе ООН для экономик ЦА. Каждая центральноазиатская республика является координатором в определенной сфере: Казахстан — в развитии транспортной инфраструктуры и в упрощении процедур пересечения государственных границ; Кыргызстан и Таджикистан — в рациональном использовании водно–энергетических ресурсов; Узбекистан — в вопросах развития промышленной сферы с целью создания региональных конкурентоспособных предприятий и т. п.

Если для наиболее мощных государств мира и Евросоюза региональная политика — это политика инфраструктурной или культурной экспансии, то для других — это политика регионального подчинения. Региональный выбор стран ЦА это не выбор экспансии, а выбор региональной подчиненности: евразийской, пророссийской или проамериканской.

С изменением геополитической и экономической ситуации в Центральноазиатском регионе изменился также характер и конфигурация международных отношений между странами Азии. Первоначальные активные попытки Турции, Ирана, Пакистана и Индии задавать тон и определять геополитическую картину в регионе натолкнулись на стратегически более прочные позиции России и Китая, имеющие со странами ЦА традиционные исторические связи. В настоящее время свои стратегические интересы в регионе с переменным успехом пытаются обеспечить Соединенные Штаты и ЕС.

Турция на современном этапе развития сотрудничества с республиками ЦА не имеет приоритетного значения ни в политическом, ни в экономическом отношении. Центральноазиатские республики стараются, прежде всего, опереться на такие более влиятельные государства мира, как США, Россия и Китай. По доле инвестиций в экономику региона Турция занимает одно из предпоследних мест. В то же время строительство нефтепровода Баку–Тбилиси–Джейхан потенциально содействует росту ее влияния в ЦА и реанимации здесь идей пантюркизма.

Следует отметить также влияние Ирана на республики региона, особенно на те, что имеют выход к Каспию (Казахстан, Туркменистан). Тегеран пытался заключить соглашение об общем использовании ресурсов Каспия прибрежными государствами и таким образом стать ключевой фигурой на прикаспийско–центральноазиатском пространстве, однако это ему не удалось. В то же время стратегический альянс между Россией и Ираном дает последнему политические и экономические преимущества перед Турцией и выступает сдерживающим фактором относительно политики США.

В последнее время, наряду с усилением российско–китайских отношений, наблюдается активизация сотрудничества некоторых стран ЦА с Китаем. Развитие киргизской, узбекской и туркменской, прежде всего экономической и военной, дипломатии в китайском направлении свидетельствует об усилении экономического и военного присутствия КНР в этих странах. Это определяет необходимость политического и экономического сбалансирования европейского и азиатского компонентов их внешней политики.

За последние годы странам Центральной Азии удалось приступить к созданию комплексной региональной инфраструктуры, включающей железнодорожные, шоссейные и воздушные коммуникации, что содействует довольно активному росту оборота торговли, интенсификации прямых связей между предприятиями, научно–техническому и культурному обмену между сторонами. По показателям объемов внешней торговли КНР со странами СНГ, центральноазиатские страны, после России и Украины, занимают ведущие места. Однако характер торгово–экономического сотрудничества между ними, в основном, остается бартерным, осуществляется по линии приграничной торговли и не носит программно–отраслевого характера.

Существующий уровень торгово–экономического сотрудничества обусловлен не только внутренними проблемами и трудностями центральноазиатских стран, но и несовершенством региональной инфраструктуры транспорта и связи, отсутствием цивилизованных форм взаиморасчетов. Методы и формы, например, киргизско–китайского взаимного сотрудничества, выраженные, в основном, бартерным характером пограничной торговли из СУАР (Синьцзян–Уйгурский автономный район Китая), уже исчерпали себя. Внешнеторговые сделки, которые не выходят за рамки торговли с экономическими структурами СУАР, не отвечают намерениям сторон интенсифицировать и диверсифицировать торговые отношения с Китаем, а, в дальнейшем, также с Юго–Восточной Азией и с другими государствами Азиатско–Тихоокеанского региона (АТР). Вероятность китайского давления на весь комплекс сотрудничества со странами Центральной Азии обусловлена намерениями Китая монополизировать транспортировку каспийской нефти на гигантский рынок АТР.

Рассматривая развитие сотрудничества стран Центральной Азии с Китаем следует отметить, что в последнее время Китай сменил выжидательную политику относительно республик на более активную. Это обусловлено не только расширившимся рынком сбыта его товаров и возможностью перенесения своих производств в государства региона, но и заинтересованностью в укреплении военно–технического сотрудничества с целью ослабления роли американского и российского факторов в регионе. Китайское руководство положительно оценивает известную позицию центральноазиатских стран в вопросе о Синьцзян–Уйгурской автономной области, которая является достаточным условием сохранения существующего политического равновесия в регионе. Вместе с тем, новый этап китайской политики означает трансформацию политических интересов в Центральной Азии в конкретные экономические цели. Можно прогнозировать, что уже в среднесрочной перспективе Китай может значительно укрепить здесь свои позиции, успешно конкурируя с Россией, США, Ираном, Турцией и другими странами.

Следует отметить многосторонний механизм региональной безопасности и экономического сотрудничества государств ЦА в рамках Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Создаваясь на экономической платформе, организация приобрела заметные признаки антитеррористической структуры в регионе, что позволяет укреплять сотрудничество стран — участниц ШОС в целом, и стран Центральной Азии в частности в сфере безопасности, развивать региональные механизмы борьбы с терроризмом, сепаратизмом и экстремизмом, а также с наркобизнесом, незаконной торговлей вооружением и т. п. Следует, однако, отметить, что в пределах ШОС пока еще наблюдается очень медленное развитие экономического сотрудничества.

Россия, которая занимает центральные позиции в региональных группировках ЕврАзЭс и ШОС и на сегодня имеет значительное экономическое и политическое влияние на республики Центральной Азии. Общность экономических интересов России со странами региона связана с взаимозависимостью базовых отраслей их национальных экономик. Так, товарооборот России в рамках ЕврАзЭС с входящими в него центральноазиатскими государствами составлял 49,1% в 2001 г.

В политическом плане Россия в последние годы несколько уступала в регионе США. Однако основные усилия Вашингтона в Центральной Азии направлены, прежде всего, на достижение глобальных целей — осуществление «стратегии переламывания» и закрепление Брюссельско–Вашингтонского мироустройства. США стремятся закрепиться в Центральной Азии под лозунгами распространения либерально–демократических ценностей и борьбы с международным терроризмом. В то же время Соединенные Штаты не способны полностью контролировать региональную ситуацию. А военные базы в Средней Азии имеют не только они, но и Россия (в Таджикистане и Кыргызстане). К тому же, как говорилось выше, осуждение странами Евроатлантического сообщества жестокого подавления выступления оппозиции в Фергане весной 2005 г., повлекшего гибель сотен мирных жителей, определило резкую переориентацию правительства И. Каримова на Россию.

Обостренный интерес к Центральноазиатскому региону связан не только с его запасами энергоресурсов, но и с его ключевым положением в геополитическом пространстве на стыке силовых полей мировых конкурирующих сил в контексте взаимоисключающих влияний «атлантизма», «евразизма» и «исламизма».

В этой связи следует упомянуть о восстановлении товарооборота по трассам давнего Великого шелкового пути от Дальнего Востока до Западной Европы с разветвлениями в сторону Индии, Ближнего Востока и России. В его восстановлении существенную роль сыграл Европейский Союз. Конечным пунктом этого маршрута на Востоке, наряду с Китаем, становятся Япония и Южная Корея. Как финансовая сверхдержава «Страна восходящего солнца» выступает донором по отношению к государствам, принимающим участие в развитии центральноазиатской инфраструктуры, и действует в соответствии с программой, принятой Кабинетом министров страны в январе 1998 г. Токио стремится открыть для себя выход в Центральную Азию, на Кавказ, в Иран и в Турцию, а также к европейским государствам, а потому финансирует ряд проектов, в том числе и строительство транспортно–коммуникационных инфраструктур. Один из проектов — транзитная железная дорога Азия — Европа, которая выйдет из Китая и пройдет по Казахстану, России, Беларуси, Польше и Германии в Голландию. Другой проект — Трансазиатская магистраль, которая связывает Китай, Казахстан, Узбекистан, Туркменистан, Иран и Турцию.

За счет использования энергоресурсов Центральной Азии, главным образом Казахстана и Туркменистана, Япония надеется уменьшить зависимость своей экономики от импорта из нестабильных стран зоны Персидского залива и Ближнего Востока. Заглядывая в будущее, Япония принимает участие в программах по разведыванию и разработке нефтяных и газовых месторождений, а также добыче цветных и редкоземельных металлов в Туркменистане, Узбекистане, Казахстане, Кыргызстане и Таджикистане.

В частности, наряду с Китаем и США, она проявляет готовность принимать участие в финансировании проекта гигантского газопровода Туркменистан — Узбекистан — Казахстан — Китай — Южная Корея — Япония.

На Востоке заинтересованность в восстановлении Великого шелкового пути, наряду с Китаем, Японией и Южной Кореей, проявляют Таиланд, Малайзия и другие государства. Малайзия является организатором и координатором проектов присоединения стран Юго–Восточной Азии к трансъевразийским транспортно–коммуникационным коридорам. Один из этих проектов предполагает сооружение трансконтинентальной магистрали Сингапур — Европа, которая пересечет Центральноазиатский регион.

Индия традиционно делает акцент на развитие отношений с Ираном. Она стремится использовать транспортные возможности этого государства и стран Центральной Азии для развития своего рынка. Такой возможностью может стать сооружение газопровода Иран — Пакистан — Индия с дальнейшим подключением к нему Туркменистана и Казахстана. Не желает оставаться в стороне и Пакистан. Он, в частности, финансирует проекты строительства некоторых газопроводов и высказывает готовность предоставить свою территорию для прокладки трубопроводов к Индийскому океану и в Индию. Заинтересованность в развитии транспортных коммуникаций по направлению Север — Юг проявляют и многие страны Ближнего Востока.

Восстановление трансъевразийского товарооборота древними трассами Великого шелкового пути будет содействовать ускорению интеграционных процессов между ЕС и АТР при посредничестве транзитных регионов Восточной Европы, Кавказа, Ближнего Востока и Центральной Азии, что неизбежно повысит экономическое и геостратегическое значение центральноазиатских государств.

 

Центральная Азия как зона столкновения интересов конкурирующих государств

(И

.

В. Ткаченко)

Согласно теории Г. Макиндера, для любого государства самым выгодным географическим положением является «срединное». С планетарной точки зрения, центр мира — это Евразийский континент, в ядре которого, в свою очередь, находится «сердце мира» — «хартленд», концентрация континентальной массы Евразии, ключевая геостратегическая территория Афро–Евразийского Мирового острова. По «хартленду» проходит гипотетическая «географическая ось истории» («осевой ареал»). В общих чертах она соответствует Центральноазиатскому региону, прежде всего его западной половине, включающей Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Узбекистан, Туркменистан и северные провинции Афганистана с районом Кабула, которые занимают чрезвычайно важное геостратегическое положение и вместе с регионом Каспия обладают огромными природными, прежде всего энергетическими, ресурсами.

Концентрическая модель–структура Мирового острова включает в себя окаймляющий Евразию внутренний, или окраинный, полумесяц «римленд», геополитический пояс, совпадающий, в общем и целом, с береговыми зонами Евразийского континента, в которых исторически наиболее интенсивно развивалась цивилизация, так или иначе связанная со стыками водных (океанических, морских, речных) и континентальных пространств. За пределами «хартленда» и «римленда» находится внешний (островной) полумесяц, внешняя в географическом и культурно–цивилизационном отношении зона мира. В соответствии с теорией Г. Макиндера, «тот кто доминирует над «хартлендом», доминирует над Мировым островом, тот кто доминирует над Мировым островом, доминирует над всем миром».

Специфика политической жизни новых центральноазиатских государств определяется рядом особенностей. Несмотря на то, что записано в их конституциях, все они, в большей (Туркменистан) или меньшей (Казахстан) степени, являются недемократическими и не имеют устойчивых, эффективно взаимодействующих государственных и общественных институтов. Их (за исключением Кыргызстана, где в ходе массовых выступлений в апреле 2005 г. был свергнут режим А. Акаева) возглавляют те же лидеры, что были при власти в последние годы коммунистического режима.

Центральноазиатские страны связывают между собой Европу и Азию, гранича с динамично развивающимся Китаем, нестабильным Афганистаном и антиамерикански настроенной Исламской республикой Иран. Здесь взаимодействуют изрядно выхолощенные коммунистически–атеистической пропагандой советского времени христианство и ислам, определяя стыковый в цивилизационном отношении характер региона.

Ввиду огромных запасов энергоносителей к Центральноазиатско–Каспийскому региону наблюдается повышенный интерес со стороны мировых нефтяных монополий, прежде всего американских ТНК и их российских конкурентов, борющихся за контроль над местными нефтяными и газовыми месторождениями и транспортировкой энергоносителей на мировые рынки. Еще одним обстоятельством, определяющим пристальное внимание великих государств к центральноазиатскому региону, является то, что Иран и Ирак на данном этапе почти что закрыты для мирового нефтяного бизнеса. Ряд западных исследователей, среди которых можно выделить А. Коена, считает, что нефтегазовые богатства бывших советских республик Каспийско–Центральноазиатского региона станут решающими для обеспечения потребностей мировой экономики на протяжении следующих ста лет. Они оцениваются в 30–50 млрд бар. Контроль над этими энергетическими ресурсами и экспортными путями из Евразии быстро перевоплощается в одну из центральных проблем периода мировой политики, наступившего после окончания «холодной войны».

Поэтому «Центральная Азия превратилась из стратегической заводи в тигель международной дипломатии. США быстро утверждают свое военное присутствие в регионе.... Военно–воздушные силы США закрепили присутствие на афганских базах в Ваграме и Кандагаре, равно как и в Ханабаде в Узбекистане и Манасе в Кыргызстане. Эти преимущества помогут американским военным достичь воздушного господства по всей Центральной Азии и даже на Ближнем Востоке. Расширенное и углубленное американское присутствие в Центральной Азии влечет за собой интенсификацию конкуренции и соперничества с Россией, Китаем и Ираном в так называемой новой «Большой игре».

Свободный доступ США и стран Запада к нефтяным и газовым месторождениям ЦА может вызвать ослабление Российской Федерации на международной арене, с одной стороны, и содействовать некоторой модернизации экономических систем, а отчасти и политических режимов стран региона, — с другой. Для достижения последнего важно заинтересовать страны Центральной Азии в развитии сотрудничества, главным образом, по линии Организации экономического сотрудничества — за пределами СНГ или созданного в октябре 2000 г. несколькими его членами во главе с Россией Евразийского Экономического Сообщества.

В связи с развертыванием активной военной кампании США в Ираке, а также с объявлением президентом США «оси зла», в которую был включен и Иран, имеющий давние традиции отношений со странами Центральноазиатского региона, последним были брошены новые политические вызовы. Так, по словам председателя Международного консультативного совета по безопасности Великобритании генерала Г. Джонсона, произнесенные им во время афганской кампании, «... внешнеполитическая стратегия США в дальнейшем будет направлена на развитие демократических институтов в странах исламского мира, в том числе Ближнего и Среднего Востока. При этом сотрудничество центральноазиатских государств с Вашингтоном будет складываться в зависимости от следующих условий: модернизации политических режимов стран региона, а также укрепления и развития регионального сотрудничества стран Центральной Азии на основе реальной конкуренции, которая не переходит в конфронтацию».

Такая постановка вопроса не вызвала критики со стороны представителей верховной власти в государствах Центральной Азии, однако они приложили все усилия, вопреки России, чтобы американские войска воспользовались их территорией и военными базами. Некоторые эксперты полагали, что военно–политическое присутствие Запада в Центральной Азии должно оказывать содействие демократизации политических режимов. Тем не менее подобные изменения не состоялись, если не считать свержение А. Акаева в Кыргызстане соперничуюшими кланами в условиях системного кризиса на волне массового недовольства. Однако то, в какой степени смена властной вертикали будет способствовать демократизации страны, покажет будущее.

Понимая современные проблемы политической модернизации. Запад заинтересован в том, чтобы центральноазиатские государства, сохраняя свою независимость, остались секуляризированными и прозападными. Для достижения этих целей США действуют совместно с Турцией. Однако американское вмешательство в процессы, происходящие в центральноазиатских государствах с целью их подключения к геополитическому курсу США, может (как то уже имело место в Иране в 1970‑х гг.) вызвать противоположный эффект и способствовать контрмодернизации, росту общественного сопротивления вестернизации и, как следствие, политической дестабилизации в регионе.

Одним из наиболее слабых игроков в ЦАР выступает Европейский Союз. «Сначала европейцы попробовали не отставать от американцев в новой «Большой игре». В Парижской хартии ЕС 1990 г. был отмечен Каспийский регион как зона «общих европейских интересов». Тем не менее, в дальнейшем ЕС отказался от собственных «геополитических амбиций» на Кавказе и в Центральной Азии.

Еще 8 ноября 2001 г. Федеральный канцлер ФРГ Г. Шредер требовал от немецкого бундестага большего привлечения Европы к делам Центральной Азии. С целью реализации этого проекта была разработана новая Центральноазиатская политическая концепция федерального правительства ФРГ, «концентровавшаяся исключительно на экономическом и общественном восстановлении в Каспийском регионе». Тем не менее, на сегодняшний день как ФРГ, так и ЕС в целом более целесообразным считают представлять свои интересы в регионе с помощью посредников — ТНК или Российской Федерации.

По мнению узбекских исследователей, сегодня и Россия, учитывая свои снизившиеся возможности, предпочитает действовать в регионе чужими руками и становится главным энергетическим партнером стран Запада, будучи уверенной, что при любом повороте событий исторически близкая ей Центральная Азия будет нуждаться в ее политической и экономической поддержке. Кто бы (США, Китай) не стал в регионе ведущим, каждое центральноазиатское государство будет заинтересовано в Москве для обеспечения баланса сил и стабильности. Таким образом, Российская Федерация, несмотря на военное присутствие США в регионе, еще не проиграла стратегическое соперничество с Западом в Центральной Азии.

Фундаментальная проблема богатых энергоносителями центральноазиатских государств состоит в том, что все трубопроводы, предназначенные для экспорта энергетических ресурсов из этого, лишенного доступа к мировым рынкам и к морю региона, идут с юга на север. Российские предприятия до недавнего времени имели монопольный контроль над транспортировкой каспийских ресурсов. Поэтому правительство Соединенных Штатов поддержало концепцию создания многосторонних трубопроводов с целью лишить Россию такого контроля.

Реализацией плана стало строительство пушенных в действие в 2005 г. двух больших трубопроводов: Баку–Тбилиси–Джейхан, доставившего азербайджанскую нефть в глубоководный средиземноморский порт Джейхан, и газопровод Шах Дениз, подключивший азербайджанский газ к турецкой газовой сети. Поэтому важное место в центральноазиатских делах занимает Турция. Но ее политика в рассматриваемом регионе носит несколько противоречивый характер. С одной стороны, она является оператором стратегии Запада в регионе, а с другой, как полагают некоторые эксперты, — направлена на реализацию собственных пантюркистских амбиций в этих странах, хотя последнее утверждение наталкивается на то, что в самой Турции идеи пантюркизма преследуются в уголовном порядке. К примеру, запрещена партия Боз Курти (Серые волки).

В целом же турецко–центральноазиатские отношения строятся на взаимовыгодном сотрудничестве. Все стороны преследуют, прежде всего, собственные интересы, а участие Турции в развитии рыночной инфраструктуры в регионе носит не миссионерский характер, а основано на прагматическом подходе. Например, выделяя кредиты странам Центральной Азии, она укрепляет с ними выгодный для себя режим и условия торговых отношений и таким образом создает емкие рынки сбыта для своих товаров. Помогая разрабатывать нормативно–правовую базу бизнеса и развивать банковскую систему, Турция обеспечивает благоприятные условия для работы в ЦА собственных фирм. Обучая студентов из региона в турецких вузах и открывая учебные заведения в странах региона, она знакомит людей со своей культурой, содействуя сближению тюркских народов и формируя прослойку знаюших и адекватно воспринимающих ее людей. По мнению турецких исследователей, Запад должен смотреть на Турцию не только как на союзника, но и как на фактор стабильности в регионе, противодействующий фундаменталистской пропаганде Ирана в Центральной Азии и Азербайджане.

Свою выгоду в Центральной Азии определяет и Китай, заинтересованный в обеспечении доступа к богатейшим запасам углеводородного сырья и гидроресурсам региона. Пекин принимает участие в освоении Актюбинского и Мангышлакского нефтяных месторождений и строительстве нефтепровода Казахстан–Синьцзян. Достигнута договоренность об участии китайских энергетиков в завершении строительства Рогунской и Нуренской ГЭС в Таджикистане. Прорабатывается вопрос относительно строительства газопровода Туркменистан–Китай и железнодорожной магистрали Китай–Кыргызстан–Узбекистан к порту Торугарт. Непосредственное соседство со странами региона и повышение уровня экономического сотрудничества КНР с большинством центральноазиатских стран являются важными факторами такого сотрудничества.

Сегодня распространяет свое влияние в Центральной Азии и Индия. Ей, по словам министра иностранных дел страны, «исторические связи ... с Центральной Азией обеспечивают условия для создания эффективных взаимоотношений со странами этого региона, вместе с которыми мы изучаем новые возможности сотрудничества и прокладываем новые торговые пути по земле, воздуху и морю. Индия была одной из первых стран, которые установили дипломатическое отношение с государствами Центральной Азии. С самого начала Индия принимала участие в Конференции по взаимодействию и созданию доверия в Азии. Мы также заинтересованы в участии в Шанхайской организации сотрудничества». Индия, темпы экономического развития которой сейчас являются одними из наибольших в мире, все активнее выступает игроком на центральноазиатском пространстве и, по мере роста своего экономического потенциала, будет увеличивать влияние на страны Центральной Азии.

К числу региональных игроков в Центральной Азии можно отнести также Пакистан и Иран. Международное политическое влияние первого является более высоким, чем реальные геополитические и военные возможности Тегерана. В этом отличие Пакистана от Ирана, который некоторое время безуспешно пытался играть доминирующую роль в Центральной Азии и прикаспийских государствах. Именно через понимание обострившегося соперничества с Пакистаном, в котором последний выполняет функции оператора политики США, необходимо толковать характер отношений между Ираном и Центральной Азией.

Заслуживающим внимания является и японский фактор. Активизация японского капитала в Азербайджане, в странах Центральной Азии и в Приаспии проходит в русле новой внешнеполитической стратегии Японии, известной как «евразийская дипломатия». Поддержка республик Центральной Азии и Закавказья в процессе их государственного строительства имеет большое значение для развития отношений Японии не только с этими новыми независимыми государствами, но и с их соседями — Россией, Китаем и исламскими странами, что способствует расширению ее влияния на всем Евразийском континенте и в мире в целом. Еще в январе 1998 г. Кабинетом министров Японии была принята программа, предусматривающая предоставление кредитов странам, по которым пройдет воскрешаемый Великий шелковый путь, на реконструкцию и строительство автомобильных и железных дорог, аэропортов, трубопроводов, на развитие современных телекоммуникаций и расширение инфраструктуры.

 

Центральноазиатские региональные конфликты в международном контексте

(А. З. Гончарук, Р. Н. Джангужин, Ю. В. Павленко, Б. А. Парахонский)

Политическая ситуация в Центральной Азии сегодня весьма нестабильна, что обусловлено общим низким уровнем жизни и ущемлением элементарных прав основной части местного населения, распространением на этой почве протестных настроений с опорой на мусульманский фундаментализм, столкновением интересов внерегиональных держав, недовольством установившимися здесь в 1990‑х гг. авторитарными режимами, неустойчивостью спонтанно формирующегося модуля национальной идентичности стран региона, земляческо–клановым противоборством, обострением социально–экономических противоречий между разными общественными пластами и многим другим. Независимыми экспертами особо подчеркивается распространение панисламизма и пантюркизма, чреватое пандемией конфликтных зон, и на территорию России.

В Центральной Азии формируется особый тип общества, в котором авторитарный характер власти сосуществует с зачаточными, преимущественно внешними проявлениями демократии, традиционными нормами, местными обычаями и пережитками коммунистического порядка. На пути модернизации социально–политического устройства стоят большие трудности, преодоление которых связано с усугублением социальных и национальных конфликтов. Возрастание социально–экономического и имущественного неравенства сопровождается обострением общественных отношений как по вертикали, так и по горизонтали (между разными кланово–этническими и территориально–земляческими группировками, каждое из которых стремится занять достойное место в системе власти).

Оппозиционные группы образуются не столько вследствие консолидации вокруг конкретной идеологической системы, сколько в результате вытеснения определенных социальных групп на периферию властно–распределительных отношений. Правительства применяют все возможности репрессивных структур для подавления инакомыслия и проявлений общественного протеста, что ярко продемонстрировали события в Андижане в мае 2005 г., отказываясь легализировать существующую оппозицию.

Келейные механизмы принятия решений приводят ко все большей потере связи между властной верхушкой и массами населения, обществом в целом. Возникает необходимость постоянного ритуального подтверждения прочности связи между лидером и народом. При этом верхушка вовсе не заинтересована в развитии системы горизонтальных социальных связей и механизмов самоуправления, поскольку она укрепляет гражданское общество и противоречит авторитарному характеру власти. Таким образом, сама ситуация в сфере властных отношений, не говоря уже о бедности основной массы населения, провоцирует конфликты, способные подорвать основы общества и ввергнуть его в хаос.

Исторически Центральная Азия никогда не была зоной этноконфликтов, несмотря на то, что на ее территории издревле взаимодействовали крупные этнические массивы — иранский и тюркский, а также монгольский и тибетский. С середины XIX в. все более заметную роль здесь начинает играть русское и русскоязычное население, но и это не порождало этноконфликтов. Этническая конфронтация возникает только в условиях национально–территориального размежевания в 1920‑х гг., когда принадлежавшие к определенной национальной группе влиятельные кланы, интегрировавшиеся в советскую политическую систему соответственно своей этнической принадлежности, делились властью и контролем над ресурсами определенных территорий с ближайшими к ним в этническом отношении родами. В их интересах было осуществлять политику этнически–языковой ассимиляции национальных меньшинств, которые жили в границах соответствующих административных единиц. Последствия такой политики и стали причиной межэтнических потрясений в регионе.

С ослаблением центральной власти в СССР уже в 1990 г. в Ферганской долине под Ошем происходили спровоцированные неурегулированными земельными отношениями жестокие столкновения между киргизами и узбеками. Кровавые погромы турок–месхетинцев на фоне общего обострения социально–экономической и политической ситуации в Ферганской долине, как и беспорядки в Душанбе и прикаспийском городе Казахстана Новом Узене, имели место в последние два года существования Советского Союза. За ними также стояли свои социально–экономические причины, но формальным признаком деления на «своих» и «чужих» выступал национальный фактор.

Важной причиной роста напряженности в регионе является укрепляющий в последние годы свои позиции радикальный исламизм. Ираноязычные и тюркоязычные народы Центральной Азии, как о том уже говорилось выше, традиционно исповедуют ислам, а такие города, как Бухара, Самарканд, Хорезм, Герат, уже в раннем Средневековье превратились в крупные центры мусульманской культуры. Очевидно, что народы Центральной Азии имеют право обратиться к попранным коммунистами своим исконным ценностям, создавать исламские центры и институты. Однако представители политических сил, твердящие о возможности построения исламского государства в этом регионе, выдают желаемое за действительное. Объективные условия для построения такого рода государственного порядка, по крайней мере на данный момент, отсутствуют.

Известно, что любая институциональная религия — это, кроме всего (и прежде всего), еше и культура, требующая определенных нормативных привычек и безусловного наследования нравственно–эстетических императивов. Тем не менее, наследственность культурных традиций за годы советской власти была обезображена и отторгнута от широких слоев населения. Заменителем социальной культуры для народов региона стали абстрактные декларации коммунистической идеологии, так и не воспринятой обществом. Поэтому большинством населения новых государств Центральной Азии, отчужденном от культуры и, в частности, от собственных национальных традиций, сегодня едва ли могут быть правильно поняты и беспрекословно восприняты исламские ценности и жесткие принципы исламской жизни. Для их усвоения и воплощения в жизнь необходимо иметь социально организованное и политически структурированное общество, готовое принять их как безусловную данность. А такого общества сегодня в этом регионе пока что нет.

К тому же, для подготовки общественного сознания к восприятию институционного ислама необходимы усилия тысяч ученых–исламоведов из среды местного населения. Когда-то такие люди здесь действительно были, и потому именно их стремились уничтожить в первую очередь как советская, так и китайская власти. Если даже предположить, что в Центральной Азии все же возникнет новое исламское государство, то нельзя не учитывать резко отрицательного отношения к нему со стороны ближайших соседей — России и Китая.

Духовное управление мусульманами (казиат) является общим для стран ЦА, а узбеки и таджики связаны многочисленными родственными и религиозными связями. В таких условиях исламская угроза оказалась общей опасностью для властвующих сообществ обоих государств. Борьба исламистов против «коммунистического рабства» выполняла консолидирующую роль и, вполне естественно, получала значительную поддержку извне.

Лидеры исламских вооруженных формирований, в большинстве своем выходцы из Ферганской долины, знают настроения населения региона не из официальных газетных статей и готовы со всей решимостью «выполнить социальные ожидания», которые существуют среди части населения. Однако массы рядовых граждан находятся в неведении относительно своей дальнейшей судьбы, которая, в случае победы радикальных лидеров, может стать еще более плачевной, скатиться в полное мракобесие благодаря темным и некультурным силам, имеющим такое же представление об исламских ценностях, как их предшественники, коммунистические ставленники Кремля, о марксизме, в частности, и об универсальных ценностях общечеловеческой культуры в целом.

Важным конфликтогенным фактором в Центральной Азии выступает в значительной мере контролируемый исламистами наркобизнес. Издавна предгорья Иссыккульской впадины славились лучшим в мире опиумным маком. А экономика Афганистана в течение последних десятилетий вообще ориентирована на его выращивание как единственную макокультуру, обеспечивающую жизнесуществование большинства населения. История региона преисполнена кровавыми столкновениями между наркодельцами. Не случайно последние отряды среднеазиатского басмачества оставались здесь вплоть до 1940 г. В дальнейшем эти маршруты перешли под контроль советских спецслужб и вся информация о посевах опиумного мака подпадала под гриф «совершенно секретно».

Согласно косвенным свидетельствам турок–месхетинцев (репрессированных и этапированных сталинским режимом из Грузии на территорию Средней Азии, в частности в Ферганскую долину, в 1944 г.), пострадавших во время событий 1989 г., их община специализировалась на контроле всей инфраструктуры, связанной с наркотрафиком и представляла собою не социальный слой, а строго закрытую «производственную группу». Ее материальное положение выгодно отличалось от имущественного состояния других жителей долины. А в Афганистане сама жизнь племенной верхушки, вооруженных формирований и даже рядовых земледелъцев–декхан непосредственно зависит от наркоторговли, контролируемой преимущественно исламистскими группами.

Ислам, несмотря на продолжительный период его притеснений в советское время, прочно закрепился в менталитете местных этносов, олицетворяя собою тысячелетнюю культурную и государственно–политическую традицию. При отсутствии демократической оппозиции и независимой печати, слабого распространения национально–демократических идей именно мечеть аккумулирует массовое общественное недовольство. При этом активизация ислама создала значительную угрозу интересам партийно–номенклатурной элиты, воспитанной в духе советского атеизма. Ее непродуманные и избыточно жестокие меры, примером чего является расстрел демонстрации гражданского населения в Андижане (Ферганская долина) в мае 2005 г. и тотальные репрессии узбекских властей против оппозиционо настроенных граждан, не скрывающих своей мусульманской идентичности, лишь способствуют росту исламистских антиправительственных настроений.

Наиболее острая ситуация на рубеже 80–90‑х гг. XX в. сложилась в Таджикистане, где в советское время национально консолидированное общество так и не сформировалось, а границы страны, учитывая способ их образования, остаются довольно искусственными. В 20‑х гг. всех, кто говорил на фарси, определяли как таджиков, хотя представляется очевидным, что такой способ определения этнической идентичности весьма сомнителен. Центры таких очагов фарсиязычной культуры, как Самарканд и Бухара, окруженные узбекскими поселениями, в течение последнего тысячелетия (после падения государства Саманидов) находились под управлением тюркских династий. В условиях нарастания антибольшевистских восстаний, с целью расщепления сил сопротивления, в 1924 г. территория компактного проживания фарсиязычного населения была выделена в автономную республику Таджикистан в составе Узбекистана. Лишь в 1929 г., когда басмаческое движение пошло на убыль, он получил статус союзной республики.

Таджикистан был беднейшей республикой СССР, субсидированной больше чем на 40% (1991 г.) в условиях большого торгового дефицита (в 1989–1990 гг. преимущество импорта из других республик региона над экспортом составляло 50%). Потеря дотаций из Центра после распада СССР заставила посткоммунистическое правительство республики искать новые источники поддержки, в частности, в местном регионализме, патриархальноклановых связях и т. п.

Детонатором к развертыванию конфликта в Таджикистане послужили два взаимосвязанных события: распад СССР в августе 1991 г. и крах правительства Наджибуллы в Афганистане в апреле 1992 г. Первое привело к почти полной политической дезориентации правящих кругов страны, а второе, обусловив обострение гражданской войны в Афганистане, усилило напряженность на южных границах Таджикистана.

В 1991 г. консервативные лидеры страны не колеблясь поддержали попытку государственного переворота 19 августа, но после его краха, 9 сентября 1991 г., провозгласили независимость. В конце 1991 г. Таджикистан присоединился к СНГ, в январе 1992 г. — к ОБСЕ, в марте 1992 г. вступил в ООН.

Таджикистан получил независимость, не имея четкой национальной идентичности, надлежащей экономической и налоговой базы, надежных структур национальной безопасности. При таких условиях ликвидация советско–коммунистической системы и противоречивые попытки демократизации страны привели лишь к разрушению социальных учреждений и росту опасности для жизни населения, вынужденного прибегать к самообороне. Последнее способствовало разгоранию вооруженной борьбы между территориально–кланово–субэтническими группами.

Противостояние партийно–номенклатурной элиты и политиков «новой волны», вообще характерное для постсоветского пространства, в условиях Таджикистана (при отсутствии должного уровня политической культуры) привело к затяжной гражданской войне. Идеи исламского радикализма сделали ее особенно жестокой. Ситуация осложнялась вмешательством Москвы и Ташкента. Россия стремилась сохранить контроль над военными и военно–космическими объектами в Таджикистане, его урановыми и золотосодержащими рудниками, а также мощным алюминиевым комбинатом. Для Узбекистана целостность и стабильность Таджикистана является чрезвычайно важной, ввиду возможности бегства на его территорию таджикских узбеков, а значит, усиления там исламистских настроений.

Внешние силы юридически оформили свое право вмешательства в дела Таджикистана подписанием в мае 1992 г. Ташкентского пакта о коллективной обороне стран постсоветских центральноазиастских государств и России. 3 сентября 1992 г. президенты Узбекистана, РФ и Кыргызстана решили, что таджикский конфликт угрожает безопасности СНГ. Было определено, что, поскольку Таджикистан не в состоянии остановить наступление исламистов и локализовать расширение зоны вооруженной конфронтации, эта проблема становится общей для властных структур всех стран региона.

Внутренний гражданский конфликт в Таджикистане был осложнен и традиционным узбекско–таджикским противостоянием. И хотя последнее обстоятельство нельзя считать первостепенным фактором развития событий, однако оно все же было способно существенно повлиять на распространение зоны вооруженного конфликта. Можно прогнозировать, что и в дальнейшем узбекско–таджикские взаимоотношения будут приобретать особую остроту в населенных преимущественно таджиками Бухаре и Самарканде, являющимися старинными центрами фарсиязычной культуры и занимающими видное место в определении таджикской идентичности. Ведь именно с ними связана деятельность таких гениев мировой истории, как Рудаки, Ибн Сино (Авиценна), Аль–Бируни и многих других поэтов и ученых, которых таджикские историки идентифицируют со средневековым этапом развития таджикского народа. Вопрос исторической наследственности имеет положительное значение для развития молодых независимых государств.

Но он же в условиях политизации может стать одной из причин межгосударственных споров и конфликтов.

Особое беспокойство всех сторон, заинтересованных в региональной стабилизации, вызвала активизация афганских талибов, захвативших осенью 1996 г. Кабул, а затем и север Афганистана. На саммите в Алматы 4 октября 1996 г. президенты Казахстана, Кыргызстана, Узбекистана, Таджикистана и тогдашний премьер–министр России Е. Примаков решили принять меры относительно недопущения распространения военных действий с афганской стороны на территорию стран СНГ. Опасность альянса таджикских исламистов и талибов сделала правительство Душанбе более уступчивым. Благодаря совместной дипломатической активности Тегерана, Ташкента и Москвы, к концу 1996 г. в целом удалось найти пути урегулирования таджикского конфликта. В начале 1997 г. был достигнут компромисс между И. Рахмоновым и оппозицией, предусматривавший участие последней в управлении страной. Отношения с Узбекистаном были нормализованы, а в начале 1998 г. Таджикистан присоединился к Экономическому союзу центральноазиатских стран.

Гражданская война привела к разрушению экономики страны, массовому бегству людей в Афганистан и страны СНГ, в особенности в Россию. Но распад Таджикистана удалось предотвратить, найдя приемлемый вариант распределения власти между противоборствующими сторонами.

Однако наиболее кровавым, затяжным и дестабилизирующим положением в Центральной Азии является афганский конфликт. Афганистан стал последней горячей точкой военно–политического противостояния в биполярном мире. В терминах «дугинской» геополитики он определяется как момент в борьбе евразийского государства суши, СССР и морских держав Западного мира, прежде всего США, которые взяли на вооружение «стратегию Анаконды», суть которой состоит в сужении сферы влияния и контроля евразийского хартленда, то есть России.

Во 2‑й пол. XIX — 1‑й трети XX вв. борьба за контроль над Афганистаном разворачивалась между Российской (советской) и Британской империями. Позднее в качестве глобальной сверхдержавы в борьбу включаются США. Если стратегической целью России было обеспечение выхода к южным морям, то задача Великобритании состояла в противодействии распространению сферы доминирования России на Среднем Востоке. Ныне геополитическая борьба вокруг Афганистана приобретает более сложные формы в связи с усилением радикальных исламистских тенденций во всем мусульманском мире, с активизацией в международной политике Китая, Пакистана и Ирана, появлением новых независимых центральноазиатских государств и дезинтеграционными процессами в некоторых из них. Сам же Афганистан и до и, тем более, после вывода оттуда советских войск, находится в состоянии политического хаоса, который проамериканское правительство X. Карзая пытается камуфлировать, но не способно ликвидировать даже при помощи военных контингентов НАТО.

После 2‑й англо–афганской войны по договору 1879 г. Афганистан оказался под протекторатом Британской империи, что определило ее выход к центральноазиатским областям, находившимся под контролем России.

Противостояние двух государств обострилось в связи с присоединением к России Мерва в 1884 г. Но ситуацию удалось уладить дипломатическим путем. В 1885 г. была установлена линия размежевания между Россией и Афганистаном, а в 1895 г., по англо–российскому соглашению, проведена также граница на Памире. Эта разграничительная линия сохраняется и ныне в качестве границы между Афганистаном и его северными соседями.

В 1919 г. Афганистан фактически избавляется английской опеки, в 1921 г. подписывает дружеский договор с Советской Россией, а в 1926 г. — договор с СССР о нейтралитете и взаимном ненападении. Последнее соглашение предусматривало взаимную поддержку в случае нападения на одну из сторон третьего государства. Во Второй мировой войне Афганистан сохранял нейтралитет, которого стремился придерживаться и в послевоенном противостоянии СССР и США, однако все более подпадал под влияние первого.

В 1950–1980‑х гг. Афганистан все больше экономически подключается к центральноазиатскому региону в пределах СССР. Размещение главных производственных объектов на севере Афганистана облегчало интеграцию экономики страны в единый комплекс. Его основным элементом становится разработка месторождений природного газа возле Шибиргана в провинции Джуджан, откуда в 80‑х гг. ежегодно шло примерно 3 млрд куб. м газа в советскую часть региона. Южнотаджикский территориально–производственный комплекс имел и афганскую ветвь: в Мазари–Шарифе был построен завод азотных удобрений, а в 1982 г. завершено строительство железнодорожно–автотранспортного моста через Амударью (Хайратан–Термез), который соединил железнодорожные сети СССР и Афганистана.

Афганская армия получала оружие из СССР, а подготовка кадров осуществлялась под руководством советских инструкторов, что существенно повлияло на события 1978 г. В 1973 г. последний король Афганистана Мухаммед Закир–шах (1933–1973 гг.) был устранен от власти своим бывшим министром Мухаммедом Даудом, которого поддержала афганская компартия (НДПА). В годы его авторитарного правления (1973–1978 гг.) значительно усилилось влияние СССР, хотя, начиная с 1977 г., внешнеполитические ориентации М. Дауда изменяются в сторону сотрудничества с Западом и исламскими странами.

Политические репрессии правительства против НДПА спровоцировали осуществленный военными прокоммунистический переворот в конце апреля 1978 г. Афганистан был провозглашен демократической республикой, которую возглавил лидер НДПА Н. Тараки. В декабре того же года он подписал Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве с СССР. С помощью советских специалистов и советников в стране начинается ускоренное строительство социализма в его советской версии. Однако непродуманные скороспелые реформы вызвали сопротивление населения и его массовый исход в Пакистан (в 1980 г. — около 1 млн, весной 1983 г. — 3 млн чел.). Исламское духовенство провозгласило священную войну (джихад) против неверных, и фундаменталисты во главе с Б. Раббани и Г. Хекматьяром встали на путь вооруженного восстания, подняв мятеж в Джелалабаде в апреле 1979 г. Службы США, в соответствии со стратегическим планом З. Бжезинского, оказали значительную материальную и политическую поддержку силам афганской оппозиции.

Вместе с тем, в НДПА началась борьба фракций за власть («хальк» — Н. Тараки‑X. Амина и «парчам» — Б. Кармаля). 14 сентября 1979 г. президент Н. Тараки был убит, а новое правительство X. Амина попробовало переориентировать страну на Пакистан и США. В конце декабря 1979 г. спецчасти советского Главного разведывательного управления (ГРУ) захватили президентский дворец и ликвидировали X. Амина. В Кабульском аэропорту высадился советский десант, взявший под контроль столицу страны. Одновременно происходило масштабное вторжение советских войск с севера. Вследствие этих событий был установлен марионеточный режим Б. Кармаля.

18 января 1980 г. Генеральная Ассамблея ООН квалифицировала советское вторжение как акт агрессии и решительно его осудила. Из близлежащих государств лишь Индия положительно отнеслась к введению советских войск в Афганистан и признала Кабульский режим. Пакистан же решительно поддержал афганскую оппозицию и предоставил свою территорию для подготовки ее вооруженных группировок. С ним был солидарен Китай. Иран, вовлеченный в войну с Ираком, высказывал моральное осуждение агрессии и развернул масштабную исламистскую пропаганду с призывами к афганцам свергнуть власть советских оккупантов.

С момента оккупации в Афганистане с каждым годом наростало исламистское сопротивление советским войскам и режиму Б. Кармаля, которые все более утрачивали контроль над ситуацией в стране. В ноябре 1986 г. дискредитированный Б. Кармаль был отстранен от власти и к руководству страной пришел более умеренный Н. Наджибулла. К этому времени (в связи с перестроечными процессами в СССР) международная ситуация вокруг Афганистана принципиально изменилась, и 15 мая 1988 г. из страны начался вывод советских войск, завершенный 15 февраля 1989 г.

Однако уход советских войск способствовал усилению борьбы между группировками в самом Афганистане, все более утрачивавшего единство во время войны. В 1992–1994 гг. в Афганистане сформировалось несколько территориально–политических единиц: центральное правительство в Кабуле (президент Б. Раббани), северная, в этническом отношении преимущественно узбекская, группа в Мазари–Шарифе (генерал Дустум), северо–восточная таджикская группа (Ахмад Шах Масуд), пуштунские группировки на востоке и юге (Г. Хекматьяр), пуштуны–дуррани в Кандагаре, западная группа Исмаил–хана и шииты–хазарейцы в Хазараджате. На юге страны заявило о себе крайне фундаменталистское движение Талибан. Все они, так или иначе, поддерживались извне, со стороны Пакистана, Ирана, России, Узбекистана, Саудовской Аравии, США и пр.

Сложившийся балланс сил сохранялся до активизации осенью 1994 г. отрядов талибов, которые, при поддержке Пакистана, быстро установили контроль над большей частью территории страны и осенью 1996 г. овладели Кабулом. Наступлению талибов предшествовала поездка в контролируемые ими районы пакистанского министра внутренних дел и посла США в Исламабаде. С установлением диктатуры талибов в Афганистане начались насаждение исламского фундаментализма и соответствующая представлениям его адептов о порядке тотальная принудительная архаизация социально–экономической жизни, что вызвало неприятие со стороны мировой общественности. Правительство талибов было официально признано лишь Пакистаном, Саудовской Аравией и Объединенными Арабскими Эмиратами, но Запад, прежде всего США, постсоветские центральноазиатские государства во главе с Россией и шиитский Иран, заняли по отношению к талибам враждебную позицию, опасаясь фрустрации в регионе и мире в целом радикального суннизма.

Террористические нападения на Нью–Йорк и Вашингтон 11 сентября 2001 г., в которых без каких-либо доказательств была обвинена радикальная исламистская организация Аль–Каида, ранее производившая атаки на американские объекты в Азии и Африке, стали прекрасным поводом для вторжения возглавляемых США сил НАТО в Афганистан и свержения режима талибов. В Кабуле было поставлено полностью зависимое от Соединенных Штатов правительство X. Карзая (которого в 2004 г. Запад признал законно избранным президентом страны). Но его власть и сегодня реально присутствует лишь там, где располагаются американские войска — собственно в столице и в некоторых близлежащих к ней местностях. На 9/10 территории фактически властвуют, но не правят, местные кланово–племенные предводители, основной статьей доходов которых является наркоторговля. Тем не менее, американцы достигли своей главной цели: овладели чрезвычайно важной в геостратегическом отношении базой Барам в горах над Кабулом, откуда при помощи ракет средней дальности и стратегической авиации можно контролировать большую часть территорий Центральной Азии, Ирана (с зоной Персидского залива) и Индостана.

Страны Центральной Азии заинтересованы в установлении прочного мира в Афганистане, поскольку по его территории традиционно проходят пути, связывающие их с Индостаном и портами на побережье Индийского океана (прежде всего, Карачи). Особенно в афганском умиротворении заинтересован Туркменистан, подписавший в 1995 г. соглашение с американской нефтяной компанией «Юнокап» о сооружении газового трубопровода через Герат и Кандагар к Карачи. В случае его реализации должна произойти существенная переориентация экономики Центральной Азии в южном направлении. При установлении в Афганистане прочного мира был бы восстановлен и древний торговый маршрут (южное ответвление Великого шелкового пути) от Бухары и Самарканда через Термез и Кабул в Пакистан и Индию, что содействовало бы экономическому развитию Южного Узбекистана, Западного Таджикистана и Северного Афганистана.

Однако на сегодняшний день Афганистан остается расщепленным и как государство существует лишь номинально, поскольку и после поражения талибов их отряды полностью не ликвидированы, а Аль–Каида продолжает действовать во всем мире. Поэтому угроза распространения исламского радикализма на территории Таджикистана, Узбекистана, Пенджаба и Кашмира, а также в китайской Синьцзян–Уйгурии, где уже было зафиксировано появление талибских эмиссаров, остается реальной. В частности, в Синьцзяне в среде коренного уйгурского мусульманского населения имеются для этого вполне определенные предпосылки.

В конце XIX ст. население Синъцзян–Уйгурии составляли в основном тюркоязычные мусульмане–сунниты — уйгуры, казахи, узбеки, таджики, киргизы, а также китайцы (большей частью солдаты, чиновники, ремесленники, торговцы), мусульмане–дунгане, ламаисты монголы–тюркюты (потомки тех калмыков, которые во 2‑й пол. XVIII в. возвратились в Джунгарию с Нижней Волги), исповедующие суннитский ислам.

Во время Синьхайской революции в Китае (1911–1913) одновременно с обособлением от Пекина Внешней Монголии и Тибета начались уйгурские волнения в Восточном Туркестане. Но китайцам удалось удержать его под своим контролем и после падения династии Цин. Внутренняя борьба в Китае привела к новой революции 1925–1927 гг. Ее базой стал Южный Китай, куда прибыли советские военные советники. СССР поддерживал повстанцев–коммунистов, а западные страны — силы гоминдана, лидер которого Чан Кайши в 1927 г. подавил леворадикальное движение. Следствием этого стало установление в Синьцзяне еще более жесткого китайского режима Цзинь Шуженя (в 1928 г.).

Национально–религиозные притеснения со стороны китайских военных, как и надежда обрести независимость в условиях общего развала Китайского государства, привели в 1931 г. к ряду уйгурско–мусульманских восстаний. В апреле 1933 г. в городе Урумчи (центре провинции) к власти пришло коалиционное местное правительство во главе с китайским авантюристом Шен Шицаем, который избрал курс на либерализацию и установление этнического равноправия. В это время в самом Китае ситуация радикально изменялась. Под ударами гоминдановских войск падали советские районы, и коммунистические силы в 1934 г. были вынуждены начать отступление на северо–запад, где в 1936 г. на стыке провинций Шеньси и Ганьсу ими было создано минигосударство, в котором с 1935 г. ведущую роль начинает играть Мао Цзедун.

Синьцзян–Уйгурия таким образом оказалась в окружении коммунистических сил — СССР, Монголии и китайских красных. Понятно, что в создавшейся ситуации местное синьцзян–уйгурское правительство проводило если не прокоммунистическую, то, по крайней мере, в значительной степени ориентированную на СССР политику, развивало с ним экономические и культурные связи. Советское влияние росло и в контролируемых китайскими коммунистами провинциях Шеньси и Ганьсу — т. наз. особом районе Китая.

Однако в 1941 г., когда СССР был поглощен войной с Германией, а гоминдановские силы, отступая под давлением японцев, окружали коммунистические районы, политика Шен Шицая приобрела откровенно гоминдановское направление. Это обострило ситуацию в Синьцзяне, тем более, что с 1943 г. советское правительство, уже уверенное в грядущей победе над Германией, снова стало уделять внимание азиатским делам. Против Шен Шицая начались выступления в районе Верхней Или, где преобладало казахское население, и на юге Синьцзяна среди мусульман–уйгуров. Предполагается, что за этими событиями стоял СССР, хотя он к тому времени и признавал правительство Чан Кайши.

В сентябре 1945 г. в северных районах Синьцзяна (Восточная Джунгария) власть прогоминдановских сил была упразднена, а в январе 1946 г. к власти в провинции пришло коалиционное правительство, состоявшее из представителей всех основных этнических групп и политических сил края. С окончательной победой коммунистов в Китае потребность в таком правительстве отпала, и Синьцзян–Уйгурия отошла непосредственно под юрисдикцию Пекинской власти.

На протяжении 1950‑х гг., благодаря политической стабилизации и проведению преобразований, направленных на развитие региона, в нем происходили некоторые положительные изменения. Провинция в 1955 г. была превращена в Синьцзян–Уйгурский автономный район (СУАР), с декларацией национальных прав уйгуров и других национальных меньшинств. Но с провозглашением Мао Цзедуном курса «большого скачка» и тем более во время «культурной революции» 60‑х гг. здесь усиливаются репрессии против уйгурской интеллигенции, зачастую переходившие в кровавые погромы и резню некитайцев. Поэтому уйгурское, казахское и прочее тюркоязычное население искало спасения, переходя советскую границу, что вызвало напряженность в советско–китайских взаимоотношениях. Вместе с тем, из основных районов Китая в Синьцзян–Уйгурию направлялись китайские переселенцы, в том числе ссыльные, сначала жертвы «культурной революции», а потом и ее активисты — бывшие хунвейбины.

Провозглашение независимости странами постсоветской Центральной Азии обеспокоило Пекин, остерегающийся возможности распространения подобных процессов на Синьцзян. В частности, уйгурские национальные активисты выдвинули лозунг улучшения социально–бытовых условий жизни населения, причем в ходе разворачивавшейся «всенародной» борьбы за лучшую жизнь стали выдвигаться и политические требования, в том числе и о предоставлении независимости. В связи с этим деятельность таких организаций, как «Восточный Туркестан», вызвало повышенную тревогу китайских властей.

Главной движущей силой, борющейся за независимость автономного района, являются уйгуры. Остальные населяющие его народы, хотя и поддерживают последних в их борьбе против давления со стороны Пекина, но солидаризируются с ними только в вопросах улучшения благосостояния. Уйгуров в Китае около 8,5 млн (всего в мире приблизительно 12 млн) и они составляют немногим более 0,5% от общего населения страны. Поэтому едва ли их борьба за независимость (притом что неизвестно, какая часть уйгурского общества эту идею в самом деле поддерживает) в недалеком будущем принесет ощутимые плоды. Обретение уйгурами независимости возможно лишь в случае, если Китай испытает катастрофу, подобную той, что привела к краху СССР. Однако оснований для предположений о таком направлении развития событий явно недостаточно.

Сегодня Синьцзян, наряду с другими районами Китая, находится в состоянии экономического подъема. По темпам экономических преобразований столица автономного района Урумчи не уступает другим провинциальным центрам. Объем иностранного капитала, привлекаемого в Синьцзян–Уйгурский автономный район, все более увеличивается. Тем не менее, экономический бум пока еще не столь положительно отразился на жизненном уровне рядового населения автономного района, особенно его коренных народов, как в приморских провинциях «Поднебесной». Власть и предпринимательство находятся в основном в руках этнических китайцев (ханьцев). Высокий уровень инфляции и приток переселенцев с востока, поощряемый на государственном уровне, задевает интересы местного населения. Последнее обстоятельство способствует активизации террористической деятельности исламистских боевиков; причем не только в Урумчи, Кашгаре, Карамае или Турфане, но и в самой столице страны — Пекине (как, например, 7 марта 1997 г.).

Учитывая ослабление в Центральной Азии позиций России, а также экономическую, военную и политическую слабость новых независимых государств региона, в особенности Кыргызстана и Таджикистана, на фоне общей трансазиатской интенсификации товарообмена и строительства скоростной железной дороги, стратегическое и транзитное значение Синьцзян–Уйгурии для Китая и мирового сообщества в целом будет все более возрастать.

Развитие региональной системы коллективной безопасности в Центральной Азии находится еще на начальной стадии. 9 октября 1992 г. в Бишкеке постсоветскими странами региона (за исключением Туркменистана) была принята Концепция военной безопасности, а 8 июля 1994 г. президентами Казахстана, Узбекистана и Кыргызстана было подписано соглашение о военно–техническом сотрудничестве. В рамках Экономического союза государств Центральной Азии создан Совет министров обороны, рассматривающий конкретные предложения по военному сотрудничеству в регионе.

Перспективным в деле улаживания имеющихся и предотвращение новых конфликтов в регионе может стать уже упоминавшийся выше «Шанхайский форум». 26 апреля 1996 г. в Шанхае главы пяти государств — Казахстана, Кыргызстана, Китая, России и Таджикистана — подписали соглашение об укреплении доверия в военной сфере в районе границ стран СНГ и Китая. Через год, в апреле 1997 г., в Москве руководителями указанных стран был подписан договор о взаимном сокращении вооруженных сил у их общих границ. Эти два соглашения впервые в Азии начертали новую систему многосторонних мероприятий, направленных на формирование системы коллективной безопасности.

Необходимо отметить, что перспективы расширения участия КНР в делах новых государств Центральной Азии беспокоит Россию, тем более, что сегодня Китай с его огромным экономическим потенциалом и гибкой политикой является наиболее удобным партнером для стран региона. Кроме того, привлечение Пекина к участию в региональных процессах обусловлено попыткой центральноазиатских стран уравновесить политическое влияние Москвы. Однако наличие проблем, представляющих взаимный интерес для стран региона и России, обуславливает то, что последняя и в дальнейшем будет иметь существенное влияние в Центральной Азии.

Заинтересованность своим участием в работе «шанхайской группы» проявляют также Индия, Пакистан и, по некоторым данным, Иран и Монголия. Поэтому можно допускать в перспективе создание довольно влиятельного политического объединения, способного воздействовать на ситуацию в макрорегионе.

Амбивалентность геополитической ситуации в центральноазиатском регионе и его стыковая в цивилизационном отношении природа делают возможным, с одной стороны, проникновение в него влиятельных государств, а с другой — выбор рассматриваемыми странами направления собственной активности. Если активность будет направляться в разные стороны, регион будет терять целостность и перспективу общего развития. Ситуация расхождения интересов может углубляться также вследствие межэтнической и межгосударственной конфронтации, которая, в худшем случае, приведет к фрагментации региона, кое-где до уровня отдельных областей. В таком случае следует ожидать возникновения более острых и масштабных, чем это было и имеет место теперь, конфликтов. Если же политика центральноазиатских государств будет согласованной, то не исключено преобразование региона во влиятельный геополитический фактор, с которым должны будут считаться на международной арене. Поэтому консолидация центральноазиатских государств окзывается одним из необходимых условий обеспечения безопасности и стабильности в регионе.

 

Проблема безопасности новых государств Центральной Азии в контексте геополитических отношений

(Р. Н. Джангужин)

Появившиеся в результате распада бывшего Советского Союза новые независимые государства Центральной Азии хотя бы внешне, юридически, но стали равноправными субъектами международных отношений. Их появление на мировой арене совпало по времени с качественно новой фазой развития человечества — с тотальной глобализацией всей системы товарно–денежных отношений и с возникновением единого информационно–коммуникационного пространства. Разумеется, что эти процессы не могли не повлиять на характер интеграции этих стран в международную жизнь и определения ими собственной внешней политики.

После того, как в 1991 г. распавшийся СССР вышел из большой геополитической игры и система межгосударственных отношений перестала носить биполярный характер, США остались единственной сверхдержавой. Они лидируют в области научно–технического прогресса и новых технологий, контролируют львиную долю мирового капитала, а также обладают самыми мощными вооруженными силами. Однако важное значение имеет и присутствие в этой системе других государств или межгосударственных объединений (ООН, Европейский Союз, группа государств Юго–Восточной Азии — АСЕАН), которые также могут сегодня считаться «центрами силовых полей», поскольку способны оказывать существенное влияние на экономическое и политическое развитие других стран. К группе «стран–абсорбентов», которые выступают в качестве «центров силового притяжения», относятся, в частности, и такие страны, как Китай и Россия, а также Япония. Есть основание прогнозировать, что к странам–абсорбентам, в краткосрочной перспективе, присоединится и Индия. Существование таких центров дает основание говорить о формировании многополюсной конфигурации международных отношений.

В системе современных международных отношений сегодня действует множество активных субъектов, выросших из различных международных организаций, как правительственных, так и неправительственных. Разница между этими организациями состоит, прежде всего, в том, что правительственные действуют в легитимном политико–правовом пространстве и реализуют свои программные действия от имени своих государств. Их деятельность регулируется международными правовыми документами.

Что же касается неправительственных организаций, то они не представляют непосредственного интереса того или иного государства или группы государств, а следовательно, ими, как правило, не финансируются. Они могут действовать как легально, так и нелегально, дислоцируясь на территории не одной, а многих стран, причем как с согласия, так и без согласия правительств стран их базирования. Эти организации реализуют программные цели и установки идеологических, политических, религиозных, финансовых и иных групп, а также отдельных лиц, выходя за пределы национально–государственных границ. Большая часть неправительственных организаций неукоснительно соблюдает законы стран, на территории которых они действуют, а также нормы международного права. Но среди них имеются и такие, которые не считают для себя необходимым следовать ни международному законодательству, ни правовым нормам государств, на территории которых они осуществляют свою деятельность.

Действующие в новых независимых государствах Центральной Азии западные, преимущественно американские, фонды и институты финансируются или из государственных источников, или крупнейшими корпорациями и финансовыми институтами, которые в силу их экономических ресурсов и влияния трудно отнести к частным. Свои программы реализуют и в значительной мере контролируемые правительствами Запада влиятельнейшие международные организации — НАТО, ОБСЕ, Европейский Союз и др. В начале 1990‑х гг. наибольшую активность в государствах постсоветской Центральной Азии проявляли западные центры, связанные с вопросами безопасности. Они ставили перед собой задачу выработать тактическую линию Запада (стратегия в общих чертах уже была ясна) в отношении новых независимых центральноазиатских государств с целью установления тесных контактов с лицами, от которых зависело принятие решений в сфере безопасности или которые в перспективе могли бы оказаться в этой области, осуществления различных PR-акций.

В эти годы в США при некоторых университетах начинают открываться различные центры, ориентированные на изучение Центральной Азии. Такой всплеск конъюнктурного интереса к новым независимым государствам региона был вызван усилившимся геостратегическим значением региона. Однако качественную аналитическую информацию о последнем могли поставлять лишь единичные центры, имевшие необходимый опыт и связи на местах. От США старались не отставать и их европейские союзники. Евросоюз финансировал это направление посредством различных программ, самая известная из которых — ТАСИС. Благодаря их деятельности правительства ведущих европейских государств, прежде всего Германии, смогли получить важную информацию о ситуации в центральноазиатских странах и перспективах их развития. Существует мнение, что обшая координация западной стратегией осуществляется такими крупными наднациональными аналитическими центрами Запада, как Римский клуб, Трехсторонняя комиссия, Бергельдорфский клуб и др.

Полномасштабную деятельность в области изучения общего положения страны и его отдельных аспектов осуществляют и международные организации, такие как: Всемирный банк, ПРООН, ЮНЕСКО и др. Общей тенденцией при реализации различных исследовательских проектов международными донорскими агентствами является их меньшая ангажированность, по сравнению с иностранными и частными структурами, но при этом сравнительно низкая эффективность, связанная с проблемой плохого менеджмента, характерного для всех международных организаций, работающих на постсоветском пространстве.

Со временем круг задач этих центров и фондов стал эволюционировать от аналитических в сторону расширения политического влияния, поскольку западные государства смогли осуществлять отслеживание и анализ ситуации на местах за счет собственных посольств и через спецслужбы. Перед фондами ставилась более перспективная цель — содействие формированию в центральноазиатских и шире — в постсоветских обществах новой элиты, тесно связанной с Западом, получившей западное образование и ориентированной на западные ценности.

Таким образом, за последние десять–пятнадцать лет в западном научном сообществе сформировалась широкая прослойка специалистов по центральноазиатскому региону, или лиц, считающих себя таковыми. Однако серьезных полевых исследований в соответствующих государствах не проводилось. Поэтому на Западе утвердились шаблонные представления о центральноазиатских реалиях, связанные с убежденностью в необходимости механического перенесения в страны региона собственного опыта. Однако механистические рецепции не дают жизнеспособных ростков в среде с иными политико–административными традициями и социокультурным дискурсом. Очевидно, что успешная имплементация идей, концепций, подходов, технологий невозможна без опоры на «принцип дополнительности» (Н. Бор) — иначе говоря, без учета реалий местной жизни и существеннейшей коррекции избираемых моделей преобразований.

Еще более порочная методика сбора информации относится к организациям, которые ставят своей целью, по сути, насильственное свержение существующего в той или иной стране государственного и общественного устройства и построение в ней властных институтов, которые соответствовали бы их финансово–экономическим, идеологическим, религиозно–конфессиональным и иным целям и задачам. Методами этих организаций являются прямой террор и дестабилизация социальной и экономической жизни. С этой целью они создают военизированные группы, предназначенные для террористической деятельности. В ряде случаев они получают негласную идеологическую и материальную поддержку (вооружение, укрытие и т. д.) со стороны государств, использующих их в качестве средства для решения своих политических задач; гораздо чаще — от транснациональных финансово–промышленных групп, выступающих анонимными донорами, обеспечивающими PR-информационное сопровождение в оплату за реализацию их кратко — и долгосрочных интересов.

Появление в системе международных отношений таких институализированных и политизированных сил, действующих в автономном и латентном режиме, в значительной мере ущемляет монополию государств, основных агентов, на мировой арене. Причем, даже в отношении таких сугубо государственных в недалеком прошлом функций, каковыми выступают ведение военных действий или объявление войн. Это обстоятельство существенно ограничивает политическую роль государства, главного участника международных отношений. Однако, несмотря на явное ослабление геополитической и военно–экономической роли государств на авансцене современного мира, они продолжают оставаться главными и единственно легитимными субъектами современных международных отношений.

Новые государства Центральной Азии вышли на мировую арену в период коренной реконструкции всей многоуровневой архитектоники системы международных отношений. По причине своего крайне скромного экономического, материально–технического и военного потенциала ни одно из них не может претендовать на сколько-нибудь значительную роль на «большой шахматной доске» (З. Бжезинский) мировой политики. Напротив, под действием условий своего геополитического расположения, они, по определению, оказались в сфере притяжения внешних силовых центров, прежде всего России и Китая, а также США.

Однако это обстоятельство отнюдь не означает, что новым государствам Центральной Азии отведена исключительно пассивная роль в международных отношениях. История знает многочисленные примеры того, как в силу противоречивого сочетания различных политических, географических, религиозных и иных факторов даже небольшие государства, не обладающие достаточным экономическим или военным потенциалом, в отдельные моменты своего исторического развития выдвигаются на передний план политических событий. Поэтому, может статься, что в обозримом будущем странам центральноазиатского региона суждено сыграть весьма важную роль.

Действительно, в силу сложившейся ситуации борьбы США и стран западного альянса с силами международного терроризма, многое сегодня зависит от той позиции, которую займут страны Центральной Азии. Если исходить из уже ставшей популярной концепции С. Хантингтона о противостоянии цивилизаций как главном противоречии XXI в., то надо признать, что на современном историческом этапе странам Центральной Азии уготована особая роль. Нынешний виток истории определил этот регион в качестве эпицентра мирового цивилизационного противостояния.

В самих странах Центральной Азии имеется достаточно много сторонников цивилизационного развития, основанного на западных либерально–демократических принципах. Есть, однако, и немало сторонников традиционного развития, основанного на исламском фундаментализме. В ряде случаев, как, например, в Казахстане, имеются и достаточно сильные и влиятельные группы, ориентированные на Россию. И от того, какое направление в конечном счете одержит верх в странах региона, говоря иначе, какую позицию в глобальном цивилизационном конфликте займут страны Центральной Азии, во многом будет зависеть и обший вектор мирового развития.

Вступив на мировую арену в качестве независимых государств и самостоятельных субъектов международных отношений, Казахстан и бывшие советские республики Средней Азии столкнулись с серьезными проблемами выбора внешнеполитических ориентиров. С одной стороны, все они за десятилетия пребывания в составе СССР обросли столь тесными многосторонними связями с Россией и друг с другом, что это, казалось, должно было однозначно диктовать ориентацию этих стран на Москву в плане приоритетного развития отношений со своим бывшим сувереном. Особенно в политической, экономической и военно–стратегической сферах. При этом географическая близость России, ее непосредственное физическое присутствие в лице русскоязычного населения в этих странах, а также ее огромный военно–промышленный потенциал и продолжающаяся экспансия на информационно–коммуникационное пространство региона являлись серьезным аргументом в пользу неизбежности ориентации на прежнего гегемона.

Но центральноазиатские страны столкнулись с тем, что ельцинская Россия, увлеченная западническими настроениями, поначалу не проявляла большой заинтересованности в укреплении тесных и многосторонних связей с бывшими советскими республиками. Она, прежде всего, стремилась к установлению более тесных отношений с Соединенными Штатами, а также с другими странами Запада. Причем доверие к России было подорвано уже в самом начале новой постсоветской эры, когда ее руководители вместе со своими коллегами из Украины и Беларуси приняли в Беловежской Пуше решение о ликвидации СССР, предварительно даже не поставив в известность об этом руководителей Казахстана и республик Средней Азии.

Следует подчеркнуть, что уже в самые первые дни своего независимого существования руководители республик Центральной Азии проявили подлинно государственную и стратегически верную позицию. Они продемонстрировали не только глубокое понимание всей серьезности политического момента, но и большую ответственность за судьбы и безопасность народов своего региона. На специальном совещании в Ашхабаде (12–13 декабря 1991 г.) они приняли корпоративное решение обратиться к «славянскому союзу» с просьбой о вхождении в состав провозглашенного в Беловежской Пуще Содружества Независимых Государств. Тем самым народы бывшего СССР были спасены от опасности внутреннего раскола бывших советских республик по этноконфессиональному принципу, что было чревато опасностью возникновения серьезного противостояния между славянскими и мусульманскими республиками, а также фрагментированию по конфессиональному принципу самой России с непредсказуемыми для всех участников разворачивавшейся драмы последствиями.

С первых же дней своего независимого существования государства региона должны были принять принципиальное решение относительно путей обеспечения внешней безопасности. Естественно, что в первый момент они искали решение этой проблемы в рамках только что созданного СНГ. Казахстан, например, выступал за создание объединенных вооруженных сил СНГ Однако позиции других стран Содружества по вопросу коллективной безопасности, в том числе и позиция России, были иными. Так, 1 апреля 1992 г. Верховный Совет Российской Федерации объявил о том, что защита территориальной целостности и суверенитета — прежде всего «личное дело каждого государства». Такой шаг российского парламента недвусмысленно свидетельствовал о том, что Москва больше не намерена обременять себя защитой своих вчерашних «младших братьев». Отказ России выступать куратором коллективной системы безопасности сдетонировал развал единых вооруженных сил бывшего СССР и инициировал создание национальных армий во всех постсоветских республиках В том числе и в обретших неожиданную независимость, а по существу, брошенных на ухабе истории государствах Центральной Азии.

Надо отметить, что в первые месяцы после распада СССР независимые республики региона подписали с Россией и другими странами СНГ ряд документов, направленных на обеспечение своей безопасности. Наиболее важные из них — это Договор о стратегических вооружениях, подписанный в Минске в конце декабря 1991 г., и Договор о коллективной безопасности, одобренный в Ташкенте 14 мая 1992 г. всеми новыми центральноазиатскими государствами, кроме Туркменистана. Подписавшие его страны обязались не вступать в военные союзы и группировки, направленные против других государств, а также не участвовать ни в каких действиях, направленных против других стран — участниц договора. Статья четвертая договора предполагает взаимопомощь, включая военную, в случае агрессии против хотя бы одного из государств–подписантов.

Явный парадокс, однако, состоял в том, что два члена этого оборонительного союза, Азербайджан и Армения, фактически находились в состоянии войны между собой. Вскоре среди участников договора наметились и другие разногласия. В апреле 1999 г., когда истек пятилетний срок договора, Узбекистан, Грузия и Азербайджан не подписали протокол о его пролонгации. Таким образом, на сегодняшний день только три из пяти стран региона — Казахстан, Кыргызстан и Таджикистан — остаются участниками Договора о коллективной безопасности.

21 апреля 2000 г. четыре страны региона — Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан и Таджикистан — подписали в Ташкенте Договор о совместных действиях по борьбе с терроризмом, политическим и религиозным экстремизмом, транснациональной организованной преступностью и иными угрозами стабильности и национальной безопасности, который казахский президент Н. Назарбаев назвал «оборонным союзом между государствами Центральной Азии».

После получения независимости новые центральноазиатские государства должны были вписаться в уже существующую систему планетарной ядерной безопасности. У четырех из пяти новых государств региона (Узбекистана, Кыргызстана, Туркменистана и Таджикистана), не имевших в советское время на своей территории ядерных вооружений, не было иной альтернативы, как присоединиться к Договору о нераспространении ядерного оружия в качестве неядерных стран. Однако Казахстан, как Украина и Беларусь, стал самостоятельным субъектом международных отношений, имея на своей территории ядерное оружие. Таким образом, де–факто эти бывшие советские республики оказались независимыми ядерными государствами и имели формальное право настаивать на получении ими статуса ядерных держав на том основании, что они оказались владельцами ядерного оружия, не нарушив ни одного из пунктов Договора о нераспространении ядерного оружия. Они его не производили, не покупали, не получили его в дар или на хранение от других стран, но просто имели. Под сильнейшим давлением со стороны мирового сообщества Казахстан, Украина и Беларусь отказались от статуса ядерных держав и передали соответствующее вооружение Российской Федерации, получив со стороны членов «ядерного клуба» гарантии безопасности и территориальной целостности.

В странах Центральной Азии осознают происшедшие в мире перемены. Здесь хорошо понимают, что хотя формально НАТО не обладает какими-то особыми правами в международных отношениях по сравнению с другими организациями, призванными осуществлять военно–политический порядок в мире и поддерживать международную безопасность, именно Североатлантический союз обладает реальными возможностями (военными, материальными, финансовыми), чтобы добиваться реализации принятых блоком решений, и не останавливается в достижении своих целей перед нарушением общепризнанных норм международного права. События последнего десятилетия в Югославии, Афганистане и Ираке (где задействованы силы многих государств — членов НАТО во главе со США), являются блестящим тому подтверждением. Поэтому перед лицом угрозы со стороны радикального ислама государства Центральной Азии сотрудничают с НАТО в рамках программы «Партнерство ради мира».

Страны региона осознают, сколь важными для обеспечения их безопасности, а также гарантии нерушимости их границ, являются их отношения с Китаем и Россией. В апреле 1996 г. руководители России, Казахстана, Кыргызстана и Таджикистана — стран, имеющих общую границу с Китаем, подписали в Шанхае вместе с руководителями КНР «Соглашение об укреплении доверия в военной области». Так было положено начало сотрудничеству пяти стран в деле обеспечения безопасности в зоне их общей границы В июле 2000 г., во время очередной встречи лидеров этих стран в Душанбе, в качестве наблюдателя принимал участие президент Узбекистана И. Каримов, что фактически означало присоединение его страны к сотрудничеству в рамках Шанхайского соглашения. В подписанной в Душанбе декларации стороны выразили готовность «совместно бороться с международным терроризмом, религиозным экстремизмом и национальным сепаратизмом», так как в этом они видят «главную угрозу региональной безопасности, стабильности и развитию».

 

Интеграционная политика новых независимых государств Центральноазиатского и Кавказского регионов и их участие в международных организациях

(Р. Н. Джангужин)

В условиях динамично развивающихся процессов глобализации мировой экономики особое значение для стран Центральноазиатского региона приобретает интеграционная политика. Сегодня совершенно ясно, что глобализация несет в себе серьезные негативные последствия для экономически слабо развитых государств. По мнению некоторых руководителей стран региона, например, президента Казахстана Н. Назарбаева, экономическая интеграция постсоветских государств могла бы нейтрализовать или, по крайней мере, ослабить эти негативные последствия путем создания экономических союзов и открытия друг другу своих рынков.

Еще в 1994 г. президент Казахстана выдвинул идею создания на просторах СНГ Евразийского Союза (ЕАС), который бы базировался на тех же принципах, на которых функционирует и процветает Европейский Союз. Действительно, в то время существовали все необходимые предпосылки для создания такого союза постсоветских государств (в их числе — сохранившиеся еще с советских времен такие позитивные факторы совместного пребывания в бывшем СССР, как экономическое разделение труда между республиками, единая транспортно–коммуникационная система, единая система статистической отчетности, единый язык общения (русский) и др.).

Проект Н. Назарбаева определял ЕАС как — «союз равноправных независимых государств», направленный на реализацию национально–государственных интересов каждой страны–участницы и имеющегося совокупного интеграционного потенциала. ЕАС является формой интеграции суверенных государств с целью укрепления стабильности и безопасности, социально–экономической модернизации в постсоветском пространстве. Однако идея создания ЕАС не была поддержана в Москве, где оказавшаяся у власти новая политическая элита рассматривала бывшие советские республики в качестве балласта, который будет только мешать России двигаться вперед, «к светлому капиталистическому будущему».

Горячим сторонником идеи создания ЕАС в регионе был только тогдашний президент Кыргызстана А. Акаев. Президенты Узбекистана и Туркменистана не нашли в этой идее для себя ничего позитивного. Как представляется, именно по этой причине перспективы для экономической интеграции постсоветского пространства на новой основе были упущены и, похоже, несмотря на декларативное провозглашение в 2004 г. создания Единого экономического пространства (ЕЭП), навсегда.

Практически параллельно с безрезультатными усилиями Н. Назарбаева интегрировать постсоветские республики в рамках единого Евразийского Союза была предпринята попытка создания и более скромного союза — в формате регионального объединения. 30 апреля 1994 г. Казахстан, Узбекистан и Кыргызстан заключили между собой Договор о создании ЕЭП. 26 марта 1998 г. к договору присоединился и Таджикистан.

Таким образом, было создано Центральноазиатское экономическое сообщество («четверку», куда вошли все страны региона за исключением Туркменистана). В рамках договора в июле 1994 г. были созданы наднациональные органы: Межгосударственный совет и его исполнительный комитет, а несколько позже — Центральноазиатский банк развития и сотрудничества. Была разработана Программа экономической интеграции государств–участников на 1995–2000 гг.. Однако многие рабочие проекты сообщества выходят за рамки чисто экономического сотрудничества и охватывают самые различные сферы, включая сферу национальной и региональной безопасности, а также политические, гуманитарные, информационные и другие проблемы.

20 января 1995 г. было подписано соглашение о Таможенном союзе между Российской Федерацией, Республикой Беларусь и Республикой Казахстан, которое фактически явилось расширением созданного за две недели до этого Таможенного союза России и Беларуси. Одновременно с подписанием соглашения о Таможенном союзе трех стран между ними был подписан и Договор об углублении интеграции в экономической и гуманитарной областях. 26 февраля 1999 г. оба эти документа подписал и Таджикистан, став, таким образом, полноправным членом регионального Таможенного союза. Спустя полтора года (10 октября 2000 г.) страны — члены Таможенного союза подписали договор об учреждении Евразийского экономического сообщества.

В рамках СНГ функционирует еще одно экономическое объединение постсоветских республик, куда до недавнего времени входило одно центральноазиатское государство, а именно, Узбекистан. В апреле 1999 г. Узбекистан присоединился к уже существовавшему с октября 1997 г. экономическому альянсу бывших советских республик Грузии, Украины, Азербайджана и Молдовы (ГУАМ), после чего названная четверка государств была преобразована в «пятерку» (ГУУАМ). 24 апреля 1999 г. в Вашингтоне президенты пяти государств подписали первый официальный документ объединения — «Вашингтонскую декларацию», в которой в краткой форме были изложены основные цели создания объединения. Однако вскоре президент Узбекистана И. Каримов потерял интерес к этому объединению, перестал участвовать во встречах глав образовывающих его государств, а весной 2005 г. и вовсе объявил о выходе своей страны из этой организации, превратившейся опять в «четверку».

Сегодня ГУАМ представляет собой межгосударственный координационный орган, который призван способствовать реализации, прежде всего, общих экономических интересов входящих в него государств. В рамках созданного альянса исследуются возможности создания и функционирования альтернативных маршрутов транспортировки каспийской нефти, создания Евроазиатского транспортного коридора, который связал бы Европу посредством Южного Кавказа со странами Центральной Азии и Азиатско–Тихоокеанского региона. В практическом плане речь, прежде всего, идет о претворении в жизнь проектов транспортировки азербайджанской, а в перспективе и казахстанской нефти по маршруту Баку — Супса — Одесса — Броды — Адамова Застава — Гданьск (Польша). Альянс исследует также возможности углубления многостороннего сотрудничества своих стран в рамках различных международных организаций.

Со сменой власти в Грузии и Украине в течение 2004 г., при заметном охлаждении отношений между Азербайджаном, Грузией, Молдовой и Украиной, с одной стороны, и Россией, с другой, контакты по линии ГУАМ в последнее время заметно активизировались. Их укреплению способствуют как прозападные внешнеполитические устремления, так и заинтересованность в транспортировке каспийских, а в перспективе, возможно, и центральноазиатских энергоносителей в страны Европейского Союза по Южному Кавказу, Черному морю и Украине, которая в очередной раз пострадала от своей односторонней зависимости от поставок российских энергоносителей в связи с охватившими ее в 2004–2005 гг. бензиновыми кризисами. Однако к данному проекту страны ЕС пока не проявляют достаточного инвестиционного интереса.

Таким образом можно отметить, что после создания СНГ произошла регионализация его экономического пространства, на котором появилось четыре региональных объединения государств (кроме названных, двусторонний союз Россия–Беларусь). Страны Центральной Азии, за исключением Туркменистана и Узбекистана, входят в три из них. Туркменистан не является участником ни одного из региональных межгосударственных союзов в рамках СНГ, а Узбекистан, не имея отношения к российско–белорусскому альянсу, отказался, как было сказано, еще и от своего номинального членства в ГУАМ.

Объединения постсоветских государств развиваются различными темпами, что свидетельствует об ослаблении целостности общего экономического пространства СНГ. В то же время заметно возросла экономическая взаимозависимость большинства государств Центральной Азии и Южного Кавказа, притом что значительно ослабли их связи с Россией.

Интеграционное воздействие региональных объединений в рамках СНГ, в которых активно участвуют новые независимые государства Центральной Азии, пусть слабо, но все же противостоит общим дезинтеграционным тенденциям, причины которых проистекают из самого характера современного мирового рынка. Это позволяет ослабить деформацию воспроизводственного процесса в странах региона и смягчить для них негативные экономические и социальные последствия такой деформации.

Уже с первых месяцев своего независимого существования страны Центральной Азии начали проводить политику экономической интеграции и за пределами пространства СНГ. В 1992 г. Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан и Туркменистан стали участниками форума тюркоязычных стран. Инициатором его проведения была Турция, которая стремилась занять место России в регионе. Бывший в то время премьер–министром Турции С. Димирель во время своего визита в страны региона заявил: «Советская империя развалилась, оставив независимые республики под властью рубля. Мы попытаемся создать новый мир для этих людей». Помимо четырех названных постсоветских государств в новую организацию вошли сама Турция и Азербайджан.

С начала 1990‑х гг. Анкара, по-видимому, намеревалась превратить организацию тюркоязычных государств в удобный инструмент для усиления своего политического влияния в Каспийско–Центральноазиатском регионе, который всегда представлял для нее особый интерес, а также для глубокого экономического проникновения в расположенные здесь богатые природными ресурсами страны. Поначалу казалось, что Турции представилась уникальная возможность реализовать в сложившейся ситуации давнюю свою идею пантюркизма, сплотить вокруг себя группу государств на основе языковой, этнической и, в некоторой степени, культурно–религиозной общности, в которой Турция, бесспорно, играла бы лидирующую роль в политическом, экономическом и военном отношениях.

Страны региона, в свою очередь, видели в турецкой модели развития образец для подражания. Несомненные успехи Турции в области экономики в 80‑е гг. сделали для них эту модель весьма привлекательной. Помимо всего прочего, они также надеялись и на финансовую помощь «братской Турции». Азербайджан, Узбекистан и Туркменистан приняли решение о восстановлении письменности на основе латинского алфавита, что должно было еще больше сблизить их с Турцией.

Однако очень скоро увлечение турецкой моделью прошло. Оказалось, что постсоветские республики Центральной Азии весьма существенно отличаются от дореформенной Турции, которая никогда не знала характерной для бывшего СССР высочайшей степени централизации управления экономикой. Поэтому турецкий опыт для центральноазиатских государств и Азербайджана имел весьма ограниченные возможности использования и опосредованную ценность. К тому же оказалось, что экономические и, прежде всего, инвестиционные возможности Турции не были настолько достаточными, чтобы оказать существенное влияние на реформирование экономики столь огромного региона. Вследствие этих причин интерес к Турции начал быстро угасать, а после поразившего ее в конце 90‑х гг. тяжелого финансового кризиса надежды на турецкую помощь практически окончательно исчезли.

Тем не менее, краткосрочный альянс Турции со странами Центральной Азии нельзя назвать абсолютно бесплодным. Турецкие фирмы развернули здесь свою активность посредством создания множества совместных предприятий. По сообщениям узбекской прессы, к началу 1997 г. Турция инвестировала в экономику Узбекистана около 1 млрд долл. К тому времени около 10% всех предприятий этой страны, в которых в той или иной форме был задействован иностранный капитал, были основаны или функционировали при содействии Турции.

В ноябре 1992 г. страны Центральной Азии присоединились к Организации экономического сотрудничества (англ, аббревиатура ЭКО), которая была основана Турцией, Ираном и Пакистаном (Тегеран, ноябрь 1992 г.). После присоединения к этой организации пяти центральноазиатских государств, а также Азербайджана и Афганистана, все десять ее участников подписали 14 сентября 1996 г. в Измире обновленный Измирский договор. Тогда же был принят план реорганизации и обновления ЭКО. Страны Центральноазиатского региона стали активными участниками ЭКО. Достаточно вспомнить, что ежегодные совещания высших руководителей участников ЭКО уже несколько раз проводились в их столицах (в 1996 и 1997 гг. — в Ашхабаде, в 1998 г. — в Алматы).

Основная цель деятельности ЭКО как межправительственной региональной организации заключается в выявлении общих интересов стран–членов в различных областях экономического сотрудничества, их всестороннем согласовании, принятии решений и доведении их до исполнения.

Страны — учредительницы ЭКО, были весьма заинтересованы в дополнительных рынках сбыта своих товаров, и с этой точки зрения сотрудничество с постсоветскими республиками представлялось им перспективным. Кроме того, Турция и Пакистан нуждаются в решении своих энергетических проблем, и поэтому сотрудничество с центральноазиатскими государствами и Азербайджаном также представляет для них немалый интерес. Приоритетными в ЭКО являются такие сферы сотрудничества, как транспорт и коммуникации, торговля и энергетика.

Необходимо отметить, что не все страны Центральной Азии демонстрируют одинаковую заинтересованность в работе ЭКО. Казахстан и Туркменистан проявляют большую активность, поскольку ориентируются на разработку и реализацию совместных проектов по энергетике и транспорту. После ослабления внутриполитической напряженности в Азербайджане и Таджикистане деятельность этих стран в ЭКО также стала более заметной, в то время как Узбекистан и Кыргызстан не проявляют большой активности в работе организации.

В 1992 г. новые независимые государства Южного Кавказа и Центральноазиатского региона вступили в Организацию Объединенных Наций и стали ее равноправными членами. Сам факт вступления в ООН имел для них важное политическое значение, поскольку являлся юридически легитимным признанием их независимости не только со стороны отдельных государств, но и мирового сообщества в целом. Иными словами, эти страны получили полную международную легитимизацию своего политического суверенитета.

Формально членство в ООН, с одной стороны, давало возможность более активно влиять на мировую политику, главным образом посредством голосования в этой организации по различным вопросам. С другой стороны, они могут рассчитывать на помощь ООН при решении тех проблем, в которых они заинтересованы и, прежде всего, при обеспечении их внешней безопасности. Через специализированные профильные структуры ООН государства региона получили доступ к помощи в таких областях, как связь и информация, здравоохранение и образование, защита материнства и детства, экология и т. д. Однако следует отметить, что вступление новых независимых государств Южного Кавказа и Центральной Азии в ООН пришлось на тот период существования этой организации, когда ее авторитет и влияние в мире стали значительно снижаться.

В постсоветское время США и их западные союзники стали принимать важные решения по международным проблемам глобального характера, в том числе и в отношении применения вооруженных сил, в обход ООН. Гораздо больше внимания они уделяют в этом плане НАТО, что, в частности, ущемляет права других стран, в том числе и России, в принятии ответственных решений. Примером тому могут служить действия НАТО или группы его ведущих членов (США, Великобритания) в Югославии, Афганистане и Ираке, как и создание после трагических событий в Нью–Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 г. широкой международной «антитеррористической коалиции», действующей вне рамок ООН.

Вступив в ООН, страны Южного Кавказа и Центральной Азии стремятся не занимать позиций пассивного наблюдателя. Они уже выступили с рядом интересных инициатив. Так, Казахстан предложил созвать Совещание по безопасности и сотрудничеству в Азии, аналогичное тому, которое было созвано в Хельсинки еще летом 1975 г., после которого была создана организация — ОБСЕ, функционирующая на постоянной основе вот уже около трех десятков лет. Эта инициатива нашла поддержку многих государств континента, включая Израиль. В целях ее реализации уже было проведено несколько рабочих встреч представителей заинтересованных стран. В свою очередь, Узбекистан предложил создать в регионе безъядерную зону. Туркменистан не только объявил о своем полном нейтралитете, но и добился признания со стороны ООН своего особого нейтрального статуса. К слову, ни одна другая страна в ООН такого статуса не имеет.

Однако все эти инициативы имеют весьма ограниченную практическую ценность. И главная причина этого состоит в следующем. Реальность современного мира такова, что США, страны Западной Европы, Япония и Канада, на долю которых приходится сегодня 75,5% всей мировой торговли, 77% производства мирового ВНП и 96% прямых инвестиций в мировую экономику, предпочитают принимать согласованные решения по важнейшим вопросам мирового развития вне рамок ООН. Особо важную роль приобрели в последние десятилетия совещания семи ведущих держав мира, то есть, «большой семерки», на которых обсуждаются важнейшие международные экономические и политические проблемы. С недавних пор, после включения в нее и России, «большая семерка» превратилась в «восьмерку».

В связи с этим можно обратить внимание на сам факт обсуждения важнейших мировых проблем на совещании «восьмерки», где мнения остальных членов международного сообщества не озвучены, что является свидетельством отхода мирового сообщества от важнейших принципов ООН и дополнительным доказательством неравноправия государств в системе современных международных отношений. Вполне очевидно, что поскольку новые страны Южного Кавказа и региона Центральной Азии не имеют никаких шансов в ближайшие годы пополнить группу высокоразвитых стран, постольку они в реальной практике имеют весьма ограниченные возможности влиять на принятие решений на глобальном уровне. Однако это не означает, что они не могут активно участвовать в решении проблем в их собственном регионе и в прилегающей зоне даже тогда, когда эти решения принимаются вне рамок ООН. Этот факт наглядно демонстрируют недавние события, связанные с борьбой с международным терроризмом и событиями вокруг Афганистана.

Страны Центральной Азии и Азербайджан вступили в Организацию исламской конференции (ОИК) уже в первые годы своей государственной независимости. Участие в ОИК для них означает не только солидарность с исламским миром, от которого они были фактически оторваны на протяжении многих десятилетий, но и возможность получения финансовой помощи от Исламского банка развития, а также выгодных инвестиций от богатых нефтедобывающих стран Арабского Востока.

После обретения независимости государства Южного Кавказа и Центральной Азии стали членами Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). Расположенные вне пределов Европы, они видели в самом факте своего членства в этой организации дополнительные свидетельства международного признания их суверенитета. Кроме того, вступление в эту организацию открывало для них перспективу установления и развития многосторонних отношений с развитыми странами Западной Европы, что явно соответствовало политическим планам новых независимых государств. Правда, своеобразной платой за такое вступление являлось признание новыми странами Центральной Азии и Южного Кавказа европейских стандартов в области гуманитарных проблем и, в частности, в области прав человека.

Надо сказать, что, вступая в ОБСЕ, политическое руководство стран Центральной Азии и Южного Кавказа, воспитанное на советских стандартах «прав человека», не придавало серьезного значения многочисленным документам ОБСЕ по гуманитарным проблемам. Оно считало их декоративными приложениями к «более серьезным» политическим документам и не было настроено строго следовать «духу и букве» документов хельсинкской гуманитарной корзины. В свою очередь, европейские страны, соглашаясь на прием в ОБСЕ постсоветских стран, рассчитывали на то, что это, Во‑первых, будет способствовать расширению влияния высокоразвитых стран Европы в южной зоне постсоветского пространства, а Во‑вторых, будет стимулировать развитие процессов либерализации и демократизации в этих странах с их постепенным перемещением в «западном направлении».

Следует отметить, что западные страны не учитывают политических реалий и традиций региона и подходят к странам Центральной Азии с европейскими мерками демократии. В частности, они требуют форсированного введения в государствах региона международных электоральных стандартов, что в настоящее время, по причине эмбриональной стадии развития гражданского общества в этих странах, нереально. Даже на Западе многие исследователи региона весьма скептически расценивают попытку «клонировать» американскую модель демократии в Центральной Азии.

Несмотря на то, что ОБСЕ постоянно предъявляет претензии к странам региона из–за того, что последние не выполняют принятых на себя обязательств в отношении процесса демократизации, несмотря на специальную «Центральноазиатскую» резолюцию Конгресса США (за № 397 от 02.11. 2000 г.), осуждающую недемократические режимы Центральной Азии, надо признать, что участие этих стран в ОБСЕ позитивно влияет на развитие в них демократических тенденций.

Если в современном мире роль многих международно–политических организаций, в том числе, важнейшей из них — ООН — ослабевает, то роль крупнейших международных и торговых организаций — МВФ, Мирового банка, ОЭСР, ВТО — существенно возрастает. Это является следствием происходящего интенсивного процесса экономизации международных отношений, в которых на передний план выдвигается экономический компонент, притом что с прекращением военно–политического противостояния двух систем и созданием в отдельных регионах планеты систем коллективной безопасности, в мире уменьшилась угроза территориальных захватов и нарушения территориальной целостности государств.

Сегодня границы экономических интересов государств очень часто не совпадают с их территориальными границами. По этой причине территориальные захваты утратили свой прежний смысл. В современном мире новые рынки завоевываются уже не силой оружия, а медиальными и торгово–экономическими средствами, о чем наглядно свидетельствуют примеры развитых стран. Поэтому государства сегодня в равной степени озабочены проблемами обеспечения своей военной безопасности и защитой своего «экономического пространства». То есть, защитой своих экономических интересов.

В настоящее время на мировой арене идет процесс перераспределения властных полномочий в пользу международных экономических организаций, и это явление имеет очевидно негативные последствия для развивающихся стран. То неравноправие между высокоразвитыми и развивающимися странами, которое, хотя и в завуалированной форме, проявляется даже в ООН, в международных финансовых организациях выступает вполне открыто и откровенно.

В финансовом мире принцип «одна страна — один голос» уступает место принципу «один доллар — один голос», что в недалеком будущем закрепит зависимое положение бедных стран от небольшой группы высокоразвитых государств. Фактически речь идет о новой форме господства богатых стран над бедными, где орудием такого господства выступают финансовые ресурсы. При этом посредником между богатыми и бедными странами являются международные, а фактически обслуживающие интересы наиболее богатых держав мир–системного ядра финансовые организации — МВФ, Всемирный банк, ВТО и др.

После получения независимости все страны Южного Кавказа и Центральной Азии стали членами МВФ и Всемирного банка, рассчитывая на финансовую и экономическую помощь этих организаций, на их займы и кредиты, на значительные финансовые инвестиции и преференции. Однако получаемая финансовая помощь от этих организаций обуславливается такими требованиями, как либерализация экспорта и импорта, девальвация местной валюты, сбалансированный государственный бюджет, что на практике, чаще всего, означает существенное сокращение социальных расходов, и т. д. В отношении стран — получателей финансовой помощи фактически проводится политика жесткого экономического диктата. Требования к бедным странам со стороны международных финансовых организаций носят, как правило, универсальный характер и не учитывают существующей специфики отдельных стран, что нередко наносит этим странам серьезный ущерб.

Бывший премьер–министр Индии И. К. Гуджрал отмечал: «обратите внимание на три инструмента процесса в мировой экономике, называемого глобализацией, — МВФ, Всемирный банк, Всемирная торговая организация... Мы видим, как с их помощью можно манипулировать ситуацией в любой стране третьего мира». И не следует забывать, что требования международных экономических организаций имеют своей целью, прежде всего, обеспечение возврата займов и кредитов, которые они предоставляют бедным странам, а также облегчение работы последних в ТНК.

В 1998 г. Кыргызстан первым из постсоветских государств вступил во Всемирную торговую организацию. Столь высокий аванс со стороны Запада был выдан ему по политическому, а отнюдь не экономическому критерию. На тот момент, со времени получения независимости, эта республика, если и не реально, то, по крайней мере, на уровне деклараций, придерживалась неолиберальных принципов, что предопределило принятие ее в ВТО в предельно короткие сроки. Для того чтобы вступить в эту организацию, Бишкеку пришлось пойти на серьезные уступки. В частности, в 1992–1998 гг. он принял или оптимизировал около 150 законов, указов президента и постановлений правительства, относящихся к сфере внешнеторгового урегулирования. За два месяца до рассмотрения вопроса о членстве республики в ВТО предстояло в срочном порядке подготовить последние 15 недостающих законов, в разработке которых принимали участие 15 американских юристов. Однако представляется более чем сомнительным, что в таких условиях подготовки к вступлению республики в ВТО ее собственные интересы были учтены должным образом.

В итоге Кыргызстан не получил даже тех льгот, которые полагаются развивающимся странам и фактически присоединился к ВТО на условиях развитой страны, что, безусловно, не соответствовало уровню его развития и нанесло ему серьезный ущерб. Более того, на Кыргызстан был наложен ряд таких обязательств, от которых было освобождено подавляющее большинство стран — участниц ВТО. Например, Кыргызстан обязался не вводить экспортные субсидии в сельское хозяйство, установить нулевую ставку ввозных пошлин на фармацевтическую продукцию, строительное и медицинское оборудование, сталь, пиво, мебель и некоторые другие товары.

Разумеется, в игнорировании интересов страны нельзя во всем винить одних только штабистов ВТО. Во многом были виноваты и сами киргизские эксперты и чиновники, которые недостаточно профессионально вели переговоры с ВТО и готовили необходимые документы. Из–за отсутствия опыта и в спешке они не проявили намерения «торговаться» относительно условий присоединения к ВТО даже в тех случаях, когда такой торг был более чем уместен. Между тем, имеется еще одно важное обстоятельство негативного свойства. Дело втом, что вступление Кыргызстана в ВТО чревато серьезным ущербом для других членов Таможенного союза, поскольку он открыл свои рынки другим участникам ВТО, предоставив им более льготные условия экспорта в свою страну, нежели участникам названного союза.

Тем не менее, необходимо подчеркнуть, что присоединение Кыргызстана к ВТО дает стране и значительные преимущества. В частности, отпала необходимость вести переговоры о режиме наибольшего благоприятствования с каждой отдельной страной. Свободный доступ к рынкам стран–участниц практически обеспечен, за исключением, пожалуй, США (поскольку даже после вступления в ВТО на Кыргызстан, как и на другие постсоветские государства, распространяется пресловутая поправка Джексона–Вэнника). Благодаря членству в ВТО, республике теперь обеспечена возможность пользоваться недискриминационными транзитными тарифами, что для нее очень важно, так как страна не имеет выхода к морю. Кыргызстан также получил доступ к существующему в ВТО механизму разрешения споров и поэтому будет свободен от угрозы дискриминации, которая, как правило, проводится развитыми странами в отношении стран с переходной экономикой.

Суммируя позитивные и негативные моменты сотрудничества Кыргызстана с международными финансовыми и торговыми организациями, академик Национальной академии наук Кыргызстана Т. Койчуев отмечает: «Кыргызстан попал в сильную зависимость от экономики Запада. Получая поддержку на проведение реформы от Международного валютного фонда, от Всемирного банка, от США, Германии, Англии, Японии, Кыргызстан вынужден делать любой шаг вперед с оглядкой на их требования. В сложившейся ситуации бывает трудно учитывать реальное положение дел в стране, менталитет народа, искать собственную экономическую модель».

И тем не менее, по мнению киргизского ученого, «глобализация приносит Кыргызстану определенную пользу. Это связано с вовлечением Кыргызстана в международное разделение труда, получением новой технологии, знаний, кредитов, образованием населения. Идет обмен культурными ценностями и обогащение ими. Само вовлечение страны в процессы глобализации «подтягивает» страну, побуждает ее энергичнее действовать, искать свое достойное место в мировой экономике, прилагать больше усилий в интересах собственного развития».

Однако совершенно ясно, что вступление в ВТО не способствовало росту благосостояния рядовых граждан Кыргызстана. В обстановке снижения жизненного уровня населения и клановой борьбы в результате массовых выступлений усиливающийся год от года авторитарный режим А. Акаева в апреле 2005 г. пал, а сам он вынужден был бежать в Россию.

Мировой опыт, как и опыт постсоветских государств, показывает, что выполнение требований международных финансовых и торговых организаций, контролируемых ведущими западными державами и ТНК, ведет к тому, что богатые страны получают возможность свободно, без ограничений и без конкуренции со стороны местных производителей, сбывать свою продукцию в бедных странах. Чтобы покрывать импорт, состоящий в основном из готовой продукции и устаревших технологий, а также выплачивать долги и проценты по ним, развивающиеся страны вынуждены увеличивать вывоз своих сырьевых ресурсов. Это влечет за собой сокращение номенклатуры собственного производства, увеличение безработицы, сокращение социальных выплат и уменьшение денежных доходов населения. В итоге — резкое падение жизненного уровня населения. Сегодня для большинства постсоветских государств это такая же реальность, как и для стран почти всей Транссахарской Африки и многих государств Латинской Америки.

 

Стратегия регионального развития как «воспоминание о будущем»

(Р. Н. Джангужин)

20 декабря 1991 г. по приглашению Президента Казахстана Н. Назарбаева в столице Казахстана Алматы собрались лидеры одиннадцати суверенных государств, которые подписали окончательный, де–юре, приговор уже фактически распавшемуся СССР. Родившийся на его месте конгломерат государств, провозгласивших свою независимость (как подтвердил в дальнейшем противоречивый характер их взаимодействий и крайне низкая эффективность многочисленных соглашений и документов), явился неким временным, переходным заменителем исчезнувшего СССР с «прозрачными», по выражению Б. Ельцина, границами. В отличие от Маастрихта, где речь шла о браке, пусть по расчету, но все же и по любви, в Алматы стороны оговаривали условия, так сказать, цивилизованного и как можно менее болезненного для всех, но все же развода.

В этот же период состоялась еше одна знаменательная встреча. На происшедшей в Дакаре Исламской конференции в число ее постоянных членов вошел Азербайджан, первым из республик бывшего СССР самостоятельно вступивший в международную организацию, не связанную с «социалистическим интернационалом» какого-либо призыва. Дакарская конференция недвусмысленно намекнула остальным мусульманским республикам Центральной Азии, что «будет приветствовать и всячески поощрять их желание вступить в ОИК». Тогдашнее руководство Пакистана обратилось к новообразованным центральноазиатским государствам с предложением о создании своей, независимой ни от кого, «системе коллективной безопасности», которая может в ближайшей перспективе перерасти в военно–оборонительный блок...

Все эти события стали концом одной и началом другой исторической эпохи, радикально изменившей геополитические контуры Евразийского субконтинента, внутри которого (правда, пока еще не столь отчетливо, однако все же довольно ощутимо) стали проступать очертания нового межгосударственного образования — Туркестана. Попытки создания Туркестанской Федерации, предпринимавшиеся в 1920‑е гг., были жестоко подавлены на корню большевистским руководством Кремля. Однако идея внутрирегионального содружества никогда не умирала окончательно. Она, что называется, «витала в воздухе», питая романтические грезы национальной, по преимуществу гуманитарной интеллигенции тюркоязычных народов.

Сегодня идея о создании Туркестанской Федерации (при всей своей внешней привлекательности) представляется мало осуществимой. В советское время в центральноазиатских республиках сформировались достаточно влиятельные политические структуры и правящие группы, существенно повлиявшие на формировавшиеся автономно от соседей поведенческие стереотипы своих народов и их национальную самоидентификацию, в прошлом не столь дифференциированную. Нельзя не учитывать и личных амбиций лидеров возникших государств, которые, ощутив вкус единоличной власти, не хотят ею делиться ни с кем. Если, к тому же, принять в расчет разноскоростные для каждой из стран региона характер и динамику демографического воспроизводства населения, а также относительную условность и небесспорность межгосударственных границ, очерченных в советские времена без учета реального соотношения этнических групп, то можно предполагать здесь усиление межгосударственной напряженности, подогреваемой извне.

И все же нельзя забывать, что некоторые усилия в направлении внутрирегиональной интеграции были в те годы осуществлены. Первые обнадеживающие шаги в этом направлении были предприняты Н. Назарбаевым в 1990 г., когда в Алматы собрались лидеры пяти республик Средней Азии и Казахстана. Кстати, буквально в эти же дни в казахской столице состоялась трехсторонняя встреча руководителей народных движений Казахстана, Узбекистана и Кыргызстана, на которой велись поиски путей примирения между киргизами и узбеками в связи с «ошским конфликтом» (июнь 1990 г.). На второй встрече глав центральноазиатского региона в Ташкенте летом 1991 г. в качестве наблюдателя присутствовал и представитель Азербайджана.

На обеих этих встречах идея создания Туркестанской Федерации (либо конфедерации) не затрагивалась. Стороны ограничились лишь подписанием ряда важных межгосударственных соглашений экономического и культурного характера. Однако остается фактом и то, что тезис о создании межгосударственного объединения тюркоязычных народов Центральной Азии, прозвучавший в призыве Ассоциации тюркских народов, которая провела в Алматы (декабрь 1991 г.) свою конференцию, встретил в кругах национальных интеллигенций региона горячую поддержку.

Но сложившаяся в те годы реальность не способствовала актуализации такого рода устремлений. Во‑первых, вследствие уже упомянутого выше «субъективного фактора» — набиравшего ускорение расхождения интересов у правящих в центральноазиатских странах политических группировок. Во‑вторых, наличием «объективных обстоятельств», состоявших в том, что за событиями в регионе пристально следили достаточно могущественные соседи: с севера — Россия, с востока — Китай, с юга — исламский мир. Они были преисполнены решимости всячески противоборствовать возможным тенденциям в направлении внутрирегиональной интеграции (Россия и Китай), или принять участие в этом процессе, навязывая при этом новообразованным государствам свои ценности и интересы (исламский мир, ведущие государства которого жестко конкурируют между собой за лидерство в нем).

Подтверждением сказанному может служить то, что три ближайших южных соседа — Турция, Иран и Пакистан — начали активное проникновение на чрезвычайно перспективные и емкие, хотя и не сложившиеся в стройную систему, рынки центральноазиатского региона. Каждая из этих стран понимала, что, предложив свою помощь «собратьям, вышедшим на свободу из советского плена», они смогут уже в самое ближайшее время рассчитывать на приоритетные позиции при разработке и последующем совместном владении значительными сырьевыми ресурсами, содержащимися в недрах региона, войти в качестве «законодателей мод» в перспективные рынки товаров и услуг, лоббируя при этом свои интересы на всех уровнях руководства новообразованных стран. Именно по этим причинам они приняли самое активное участие в реализации предложенного Н. Назарбаевым масштабного проекта о создании скоростной Трансазиатской железной дороги и автомагистралей, повторяющих древние трассы Великого шелкового пути.

«Если бы нам удалось объединить наши капиталы и технологии с вашими ресурсами, то к чему тогда нам Европа» — высказывались многие предприниматели из соседних региону динамично развивающихся южных стран. Но под первой частью этого утверждения охотно подписались бы не только ближайшие соседи, но также и представители деловых кругов из гораздо более состоятельных стран вне пределов региона, положивших глаз на «невест, хотя и с сомнительным прошлым, однако и с богатым приданным», каковыми предстали перед всем миром молодые центральноазиатские государства.

Не потому ли, спустя короткое время, регион посетили с официальными и просто дружескими визитами М. Тетчер, Дж. Бейкер, Т. Озал, Али Акбар Вилаети, а за ними и другие лидеры международного сообщества. Заметно активизировался и Китай. С одной стороны, он, и небезосновательно, опасался «дурного влияния» нового региона на тюркоязычное население Восточного Туркестана, с другой — остаться «в хвосте очереди» накануне распределения пакета выгодных экономических соглашений со странами «центральноазиатского кландайка», сулящих, к тому же, немалые политические дивиденды.

На всей этой «ярмарке спроса и предложений» нельзя было не заметить и все еще не утратившей былой внушительности фигуры России, которая, осознавая малую перспективность «славянского союза» и очевидную несостоятельность своих устремлений в Европу, не хотела терять контроль над своими бывшими колониями — могущими стать для нее к тому же и транзитной территорией в «хождении за три моря», или, в соответствии с гораздо более вульгарным, хотя и вполне соответствующим действительным интересам России, выражением «российского ястреба» В. Жириновского, «броском на Юг». Тем более, что в этом регионе она сохранила значительную долю своих людских ресурсов и развитую экономическую и коммуникационно–информационную инфраструктуру.

Для стран центральноазиатского региона фактор присутствия России может выступить противовесом потенциальной опасности экспансии как со стороны Китая, так и со стороны братьев–мусульман. Внутри же региона в союзе с Россией заинтересован, прежде всего, Таджикистан, не без основания опасающийся территориальных притязаний со стороны становящегося все более перенаселенным Узбекистана. Что же касается Казахстана, этнический состав которого почти наполовину состоит из русскоязычного населения, то он просто обязан строить с Россией компромисно–комплиментарную политику.

Словом, учитывая стяжение разнонаправленных политических и экономических сил и интересов самых разных участников «центральноазиатской интриги», можно утверждать то, что существующее на сегодня хрупкое динамическое равновесие почти наверняка нарушится и что версия Зб. Бжезинского, назвавшего регион «центральноазиатскими Балканами», может стать трагической реальностью уже в самое ближайшее время.

Однако, вопреки прогнозу Зб. Бжезинского, представляется все же, что события в регионе будут развиваться по другим сценариям. Либо регион войдет в пространство новых глобальных рынков с последующей реструктуризацией младогосударственных социально–экономических систем и с передачей не умеющими за себя постоять государствами реальной политической власти в руки крупных транснациональных финансово–промышленных групп, либо пойдет по пути изыскания собственных социально–политических ресурсов с целью создания (реконструкции) устойчивой геостратегической транснациональной целостности.

Первый сценарий даст населению региона реальное (хотя и не столь сильное, как бы ему хотелось) ощущение благосостояния и социальную стабильность, хотя при этом оно превратится в достаточно пассивный объект, испытывающий на себе политическое и экономическое давление (а еще точнее — диктат), связанное с интересами крупных финансово–промышленных групп. К этому надо добавить, что при подобном развитии событий со стремлениями к возрождению национальных языков и культурного наследия в качестве неотъемлемых составляющих национальной самоидентификации этих народов необходимо будет расстаться. Конъюнктура глобального рынка, по определению, предполагает культурную и языковую унификацию как единственную форму коммуникационных связей и информационно–конвенционального взаимообеспечения его субъектов. Это же правило распространяется и на корпус рабочих, ИТР и иных производственных структур, обслуживающих производство и реализацию товарных потоков и услуг.

Таким образом, по мере вхождения стран центральноазиатского региона в глобальные рынки на условиях сырьевых и потребительско–обслуживающих зон, они будут попросту утрачивать перспективу собственного исторического и национально–культурного развития. И это — реальность, которая стоит перед новообразовавшимися государствами не как виртуальное, но как вполне реальное будущее.

Что же касается сценария, связанного с созданием новой геостратегической целостности, то его реализация означала бы выбор диаметрально противоположного вышеизложенному пути национально–государственного развития.

Провозглашение в бывших республиках Советского Востока национально–государственных суверенитетов и начавшийся процесс мучительного отмирания экономических связей и некогда общего для всех информационного пространства означает, на самом деле, не поляризацию межнациональных связей между новыми национально–государственными образованиями. Он скорее иллюстрирует крушение скомпрометировавшей себя в глазах истории большевистской идеи о «пролетариате, не имеющем ни родины, ни нации» и эксплицитно вытекающей из нее ленинской национальной политики.

В тюркоязычном мире бывшего СССР всегда и с пристрастием следили за малейшими изменениями, происходящими в ареале расселения единокровных тюркских народов. Испокон века проживающее на пространстве Пояса Великих Степей, протянувшегося от Саяно–Алтайского нагорья до Северного Кавказа и Крыма, среднего течения Днепра и Нижнего Дуная, тюркоязычное население скорее подсознательно, нежели актуально, ощущало свои интересы при разделе бывшего единого государства. Вот здесь и всплывает силуэт еще одного геополитического образования — Большого Турана.

Археология свидетельствует о сходстве на этих огромных территориях материальных останков эпохи бронзы, скифско–сарматского периода и конца евразийской политической системы Чингизидов. Общеизвестно обилие иранизмов в тюркских и тюркизмов в славянских языках, потому что в течение последних двух веков русский язык оказывал мощное влияние на тюркские и иранские этнические группы, проживающие в рамках бывшего СССР, и потому, что при помощи русского языка большинство коренных народов Центральной Азии (кроме находящихся в подданстве Китая уйгуров, дунган и тибетцев) широко воспринимало международную лексику. Глубокое родство фольклорного и этнографического наследия на территории Евразии также очевидно и показано в ряде непредвзятых исследований, к примеру в «Исторической поэтике» А. Н. Веселовского. Об этом убедительно свидетельствуют также работы кумыка М. Аджи, многообещающие разработки в области евроислама татарина Р. Хакимова, труды казахских авторов — поэта и культуролога О. Сулейменова, социолингвиста Е. Хасенова и историософа А. Акишева, историко–культурологические эссе узбека X. Исмаилова и пр. Наиболее последовательную проработку вопросы славянско–тюркской историко–культурной, а в определенные периоды, частично, политической и экономической общности получили у представителей российской школы евразийства, а также в трудах последнего ее представителя Л. Н. Гумилева.

Упомянутые историко–культурологические исследования объективно выполняют роль катализатора в процессе интеграции дискретных этнокультурных сегментов евразийского региона в возможное целостное социально–политическое образование. К слову, население Большого Турана в разные исторические периоды было, как правило, билингвами и трилингвами, и это обстоятельство не составляло для этнических групп, входящих в его состав, сколько-нибудь непреодолимых для взаимопонимания проблем, как не составляет проблемы и поликонфессиональность тюркоязычных народов всего Евразийского субконтинента. Если же учесть этническую историю последнего, то обращает на себя внимание то обстоятельство, что он сложился и существовал как процесс активного и взаимообусловленного взаимодействия внутри сложносоставного конгломерата племен и народов, проживающих в регионе, полностью или частично объединенного в рамках обширного государства имперского типа, каковыми были Тюркский каганат, держава Чингисхана или Золотая Орда, ее политический правопреемник Российская империя, а в последующем СССР. Что же касается выбора языка межэтнического общения, то он также не имел решающего значения.

Скажем, «Слово о полку Игореве» изобилует тюркизмами, а по своему содержанию и поэтике является неким славяно–тюркским историко–культурным феноменом. В этом контексте версия О. Сулейменова, высказанная им в скандально известной «книге доброжелательного читателя» — «АЗ и Я» о совместных тюрко–славянских корнях «Слова...», звучит гораздо более убедительно, нежели контраргументы его оппонентов. К этому же ряду примеров можно отнести и тот, никем из литовских национал–радикалов не отрицаемый факт, что государственным языком Великого княжества Литовского был древнерусский язык. Это обстоятельство подтверждает высказанное Л. Н. Гумилевым предположение об определенной, хотя и отнюдь не всегда, но часто наблюдаемой нейтральности языка по отношению как к этнопсихологическому стереотипу отдельного человека, так и к идее национальногосударственного единства определенного полиэтнического государственного образования.

В контексте сказанного по-иному видится и содержание категории «нация» в применении ее ко всем национальным образованиям, проживающим в евразийском ареале, в том числе (и прежде всего), к русским. Что бы ни говорили на этот счет нынешние национал–радикалы, факты свидетельствуют в пользу того, что доминантой русского народа всегда выступали не этнопсихологические признаки, а, прежде всего, державная идеология. Это подтверждается хотя бы тем, что в периоды ослабления власти Кремля в провинциях тут же усиливались сепаратистские настроения. Возникновение (хотя бы и эфемерно, в голове) идей о Дальневосточной или Сибирской Республиках с атрибутами собственной идеологии, а еще в большей степени — с этно– и историко–культурными концепциями (Потанин, Ядринцев, периодика Дальнего Востока и Южной Сибири в период конца XIX — начала XX вв.) — неопровержимое тому свидетельство А вот факт из области курьезов. Как свидетельствуют социологи, последний «демографический взрыв» у народов Крайнего Севера произошел на излете СССР по причине добровольной (!!!) замены записи о своей национальной принадлежности в документах некоторой частью русских из–за незначительных социальных благ, направленных правительством страны в помощь представителям малочисленных народов региона...

Таким образом, можно с полным на то основанием утверждать, что характер и направление центробежных сил в бывшем СССР был во многом спровоцирован малопривлекательной в их глазах большевистской идеологией, ведущей к культурной энтропии буквально всех этнических образований страны. Именно это обстоятельство инициировало республики Балтии, Южного Кавказа, Беларусь, Украину и Молдову на «побег» из некогда единого для всех пространства социалистического сообщества. Это же обстоятельство создало объективные предпосылки для выхода из СССР и республик Центральной Азии (хотя, если уж быть до конца точным, их оттуда вытолкнули прозападно ориентированные российские политики и экономисты). В последующие годы энергия распада по «закону домино» распространилась на национальные окраины России: Чечня, отчасти Дагестан, Татарстан и Башкортостан. Подобные настроения ощущаются в Бурятии, Саха–Якутии, Калмыкии, Туве, а также в некоторых крупных, богатых ценными на мировом рынке природными ресурсами административно–хозяйственных регионах некогда «единой и неделимой».

Значит ли это, что начавшийся на просторах СССР на рубеже 1980–1990 гг. центробежный процесс стал необратимым?..

Этого варианта развития событий нельзя отрицать. Однако не следует исключать и возможности того, что огромная биосоциальная масса проживающих в этом суперрегионе этнически не самоидентифицированных народов (включая и тех, кто называет себя именем прилагательным «русский»), находится сегодня в состоянии временной растерянности перед альтернативой: либо консолидироваться в единую политическую нацию, либо стать объектом финансово–экономических интересов между участниками глобальных рынков, либо все же найти в себе силы для межэтнического объединения. Объективные предпосылки и интеллектуальные ресурсы для развития процессов в направлении создания единой политической нации, могущей выстоять перед натиском глобальных рынков, несущих неизбежную этническую унификацию, пока еще далеко не исчерпаны. Выходит, что выбор исторического пути развития для народов, населяющих евразийский субконтинент, расположен в диапазоне, который можно определить как иллюзию реальности или же — как реальность иллюзии, выступающей в качестве превращенной формы качественно нового контекста будущего.