Глава 1

Меня зовут Дэнни Орчард. Должно быть, вы меня знаете. Недавно я написал книгу – воспоминания о том, как я побывал в состоянии клинической смерти. Удивительно, но с момента появления на прилавках книга попала в топ-листы и стала бестселлером. Ее перевели на двадцать семь языков, и даже спустя четырнадцать лет я все еще замечаю в подземке людей, читающих ее. Однако никогда не представляюсь им и не говорю, что это мое произведение.

Это придает мне некоторую значимость. Эксперт по состоянию небытия. Знаменитость третьего сорта, вроде тех, кого приглашают для выступления после званого ужина на съезде дантистов или на вечеринке, посвященной сбору пожертвований, и кто стоит дешевле, чем звезда Суперкубка, зато рассказывает интереснее, чем сенаторы в отставке. Все помнят то место из моего выступления в передаче «60 минут», когда я показывал часы «Омега», принадлежавшие моей матери и служившие, как сказано в книге, доказательством существования того света, а Морли Сафер при этом, похоже, полностью со мной соглашался.

Моя книга смогла положить начало еще одной инициативе, а именно: она привела к созданию общества «Жизнь после смерти» – объединения тех, кто побывал за гранью нашего бытия и вернулся обратно. Вы себе представить не можете, как нас много таких. Последний раз я насчитал с десяток отделений этого общества по всей Северной Америке и целую кучу филиалов в Европе и Азии. И все они собираются раз в месяц, чтобы обсудить воздействие посмертного опыта на их жизнь, их верования, работу, семейные отношения. Обычно они собираются в дешевых унылых помещениях: церковных консисториях, конференц-залах отелей, в казенных центрах местных общин. Это немного похоже на собрания общества «Анонимных алкоголиков», только с выпивкой.

Мне все время предлагали стать гостем на одном из таких собраний – от Майами до Торонто и от Амстердама до Лос-Анджелеса. Иногда я соглашался, если обещали прилично заплатить, но чаще отказывался, ссылаясь на то, что занят по горло «работой над новым проектом». Врал, конечно. Дело в том, что я приобрел намного больший опыт, чем душещипательные воспоминания об ангелах, принимавших образ духовных наставников, или несказанное чувство радости, которое некоторые испытывали при виде своих близких, покинувших этот мир, а теперь представших перед ними в лучезарном сиянии и советовавших ничего не бояться.

Потому что не всегда это бывает именно так.

Иногда бояться следует.

И все-таки у меня была привычка, от которой я не мог избавиться. Как некоторые люди каждое воскресенье повязывают галстук и посещают церковь, я регулярно посещал ежемесячные собрания бостонского отделения «Жизни после смерти». Я садился позади всех и почти не разговаривал с другими, да и они старались лишний раз меня не беспокоить, поскольку у всех уже имелись потрепанные экземпляры моей книги, и даже с автографом автора.

– А зачем ты вообще приходишь? – как-то спросил меня Лайл Кирк, председатель нашего филиала. Перед этим он бросил на стойку бара двадцатидолларовую купюру и заказал пиво, которое мы имели обыкновение частенько попивать после наших заседаний.

– Зачем появляться, если тебе нечего сказать?

К своему удивлению, я сказал ему правду:

– Потому что вы единственные мои друзья.

И тут же мне пришла мысль, которую я не стал озвучивать:

«Хоть вы и не друзья на самом деле».

Лайл неплохой парень, даром что подрядчик из Ревира, специализирующийся на продаже водосточных труб, и к тому же тихий алкоголик; нос на его лице смотрелся, как подрумяненная кукурузина из попкорна. Его рай был несколько необычным. Там он блаженствовал, катаясь по травке, подобно грудному младенцу, у которого домашний песик слизывает с животика пролитое яблочное пюре.

– А-а, ну, каждому свое. – Он пожал плечами.

Как-то раз, месяца четыре назад, я сидел в уголке банкетного зала в одном камбоджийском ресторанчике на Бикон-стрит. Примерно с десяток или около того «возвращенцев с того света» расположились на стульях перед кафедрой, у которой были установлены хрипящие микрофоны. Микрофоны были включены без особенной нужды, так что голоса разносились по всему помещению. И о чем же болтали посетители? Главным образом о всякой потусторонней чепухе. Пересказывали свои сказки о сверкающей Вечности. Плавание под парусами с мамой. Прогулка рука об руку с умершим мужем по пляжу. Матч по американскому футболу, и каждый раз отчаянный бросок через все поле достигал цели. И когда Лайл спросил, не желаю ли я выступить, я, как обычно, отказался – отговорился тем, что просто хотел предложить помощь. Однако эти люди не нуждались в поддержке. Им хотелось спокойно прожить и состариться в своей теперешней жизни прежде, чем она будет у них забрана, и единственное, что им тогда останется, – «прогулки по пляжу».

Лайл собрался было закрывать собрание, как вдруг поднялась рука.

Пожилая женщина сидела прямо напротив меня; от ее платья веяло затхлостью, оно явно долгое время находилось в плохо проветриваемом гардеробе. Женщина поинтересовалась, есть ли у нее еще время рассказать свою историю. Лайл ответил, что всегда есть время для любого, кто «знает то, что знаете вы, дорогая».

Она вышла вперед не сразу. И не похоже, чтобы причиной ее неторопливости была подагра. Скорее, в глубине души эта дама и не хотела никуда выходить. Когда она повернулась к залу, мы увидели, что это не стеснительность. Ей понадобились неимоверные усилия, чтобы пересечь пространство от своего приставного стула до подиума и стать перед нами, поскольку отчетливо было видно, что женщина напугана.

– Меня зовут Вайлет Григ. Мой опыт несколько отличается от того, что испытали вы, – сказала она.

Пока она говорила эти два предложения, с ее лица пропали все краски, и только румяна проступили на щеках, словно багровые пятна от пощечин.

– Наш отец… – не сразу заговорила она и снова надолго замолчала.

Я было подумал, что она собирается прочитать «Отче наш», и даже опустил глаза долу, чтобы присоединиться к ней, но тут она продолжила:

– При жизни наш отец был тем, кого все называли «добрый человек». У него было именно такое лицо… Он так смеялся по-доброму… Он был семейным доктором в Скаухигане, где мы росли, – это значит, привозят детишек, каждому таблеточка. «Ваш папа очень добрый», – говорили нам. Но что, черт бы их всех побрал, они про него знали?

Последнюю фразу она выкрикнула в микрофон. Тот в ответ захрипел, после чего жутко зафонил.

– Как можно отличить доброго человека от плохого, если не живешь с ним, если тебе не нужно ему доверять? – продолжила она, когда микрофон угомонился. – «Добрый человек». Это же все было притворством! «Я просто поднимусь наверх пожелать спокойной ночи девочкам», – говорил он. И наша мать ни разу не остановила его. Только мы с моей сестрой… знали, кто он на самом деле.

Женщина сделала движение, и мне показалось, что она собирается возвратиться на свое место, но она лишь отступила назад и дернула головой, словно отгоняя помрачение или внезапный озноб. Когда же она опять заговорила, ее голос понизился до тревожного хрипа.

– Год назад я пыталась себя убить. Но самоубийство – это грех. Об этом говорят умные книги. Это – закон.

Один из «возвращенцев» встал и направился к выходу, показав на часы, давая понять, что спешит куда-то еще.

– Я умерла и покинула наш мир, – продолжала Вайлет Григ, глядя поверх наших голов на входную дверь, как будто ждала, что туда кто-то войдет. – Я была перенесена в такое место, где снова и снова происходило самое ужасное из всего, что я знала. Казалось, что вечность решила, что еще не свела все счеты со мной. Я возвратилась. И теперь я все время вижу его. И слышу. Где бы я ни пыталась спрятаться, он «поднимается наверх». Куда бы я ни шла, он следует за мной.

На лбу у нее выступили капельки пота. Костяшки пальцев, которыми она впилась в края кафедры, побелели, и мне показалось, что сейчас дерево захрустит в ее ладонях, словно сухой крекер.

– Я засовываю стул в дверную ручку, запираясь в комнате, запихиваю под щель у порога подушки, лишь бы не видеть тень от его ботинок. Я снова чувствую себя ребенком. Лежу в постели. Стараюсь не шевелиться, не дышать. Смотрю, как он ходит туда-сюда, будто ищет ключ, чтобы отворить дверь. И иногда находит…

Лайл оглянулся на присутствующих, и на его лице застыла вымученная улыбка, словно он просил извинить его. Одна из люминесцентных ламп неподалеку от кафедры начала моргать, отчего лицо женщины за кафедрой приобрело восковую неподвижность античной статуи.

– Моя сестра говорит, что это привидение. Но я знаю, что это не так. Это иное. Это больше, чем просто призрак.

Вайлет Григ с такой силой тряхнула кафедру, что сидевшая прямо перед ней дама испуганно отодвинулась вместе со стулом. Затем Вайлет Григ внезапно замерла. Ее глаза уставились на что-то у двери за моей спиной. На что-то, чего я не увидел, обернувшись посмотреть.

– Когда я умерла, а потом… возвратилась, то притащила с собой своего отца, – прошептала она. – В отличие от всех вас, когда я покинула этот мир, то пошла другим путем. Я попала вниз. И этот… человек, этот подлый сукин сын обхватил меня своими грязными руками за шею и выбрался наверх на мне!

И тут она упала.

Даже несмотря на то, что сидел я дальше всех, я успел к ней первым. По пути отшвыривая одни стулья, перепрыгивая через другие.

К тому моменту, когда я стал перед ней на колени и просунул руку ей под голову, Вайлет Григ начала приходить в себя. Взгляд женщины стал осмысленным, и я заметил, что весь ее гнев куда-то улетучился. Остались только дрожь в теле и слабость.

– С тобой все будет хорошо, Вайлет, – сказал я. – Ты просто немного оступилась, вот и все. Сейчас все будет отлично.

Она посмотрела на меня, и мне стало понятно, что сюда, на эту встречу с «возвращенцами», ее привела последняя надежда. И прямо сейчас эта надежда исчезла.

Я чувствовал, что знаю также еще кое-что.

Это был ее отец – тот, кого Вайлет Григ видела возле двери у меня за спиной.

После прибытия «Скорой помощи» она, пока ее везли на каталке до автомобиля, не отпускала мою руку. А потом мы с Лайлом решили заглянуть в «О’Лири», где он заказал нам по двойной порции виски.

– Спасибо, что пришел сегодня, – сказал он, чокаясь со мной, и виски колыхнулся над нашими пальцами. – Извини, что так получилось в конце. О господи!

– Она не виновата.

– Ясное дело, нет. Но эти особы… Я думаю о посетивших преисподнюю. Их больше, чем «возвращенцев с того света», представляешь? Они только и стремятся испоганить настроение.

– Демоны всегда этим занимаются.

– Святые угодники, Дэнни! Ты ей веришь?

– Я образно говорю, в метафорическом смысле…

– Да ну? А вот она, похоже, была уверена в том, что говорит правду.

Лайл поднял вверх указательный палец, показывая бармену, что желает повторить заказ.

– А как насчет тебя? Ты же эксперт, – продолжал он. – Ты мужик. Что ты знаешь обо всей этой ерунде?

– Ничего особенного на самом деле. Но я размышлял об этом не раз. А кто – нет?

– Да уж, пожалуй, – хмыкнул Лайл, не испытывая удовольствия от того, куда вдруг все зашло.

– Просто последи за моими мыслями пару секунд. Смотри, большинство из тех, кто побывал в состоянии клинической смерти, имеют позитивный опыт, правильно? Или, может, сталкивались с чем-то загадочным, непостижимым. Ну, в худшем случае испытывали некоторое беспокойство. «Иди к свету» против «не иди к свету». В конце концов, какая разница?

– В итоге свет все равно забирает нас.

– Верно. Свет ждет практически всех. Но есть и те – не очень много, но кое-кто вроде той сегодняшней Вайлет, – кому довелось побывать там в не очень приятной ситуации.

– Потому что они попали в Другое Место.

– Ты сам это сказал. Как они его описывают?

– Для всех оно разное. Вообще каждый из нас должен найти свое место.

– За исключением тех случаев, когда эти места плохие.

– Наихудшие, – кивнул он. – В тот момент, когда это дерьмо падает на них, они идут по разным путям. Кому-то причиняют боль, а кто-то сам совершает зло.

– Заметил еще какие-нибудь признаки у них?

– Дай подумать. – Лайл подпер щеку большим пальцем, но тот соскользнул, и мой собеседник снова положил ладонь на стойку бара. – Почти всегда что-то происходило, когда они были маленькими. Место, где они были напуганы больше всего. Школьная раздевалка, подвал у дядюшки, ночное купание с мамой, из которого мама не вернулась. Почти всегда они даже не могут говорить об этом.

– А я предполагаю, что и на наши встречи приходят очень немногие из них.

– Если даже они приходят, то не больше одного-двух раз. Могу тебе гарантировать, что в следующем месяце мы Вайлет Григ не увидим.

– Почему?

Вместо ответа Лайл склонился над своим бокалом и, не поднимая его со стола, потянул виски.

Затем мотнул головой, прислушиваясь к тому, как обжигающее спиртное растекается по пищеводу, и ответил:

– Люди вроде них… То, что они увидели, для них слишком тяжело. И они понимают, что не могут разделить этот опыт с другими членами группы. Я хочу сказать, что мы пытаемся их понять и принять. Только из нас такие помощники… Мы же все болтаем в один голос: «Небеса велики и прекрасны и ждут нас всех! Ой, извините, кроме… вас. Вы – пошли в задницу». Не очень ободряет, знаешь ли.

Я сделал вид, что заинтересовался футбольным матчем, который транслировался по телевизору. А Лайл вдруг спросил:

– Почему ты заговорил обо всем этом? Знаешь кого-нибудь, кто побывал там же, где и Вайлет?

– Нет, вовсе нет! – солгал я. – Просто собираю материал для своей следующей книги.

Лайл Кирк, конечно, может напиваться в одиночку и иногда производит впечатление немного чокнутого, но он неглупый парень.

– Жду не дождусь, чтобы почитать, – кивнул он.

 

Глава 2

Мы с сестрой умерли в день, когда нам обоим исполнилось шестнадцать.

Мы были близнецами, хотя при первом взгляде на нас вы вряд ли догадались бы об этом. Эшли обладала осанкой танцовщицы, и в каждом ее жесте читалась уверенность, будто все ее действия были частью утонченного, но властного перформанса, предназначенного собрать всех вокруг и заставить смотреть. Я, напротив, старался спрятаться за длинной челкой, опускавшейся ниже глаз, а когда входил в помещение, сразу искал ближайший угол, предоставляя своей сестре право находиться в центре внимания. Если бы вы познакомились с нами раньше, то сказали бы, что жизнь сделала свой совершенно отчетливый выбор в пользу одного близнеца за счет другого. И когда смерть пришла за нами, она выбрала Эшли вместо меня, сжала ее в своих объятиях, а меня отвергла и выбросила обратно в мир, который стал мне незнакомым, потому что в нем больше не было сестры.

До того дня, когда нам исполнилось шестнадцать, мы всю свою жизнь жили в одном и том же доме. Самом лучшем доме на одной из лучших улиц Ройял-Оук. Впрочем, в обоих случаях это было верно лишь отчасти. Местных жителей называли «роялистами» (потому что мы именовали свой район просто «Ройял»), а местные бизнесмены, рекламируя свою продукцию, использовали слоган «Будь лоялистом к роялистам». Ройял вообще был очень приятным районом, не менявшимся в своей скромной сдержанности; здесь не было чудовищных модерновых памятников, магазинов известных торговых сетей или новых пригородов, протянувшихся на многие мили вдаль от Детройта. Большинство семей, среди которых мы росли, принадлежали к золотой середине среднего класса, умевшей профессионально переживать взлеты и падения, и к немногим мелким торговцам, предпринимавшим все что можно, чтобы перебраться к северу от 8-й Мили. Однако по сравнению с большинством соседей мы были особенными. Не из-за денег, а потому, что у нас была Эш. Девочка, которая, как все говорили, могла стать моделью, актрисой, а может, когда-нибудь и президентом Соединенных Штатов.

Эшли Орчард являла собой величие Ройял-Оук. Эшли с великолепными отзывами педагогов и отличным табелем успеваемости, занимающая самое высокое место в почетном списке выпускников, удостоенная в обзоре «Детройт Фри Пресс» отдельной оценки за «восхитительную сцену» в пьесе «Тайны Тихого океана», поставленной в старшей школе Дондеро. Причем в настоящей, обычной жизни она всегда была только Эш.

Прекрасная Эш! И все же красота ее была того сорта, когда хочется сказать: «Она великолепна, но…»

Наш отец о подобной красоте говорил: «угрожающая». Черты лица Эшли, пропорции тела, все ее внешние данные, взятые по отдельности, были чрезмерно прелестны, но если брать в целом, то она казалась инопланетянкой, продуктом генетической мутации – чрезмерно широко расставленные слишком голубые глаза, поразительно длинные конечности и пальцы.

Увидев нас вместе с Эш, вы бы непременно решили, что перед вами счастливая семья. Однако стены нашего дома на Фарнум-авеню скрывали одну тайну. Мои отец и мама, а также я совершенно точно сознавали, что с нами живет чудовище, пусть даже фотогеничное и прекрасно образованное. Мы опасались ее, но ничего не могли с этим поделать, поскольку она была всего-навсего девочкой, одной из нас, и носила нашу фамилию.

Поэтому каждый старался решить проблему по-своему. Отец скрывался от нее на работе, уходя утром как можно раньше и возвращаясь все позже и позже по вечерам. Он работал управленцем в офисе «Дженерал Моторс», расположенном в центральной башне центра «Ренессанс», где компания арендовала один этаж у отеля «Детройт Мариотт», занимавшего все остальные 72 этажа. Из окон на 42-м этаже открывался вид на реку, и с этой высоты отец мог видеть вдали Канаду и табачные плантации на ее территории. За год до гибели Эш он пару раз в неделю даже оставался ночевать на работе и спал на диване в кабинете. Прятался.

Наша мать, по ее собственному определению, была «домохозяйкой». Однако в действительности она больше протестовала против постылой обыденности, и протест ее выражался в том, что она, заткнув уши, могла спать целыми днями, пить без удержу шерри с утра до вечера, а к тому моменту, когда мы переступали порог дома после школы, превращалась в зомби, нализавшись шардоне. Иногда я находил ее в бессознательном состоянии под кроватью или на цветочной клумбе в садовых перчатках, с ножницами для обрезания веток или поливочным шлангом в руках. Однажды я обнаружил ее в ванне, наполненной холодной водой. Мать была жива, хоть и не подавала признаков жизни. Она оказалась на удивление тяжелой, когда я попытался совершить невозможное: вытащить ее из ванны, одновременно стараясь не прикасаться к ее обнаженному телу. В конце концов мы оба рухнули на банный коврик.

– Спасибо, Дэнни, – сказала она, когда наконец смогла говорить, после чего, придерживаясь за стены и стараясь сохранить чувство собственного достоинства, удалилась в свою комнату. – Эт-то был-ло благородно с твоей стороны.

Она умерла за два года до смерти Эш. «Несчастный случай» – так назвали это происшествие, когда обнаружили, что она в очередной раз напилась и захлебнулась в ванне. Собственно, не было нужды искать других объяснений. Папа в тот день поздно пришел с работы и нашел ее. Жена смотрела на него широко раскрытыми глазами из-под воды.

Ее мучила не банальная депрессия, которая иногда наблюдается у жителей городских окраин, она страдала от ужаса и старалась избавиться от него единственным доступным ей способом. А еще причина заключалась в знании того, что лежит в основе этого страха, и ожидании, что мы тоже заметим его и поможем преодолеть. Думаю, мама испытывала чувство вины. Раскаивалась, что именно она помогла Эш явиться в этот мир.

А что такого делала Эшли? Почему собственная мать могла желать, чтобы эта девочка вообще не родилась?

Дайте я вам кое-что расскажу. Это будет такая совсем короткая и жутковатая история.

Однажды зимой, когда нам с Эш было по двенадцать лет, после внезапных заморозков выдался яркий, солнечный день: тающий снег на мокрых улицах, звон капели с карнизов, знакомо? Уже на следующее утро мороз вернулся. Тротуары и проезжая часть превратились в настоящие катки. А на каждой крыше повисли длинные и острые, словно копья, сосульки.

– Прямо как зубы чудовища! – сказала Эш, увидев их.

Когда мы вернулись из школы, сосульки еще висели, но прогноз погоды обещал потепление в течение недели.

– Надо сохранить хотя бы одну, – сказала Эш. – Они слишком красивы, чтобы просто умереть.

Она заставила меня принести стремянку. Когда я вернулся, она указала на сосульку, которую выбрала, и приказала забраться на лестницу и достать ее.

– Будь осторожен! Не сломай! – В ее голосе звучала такая неподдельная тревога за ледышку, какой я никогда у нее не слышал в отношении людей.

Когда я передал сосульку Эш, она бережно взяла ее на руки, словно ребенка, и понесла в гараж, где запрятала в морозильнике под пакетами со свиными отбивными.

Прошло несколько месяцев. Как-то по весне мы с нею вдвоем смотрели что-то по телевизору – полицейский боевик, в котором убийца использовал ледяные пули, чтобы прострелить череп своей жертвы. В луже крови, оставленной на полу, на месте убийства были найдены лишь капельки воды, что озадачило детективов. «Лед! – воскликнул обвинитель в ходе процесса. – Лед практически невозможно обнаружить!» Той ночью, отправляясь спать, Эш напевала эту строчку, словно припев из любимой песенки.

После той передачи я заметил, что она никогда не упоминает о сосульке, как, впрочем, и я. Хотя не было ни дня, чтобы я не думал об этом куске льда. Я представлял жгучую боль, которую испытаю, когда острая ледышка войдет мне в горло, пока я сплю. Ждал, что открою среди ночи глаза и увижу сестру, стоящую надо мной и держащую обеими руками сосульку, словно осиновый кол. И ее лицо при этом превратится в бесцветную маску (как это происходит всегда, когда она не притворяется), которая как раз наиболее полно отражает ее внутреннюю суть.

Затем пришло лето. Наступили долгие тягостные дни ожидания чего-то, что неотвратимо должно случиться.

И это случилось.

Я вышел во двор и направился в гараж в поисках какой-то ерунды, а вместо этого обнаружил собаку. Несколькими неделями раньше отец принес из службы помощи бездомным животным молодого лабрадора. Очередной жест, чтобы соответствовать норме.

Эш тогда все время слушала «Секс Пистолз», поэтому назвала щенка Сидом в честь Сида Вишеса.

День стоял жаркий, и вокруг тела Сида уже жужжали толстые синие мухи, словно искали, как бы залезть ему под кожу. Их привлекла кровь. Красная, густо-глянцевая, еще не запекшаяся. Она вытекала из глазницы собачьего черепа. Самого глаза не было…

Оскаленная морда щенка казалась улыбающейся. Словно он выполнил команду «Лежать!» или «Замри!», а теперь ждал, что ему скомандуют вставать.

Вокруг его головы растеклась лужа розовой воды. Я опустился на колени и дотронулся до лужи.

Все еще ледяная.

Одновременно с прикосновением родилась мысль, и она была озвучена, но не моим голосом, а голосом сестры.

– Это никогда не кончится…

От нее пытались избавиться.

Конечно, самой Эш они это преподнесли иначе. Это называли «великолепной возможностью».

Вообще-то родители не могли себе позволить обучать нас в частной школе типа Крэнбрука, но отец сказал, что дело стоит того и неважно, во сколько нам это встанет. А Эшли он сказал, что для нее это «шанс изменить жизнь».

Нам тогда было тринадцать.

Я помню, как отец вез нас с сестрой в Блумфилд-Хилс, где мы должны были ее оставить. Я сидел впереди, Эш – сзади. Она не сопротивлялась, не спорила. Слез расставания не было ни с ее стороны, ни с нашей. Она просто сидела и смотрела на мелькающие за окном зеленые домики нашего пригорода, как они сменяются другими районами, более роскошными, и в уголках ее губ играла затаенная улыбка. Словно это была ее идея поехать учиться в другую школу.

После того как ей показали ее комнату, она закрыла за нами дверь без единого слова. А потом я отчетливо почувствовал, как неторопливо шагавший рядом со мной отец с трудом удерживается, чтобы не побежать к машине.

Отец повез меня к себе в офис. Мы проехали по Вудворд-авеню и через весь Детройт к центру «Ренессанс». Отец сказал, что ему нужно забрать у себя в кабинете какие-то документы, но на самом деле он просто не торопился домой, а хотел продлить ощущение праздника. Нас было только двое – я и он. Мы подшучивали друг над другом, папа рассказывал о своей молодости истории, которых я от него никогда не слышал. И вокруг нас сверкал огнями прекрасный город.

Я не уверен, что кто-то действительно думал, что это сработает. Однако в течение трех месяцев Эшли отсутствовала, она была где-то там, по дороге на Блумфилд-Хилс, и что-то вроде покоя снизошло на наш дом. Своеобразный курс реабилитации для ветеранов – мы трое были ранены, но с каждым днем нам становилось все лучше, мы набирались сил. Я обрезал волосы, и теперь всякий мог видеть мои глаза. Мама стала меньше пить. И даже попробовала приготовить биф «Веллингтон», его рецепт она нашла в кулинарной книге Джулии Чайлд, к которой не прикасалась много лет. Это осталось самым вкусным воспоминанием в моей жизни.

Иногда я думал о сестре и напоминал себе, что Эшли никогда не делала мне прямого зла. Угрозы, манипуляции, запугивание – это да. Но со мной она никогда не вела себя так, как с остальными. Я был единственным, кого она щадила, кого допускала к себе; просто она не умела любить. И когда я рассуждал обо всем этом, ощущение счастья моментально уступало чувству стыда. Но все-таки жизнь без сестры дарила свободу, открывала безграничные горизонты, и я только сильнее желал заглянуть за них как можно дальше.

А потом я однажды пришел домой из школы и увидел отца. Он стоял посреди кухни с багровым лицом и молча читал письмо. Рядом на полу валялся конверт с печатью школы Крэнбрук, и я понял, что Эшли дома, что мы никогда не попытаемся снова отправить ее назад, а за первую свою попытку избавиться от нее мы все будем наказаны.

Ее исключили из школы. Это все, что отец сказал по этому поводу, хотя в письме содержалось значительно больше информации. Перечислялись специфические проступки, которым не нашлось названия. Пока отец все это читал, выражение его лица менялось на глазах. Черты осунулись, оно помертвело.

Отец закончил чтение, сложил письмо несколько раз – так, что получился прямоугольник размером не больше визитки. И покинул дом, сжимая письмо в руке.

Когда я поднялся по лестнице, дверь в комнату Эш была открыта. Это означало приглашение зайти, что случалось крайне редко. Она сидела на краешке кровати и спокойно что-то записывала в свой дневник.

Почувствовав мое присутствие, Эшли подняла на меня глаза. На ее губах появилась недовольная гримаса. Веки накрашены так, что тени больше напоминали синяки. Она моргнула и произнесла:

– Скучал без меня?

 

Глава 3

После неудавшегося эксперимента с Крэнбруком наша семья продолжала или, по крайней мере, пыталась жить как прежде. Проще говоря, мы жили с обостренным предчувствием «по-настоящему плохих событий», которые, как мы знали, скоро произойдут.

За месяцы, пока мы с Эш взрослели, наши различия стали еще более глубокими. Моя нелюдимость превратилась в состояние хронического перформанса – своеобразную форму ухода от действительности, вроде той, которую мы наблюдали однажды в телепередаче, когда индийский мудрец забрался в пластиковый ящик и оставался там несколько дней, ни с кем не разговаривая и не двигаясь. Что касается Эш, то ее очарование и привлекательность для окружающих только усилились, а внутреннее бессердечие, заметное лишь нам, обострилось. Это ни в коем случае не было следствием пубертатного возраста. Она не взрослела в общепринятом смысле. Она становилась кем-то еще. И хотя мама, отец и я никогда открыто не обсуждали, что происходит с Эш, думаю, мы все трое смутно, с нарастающим ужасом представляли, какие нечеловеческие формы это может принять.

Когда умерла мама, стало еще хуже.

Наш отец, вернувшись с работы, обнаружил маму в ванне без признаков жизни и перед смертью явно принявшую значительную дозу спиртного. В день ее похорон, после погребения, сестра попросила меня зайти к Брэндону Оливеру, парню, с которым она тогда встречалась, и проводить ее потом домой. В любом случае это была странная просьба, в особенности учитывая, что всего пару часов назад, утром, мы стояли перед ямой на кладбище Вудлон и смотрели, как в нее опускают нашу мать. Но это же моя сестра! Никаких предрассудков, никаких сожалений и печалей. Все, на что она оказалась способна, так это принять образ девочки с дрожащими губками, как будто собиравшейся «вот-вот расплакаться». Затем она бросилась к арендованному лимузину и помчалась, чтобы позвонить Брэндону и убедиться, что тот дома и желает повидаться с ней.

Был дома. И желал.

– Дэнни, сможешь зайти попозже к Брэндону? Мне надо поговорить с тобой кое о чем, – сказала Эш, навела земляничный блеск на губы и шагнула через порог. Ее слова не были просьбой. И я знал, что она не собирается мне ничего говорить, она хочет что-то показать.

Вскоре после пяти часов я подошел к дому Оливеров на Дерби-авеню и нажал на дверной звонок в полной уверенности, что мне никто не ответит. В свои семнадцать лет Брэндон был старше всех парней, с которыми тусовалась Эш: старшеклассник с квадратной челюстью, капитан баскетбольной команды, обладающий физическими данными для того, чтобы в следующем году выступать за клуб «Огайо», и известный своими успехами среди девчонок. Это был тип того агрессивного, язвительного, самоуверенного парня, который ни в чем не сомневается и, совершая что-то, не задает вопросов. Он не очень часто нарушал закон, но лишь потому, что в нашем мире сам представлял собой этот закон.

Учитывая, что машина родителей Брэндона отсутствовала, все вышесказанное означало, что они с Эш, скорее всего, где-то в доме. Наверняка он в эту минуту мурлыкает с нею в одной из тех комнат с зашторенными окнами. И, уж конечно, он не обратит внимания на дверной звонок, пока занят.

Я задался вопросом, зачем, собственно, Эш пригласила меня сюда. И едва я об этом подумал, как внезапно, впервые за день, на меня обрушилась настоящая печаль. Осознание того, что мама ушла навсегда, накрыло удушающей пеленой; я чуть не задохнулся и перестал видеть окружающее. Я схватился за перила, зажмурился и стоял так некоторое время, пока снова не смог видеть улицу, деревья на ней и все остальное. Только тогда я повернулся к дому Оливеров и увидел за декоративным стеклом входной двери размытый, яркий свет в холле. И еще звук. Низкий гул работающего механизма.

Эш что-то говорила о том, что у папаши Брэндона за домом в гараже есть мастерская. Направляясь туда по дорожке, я пытался размышлять. Если я знаю, что там есть мастерская, значит, сестра хотела, чтобы мне это стало известно. Даже вывод, который неизбежно за этим следовал, – если я собираюсь заглянуть туда через окно, значит, она этого хочет, – не остановил меня. Я взялся за ободранную раму и почти прижался носом к оконному стеклу, стараясь разглядеть, что происходит внутри.

Сначала показалось, что эти двое танцуют.

Обхватив друг друга, они словно покачивались в такт медленной песне, которую я не мог слышать. Эш прижималась щекой к груди парня, а он изгибался над ней вроде вопросительного знака. Но это не было танцем. Тем более на Брэндоне не было рубашки. И их движения скорее напоминали единоборство: он пытался повалить мою сестру на пол, где вместо матраса валялась его куртка с капюшоном, а она старалась удержаться на ногах, упираясь Брэндону в грудь и одновременно притягивая его к себе рукой, как будто собиралась поцеловать в губы.

Не поворачивая головы, Эш бросила взгляд на окно. И увидела меня.

По выражению, мелькнувшему в ее глазах, я сразу понял две вещи. Во-первых, она ждала, пока я появлюсь именно там, где на тот момент находились они с Брэндоном. И теперь она могла начинать действовать.

И второе – прямо у нее за спиной стоял готовый к работе станок. Ленточная пила.

– Какая острая! Как зубы!

Я услышал ее голос, каждое слово, прозвучавшее за мгновение до этого и эхом отозвавшееся во мне. Эшли страстно вздохнула, и Брэндон не мог не почувствовать жар ее дыхания. Притворно-испуганного, притворно-влекущего. Но возбуждение ее было настоящим.

– Ты не включишь ее, Брэндон?

Я видел, как он поцеловал сестру, и она изогнулась и подалась ему навстречу. Глаза у нее были закрыты. А взгляд его широко распахнутых глаз напоминал взгляд совы, наблюдающей за своей маленькой, обреченной жертвой, копошащейся где-то внизу, в траве. Он безучастно смотрел на то, как Эш взяла его руку в свою ладошку и направила прямо к матово поблескивающей поверхности станка, над которой легкой дымкой равномерно металось полотно пилы.

Все произошло стремительно, но все же недостаточно быстро.

У Брэндона хватало времени на то, чтобы увидеть, что происходит, и избежать угрозы. Он мог успеть отдернуть руку, отпрыгнуть и заорать, какого черта моя сестра вытворяет. Но вместо этого он (и я тоже) наблюдал, как Эшли положила его ладонь на гладкую поверхность станка и направила его широко расставленные пальцы к лязгающим зубцам.

Если он и закричал, то я не слышал этого. Помню только, что прежде, чем я побежал прочь со двора, прежде чем я услышал свой собственный вопль, Эшли открыла глаза. Она хотела убедиться, что я видел все.

Но не жестокость произошедшего поразила меня, не она была важнее всего, и не зрелище того, с какой легкостью лезвие отделило два пальца от кисти Брэндона Оливера, и даже не то, что брызнувшая, словно из сопла, кровь застыла на стене в форме сердечка от «валентинки», а то, как моя сестра заставила его проделать это над собой. Он не сопротивлялся, не протестовал. Казалось, Брэндон наблюдал за происходящим с таким же напряженным любопытством, как и я. Впоследствии его родителям сказали, что это был несчастный случай; с ним расторгли контракт на выступления за «Огайо». Потом я еще несколько лет встречал его на улицах Ройял-Оук, бродившего в одиночестве с выражением показного смирения на лице. Только тогда, много позже, он осознал, что красивая девушка в отцовской мастерской не просто лишила его части тела, но сломала всю его жизнь.

 

Глава 4

Если поинтересоваться в полиции Детройта, где хранятся материалы по делу Эшли Орчард, то вам ответят, что оно относится к разряду нераскрытых преступлений. Девушка решила отметить свое шестнадцатилетие с подругами, они отправились на велосипедах на дневной сеанс фильма «Общество мертвых поэтов» в «Мейн Арт Театр», но вместо этого потянула их на Вудворд-авеню в центр города.

Четыре девушки должны были понимать всю сумасбродность велосипедной прогулки по Детройту: там они оказались бы в мире, который обычно видели только из окон родительских автомобилей. Заброшенные дома, которые горят каждый год накануне Хэллоуина. Банды из Хэмтрэмк-сити и Хайленд-парка, предоставленные сами себе, поскольку полиция давно махнула на них рукой. Целые кварталы, постепенно превращающиеся в заросшие бурьяном поля, среди которых, словно могильные курганы, возвышаются горы кирпичей.

Подруги Эш хотели знать, зачем они туда направляются. Почему она заставляет их туда поехать.

– Я хочу вам кое-что показать, – сказала она.

Она не стала медлить и помчалась вперед, отчаянно нажимая на педали своими загорелыми, стройными, как у балерины, ногами, а ее длинные соломенно-светлые волосы развевались у нее за спиной, словно посылая прощальный привет.

В конце концов Лайза Гудэйл заставила остальных повернуть назад. Лайза Гудэйл была хорошенькой девочкой, игривой, как котенок, которая, казалось, никак не могла повзрослеть. Она с третьего раза сдала экзамен по математике за девятый класс, зато со знанием дела учила остальных девчонок технике минета (однажды я спустился в цокольный этаж в школе и застал ее в окружении подружек, показывающей с бананом в руке, как это делается). Именно она в тот день закричала:

– Эш! Ну, серьезно! – и повернула к бордюру на углу Вудворд и Уэбб-стрит.

Сначала казалось, что Эш даже не услышала. Но потом она остановилась и послала им одну из своих убийственных улыбок.

– Вам, что, не любопытно? – спросила она.

– Нет, – сказала Лайза, и это было неправдой.

А Эш все улыбалась и улыбалась. Хотя меня там не было, меня позвали на ее поиски потом, я отчетливо вижу ее лицо – так, будто стоял там, на углу, с ее подружками. Возможно, даже более отчетливо, потому что с тех пор я всегда вижу эту улыбку. Этот взгляд, в котором читается что-то вроде: «Вы не можете знать то, что знаю я». Или: «Однажды я покажу вам все, на что способна». Или, например: «Я всегда побеждаю. Вы ведь знаете это, правда?»

А потом она сказала:

– Ну и ладно.

Нажала на педали и помчалась вперед на хорошей крейсерской скорости. А девчонки смотрели, как она удаляется, постепенно растворяясь в знойном мареве, поднимавшемся от нагретого асфальта мостовой, и ее волосы развевались и словно напоминали им об обещании хранить тайну, которого они никогда не давали.

И только когда она исчезла из поля зрения и девушки не могли ее больше видеть, они повернули назад.

После того как девушки уехали, Эшли покатила (или ее повезли, или потащили, или отнесли) к заброшенному дому на Альфред-стрит, в котором никто не жил уже до нашего рождения. Туда, где она сгорела заживо. В том самом подвале, где также обнаружили останки Мэг Клеменс, нашей одноклассницы, пропавшей десятью днями ранее. Две девушки одного возраста. Два тела, почти полностью уничтоженные огнем, за исключением того, что во второй раз что-то пошло не так. Тот, кто это сделал, кто бы он ни был, не успел сжечь Эш полностью. Она кричала там и звала на помощь, без всякой надежды быть услышанной.

В случае с Мэг Клеменс свидетелей практически не было. Еще меньше известно о том, что она делала и куда направилась после того, как мать дала ей десять долларов и закрыла за дочерью дверь их дома на Фредерик-стрит в квартале от того места, где жили мы. Мэг писала статьи в школьную газету, публиковала там отчеты о «пищевых злоупотреблениях» в школьной кафешке. Она носила несколько великоватые очки в черепаховой оправе, которые очаровательно сползали на ее носик. Мэг регулярно отказывалась от приглашений погулять с мальчиками, поэтому заслужила несправедливую репутацию «гордячки» и «задаваки». Это все, что о ней знали. Ну, или то, что знал о ней я.

Две девушки, выросшие в одном районе, игравшие на одних площадках, учившиеся в одной школе, жившие в типичных домах на Ройял-Оук с непременными американскими флагами над входными дверями. Естественно, возникли опасения, что эти преступления как-то взаимосвязаны, хотя полиция говорила о недостатке улик. Родители тем не менее шептались о вероятности появления в нашем районе маньяка и гнали своих чад с улицы в дом.

Загадочное исчезновение Мэг Клеменс положило начало умонастроениям, которые неизбежно вели к возникновению паники. Многие воображали, какими могут быть разгадки этой тайны, но ни одно из предположений не выдерживало критики. Однако в течение десяти дней все-таки говорилось о единичном «несчастном случае». А потом погибла Эшли Орчард, и пришлось признать очевидное. В новостях появились фото двух девушек, достаточно взрослых для того, чтобы назвать их «молодыми женщинами», и объявления с просьбами сообщить полиции, если что-то известно об их местонахождении незадолго до трагедии. «Молодые женщины» – означало, что они наслаждались независимостью и вели загадочную и беспокойную жизнь, когда родители их не видели.

А еще это означало секс. Словосочетание «молодые женщины» подразумевало, что они занимались сексом, тогда как слово «девушки» на это не указывало.

После пожара, когда я лежал в госпитале, следователи спрашивали меня, не имелось ли у сестры причин совершить самоубийство, и я ответил, что этого просто не могло быть. Без вариантов. Просто невозможно было представить, чтобы Эш отказалась от всего, чего она добилась в Ройял-Оук. От школы, которую она почти закончила, «лучших подруг», которых она с легкостью заводила и так же бросала безо всяких на то причин, от мальчишек из старших классов, готовых ради одного ее взгляда буквально из кожи лезть и прыгать с крыш в сугробы и бассейны, лишь бы она удостоила их подобием внимания. К тому же она бы ни за что не бросила меня, своего брата. Большую часть своей жизни она желала моей смерти, но одновременно нуждалась во мне, хотя никто из нас не смог бы объяснить почему.

Я это знал, потому что был в том доме и пытался спасти ее.

Раньше это был роскошный особняк. Тогда этот район города еще не превратился в развалины, а кирпич и стекло не заросли травой. Величественный дом какого-нибудь доктора или городского подрядчика, теперь стоявший в запустении и смотревший на мир широкими черными провалами окон. Из них клубами валил дым, когда я подогнал автомобиль нашей матери к бордюру и бросился в открытую дверь.

Я побежал внутрь. Потому что сестра была там, сражаясь за жизнь. И ждала меня.

Я не видел ее в густом дымном мраке. Не слышал ее голоса. Я просто знал, что она там, потому что мы были близнецами, а близнецы знают такие вещи. Они чувствуют друг друга, даже если не хотят этого, без слов и резко, как болевой шок.

Я обнаружил Эшли у подножия лестницы, которая вела в подвал. Только самой лестницы там больше не было, в клубящейся черноте я увидел только ее лицо и ее протянутые ко мне руки. Девочка на дне колодца.

– Дэнни!

Она еще держалась на ногах. А волосы обуглились.

– ДЭННИ! Не оставляй меня здесь!

Она говорила не о пожаре и не о доме. Она имела в виду смерть. Она умоляла меня не бросать ее наедине с тем, что должно было наступить после всего…

И я сделал так, как она просила.

Даже зная, что она вытворяла, зная, какой она была, я не мог оставить ее. Я лег на уже занимавшийся огнем пол и протянул ей руку, чтобы вытащить. Но Эш была слишком далеко внизу. Я крикнул ей, чтобы она подпрыгнула, вернее, хотел крикнуть, попытался, но от горячего дыма перехватило горло.

Я потянулся к сестре, и она потянулась ко мне. Но наши руки хватали только огонь.

Она не хотела умирать. Языки пламени все же захлестнули ее.

И меня тоже…

 

Глава 5

Когда вы мертвы, то прекрасно это осознаете.

Вы постоянно слышите о других людях, оказавшихся в том же положении, о душах, нуждающихся в помощи при «переходе», о растерявшихся близких, бесплотные образы которых, как это показывают в телешоу, толпятся у изножья кровати и ждут, когда им скажут, что пора уходить. Но в моем случае невозможно было ошибиться и спутать это состояние с жизнью, так как нечто, куда я направился после огня, было лучше, чем быть живым. Следовало бы назвать это «раем». Воспроизведение в несколько видоизмененном виде самого счастливого дня в моей жизни.

Мне тогда было тринадцать лет. Отец сидел за рулем своего «Бьюика Ривьеры», и мы с ним направлялись по Вудворд-авеню прямо к круглым черным башням центра «Ренессанс», где он в ту пору работал. Стоял яркий солнечный день, и мы мчались по городу, а за тонированными стеклами автомобиля пролетали магазинчики, пустые мотели, городские кварталы.

Это был тот самый день, когда мы отвезли Эш в Крэнбрук. День, когда я позволил себе вообразить, что она может остаться в прошлом.

О чем мы разговаривали? Ну, все я вряд ли могу вспомнить. Мы много смеялись. Папа рассказывал о своем детстве в Сагинау. Оказывается, его жизнь до нашего появления представляла собой серию волнующих, а иногда глупых, но, в конечном счете, невинных проделок. Он сбил булыжниками осиное гнездо, а потом злые осы залезли ему в шорты и искусали всю задницу. Однажды он в мороз провалился под лед, и ему пришлось идти домой без штанов, потому что те замерзли и стали твердыми как камень. В другой раз он на малолитражке проехался по школьному коридору, а на другом конце его ждал коп, который дружески хлопнул его по плечу и посоветовал больше даже не пытаться так делать.

Такой день когда-то действительно случился в моей жизни, а память о нем оказалась отчетливее, чем любое воспоминание или сон. Более того, в моих посмертных видениях день этот воспринимался более реально, чем в первый раз, когда я его прожил. Восприятие обострялось от осознания того, как по-особенному звучит спокойный голос отца. Однако происходящее окрашивалось пониманием, что все это не продлится долго.

Я испытывал блаженство, находясь с отцом на Вудворд, и создавалось впечатление, что теперь мы похожи на остальных отцов с их сыновьями. Семья, в которой нет Эш.

Мы припарковались на площадке рядом с черными башнями. Немного задержались, чтобы полюбоваться рекой – вода Детройта была похожа на чай с молоком.

– Посередине проходит граница, – сказал мне отец, совсем как тогда, в настоящей жизни. – Невидимая линия…

В тот момент, когда мы проходили через вращающиеся двери в широкий атриум центра, в моем мозгу отпечатались эти два понятия: «невидимая граница». Прямо перед нами стояли сверкающие легковушки и грузовики, все «воплощение респектабельности и надежности продукции «Дженерал Моторс». Так их неизменно называл отец. Пара самых современных моделей – «Корвет» и «Фиеро» – медленно вращались в воздухе на платформах, подвешенных на стальных канатах.

Мы прошли к стеклянным лифтам, которые должны были доставить нас наверх, где располагался офис отца. Он шагнул в лифт и, положив руку мне на плечо, увлек за собой. Я помню, как тепло его ладони разлилось по всему телу.

Двери закрылись. Начался подъем.

Лифт поднимался мимо открытых просторных помещений атриума, затем оставил их внизу и двинулся дальше по внешней стороне стены главного здания. Нам открылся бесконечный простор, и этот вид становился тем прекраснее, чем выше мы забирались. Внизу катила свои воды река, на противоположном ее берегу щетинились кварталы Уиндзора, а за его окраинами угадывалась остальная Канада. Огромная широкая равнина исчезала из вида, не достигая горизонта, словно пейзаж на картине художника, которому не хватило красок.

– Это вечность, Тигренок, – сказал отец и вложил мне что-то в правую ладонь. А потом сжал мои пальцы, чтобы я не мог посмотреть, что это.

Достигнув двадцать четвертого этажа, лифт начал замедляться. Мне не хотелось, чтобы он останавливался. Я не боялся того, что ожидало меня там, за его створками, просто мне хотелось, чтобы папа остался со мной, но я знал, что он не может это сделать.

А еще я знал, что не могу обернуться и посмотреть на него, потому что он уже ушел…

БО-О-ОМ!

Створки лифта открылись.

Я вышел наружу. Кровь бешено заколотилась в висках, словно тысячи бабочек попытались вырваться из моего черепа. Отчаянно закружилось в голове, но я постарался сдержать слезы.

Это сработало.

«Он очнулся», – послышался женский голос. Женщина была чем-то довольна. А еще я подумал: кто такой этот «он»?

Несмотря на то что в помещении ярко сияли лампы, комната показалась более тусклой, чем утро в Детройте, из которого я только что вернулся. И тут же пришло осознание действительности. Незнакомые люди в халатах, окружившие меня, пропитанный лекарствами воздух и первая волна боли, накрывшая меня, – все говорило о том, что это уже не самый счастливый день в моей жизни.

– Да, действительно очнулся, – произнес какой-то мужчина; в его голосе слышалось скорее удивление, нежели радость.

Вниз и вверх. Туда и обратно.

Всякий раз, проваливаясь «туда», я спрашивал одно и то же: «Где моя сестра?» И каждый раз, независимо от того, кому я задавал этот вопрос, мне говорили:

– Давай я позову папу, хорошо, Дэнни?

Что, собственно, и было ответом.

А потом я увидел, что рядом стоит отец.

На его лице читалось облегчение и благодарность. Но выглядел он обескураженным.

– Дэнни? Как дела, Тигренок?

Тигренок? Он не называл меня так с тех пор, когда я был совсем маленьким. С того дня, когда мы пошли на старый стадион «Тайгер» и я увидел единственный раз в своей жизни настоящий футбольный матч команд профессиональной лиги.

Он называл меня так, когда я умер. В тот вновь прожитый блаженный день.

– Эш умерла, да? – сказал я.

– Да.

Отец немного помолчал. Потом вытащил что-то из своего кармана и поднес к моим глазам.

– Дэнни, ты знаешь, что это?

Я прищурился от яркого света и узнал предмет.

– Часы. Мамины часы. Ей дедушка подарил.

– Верно. Как ты их нашел?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– После пожара… Когда врачи… Когда тебя спасли. Они разжали твою ладонь, и ты их держал.

Казалось, отец сейчас расплачется. Я бы не смог определить причину – то ли он сердился, то ли испытывал страдание, то ли не мог успокоиться, пока не узнает то, что хочет. Мне показалось, что он чем-то напуган.

– Это ты мне их дал, когда мы поднимались в лифте.

– В лифте?

– Ну, да. В центре «Ренессанс». Когда я…

– Нет. Нет, Дэнни!

– …ну, где я там оказался, когда умер.

– Нет, я не мог этого сделать.

– Но ты мне их отдал, папа.

Он резко отложил часы в сторону, словно подарок, который внезапно решил не дарить, а оставить себе. А потом у него потекли слезы. Они текли по его покрасневшим небритым щекам из воспаленных встревоженных глаз.

– Я не мог их тебе передать, Дэнни. Не мог! – сказал он тихо. – Потому что, когда маму похоронили, эти часы были у нее на руке.

 

Глава 6

Когда пересаженная кожа на ногах прижилась (серьезные ожоги у меня были только там) и я стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы мне уменьшили дозы лекарств, я начал разговаривать о том, что было ПОСЛЕ, с любым, кто оказывался в моей палате. Царствие Небесное существует! Знаете, что случилось? После того как обрушился потолок и в легких не осталось воздуха? Я пережил лучшие моменты своей жизни. Это были не пушистые облака и не тоннель со светом в конце. И не лучезарные ангелы, играющие на арфах! Царствие Небесное – это часть вашего прошлого. Будущее существование заложено внутри вас! Вы уже сейчас живете с ним!

Доктора и нянечки могли бы легко объяснить эти мои утверждения последствиями перенесенного шока или воздействием морфия, который мне кололи в качестве обезболивающего, если бы не золотые часы «Омега», некогда принадлежавшие моему деду. Их заботливо хранила моя мама и носила практически всю жизнь, говоря при этом, что однажды они станут моими. Как подтверждали свидетели, присутствовавшие на похоронах, мой отец застегнул браслет с этими самыми часами на запястье у мамы за мгновение до того, как крышка ее гроба закрылась в последний раз и гроб опустили в могилу на кладбище Вудлон.

Благодаря часам я стал своего рода достопримечательностью ожогового центра. Для верующих в Бога или склонных искать доказательства его существования я превратился в доморощенного детройтского пророка, слетавшего на небеса и вернувшегося назад с новостью о том, что Вечность – это лучший день в жизни.

Нельзя сказать, чтобы поверили все. Неоднократно приходилось слышать, что мои видения не представляют собой ничего иного, кроме игры воображения, причуды угасающего сознания. А часы? При упоминании о них многие начинали понимающе подмигивать и смотрели на меня, словно хотели сказать: «Да ладно! Будешь ты нам тут рассказывать!» Те, кто сомневался в правдивости моих слов, зачастую считали историю с «Омегой» просто фокусом, отвратительной уловкой. Впрочем, никто не брался предположить, как такое возможно было провернуть.

Следователи по уголовным делам, посещавшие меня, тоже интересовались, внимательно выслушивали и делали записи, когда я начинал говорить о том, что теперь называл ПОСЛЕ. Они спрашивали, не хотел ли я оказаться на небесах? И если да, то не желал ли взять с собой и свою сестру? И насколько хорошо я знал Мэг Клеменс, подругу Эш, пропавшую за несколько дней до этого?

– Что ты там делал, Дэнни?

Именно этот вопрос они задавали чаще всего. И даже сквозь марево, в которое погружались мои мозги от обезболивающих препаратов, я слышал, что на самом деле он означает.

Это ты убил свою сестру и другую девушку, мистер Воскресший.

Я говорил правду.

Это был также и мой день рождения, но меня не пригласили на дневной сеанс. Отец отсутствовал дома до обеда, поэтому, когда Мишель Уинн возвратилась после расставания с Эш и позвонила нам с платного телефона из Детройтского зоопарка, я был единственным, кто мог снять трубку. Как только она сказала, что моя сестра одна поехала на велосипеде в центр города, я бросил телефон и побежал к машине моей матери, которая вот уже год стояла у нас во дворе, ожидая, когда мы повзрослеем настолько, что сможем ездить не только на велосипедах. Я помчался в Вудворд искать Эш.

Раньше я никогда не водил машину, ну, пару раз заезжал на стоянку с отцом в качестве инструктора, поэтому хорошо запомнил блуждание в переулках и попытки удержать руль в неумелых руках. Когда я проезжал мимо зоосада, то посмотрел на вход, пытаясь увидеть, там ли еще Мишель, Лайза и Вайнона.

– И они были там? – спросили детективы.

– Нет, насколько я рассмотрел.

– Итак, ты поехал дальше спасать сестру.

– Да. Но как раз тогда я подумал кое о чем еще.

– О чем же?

– О моем дне рождения, который однажды праздновали в зоопарке. Мне тогда исполнилось шесть лет. Насколько я помню, это был единственный праздник, который устраивали специально для меня. Родители пригласили фокусника и все такое.

– А что еще?

– Он был немного странный, таинственный…

– Кто?

– Фокусник. Рядом с ним мурашки по коже бегали. А еще на нем было очень много грима.

Я посмотрел на детектива. Его ручка замерла над листком блокнота, он ждал, пока я начну рассказывать то, что ему было нужно.

Затем я вспомнил, как увидел клубы черного дыма, поднимающиеся где-то в центре Даунтауна. В нескольких кварталах от места, где я находился, – там, где имелись высокие постройки.

– Я знал, что сестра там. И она в беде.

– Как ты узнал?

– Мы близнецы.

– И что?

– Близнецы чувствуют такие вещи.

– Помоги нам понять: как это возможно?

– Я – это половина нее, и она – половина меня.

Потом они задали вопрос, на который у меня не было ответа. Они спросили, почему Эш прежде всего направилась в тот дом.

– Может, ее кто-то заставил? – предположил детектив с таким видом, будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

Я тоже об этом думал. Невозможно было представить, что совсем не существовало людей, которые бы желали убить мою сестру. Причиной могли стать откровенная месть, неудовлетворенное желание, да просто стремление быть рядом с нею, чтобы увидеть, наконец, кто же она такая на самом деле.

– Зачем было ее заставлять? – спросил я.

– Чтобы сделать ей больно. Как сделали больно Мэг Клеменс.

– Но кому это понадобилось?

– Не знаю. Может быть, тебе?

– Мне?! Притащить Эш куда-то, чтобы… – Я чуть не рассмеялся. – Вы точно ее не знаете!

А потом я все-таки расхохотался. Или это были рыдания.

Мне стало лучше.

Мои ноги достаточно зажили, и я перестал морщиться всякий раз, когда больничная пижама касалась кожи. Меня выписали домой. Хотя слово «дом» в данном случае можно применить только потому, что не имеется другого. Он находился по прежнему адресу, с теми же комнатами, однако сразу стал пустым и гнетущим; даже когда включали свет во всех комнатах, в нем было темно. Отец теперь работал еще больше, чем прежде, и каждое утро оставлял в кухне на столе денег больше, чем мне требовалось. В окрестностях Детройта не осталось ни одного доставщика пиццы, которого я не знал бы. Я перепробовал продукцию всех пиццерий. А одна из них даже подарила мне футболку как «самому ценному клиенту».

Я не горевал по Эшли, но чувствовал ее отсутствие каждую секунду. Мне казалось невозможным, что ее не стало, что она могла, как любой человек, умереть и не вернуться никогда.

И это действительно было невозможно. Потому что она вернулась.

 

Глава 7

Я знал, что Эш мертва. Ее не стало и теперь нет в доме именно в физическом смысле, в каком есть, например, софа, на которой она сидела рядом со мной, или, скажем, пульт от телевизора, брошенный мною на пол. И все-таки, когда Эш впервые явилась мне после пожара, она выглядела намного реальнее всего, что я видел с момента ее смерти.

Как-то в среду я сидел один в гостиной и смотрел, как «Ред Уингз» проигрывают «Нью-Йорку». Отец спал наверху. Искусственный папоротник, стоявший в горшке у окна с задернутыми шторами, отбрасывал тень. И вот из этой сгустившейся черноты вышла она. Постояла, ожидая, пока я повернусь к ней и узнаю. Заметив, что привлекла мое внимание, она вошла в тусклый круг света, отбрасываемого светильником, и села на привычное место рядом со мной, с деланым интересом посматривая на экран.

– Какой счет?

Она спросила не вслух. Ее голос прозвучал у меня в голове так, как звучал постоянно, по крайней мере раз в день с тех пор, как ее не стало. С той только разницей, что теперь и она явилась вместе с ним.

– Тебя ведь здесь нет, – скорее всхлипнул, чем спросил я.

И ее не было. Пока… Вернее, была, но не совсем…

Я не мог пошевелиться и лишь переводил взгляд от телевизора к ней и обратно. Сразу, целиком, ее невозможно было рассмотреть, словно она могла проявиться только частями: голые колени сквозь дырявые джинсы, красноватые костяшки пальцев. Это было похоже на фотомонтаж или причуду воспаленного воображения, разыгравшегося от воспоминаний и качающейся тени.

Но потом я почувствовал ее запах и услышал ее дыхание. От нее исходил холод, и эта леденящая аура убедила меня в том, что все это реальность, а не сон.

– Я нахожусь везде, где хочу быть, – произнесла она, не сказав ни слова.

Когда пришло время, из всех гуманитарных вузов я выбрал университет в Мичигане – прежде всего в надежде, что там будет легче спрятаться. И я оказался прав. Хотя, наверное, спрятаться можно с легкостью везде, когда тебя никто не ищет.

Начались курсы, которые я выбирал более или менее наугад, и по итогам первого семестра я получил вполне достойные баллы. Однако вскоре я не мог думать ни о чем кроме того, насколько случайным может оказаться мой «жизненный выбор» (мне казалось, что нет большой разницы между будущим адвокатом и будущим таксистом). И я просто поплыл по течению: начал чаще пропускать лекции, реже готовил доклады. Моя комната в студенческом общежитии оказалась завалена коробками от еды навынос. А шум от студенческих орд, шлявшихся под моим окном, вызывал желание выключить его, как выключают телевизор.

Я желал с кем-нибудь подружиться, но способ заводить друзей оставался тайной за семью печатями. Мне бы хотелось иметь подружку, но, как это сделать, было выше моего понимания и представлялось такой фантастикой, что я чувствовал себя идиотом, едва начинал думать об этом. Так ощущает себя ребенок, достаточно взрослый, чтобы понимать, что он никогда не станет Человеком-пауком или игроком «Детройт Пистонз», но все-таки вполне отчетливо представляет себя и тем и другим.

В любом случае, знакомство с парнем или девушкой оставалось спорным вопросом. Друг или подруга… Эш никогда бы не позволила этому случиться. Она неусыпно стояла на страже моего одиночества. Однажды она провела со мной целый день и хихикала в уши, стоило мне бросить взгляд на какую-нибудь хорошенькую девушку, проходившую по читальному залу. В другой раз я сидел на лужайке с несколькими студентами из моей группы, когда вдруг, посмотрев направо, увидел, что сестра сидит рядом и делает вид, что ее заинтересовали страницы из «Краткого вступления в социологию». Казалось, своими появлениями она давала понять, что шутки, которыми обмениваются студенты шепотом во время занятий, или страстные поцелуи в укромном уголке университетского городка – все это не для меня.

Моя сестра заботилась о том, чтобы я оставался один. Живой, но не имеющий свободы жить. И все же под ее давлением я не впал в тяжелое депрессивное безделье, не погрузился в наркотический ступор. Дело в том, что у меня появилось занятие. Такое, которое занимало все мое время с утра и до поздней ночи и заставляло поглощать наикрепчайший кофе в невообразимых количествах.

Я писал книгу.

Принимаясь за нее, я еще не знал, что это будет книга. У меня не было ни малейшего представления о том, сколько в ней будет страниц или что именно я хочу сказать. Еще меньше думалось о том, будет ли кто-то ее читать, когда я закончу свой труд. Просто я обязан был это сделать.

Моя история была о том, как в день своего шестнадцатилетия я покинул этот мир, а потом вернулся. О поездке с отцом по Вудворд-авеню и о том, как мы с ним вместе поднимались в лифте. И о часах. И о том, что Царствие Небесное существует на самом деле.

Не являясь пока в полном смысле книгой, моя история не нуждалась в названии. Но одно я все-таки придумал.

Я назвал ее «После».

Я бросил университет до того, как меня попросили оттуда. Мне некуда было ехать, и я вернулся в Ройял-Оук, где попытался заботиться об отце и сделать вид, что, если не думаешь о будущем или о прошлом, то время оставит тебя в покое.

Это случилось незадолго перед тем, как отец спросил, почему я бросил университет. Я показал ему книгу, которую писал, и он прочел ее на одном дыхании.

– Почему я был с тобой? ПОСЛЕ этого? – спросил он. – Как я мог оказаться там, если я еще здесь? И все еще жив?

– Не знаю. Может, я забрал тебя с собой. Вещи, чувства, люди, души – может, они могут перемещаться туда и обратно свободнее, чем нам кажется.

– И ты не видел маму? Почему я передал тебе ее часы, а не она?

– Полагаю, она не могла. Вероятно, это должен был сделать именно ты, потому что она тебя об этом попросила.

Папа кивнул. Потом у него на лице появилось выражение, будто ему достался несвежий завтрак.

– Иногда я вижу твою сестру, – сказал он.

– Я тоже.

– Ей одиноко… Там, где она теперь.

Он коснулся моей щеки. Пальцы у отца были холодными.

– Не дай ей… заставить тебя пустить свою жизнь под откос, – сказал он.

– Как? – хотел я спросить. – Куда я могу уехать, чтобы она не последовала за мной?

Но я ничего не сказал. А отец опустил руку, понимая, что у него нет ответа на вопрос, который не был задан.

Папа умер за своим столом в офисе, засидевшись допоздна на работе. Сердечный приступ. Ему шел пятьдесят третий год. В семье Орчард все мужчины имели проблемы с сердцем. И почти все уходили внезапно.

Его обнаружила одна из уборщиц, работавших ночью на сорок втором этаже центра «Ренессанс». Он сидел, положив голову на скрещенные руки, рядом с аккуратно сложенной кипой дел. Вполне себе обычная картина для представителя «белых воротничков», задержавшегося допоздна и решившего немного вздремнуть. Женщина могла бы просто закрыть дверь и продолжить уборку, если бы не фоторамка, лежавшая посередине ковра изображением вниз. Уборщица вошла в кабинет и подняла фото, собираясь вернуть на место. И тут она увидела, что стекло разбито так, как ни за что не могло бы разбиться, если бы рамка просто упала со стола.

Тогда она подошла к отцу и потрогала его лоб. Он уже был холодным.

Позвонив «911», уборщица вынула фотографию из рамки и положила ее на стол. Она предположила, что умерший сам швырнул фотографию на пол. Кто знает, что заставило его так поступить – стресс, домашние проблемы? Минута гнева и слабости, о которой, возможно, уже сейчас жалеет его душа там, где она теперь находится.

Однако женщина ошибалась на этот счет. И следователь тоже. Как, впрочем, и любой, кто думал, что папа в офисе был один в минуту смерти.

На фото счастливый папа держал на руках двух новорожденных младенцев, двух ангелочков, завернутых одного в голубенькое одеяльце, а другого – в розовое. Но не папа в ярости швырнул на пол фото, где он держал меня и Эш. Это сделал не он.

Это сделала моя сестра.

 

Глава 8

У меня есть талант умирать. Похоже, это единственное, что я умею делать не так, как другие, кто умирает раз и навсегда, я повторяю это с завидной регулярностью, поскольку пожар в доме на Альфред-стрит был не первым случаем, когда я умер и потом ожил. Первый раз это случилось в самом начале. В день, когда мы с Эш родились.

Роды были тяжелыми. Тяжелыми в старом смысле этого слова: они едва не стоили жизни нашей матери. А мы с Эш в первые несколько минут после нашего появления на свет чуть не погибли. Пуповина захлестнула горло моей сестры и мое, и мы родились синие и неподвижные. Мертворожденные.

Мама рассказывала папе, а позже, в изрядном подпитии, и мне, как она испугалась при одной мысли о том, что может потерять обоих детей, и сделала то, на что вряд ли осмелилась бы в церкви. Она начала молиться. Воззвала к Богу, дьяволу, любой силе, которая могла услышать ее.

«Спаси моих детей и возьми меня. Я – твоя»

Доктора и нянечки вертелись вокруг нее, возились с новыми аппаратами в слабой надежде оживить нас. А мы с Эшли лежали за ширмами по обе стороны от матери, обклеенные разными датчиками и прочей ерундой. Мама ничего не слышала. Она чувствовала, как шевелятся ее губы, но слова вылетали, как теплые мыльные пузыри, и никто из врачей, перемещавшихся по родильной палате, словно белые облака, даже не остановился, чтобы посмотреть в ее сторону. Вместо новорожденных малышей, скрытых от нее за занавесями, мама могла видеть лишь две толстые линии на двух мониторах.

Именно тогда она добавила в свою молитву нечто новое.

«Пожалуйста, спаси их! И если ты это сделаешь, можешь взять себе все, что захочешь!»

Практически в то же мгновение главный хирург доктор Ноланд (мать произносила это имя с каким-то благоговейным страхом) замер и, склонившись, посмотрел ей в лицо. Остальные сотрудники медицинской бригады продолжали суетиться вокруг, не обращая на них внимания. На доли секунды мама и доктор оказались вырванными из реальности, как будто кто-то из них двоих объявил: «Остановись, Время!» И Вселенная один-единственный раз послушалась. По крайней мере, так описывала это мгновение моя мать. Странный временной промежуток, который она осознавала как внетелесное, астральное переживание, хотя сама в тот момент лежала неподвижно на хирургическом столе. И была там…

Вот почему, когда мать увидела, как зрачки хирурга из серо-зеленых, сузившись, превратились в две кроваво-красные капли, она не посчитала это сном или побочным эффектом от анестезии. Она воспринимала происходящее так же реально, как все, что происходило до и после того.

Доктор смотрел на нее своими багровыми глазами, и мама внезапно осознала две вещи. Во-первых, что в ту секунду перед ней в обличье доктора Ноланда был совсем не он. И, во-вторых, она поняла, что совершила ошибку, чудовищные последствия которой даже не могла себе представить. И ничто теперь не сможет исправить эту ошибку, даже ее собственная смерть.

А потом все кончилось.

Глаза хирурга погасли. Вновь стали безмятежно-зелеными, такими, какими они смотрели поверх марлевой повязки много лет, наблюдая, как приходит и уходит жизнь.

Он вернулся к мешанине иголок и пробирок, назначению дозировок лекарств и чтению показателей приборов, но за всем этим угадывались приготовления к соборованию в его больничном варианте. Мама заметила, что медперсонал по инерции продолжал выполнять необходимые манипуляции: видимо, все уже понимали, что ничего больше сделать невозможно, и только ожидали, когда об этом будет сказано вслух. И тут графики на двух экранах дернулись.

Сердцебиение.

К удивлению медиков, иглы и трубки вернули нас к жизни. Но наша мать понимала теперь еще одно: доктора и медсестры не имели к этому никакого отношения.

Мы долгое время не дышали, поэтому имелись опасения, что без доступа кислорода у нас могли появиться нарушения в работе головного мозга или какие-нибудь иные физические расстройства. Но если не считать небольшого дефекта левой ноги, что в сочетании с моим ростом привело к немного неправильной походке, с нами все было в порядке. Эш выглядела намного лучше меня. По всем показателям она оказалась вполне здоровой. Для нас двоих свершилось чудо.

И все же превосходство Эш стало проявляться с самого начала. Моя сестра жадно хватала грудь, тогда как меня пришлось кормить из бутылочки. Оказавшиеся в безвыходном положении сиделки признали меня «слишком слабым, чтобы сосать», и я был отлучен от материнской груди. Все хором восхищались девочкой («Такая хорошенькая! Такая живая!») и наперебой жалели меня («Бедный малыш!»).

Близнецы. Настолько по-разному одаренные, с первых дней жизни развивавшиеся так по-разному, мы были абсолютно не похожи, и даже собственные родители с трудом признавали нас братом и сестрой. К тому времени, когда мы пошли в ясли, лишь педагоги знали, что у нас с ней общие отец и мать. Порой, когда взрослые замечали меня, мальчика, неизвестно почему стоявшего рядом с ней, и спрашивали: «А это кто у нас?» – я не успевал открыть рот, как Эш отвечала: «Я и сама не знаю. Ты кто?»

Все годы, пока она была жива, и потом, когда ее не стало, услышав этот вопрос, я ничего не мог с собой поделать. Несмотря на все, чего я добился и что смог совершить, мой ответ всегда звучал так:

– Я брат Эшли Орчард.

И если другие с трудом этому верили, то следующая фраза воспринималась как откровенная ложь, когда я добавлял:

– Мы близнецы.

Примерно в ту пору, когда мы пошли в среднюю школу, Эшли впервые сказала мне, что помнит свое пребывание «вне времени» при нашем рождении. У меня в памяти ничего такого не сохранилось, и было тяжело поверить, что она, только-только появившись на свет, могла что-то запомнить. Конечно, можно было бы решить, что все это простые фантазии, навеянные рассказами мамы о том, как она молилась, или о красноглазом докторе. Но штука в том, что сестра рассказала мне об этом раньше, чем нам стала известна эта история. Эш всегда одинаково описывала случившееся и не путалась в деталях. Поэтому ко времени, когда события стали развиваться, я начал ей верить.

В своих рассказах она никогда не называла место, где побывала, «небесами». Потому что это были не «небеса».

Она стояла босиком на льду замерзшей реки. На некотором удалении от берега виднелся зарывшийся носом в лед огромный танкер с задранной вверх кормой. Его ржавые винты своим цветом напоминали засохшую кровь. На дальнем берегу реки не было ничего, кроме ряда серых необитаемых домов. Но, обернувшись, у себя за спиной Эшли увидела город. Старые здания постройки 20-х годов XX столетия с разрисованными цистернами на крышах. У самой кромки льда – пять круглых башен из темного стекла. Силуэт Детройта.

А на набережной, у подножия небоскребов центра «Ренессанс», – одинокая фигура. Присмотревшись, Эш увидела, что это я, только взрослый. Я спускаюсь на лед, чтобы присоединиться к ней.

И в этот момент она услышала глухой удар.

Ритмичные барабанные удары, низкие, словно дальние громовые раскаты. Постепенно они становились громче, раздавались все сильнее прямо у нее под ногами, и от вибрации ей становилось труднее удерживать равновесие.

Затем послышался звук ломающегося льда. По его поверхности побежали трещины, стремительно заполнявшиеся темной маслянистой водой.

Эшли посмотрела под ноги и увидела, что грохот исходит из-подо льда.

Миллионы людей скреблись и стучали кулаками, пытаясь пробиться на волю, к ней.

Эш бросила взгляд назад, на меня. Я стоял у кромки льда, проверяя прочность ногой и собираясь шагнуть на его мраморную поверхность.

НЕТ!

Она пыталась закричать, однако из горла вырвалось только хриплое дыхание.

СТОЙ НА МЕСТЕ!

Она замахала руками, приказывая мне уходить. Я увидел ее и остановился. Сомнение на моем лице сменилось выражением ужаса, когда я тоже услышал грохот и треск подо льдом.

И тут удары кулаков стихли.

Стучавшие убрали руки, и тогда всплыли их лица. Все разные. Черные, белые, женщины, мужчины. Они смотрели на нее сквозь мутное стекло речного льда.

– Как будто хотели посмотреть, кто это там новый, – говорила Эш. – И они очень удивились, увидев меня.

– Потому что ждали кого-то другого?

– Потому что я была ребенком.

Лед у нее под ногами разошелся. Десятки рук уцепились за ее ноги, колени, ступни. И потянули вниз. В ледяную стужу.

– Я умерла, но меня ожидал не Свет, – сказала сестра. – Это было другое место. Туда я и пойду. Я принадлежу ему.

– Тогда я тоже буду ему принадлежать.

– Нет. Потому что я спасла тебя.

– Но зачем…

– Я спасла тебя, Дэнни.

Эш верила, что это видение, в котором она, едва получив душу, приняла одно-единственное решение – защитить брата от попадания в мрачное место, куда люди могут отправиться после смерти, – стало пророчеством о ее судьбе. И судьба ее была предопределена, когда она не прожила еще и часа. Все это означало, что, хотя Эш внешне выглядела значительно одареннее, ее жертвенность дала брату возможность жить и испытывать полноту бытия там, где она сама жить не могла. Это объясняло, почему моя сестра при жизни могла совершать свои деяния, не будучи живой на самом деле.

Она могла стать ближе к живущим только тогда, когда заставляла других людей испытывать определенные чувства. Похоть, зависть, ненависть.

Или боль…

По мере взросления пелена стеснительности все чаще заставляла меня избегать скопления людей, садиться позади всех и мучительно размышлять, куда девать руки при ходьбе или разговоре. Нельзя сказать, что я был непривлекательным. Высокий, с черными блестящими волосами. «Красивый юноша, если бы ты только приподнял голову, чтобы люди увидели твой взгляд» – это если верить моей матери. Возможно, она была права. По крайней мере, все годы учебы в школе со мной пытались познакомиться девчонки определенной категории – зубрилки или те, которые сами не знали, чего хотели. По их словам, я был несколько долговязым, однако довольно привлекательным, даже сексуальным. Более того, по их мнению, было во мне что-то, с чем они хотели бы познакомиться поближе, некая головоломка, требовавшая своего решения.

Я бы тоже хотел поближе с ними сойтись. Однако Эш никогда бы этого не допустила.

Как бы она ни третировала меня, что бы ни вытворяла с другими, я всегда смотрел на нее как на свою сестру. В то время как она считала меня именно ее братом, рассматривая меня едва ли не в качестве собственности; даже не столько братом, сколько досадным довеском, рудиментом, постоянно напоминавшим ей о чем-то, от чего никак нельзя избавиться.

Но зачем обладать кем-то, кого не любишь?

Это был вопрос, над которым я размышлял все время, пока мы жили вместе, и потом, когда я остался последним из Орчардов. Почему, даже когда я стал взрослым, моя сестра довлела надо мной, не давая ни с кем сблизиться? Убежден, тут все дело в психологии близнецов. Я оставался для моей сестры единственной нитью, которая связывала ее с миром людей, той личностью, которой и она могла стать, если бы при нашем рождении принадлежала этому миру полностью.

И когда она молила меня не бросать ее там, в доме на Альфред-стрит, это означало, что и я сгорю в огне, дополнив ее смерть, как дополнял при жизни. И короткий промежуток времени, пока пожарные не выдернули меня из-под горящих обломков, я был мертв. Потом врачи «Скорой помощи» принялись реанимировать меня, я выкашлял гарь из легких и возвратился к жизни.

Впервые мы с Эш разделились. Там, где она оказалась, ей было ужасно одиноко. И она поклялась сделать так, чтобы и я тоже страдал от одиночества.

Она сама мне об этом сказала, прошептав в ночи. Этот шепот я слышал в струях воды, когда мылся в душе, голос ее звучал в мелодиях, провожавших меня на улицах во время долгих бесцельных прогулок.

Ты не должен был остаться здесь, Дэнни. Но раз уж остался, то будешь жить так, словно ты умер. Как я.

За последние двадцать лет сильнее всего угрозу со стороны Эшли я почувствовал дважды, когда пытался пригласить женщин поужинать со мной. В первом случае дама уже в ресторане спросила, кто эта светловолосая девушка, которая стоит у меня за спиной, и ушла, не дождавшись, пока нам принесут заказ. А во второй раз приглашенная мною женщина позвонила мне сама и сказала, что не сможет сходить со мной по причине внезапного недомогания. Однако по дрожи в голосе я понял, что моя сестренка заходила повидаться с ней.

Единственное чувство, которое Эш никогда не приходилось имитировать, – это ревность.

Итак, я закрыл двери в окружающий мир, отбросил мечты о дружбе, семье. Проявил осмотрительность и прислушался к ее угрозам. Казалось, это сработало.

Примерно на год-два посещения Эш стали не такими частыми. И я даже попытался убедить себя, что, может быть, моя сестра не более чем обычный призрак среди прочих духов. Да, конечно, назойливый, даже немного пугающий. Но необходимо запомнить одну вещь – призраки всего лишь мертвая материя, покойники, способные приобретать видимость. Стоит вам увидеть, что привидения ничего не могут сделать, как они теряют силу.

Однако я ошибался на этот счет.

Оказывается, призраки могут кое-что делать. Они могут говорить, могут прикасаться к вам, призрак может стоять у кровати, склонившись над вами, и первое, что вы увидите, проснувшись, будет его лицо.

А если найдется мост, достаточно прочный, чтобы пробраться по нему в наш мир, то призрак способен убить.

Что-то в моем состоянии полного одиночества подсказало мне мысль опубликовать свою книгу.

После смерти отца не осталось ни одной живой души, у которой я мог спросить, хорошая ли это идея. Я не мог ни на кого положиться, и мне не у кого было искать защиты. Деньги меня не интересовали. Папа оставил мне дом и свои накопления, так что я мог позволить себе безбедное существование затворника. И, уж конечно, у меня не возникало желания привлекать к себе внимание. Думаю, причина заключалась в том, что смерть – это единственное, что у меня было, единственное, о чем я мог рассказать миру. Я знал только один способ помочь другим и утешить кого-либо, даже если это будут абсолютно посторонние люди.

После серии звонков и писем появилось несколько литературных агентов, выразивших желание прочитать рукопись. Я выбрал наугад, менее всего рассчитывая на успех.

Один издатель отказался печатать книгу. «Сейчас тема загробной жизни не слишком актуальна», – сказал он. И был прав. В ту пору на полках стояло значительно меньше, чем теперь, воспоминаний о жизни после смерти. Однако парочке издательств понравилась «приманка» в виде часов моей матери. И в одном из них мне предложили печататься, правда снабдив книгу подзаголовком «Свидетельство о Царствии Небесном».

Закончилось тем, что я стал этим зарабатывать на жизнь. Переговоры, автографы и все такое. Этого оказалось достаточно, чтобы платить за небольшой двухэтажный дом на Портер-сквер в Кембридже, штат Массачусетс, куда я более или менее регулярно наезжал после выхода книги. В остальном же лет десять (до того, как мне пошел четвертый десяток) я жил в добровольной самоизоляции. Ни жены, ни детей. Множество знакомых в издательском мире, но никого из друзей.

Так продолжалось до той поры, пока в моей жизни не появились Уилла и Эдди. Тогда со мной случилось нечто еще более странное, чем собственная смерть и последующее возвращение с того света.

Я влюбился.

 

Глава 9

Любовь с первого взгляда.

Я устал говорить эту фразу в ответ на вопрос, как мы с Уиллой оказались вместе. Нас спрашивали об этом чаще всего, видимо учитывая мой рост, из-за которого мне приходилось приседать, чтобы оказаться с ней на одном уровне. Моя неразговорчивость контрастировала с ее озорными веснушками и громким до неприличия смехом.

– Как вы вообще могли познакомиться? – вполне резонно интересовалась общественность.

– Это была любовь с первого взгляда, – отвечал я и тут же уточнял: – Моего взгляда. Не уверен, что она меня вообще видела.

– Тебя? – Обычно Уилла в этот момент возмущалась. – Я видела тебя! Как я могла тебя не видеть?

Это была маленькая инсценировка, позволявшая нам не рассказывать о том, что наше знакомство состоялось на собрании общества «Жизнь после смерти» в отеле «Шератон», в Сиракузах, штат Нью-Йорк, куда я получил приглашение в качестве главного докладчика. По моей версии выходило, что я сел за стол с лежавшей на нем пирамидой томиков «После» и приготовил ручку, чтобы начать автограф-сессию. Уилла была последней среди желавших подписать свой экземпляр.

– Кому посвящение? – поинтересовался я, стесняясь смотреть ей в глаза и ограничившись официальной полуулыбкой и вежливым кивком.

– Мне. Мое имя Уилла, и меня интересует, не найдется ли у вас времени выпить со мной кофе, когда все тут завершится.

– Я стараюсь не употреблять кофе после полудня.

– Я предлагаю именно выпить чего-нибудь. «Кофе» – означает просто выпивку.

– Серьезно? Меня не очень часто приглашали выпить… э-э-э… кофе, так что я просто не в курсе.

– Да меня, в общем, тоже. – Тут она улыбнулась.

– Тогда как вы узнали, что это означает?

– Я смотрю телевизор. Откуда же еще можно что-то узнать?

Во время недолгой прогулки от конференц-зала до бара меня больше всего волновало, как не дать ситуации зайти слишком далеко, если вдруг моя новая знакомая захочет от меня чего-то большего, чем простые посиделки за столиком. Иногда женщины проявляли ко мне повышенный интерес, но я-то знал, что это может быть опасно. Даже когда мы сели в углу бара и заказали по скотчу, я продолжал с тревогой посматривать по сторонам, опасаясь, что Эш вот-вот покажется в зеркале за стойкой или возникнет на табурете возле бармена и начнет на меня пялиться.

Я попытался завязать разговор.

– Вам нравится неразбавленный виски?

– Мне нравится, что до вечера у меня дома сидит приходящая няня, – сказала Уилла.

Мы довольно добродушно балагурили по поводу того, что из себя представляют моя работа и выступления перед теми, кого она называла «нервными чудиками, желающими на секундочку заглянуть в Великое Ничто». Я ей сказал, что, по большому счету, что бы ни случилось в будущей жизни, это «будущее» у каждого разное. А я, в любом случае, выступаю на публике все реже и все меньше, частично еще и потому, что все, кому могли быть интересны мои рассказы, уже их слышали.

– Ну почему же… – Уилла посмотрела на меня. – Я, например, слышала тебя и читала. И даже несколько раз. Но я ведь здесь.

– Почему?

– Прежде всего, потому, что мне было любопытно посмотреть, какой ты на самом деле. А то на фото на задней стороне обложки у тебя такой вид, будто кто-то заставляет тебя улыбаться, приставив к спине заточку. А еще я хотела понять, могу ли я тебе доверять. Можно ли рассказать тебе…

– Рассказать, что ты тоже знаешь, каково это – быть мертвым?

– Верно, – кивнула она. – Верно. Полагаю, я была права.

Уилла рассказала мне свою историю «После» в первую ночь, которую мы провели вместе через пару дней после наших посиделок в «Шератоне». Она сообщила, что договорилась с сестрой и та заберет к себе ее сына Эдди на весь уик-энд. А потом спросила, не будет ли мне совестно, если я пропущу возможность провести интересный вечер в компании с ней. Таким образом, я получил приглашение навестить ее и утром назначенного дня подъехал к желтому кирпичному бунгало на окраине городка Маркеллас, расположенного на севере штата. Мы заказали еду из китайского ресторана и какое-то время, сидя прямо на полу, ели и болтали о чем-то. Когда мы выпили по бокалу вина и покончили с едой, Уилла вдруг встала на колени и, глядя мне в глаза, потянула через голову свою футболку. На мгновение она замерла, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы я напрочь забыл все, о чем собирался ей рассказывать. У меня вообще все мысли вылетели из головы. А она, легонько изгибаясь, стремительно избавилась от джинсов и сказала:

– Теперь твоя очередь.

На следующее утро я спросил ее, почему она выбрала меня и предпочла всем тем вполне здоровым мужчинам, которые с радостью приударили бы за ней. Уилла расхохоталась.

– Кто сказал, что это был выбор? Дэнни, подобные решения не принимаются. Ты просто оказываешься в данный момент в данном месте. В следующий раз ты можешь оказаться в новом месте. Надо надеяться, что чувство окажется верным.

– Ну и что ты скажешь насчет своего чувства? – спросил я.

Она медленно провела пальцами по моим губам, потом ее рука пропутешествовала вниз по моему телу и остановилась у меня между ног.

– А что чувствуешь ты?

Позже, усевшись на кровати, Уилла рассказала мне про тот день, когда она умерла.

– Они пришли в полночь… – начала она безо всякого вступления, словно отвечая на мой вопрос. Кстати, я действительно, еще там, в «Шератоне», хотел ее спросить, каким образом она пришла к «вернувшимся оттуда».

– Я не слышала, как разбили окно в подвале, что само по себе странно. Потому что я слышу практически все, представляешь? Я всегда очень легко просыпалась. Сейчас стало только хуже. Я теперь вообще практически не сплю.

Муж Уиллы был сержантом полиции. Широкое лицо с усами, квадратные плечи, довольно грузный – судя по фотографии в гостиной, он родился копом. Не тем сторонником грубой силы, каких много в полиции, но парнем, который желает помочь, спасти собачку, броситься в ледяную воду или доставить напившихся подростков к их родителям. Уилла называла его «хорошим человеком», и я чувствовал, что понимаю, что она имела в виду.

Они познакомились в колледже в Рочестере, оба родились в маленьких провинциальных городках и мечтали вернуться туда. После того как они поженились, Грег получил назначение в полицейское управление Маркелласа, а Уилла нашла себе работу учителя истории в местной средней школе. Когда родился Эдди, она собиралась вернуться на работу, как только мальчик станет достаточно большим и не будет нуждаться в ежедневном присмотре. Однако «достаточно большой» оказалось несколько более широким понятием, чем она ожидала, и Грег не особенно торопил ее с возвращением в школу. Впрочем, Уилла и сама не испытывала острого желания вновь переступать порог классной комнаты. Так что, в конце концов, туда она больше не вернулась. Она стала женой и матерью и чувствовала себя вполне комфортно в этой роли. «Я не тяготилась таким образом жизни, как это бывает у многих женщин моего возраста», – сказала она и покачала головой, словно сама себе удивлялась. «Я все время была занята, растила ребенка и была счастлива. Просто не вижу причин, почему этого нужно стыдиться».

Тут Уилла замолчала. Десятки раз люди рассказывали мне свои истории, и всегда в их рассказах наступала вот такая пауза. Все, что они говорили до этого, относилось к их жизни, хорошей или плохой. Люди, события, принятые решения – все, составлявшее предмет гордости или сожаления. А затем начинался рассказ о чем-то, никак не связанном со всем, что происходило раньше. Не конец Жизни, а начало Смерти.

– Они пришли в полночь… – снова сказала Уилла.

Двое. «Их имена известны властям» – как потом написала об этом местная газета. Наркодилеры и изготовители метамфитаминов. Их продукцию, сильнодействующее средство, клиенты называли «супермен» за силу, которую оно придавало. Принявшему это зелье казалось, что он может летать и его нельзя убить.

Дом Уиллы они выбрали именно потому, что знали, где живет Грег. Тот самый коп, который «повязал» их три года назад и дал убийственные показания в суде. Когда зачитали приговор и осужденных начали выводить из зала суда, Грег видел, какими глазами они смотрели на него. Отсидев, они вновь принялись за старое, не представляя, чем еще можно заниматься, да и не умея больше ничего делать. Однако «супермен» подсказал им идею. Они убьют копа, засадившего их за решетку, и обставят дело так, чтобы со стороны казалось, будто это была кража со взломом, но у преступников что-то пошло не так. Однако они-то сделают все так, как надо, а им ничего не будет, поскольку наркотик породил чувство неуязвимости.

– Даже несмотря на то, что они уже были мертвецами, понимаешь, о чем я? – сказала Уилла. – Наркоманы забрались через окно в подвале и поднялись в темный дом. В дом, где за ночь до этого мы занимались любовью.

Пока Уилла рассказывала, я почти физически ощущал, как под весом преступников поскрипывают ступени лестницы. Слышал их возбужденное дыхание. Она прежде всего услышала именно эти звуки.

– Не знаю, почему я не разбудила Грега, – сказала она. – Ему надо было рано вставать, поэтому, думаю, я хотела дать ему выспаться. Глупо, правда? Посторонние в доме, в коридоре напротив нашей комнаты, рядом с комнатой сына, а для меня самое важное – не разбудить копа, лежащего со мной в постели. О чем я думала? Да я вообще не думала. Я не отдавала себе отчета в происходящем.

У них в доме хранилось оружие в ячейке с кодовым замком, на верхней полке во встроенном шкафу для одежды. Маленький полуавтоматический «браунинг». Грег брал ее пару раз на стрельбище, учил, как правильно держать пистолет, чтобы не поранить себя, как целиться и стрелять. Они называли это «на всякий случай». Уилла никогда не думала, что ей придется вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до этой ячейки, набирать код, который вспомнился без усилий, брать оружие в руки. Она никогда не предполагала, что будет настолько быстро двигаться, а в ее голове будут только мысли об Эдди. Спящем сыне, в комнате которого находятся чужие люди. Эдди необходимо было увести куда-нибудь, и она под влиянием страха и паники совершенно осознанно взяла пистолет на изготовку и открыла дверь своей спальни.

В коридоре она увидела три фигуры. И единственную полоску света, которая падала на них от ночника, включенного в комнате Эдди. Свет окутывал их желтым, словно дым, облаком.

Двое мужчин. И мальчик. Ее мальчик.

Один из преступников небрежно положил руку на спину Эдди, будто они были приятелями, словно старший брат по-отечески поощряет мальчика за удачный бросок в кольцо. Другой мужчина стоял ближе к Уилле. Старший. И у них обоих тоже имелось оружие. Первый держал его приставленным к голове ребенка, а второй навел свой пистолет на Уиллу, насколько она успела заметить.

Наверное, должны были прозвучать какие-то слова, состояться какие-то переговоры. По крайней мере, судя по внезапно поглупевшему выражению их лиц и изумленно расширившимся глазам, они ожидали чего-то подобного.

Вместо этого Уилла подняла пистолет и спустила курок.

Голова «старшего брата» отдернулась назад, и на какое-то мгновение показалось, что ничего не произошло. Но в ту же секунду на обои позади него брызнули капли крови и осколки черепа. На его лице не появилось гримасы боли, а лишь возникло выражение огромного недоумения. Наркотик давал ему ощущение, что он еще жив, и мужчина попытался выстрелить. Он стоял, и смерть читалась в его глазах; пуля вынесла ему тот участок мозга, который отвечал за движения, и пистолет просто дергался в его руках, как пойманная рыба.

Эдди бросился прочь от бандита. Тот опустился на колени, а потом опрокинулся навзничь, и остатки содержимого черепной коробки вывалились на деревянный пол.

Только тогда Уилла услышала, что Грег встает с постели у нее за спиной. С этого момента события начали развиваться с удвоенной скоростью.

Уилла повернулась, чтобы прицелиться во второго бандита. Однако тот отпрыгнул к одной стене коридора, затем к другой, потом неуклюже подпрыгнул и наклонился, словно в детской игре в классики. И все это время он стрелял. Ей показалось, что он промахнулся, но тут она услышала, как у нее за спиной кто-то то ли икнул, то ли закашлялся. Она обернулась и увидела, что наркоман попал в Грега. Ее муж оседал вниз, хватаясь руками за горло.

Когда она вновь посмотрела на стрелявшего, тот спокойно ухмылялся. Он уже не прыгал и не уворачивался.

Уилла сделала одновременно две вещи.

Она постаралась повторить то же самое, что делал убийца секунду назад, и дернулась, уходя с линии огня, увидев, что он стреляет.

А еще она крикнула Эдди, вернее, постаралась крикнуть, но уже не могла ничего произнести, однако мальчик прочитал по губам матери, что она крикнула ему:

– Беги!

Следующее, что она запомнила, – день, такой же, как многие другие в предыдущие годы. Это был абсолютно такой же день, как тот, который она однажды уже прожила.

Уилла вытирала сковороду после того, как приготовила тосты Грегу и Эдди. Грег ушел мгновение назад, и аромат его пены для бритья еще стоял в воздухе, смешиваясь с запахом бекона. Эдди играл со своим автомобильчиком Бэтмена на ковре в гостиной. День только начинался. Первые часы, после которых наступит время обеда. Она вознаградит себя за ожидание бокалом вина, и они втроем вновь соберутся за одним столом. День как день, ничего примечательного – ни вечеринки, ни приглашений по случаю вручения мужу очередной награды, ни сборов для поездки в отпуск. День, который она провела вместе с сыном, когда тот уже собирался пойти в школу. Солнце в каждое окно посылало обещание, что все будет прекрасно.

Таким для Уиллы стало «ПОСЛЕ».

Когда Эдди спросил, можно ли включить телевизор, она предложила ему лучше погулять.

– А куда мы пойдем? – спросил он.

– Не знаю. Может, просто, куда глаза глядят. Или наши носы поведут.

Эдди встал. Вытянулся и повернулся так, чтобы его носишко смотрел в сторону двери, после чего промаршировал в том направлении и поинтересовался:

– Вот так?

– Именно! Именно так.

Через пару месяцев Эдди должно было исполниться пять лет. Уилла называла этот период возрастом «Я-тебя-съем». Ее любовь к сыну была такой страстной, такой ненасытной, что ей хотелось беспрестанно целовать его гладкие ножки, прыскать в его животик, пока мальчуган не зальется счастливым смехом, целовать его щеки. Он был такой аппетитный! И Уилла знала, что и сын испытывает те же чувства по отношению к ней. Ненасытная страсть быть рядом. О днях, которые им, матери и сыну, предстояло провести вместе, она не могла думать иначе, как о самом совершенном круговороте бытия. Они оба знали без слов, чего хочет другой, и знали, как реализовать это желание.

Впрочем, иногда Уилла испытывала чувство вины за то, что Эдди не участвовал в разных программах, которые реализовывали в их городке тощие мамаши, водившие огромные внедорожники и зацикленные на всяких развивающих играх и курсах для начинающих. Уилла могла вечерами напролет мурлыкать с ребенком или сидеть за швейной машинкой вместо того, чтобы валять дурака на курсах йоги или тенниса. Правда заключалась в том, что она не хотела тратить ни одной минуты из того времени, которое могла провести с ребенком.

Ничем таким особенным они не занимались, когда бывали вместе. Уилла могла считаться обычной мамашей вроде тех, что катают детишек по городу в колясках, оставляют на детском сиденье в автомобиле на парковке, пока сами совершают покупки в бакалейной лавке, и отчаянно вопят, если дитя лезет к качелям.

День, который она прожила в своем «ПОСЛЕ», был ровно о том же. Самый счастливый день ее жизни.

После завтрака они направились в городской парк Маркелласа, где в эти дни проводилась осенняя ярмарка. Несколько столов с овощами и фруктами местных фермеров, небольшая аллея аттракционов. На карусели Эдди выбрал для себя дракона, а Уилла рядом оседлала крылатого единорога.

– Интересно, что, теперь уже не делают на каруселях обычных лошадок? – поинтересовалась она у сына, однако тот не услышал ее вопроса, поскольку в эту самую минуту «изрыгал пламя», как и положено дракону. Он занимался этим настолько усердно, что ей пришлось вытирать ему подбородок от капелек слюны.

Она принесла с собой бутерброды, однако яркое октябрьское солнце вскружило им головы, и они вместо ленча купили хот-доги. И оба пришли к выводу, что это были самые вкусные хот-доги, которые они когда-либо пробовали в своей жизни. Белая сдоба, сладкая, словно пончик, яркая полоска горчицы и восхитительная свежесть осеннего дня. А может, ей запомнилось удовольствие, которое она испытывала от того, что Эдди прижался к ней, когда они сели на холмике за аллеей и их руки переплелись. Уилла почему-то чувствовала себя так, будто у них «свидание», только не романтическое, а совершенно невинное.

По дороге домой Эдди задремал в своей коляске, а она специально выбрала маршрут подольше и шла, восхищаясь аккуратными городскими домами, густыми кронами деревьев и тихими улицами. И еще она чувствовала, что ее буквально всю переполняет счастье.

Эдди все еще спал. Она взяла его на руки, понесла в дом и думала о том, что желает только одного, чтобы все оставалось так, как в эту минуту, чтобы ничего не менялось.

Уилла вошла в детскую и замерла у кроватки сына. Он казался ей в эту минуту таким же легким, как ее собственное сердце. Ей не хотелось опускать его, не хотелось с ним расставаться.

Ей пришла в голову невозможная, фантастическая мысль. Что, если она останется там, затаится – может, время забудет об их существовании и пройдет мимо? Нельзя ли ей спрятаться в безмятежном покое своего дома и вечно держать сына на руках?

– В некотором смысле ответ оказался положительным, – сказала Уилла и вытерла слезы о мое плечо. – Может, потому что там я оставила часть себя. Это когда доктора вернули меня назад. И знаешь что? Даже несмотря на то, что я оказалась жива – и чертовски счастлива быть живой, – мне было так тоскливо!

Уиллу спасли. Сначала остановили кровотечение там, где в нее попали пули, затем несколько раз переливали кровь – и дома, и потом в реанимобиле, и на хирургическом столе. Перед самым концом неотложных процедур у нее произошла остановка сердца. Пока зажимали последнюю артерию и вставляли катетеры, Уилла находилась в состоянии клинической смерти почти три минуты.

Когда же ее наконец вернули к жизни, первое, что она вспомнила, был вкус хот-дога на губах.

Она спросила про Эдди. Санитарка, увидев, что пациентка пришла в себя, собралась бежать за дежурным врачом, однако Уилла ее не отпустила. Тогда санитарка – сама мать и жена – рассказала ей все. Эдди не пострадал. С ним все хорошо. А Грега больше нет. Преступник, который стрелял в Уиллу и ее мужа и которого она не успела застрелить, повернулся к Эдди после того, как родители мальчика упали. Навел пистолет на ребенка, целясь ему между глаз. Но не выстрелил. Вместо этого он подошел к Эдди, взъерошил ему волосы, будто за что-то похвалил, и направился вниз по лестнице к входной двери. Полиция нашла его в течение часа. Он, залитый кровью и все еще под кайфом, пытался сесть в машину на Мейн-стрит. Когда ему сказали, что он арестован, убийца только расхохотался.

– Когда я узнала об этом, то больше всего огорчилась не из-за того, что потеряла Грега, а потому, что теперь надо было горевать и печалиться. – Уилла села на кровати, выпрямилась. – Я это к тому говорю, что я ведь умерла, верно? Меня больше нет, «гейм овер», всем – прощайте! И ТАМ было хорошо. А потом я оказалась снова здесь, в этом дерьме. В «последствиях», или как там это назвать. И у тебя нет выбора. Тебе приходится чувствовать, приходится жить со всем этим, проходить все этапы. Честно, я бы, наверное, даже не стала цепляться за жизнь, если бы не Эдди. Для того чтобы жить, нужно иметь цель, серьезный повод. Теперь я это знаю. Иначе жизнь становится чертовски тяжелой.

Я знал, что она имеет в виду. Как и надеялась Уилла, я понял, почему она три раза прочитала мою книгу и пришла на мою лекцию в надежде, что я окажусь, возможно, единственным человеком в мире, с которым она сможет общаться. Ад – это место по ту сторону бытия. Но он может наступить и здесь. Если не знать, ради чего жить.

А с этой женщиной, несмотря на все опасности, подстерегавшие нас, я знал, что могу получить приглашение в наш мир. И найти собственную цель жизни.

 

Глава 10

Мы были знакомы не больше месяца, когда я спросил Уиллу и Эдди (этого мальчугана можно было называть только так из-за его рыжих кудряшек и ушей, торчавших, словно ручки у кофейной чашки), не хотят ли они перебраться в мой дом в Уиндзоре. Конечно, это выглядело сумасшествием. Однако мне показалось, что это был самый разумный поступок в моей жизни.

На самом деле я не ожидал, что Уилла согласится. Всего год назад она похоронила в Маркелласе мужа. Она жила в своем городке с момента рождения, и я считал, что ей будет слишком тяжело порвать с прошлым.

Вместо этого она сказала:

– Давай так и сделаем.

– Серьезно? А я думал… Все-таки это твой дом…

– Дэнни, я любила мужа. Но я привязываюсь к людям, а не к домам. И теперь я хочу, чтобы ты стал одним из моих людей.

– А как насчет Эдди?

– Если хочешь, можешь спросить его сам, но я знаю, что он скажет «да».

– Почему?

Уилла сильно двинула меня кулаком в плечо.

– Ты ему нравишься. Возможно, по той же причине, что и мне.

– Да ну? И что это за причина?

Она задумалась. Некоторое время мне казалось, что ответа совсем не будет.

– Ты понимаешь, каково это – потерять все, – сказала она наконец. – С тобой это случилось. И все же ты здесь. Как мы с Эдди.

И как Эш.

Иногда ее появлению предшествовал легкий аромат, едва уловимый душноватый запах невидимой одежды. И этот душок, впитавшийся в одежду, нес особенное, как в прошлом, ощущение. Тот самый, памятный нам с детства, сладковатый аромат девчоночьей парфюмерии, которым пропитаны школьные рекреации и танцевальные площадки, смешанный с чем-то грязным, омерзительным. Словно в загноившуюся рану брызнули духами «Лавс Бэби Софт».

За последние пару недель после того как в моей жизни появились Уилла и Эдди, Эш не просто вернулась, но и удвоила свою мощь. Она стала более материальной, чем прежде, более осязаемой. Сталь и гранит.

Такой она явилась в воскресенье две недели назад.

Уилла и Эдди сидели за столом и завтракали, а я находился там же на кухне в шести футах от них и как раз захлопнул дверцу холодильника. Она стояла за ней. Реальнее некуда. Я даже смог рассмотреть, что морщинки в уголках ее губ, растянувшихся в фальшивой улыбке, на самом деле были струпьями, зажившими и полуотвалившимися. Струпьями.

Я постарался закрыть Уиллу и Эдди от ее взора, стать между ними и Эш на тот случай, если она решит, что именно в этот день ей следует раз и навсегда перейти из бестелесного состояния в плотское и стать полностью материальной. А потом совершить то, ради чего она так желала явиться в наш мир вновь. Что-то ужасное. Такое, на что ей будет любопытно посмотреть.

Именно так она чаще всего объясняла мотивы своих поступков, когда их еще можно было объяснить шалостями маленького любознательного ребенка. Любопытство. Это слово Эш произносила, когда ее спрашивали в первом классе, зачем она заперла свою лучшую подругу в подвале в ванной комнате и выключила свет. Дело в том, что накануне Эш узнала, что та страшно боится темноты. В итоге девочка сломала все ногти, пытаясь выбраться. Именно так она объяснила, зачем в возрасте восьми лет взяла соседского малыша, еще не умевшего ходить и игравшего у себя перед домом на газоне, и отнесла его на середину проезжей части.

– Мне было просто интересно, – говорила она и широко открывала удивленные глаза, словно достаточно только посмотреть в них, и любой убедится, что она абсолютно не хотела никому причинить вреда. И в большинстве случаев только это и оставалось делать. Просто посмотреть на нее и увидеть, что в этих прекрасных, синих как небо глазах ну никак не может жить никакое зло.

Примерно так и я посмотрел в них в то воскресное утро две недели назад. И перевел взгляд на нее.

С губ моей давно умершей сестры сорвались слова, которые мог услышать только я:

Срок истек, Дэнни.

 

Глава 11

Я должен был под любым предлогом увести их из дома. Поездка на автомобиле, прогулка по магазинам на Ньюберри-стрит – мне было все равно. Любой предлог, лишь бы покинуть комнату, где теперь стояла Эш. Смутное колебание дрожащего воздуха, вызванное ее появлением, успокоилось, как успокаивается пар над крышкой чайника, наполненного кипятком.

Пикник! Именно это я в конечном итоге и предложил. Я схватил футбольный мяч Эдди и запихнул его в сумку, сказал Уилле, что купим по дороге чего-нибудь поесть, и почти вытолкал их за дверь.

Мы проехали одну остановку и вышли на Гарвард-сквер, и по пути в парк «Кембридж Коммон» купили провизию. Там, сразу за мемориалом Гражданской войны, на лужайке, где солнце уже осушило росу, под густой сенью деревьев мы и расположились. Для идеальной погоды не хватало одного-двух градусов тепла, но мы втроем лежали на одеяле, любовались шпилями и крышами старого колледжа, кристальная чистота воздуха более чем компенсировала утреннюю прохладу.

Прежде чем я сообразил, что происходит, Эдди полез в мой вещмешок, вытащил футбольный мяч и начал бегать с ним вокруг нас. Я посмотрел на Уиллу, которая склонилась над бумажной скатертью и в эту минуту наливала сок в пластиковый стаканчик. В голову пришла мысль, что неплохо было бы сейчас повалить ее прямо на траву и зацеловать до головокружения. Но я не успел привести в исполнение свой план, так как Эдди окликнул меня и сделал пас, так что мне пришлось вскочить на ноги и броситься за мячом.

Тут я сделал то, чего не должен даже пытаться совершить человек в моем положении и возрасте, – поддел мяч так, что тот взлетел вертикально вверх, затем принял его передней поверхностью бедра и завершил «номер», отправив мяч назад ударом головой. Вышло эффектно. Во всяком случае, я удивился. Эдди тоже.

– Папа! Ты гений! – воскликнул он.

Я был почти уверен, что услышал не «Дэнни». Он сказал «гений», а еще – «папа».

Я посмотрел на него, чтобы убедиться, нет ли тут ошибки, однако Эдди отвернулся, и его лицо при этом не выражало ничего особенного. Видимо, в этом случае просто сказалось мое желание испытать всю полноту бытия. Возможно, я навсегда останусь для него только Дэнни и буду вечно мечтать о большем.

В следующее мгновение знакомый запах заставил меня отшатнуться.

Жженый сахар. Аромат духов, который не смог перебить зловоние гниющей плоти. Густое, тяжелое и влажное, оно окутало меня подобно одеялу. Все вокруг точно пропиталось омерзительным сладковатым трупным запахом. Так пахнет смерть.

Я посмотрел по сторонам, пытаясь обнаружить ее. Однако парк выглядел таким же, как прежде: дама, выгуливающая собаку, разговаривает по телефону; Уилла сидит на одеяле и ест печенье.

И Эдди. Мальчуган ударил по мячу, и тут его внимание что-то привлекло, потому что он уставился куда-то мне за спину.

А мяч катился ко мне. Когда до него оставалось футов пятнадцать, я услышал шелест приминаемой им травы. Наконец мяч закатился за огромный клен.

Я попытался его найти, чтобы продолжить игру и избавиться от зловония, которое намеренно старался не замечать, но был поражен тем, что ноги мои налились свинцовой тяжестью так, что я даже шага не мог ступить. Но это еще оказалось не самым страшным, потому что я все-таки дошел. Почти дошел до клена…

Две руки показались из-за дерева. Схватили мяч. И скрылись с ним.

Обнаженные руки. С белыми волосками и длинными, тонкими пальцами, больше похожими на кости. Эти конечности можно было бы назвать изящными, не будь они слишком белыми и слишком длинными, настолько, что вызывали чувство омерзения.

Я не видел мяч или того, кто его сейчас держал, – их закрывало дерево. Мне требовалось пройти до него около пяти шагов.

…три… четыре… пять…

Я считал собственные шаги, будто ребенок, играющий в прятки.

Дэнни! Посмотри!

Она была там. Моя сестра. С мячом в руках.

Мне надо было приказать ей уйти, сказать, что она не может здесь находиться, однако горло у меня перехватило, и из него не вырвалось ни звука.

А Эш улыбалась.

Я оглянулся на Эдди. Он отошел на несколько шагов от одеяла с разложенной на нем едой, чтобы занять более удобную позицию для приема мяча, и теперь, как и я, мог видеть Эш, стоявшую за кленом. И вдруг он замер. Совершенно точно понимая, кто это там стоит. Зная, что красивая девушка, которая держит его мяч, – вовсе не человек. Она не живая.

Я сделал шаг по направлению к мальчику, но тут же был остановлен приступом сильнейшей боли. Нестерпимое жжение возникло в ногах и стремительно захлестнуло грудь, словно разгоревшееся пламя.

Это Эш. Ее пальцы сжали футбольный мяч так, что он приобрел овальную форму. Мертвая кожа натянулась на костяшках, готовая порваться.

Она держала не мяч, а мое сердце. И выдавливала из него жизнь. До последней капли.

Я оказался на земле раньше, чем понял, что падаю.

Моя щека прижималась к земле, но боковым зрением я все-таки видел сестру. Мяч вот-вот мог лопнуть в ее руках. А на бесстрастном лице Эш читалось только холодное любопытство. Ей было интересно наблюдать за тем, как брат испытывает ужас и судорожно бьется за глоток воздуха.

Потом я услышал то, что мне показалось моим собственным криком. И тут же пришло почему-то совершенно спокойное логическое рассуждение: «Это не ты. Ты даже дышать не можешь. Как же ты можешь кричать?»

Когда сознание немного прояснилось, я узнал голос. Это был Эдди. Его крик всполошил весь парк, с деревьев взлетели тучи воробьев.

И тогда Эш бросила мяч. Он покатился ко мне по траве, по мере приближения вырастая в размерах. Теперь я мог видеть только его. Я попытался вытянуть руки ему навстречу, чтобы остановить, однако не смог пошевелить даже пальцем. Мои руки не двигались. Я сам не двигался.

Ты умер.

Понимание этого пришло ко мне, бесспорное и ясное. Не требовалось никакого подведения итогов или видений прошлой жизни, проносящихся перед глазами. Я узнал этот бесцветно-мертвенный голос, он принадлежал моей сестре.

А мяч продолжал катиться ко мне, словно его подталкивал кто-то невидимый.

Я снова услышал, словно издалека, как Эдди зовет меня. Но он звал меня по имени – Дэнни. Эдди бежал ко мне в отчаянной попытке помочь и заставить мертвую девушку убраться отсюда.

Мяч коснулся моего лица. Кожаный поцелуй.

Ты умер!

И я действительно умер.

Снова.

 

Глава 12

На этот раз это не поездка по Вудворд-авеню. Не небеса. Даже с закрытыми глазами я это понимал, потому что чувствовал запах.

Не запах Эш, вообще ничего безусловно отвратительного, но все равно крайне нежеланный и назойливый. Что-то похожее на запах от грязных ног, сохраняющийся на простынях, или резкое амбре спортивной одежды, которую бросили куда-то в дальний угол шкафа, или затхлый воздух, который невозможно освежить, даже открыв окно, в комнате, где живет подросток… мальчишка. Аромат комнаты, в которой я рос.

Открыв глаза, я увидел, что не ошибся.

На внутренней стороне двери прикреплен постер фильма «Дюна», его углы обтрепаны, потому что их обдирали многочисленные расстроенные поклонники романа, а потом старались приклеить назад полные сочувствия любители творчества культового режиссера. Медали шахматного клуба старшей школы Дондеро (одна серебряная, одна золотая) – почетные цепи свисают с угла зеркала на комоде. Еще там имелась одна семейная фотография, ее сделал профессиональный фотограф, которому удалось заставить каждого из нас изобразить вполне себе убедительную родственную улыбку, но который так и не смог заставить нас положить руку на плечо родственника или небрежно забросить ногу за ногу, пока мы сидим на диване. Так что на фото мы выглядели, точно компания незнакомцев.

Я – дома.

Я умер.

А потом – осознание еще более жуткой действительности.

Даже когда я жил, я был все равно таким же мертвым.

Я приподнялся на локтях и вдохнул полной грудью. Пахло горелыми тостами (запах папы), а через щель в двери пробивался запах дезодоранта, которым периодически обрабатывались ковры во всем доме (мама никогда не пользовалась пылесосом). Запаха Эш не было. По крайней мере, здесь я его не улавливал. Но если подумать, то она в эту комнату редко заходила. Эш называла мою комнату «вульгарной»: «Тут только плакать, а не разговаривать». А еще моя комната была «норой придурка». И как только я смог признать, что она со всех сторон права, меня словно озарило, что, возможно, сестра решила проявить некую доброту и просто позволила мне жить здесь. Превратить эту комнату в некое убежище, где можно было бы зализывать раны.

Окна были плотно зашторены, но, судя по тусклому свету, все же проникавшему из-за них, предполагалось, что за окном – день. Раннее утро или сумерки. Обычный светлый воскресный день, каких много в Ройял-Оук.

Я спустил ноги с кровати, раздался скрип пружин, и это было первое, что я услышал. Первый звук. Я постоял у кровати, прислушиваясь, не происходит ли чего-нибудь за дверью, но услышал только собственное громкое дыхание. Несколько мгновений ожидания…

Я не смог ничего услышать. Однако там было что-то.

Нечто такое, что вы себе представили, когда проснулись посреди ночи от звуков, доносящихся снизу и похожих на чьи-то шаги. Что-то такое, ради чего вы не станете немедленно вскакивать и отправляться на его поиски, поскольку постараетесь убедить себя, что «это» – не здесь и вам просто показалось. Однако «оно» – именно здесь. И вы чувствуете это в абсолютной тишине ночного дома. Абсолютную бесшумность создания, которое может задержать свое дыхание дольше, чем вы.

Шаркая, я приблизился к окну и заглянул за шторы.

Поначалу казалось, что все выглядит ровно так, как выглядело всегда, когда я смотрел в окно. Сквозь ветви дуба, растущего на нашем дворе, виднеется угол Фарнум и Фейргроув; тротуар, отполированный недавним дождем и блестящий так, словно его полили маслом. Рисунок трещин в асфальте дорожки под моим окном, похожий на изогнутый след от удара молнии. А над крышами Куинлейна, в нескольких кварталах от нашего дома, виднеются верхние этажи торговых зданий на Мейн-стрит.

И все это окутано дымкой серого, грязного тумана. Необычного для настоящего Детройта. Словно облако опустилось на землю и поглотило все краски мира, оставив лишь смесь серого и коричневого, цвета камня и песка. И эта дымка то густела, то становилась тоньше, пока я смотрел на нее. Дышала.

Когда туман снова рассеялся и поднялся вверх, я увидел, чего там не было…

По улицам не ездили автомобили.

В окнах соседских домов не было заметно никаких признаков жизни.

Однако калитка в наш двор была открыта. Створки покачивались от порывов несуществующего ветерка. Они периодически смыкались, но защелка не запиралась, и створки снова и снова широко распахивались.

Внезапно почти физически ощутив тишину, укутавшую весь дом и меня, я закрыл шторы. Прислушался к тому, что терпеливо ожидало, пока я открою дверь и моя комната перестанет защищать меня.

Если именно это и есть моя вечная жизнь, тогда у меня нет выбора.

Я открыл дверь.

Коридор второго этажа был едва освещен, поскольку все другие двери комнат, расположенных здесь, – ванной, спальни родителей, комнаты Эш, – были закрыты. Но что-то приближалось из темноты. Я это почувствовал раньше, чем увидел. Там, внизу, медный светильник покачнулся на дюйм, не больше, и снова замер.

Ну же! Давай!

Никто не отдавал этот приказ. И это не было внутренним голосом.

Просто так бывает у близнецов.

Посмотри внимательно. Как раньше…

Я начал с комнаты родителей.

Окна тоже зашторены. В душных сумерках я отметил, что все вещи на своих местах. Аккуратно застелена кровать. На комоде с зеркалом стеклянный зверинец флаконов с духами: «Шанель № 5», «Диор», «Оскар де ла Рента». По-прежнему почти полные – подарки на день рождения, сделанные отцом и хранимые, словно музейные экспонаты. Зеркало в полный рост, оно полнило всякого, кто имел неосторожность посмотреться в него. Сейчас в нем отражалась моя изогнутая долговязая фигура. Я увидел себя дрожащим, с засаленными волосами, и выглядел еще более испуганным, чем ощущал себя. Я уже собирался закрыть дверь, как вдруг на кровати родителей, на простыне, ближе ко мне увидел четкий контур-вмятину в форме человеческого тела. Словно кто-то ложился сюда не поспать, а просто чтобы вспомнить, как это – лежать в постели. После чего неуклюже попытался разровнять поверхность простыни.

Подобная неуклюжесть, как я знал, водилась за мной. Впрочем, в этом я был похож на своего отца.

След человеческого тела с той стороны кровати, где всегда спал отец. Его размер. Как раз такая же форма головы. И тут же я уловил в воздухе легкий след, оставленный отцом: запах его пижамы и аромат мыла «Брут».

Он тут был.

А это означало, что, возможно, он здесь до сих пор.

Дальше – дверь в ванную. Самая большая опасность – увидеть отца на унитазе или занимающегося чем-то глубоко интимным; нечаянно увидеть его без одежды… Нет, там никого…

Шторка на душе задернута. И только кап-кап-кап, капли, звонко бьющиеся о кафель.

– Это «Игра в душе»? – я, кажется, слишком громко прошептал свой вопрос, приблизившись к занавеске. – Действительно она?

Действительно…

Когда нам было лет одиннадцать-двенадцать, мы с Эш посмотрели на Пи-би-эс серию фильмов Хичкока. Потом Эш несколько недель заставляла меня играть в одну игру. Правила были следующими: всякий раз, когда я заходил в ванную и она задергивала занавеску, я должен был ее отдернуть. Если я этого не делал – считалось, что я проиграл. Тогда следовало «наказание».

Иногда Эш стояла за занавеской в одежде, но при этом пугала меня неожиданным: «Б-У-У!» Иногда просто лилась горячая вода, наполняя пустую ванну. А порой сестра сама стояла в душе, намыливая шампунем голову, и, когда я отдергивал занавеску, отпрыгивала назад и визжала, словно я приставлял ей нож к горлу.

Первым делом я медленно отодвинул шторку. Показалось, что послышался звук мокрых ступней, отступающих назад в испуге.

Нет ни стекающей по коже влаги, никакого тела, никаких взвизгов. Только аромат мыла, которым пользовался отец. Я посмотрел в одну сторону, потом в другую.

Я испугался. Мне хотелось домой.

Ты – дома. Как всегда, трусишка…

Комнату Эш я оставил напоследок. Меньше всего мне хотелось открывать дверь туда. Кстати, по той же самой причине, что и раньше, – мне это просто никогда не позволялось.

В тех редких случаях, когда дверь все-таки оставалась приоткрытой и я мог заглянуть к ней в комнату, я видел одну и ту же картину. Эш сидела за своим девственно чистым, аккуратно прибранным столом или на краешке кровати и что-то писала в своем дневнике, а вокруг нее размещались ее детские мягкие игрушки, словно внимательные зрители, наблюдавшие за тем, что она заносила туда. Ее самое драгоценное сокровище. Кожаный переплет и застежка на замке были предназначены для того, чтобы никто, кроме обладательницы ключа, не смог там ничего прочитать. Это был подарок. Существовал чрезвычайный соблазн залезть туда, поскольку подарок предназначался только ей и об этом сообщала золотая надпись на корешке: МОЕЙ ДОЧЕРИ ЭШЛИ – ОТЕЦ. Не «любимой дочери» и не «папа», а просто «отец». Словно тому, кто делал эту подпись, хотелось просто подчеркнуть, чья она дочь, и в то же самое время отстраниться от нее. Наверняка Эш это тоже заметила. И все же она трепетно хранила немногие отцовские подарки, сделанные как бы между прочим накануне дня рождения или вечером под Рождество. Она яростно оберегала их, словно некие священные реликвии.

Кроме этого, я с трудом мог вспомнить какие-либо мелочи из того, что еще она хранила в комнате. Имелись ли у нее постеры с изображениями групп или кинозвезд? Были ли там книжные полки? Что она смотрела или читала? Что она вообще любила? На любой из этих вопросов у меня не имелось никакого ответа. Возможно, потому что там ничему не отдавалось предпочтения. Ничего, что указывало бы на «индивидуальность личности», поскольку не было самой личности.

Я взялся за стеклянную дверную ручку. Она была еще теплой.

– Эш?

На этот раз это был даже не шепот. Так, просто – губы шевельнулись.

Я попробовал повернуть ручку, но дверь не поддалась. Заперто.

А между тем двери у нас не имели замков.

Я попробовал еще раз, и теперь уже толкнул деревянную дверь плечом. Никакого эффекта. Наверное, чем-то подперли изнутри. Возможно, для того, чтобы я не мог ее открыть. Хотя вряд ли. Похоже, предполагалось, что я именно попробую зайти, чтобы посмотреть, что еще такого она хотела мне показать.

Снизу опять послышались приглушенные шаги босых ног по ковру. Снова колыхнулся канделябр в холле. (Неужели он всегда был таким кривобоким? Таким тусклым? Таким уродливым?) А потом я почувствовал это: слабое дуновение воздуха с улицы, прохладного и пахнущего влажным перегноем. Хотя входная дверь и все окна в гостиной и остальных комнатах были плотно закрыты. Правда, еще оставалась кухня. В самом конце длинного коридора.

Ничего нет ни на столешницах, ни в мойке; все поверхности блестят и вычищены так, словно ожидается визит агента по продаже недвижимости. Я задержался перед холодильником. Был ли я голоден? И есть ли там какая-то еда, или напитки, или еще что-нибудь? Собственно, вне зависимости от ответа, мысль о том, чтобы чего-нибудь пожевать или выпить, заставила судорожно сжаться мой желудок.

Я рывком распахнул дверку холодильника. Единственное, что оказалось на полке, – банка апельсинового сока. Это то, что я более или менее употреблял в детстве. Я частенько на завтрак пил его, сжимая в руке пластиковый стаканчик с изображением Дарта Вейдера, куда засовывал подгоревший сандвич, приготовленный матерью. Такая своеобразная шутка. Лишь эта оранжевая жидкость и выделялась на белом фоне внутренностей холодильника, но было в ней нечто, заставлявшее забыть о веселом цвете. Удовольствие, которого я не мог испытать. Больше не мог.

Закрыв дверцу холодильника, я услышал звук:

Крак-кри-иик… крак-кри-иик… крак-кри-иик…

Он доносился снаружи. Сначала мне показалось, что это скрип калитки, створки которой бьются друг о друга. Но звук был слишком ритмичным, чтобы его мог производить ветер.

Я обернулся и увидел, что стеклянная дверь черного хода открыта. Несколько мгновений назад она была закрыта.

…Крак-кри-иик… крак-кри-иик…

Я бросился к выходу во двор, стараясь двигаться как можно бесшумнее, хотя то, что отворило дверь, наверняка знало, где я. Знало, что я клюну на приманку, которую оно подбросило мне.

Звук доносился из-за дома. Всего несколько шагов, и я смогу заглянуть за угол и увижу, что там находится. Все происходящее совсем не походило на сон, однако в нем присутствовало то самое ощущение неотвратимости, когда ты не хочешь этого делать и тем не менее совершаешь…

…Крак-кри-иик…

Она сидела на качелях из покрышки – при жизни я ни разу не видел, чтобы она к ним прикасалась, – просунув ноги внутрь резинового кольца, и безмятежно раскачивалась. Причем взлетала выше, чем это было возможно, так что ветви, к которым была привязана веревка, всякий раз, когда колесо опускалось, прогибались и почти соприкасались, а юбка надувалась колоколом и задиралась, оголяя ее бедра.

– Хочешь, поменяемся?

Видимо, у меня на лице было написано, что я мучительно подыскиваю слова в ответ, потому что, прежде чем я заговорил, Эш засмеялась. Внезапно я испугался, что, может быть, я здесь не смогу говорить. Может, я и тут обречен на немоту.

Впрочем, это была всего лишь слабость от того, что я снова оказался рядом с сестрой. Или от того, что услышал ее голос не в мозгу, а наяву.

Она продолжала раскачиваться. Не сводя с меня глаз. Кажется, она была рада видеть меня. Это выражение на ее лице не было ее обычной маской – ей действительно было приятно, а ее улыбка казалась необыкновенно легкой и беззаботной. Она раскачивалась и улыбалась, раскачивалась и улыбалась. Прежде чем я смог о чем-то подумать, я почувствовал, что улыбаюсь в ответ.

– Дэнни, знаешь, что это такое – быть одиноким? – вдруг спросила она.

Я только собрался ответить, но она перебила:

– Ох, извини! Конечно, ты знаешь.

Благодаря тебе, хотел я сказать, но не смог.

– Но больше мы не будем одиноки. Я тебе покажу это. Брат и сестра. Неплохо звучит, правда?

Да, неплохо. Как семья, или защищенность, или любовь. Я хотел услышать звучание этих слов тысячи тысяч раз, чтобы больше не знать, чем они отличаются от своих противоположных значений.

Эш опустила ноги на лужайку, притормаживая покрышку. Потом слезла с нее и направилась к открытым воротам, где стояли прислоненными к низенькому деревянному забору два велосипеда, на которых мы катались, когда были подростками, – один мой, дорожный, фирмы «Райли», другой ее, роскошный «Швинн», которым она воспользовалась в свой последний в жизни день рождения. Эш взяла свой велосипед, несколько шагов прокатила его, собираясь сесть.

– Ну же, малыш! – Она оглянулась на меня и улыбнулась теперь уже прежней фальшивой улыбкой. – Давай покатаемся!

Мы направились к югу по Мейн-стрит. Мимо тех же самых заведений, которые находились здесь, еще когда мы учились в школе. Хотя сейчас все они оказались закрыты, несмотря на то что внутри кое-где горел свет, да мерцали рекламные щиты, предлагавшие особенные ленчи и дешевые полеты во Флориду. Все светофоры горели красным огнем, как это иногда случалось после аварий на электростанциях, хотя на дорогах не было никакого движения вообще. Никто не ходил по улицам, не ожидал автобусов, никого не было видно в ресторанах и кафе. Люди не сидели за столиками, не спешили на работу, не собирались обедать. Вообще никого и ничего.

Это был тот день, когда мы умерли.

Я догадался об этом, когда увидел, что в «Мейн Арт Театр» показывают «Общество мертвых поэтов». В киоске на углу виднелась первая страница «Детройт Ньюс», где с печалью сообщалось об очередном унижении, постигшем в это ужасное лето нашу бейсбольную команду («Тайгерс» проиграли «Блу Джейс» со счетом 3:8. Падению в пропасть не видно конца). Все эти тщательно подобранные детали, отражение дня уже прожитого, уже ушедшего, убеждали меня в том, что на дворе 9 июля 1989 года. Наш день рождения.

Эшли ехала впереди, я следовал за ней. Теперь я был намного выше, чем даже тогда, в возрасте шестнадцати лет, так что, нажимая на педали, я постоянно бил себя в грудь коленями и нависал над рулем гигантской дугой. Пару раз мне удалось заметить свое отражение в витринах магазинов: довольно забавная пародия на циркового медведя. Наверное, я бы даже засмеялся, если бы только мог вспомнить, что такое смех.

Не знаю, то ли это было какой-то особенностью воздуха, но все вокруг окутывал странный, поглощавший все краски туман. Мои органы чувств отмечали все окружающее, но какая-то часть моего сознания, которой нет названия, подсказала мне, что это жизнь после жизни. Может, я заметил какой-то сбой в программе, благодаря которой это место лишь выглядело как Ройял-Оук? Не фальшивым в полном смысле слова, но чем-то вроде копии, тени? Это был Ройял-Оук, лишенный жизни, такой же, так же освещенный огнями. Город казался местом, где живут люди, но в действительности он был лишь зеркальным миром для мертвецов.

Эш не оглядывалась, чтобы посмотреть, где я, зная, что я следую за ней. Я приподнялся над седлом и прибавил скорость, чтобы перескочить через рельсы, пересекающие Мейн-стрит перед тем, как она соединяется с Вудворд-авеню. Спустя мгновение Ройял-Оук остался у нас за спинами.

Я посмотрел направо, туда, где за зданиями находился вход в Детройтский зоопарк. И впервые за это утро (или день? или вечер?) заметил нечто явно неправильное. За оградой, окружавшей зоопарк по периметру, прямо над землей понимался столб серого дыма, а лиловая водонапорная башня стояла, наклонившись набок.

А потом она рухнула.

Словно ждала, пока мои глаза увидят ее крушение. До моих ушей донесся скрежет рушащихся стальных конструкций.

– Эш!

Оказывается, голоса я не лишился.

Однако, хотя я слышал себя вполне отчетливо, она не обернулась. Эш продолжала крутить педали по извивающемуся наклонному въезду на автомагистраль, вылетела на Вудворд и погнала велосипед на юг.

И тут я увидел человека, сидевшего на бордюре.

Войлочный плащ, наброшенный на плечи, удерживался лентой, завязанной на шее. Некогда белые перчатки, сейчас потемневшие и изрядно потрепанные. Черный цилиндр, такой высокий, что напоминает пароходную трубу. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! Я увидел, что между ног у него зажата бечевка с воздушным шариком, на котором написаны эти слова. Человек отпустил бечевку, и шарик упал на тротуар, словно мешок с песком.

Я узнал его. Фокусник, который поздравлял детишек из Ройял-Оук на днях рождения и детских праздниках и доставал серебряные доллары из ушей в арендованных для вечеринок залах, дворах или, как в моем случае, зоопарке.

Он встал, не глядя на меня. Распахнул полы своего плаща, словно собирался поклониться со сцены. Он приподнял голову, и стало возможным рассмотреть его лицо. Невообразимо толстый слой грима заканчивался внизу подбородка так, что в сравнении с ним кожа на горле, казалось, имела цвет сырого колбасного фарша. Улыбка, открывшая желтые зубы.

Мне следовало бы отвернуться или прибавить скорость, чтобы воспользоваться единственным шансом избежать его рук. Вместо этого я прекратил крутить педали. Резко повернул в его сторону так, что застонал обод заднего колеса.

Фокусник взмахнул руками. Почти дотянулся до меня.

В тот момент, когда я проезжал мимо него, он хлопнул руками в перчатках. Фокус. Теперь он держал за крыло мертвую птицу – голубя. Он взмахнул им так, как машут платком, когда прощаются на вокзале, и тонкий птичий клюв задел меня по лицу.

В следующее мгновение фокусник остался за моей спиной.

Он мог броситься за мной, но я не оглянулся. Хотя слышал его. Ужасный хохот и девчоночье хихиканье, раздававшиеся впереди и позади меня.

Примерно в конце квартала я догнал Эш. Она обернулась с улыбкой и таким изумлением на лице, словно увидела, как мне в открытый рот залетела оса.

Мы продолжали ехать, не разговаривая, не желая ни пить, ни есть, не испытывая усталости. Чем дольше мы ехали, тем сильнее сгущались серые тучи, предвещая дождь, но я почему-то знал, что он никогда не начнется.

Я подумал об Уилле и Эдди. Ну, или попытался подумать. Однако вне зависимости от того, насколько сильно я сосредотачивался на этом, мысли о них оставались где-то в уголке сознания. Их лица и даже имена постепенно ускользали от меня, и с каждым разом становилось все труднее их вспоминать. Я желал, чтобы они были со мной, потому что они несли с собой жизнь, свидетельство того, чем я так недолго смог быть. Но со временем мысли о них стали причинять страдание, а не умиротворение, и я позволил им уйти.

Вскоре справа от нас оказалось кладбище Вудлон, а слева – экспоцентр, оба заброшенные и безлюдные. Но едва это слово – безлюдные – всплыло у меня в сознании, как справа я заметил какое-то движение.

Смутные фигуры, неподвижно стоящие и бродящие среди могильных обелисков. Людские тени на фоне стены крематория. Примерно дюжина человек, смотрящих в небо, себе под ноги, на нас с Эш так, как смотрит человек только-только очнувшийся от продолжительного сна и пытающийся сориентироваться в пространстве.

Прошло всего несколько секунд, и их стало больше.

Два десятка. Три. Среди фигур, облаченных в погребальные одежды – темные костюмы и белые блузы, – были заметны несколько человек в зеленых униформах. Одни копали землю лопатами, некоторые устанавливали надгробия, другие только-только начинали намечать заступами контуры, где собирались копать. Могильщики. Однако они работали там, где уже стояли надгробия. Они не копали могилы для умерших, но сооружали выход для тех, кто давно умер.

Там была похоронена наша мать. И наш отец.

И моя сестра.

Я перевел взгляд на дорогу. Заставил себя смотреть вперед.

Не смотри… не смотри… не смотри…

По мере того как мы с Эш углублялись в город, за исключением отсутствия автомобилей, все остальное выглядело так же, как тогда, когда нам было по шестнадцать лет и мы проезжали мимо заброшенных заводов и школ с неким благоговейным трепетом. Однако в этот раз я испытывал нечто иное, не тот легкомысленный сладкий ужас, с которым ребенок смотрит в темные окна, ожидая кого-то там увидеть. Теперь все казалось намного реальнее, чем тогда. Это не было просто ездой на велосипедах. Это было принятие решения. Чем ближе мы подъезжали к черным башням центра «Ренессанс», тем холоднее и гуще становился воздух, тем отчетливее проявлялся у меня на языке его медный привкус.

И тут я действительно увидел лица в пустых окнах.

Они смотрели на нас с сестрой с плохо скрываемым раздражением, как глядят собственники земли на тех, кто вторгается в их владения. Одна женщина, выглядывавшая из окна номера на втором этаже мотеля «Лафайет», захихикала, увидев меня. Я не услышал ее смех, только увидел, хотя стекла в окне не было. Когда женщина помахала рукой, я заметил, что ее кожа исполосована царапинами с засохшей кровью.

Высотные здания неясно вырисовывались на дальней оконечности Фишер-фриуэй. Большинство из них стояли абсолютно темными, хотя над центром «Ренессанс» горели сигнальные навигационные огни и светилась звезда на вершине театра «Фокс» – единственные приветствия тем, кто въезжал туда. Мы были уже достаточно близко, чтобы различать острые зубы огромных бетонных тигров, установленных возле стен стадиона «Комерика Парк».

Впервые, кажется, за несколько часов я крикнул сестре:

– Куда ты меня тащишь?

Эш остановилась. Опустила ногу на дорогу и подождала, пока я поравняюсь с нею.

– Я хочу тебе кое-что показать.

Еще до того, как она это сказала, я почувствовал, что знаю, где мы находимся. Это место – этот Детройт – было местом перехода. От Ройял-Оук к Реке. И из моего После в Посмертный Мир Эшли.

Вудворд-авеню, по которой мы промчались, была мостом, который вел как в благодатный край упокоения, так и в места мучений, в зависимости от того, каким путем ты идешь и по какой причине здесь оказался. Я умер. И это была смерть, воплотившаяся в виде моего родного города. Но имелись разные дороги, по которым мы могли сюда попасть.

Когда я умер в возрасте шестнадцати лет и ехал с отцом по Вудворд-авеню, это было местом счастья и наслаждения, исполненным света и любви. Самый лучший день из тех, что были в моей жизни на тот момент. Но хотя и теперь это было то же самое место, та же улица, сейчас все выглядело иначе. И я знал, где все закончится, если Эш собирается продолжать свой путь.

– Где я?

Что-то промелькнуло на ее лице. Легчайший намек, ясно дававший понять, что она решает, как ответить – солгать: «Ты в Детройте», или «Это всего лишь сон», или сказать жестокую правду: «Ты умер, Дэнни. Это смерть».

Но она ответила иначе:

– Ты со мной.

Эш вывернулась, и слова, сказанные ею, отозвались в моем сознании мрачным набатом. Это могло быть выражением душевности, заверением, что я нахожусь тут с кем-то, кого знаю и люблю. Но ее ответ прозвучал как утверждение о том, что я в неволе и не смогу отсюда вырваться.

Ты со мной…

Я опять подумал об Уилле и Эдди. О доме. Те, кого я любил, находились в невозможном отдалении. С трудом вспоминались их лица, ускользали жесты, привычные черты. Так живые с трудом вспоминают умерших, даже если были к ним очень привязаны.

Но, вспомнив ее имя, я увидел Уиллу. Я вспоминал, восстанавливал ее лицо, ее тело, словно головоломку, решение которой заставлял себя вспомнить. При воспоминании о ее прикосновениях вспыхнуло острое желание испытать их вновь, я даже постарался удержать боль от осознания того, что это невозможно. Но уже через мгновение все начало рассеиваться, и ее образ растаял.

Эдди удержался дольше. То ли воспоминание о том, как он скучал без отца, то ли невозможность понять, как можно вспомнить его целиком, а возможно, все это, вместе взятое, позволило ему задержаться в моем сознании более отчетливо и полно. Как будто его душа принадлежала в равной степени и мертвым и живым.

Эш свернула с Вудворд-авеню, и этот поворот стер воспоминание о мальчике.

Хотя я нигде не видел огня, я отчетливо уловил запах дыма. Окружающий воздух был наполнен смрадом от горящего дерева, краски, а еще горящей плоти и волос.

Я последовал за Эш на Альфред-стрит, словно подчиняясь какому-то заклятью, пересилившему мое собственное отчаянное желание повернуть назад, спрыгнуть с велосипеда и, не глядя, броситься в заросшие пустыри, которые разделяли все еще возвышавшиеся вокруг руины. Улица была завалена камнями и обломками кирпичей, и велосипед подо мной скакал, как необъезженная лошадь.

Эш спрыгнула со своего велосипеда, и тот упал на землю. Пару секунд она смотрела на фасад большого здания, перед которым мы остановились, словно мысленно совещаясь с кем-то, ожидавшим ее внутри.

Я следил за тем, как она поднялась по ступеням к входной двери. Только сделав несколько шагов, повернув дверную ручку и толкнув ее, она оглянулась. Вырвавшийся изнутри затхлый воздух взметнул ее волосы.

Эш ждала, пока я подойду и присоединюсь к ней. Казалось, она хочет шагнуть внутрь и не решается. Стоящая на пороге нетерпеливо переминающаяся с ноги на ногу девочка-подросток с дерзко вздернутой головой.

Но было еще что-то в том, как она стояла, не решаясь войти во тьму, царившую внутри. Словно ей не только хотелось, чтобы я вошел первым, но и совсем не хотелось заходить туда самой.

То, что можно было увидеть внутри, не предназначалось ей. Оно предназначалось мне.

Я слез с велосипеда. Мои ноги понесли меня ко входу в дом.

Я уже собирался переступить порог, когда встретился глазами с сестрой. И, наверное, впервые увидел, что значило для нее быть близнецом. Она страдала и хотела, чтобы я тоже мучился.

– Дэнни!

Я услышал гнев в ее голосе и только тогда сообразил, что бегу прочь. Открытый вызов, которого я не ожидал от себя, решимость, на которую я никогда не думал, что буду способен. Собственно, потому что я и не был на такое способен. По крайней мере, самостоятельно.

Голос ребенка. Голос Эдди.

Беги!

На пустырь за домом, где трава высокая, как стебли кукурузы, растет вокруг огромных курганов из толченого стекла и битых кирпичей. Постепенно приближались огни, окружавшие бейсбольный стадион. Одна за другой проступали осветительные вышки. И тогда я увидел, что тигры на стенах стадиона «Комерика Парк» – вовсе не статуи. Теперь они двигаются. Они ожили. Их огромные хвосты яростно хлещут по сторонам.

При свете прожекторов я заметил, что один из тигров, самый большой, тот, что располагался над главным входом на стадион, исчез.

ДЭННИ!

Где-то позади меня также бежала Эш. Она приближалась.

Огни прожекторов ореолом светились над землей. Они слепили меня, из-за их сияния не было видно, что у меня под ногами – какие-то пружины, мотки проволоки, что-то еще, из-за чего я чуть не упал.

ДЭННИ! СТОЙ!!

Я остановился.

Не потому, что мне приказала сестра. Потому что у меня на пути что-то стояло.

Прожектора светили мне в лицо, так что я не мог разглядеть отчетливо, что это было такое, но создавалось впечатление, что передо мной животное. Тварь, изначально относившаяся к миру живых, но теперь деформированная и увеличившаяся в размере. До безобразия. Треугольные уши, бешено бьющий по земле хвост. Она настолько велика, что ее невозможно обойти.

Чудовище двинулось ко мне, стелясь по земле, подкрадываясь, и вскоре его туша заслонила от меня все вокруг. Я видел лишь контуры огромной туши. И еще глаза твари. Красные, как стоп-сигналы.

Беги! – послышался шепот Эдди.

Возможно, я бы попытался, но тут мне на плечо легла рука Эш. Сестра давала мне понять, что она рядом, что я никуда не смогу пойти без нее. На своей шее я ощутил холодок от ее дыхания.

Я увидел, как чудовище облизнулось. Его огромные ноги подогнулись, оно присело.

А потом беззвучно прыгнуло на меня.

 

Глава 13

В первый раз – я вспоминаю свое возвращение ОТТУДА после пожара – я не был уверен, что хотел возвращаться. Если бы то место, куда Эш пыталась меня затащить, не было таким ужасным, если бы оно было хоть чуть-чуть похоже на мою поездку с папой по Вудворд-авеню, я, наверное, предпочел бы опустить руки и остаться в этом ПОСЛЕ. Меня не слишком многое привязывало к жизни среди живых, мало кто ждал меня там. Люди – вот кто отправляет нас на небеса или в ад, или куда вы там достойны отправиться. Люди – это якоря. Это абсолютно точное определение для мира живых. Люди – вот причина, по которой мы желаем остаться там или равнодушно уйти, когда наступает время уходить.

В первый раз у меня не было никого, кроме моего отца, который на тот момент тоже уже наполовину ушел.

Но сейчас все было иначе.

Уилла и Эдди практически не отходили от меня, когда я проваливался в небытие и вновь приходил в сознание, в течение… чего? Дней? Недель? В палате послеоперационной терапии для тяжелых больных время тянется практически неразличимо. Трудно сказать, сколько дней или ночей прошло, если это определяется только по регулярным сменам белья или уколам морфия. И хотя я сказал им, чтобы они шли домой и со мной все будет в порядке, правда заключалась в том, что мне было приятно видеть их рядом в те все удлинявшиеся промежутки, когда я находился в сознании. Особенно приятно было видеть Эдди. Эдди, голос которого я слышал ТАМ и который крикнул мне: «Беги!»

Я садился в постели и читал ему «Лев, колдунья и волшебный шкаф» — книгу, которую я подарил ему всего за два дня до нашего похода на пикник. Он сказал, что посмотрел кино, но книга ему нравится больше.

Приятно было видеть, что мальчик получает удовольствие от чтения. Но когда я оторвался от страницы, то посмотрел на его лицо в надежде увидеть нечто иное, чем интерес к событиям в Нарнии. Я хотел увидеть, знает ли он, что был со мной ТАМ, куда Эш пыталась меня затащить. Куда все-таки дотянулась часть его души.

Видел ли он девушку, которая держала футбольный мяч и сжимала его, выдавливая из меня жизнь? Знал ли он об этом? А может, я просто вообразил все это, как придумал, что он был на том пустыре за домом на Альфред-стрит? Может, я сам выпрял нить, связавшую миры?

Не знаю.

Однако иногда мне казалось, что я замечал в глазах Эдди легкий намек на знание чего-то непостижимого, чего-то такого, что вызывает непонимание, но знакомо. Он и сам как-то изменился после того, как у меня случилось то, что его мать назвала «проблемами с сердцем». Эдди вовсе не был похож на хорошего мальчика, старающегося хорошо относиться к парню, которому уже недолго осталось. Если бы мне пришлось говорить об этом, то я бы сказал, что Эдди ничего не понял, даже если он ТАМ был вместе со мной.

Но если он там был, значит, он нуждается в защите. Не от воспоминаний, возможно оставшихся у него от жизни после смерти. Его нужно защитить от НЕЕ.

Однажды я, казалось, нащупал ответ на свои вопросы. Это произошло, когда мы с Уиллой остались в палате вдвоем и я спросил ее, что произошло в «Кембридж Коммон».

Она не очень много видела. Сначала я гоняю мяч с Эдди, а в следующую секунду уже лежу на земле. Она позвонила 911, и «неотложка» приехала практически мгновенно. Впрочем, это не особенно помогло. Она рассказала, как один из медиков все колебался, укладывать ли меня на каталку, как проводил искусственный массаж сердца и «едва не сделал стойку на руках у тебя на груди», как меня везли в машине «Скорой помощи» и вызывали по радиосвязи то один, то другой госпиталь. Вскоре после того, как меня привезли, в комнату ожидания вышла доктор и сообщила Уилле, что она сожалеет, они старались сделать все возможное, но мистер Орчард скончался.

– Эдди тяжело это воспринял. Как-то очень странно, – сказала Уилла. – Как будто отключился, что ли? Уставился на парковку за окном, будто знал, что там кто-то появится, и он ожидал этого. Ни слова не говорил. Я оставила его в покое.

– Со мной, – чуть не сказал я.

Прошло минут пятнадцать. Уилла сама пребывала в оцепенении – ведь меньше часа назад мы вместе сидели в парке на лужайке! Воскресная прогулка в парке! Она уже начала думать о том, что ей теперь потребуется делать дальше, какие придется подписывать бумаги, о чем говорить с адвокатами, поэтому не сразу сообразила, что имеет в виду вновь вышедшая к ним врач, рассказывая ей о «некоторых неожиданных позитивных изменениях». Оказалось, что, пока она отсутствовала и говорила Уилле о том, что ее «супруг», к несчастью, умер, команда кардиологов совершила чудо и оживила пациента. Врач подробно описывала манипуляции, которые совершали медики над моим сердцем, как вдруг Эдди перебил ее:

– Он возвратился…

– Да, – ответила врач с некоторым сожалением, словно только что проиграла пари. – Можно и так сказать…

Когда через пару дней я смог сам поговорить с кардиологом, тот с огромным энтузиазмом принялся поздравлять нас с Уиллой.

– Дэнни, мы сделали это! – Он энергично тряхнул мою руку. – Черт побери, мы это сделали!

Мне он понравился не только потому, что спас мне жизнь. Он был талантливым врачом, который ничего больше не умеет, кроме как спасать людские жизни. Он видел практически все и, тем не менее, не перестал удивляться тому, как иногда все в этой жизни получается.

– Человеческое сердце! Это удивительная машина, нет никакого сомнения! – восторженно говорил он, покачивая головой. – Но человеческий разум? Сознание человека? Вот что творит чудеса! Сердце? С ним все было кончено. Там оставался шарик, из которого выпустили воздух. Однако вы здесь, с нами.

– Да, я здесь, – сказал я и, кажется, впервые за все время не стал скрывать слез благодарности. У доктора еще до этого тоже увлажнились глаза. Он снова покачал головой, будто не веря в происходящее.

– Это совершенно поразительно! Ваше возвращение. Я бы сказал, что для меня это высшее достижение. Я просто очень рад, что решил зайти в палату и посмотреть, не могу ли что-нибудь сделать.

– Спасибо, доктор.

– Бросьте, Дэнни! Вы сами как следует потрудились, – улыбнулся он. – Умереть на сколько? – восемь, нет, девять минут! Хотите, я покажу вам вашу кардиограмму? КОНЕЦ! А потом сердце вдруг встрепенулось. Поверьте, я видел в морге усопших, у которых имелись куда лучшие перспективы выкарабкаться. И вдруг – тук-тук… тук-тук… тук-тук. Говорю вам, должно быть, что-то вас там крепко напугало. Потому что вы прибежали назад чертовски быстро.

Не сказать, чтобы все новости оказались хорошими. По словам хирурга, у меня была четвертая стадия повреждения сердечной мышцы. С пятой они уже не работают.

– Это серьезная неприятность, Дэнни. Мне очень жаль, – сказал он, и меня снова поразило, насколько неуклюже выглядит его попытка утешить меня.

– А в чем проблема? Ну, вкратце?

– Я медик, мы не можем объяснять в двух словах. Но попробую. В вашем левом предсердии образовалась аномалия аортального кровотока. Левая часть отвечает за двигательные функции и работу головного мозга. Противоположная часть сердца заведует респираторными функциями. Низкая кардиотональная производительность в сочетании с системной высокой васкулярной резистентностью ведет к серьезным систолическим дисфункциям. Хотите, чтобы я вам расшифровал всю эту абракадабру?

– М-м-м… Может, попозже. А с этим можно что-нибудь сделать?

– Вы уже получаете все необходимое лечение. А когда выпишетесь из больницы, боюсь, что вам придется принимать таблеток больше, чем Джуди Гарленд.

– А нельзя сделать какую-нибудь операцию?

– Пока вы тут находились, вам ее сделали. Вскрыли закупоренный клапан. Но больше мы ничего не можем поделать. В случае, подобном вашему, сгустки крови, вроде того, который был удален, слишком многочисленны, а «соломинки», по которым кровь поступает к сердцу, слишком узкие. Так что, насколько я разбираюсь в обычных методах лечения, здесь мы мало что можем сделать. Хотя, погодите… Не так! Есть еще одно средство.

– Какое именно?

– Трансплантация.

– О’кей. А как…

– Вас уже внесли в список.

– Это хорошо. Да?

– Список немаленький.

– Ничего…

– Но если появится подходящий донор, тогда – конечно. И если операция будет успешной… И если ваш организм не отторгнет новое сердце…

– Слишком много «если».

– Что поделать, такое уж это дело.

– Ладно, полагаю, у меня есть что сказать о своем жребии. А какие у меня шансы, доктор?

– Будь я на вашем месте, то постарался бы привести в порядок все свои дела, – ответил он. – Сказал бы всем: «Я вас люблю». Потому что пересадка сердца – чертовски сложная штука. А если это случится снова? Знаете, мистер Орчард, вы везучий человек, раз уж мы с вами сейчас разговариваем. Но в следующий раз вы сюда не вернетесь.

Если не считать боли, такой, словно у меня в груди взорвалась граната, в целом я чувствовал себя неплохо. У меня не было тех последствий, которые, как мне сказали, наблюдались у множества пациентов, перенесших такое же «заболевание»: головокружение, затрудненное дыхание, одышка. Вскоре я даже мог совершать небольшие прогулки и стал полноправным участником довольно унизительного парада перенесших операцию бедолаг, прогуливавшихся по коридору шаркающей походкой. Меня могли выписать, если бы я только смог продемонстрировать, что способен ходить самостоятельно и совершать путешествия от койки до сортира и обратно. Это могло считаться пропуском к свободе: требовалось только убедить сиделок, что я готов жить без подкладного судна.

Так что я изо всех сил старался стать образцовым пациентом. На самом деле у меня имелась слишком веская причина, чтобы хотеть выбраться отсюда. Даже две причины. У меня появились Уилла и Эдди, и теперь возникла разница – мне не просто хотелось выйти из больницы, я желал поехать домой.

Но существовал вопрос, на который мне требовалось ответить прежде всего.

– Я собирался однажды сказать… – Как-то раз Уилла пришла ко мне в палату одна, и я завел этот разговор. – Я должен это сказать, и тебе обязательно нужно это услышать. Но, когда будешь отвечать – неважно, как ты решишь ответить, – я хочу, чтобы ты ответила честно. Даже если это будет больно слышать. Даже если тебе покажется, что это самая жуткая вещь, которую ты когда-либо говорила кому-то, хорошо?

– Господи, Дэнни! Так говорят, когда собираются помирать! Нельзя поговорить, о чем ты хочешь, когда ты отсюда…?

– Нет, позже нельзя. Я должен сказать сейчас.

Она присела на один из тех дурацких стульев, которые были оставлены в палате для посетителей. Стул слегка скрипнул под весом ее тела.

– Я вся внимание, – сказала она, а потом шутливо приложила пальцы к ушам и пошевелила ими. В эту секунду у нее был такой же озорной вид, как у ее сына.

– Не стоит шутить. Однажды я отсюда выйду. Абсолютно поправившийся. Ровно для того, чтобы переждать, пока наступит конец. Вы с Эдди за короткое время изменили мою жизнь, и я не могу тебе выразить, насколько я вам за это благодарен. Но все это ровно так, как сказано, – короткое время. Настолько короткое, что здесь даже нет места никаким обвинениям. Обещаю, я ни в чем не буду тебя обвинять, если ты решишь, что для вас будет лучше вернуться назад в Марселлас или куда-нибудь еще. Потому что надо смотреть правде в лицо – от меня сейчас только проблемы.

– Дэнни, послушай…

– Я хочу только сказать, что ты свободна. Свободна обещать все, что сама захочешь, свободна принять любое решение. Все предельно ясно. Все нормально.

Уилла поджала губы. С ожиданием посмотрела на меня. Изогнула брови и изобразила лицо, на котором читалось: «Ты-закончил-свой-бред?»

– Ты закончил? – спросила она.

– Думаю, да.

– О’кей. Я понимаю, о чем ты говоришь. Но ты не понимаешь кое-чего. И это «кое-что» – я.

Она встала со стула, присела на краешек кровати и склонилась надо мной так, чтобы иметь возможность прошептать мне на ухо:

– Я не прячусь от обстоятельств. И не бегаю от них. Я даже стараюсь не использовать слово «обстоятельство», потому что сейчас оно вообще звучит вполне неплохо. А говорю о них, потому что верю в обстоятельства.

– Я тебя люблю.

– Ну, например, вроде этих.

– Нет, серьезно, я люблю тебя.

– Ты повторяешься. Итак, это все, что тебе нужно было узнать от меня насчет твоего предложения. Ты считал, что нужно об этом сказать, ты услышал мой ответ. И больше можешь не ломиться в эту дверь, по крайней мере до тех пор, пока тебя в нее пускают. Врубился?

Она склонилась ко мне и поцеловала в губы. Конечно, я не мог ощущать ничего похожего на сексуальное влечение и не мог ответить страстным лобзанием, но это был настоящий поцелуй, а не просто знак вежливого внимания. И когда она оторвалась от меня и попробовала подняться, я вновь привлек ее к себе.

Кроме президента бостонского отделения общества «Жизнь после смерти» Лайла Кирка, притащившего мне упаковку пива «Роллинг Рок» («Не уверен, что тебе дадут это здесь пить, но ты же можешь просто сделать глоточек, хотя бы раз или два… ну, или три, правильно?»), моими единственными посетителями были Уилла и Эдди. Если бы не они, я остался бы один на один с сиделками и докторами, которые приходили и уходили, брали у меня кровь на анализы и интересовались, как я себя чувствую, причем было ясно, что любой мой ответ ничего бы не изменил в этом распорядке.

Кардиолог был другим посетителем, которого я действительно желал видеть. И у меня складывалось ощущение, что ему самому не было особой нужды заходить ко мне так часто, как он это делал. Казалось, он проявляет особый интерес к тем, кто подобно мне побывал у самого края. Жизнь и смерть. Резкая черта на зыбком песке. Возможно, именно этот интерес прежде всего и привел его в эту профессию.

– Дэнни Орчард! – воскликнул он, зайдя в мою палату однажды. – Что же вы не сказали мне, что вы знаменитость?

– Да какая там знаменитость! Совсем нет. В лучшем случае – второй состав.

– Ладно скромничать. Некоторые медицинские сестры сказали мне, что видели вас по телику, а они очень серьезно относятся к телевизору. Они даже принесли на работу вашу книжку, только стесняются попросить вас ее подписать. Так что я вызвался им помочь.

С этими словами он достал из сумки, висевшей у него на плече, три экземпляра «После», положил их ко мне на кровать, а поверх поместил шариковую ручку.

– Вы не против? – поинтересовался он.

Я спросил, как зовут медсестер, и сделал несколько автографов на титульных страницах. При этом краешком глаза я заметил, что кардиолог с некоторым изумлением смотрит на меня. Это было то самое выражение, которое я уже несколько лет все чаще замечал у окружающих. Любопытство, которое возникает, когда оказываешься рядом с кем-то, кто, возможно, разгадал Великую Тайну Жизни.

Когда я закончил подписывать книги, он кивнул на них и сказал:

– Я человек науки. Ни разу в своей жизни не видел призраков, духов и тому подобного. Но в детстве я ходил в католическую школу. Так что я в курсе насчет того, что случится с нами, когда мы уйдем. По крайней мере, предполагается, что я должен в это верить. И по роду моей работы часто бывает так, что я оказываюсь последним, кто видит человека перед тем, как его не станет. Но должен сказать, такого, как вы, вижу впервые. Вы дважды возвратились оттуда.

– На самом деле теперь уже трижды.

– Ну, вот, видите? Думаю, если бы я увидел вас по телевизору и вы бы сказали то, что сказали сейчас, я бы посчитал вас психом.

– Возможно, я тоже.

– Я имею в виду, что знаю вас как более-менее нормального человека. Что вызывает у меня желание задать вам один вопрос: в этом последнем случае у вас сохранились хоть какие-то воспоминания о том, что вы ТАМ увидели?

– Да…

– Ну, и как это было? Как выглядят небеса? Там что-нибудь изменилось по сравнению с тем, что вы видели в прошлый раз?

В этот раз я попал не туда. Там был кто-то, кто пытался увести меня по другому пути.

– Это было очень похоже на Детройт, – ответил я.

Однажды, проснувшись днем после очередной порции процедур, я увидел у себя в палате нового посетителя. Это была одна из тех приторно-ласковых волонтеров, которых я достаточно насмотрелся в больничном холле. Они катали тележки, доверху набитые газетами, журналами и всякими плюшевыми зверушками. До сих пор подозреваю, что они тусовались в госпитале, мотая какой-то условный срок, и считали часы до его окончания, раздавая журналы трехмесячной давности, вместо того чтобы сидеть в колонии для несовершеннолетних. А может, они и вправду были добрыми ребятами, искренне стремившимися помочь?

Именно это я хотел спросить у девчушки, которая как раз стояла спиной ко мне и доставала из своей тележки газеты. Пока я обдумывал, как бы повежливее сформулировать свой вопрос, девушка заговорила сама:

– Специальная посылка для мистера Орчарда.

Все замерло вокруг. Ее спина, длинные волосы, лежащие на розовом халатике, и шаги в холле за дверями. И оглушительная тишина.

Нелегко было разыскать это место, скажу я тебе. Но кто ищет, тот всегда найдет.

Девушка обернулась. Увидев выражение ужаса в моих расширившихся глазах, она изобразила на своем лице деланый страх, рот ее превратился в черный овал.

Нет!

Это не было словом или сдавленным криком. Это было безнадежное отрицание, которое я чувствовал всякий раз, когда она подходила ко мне. Отчаянное желание, чтобы она ушла прочь, которое так никогда и не сбылось.

Она вложила мне в руку газету.

Я сразу узнал ее, хотя много лет не смотрел на нее. «Детройт Фри Пресс» за 9 июля 1989 года. Тот самый номер, который сунули нам под дверь дома в Ройял-Оук на следующее утро после пожара, забравшего наши с Эш жизни. Заголовок в углу первой страницы был надорван папой, а сама газета лежала в кухне на столе, но к ней никогда не прикасались. «ТРАГЕДИЯ НА ПОЖАРЕ УНЕСЛА ДВЕ ЖИЗНИ. БРАТ И СЕСТРА ПОСТРАДАЛИ В ОГНЕ. ОСТАЮТСЯ ВОПРОСЫ».

Я поднял глаза, она была здесь. Зыбкое марево у изножья кровати.

Эш подняла руку и прикоснулась к пакету для внутривенных инъекций, висевшему рядом. Подержала на весу, словно оценивая его тяжесть, качнула. А потом ее пальцы сжали прозрачный пластик. Пакет сжался, и жидкость стремительно хлынула по трубке в мою руку. Вена мгновенно вздулась, и тут же руку пронзила острая боль. Плечо мгновенно онемело, а грудь словно охватило огнем.

Тогда она разжала пальцы.

Мешочек тут же распрямился, всасывая содержимое трубки. Вместе с ним туда попала и кровь из вены. Она заклубилась в прозрачной жидкости, окрашивая ее в алый, а затем еще более темный цвет.

Эш снова сжала пакет с раствором.

И теперь боль нашла свое место. Мое сердце. Мне показалось, что его сжали тисками.

У меня чуть глаза не вылезли из орбит. Их застлала красная пелена. Тяжелыми молотками застучало в висках.

И откуда-то из страшной близости донесся запах Эш. Ее губы, горячие и сухие, прикоснулись к моему уху, обдавая его ледяным холодом.

Я скучаю по тебе, Дэнни, дружок.

Я вслепую ударил кулаком туда, где она стояла, но попал по пустому месту. Только пакет с раствором качнулся на подвеске. Я открыл глаза.

Раствор был кристально прозрачным. Боль в груди исчезла, словно ее никогда не было.

Никакой Эш.

Никакой газеты на кровати.

И все же остался запах. Неуловимый след духов, от которого я, шатаясь, попытался избавиться в ду́ше, а там, промахнувшись мимо раковины, долго блевал на пол.

Я скучаю по тебе…

 

Глава 14

Почти через три недели, вколов в мои вены все, что было возможно, и собрав кучу всяких анализов, меня наконец выписали. Последним зашел проститься хирург, который мне нравился. Он принес недавно приобретенный экземпляр моей книги, и я подписал ее: «Спасибо за помощь моему слабому организму».

– Годится, – сказал врач и захлопнул книгу. Это убедительно показывало, что больше он ее никогда не откроет снова.

– Мне бы хотелось отблагодарить вас чем-то более существенным, – сказал я. – Вы играете в гольф? Как насчет членского билета в гольф-клуб?

– Я отказался от членства в одном из них, когда понял, что все эти клюшки и прочие снасти просто разорят меня. И потом, у меня уже есть сезонный абонемент на «Фенуэй». Но, поверьте, ваше выздоровление для меня самая лучшая награда.

– Ну, ладно. Тогда до новой встречи.

– Что-что?

– А как же трансплантация?

– Ах, да! Верно.

– Если будет что-то подходящее…

– Конечно. Могу вам сказать, мы все будем за вас держать пальцы скрещенными.

Он бросил на меня взгляд, из которого стало ясно, что он верит в чудеса, как любой человек. Потом попросил выпить апельсинового сока из банки, что стояла нераспечатанной у меня на столике, и продолжил:

– Я знаю, что сейчас все вокруг постараются вас никак не беспокоить и ничем не волновать. Отнеситесь к этому философски. Держитесь, надо до конца верить, что все в наших руках. И поменьше беспокойтесь, ладно?

– Как я понимаю, вы рекомендуете мне быть осторожнее во время занятий сексом в джакузи и при беге трусцой?

– Бег трусцой запрещается категорически. Это даже не смешно. Но, безусловно, я не собираюсь советовать парню вроде вас отказываться от другой активности, особенно если вам ее предложат.

Не прошло и часа, как мы втроем – Уилла, Эдди и я – вышли из дверей госпиталя и направились к автомобилю. Солнце больно слепило меня. Эдди все время держался рядом, поддерживая меня под локоть. Я мог, конечно, сказать ему, что со мной все в порядке, что у меня проблемы не с ногами, а с сердцем, но его желание помочь было так трогательно, что пересилило мое желание показать всем, какой я бодрый. И я слегка оперся на него.

От госпиталя до нашего дома на Портер-сквер было недалеко. Но Уилла выбрала кружной маршрут, чтобы дать возможность увидеть шпили Гарварда, запруженную машинами Массачусетс-авеню и вообще суету дневного города. Вид пассажиров других автомобилей говорил о том, что все чем-то заняты: кто-то переезжал, кто-то был взволнован, или, наоборот, доволен, или скучал. Каждый прохожий тоже был чем-то занят, и все что-то держали в руках: стаканы с кофе, мобильники, планшеты. Казалось, что в стране издали специальный закон, запрещающий ходить с пустыми руками. Собственно, это был повседневный вид городских улиц, который поразил меня так, словно я его видел впервые, – волнующий и в то же время забавный. Казалось, жизни слишком много, чтобы можно было мгновенно все это переварить.

– Что-то не так, любимый? – спросила Уилла, заметив, что я устало вытираю лицо рукавом рубашки.

– Нет, все нормально. Я просто вспоминаю, насколько все это может быть хорошо.

– Что «все это»?

Я показал рукой за окно, затем большим пальцем показал на Эдди, сидевшего на заднем сиденье, а потом провел кончиком указательного по шее Уиллы.

– Вот это…

 

Глава 15

У Уиллы появилась идея пожениться.

Она спросила, что я думаю на этот счет. Я в свою очередь спросил, неужели она думает, что это хорошая мысль. На что она предложила мне заткнуться и отвечать на вопрос. Я сказал «да».

Это случилось в понедельник, менее чем через неделю после моей выписки из больницы.

Во вторник мы заказали на пятницу службу в церкви. После этого оставалось только почистить мой смокинг и зарезервировать места в нашем любимом ресторане, где мы запланировали обед после бракосочетания. Как оказалось, можно постоянно думать о том, что «мне осталось жить пару месяцев», и все-таки сыграть свадьбу за два дня без проблем.

Это, конечно, не значит, что у меня в целом не было сомнений по поводу правильности наших действий. Если мой проездной билет позволял мне проехать еще несколько миль, причем не очень много, это не означало, что я заслуживаю такую женщину, как Уилла. Она уже потеряла одного мужа и сейчас, на пороге сорокалетия, могла потерять еще одного. Вряд ли это было бы правильно. Однако она, в присущей ей убедительной манере, сказала мне, что затеяла все это не из-за того, что я как-то по-особенному выгляжу, а потому что ей так хочется. Потому что она любит меня. Примерно то же самое она сказала мне однажды, забравшись на меня на нашей постели, а я спросил, как она думает, Эдди уже заснул, а то вдруг он нас услышит.

– Просто получай удовольствие, – мурлыкнула она. – Можешь ты это сделать?

Как оказалось, я смог. Даже после того, как я всю свою жизнь убеждал себя в обратном, после всех появлений Эш, напоминавших мне, что подобные вещи: любовь женщины, стоны наслаждения, обещания – все это ненормально, я чувствовал огромное счастье и радость, встретив их.

И я чертовски хорошо чувствовал себя, когда мы с Эдди, самым близким для меня человеком, стояли рядом в церкви Марш Чейпел в студенческом городке Бостонского университета и одновременно обернулись в тот момент, когда органист играл «Весь божий мир ярок и прекрасен», чтобы увидеть, как Уилла идет между рядами. Она была восхитительна. Абсолютно. Она была так прекрасна в своих шелках и с волосами, в которые вплела ленту с цветами, что я просто забыл про все. Я не дышал, пока она не прошла навстречу мне почти половину пути, я чуть не задохнулся, сердце мое отчаянно колотилось, а узел на галстуке невыносимо стянул горло.

Только бы не умереть здесь! Не сейчас. Позволь мне надеть кольцо, позволь поднять тост за невесту, и потом я твой. Но не сейчас.

Это звучало как молитва, но даже когда я про себя произносил эти слова, я понимал, что обращаюсь с ними не к Богу. Я умолял Эш проявить жалость, которой она никогда не отличалась.

В церкви на скамьях сидела примерно дюжина гостей, включая священника и нас. Остальными приглашенными были друзья и родственники Уиллы. С моей стороны не было никого, кроме Лайла Кирка, потому что, собственно, я не имел друзей, которых мог бы пригласить. Моего издателя? Парня, который ведет мои дела? Наверное, не вовремя, но меня как-то озарило в эту минуту, что я многие годы разговаривал только с теми, кому сам же и платил за возможность поговорить со мной.

Кроме Эш. Впрочем, ей и не требовалось для этого приглашения.

Вот почему я испытал облегчение, когда, посмотрев на церковные скамьи, не увидел ее сидящей где-нибудь позади всех, или покачивающейся на органных трубах, или подсматривающей в приоткрытую дверь церкви. А ведь я был почти уверен, что так и случится.

Уилла подошла к алтарю, и все мои страхи улетучились. Она была вовсе не высокой женщиной, моя будущая жена. Но выглядела она намного крепче меня. Это можно было заметить по тому, как она решительно взяла мою руку в свою и посмотрела на меня так, что я сразу распрямился.

Потом Эдди подал мне кольцо. То самое, которое мой отец надевал моей маме. Оно провело двадцать лет во тьме банковской ячейки, чтобы теперь засверкать на пальце Уиллы.

Казалось, наши губы сближались для поцелуя целую вечность. И когда я коснулся ее, время остановилось.

Не сейчас. Пожалуйста…

В конце концов очарование было нарушено аплодисментами. Священник объявил нас мужем и женой, хотя я его, на самом деле, даже не слышал. Я притянул к себе Эдди. Отныне я стал женатым человеком, и это была моя семья. Отныне и на всю оставшуюся жизнь я бы мог говорить эти слова каждые две минуты.

Мы шли между рядами церковных скамеек по направлению к двери, когда я услышал ее.

Дэнни, посмотри сюда.

Я не хотел на нее смотреть. Никогда. Но всегда делал то, что она говорила.

Эш стояла перед алтарем там, где несколько мгновений назад стояли мы с Уиллой. В белоснежном подвенечном платье и с фатой на голове.

– Дэнни! – Уилла посмотрела в том же направлении, а когда ничего не увидела, взглянула на меня. – С тобой все в порядке, любимый?

– Все отлично. Просто… мне показалось, что я там что-то забыл.

– Что ты мог там забыть? Все, что тебе надо, рядом с тобой. – Она положила мою руку себе на талию.

Мы продолжали идти к выходу. Некоторые гости принялись осыпать нас конфетти, хотя в приглашениях мы специально просили этого не делать. Я чувствовал, как бумажные кружочки лезут мне в глаза и попадают за шиворот. Колючие и холодные, как снежинки.

Перед тем как выйти на улицу, прежде, чем меня ослепило яркое солнце, я оглянулся.

Сестры у алтаря больше не было, и сначала я подумал, что Эш ушла или вообще здесь не появлялась. Но потом я заметил ее. Она шла позади всех гостей, приподняв вуаль, раньше закрывавшую лицо.

Оно было багровым от ожогов. Кожа завернулась назад, обнажив белые кости черепа. Плоть на лбу и щеках отвалилась и висела на нитях сухожилий.

Можете поцеловать невесту…

Я сказал себе, что не надо бежать. Нужно спокойно идти к выходу, по возможности улыбаться на камеры. Потом направиться к лимузину, ожидающему нас у тротуара, и все будет хорошо. Требуется только сделать вид, что ее там нет. В эту игру я играл всю свою жизнь.

Правда, так ни разу и не победил.

 

Глава 16

На следующее утро после свадьбы я решил сделать подарок Уилле, оставив ее спать, взял Эдди, и мы отправились позавтракать на Портер-сквер. Для начала мы пошли в книжный магазин. Я думал, что он направится к выходу сразу, как только я ухватил последний номер «Бостон глоуб», ради которого, собственно, туда и приходил, но был счастлив увидеть, что мальчуган вместо этого направился в отдел детской литературы и принялся сметать с прилавка книги одну за другой. Я вообще-то полагал, что сейчас дети не читают ничего, кроме бесконечного «Гарри Поттера» или «Сумерек», да и то в основном девчонки. До своего сердечного приступа я читал ему Льюиса Кэрролла, но подумал, что он слушал, просто чтобы доставить мне удовольствие. И вот этот Эдди, немногословный мальчик, нахмурившись, сосредоточенно рассматривал корешки отобранных книг, шелестел страницами, на которых извивались драконы и летали очаровательные эльфы.

– Помнится, мы собирались дочитать «Лев, колдунья и волшебный шкаф», – сказал я, усаживаясь на пол рядом с ним.

– Я ее уже прочитал.

– Серьезно?

– Угу, в больнице.

– Ух ты! Здорово. Я и не знал, что ты любишь читать.

– Я тоже не знал.

Я просмотрел несколько отобранных книг.

– Думаешь взять еще что-нибудь из фэнтези?

Эдди посмотрел на меня, и в глазах его читался неподдельный страх.

– Только не про ведьм. Я не люблю ведьм. – Он немного посветлел лицом. – Битвы, драконы и все такое – это круто, по-моему.

Мы несколько мгновений смотрели друг на друга, прежде чем я подал ему специальное подарочное издание «Властелина колец».

– Когда я был маленьким, мне нравилась эта книга. Вернее даже, я ее любил, – сказал я. – И во всей книге ни одной ведьмы, можешь поверить. Но, бьюсь об заклад, ты видел фильм, правда?

– Мама мне пока не разрешает его смотреть.

– Неужели? Ладно, тогда мы ее прочитаем.

Он подержал книги в руках, словно оценивая их достоинство по весу. Потом спросил:

– А магия там есть?

– Полно.

– Тебе нравится магия?

– Думаю, без нее я не сидел бы здесь.

Я заглянул в его глаза, наверное надеясь увидеть, что он понял, о ком я говорю – о нем. Что это он, его магия привела меня с того ночного пустыря на задворках заброшенного дома на Альфред-стрит сюда, в этот магазин. И именно благодаря ему это субботнее утро оказалось таким спокойным и безмятежным.

– О’кей. – Эдди наконец сделал свой выбор и передал мне книгу обратно. – Будем читать эту.

– Имеешь в виду, по очереди?

– Нет, как «Хроники Нарнии». Ты будешь читать. Пока не закончим вот эту.

– Это большая книга. Три толстых тома.

– Ну, у нас ведь есть время, да?

Я срочно повел его в читальный зал – «на пару минут», – чтобы по пути избавиться от опасности прослезиться. Затем мы оплатили наши книги и газеты и отправились за пару кварталов в кафе «Зинг», где заказали круассаны с сыром и напитки – манговый смузи для Эдди и черный кофе для меня. Свободный столик нашелся возле заднего выхода, и мы уже собрались с ним украдкой пролистать одну-две страницы «Братства кольца», когда Эдди сказал, что ему нужно сходить в туалет.

– Я буду здесь.

Он посмотрел на меня так, словно говорил: «Не будь таким болваном», но сказал лишь:

– Я знаю.

Едва за ним закрылась дверь комнаты для мужчин, я вытащил свой сотовый и отправил Уилле текст:

СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ, МИССИС ОРЧАРД.

Она ответила практически мгновенно:

ВАС НЕТ УЖЕ 45 МИН!! (ВСЕ РАВНО ЛЮБЛЮ – МНЕ НРАВИТСЯ БЫТЬ ТВОЕЙ МИССИС)

Я обдумывал ответ с идиотской улыбкой на лице, улыбкой человека, не привыкшего писать любовные записки, но которому это занятие доставляет такое удовольствие, что он не может этого скрывать. И тут я почувствовал, что кто-то подошел к нашему столику. Не прошел мимо по пути к туалету, а задержался, словно собираясь из-за моего плеча прочитать, что я пишу. Потом этот «кто-то» уселся напротив меня за наш маленький столик на стул Эдди.

– Ты быстро обернулся, дружище, – начал я и оторвался от телефона.

Это был не Эдди.

Пишешь своей подружке?

Слышали ли ее вопрос люди вокруг? Неужели никто не видит жуткую красоту этой девушки, наклонившейся ко мне? Я отшатнулся назад и, бросив взгляд вокруг, понял, что никто не смотрит в нашу сторону. Никто не слышит слов, которые Эш произносит голосом, звучащим прямо у меня в мозгу.

Она, так же как я, окинула зал взглядом. Казалось, это напомнило ей, как недолго она может здесь оставаться, потому что в ее лице что-то изменилось. Выражение ликующей беспощадности исчезло, и осталась только тревога в глазах.

Дэнни, мне нужна твоя помощь.

– Помощь?

Время настало.

– Оставь меня в покое!

Ты представить себе не можешь, что значит не иметь покоя.

– Ты больше не можешь навредить мне!

А вот это…

Ее лицо вновь стало бесцветным. Как обычно. Подлинным отражением ее сути.

…это неправда.

Эш подняла руку и занесла над столом. Сначала я подумал, что она собирается зачем-то отсчитывать секунды, загибая пальцы, или поднести к своему потрескавшемуся рту круассан Эдди. Но затем ее рука двинулась по направлению ко мне. Медленно, будто паук, на которого эта рука теперь стала похожа, – длинные пальцы расставлены в стороны и полусогнуты, а костяшки суставов казались глазками, уставившимися на меня. Эш не прикоснулась ко мне. Ее рука зависла над моей полной чашкой со все еще горячим кофе. Затем подняла ее. Убедившись, что целиком завладела моим вниманием, Эш вылила содержимое чашки мне на руку.

Казалось, кофе прожег мне руку до кости, боль вспыхнула адская, но ни это, ни мысль о том, что моя сестра может вытворить еще, ни даже внезапно бросившееся в галоп сердце не напугали меня. Потому что в сознании у меня мелькнуло самое страшное: она взяла чашку со стола!

Именно этот вопль раздался у меня в мозгу настолько громко, что его должны были услышать все сидевшие вокруг. Я был так в этом уверен, что поразился, когда увидел лица посетителей кафе, на которых не читалось ничего, кроме равнодушного любопытства невольных свидетелей пустякового происшествия. Подумаешь, облился!

Эшли взяла мою чашку со стола, хотя она мертва, ее нет!

Я вскочил, едва не опрокинув столик. Он качнулся, прошел сквозь нее и ударился о стул, на котором она сидела. Тот опрокинулся на пол, послышался металлический звон. Когда я вернул стол на место, Эш уже не было. Только стул валялся в луже пролитого кофе.

Несколькими секундами позже Эдди нашел меня возле стойки бармена. Я убеждал баристу не вызывать «Скорую» и старательно заматывал руку салфеткой, чтобы скрыть от Эдди покрасневшую кожу.

– Что стряслось?

– Ничего. Пролил на себя кофе, вот и все.

– Болит?

– Ну, так. Немножко…

Эдди мне не поверил. Не в том смысле, что «немножко болит», а в том, что я пролил на себя кофе. Я увидел, как вздрогнул его носишко, словно он учуял в воздухе какой-то знакомый запах. Как он окинул взглядом зал, словно стараясь заметить кого-то, кто только что был тут мгновение назад.

– Дэнни, а ты…

– Пойдем домой, я перевяжу эту ерунду, хорошо?

Он кивнул. Послушно пошел со мной к выходу, но уже у дверей оглянулся и снова посмотрел в зал, словно ожидал оттуда нападения.

Возвратившись домой, я сунул руку в кастрюлю с ледяной водой и стал размышлять о том, насколько этот визит Эш отличался от всех ее предыдущих появлений.

Никогда прежде она не совершала ничего настолько физически ощутимого. Ничего похожего на то, чтобы вылить кипяток на руку. В этом смысле она никогда ничего подобного не делала ни мне, ни кому бы то ни было еще с самой своей смерти. В то утро Эш сотворила нечто в реальном времени, изменила мир так, словно она поселилась в нем. Не призраком, не полтергейстом, не проекцией или чем-либо еще, что можно было бы назвать тенью, преследующей меня вот уже двадцать четыре года. Она явилась сюда. И в тот момент, когда она сделала то, что сделала, Эш действительно существовала в реальности.

И еще одно отличие.

Никогда прежде мы с нею не разговаривали так, как там, в кафе. Она говорила, посылая свои слова прямо в мое сознание, оставляя без внимания все мои комментарии. Однако, когда мы сидели за столиком и я ей отвечал, она явно слышала меня. Если и существовал барьер, превращавший наше общение в «испорченный телефон», то теперь он оказался разрушен. Эш присутствовала там собственной персоной, голос ее звучал чисто и обольстительно, как при жизни.

Итак, что же изменилось?

Я умер.

Эшли убила меня и привела в Детройт, в котором была обречена существовать и который она пыталась мне показать из дома на Альфред-стрит. Если бы я поднялся по тем ступеням и вошел в дверь, я бы никогда не вернулся назад. Потому что тогда я бы оказался полностью в ее власти.

Хорошая новость заключалась в том, что этого не произошло, потому что я возвратился.

Но была и плохая. Возвратившись, я притащил ее с собой.

 

Глава 17

В тот вечер, прочитав Эдди несколько первых страниц из его новой книги, мы с Уиллой открыли шампанское, которое один из ее друзей оставил нам в качестве свадебного подарка, и засиделись допоздна. Это помогло забыть образ Эш, сидящей напротив меня за столиком в кафе «Зинг», и даже еще более страшное видение сестры, спускающейся от алтаря. Искрящаяся сладость вина, возможность смотреть на Уиллу, ощущение тепла, исходящее от ее ладони, лежащей у меня на коленке, – все это стерло мрачные воспоминания. Почти…

– Будем здоровы! – Уилла подняла свой бокал.

– Мы вроде уже чокались, – улыбнулся я.

– А ты не можешь сделать это дважды?

– С тобой я готов делать все, что угодно, хоть целую ночь.

– Мне нравится, когда ты делаешь грязные намеки, мистер.

От любви глупеют. Я не знал этого прежде. Но и становятся мудрее, и вообще в вас что-то меняется, и не всегда это дает ощущение комфорта. Но в тот момент, слегка опьянев рядом с любимым человеком, мне захотелось дурачиться. Стать озорным мальчишкой, которым я никогда не имел шанса побыть.

А почему бы и нет?

Все так и происходит.

Счастье, которое я испытывал, находясь рядом с Уиллой и Эдди, напоминало мне, как мало его было в моей жизни. Что вызывало закономерный вопрос: почему это было так?

А вот и ответ.

Рука, выливающая на меня кофе. Поднятая вуаль.

– Уилла!

– М-м-м…

– Я тебя люблю! – Я постарался отбросить мрачные мысли.

Очень мало людей могли мне поверить, если бы я сказал, что моя давно умершая сестра каким-то образом сбежала с того света. И я допускал, что Уилла вполне могла бы оказаться среди них. Но я не собирался ей ничего говорить.

Мне хотелось защитить ее. И Эдди. Пусть они не знают о том, что я видел и что готов терпеть сам. Это было самым главным. Я буду делать то же, что и всегда: постараюсь удержать Эш в границах моего мира, буду хранить в тайне зло, исходящее от нее, чтобы оно могло коснуться только меня.

Таким был мой план.

Это никогда не срабатывало, – вмешалось мое прежнее «я», видимо еще не подпавшее под влияние шампанского. – Почему оно должно получиться теперь?

– Я тебя тоже люблю, – сказала Уилла и прикоснулась своим бокалом к моему в третий раз.

После моего сердечного приступа, решив прибраться в доме, Уилла сказала, чтобы я не вмешивался не в свои дела и не мешал ей, поскольку она лучше знает, как вести хозяйство. Жена говорила как домохозяйка, ревниво оберегающая свои домашние владения от вторжения невежественных варваров, однако я знал, что за ее шутливым тоном скрывается неподдельная тревога о моем здоровье и желание оградить от чрезмерного напряжения. В особенности от необходимости бегать вверх-вниз по лестнице. Как и все здания старого Кембриджа, построенные в колониальном стиле, наш дом был узким и высоким. Такими же узкими были и лестницы в нем. Поднимаясь по ним, приходилось задирать ноги выше, чем обычно, так что прогулка от кухни или гостиной на второй этаж в ванную либо спальню превращалась в своеобразную тренировку по спортивной ходьбе. Особенно внимательным приходилось быть на крохотной лестничной площадке между первым и вторым этажами, поскольку в этом месте лестница круто поворачивала направо, и это место требовало особой виртуозности, если держишь в руках ведро или пылесос.

Именно там я и столкнулся с Уиллой. Она спускалась на первый этаж с корзиной грязного белья, а я поднимался наверх.

– Ну, и куда это мы направляемся? – поинтересовалась она.

– Эдди у себя?

– Читает. А что?

– Уилла, я хочу с тобой серьезно поговорить.

– Звучит солидно. А ведь еще и недели не прошло, как мы поженились.

– Мы не можем дальше так жить.

– Жить как?

– Когда я пациент, а ты сиделка, уверенная, что я должен лежать в постельке. Я чувствую себя бесполезным и никуда не годным.

– Ну, «бесполезный» – это преувеличение.

– Но люди так не живут! По крайней мере, я бы не хотел, чтобы у нас было именно так.

Я ожидал, что она опять начнет ерничать, однако Уилла неожиданно пошла на попятную. Ее выдал нос, его совершенно очаровательный кончик слегка шевельнулся, и это означало, что дальнейшее, по ее мнению, заслуживает самого серьезного отношения.

– А как бы ты хотел, чтобы у нас было?

– Я хочу, чтобы мы были настоящей парой. Семьей! – Я несколько разволновался. – Не прятаться один за другого, а делать все вместе, как остальные нормальные люди! А прямо сейчас я был бы счастлив просто постирать это треклятое белье!

Ей это не понравилось, однако она, видимо, решила, что подобную помощь придется принять. В итоге она передала мне корзину.

– Ты спятил, – подытожила она. – Иди!

Спустя пару минут, всем своим видом показывая, что не собираюсь мешкать, я слетел на два пролета лестницы вниз, в прохладу пустынного подвала. Прачечная находилась в самом конце дома, далеко от лестницы. Простое помещение, обитое гипсокартоном, с дверью из клееной фанеры и обычной 100-ваттной лампочкой, свисавшей с одной из потолочных балок. Мне всегда нравилось это помещение. Даже когда я жил один, я закрывал дверь и не спеша закладывал вещи в стиральную машину, отмерял моющие средства, выбирал режим стирки, а потом с наслаждением вслушивался в умиротворяющий плеск набирающейся в барабан воды.

Сушилка также имела свою прелесть. Через стеклянный иллюминатор дверцы можно было видеть уютное повторение всего процесса просыхания исподнего белья и футболок. А если смотреть достаточно долго, то становилось заметно, насколько неуловимо меняются предметы с каждым поворотом барабана, насколько уникален каждый его подъем и спуск. Штанины взлетали, словно ноги пловца, уходящего под воду. Носок прилипал к стеклу, будто умоляя о пощаде.

Или вот это.

В стиральной машине я не заметил эту ветровку. Белую, с зелеными полосками на рукаве. Она почему-то показалась мне знакомой, хотя я не знал, откуда ветровка взялась. Нейлоновая спинка, воротник из хлопчатобумажной ткани. В наше время можно увидеть многих, кто носит подобные старомодные вещи, но я не из их числа. Может, Уилла купила ее где-нибудь на распродаже?

Я уже направился к лестнице, но что-то в сушильном агрегате привлекло мое внимание. Какой-то глухой стук изнутри, будто туда попали монеты или машинка Эдди.

Вот только начался этот стук посередине цикла. Ровно в тот момент, когда я поднял руку, чтобы выключить свет и пойти вверх по лестнице.

Вместо того чтобы выключить свет, я отключил сушилку. Она остановилась, вещи свалились в одну кучу.

Прежде всего, я заметил, как нагрелся агрегат. Собственно, так и должно было быть. Индикатор рядом с надписью «Горячо» горел красным светом. Однако было во всем этом еще нечто. Воздух выходил из сушилки так, словно там дышало живое существо.

Я наклонился и попробовал открыть дверцу. Она подалась буквально на четверть дюйма и тут же присосалась обратно.

Тогда я взялся за ручку обеими руками и потянул на себя.

Наружу вырвался такой обжигающий воздух, что мне показалось, будто в глаза швырнули пригоршню детской присыпки. Еще бы, в этой печи простыни жарятся при температуре в пятьсот градусов.

А потом я увидел, что ветровка шевелится.

Конечно, могло так оказаться, что она просто лежала последней и сейчас легкий материал, из которого ее пошили, опускался поверх чистого хлопка. Вот только двигался этот материал сам по себе. Ветровка лежала поверх остального белья, и было отчетливо видно, как один ее рукав выпрямился и вся куртка подтянулась вслед за ним на пару дюймов ближе к открытой дверце.

Тот же самый ежедневный мираж.

Такая штука, которую стараешься выбросить из головы сразу, как только она произошла.

Потом ветровка вновь шевельнулась.

Второй ее рукав выпростался из-под кипы белья и, будто человеческая рука, вытянулся вперед. Отчетливо стали видны зеленые и белые полоски.

Это мои любимые цвета.

Голос прозвучал ниоткуда, так всплывает в памяти забытое имя давнего знакомого, которого вы уже давно перестали вспоминать.

Цвета моей школы.

Я схватил один рукав за манжет, почувствовал, как он скомкался у меня под пальцами. Но, едва я потянул за него, как рукав начал расширяться, затвердевать прямо на глазах. Словно что-то росло внутри куртки, наполняя плечи, грудь. Казалось, ее надувают, как воздушный шарик. Вот взметнулся и распрямился и другой рукав.

– Проклятье!

Я выпустил ткань, отшатнулся, а затем всем телом навалился на горячую поверхность и захлопнул дверцу. Металлический звук удара, казалось, разнесся по всему дому.

Ветровка скорчилась и задрожала.

Рукав, который я держал за минуту до этого, шелестя нейлоном, вытянулся на полную длину и высунулся из барабана. Затем завис примерно в футе от пола. Некоторое время ничего не происходило, будто он размышлял, что делать дальше. Змея, ожидающая, пока мимо пройдет жертва.

А потом вновь началось шевеление. Что-то круглое и выпуклое двинулось внутри рукава по всей его длине.

И наконец, это «что-то» вылезло из обшлага. Похожее на твердый костяной набалдашник, с серыми ногтями, черное по всей длине и влажное от мерцающих капель. Затем оно показалось полностью. Обгоревшая человеческая рука с растопыренными пальцами.

Я спиной прижал дверцу сушилки, и тут раздался стон, словно «оно» протестовало против такого обращения. Но я не двинулся с места, не побежал. Я стоял, загипнотизированный рукой. Ее движения напоминали танец кобры, собирающейся броситься в атаку.

Теперь к своему двойнику присоединился второй рукав. Они оба вылезли из сушилки, изогнулись в локтях так, чтобы руки расположились на полу. Шлюзы открылись. Остальная часть ветровки наполнилась плотью, материализовалась.

Включая голову.

Она показалась из воротника, как черепаха высовывает свою голову из панциря. С половины черепа слезла кожа, и была видна окровавленная кость. Матово блестели волосы, когда-то светлые, но теперь спекшиеся и черные от сажи.

Она стояла передо мной.

Бело-зеленая ветровка застегнута на всю длину до горла. С левой стороны, у сердца, герб школы Дондеро.

Вперед, дубы, вперед!

Лозунг нашей школы. Его распевали на трибунах во время матчей, а сейчас он звучал у меня в мозгу. Эш насмешливо напевала призыв девчонок из группы поддержки. Она никогда не была ее участницей, да и никогда не стала бы частью чего-то настолько легкомысленного и живого. Но сейчас она махала руками передо мной так, что ее пальцы едва не задевали мое лицо.

Впере-е-од… ДУБЫ!

Она остановилась. Сделала такое разочарованное лицо, словно хотела сказать: «Я думала, ты будешь счастлив, что увидел меня». Лицо тем более страшное, что обгоревшая кожа клочьями свисала на переносице, а щеки и подбородок почернели от гари.

«Уходи», – хотел я сказать, но вместо этого произнес:

– Как поживаешь?

Эш пожала плечами, при этом они почти коснулись ее свисающих мочек.

Так же, как всегда. Но теперь я – выпускница.

Слова звучали так близко, что их можно было чувствовать лучше, чем слышать. Их звук был похож на скрип песка, который раздается, когда вы лежите на пляже и поворачиваете голову.

Раньше ты был моей дверью. Если ты думал обо мне, вспоминал меня, я могла войти в эту дверь, – она сделала полшага в моем направлении. – Но теперь часть меня находится здесь. Я подставила ногу и не дала двери захлопнуться. Теперь я могу приходить и уходить. Могу говорить, гулять, толкать, тянуть и… кусать. Совсем как прежняя!

Она сделала еще один шаг навстречу мне. Ее разлагающиеся ступни оставляли мокрые следы на бетонном полу.

– Раньше ты не выглядела так, – сказал я.

– Не выглядела как?

– Обгоревшей…

– Это случается с теми, кого бросают в горящем доме.

– Я не бросил тебя там!

– Ты бросил меня. Ты оставил меня умирать в подвале того дома.

– И поэтому ты пытаешься утащить меня назад? Из-за того, что ты думаешь, будто я сделал что-то не так?

– Это ошибка, которую нужно исправить.

Эш подняла руку, и я застыл, ожидая, что она прикоснется ко мне.

– Дэнни, то, что ты жив, – это гребаная ошибка!

Ее рука коснулась выключателя на стене.

– Но ты можешь прямо сейчас начать исправлять ее. Ты можешь мне помочь…

Она выключила свет.

В темноте я мог слышать ее дыхание.

Этого я тоже не мог припомнить с прошлых ее появлений. Тогда у нее не было потребности дышать. А теперь она, казалось, вспоминала забытые навыки. Вдох-выдох, снова вдох… До меня донеслось теплое зловоние ее внутренностей.

– Почему?

Тот самый вопрос, заданный тем же надтреснутым голосом, которым я задавал его, когда мы были детьми. Одно слово, предполагающее множество других.

Зачем ты со мной так поступаешь?

И она ответила мне. Голосом мертвых. Ясным, отчетливым, но все-таки бездушным и пустым. Будто звучание слов, записанных на магнитный носитель, сказанных однажды в другое время и в другом месте, а сейчас воспроизведенных, чтобы компенсировать то, что они не были сказаны прежде.

Мы ведь двойняшки, Дэнни. И всегда будем ими. А близнецы помогают друг другу.

Она прижалась ко мне в темноте.

Близнецы не могут разлучиться.

Зашуршала ее ветровка, прикоснувшаяся к моей грудной клетке. Сквозь материю я почувствовал, как сместились и вновь вернулись на свое место ее поврежденные ребра и ключицы. Эш приподнялась, потянулась ко мне и коснулась ладонью моего лица. Ее кожа была на ощупь жестче лошадиного хвоста.

– Не надо, пожалуйста…

Ее указательный палец нашел мои губы, скользнул между ними. Кисловато-тошнотворный горький вкус…

Потом – средний палец… Мизинец… Она сминала мой язык, будто собиралась засунуть мне в рот всю свою руку, будто собиралась проскользнуть в меня сама целиком, как только что пролезла в рукава своей куртки.

И тут я ослеп.

Вспышка яркого лимонно-желтого света. Слишком яркого, чтобы можно было что-то разглядеть. И голос Эдди.

– Дэнни, что случилось?

Я сфокусировал на нем свой взгляд. По его глазам понял, что Эшли больше тут нет.

– Пошли наверх, – сказал я.

– Может, позвоним врачу или что-нибудь такое?

– Нет. Но, полагаю, нам лучше бы уйти. Прямо сейчас.

– Ладно…

Он шел рядом со мной до самой лестницы, которая вела из подвала, и там я сказал то, чего не следовало говорить: я попросил Эдди не рассказывать матери о случившемся. Попросил сказать, что он направился вниз, чтобы посмотреть, все ли со мной в порядке, а я в это время шел ему навстречу, так что – все прекрасно. И никаких проблем. И не было никакого полуспятившего Дэнни на полу прачечной, в комнате с выключенным светом.

– Просто она будет волноваться, понимаешь? – сказал я, пропуская Эдди вперед.

– Ясное дело…

– Значит, договорились?

– Заметано!

Я собрался последовать за Эдди, когда он, стоя на второй ступеньке, вдруг обернулся. На его лице была написана неприкрытая тревога. И бисеринки пота. Серебряные капельки усеяли весь его лоб.

– Кто это был? – спросил он.

– Извини, о чем ты?

Мальчик бросил взгляд наверх, чтобы убедиться, что на лестнице никого нет, а потом посмотрел мне в глаза.

– Могу сказать, что ты не хочешь говорить об этом. Всякий раз, когда я собираюсь открыть рот, чтобы спросить тебя, на твоем лице появляется выражение типа: «Не делай этого». Но я не думаю, что смогу молчать дальше.

– Ладно-ладно… Ну, так о чем мы будем говорить сейчас?

– Об этой ведьме… – сказал он.

 

Глава 18

Почему раньше я никогда так о ней не думал? Только теперь ко мне пришло осознание, что на протяжении многих лет, даже десятилетий, всякий раз, когда я видел женскую фигуру на метле, нарисованную на школьном окне накануне Хэллоуина, всегда, когда я просыпался и выходил из своей комнаты, я представлял хихикающую Эш с зеленым лицом. Вроде той дамы, которая в «Волшебнике из страны Оз» пыталась погубить Дороти и ее собачку Тото.

– Давай поговорим о той колдунье, что подобрала мой мяч в парке, когда ты… когда ты упал, – продолжил Эдди, по-прежнему стоя на лестнице на пару ступенек выше меня. – И о той, которая только что была в этой комнате.

Несколько минут назад, когда Эш стояла рядом со мной, я чуть не потерял сознание. Но сейчас мне потребовалось намного больше усилий, чтобы устоять на ногах. Хуже всего было выражение лица мальчика в тот момент, когда он это сказал. Панический ужас, который отравлял ему все его детские годы, читался в его глазах. Он нашел в себе силы загнать этот ужас глубоко внутрь ради моего спасения, ради собственной матери, но больше не мог один нести эту тяжелую ношу.

В эту минуту он был похож на меня в его возрасте.

– Она была моей сестрой, – сказал я.

Эдди коротко вздохнул, будто всхлипнул, и на мгновение показалось, что он сейчас благодарно расплачется. Услышав эти четыре слова, он понял, что больше не будет одинок со своими страхами. Но и я с признательностью вдруг осознал, что могу сказать то же самое о себе.

– Мы были двойняшками, – сказал я. – Но сейчас она стала чем-то иным.

– Она ведь умерла, да?

– Да. Но есть люди, которые по той или иной причине не могут полностью оставаться в этом… состоянии.

Эдди кивнул, словно это было все, что он хотел узнать, и наконец начал подниматься по лестнице. Но, как оказалось, он просто собирался с мыслями, чтобы сказать:

– Она собирается убить тебя.

– Эдди, надо держаться. Послушай…

– Она сама мне это сказала.

Я наугад пошарил рукой, чтобы на что-нибудь опереться. И, к счастью для себя, нащупал перила лестницы.

– Она разговаривала с тобой?

– Пару раз.

– Сама? Я имею в виду, она прикасалась к тебе?

– Нет. Я говорил с нею во сне. – Эдди старательно подбирал правильные, по его мнению, слова. – По крайней мере, это казалось снами, хотя и не было ими на самом деле. Так они начались, а сейчас стали – не знаю, как сказать, – настоящими, что ли.

– Что она говорила?

– Очень трудно вспоминать вещи, которые она произносит. Если она не стоит перед тобой, то вся как-то расплывается. Будто скрывает след, который оставляет у тебя в голове.

– Просто скажи мне, что запомнил.

Теперь уже он бессильно прислонился к перилам. Его лицо стало белым как мел.

– Она сказала, что не остановится, пока…

– Ладно, мы не будем…

– …пока не утащит тебя под лед.

Некоторое время никто из нас не говорил ни слова. И тут я сообразил, что мы все еще находимся под землей в подвале, а стиральная машина продолжает стирать. В глубине души мне хотелось обернуться и взглянуть на дверь в прачечную, однако страшно не хотелось, чтобы Эдди увидел, как я напуган.

Мне послышались шаги на кухне у нас над головами, и я посмотрел вверх туда, где оканчивалась лестница. И тут внезапно вспомнилось, что я сейчас стою точно там же, где стояла Эш во время пожара на Альфред-стрит, когда языки пламени уже завивались вокруг нее. Внизу, в яме подвала, с мольбой глядя вверх. Ей было не так страшно сгореть заживо, как страшно остаться одной.

Не оставляй меня здесь! ДЭННИ!!

Одновременно с этим воспоминанием я учуял запах дыма.

– Ты слышишь это? – взволнованно спросил я.

Эдди втянул носом воздух, принюхиваясь.

– Мясо тушится на медленном огне, – сказал он. – А еще ее запах. Похоже на девчоночьи духи или что-то подобное.

Пожалуй, впервые за все время мы с ним разговаривали так долго. И говорили об Эш. Как оказалось, она объединяла меня с этим, таким близким мне мальчуганом.

– Она уже пыталась тебя убить, ведь так? – спросил он. – Она убила тебя.

– Да…

Что-то зарождалось в груди этого милого мальчишки. Он выпрямился, вздернул голову.

– Что мы можем сделать, чтобы прогнать ее?

– Я не знаю. С Эш вообще никогда ничего нельзя было сделать. Ничего, что я мог хотя бы предположить. Это я говорю о том времени, когда она еще была жива. А сейчас? Не знаю. Просто не знаю…

Какое-то время Эдди размышлял о том, что услышал. Я предположил, что он ищет решение этой проблемы и ломает голову над невозможным. Однако, как оказалось, его заинтересовало другое.

– Эш… – Он произнес ее имя, как будто оно звучало на иностранном языке. – Так ее звали?

– Эшли. Но она терпеть не могла, когда ее звали полным именем.

– Эшли Орчард… – Он говорил, словно пробуя слова на вкус. – Эш-ли Ор-чард…

А затем он сделал нечто, поразившее меня. Эдди посмотрел поверх моего плеча в прачечную и звонко крикнул во тьму:

– Пошла ты к черту, Эшли Орчард!

У меня мелькнула мысль сказать, что десятилетним мальчикам не следовало бы так выражаться. Но в душе я был с ним согласен. Именно это я много раз отчаянно хотел сам крикнуть в темноту. Но теперь просто произнес:

– Нужно рассказать маме.

– Я знаю.

– Хочешь, расскажи сам?

– Мы ведь теперь одна семья, верно? Мы сделаем это вместе.

Эдди направился вверх по лестнице, и я последовал за ним. Хотя все-таки не удержался и бросил еще один взгляд в прачечную, где стиральная машина заканчивала стирку и теперь царил непроглядный мрак. Если там и было что-то, то мы об этом никогда не узнали.

 

Глава 19

В гостиной мы с Эдди рассказали Уилле, о чем разговаривали на лестнице.

Позже, уже в спальне, я рассказал Уилле все остальное.

Как Эш и я родились мертвыми и как нечто похитило часть личности моей сестры. Как она погибла в огне, а я погиб, пытаясь ее спасти. И о том, что так никогда и не узнал, зачем она пошла в тот дом на Альфред-стрит. И что, возможно, она оказалась там не по своей воле. Я рассказал, что после того, как вернулся к жизни после приступа в парке «Кембридж Коммон», моя сестра ухитрилась воспользоваться мною как транспортным средством и вернулась в этот мир. И что теперь она стала сильнее. Теперь Эш уже не бесплотный дух, но вполне телесная сущность, овладевшая новыми навыками и знающая все, на что способна.

Уилла, не мигая, смотрела на меня несколько мгновений, достаточных для того, чтобы набрать в грудь воздуха, и сказала:

– О’кей. Мы уедем отсюда.

Я попробовал объяснить ей, что это не принесет никакой пользы, что моей сестре нужен не дом и не комната в нем, а я. Эш может последовать за нами, куда бы мы ни отправились. Однако Уилла начала настаивать, чтобы мы для начала перебрались в какой-нибудь отель. Даже если я прав, то, по ее словам, «Холидей-инн» – не то что мой дом. Твоя сестра затрахается нас там искать». Уилла пыталась шутить, но я видел, что она не на шутку испугалась.

Днем мы забрали Эдди из школы, сказав, что немного «попутешествуем», и сняли несколько комнат в «Коммандере». Причем окна гостиной выходили на парк «Коммон», так что мы могли видеть то самое место, где у меня прихватило сердце, и даже дерево, за которым пряталась Эш.

Я задернул шторы. Разрешил Эдди переключать каналы на телике, сколько ему вздумается, а сам заказал обед – бургеры, куриные крылышки и пиво.

Думать, что, возможно, я ошибся, было почти забавно и несколько отвлекало от мрачных мыслей. Может быть, нам удалось сбить Эш со следа. Я даже попытался поразмышлять, как долго можно позволить себе оставаться здесь, бродить по номеру в халатах и питаться готовой пищей из ресторана, если продать мой дом и закрыть все счета в банке. По меньшей мере пара лет у нас будет.

В конце концов мы выбились из сил и настолько устали, что уже не могли бороться со сном. А через несколько минут после того, как Уилла выключила лампу на столике между нашей койкой и кроватью Эдди, все началось.

Сначала всякая ерунда. Из крана в ванной полилась вода (может, Эдди, почистив зубы, забыл выключить?). Затем на полную мощность включился телевизор (может, Уилла, ворочаясь в кровати, случайно нажала на пульт?). Я поднялся, убрал мощность и выключил его из розетки, а потом вернулся в постель, пожав плечами и как бы давая понять, что, наверное, на этом все закончилось.

И тогда дверь в комнату начала открываться.

Послышался шелест резиновых набоек на дверном полотнище, трущихся о ковер. Столб света из холла упал на шторы, на нашу одежду, сваленную грудой на стуле. Пару мгновений дверь оставалась открытой, чтобы затем захлопнуться с оглушительным грохотом.

Затем все стихло. Умолк даже приглушенный шум дорожного движения на Гарвард-сквер, который доносился из-за окон несколько минут назад. Я почувствовал, как лежавшая рядом со мной Уилла оторвала голову от подушки и напряженно всматривается в темноту. В пяти футах от нас Эдди затаил дыхание.

Возможно, я был единственным, кто слышал это…

Простой шепот, совсем рядом у моего уха и одновременно слишком далеко, чтобы кто-то, непривычный к таким звукам, мог их уловить. Однако я его слышал отчетливо – безжизненный голос, сообщавший, что моя сестра готова поиграть в новую игру.

Потягушки-потягушки! Пора вставать…

Краны в ванной, душ, телевизор, вентилятор, все осветительные приборы в комнате – все включилось одновременно. А через секунду к общей какофонии добавился испуганный визг Уиллы.

Я стремительно бросился все выключать. И все время, пока бегал, я чувствовал, что Эш ходит следом за мной. Совсем рядом, так что ее подбородок практически лежал у меня на плече.

В одно мгновение в комнате вновь все стихло. Донесся единственный звук – открылась дверь комнаты, расположенной напротив нашей в гостиничном коридоре. Какой-то парень выглянул посмотреть, что за чертовщина творится в номере 614, выругался шепотом: «Вот дерьмо!» – и снова захлопнул дверь.

Я покинул ванную и вошел в комнату. Уилла прижимала к себе сына, и они оба стояли возле его кровати.

– Дэнни, мы это слышали, – сказала она. – Оба слышали…

– Ну, конечно. Такой грохот, будто…

– Нет, не телевизор и не прочие устройства. Мы слышали голос.

Эдди освободился из материнских объятий и стал между нами.

– «Потягушки-потягушки», – сказал он.

 

Глава 20

Когда мы возвратились домой, Уилла забрала Эдди в нашу комнату и сказала, что остаток ночи они будут спать на одной кровати. Я их заверил, что меня устроит диван.

Кроме того, я собирался сделать несколько звонков.

Я подумал об этой женщине еще до событий сегодняшней ночи. Вайлет Григ. Та самая пожилая дама, которая притащила из преисподней своего отца.

Доброго человека.

Она оказалась единственной, кого я смог вспомнить, кто вернулся с того света и чье пребывание там было хоть как-то похоже на мое. Ее посмертный опыт породил у нее не утешение, не мудрость, а проклятия.

Куда бы я ни шла, он следует за мной…

Было четыре часа утра, однако я все-таки набрал номер домашнего телефона Лайла Кирка.

– Кто звонит, мать твою?

– Лайл, это я – Дэнни Орчард.

– Дэнни?! Господи, парень, посмотри, который час!

– Извини, что звоню в такую рань, но у меня тут такая ситуация…

В следующий момент я услышал, как Лайл встает с матраца или того, на чем лежал. Затем раздался его голос:

– Ну, конечно! Готов помочь.

– Помнишь последнее собрание, на которое я приходил? Женщину, которой стало плохо после того, как она рассказала о своем отце?

– Ну, конечно! Отчетливо помню!

– Ее звали…

– …Вайлет Григ.

– Абсолютно верно. У тебя есть какая-нибудь информация, как с ней связаться?

– Нет. Но даже если бы и была, эта женщина не сможет поговорить с тобой.

– Почему?

– Она умерла, Дэнни.

Я разговаривал по телефону стоя, но услышав такое, растерянно опустился на диван.

– Как ты узнал?

– Я настроил систему оповещения Гугл Алертс на персональные данные всех, кто когда-либо приходил на наши собрания. – Лайл откашлялся. – Ну, знаешь, она информирует о всяких новостях, которые происходят у наших членов, и все такое. Ее имя всплыло пару дней назад.

– Как она умерла?

– Самоубийство. На этот раз у нее получилось.

Я оглянулся через плечо. У меня возникло ощущение, что за мной следят. Это чувство преследовало меня в той или иной степени всю жизнь.

– Черт побери, а в чем дело-то, Дэнни?

– Да, ладно, спасибо, Лайл. Давай попробуй поспать еще, – ответил я и повесил трубку.

Вайлет Григ, возможно, умерла, но, если судить по страницам в социальных сетях, ее сестра Сильвия еще была жива. Я не предупредил ее, что собираюсь приехать в Глочестер, чтобы повидаться с ней. Когда я съехал с трассы № 128 и двинулся мимо аккуратных рыбацких домиков, магазинчиков, продававших рыбацкие принадлежности, и рекламных плакатов «Жареные моллюски», установленных у самого залива, мне внезапно пришло в голову, что, возможно, это было не очень хорошей идеей. Не стоило проделывать такой большой путь, чтобы перед твоей физиономией захлопнули дверь.

Упомянутая дверь вела в побеленный двухэтажный дом на углу проспекта и Мейн напротив газовой станции компании «Фланнаган». Я припарковался на улице перед домом и вышел из машины. Затем отворил закрытую на цепочку калитку и направился к дому. Я старался не думать о том, что буду говорить или что мне хотелось узнать. Собственно, и не было времени на размышления. Всякий раз, когда я колебался, когда начинал надеяться, что все закончилось и Эш исчезла из моей жизни, она очень любила возвращаться. Мне следовало пошевеливаться. И для начала надо было подняться по этим цементным ступеням и постучать кулаком в запертую дверь.

Когда за стеклянной дверью появилась женщина и, прищурившись, посмотрела на меня, я сразу сообразил, что обязан первым заговорить с ней.

– Вы Сильвия Григ? Меня зовут Дэнни Орчард.

Она на это ничего не сказала. Возможно, она даже не услышала моих слов. Так что я наклонился к самой двери, почти уперся в нее носом и сказал погромче:

– Я ничего не продаю! Я просто…

– Во-первых. Я слышу вас. И уверена, соседям по кварталу нет нужды вас слышать.

– Извините. Меня зовут…

– Второе. Я знаю, кто вы.

– Знаете?!

– Немного выше, чем я представляла. Чуть больше седых волос, чем на фото в журнале, однако полагаю, что я вас знаю. С тех самых пор, как последний раз прочитала вашу книгу.

Я посчитал, что теперь она откроет дверь, но этого не произошло. Женщина стояла за дверью и продолжала смотреть на меня с некоторым любопытством, как, бывает, выглядывают посмотреть на уличное происшествие, а затем возвращаются к своему кофе.

– Могу я войти? – спросил я.

– Не знаю, зачем вам это…

– Если честно, мне нужна ваша помощь!

– Помощь? Это слово может обозначать все, что угодно.

– Но в моем случае это…

Она открыла дверь и проворчала:

– Вы никак не перестанете кричать!

Я рассказал ей об Эш.

Все те эпизоды, которые не вошли в мою книгу «После». Я рассказал Сильвии о том, как полюбил женщину и получил шанс вместе с нею растить мальчика. Но, похоже, это придало моей сестре дополнительные силы, которых оказалось достаточно, чтобы добраться до сердца в моей груди. Я рассказал о том, как Эш попыталась увести меня в преисподнюю, однако вместо этого я вывел ее с собой в наш мир. Откровенно говоря, мой рассказ самому мне сейчас казался бредом душевнобольного. Но Сильвия никак не реагировала на него. По ее виду нельзя было определить: то ли она собирается вызвать «неотложку», то ли хочет заключить меня в объятия.

– Вам кто-то рассказал о Вайлет, – сказала она, когда я замолчал.

Мы находились в неосвещенной кухне, расположенной в задней части ее темного дома, и сидели за столом друг против друга. Периодически сверху слышался скрип половиц, хотя никто оттуда не спускался.

– Кто-то рассказал вам ее историю.

– В Бостоне она приходила на собрание отделения общества «Жизнь после смерти».

– Ха! Собрание отделения! Звучит как название страховой компании. Толпа засранцев, повидавших «свет в конце тоннеля» и теперь готовых помогать всякому.

Она хлопнула по покрытому линолеумом столу, а потом снова сложила руки на коленях, словно ничего не случилось.

– Они не знали, что можно сделать в случае с вашей сестрой, – осторожно начал я. – И я, кстати, тоже, хотя поверил ее рассказу. По крайней мере, тому, что мы услышали от нее.

– Ну, и что толку от того, что вы ей поверили?

Сильвии только-только перевалило за семьдесят, но выглядела она намного старше. Хотя, возможно, причина этого заключалась во всей атмосфере этого дома, в его спертом воздухе, закопченных шторах и запахе мази для ингаляций. Сама хозяйка производила впечатление довольно энергичной дамы с тяжелыми кулаками, которая, наверное, была бы хороша в драке, поскольку она, казалось, не задумываясь, могла отвесить резкий и неожиданный удар.

– Возможно, если вы расскажете, что вам известно о случившемся, это как-то поможет мне, – сказал я. – Поэтому я и приехал. Посмотреть, есть ли способ остановить мою сестру. Может, у меня есть шанс пожить немного, прежде чем она заберет мою жизнь.

Моя собеседница посмотрела на поверхность стола, будто надеялась найти там что-нибудь выпить. Однако там ничего такого не было. В этот момент кто-то ходивший по коридору вверху тоже замер. Трудно было представить, что эта женщина живет с мужем или кем-либо еще, однако в доме с ней кто-то точно находился.

Через несколько секунд женщина заговорила.

– Он начал это, когда мне только-только исполнилось тринадцать. Но я была другой девочкой, не такой, как Вайлет. Не потому, что была старше ее на два года, а просто другой. И он знал это, я бы так сказала. Я бы отбивалась. Но, в конце концов, при первой появившейся у меня возможности я убежала и оставила сестру с ним. Вы себе представить не можете, как я старалась себя убедить, что это было единственное, что я могла сделать, что у меня не было иного выбора. Все – ложь. Потому что я была нужна ей, чтобы защитить ее. Она осталась совсем одна. И все эти годы, которые я старалась казаться сильной, я была просто жалкой трусихой, потому что за мою жизнь заплатила сестра, пройдя через это все.

По щекам Сильвии скатились две слезинки, оставляя дорожки на ее лице. Но она тут же справилась с волнением, тряхнула головой и уже через секунду стала вновь той же решительной и властной, как за минуту до этого.

– Вайлет пыталась покончить с собой, – продолжала она. – Это случилось через несколько лет после его смерти, когда она стала свободна от его грязных лап, но не от следов, оставленных на ней. Она изо всех сил старалась скрывать свои чувства, но я-то знала, какую боль она испытывает. Вайлет не могла исцелиться от этого, не могла избавиться от прошлого… не могла стряхнуть его.

Сильвия шмыгнула носом, вытерла его рукавом, а затем задумчиво посмотрела на ткань блузки, словно ожидала увидеть на ней результаты каких-то медицинских анализов. Видимо, увиденное опечалило ее, потому что, продолжая свой рассказ, она периодически поглядывала на рукав и сокрушенно качала головой.

– Сестра выбрала самый, как ей казалось, легкий путь. Выпила вина, захватила в ванную опасную бритву и сделала то, что собиралась. Только начала слишком рано. Она потеряла сознание и погрузилась под воду, не успев закрыть краны. Вода вылилась на пол и протекла этажом ниже прямо на головы одной паре, что жила там и в ту минуту смотрела телевизор. Эти супруги потом считали, что спасли ей жизнь, потому что Вайлет умерла в ванне еще до приезда реанимации. И, умерев, там-то она и повстречалась с нашим дорогим стариканом. Папашей. «Доктор Добро» – так его называли в нашем городке. Доктор – будь он проклят! – Добро.

– И он вернулся с нею…

– Он никогда не отпускал ее! Она мне так и сказала однажды: «Сильвия, папа меня никогда не отпустит».

Снова прямо у нас над головами раздалось шарканье чьих-то подошв. Я непроизвольно посмотрел вверх, но Сильвия, казалось, не заметила моего взгляда.

– После этого ей стало только хуже. «Папа гуляет со мной, – говорила она. – Держит меня за руку, как будто ведет в школу, и нашептывает самые грязные слова в уши». Будь вы на ее месте, вы не смогли бы с этим жить. И никто бы не смог.

– И тогда она снова решила себя убить.

– Только на этот раз решила сделать все наверняка! Взяла отцовское охотничье ружье, приставила к горлу и нажала пальцем ноги на курок. Точно так же, как покончил с собой наш папаша. И с помощью того же ружья…

– О господи! Мне очень жаль…

Сильвия немного помолчала.

– Знаете, где она взяла это ружье? Он оставил ей его по завещанию! Словно это была шутка такая.

– Или приказ, – не подумав, ляпнул я.

Хозяйка посмотрела на меня так, словно я надул пузырь из жвачки, и он только что лопнул, размазавшись у меня по физиономии. Потом спросила:

– Что вы имеете в виду?

– Ваш отец ушел из жизни таким способом и хотел сказать, что Вайлет должна последовать за ним. Это похоже на то, что делает моя сестра.

– Серьезно? А люди, наверное, считали вашу сестру хорошей девочкой?

– Они думали, что она ангел.

Женщина кивнула. Казалось, сказанное мною помогло ей принять какое-то решение.

– Итак, ради этого вы и приехали сюда. Вы хотите узнать, существует ли способ заставить вашу сестру остановиться.

– Вы знаете такой способ?

– Вайлет, возможно, его знала. Но ее больше нет. Однако мне известно, что она пыталась его найти. Она обращалась к приходскому священнику, вашим друзьям из «Жизни после смерти», адептам «Нью Эйдж», к тем, кого вы называете вуду. Она стучалась во все двери в Массачусетсе, где надеялась найти помощь. И ничего не помогло. Как, полагаю, не принесет и вам никакой пользы.

– Почему вы так думаете?

– Потому что ваша сестра умерла. Она стоит одной ногой на том берегу Стикса, а другой упирается в ваше горло. Невозможно отсюда, из этого мира, вытолкнуть ее туда, где ей следует находиться. Ее можно только втащить на тот берег.

Внезапно Сильвия резко покраснела. На ее лице появился лихорадочный румянец, похоже, у нее резко подскочила температура. Она бессильно откинулась на спинку стула, хватая ртом воздух. Заметив, что с ней происходит, я бросился к буфету, схватил стакан, плеснул в него немного воды и подал ей. Сильвия сделала глоток, и ее передернуло, словно она выпила чего-то значительно более крепкого, чем простая вода.

– Желаю удачи вам, мистер Орчард, – сказала она, немного отдышавшись. – Но прямо сейчас, думаю, мне надо немного полежать.

Пожилая женщина поднялась на негнущиеся ноги и позволила мне подать ей руку. Мы вместе пошли к входной двери, но в узком коридоре я слегка прижал ее и своим плечом задел висевшую на стене фотографию в рамке. Причем задел довольно сильно, потому что фото сорвалось с крючка и мне пришлось ловить его свободной рукой, чтобы рамка не упала на пол и не разбилась. Вешая фотографию назад, я обратил внимание, что на нем изображена Сильвия в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, стоящая на краю деревянных мостков в купальном костюме рядом с другой девочкой, должно быть, Вайлет. Обе они, видимо, только-только выбрались на берег из озера, их длинные мокрые волосы липли к их плечам и шеям. Традиционный сюжет обычного праздничного снимка.

Но что-то на этой фотографии привлекло мое внимание. Что-то в ней было неправильно.

Присмотревшись повнимательнее, можно было заметить, что девочки, улыбаясь, явно делают над собой усилие и прижимаются друг к другу, словно стараются защититься от чего-то или согреться после купания в холодной воде. Это позволило мне понять, кто сделал этот снимок. Человек, державший камеру, запечатлел не просто образы двух девчушек, он увековечил их хрупкий, трепещущий внутренний мир.

Мы подошли к двери, и Сильвия отпустила мою руку. Постаралась стоять тверже.

– Спасибо вам, – сказал я, и она что-то прошептала, но это нельзя было назвать ответом, хотя смысл угадывался совершенно четко:

Просто уходите…

Уже стоя на пороге и открыв дверь, я оглянулся и посмотрел на лестницу, которая вела на второй этаж.

Там стоял человек и смотрел на меня сверху вниз.

Его волосы были гладко причесаны и набриолинены до блеска. Сорочка и брюки старые, но аккуратно выглажены. На его лице застыла добрая улыбка сиделки, человека, ухаживающего за больным родственником, вежливого, знающего и внушающего доверие. Он выглядел как сельский доктор в возрасте около шестидесяти лет. Добрый человек…

Я бросил взгляд на Сильвию, которая тоже взглянула туда же, куда только что смотрел я. Но, похоже, она на лестнице ничего не заметила.

– Прошу прощения за мой вопрос. Вы одна здесь живете?

– Вот уже шестнадцать лет, с тех пор, как умер мой муж, – ответила она. – Вы ищете, где бы снять жилье?

– Нет-нет. Я просто спросил.

Я вышел на улицу. День стоял необыкновенно яркий. Мой автомобиль стоял на обочине, готовый унести меня от этого соленого воздуха, запахов автозаправочной станции и этого старого дома – всего, что я постараюсь забыть, но знал, что не забуду никогда.

Но прежде, чем закрыть за собой дверь, я помахал Сильвии рукой на прощание, и в эту минуту увидел, что ее отец по-прежнему стоит на лестнице. Ласковое выражение на его лице никуда не делось, и все же нечто произошло между нами. Его глаза. Они превратились в огненно-красные точки, прожигавшие меня, словно лазером. Эти глаза, казалось, куда-то манили меня, что-то пытались сообщить. Какую-то ужасную тайну, вроде той, которую пыталась разделить со мной Эш.

А еще его глаза говорили мне, что он знает.

Знает, что у меня есть дар видеть тех, кому не положено пребывать здесь, в этом мире. Знает, что мне известно, кто он такой и все, что он натворил. И ему это все равно. Все прекрасно…

К тому времени, когда я выехал на 128-ю трассу, сгустился туман и ветер стих. Я не стал включать печку и ехал, опустив стекло, желая чувствовать свежий воздух и надеясь, что он выдует у меня из головы все звуки и голоса.

Это помогло. Однако слова Сильвии Григ по-прежнему звучали у меня в сознании. Слова, которые, казалось, могли приоткрыть дверь к спасению или закрыть ее навеки.

Невозможно отсюда вытолкнуть ее туда. Ее можно только втащить на тот берег.

Отец Вайлет хотел распоряжаться ею после смерти так же, как он распоряжался ею при жизни. А теперь он ждал, когда и Сильвия присоединится к ним. Хотел заставить ее сделать это, хотя ей, возможно, после жизни предназначалось совсем другое место. Так и Эш пыталась заставить меня войти в дом на Альфред-стрит.

А чего хочет Эш?

Снова все тот же вопрос. Но, возможно, теперь на него удастся ответить иначе, чем в те годы, когда она висела надо мной подобно мрачной туче.

Может, она хочет от меня того же, что хотела от Лайзы Гудэйл, Мишель Уинн и Вайноны Квинлен, тех девушек, с которыми она пыталась совершить поездку на велосипедах в центр города?

Эш хотела, чтобы они что-то увидели.

Я закрыл окно, включил на полную мощность печку. Но прежде, чем в салон пошел теплый воздух, я услышал, как завибрировал мой мобильник, лежавший рядом, на пассажирском сиденье. Я ожидал, что там будет послание от Уиллы – что-то вроде «Когда ты приедешь домой?», и включил экран. Однако оказалось, что мне звонили с телефона, номера которого я не знал.

Существовала вероятность, что это звонит сотовый оператор или мой агент, собиравшийся поинтересоваться, смогу ли я слетать на очередную конференцию, или тот же Лайл Кирк решил узнать, нашел ли я сестру Вайлет Григ. Но что-то подсказывало мне, что здесь – другое.

Резкая боль в груди родилась настолько внезапно, что моя левая рука соскользнула с руля и я слишком резко съехал на грунтовую обочину и затормозил. Казалось, шея моя опухла, стало трудно дышать, а в груди вспыхнул огонь. Никакое положение не приносило облегчения. Я не мог бы сказать, что это было – то ли последствия стресса, перенесенного утром, то ли просто какие-то неполадки в сердечном клапане, будь он неладен! Но вот результат – я сижу теперь в своем «Форде Фокус» на полдороге между Манчестером и Беверли!

К счастью, через некоторое время приступ прошел. Я смог выпрямиться на сиденье и наконец прослушать голосовое сообщение.

«Мистер Дэниэль Орчард? Это Марион Кросс, департамент полиции Кембриджа».

Тихий, холодный и деликатный голос профессионала, собирающегося сообщить плохую новость.

«Не могли бы вы перезвонить мне, как только будет возможно? Мой номер…»

Я тут же нажал «обратный вызов».

С каждым движением боль возвращалась. Из-за этого мне приходилось дышать, стиснув зубы. Я изо всех сил вцепился в руль, чтобы удержаться от потери сознания.

– Здесь Марион Кросс, – раздался в трубке голос. Казалось, она точно знает, кто ей позвонил, так же, как я знал, что именно она собирается мне сообщить.

– Это Дэнни Орчард…

– Спасибо, что перезвонили, мистер Орчард. Не могли бы вы сейчас же приехать…

– А в чем дело?

– Может, будет лучше…

– Да что случилось?

На мгновение воцарилась тишина, потом она заговорила. Но я проникся к ней благодарностью за эту мимолетную паузу: она доказывала, что на той стороне все-таки находится живой человек.

– Видите ли, произошел несчастный случай…

 

Глава 21

Остаток дороги назад запомнился скоростью и проливным дождем. Ливень еще больше усилился, когда я достиг пригородов Бостона, и превратился в настоящий потоп, когда я припарковался у массачусетской больницы и, промокая до нитки, бросился ко входу в отделение экстренной медицинской помощи.

Именно там, как сообщил мне по телефону голос Марион Кросс, я смогу найти Уиллу и Эдди. Она мне еще что-то говорила, однако я услышал едва половину из того, что было сказано, возможно, даже еще меньше. В момент разговора я просто отшвырнул телефон куда-то вниз под пассажирское сиденье и помчался, не разбирая дороги, в Бостон. Кажется, она что-то сказала про автомобиль и что они делают все, что могут, и про водолазов. Однако всего этого мне не требовалось. Достаточно, что я услышал: «Произошел несчастный случай» – и узнал название больницы.

В приемном покое за стеклом у треугольного стола сидел какой-то сонный парень, и я, не удержавшись, рявкнул на него: «Где они?» И тут почувствовал чью-то руку у себя на плече.

– Мистер Орчард?

Я обернулся. Передо мной стояла женщина средних лет в форме офицера полиции и с нашивкой «Кросс» на блузке.

– Они живы?

Я хотел задать не этот вопрос, однако он первым пришел мне на ум. Но, видимо, женщина посчитала его вполне уместным в этой ситуации.

– Сегодня им пришлось через многое пройти, но… да, они живы. Я бы сказала, что с ними все довольно хорошо.

– Вы говорили о водолазах. По телефону.

– Давайте присядем вот здесь, Дэниэль.

– Лучше Дэнни. Так почему «водолазы»?

– Давайте просто пройдем со мной, хорошо, Дэнни?

Увидев, как офицер полиции отводит меня в свободный от посетителей угол приемного покоя, парень за стеклом ухмыльнулся. Пожалуй, я ошибался на его счет: он вовсе не был сонным. Просто он был придурком, который забавлялся, наблюдая за людьми, переживающими худшие минуты в своей жизни.

Марион Кросс передвинула кобуру на ремне так, чтобы та не упиралась ей в бок, пока мы сидим, и сказала:

– Мы занимаемся расследованием этого происшествия, однако, похоже, там не фигурируют другие транспортные средства.

– Во что они врезались?

Она, прищурившись, посмотрела на меня и от этого стала выглядеть лет на десять старше.

– Разве вы слышали, что я говорила по телефону?

– Не все…

– Сегодня около полудня ваша жена направила автомобиль в реку Чарльз. Ваш сын находился рядом с нею на переднем пассажирском сиденье.

Две вещи одновременно потрясли меня с одинаковой силой.

Первое – ваша жена направила автомобиль в реку.

И второе – фраза ваш сын.

– Но они выбрались?

– К счастью, неподалеку находился на дежурстве наш морской патруль. Они практически сразу прибыли на место происшествия, и аквалангисты смогли извлечь пострадавших.

– Они ранены?

– Врачи пока все еще осматривают их, однако, похоже, ваша жена отделалась минимальными повреждениями.

– А Эдди?

– Он сильно ударился головой. Но к моменту, когда его доставили сюда, пришел в сознание, что само по себе тоже хорошая новость. Однако, я думаю, он еще какое-то время побудет здесь, чтобы убедиться, что его здоровью ничто не угрожает.

Еще секунду назад в голове у меня крутились тысячи вопросов, а теперь они все испарились. Остался только один, и он был задан.

– Я могу их увидеть?

Когда я вошел в палату, Уилла выглядела более или менее удовлетворительно. Казалось, она вполне овладела собой. Однако, едва она увидела меня, спокойствие ее тут же покинуло.

Я обнял ее как можно бережнее и дал возможность выплакать у меня на груди накопившийся ужас.

– Это я во всем виновата, – все еще всхлипывая, пробормотала она, когда, наконец, смогла говорить. – Это моя вина, Дэнни! Но я не знаю, как такое могло случиться!

– Нет нужды сейчас говорить об этом.

– Правда, к черту все!

– Главное, что вы оба спаслись. Вы оба живы! Все остальное не имеет никакого значения.

Уилла часто-часто закивала, но не столько потому, что соглашалась со мной, сколько потому, что ей и правда не хотелось вспоминать весь тот кошмар, через который ей пришлось пройти и о котором сейчас собиралась рассказать.

– Знаешь, там было так темно, – заговорила она и даже сама потемнела лицом. – Не знаю, какая там глубина, но казалось, что несколько миль. Мне кажется, мы даже не достигли дна. Такая, будь она проклята, тьма. Представь, черная вода проникает через малейшие щели, уплотнители в окнах, воздухозаборники. Сначала медленно, так что я думала, что у нас есть какое-то время. Если стекло выдержит, мы сможем сидеть там, пока весь воздух не выйдет, только вот сколько это будет продолжаться? Пару часов? А потом вода начала прибывать. Стремительно… Я отстегнула Эдди, он был без чувств… И кровь текла, даже не знаю откуда… Я перетащила его к себе на колени и посадила так, чтобы его голова была как можно выше. Подумала, так у него будет хоть какой-то шанс.

Уилла глубоко, судорожно вдохнула воздух. Словно она снова оказалась там, в затонувшем автомобиле, на дне реки Чарльз, и это ее последний вдох.

– Ты спасла его, Уилла, – прошептал я, утешая ее.

– Я, неизвестно почему, направила машину в реку, – резко выдохнув, она покачала головой. – Создавалось такое ощущение, что это не я сидела за рулем, но это была я. Я не спасла Эдди. Я его чуть не убила.

Кожа Эдди казалась до синевы бледной.

Лежащие поверх простыни руки, закрытые глаза, сомкнутые губы – все казалось воплощением мучительной боли.

Тяжелее всего было смотреть на черную неровную линию рваных хирургических стежков, протянувшуюся через весь его лоб.

Я взял его руку, стараясь согреть ее в моей.

Мне довелось трижды умирать в своей жизни, но это не шло ни в какое сравнение вот с этим. И я бы умер еще три раза, если бы это могло хоть как-то избавить мальчика от того, что ему пришлось пережить.

Я глядел на него и все-таки пропустил момент, когда он открыл глаза. Еще секунду назад он спал, а теперь почти мгновенно успел посмотреть на меня, мысленно определить, кто перед ним, где он находится и что привело его сюда.

Эдди крепко обхватил своими ручонками мою руку, и мне показалось, что он попробует с моей помощью приподняться в кровати. Однако вместо этого он притянул меня к себе и прошептал:

– Я видел ее.

– Где?

– В машине. Как раз перед тем, как мы упали в реку. Я оглянулся на заднее сиденье, и она была там. Она улыбалась мне.

– Эдди…

– Это она сделала. Протиснулась между сиденьями и схватила руль…

Он сжал мою руку так сильно, будто боялся ее отпустить, и убежденно добавил:

– Дэнни, она пыталась нас убить.

 

Глава 22

Уиллу выписали из больницы на следующий день, а Эдди оставили по причине, как дипломатично назвал это один из врачей, «неопределенных перспектив улучшения состояния». Повреждение черепной коробки было серьезным само по себе. Но врачей беспокоили последствия, которые могло вызвать сотрясение мозга и контузия. Это означало многочисленные проверки психического состояния. Его спрашивали о дате его рождения (первый раз Эдди назвал его правильно, а во второй – перепутал с Рождеством), как звали его любимого домашнего питомца (тут в обоих случаях имя своей золотой рыбки он вспомнил верно).

Кроме того, первые пару дней приходили копы, желая узнать, как все-таки «Бьюик Регал» последней модели в полностью идеальном состоянии мог съехать с широкой Мемориал драйв в реку среди бела дня, если известно, что водитель не превышала скорость и в ее крови не обнаружено никаких следов алкоголя. Уилла сказала им, что, должно быть, на секунду задремала. Эдди сказал, что ничего не помнит. Потом полиция задала эти вопросы еще раз и получила те же самые ответы. В конце концов копам ничего не оставалось делать, как только принять эту версию, хотя в полицейском управлении в нее явно не поверили.

Уилла очень мучилась по этому поводу, однако понимала, что приходится лгать.

Я рассказал ей о том, что мне шепотом сообщил Эдди. И она отреагировала так, словно нашла подтверждение уже существовавшим подозрениям. Хотя она не видела Эш в автомобиле, зато очень хорошо почувствовала, как руль внезапно вырвался у нее из рук. Этот рывок, вспоминала Уилла, – был вызван отнюдь не поломкой, но, по ее словам, «как будто кто-то охренительно сильный умышленно повернул руль». Она не сказала мне об этом ощущении сразу, потому что думала, что такого просто не может быть, опасалась, что подсознательно стала жертвой навязчивой сумасшедшей идеи.

– Но потом я вспомнила все, что ты мне рассказывал о своей сестре, – Уилла стояла ко мне спиной, обхватив себя за плечи, словно ей было холодно. – У нее же нет ничего, кроме навязчивых сумасшедших идей.

Стоило большого труда уговорить Уиллу оставить Эдди одного в палате и выйти хотя бы для того, чтобы перекусить или прогуляться по больничному коридору и размять ноги. Так что мне не оставалось ничего другого, как тайком проносить в больницу нормальную еду и стремительно лететь на Портер-сквер за туалетными принадлежностями, сменой чистого белья и прочими необходимыми вещами. Пришлось даже принести том «Властелина колец», которого мы купили вместе с Эдди. Он попросил меня продолжать читать эту книгу, даже если покажется, что он спит, потому что «хорошо просто слышать, как ты говоришь разные слова».

Так что я продолжал «говорить слова». На самом деле я читал вслух всю вторую ночь нашего пребывания в больнице, надеясь защитить магией сон Уиллы и Эдди. Старался быть начеку, успокаивая себя фантастической надеждой, что я на самом деле помогаю им.

На третью ночь я сделал попытку продолжить чтение, но где-то на моменте, когда хоббиты спасаются от назгулов, пробираясь через чащу, сон меня сморил.

Казалось, я задремал не больше чем на минуту и проснулся, сидя на том же самом стуле, на котором уснул. Эдди по-прежнему лежал в постели с закрытыми глазами. Уилла – на другом стуле у дальней стены палаты – тоже спала. Словом, то же самое помещение, за исключением одной детали: здесь царила абсолютная тишина. В больничном коридоре не слышна обычная суета санитарок и уборщиц, не раздается звук подошв по полированному полу, по громкой связи никто не вызывает доктора «А» или доктора «Б». Словно весь госпиталь закутали в непроницаемый ватный кокон.

Я встал со стула, подошел к двери и выглянул из палаты. В коридоре царила темнота. Люминесцентное освещение на потолке было погашено, и горела только пара настольных ламп на посту медицинской сестры примерно в тридцати футах слева от меня. Справа этот желтоватый сумрак окончательно сходил на нет, не доставая до следующей двери.

Я повернулся и собрался вернуться в комнату. Я вполне мог остаться незамеченным. Можно было бы беззвучно прикрыть дверь, и мы втроем затаились бы в палате до утра, когда вместе с дневным светом вернулось бы шарканье подошв по полу, шелест больничных халатов, скрип каталок и пиликанье мобильников.

Однако нечто заметило меня.

Единственный вздох. Словно кто-то задыхается. Очень низкий. Как будто этот «кто-то» пытается избавиться от чего-то вроде проглоченного волоса, песка или непрожеванной пищи.

Справа. Из темноты появилось что-то, чем больше я туда смотрел, тем отчетливее видел детали.

Пациент.

В больничном халате, босиком, завалившийся на бок, словно лодка под порывом ветра. Мелкие шажки, выдающие плохое самочувствие. Женщина, которой следовало бы сейчас же вернуться обратно в больничную койку.

Она подошла поближе, шлепая босыми ногами по гладкому паркету, и я увидел, что она восстала совсем не с больничной кровати…

Кхо-о…

Новый вздох из ниоткуда. Воздух вырывается изо рта… Вернее, оттуда, где должен находиться рот.

А больничный халат и не халат вовсе, а… кожа. Свисающие, обгорелые лохмотья.

Моя сестра сделала одновременно две вещи.

Она подошла еще ближе так, что ее полностью осветил свет ночников на столике медсестер.

А потом она протянула ко мне руки, словно приглашая меня на танец.

Кхо-о… КХО…

Я не подошел к ней. Но и не отстранился. Я не мог ничего сделать, пока она сама этого не пожелает.

Ее руки поднялись и нащупали ее лицо. Вернее, то, что от него осталось. Ногти погрузились в полусгнившее, обгоревшее мясо. Затем отдернулись.

Кто?

Эш содрала кожу с лица, обнажая мягкую плоть и твердые связки мышц. И продолжала все это сдирать, пока не обнажилась кость. Пока все ее тело не растаяло в желтом полумраке и остался только оскалившийся белый череп, плывущий в темноте коридора.

Кто, Дэнни? Я хочу знать: КТО?

 

Глава 23

Утро.

Полное звуков и запаха дешевого кофе и овсянки. Эдди, сидя у себя на кровати, наблюдал за тем, как я пытался встать со стула, на котором заснул.

– Тебе приснился плохой сон? – спросил он и тут же замотал головой. – Нет, не отвечай!

Мне нужно было срочно поговорить с Уиллой. Возможность представилась примерно через час, когда в палату вошла одна из сиделок и выставила нас вон, чтобы без помех переодеть ребенка и сменить ему постель. Я только собрался предложить Уилле выйти на пять минут на свежий воздух, как она первая предложила мне это.

Мы прошли по пешеходному мосту над Сторроу-драйв и нашли укромный уголок в тени деревьев на окраине парка Ледерман. На одной из ближайших спортивных площадок играли в бейсбол. До нас доносились звонкие удары биты по мячу, восторженные крики игроков и болельщиков. Эти громкие звуки резко контрастировали с нашим разговором, который мы вели напряженным полушепотом.

– Дэнни, я боюсь.

Уилла сказала это так, словно винила меня во всем происшедшем. Будто хотела сказать, что потеряла терпение.

– Я тоже.

– Но сейчас тут есть кое-что еще. Я это говорю к тому, что нам надо что-то делать со всем этим. Соседством, или присутствием, или как хочешь называй. Одна вредная маленькая призрачная сучка преследует нас повсюду. Я считала, что смогу с этим смириться, потому что иногда и сама, если потребуется, могу быть куда как отвратной. Но это! Это хрен знает что!

Уилла шла немного впереди, поэтому говорила, не глядя на меня, и от этого ее слова прозвучали особенно резко. Примерно так лежащая на земле бумага взлетает вверх, подхваченная порывом ветра от промчавшегося мимо автомобиля.

– Ты права, – сказал я. – Мне нужно уйти и оставить вас обоих в покое. Пусть Эш гоняется за мной одним.

– Я этого не хочу. И никто из нас не хочет.

– Но для меня важно, чтобы вы были в безопасности.

– Но твое бегство ее нам не даст.

Уилла остановилась, чтобы я мог догнать ее. Мы стояли близко и могли бы коснуться друг друга, но не шевелились.

– Теперь мы тоже оказались замешаны в эту историю, потому что ты стал частью нашей семьи, – сказала она.

Меня не удивило, что именно об этом подумал и я после рассказа Эдди о том, как Эш вцепилась в руль автомобиля. И ответ на вопрос «Почему именно мы?» привел Уиллу ровно туда же, куда и меня.

– Мы ей зачем-то нужны, Дэнни, – продолжила она, но тут же замолчала, пережидая, пока на бейсбольной площадке стихнут крики болельщиков. – Будешь ты здесь или за тысячу миль отсюда, она все равно будет гоняться за нами.

Я положил руку ей на плечо, однако вместо того, чтобы прижаться ко мне, Уилла задрожала всем телом, едва я попытался сказать:

– Все будет…

– Только не говори, Дэнни, что все будет хорошо! Не будет!

Я тут же убрал руку, но Уилла продолжала дрожать. Ее губы побелели будто от холода, хотя ветерок, который веял, когда мы пришли сюда, теперь стих.

– Мы все еще живы, – сказал я как можно мягче. – И не думаю, что это просто слепое везение. Полагаю, нам везет, потому что так должно быть.

– О чем ты говоришь?

– Ее нападение на меня, попытка направить вашу машину в реку – это покушения на наши жизни, но ни одно из них не удалось. Если она хочет именно этого, разве нет способов добиться результата наверняка?

– Позавчера она была чертовски близка к успеху.

– Но вы все еще здесь, со мной.

– Интересно, почему?

– Потому что она хочет, чтобы я что-то сделал для нее. То, чего она не может сделать сама.

Кто, Дэнни? Я хочу знать: КТО?

На бейсбольной площадке судья объявил страйк, вслед за которым раздался такой возмущенный гул голосов, что с деревьев взлетела целая стая птиц.

– Когда я последний раз был с нею на той, ее стороне, Эш сказала, будто хочет, чтобы я что-то увидел. – Мне показалось, что Уилла начала немного успокаиваться. – Я посчитал, что это было нечто, уже ей известное, и она вела меня туда, просто чтобы прикончить. Но, думаю, я ошибался. Теперь я полагаю, что там было что-то, чего она не знала.

Уилла стояла, безвольно опустив руки и склонив голову. Потом она посмотрела на меня.

– Ты считаешь, что ее убили?

– Да, считаю. Она была убита, но даже ей неизвестно, кто это сделал.

На мгновение показалось, что Уилла уже не слышит меня. Она закрыла глаза и покачнулась, словно вот-вот могла потерять сознание. Я обнял ее, чтобы поддержать, но она устояла. И сделала шаг назад, отстраняясь от меня, а затем повернулась и пошла вперед по аллее.

– У Эдди, наверное, уже прибрались, – бросила она через плечо, зная, что я следую за ней.

– Эш хочет, чтобы я пошел и выяснил все.

Уилла резко повернулась ко мне.

– Ты считаешь, что должен делать то, чего она хочет? Тогда, насколько я могу понять, мы все трое уже умерли.

– Возможно, ты права. Но сначала ей нужно кое-что еще.

– Откуда ты знаешь?

И тогда я впервые сказал вслух то, о чем мало-помалу начинал догадываться с той самой встречи с Эш возле стиральной машины. И чем больше я озвучивал свои мысли, тем больше они становились похожими на правду, а моя догадка перерастала в уверенность.

– Думаю, моя сестра хочет, чтобы я нашел того, кто поджег дом.

Уилла подошла поближе, и я, положив руку ей на талию, притянул ее к себе.

– Как бы я хотела быть человеком, который может честно сказать: «Я не верю во все это», – сказала она. – Но я не могу. Итак, что мы будем делать?

– Не вы. Делать буду я. Я поеду в Детройт.

– Сегодня?

– Мы не можем ждать, – сказал я. – Эш нам просто этого не позволит.

– А что ты собираешься делать, когда окажешься там? Что ты можешь сделать там, где за двадцать лет куча детективов из убойного отдела ничего не раскопала?

– Честно говоря, не знаю. Но если имеется что-то, что может заставить ее убраться отсюда, мне необходимо попытаться разыскать это, разве нет?

– Но почему именно ты? – Уилла посмотрела на меня, и я увидел темные круги у нее под глазами, которых не замечал прежде. – Разве мы не можем нанять частного детектива или что-то в этом роде? Дэнни, ты ведь нездоров! Доктора говорили тебе…

– Никто другой этого не сделает. Все ключи от этой тайны находятся здесь. – Я слегка прикоснулся двумя пальцами к своей голове.

– Назови хотя бы один.

– Ну, это не совсем ключи в обычном понимании.

Уилла подошла ко мне, наклонила голову и решительно ткнула ею мне в живот. Довольно резко и достаточно сильно, еще бы немного сильнее, и я бы сложился пополам.

– Извини, – пробормотала она. – Лучше уж бодать тебя, чем кирпичную стену.

– Ты хочешь бодаться? Всегда буду рядом к твоим услугам.

Она посмотрела на меня.

– А не врешь?

Уилла тремя сжатыми пальцами сделала мне знак «Давай вниз!». На ее языке это означало, что она подает сигнал наклониться к ней, потому что меня сейчас будут целовать. Я сделал, как мне было велено, и почувствовал ее сухие, прохладные губы на своей щеке.

– Я все объясню Эдди сама, – сказала она. – А ты поезжай. Потому что если уж решили что-то делать, так нужно делать сразу.

Она развернулась и пошла к пешеходному мосту, а потом дальше по направлению к больнице, а внизу бежал нескончаемый поток машин.

Я долго, пока мог, смотрел ей вслед, стараясь сохранить в памяти ее фигуру, ее голос, жадно вдыхал воздух в надежде уловить сохранившийся аромат ее кожи, волос. Оставалось только надеяться, что когда-нибудь все это вновь вернется ко мне, прежде чем все мы исчезнем без следа.

 

Глава 24

В аэропорту в агентстве проката автомобилей клерк передал мне из-за стойки ключи от «Шевроле Импала» и, откусив кусок тако, поинтересовался, бывал ли я в Детройте прежде.

– Я тут жил, – кивнул я. – Миллион лет назад.

– Да?

– Правда, с тех пор тут все сильно изменилось…

Клерк посмотрел на меня с искренним сомнением.

– Бьюсь об заклад, что не сильно… – хмыкнул он.

Я подхватил багаж и направился к автомобилю. Ночь была такой пьянящей и беззвездной, словно космос начинался прямо на земле.

Есть ли на свете более пустынное и печальное место, чем контора проката автомобилей, после того как приземлился последний вечерний рейс и ты единственный, кто сидит в машине?

Оказывается, есть. В Детройте вообще много чего есть.

Накануне прямо из больницы «Масс Дженерал» я заскочил в торговый центр на Портер-сквер, бросил в сумку пару рубашек и джинсов и сразу направился в международный аэропорт Логан, где сел в первый вылетающий самолет. От гула авиационных двигателей я погрузился в глубокий сон еще до того, как самолет оторвался от земли, так что стюарду пришлось трясти меня, чтобы разбудить после посадки. Оказалось, я был единственным пассажиром.

Дорога в город казалась незнакомой – ничто не напоминало о том, как важно для меня это место. Дешевые рекламные щиты, которые могут заинтересовать разве только адвокатов средней руки да судебных приставов. Земельные участки – ни фермерские поля, ни жилые массивы – больше напоминали нечто среднее между свалками металла или складами всякого хлама и мелкими фабриками по производству ширпотреба. Правда, все они были давно закрыты, и повсюду у складских ворот стояли автомобильные фуры, только при этом почему-то казалось, что они стоят там не под погрузку, а словно забаррикадировав нечто находящееся внутри.

Потом я свернул на развязку, с которой можно было попасть на скоростную магистраль, ведущую к южной границе деловой части города. А вот и они!

На горизонте возвышались огромные колонны, и в их темных стеклах отражалась синева ночи. Наверху самой высокой башни, стоявшей на удалении от всего остального, светились неоновые буквы GM, казавшиеся монограммой, начертанной прямо на небесах.

Я знал, что мне надо найти где-то комнату, но вместо этого продолжал двигаться дальше по пустынным улицам деловой части к реке, откуда начинается бесконечная, нечеловечески прямая Вудворд-авеню. Становой хребет Детройта.

Вид за окном напоминал пейзаж из другого мира – так его могло бы ощущать какое-нибудь животное, подсознательно желающее убежать от угрозы… Вдвойне странным казалось, что все, хоть сколько-то оживлявшее окружающую обстановку, заставляло меня чувствовать себя мертвым. Что, впрочем, могло быть вполне естественным для любого, кто возвращается в родной дом после долгого отсутствия.

Добравшись до конца эстакады и оставив позади деловой центр города, я сообразил, что Альфред-стрит находится впереди всего в двух кварталах от меня. Я мог бы свернуть направо и уже через пару минут припарковаться перед домом (или пустующим остовом строения, или что там могли воздвигнуть на его пепелище).

Я не стал этого делать.

Вместо этого я резко затормозил прямо посередине трассы, развернул машину на сто восемьдесят градусов и вдавил педаль газа в пол.

Спустя секунду я ощутил предупреждающее покалывание в левой руке.

Прижав ладонь к груди, словно собираясь приносить присягу, я заехал в гараж позади «Гриктаун Казино-Отель» и, пошатываясь, направился к стойке, чтобы снять комнату. Вид мой не мог быть слишком хорошим. Но здесь привыкли к людям вроде меня, которые путешествуют в одиночку и не очень хорошо выглядят.

За окном моей комнаты на восемнадцатом этаже открывался вид на центр города. Широченные каменные дома, каких не строили вот уже лет пятьдесят. Бетонные опоры монорельсовой дороги, извивавшейся через весь деловой центр, казались монументом самому глупому решению транспортной проблемы из всех решений, принимавшихся в истории города. Фигурки людей там и тут. Тени, застывшие в углах, неподвижные, даже когда менялись огни.

Преисподняя… Моя преисподняя.

 

Глава 25

Рассвет прилетел на алых облаках. Лежа на своей кровати, я следил за тем, как он окрашивает город в марсианские тона, прежде чем побледнеть до оранжевого, а затем и розового так, словно наступавший день пытался выбрать между палитрой иных миров, но затем все-таки остановился на цветах родного домашнего желтого солнца.

Мне бы следовало еще поспать. Однако всякий раз, как только я пытался смежить веки, мне словно поступала команда открыть глаза, дабы убедиться, что я все еще здесь.

Детройт…

Канадцы, пересекавшие границу, чтобы купить здесь что-нибудь по дешевке, всегда произносили это слово в три слога – Де-тро-ит, те из нас, кто жили в пригородах, проглатывали «е», и тогда получалось – Д-тройт, в то время как люди, жившие в самом городе, делали ударение на удлиненной гласной – Дее-тро-ойт. Единого правила, как произносить название города, не существовало, однако каждый смеялся над тем, как остальные неправильно это делают.

Я попробовал вслух произнести все эти варианты по мере того, как небосклон, стирая ночь, становился похожим на отбеленный холст. Полицейские автомобили, сновавшие по определенным улицам и игнорировавшие другие, пережившие свое время офисные здания, река, мрачно поблескивавшая в промежутках между ними, – ничто не давало повода думать, будто я нахожусь где-то еще, кроме этого города. Хотя как раз именно это я и пытался сделать в течение последнего беспокойного часа.

Даже ради прелестей загробной жизни я никогда не говорил Детройту «да».

Рядом с кроватью зазвонил телефон.

Я что, когда вселялся, попросил разбудить меня? Находясь между сном и явью, моя память явно еще отказывалась быть кристально чистой.

Я собирался позволить телефону трезвонить, пока он сам не умолкнет, однако потом подумал, что это могла бы быть Уилла. Уилла, которая хотела первой пожелать мне доброго утра и сказать, что у Эдди все отлично, а может, это и сам Эдди вышел на связь, чтобы сказать, что меня уже хватились, и попросить, чтобы был осторожен, очень осторожен.

Трубка уже была у моего уха, когда я вспомнил, что Уилла не знает, где я остановился.

Пррросыпайся-пррроснись…

Я швырнул телефон на пол и направился прямиком в душ. Там я до упора открутил горячую воду, словно так смог бы смыть голос Эш с кожи.

«Завтрак в буфете отеля – ешь сколько влезет» – подобное предложение всерьез воспринималось другими посетителями, которые по нескольку раз подходили к стойке, чтобы взять еще немного вафель и кусочков бекона, а также служило утешением для тех, кто ночью, судя по их виду и опухшим глазам, в очередной раз проигрался в казино.

Я положил телефон на столик и проверил, работает ли приложение, которое загрузил перед отъездом. Связь с системой безопасности я установил в доме на Портер-сквер пару лет назад после того, как по соседству произошел резкий всплеск краж со взломом. Кликнув на окошко приложения, я мог видеть все, что оказывалось в секторе наблюдения крохотных камер, установленных на потолке там, откуда можно проникнуть в дом: у черного хода, над окнами первого этажа, у парадной двери. Идея заключалась в том, что непрошеный посетитель или любой, кто проникнет в дом, не отключит предварительно сигнализацию, телефон автоматически соединит меня с камерой и покажет, что происходит в месте вторжения.

Кликнув пару раз, я убедился, что приложение работает. Потом проверил камеры в надежде увидеть Уиллу, пришедшую из госпиталя или собирающуюся туда, но движения нигде не было заметно.

Когда я вышел из программы, меня ожидало новое послание от нее.

«ТАМ ВСЕ ОК?»

Примерно пять минут я пробовал придумать в ответ какие-нибудь ласковые или ободряющие слова, ну, или что-то с оттенком флирта – еще несколько дней назад подобные разговоры нам давались легко – однако слова, набранные на экране, казались фальшивыми. В конце концов я решил даже не пытаться тратить время на все это и ответил просто:

«Здесь просто превосходно. Сообщу, как все проходит».

Я подождал, ожидая в ответ что-то вроде «целую, обнимаю» или «с любовью», словом, эквивалента подставленной для поцелуя щечки, однако по электронке ничего больше не пришло.

Я сел в автомобиль, потому что не знал, чем еще заняться.

Оказавшись снова на Вудворд, я направился к выезду из делового центра; на этот раз миновал Альфред-стрит и поехал мимо зданий Медицинского центра, Детройтской публичной библиотеки и Института искусств, затем повернул к вытянувшимся на многие мили вереницам запущенных кварталов. Большинство жилых домов теперь стояли необитаемыми, но на тысячах обреченных строений рекламные щиты все еще предлагали желающим приобрести собственность ВСЕГО ЗА $10000 И ДАЖЕ МЕНЬШЕ!!!

Когда я пересек 8-ю Милю, обстановка снаружи стала меняться. За границами Детройта магазины не выглядели более привлекательными, но хотя бы половина из них тут были открыты. Парочка автосалонов предлагали наряду с подержанными новые модели автомобилей. Церкви стояли с неразбитыми окнами, и объявления приглашали прихожан посетить воскресную службу («ХРИСТОС ОТВОРИТ ВРАТА… ЕСЛИ ВЫ ТОЛЬКО ПОСТУЧИТЕ»).

Когда широкая авеню разделилась в начале Мейн-стрит, я повернул на Ройял-Оук.

Здесь практически ничего не изменилось. И это можно было считать достижением, учитывая, что последние пару десятилетий город только и делал, что менялся, причем, в основном, к худшему. А этот район, похоже, упорно цеплялся за свое прошлое, оберегая себя от реальности, угрожавшей ему отовсюду. Вот «Старбакс», там – книжные развалы «Барнс энд Тоубл». Небольшие ресторанчики и закусочные, в витринах которых поблескивают медные кастрюли и бокалы для вина. Прохожие на улицах целеустремленно двигаются туда-сюда, студенты катаются на скейтах, уличные актеры и клерки в галстуках. В противоположность Вудворду здесь все выглядело нарядно, в соответствии с требованиями среднего класса.

Еду по Мейн-стрит… Не зная куда, не представляя, кого можно окликнуть или как отсюда выбраться…

Я снова чувствовал себя ребенком.

Как тот тинэйджер, который когда-то бесцельно брел по городу после ухода Эш или позже, бросив колледж, ничего не делал и только поминутно поглаживал книгу, рассказывавшую о жизни после смерти, так и сейчас я оказался у дверей кофейни «Карибу», сделал заказ и забился в угол, пытаясь разобраться во всем. Не будучи даже уверен, а в каких же вопросах разбираться нужно…

Если Эш была убита, то единственный достоверно известный факт заключается в том, что это произошло в наш день рождения. И если верить доступным документам, последними, кто видели ее живой, были три девушки, которые ехали за ней некоторое время по Вудворд-авеню, прежде чем повернули назад.

Лайза Гудэйл…

Мишель Уинн…

Вайнона Квинлен…

Первой пришла на ум Лайза, фигуристая девушка с томными глазами. В школе она могла охмурить любого парня и охмуряла – если только Эш тоже не положила на него глаз. Помню, как-то на посиделках на цокольном этаже Лайза сидела рядом с Натаном Полом. Натан был на два года старше, его папаша давал ему свой «БМВ»-купе, он периодически работал моделью в местных рекламных агентствах, словом, считался кинозвездой по меркам Ройял-Оук. Так вот, он держал Лайзу за руку и предлагал ей «покататься». И тут по ступеням спустилась Эш.

Менее чем за секунду она поняла, что тут происходит, увидела сияющую от сознания собственного триумфа Лайзу, а потом посмотрела Натану в глаза.

– Можно с тобой поговорить? – спросила она.

И все. Натан оставил Лайзу и направился вслед за Эш вверх по лестнице. Закончилось все тем, что он поехал кататься именно с моей сестрой. С моей сестренкой, которой вообще было наплевать на Натана Пола до того момента, когда она увидела, как сильно Лайза хочет быть с ним, как Лайза счастлива.

Что касается Мишель Уинн, то загадкой является, почему она вообще оказалась в кругу знакомых Эш. Мишель относилась к тому виду девчонок, о которых сейчас принято говорить «полные», а мы в те времена просто называли их «жирными». У нее постоянно были угри, она пыхтела при ходьбе и никогда не отличалась ни умом, ни обаянием. Словом, если смотреть глазами подростка, то там и не увидишь ничего. А между тем она была с Эш больше всех. Возможно, это получилось потому, что Мишель ходила на все постановки, в которых участвовала Эш, прятала в свой школьный шкафчик все выпуски школьной газеты, в которых упоминалась Эшли Орчард, собирала сотни ее фотографий, чтобы составить из них коллаж в своем альбомчике. Словом, даже для моей сестры такая преданность была невыносима.

Где-то они теперь? Шут их знает.

Но Эшли хотела, чтобы я приехал сюда. Она хотела, чтобы я увидел.

Квинлены жили через улицу от нас. Я знал, как найти это место.

Вайнона Квинлен постоянно подкрашивала тонкие губы в надежде сделать их толще на вид и стригла свои рыжие волосы так, чтобы быть похожей на Молли Рингуолд. По успеваемости они с Эш были на равных. Эш старалась не обращать внимания, если изредка золотая медаль за успехи в английском или по химии доставалась вместо нее Вайноне, но ей это плохо удавалось. К тому же Эш знала, что если Вайнона не возглавит список лучших учеников класса, то и не сможет получить стипендию, так необходимую ей для продолжения обучения в колледже. Одного этого было достаточно для Эш, чтобы постараться оттеснить Вайнону на вторые позиции и разрушить все ее мечты.

И с мозгами у нее тоже было что-то особенное.

Когда Вайнона училась в шестом классе, ее кузина как раз окончила университет в Принстоне и подарила ей майку с эмблемой этого учебного заведения. И все. Вайнона изучала ежегодные учебные программы Принстона так, как другие девчонки ее возраста читают «Тайгер Бит». В девятом классе свой доклад по истории Америки она посвятила всем президентам, которые обучались в этом университете. В курсовой работе по географии в следующем году она рассказывала об уникальных особенностях ландшафта, на котором расположен университетский кампус. А ее заключительное слово на выпускном вечере было озаглавлено: «Почему именно Принстон?»

Вайнона могла ответить «почему». Принстон для нее означал избавление. Возможность убежать из дома, в котором ей приходилось жить со своим старшим братом, приторговывавшим наркотой, и родителями, вопли которых и обещания развестись мы слышали каждый вечер. Что не мешало им днем спокойно заниматься своими делами, приветливо махать нам, доставая покупки из машины, и подстригать лужайку. Бойфренда у Вайноны не было. Она считала Эш своей лучшей подругой, поэтому можно смело сказать, что друзей у нее вообще не было. Все, что у нее имелось, – это Принстон.

Место, где мы когда-то жили, находилось недалеко. Улицы оставались такими же, какими я их запомнил, хотя деревья стали выше и словно пологом укрыли фасады домов. А наш дом – больше всех остальных. Дуб в углу двора вымахал почти до половины здания, и его ветви упирались в окна, которые, должно быть, когда-то были в моей спальне. Я слышал, как парочка карапузов играла за забором на заднем дворе. Все те же качели. Грубая, истертая веревка и ветка с ободранной корой, к которой эта веревка привязана вот уже многие годы.

Я пошел прочь – туда, где жили Квинлены. Зрелище, достойное кисти живописца: детали автомобилей, инструменты усеивали пол гаража с распахнутыми воротами. И все же, кто бы ни жил здесь сейчас, он, возможно, знает тех, кто владел этим домом двадцать лет назад. И где теперь их дочка, так любившая университетскую жизнь.

Без особой надежды на успех я подошел к входной стеклянной двери и позвонил. Изнутри доносился такой грохот, как будто включили на полную мощность пару телевизоров и к ним в придачу радиоприемник. Я уже собирался стукнуть по звонку изо всех сил, когда из темноты появилась смутная женская фигура. Женщина потянула меня в дом, и тут рот у нее открылся от удивления так, что ее тонкие ненакрашенные губы почти исчезли.

– Дэнни?

Это была Вайнона. И что-то в ее внешности – да, собственно, весь ее вид – сказал мне, что она так никогда и не попала в Принстон.

– Рад видеть тебя, Вайнона. Сколько же мы не ви… даже считать не хочу…

– Что ты тут делаешь?

Она задала свой вопрос настолько резко, будто я уже сделал что-то, рассердившее ее. Или так, словно не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она стоит тут и разговаривает со мной.

– Могу я войти?

Она посмотрела через мое плечо на дорожку, которая вела к дому, и ответила:

– Не думаю…

– Только на минуту.

– Ты должен уйти.

– Она вернулась.

– Кто?

– Моя сестра.

Вайнона как-то странно моргнула. Не только глаза, но и все ее лицо сжалось и так же внезапно расслабилось.

– Повернись и пройди за дом, во двор, – сказала она и захлопнула дверь у меня перед носом.

Мне ничего не оставалось делать, как направиться мимо гаража и, перебравшись через изгородь, оказаться во внутреннем дворике.

Повсюду кучи какого-то хлама. На столиках для пикника – инструменты в открытых коробках, старые цепи для мотопилы на газоне, и трава такая высокая, что нужно быть очень внимательным, чтобы не наступить на них. Этот задний двор явно принадлежал самому легкомысленному разнорабочему в мире.

Внезапно у меня за спиной раздался голос:

– Ты кто?

Я оглянулся и увидел подростка, стоявшего на маленькой веранде у двери. Со всех сторон его окружали груды коробок с пустой тарой из-под «Миллер Дженьюин Драфт».

– Меня зовут Дэнни. Я старый друг твоей… э-э… Вайноны.

Он моргнул ровно так же, как недавно его мать.

– Ты ее друг?

– Был когда-то…

– Генри, иди в дом. – Вайнона появилась в дверном проеме у него за спиной, однако мальчик не пошевелился. Ей пришлось повторить:

– Генри, я не шучу! Немедленно в дом, мать твою!

Теперь мальчуган подчинился, и мы остались вдвоем – Вайнона и я с застывшей на губах идиотской усмешкой.

– Генри… необычное имя. – Я не удержался и хмыкнул.

– Это в честь Генри Форда. – Она кивнула в сторону хлама, валявшегося на лужайке перед домом. – Не забывай, это все еще Детройт.

Я ждал, что она спустится с веранды или предложит мне присесть на один из валявшихся неподалеку стульев, однако Вайнона осталась стоять там, где стояла. Мы словно пытались взвесить груз годов, как это бывает у людей, переваливших на четвертый десяток, когда они машинально отмечают, что сделало время с теми, кто достиг одного с ними возраста. Я мог только предполагать, что она увидела во мне, но ее лучшие годы явно остались позади.

И дело было тут не только в том, что она погрузнела, а нездоровая пухлость лица и рук говорила о каком-то заболевании. Не эти признаки прожитых лет так сильно изменили ее. Ее изменила дикая настороженность, напряжение человека, который ждет нападения из-за каждого угла, каждую секунду. Словоохотливая, умная девушка, никогда не лазавшая за словом в карман, превратилась в тетку, живущую низменными инстинктами. Наркота. Этим сказано все.

Когда Вайнона скрестила руки на груди и у нее задрались рукава, сразу обнаружились следы этого пристрастия.

– Ты все время жила в этом доме? – спросил я. – Просто не помню, чтобы видел тебя, когда ухаживал по соседству за отцом.

– Я уезжала. Вернулась, когда умерли родители. – Она сказала это так безразлично, как иные сообщают о том, что потеряли старые тапки.

– Генри – это твой единственный? – спросил я первое, что пришло на ум.

– У меня трое мальчишек.

– А их отец?

– У нас здесь, мать твою, что – вечер воспоминаний или встреча гребаных одноклассников?

– Нет, я хочу спросить тебя кое о чем…

– Ну?

– В тот день, когда Эш умерла… Вы ведь, когда катались с девчонками, видели ее?

Я был уверен, что Вайнона сейчас скажет мне убираться.

Однако вместо этого она начала спускаться с крыльца. Потом бросила взгляд за изгородь на соседский участок, словно пытаясь увериться, что никто нас не подслушивает. И остановилась настолько близко, что я мог учуять исходящий от нее запах сигаретного дыма и немытого тела.

– Я все рассказала об этом полиции, – сказала она. – Мы все дали показания.

– Я просто пытаюсь выяснить, не пропустили ли они чего-нибудь. Потому что мне кажется, что Эш хочет, чтобы я выяснил, что с нею случилось. Почему начался пожар.

– Она этого хочет?

– Да. Понимаю, звучит как полный бред…

– Это точно.

– И все-таки я спрашиваю тебя…

– Почему?

– Потому что ты знала Эшли. И я надеюсь, если мне удастся найти ответ, она оставит мою семью в покое.

– Как это?

– Она пыталась уничтожить их. И будет пытаться снова, пока я не помогу ей.

Вайнона посмотрела по сторонам. На лице у нее отразилось сожаление и появилась такая болезненная гримаса, словно она держала руку над открытым пламенем.

– В ту пору говорили, что тот, кто убил твою сестру, возможно, убил также Мэг, – наконец сказала она.

– Есть идея, кто бы это мог быть?

– Кто мог привести двух девчонок в пустой дом в центре Детройта? Дэнни, ты охренел! Это знаешь сколько народу! Почему бы тебе не взять сразу телефонную книгу?

Она явно блефовала. Я не специалист в таких делах, но даже я заметил, что она старается не смотреть мне в глаза.

– А что, если это сошло с рук не просто какому-то там незнакомцу? – сказал я. – Что, если это был кто-то отсюда, из Ройял-Оук? Кто-нибудь, кто знал их?

Она раздраженно причмокнула, размыкая свои тонкие губы.

– Знаешь, что я думаю? – Ее лицо покрылось румянцем. – Думаю, тебе следует оставить это дерьмо и не ворошить его. Все уже случилось.

– Не могу, Вайнона.

– Это потому, что есть люди, которые думают, что ты медиум или что-то в этом роде? Ты – Господь в Царствии Небесном, да?

– Я не медиум… И Царствие Небесное – это не то место, куда попала Эш.

Вайнона, казалось, прислушивалась к шуму, доносившемуся из дома, словно пытаясь различить чей-то определенный голос среди какофонии, которую создавали звуковые эффекты в рекламных роликах, мультики и закадровый смех, сопровождавший какой-то сериал.

– Я не могу говорить с тобой, – сказала она наконец. – Сочувствую тому, что с тобой сейчас происходит, но… То, что случилось когда-то – и не важно, что именно я видела, – так вот, я об этом не разговариваю.

Казалось, теперь она сердито повернется и пойдет прочь. Но только так и могли найти свое выражение чувства, которые она сейчас испытывала: беспокойство, сочувствие, симпатия, и даже любовь, и все что угодно еще – все они смешались в этом деланом раздражении.

– Может, в жизни у меня не все сложилось так, как я надеялась, – продолжала она, – но есть одна важная штука: я все еще жива. И буду продолжать в том же духе. Ради моих мальчиков. А снова начинать разговор о твоей сестре…

Я перебил ее.

– А как Мишель или Лайза? Знаешь, где они сейчас живут?

– Мишель умерла. Про Лайзу не знаю…

– А что случилось с Мишель?

– Она пробовала говорить о твоей сестре, вот что с нею случилось! Несколько раз звонила мне, напоминала о ней, хотела понять, что случилось, совсем как ты. Потом ее мать позвонила, чтобы сказать, что она покончила с собой. И знаешь что? Я ничуть не удивилась.

– А Лайза?

– Последний раз я слышала, что она уехала куда-то на Запад, в Сиэтл, или Портленд, или что-то в этом роде. Вроде занимается фотографией…

Вайнона как-то скривила рот, и это могло означать все, что угодно, даже улыбку. Довольно неприятную, надо сказать.

– Тебе надо как-нибудь взглянуть на ее работы, – сказала она. – Бьюсь об заклад, тебе они покажутся интересными.

Она стала пятиться назад, словно боясь повернуться ко мне спиной и будто опасаясь, что я на нее брошусь.

– Как ты думаешь, почему она тогда захотела поехать с вами? – спросил я. – Что она хотела, чтобы ты увидела?

– Прощай, Дэнни.

– Но у тебя есть какие-то мысли насчет всего этого, да? Есть что-то, о чем ты знала, но не сказала полиции!

– Ты должен уйти. Просто…

– Пожалуйста!

Дверь захлопнулась.

Я спустился по дорожке и вышел на тротуар. На другой стороне улицы возле нашего старого дома царила какая-то суматоха, там что-то случилось.

Карапузы, которые прежде играли неподалеку, теперь вопили. Но это был не обычный детский плач, дети так не плачут из-за поцарапанной коленки или отобранной игрушки, нет. Совершенно отчетливо они кричали от ужаса.

Их мамаша выскочила из дверного проема и тоже почти завизжала.

– Что случилось, о боже! Что случилось?

Я не мог ничего увидеть за изгородью, но, очевидно один или два ребенка показали на что-то в дальнем конце двора, потому что именно туда посмотрела их мать. И увидела качели, взлетающие невообразимо высоко, значительно выше, чем могли толкнуть их маленькие детишки. Они раскачивались взад-вперед, не снижаясь и не падая, и распространяли в застывшем воздухе аромат тонких духов и гнилого мяса.

 

Глава 26

Я не был на кладбище Вудлон с тех пор, как похоронил отца. Зная то, что мне теперь стало известно о нашем местопребывании после смерти, я никогда не видел смысла в том, чтобы оставлять на могильных камнях букеты или разговаривать с могильной землей. Там просто упокоятся тела, а достаточно скоро и тел там никаких не будет. Душа – или как вам захочется называть часть того, что не может быть захоронено, – не слишком долго задерживается у этих мест. Да и зачем? Для мертвых здесь нет ничего, кроме мертвецов.

И все-таки даже на этих относительно заброшенных участках, среди покосившихся склепов и могильных плит, где уже давно никто не скашивал затянувшую их траву, еще лежали оставленные там цветы, ленты, плюшевые игрушки и флажки. Живые, по каким-то своим причинам, старались выразить таким образом свою любовь, верность, сожаление о прошлом.

Отцовский памятник выглядел лучше двух других. Забавно, но сейчас их памятники оставались такими, что напоминали их тогдашних: высокий, подтянутый папа, загадочная Эш (ЭШЛИ ОРЧАРД 1973–1989) и мама с пословицей, которую она выбрала из какой-то книги в качестве эпитафии, когда они резервировали этот участок:

За деяния этой жизни воздастся в будущей.

Когда наступило ПОСЛЕ, телевизионщики попросили меня прийти сюда, чтобы снять стоящим у ее памятника и задумчиво глядящим в камеру, пока закадровый голос будет рассказывать, что это та самая могила, в которой миссис Орчард была похоронена с часами ее отца. И эти самые часы ее сын получил в загробной жизни и носит до сих пор уже в этой. Затем они наведут объектив на «Омегу» на моем запястье. «Это будет трогательно и впечатляюще», – пообещал продюсер, пытаясь уговорить меня принять участие во всем этом. Я отказался. Мне не хотелось никого впечатлять, по крайней мере публично. И я уже был достаточно впечатлен и напуган.

Теперь же, стоя в одиночестве на ровном поле, заставленном камнями, я поднес часы к глазам. О чем еще они говорят, кроме времени? Может, о том, что существует еще нечто, что наступает после того, как наше время здесь завершится? Деяния этой жизни… А еще они говорят, что моя мама любила меня. Любила и хотела защитить меня, но у нее не хватило сил.

Нет, я бы не хотел для себя такого конца. Мне не хочется отправлять послания из ниоткуда. Я хочу помочь своей семье здесь !

И для этого мне придется сказать Эшли, по чьей вине она оказалась в земле, у меня под ногами.

Я вернулся в отель и открыл ноутбук. Первое, что я обнаружил, это то, что у Лайзы Гудэйл есть свой профессиональный веб-сайт. А на эффектной яркой странице – автопортрет самой Лайзы. Игривые черты, свойственные ей в юности, теперь стали жестче, скорбные морщинки у носа еще сильнее подчеркивались ярким светом фотовспышки, и казалось, что она старается увернуться от камеры, хотя смотрит прямо в нее.

Во всем остальном ее сайт представлял собой симпатичную экспозицию ее работ, собранных по разным темам: «Свадьбы», «Портрет», «Групповые фото». Вполне хорошо. Сдержанно и со вкусом, с выраженным уклоном в черно-белую фотографию. Но, кликнув на альбом «Искусство», я обнаружил картинки, от которых у меня перехватило дыхание.

На всех фото, которые она тут поместила, повторялся один и тот же образ. Модель, светловолосая девушка лет шестнадцати с голубыми глазами, в которых отражалось раскаленное зарево, несмотря на черно-белую экспозицию, враждебную и холодную. Девушку, независимо от окружения, озаряла некая аура, впрочем, придававшая ей вид далеко не ангельский, это был свет чего-то такого, что могло испепелить, если подойти слишком близко. Вот она смотрит в камеру с задней площадки автобуса. Сидит на крыше легкового автомобиля, и ее ноги свисают над водительской дверью. Смеется перед зеркалами в ванной комнате, установленными так, что тысячи ее отражений повторяются в них, полностью заполняя стекло.

Лайза назвала серию «ПОСЛЕ».

Еще кое-что мне удалось разыскать на новостных сайтах.

Списки пропавших людей. Статьи, в которых говорилось о том, что известного фотографа из Портленда Лайзу Гудэйл («одинокая, детей нет») не видел никто с 12 августа 2013 года. А за два дня до этого у меня случился сердечный приступ в парке «Кембридж Коммон».

Ее никогда не найдут.

Она не будет делать фотографии и пытаться таким образом вернуть к жизни мою сестру, потому что Эшли жива.

А официально числившаяся пропавшей без вести Лайза Гудэйл уже покинула этот мир.

Когда я наконец выключил монитор и проморгался, за окном снова была ночь. У меня с утра не было маковой росинки во рту, так что я вышел на улицу и направился в один из ресторанчиков в «Гриктауне». Сделав заказ, я достал телефон, чтобы отправить сообщение Уилле и увидел, что меня уже дожидается ее письмо.

«КАК ДЕЛА, ШЕРЛОК ХОЛМС?»

Ответ полетел еще до того, как принесли пиво.

«ДУМАЮ, ЧТО-ТО НАШЕЛ…»

Не совсем и солгал. С другой стороны, я надеялся, что она больше и не спросит ни о чем. Но прежде, чем она успела бы задать вопрос, я спросил о том, что действительно хотел узнать.

«КАК ВЫ ТАМ, РЕБЯТА?»

Когда она ответила, мне пришлось задержать дыхание, чтобы не заскулить от нетерпения, потому что в эту самую секунду официант вернулся с моим заказом.

«СКУЧАЕМ БЕЗ ТЕБЯ».

После ужина я вышел наружу, и тяжелый холодный ночной воздух окутал меня. Впрочем, это могло помочь думать.

Я решил прогуляться, но старался держаться поближе к отреставрированным историческим зданиям, в которых теперь размещались казино, полагая, что из-за секьюрити там будет все-таки безопаснее. Правда, как только я свернул за угол и покинул «Гриктаун» с его ресторанами, набитыми туристами, то сразу оказался на пустынной улочке, где не было ни души. Двумя этажами выше, прямо над моей головой, извивалась трасса монорельсовой дороги, убегая к комплексу административных зданий, расположенных в нескольких кварталах отсюда. Вагоны легкого метро пролетали каждые две минуты, но сейчас они были переполнены, тогда как днем в них почти никого не было. И как только они приближались, я смотрел вверх, чтобы увидеть, мог ли кто-то из пассажиров, сидящих в залитых светом вагонах, заметить, в дверь какого отеля я войду.

И в то же самое время я пытался решить, удалось ли мне выудить что-то полезное из моего разговора с Вайноной Квинлен.

Какую бы тайну ни хранила Вайнона, она пребывала в твердой уверенности, что, скрывая ее, защищает себя и своих детей. И, может быть, она права. В конце концов, нельзя отрицать, что она все еще здесь, а Мишель и Лайза – уже нет.

Кого еще можно расспросить? Конечно, можно покопаться в старом ежегодном справочнике выпускников школы Дондеро, найти в нем имена, отбросить адреса электронной почты и позвонить по телефонам, которые удастся разыскать. Ну ладно, и что я скажу, если кто-нибудь ответит? Привет! Это Дэнни Орчард. Брат-близнец Эшли Орчард, тот самый, который прошел через райские врата и вернулся назад с часами своей матери. Я только хотел спросить, не знаете ли вы, как убили мою сестру? Да, и помните… Оп-ля! И как мне могут ответить? Ах, ну да! Хорошо, что ты спрашиваешь, Дэнни! У меня тут как раз записано имя убийцы Мэг и Эшли. Просто двадцать четыре года назад при разговоре с полицией у меня это, наверное, вылетело из головы!

И все же теперь мне стало известно кое-что, чего я не знал до того, как пришел сюда. Вайнона сказала мне об этом, хотя и не напрямую. Ее нервная мимика, поджатые губы, страх при упоминании об Эшли.

Если и не сама Вайнона, то по крайней мере кто-то знает хотя бы часть правды о том, что произошло в доме на Альфред-стрит.

Кто-то был там.

Над головой, подобно громовому раскату, снова накатывался грохот. Я поднял голову как раз вовремя, чтобы заметить в окне вагона лицо. Белая девушка… Одинокая… Потерявшаяся…

Пухлые щечки и тонкий носик, волосы, разделенные пробором посередине: такие симпатяшки встречались на Среднем Западе в те времена, когда на роликовых коньках катались в вязаных гетрах. Лайза Гудэйл… Так она выглядела, когда ей было шестнадцать. Только сейчас она не улыбалась. Ее взгляд бесцельно блуждал.

Пока она не заметила меня.

Поезд взвыл у меня над головой, приближаясь к платформе «Гриктауна». Он задержится там на некоторое время с открытыми дверями, прежде чем тронется. Достаточно времени, чтобы взбежать по лестнице и заскочить в вагон Лайзы.

Казалось, перепрыгивая через две ступеньки, вполне можно было успеть сделать это, но только до тех пор, пока не вернулась острая боль в сердце.

Вот здесь для меня все и закончится? На пустынной платформе надземной дороги? Подобные ситуации всегда казались Эш забавными. «Как это трогательно!» – сказала бы она с легким оттенком презрения. Именно так она судила о целом мире, обо всех, кроме нее, кто боролся и проигрывал, пытался найти свой шанс и упускал его.

И вот он я. Тоже пытаюсь.

Следовать за еле уловимыми знаками, оставленными мертвыми. Построить стену вокруг Уиллы и Эдди. И именно это заставило меня вновь броситься вверх по лестнице, убеждая себя, что боль в груди – просто от несварения желудка, вызванного плохо приготовленным в ресторане мясом.

Я выскочил на платформу ровно в ту секунду, когда двери закрылись. Пустой состав с заунывным стоном начал движение; свет от ламп, освещавших салон, упал на дома, тесно обступившие эстакаду.

Лайзы в вагоне не было. Там вообще не было никого. Однако на кирпичных стенах зданий отразились смутные контуры сотен людей. Мужчины, женщины и детишки, бородатые, лысые, длинноволосые, высокие и не очень, стройные и толстые… Невидимые пассажиры смотрели из вагонов на город, не в силах прервать свой бесконечный маршрут из ниоткуда в никуда. Пустой поезд, построенный для одних мертвецов.

 

Глава 27

Утром позвонила Уилла и сообщила, что у Эдди все отлично, «а после того, как ты уехал, никаких зловещих происшествий не было». Я отложил телефон, размышляя, не лучше ли будет для всех, если я просто останусь в Детройте. И я бы сделал это с радостью, ну, может, без радости, – если бы только это означало, что Эш навсегда оставит Уиллу и Эдди в покое.

Однако я не стал говорить по телефону, но подозревал, что Уилла тоже знает – Эшли их не оставит.

А значит, мне требовалось показать ей, что я приближаюсь к тому, что она ищет. Или, по крайней мере, сделать вид, что это так.

Получалось, что мне некуда идти, кроме как снова к Вайноне.

Я поехал в Ройял-Оук, пересек железнодорожную линию компании «Амтрак», и колеса отозвались знакомым перестуком на рельсах. Много лет назад этот звук означал, что мы – дома. В безопасности. Это всегда было одной из особенностей данного места, его отличительной чертой. Зло – это нечто такое, что встречается где-то там, далеко. Защитное заклинание слагалось из благополучия жителей, в большинстве своем принадлежавших к среднему классу, полисменов, которых знал по имени каждый ребенок, и футболок с названиями колледжей, которые посещают их владельцы.

Возможно, именно поэтому я так удивился, когда увидел желтую ленту полицейского ограждения, преграждавшую дорогу по Фейргроув-авеню. Карета «Скорой помощи», патрульные машины. Настоящие детективы в кожаных куртках и с грозными усами, беседующие с местными обитателями, облаченными в домашние халаты и пижамы. Место преступления, центром внимания в котором оказался дом Квинленов.

Я припарковался южнее, на расстоянии квартала, и остаток пути прошел пешком. Приблизился к маленькой группе зевак в тот момент, когда спасатели вывозили из входной двери каталку.

Я был уверен, что это Вайнона, хотя все тело было укрыто простыней. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на лицо Генри. Он стоял на вытоптанном пятне газона, смотрел, как тело его матери погружают в карету «Скорой помощи», и его губы при этом шевелились, словно мальчик хотел что-то сказать. Одновременно накатывало чувство ярости. Всеобъемлющей, не имеющей выхода, которой ничто не принесет облегчения. Так виноградная лоза, которую не обрезают вовремя, разрастается, пока не заполнит все на своем пути.

После того как носилки с Вайноной поместили в автомобиль, один из медиков захлопнул дверцы, другой уселся за руль. Теперь все присутствующие (даже детективы, которые, когда я подошел ближе, выглядели почему-то слишком уж похожими на полицейских – чересчур уставшими от жизни, чересчур безразличными к мрачным свидетелям происходящего) ждали, пока карета развернется, чтобы заговорить, начать двигаться, достать свои телефоны. Затем, по-прежнему сверкая проблесковыми огнями на крыше, «Скорая помощь» перевалила через бордюр и повернула налево, а водитель вдруг оглянулся на нас, словно собираясь выкрикнуть какую-то грубую, безвкусную шутку.

Вчерашняя мамаша из дома напротив стояла слегка поодаль от всех. Ее детей с ней не было, так что она явно не знала, куда деть свои руки, и поминутно терла лицо. Когда я приблизился к ней, она посмотрела на меня, не узнавая.

– Знаете, что здесь произошло? – спросил я.

– Передозировка… готова поспорить.

– Да ну?

– Ни один организм столько не выдержит.

– Полагаю, у нее имелась какая-то причина.

– У всех свои причины. – Женщина снова потерла лицо и посмотрела на меня. – А вы репортер или что-то в этом роде?

– Просто друг Вайноны.

– Друг. – Она покачала головой. – Не знала, что у нее были друзья.

– И тем не менее. Я вырос в том доме, в котором сейчас живете вы.

Женщина медленно отступила от меня на пару шагов.

– Так вы брат…

– Дэнни Орчард, – представился я, предположив, что она прочитала мою книгу, но, похоже, ошибся. Потом я понял, что мое имя ей ни о чем не говорит, а знает она меня из-за того, что видела в своем доме. Из-за девушки…

– Вы совсем не похожи на нее, – сказала она.

– Мы близнецы.

– Вы… любите ее?

– Нет. Совсем нет.

Женщина мотнула головой, словно отмахиваясь от чего-то.

– Она ведь умерла, да?

– Да…

Тут же стало ясно, что мой ответ не принес ей облегчения. Стремительно повернувшись кругом, она быстро направилась к своему дому с привидениями.

Я никогда не напивался днем.

Если вы растете с такой матерью, как моя, которая, едва включив телепередачу «С добрым утром, Америка!», начинает освежаться белым вином с содовой и одновременно гладит отцовские рубашки, то вы буквально обречены либо стать беспробудным пьяницей, либо вообще не прикасаться к спиртному. Ну, или почти не прикасаться. Вот я принадлежу ко второй категории.

Однако сейчас, вернувшись без четверти двенадцать на Мейн-стрит, я почувствовал непреодолимое желание выпить.

Бар в гостинице был переполнен, как это всегда бывает во время ленча, однако у стойки еще имелись свободные места, и я, взгромоздившись на один из табуретов, заказал двойную порцию виски, а потом стал рассматривать меню за спиной у бармена. Прошла буквально секунда, я успел сделать только один большой глоток обжигающей жидкости и вдруг понял, что со мной пытаются заговорить. По крайней мере, два человека.

– Дэнни!

– Дэнни Орчард!!

– Это ты?!

– Да вон же он!!!

Я резко обернулся и увидел двух мужчин моих лет, махавших мне из-за круглого столика в центре зала. Оба были одеты в одинаковые серые летние костюмы, имели одинаковые короткие стрижки, перед ними стояли одинаковые тарелки с неочищенными креветками. Двойняшки Уиггз.

Уиггзы были абсолютно одинаковы, и это была единственная пара близнецов, которую я помнил из детства. Они были похожи так, как может быть похоже на вас ваше отражение в зеркале: одинаковая одежда, которую они надевали в один и тот же день, членство в одних шахматных клубах, одна прическа, похожее выражение превосходства во взгляде маленьких глазок. На групповых фото, начиная с детского садика и до десятилетнего возраста, близнецы фотографировались в аккуратненьких матросских костюмчиках и совершенно не обращали внимания на их нелепый вид. И так – год за годом. Очень часто они вместе отпрашивались с уроков, возможно, чтобы посидеть бок о бок на очке в сортире и, сделав обратный отсчет, одновременно опорожниться одинаковыми завтраками. Говорили, что существовал единственный способ их различать – по эрекции: у одного конец слегка изгибался на манер банана, а у другого был прямым, как линейка. Хотя как удалось сделать это наблюдение и кто проверил его точность, я так никогда и не узнал.

– Джон? Руди?

Братья радостно заухмылялись, как будто я успешно их распознал, хотя мне это удалось сделать не лучше, чем в далекие времена учебы в колледже.

– Джон, – представился правый, тряся мою руку.

– Дайте попробую догадаться, кто из вас Руди, – сказал я, указав на того, кто был слева.

– Близнецы всегда узнают близнецов, – ухмыльнулся тот.

А Джон отодвинул стул, и я плюхнулся на него.

Я собирался в начале разговора поделиться с ними новостью о Вайноне Квинлен, но что-то во мне, похоже, воспротивилось этому желанию. И я просто спросил:

– Вы работаете в городе, парни?

– У нас совместная практика, – сообщил Джон.

– Мы стоматологи, специалисты по ортодонтии, – уточнил Руди.

– Отдача просто феноменальная, – добавил Джон.

Руди улыбнулся и сверкнул своими белоснежными зубами.

– Нет ничего лучше семейного бизнеса.

– Значит, вы остались, – кивнул я. – А уехать не хотели?

– Откуда? – в унисон изумились они.

– Ладно, ребята… Я все время забываю, что не все росли в такой гребаной обстановке, как я.

– Так ни у кого и сестры такой не было, как у тебя. – Руди бросил взгляд на мой стакан с виски.

Я уже начал подумывать, как бы повежливее исчезнуть, – сидеть с Уиггзами, смотреть на близнецов – это было последнее, чего бы мне хотелось. Но тут Джон сделал глубокий вдох и, несмотря на всю свою сдержанность, вдруг решил сообщить мне кое-что.

– Знаешь, я однажды пригласил ее на свидание. – Он досадливо отмахнулся от Руди, заметив у того на лице выражение типа «ты точно хочешь об этом говорить?». – Наверное, половина парней из нашего класса приглашали ее. Нет, серьезно, ну как можно ее не пригласить? Но я-то думал, раз у нее брат-близнец и мы с Руди двойняшки, то, может, я смогу с ней сойтись лучше, чем остальные. Лучше пойму, что ли.

– Но она была… как бы это сказать… – вдруг вступил Руди, тщательно подыскивая нужное слово, – стервозная. Да! Она была стервой!

– Она посмеялась надо мной. Рассмеялась прямо мне в лицо, представляешь? – Джон ткнул пальцами в свой нос, а потом, морщась, потер щеки, словно стирая плевок. – А потом решила передумать. Знаешь, что она предложила? «Давай устроим двойное свидание – двойняшки с близнецами. Вчетвером! Только вот вопрос – кто пойдет с моим братцем и кто со мной?»

– Она была та еще штучка, какие вопросы! Красавица! – кивнул Руди, закрывая тему. – Дэнни, она, конечно, твоя сестра, но я должен сказать. Она, как никто другой, могла заставить любого почувствовать себя дерьмом.

Руди всосал через соломинку почти треть пинты из своего стакана с колой, потер губы указательным пальцем и наклонился ко мне через стол.

– Ладно, а что ты тут делаешь, Дэнни?

– Пытаюсь разобраться в причинах смерти сестры. – Я ответил так, словно не было ничего особенного в подобных разговорах в баре среди бела дня. – Расследую ее убийство.

Братья Уиггз одновременно потерли носы.

– У нас всегда была теория на этот счет, – сказал Руди.

– Это учитель, – согласно кивнул Джон.

У них был такой вид, будто я должен был знать, о чем они говорят.

– Какой учитель?

– А она тебе не говорила? – сказал Руди.

– Мы с Эш никогда не делились такими вещами. – Я чуть не добавил – как ты с братом, – но промолчал. – Мы не были близки в этом смысле.

Джон кивнул с явным сочувствием: мысль о том, что двойняшки не знают всего друг о друге, казалась ему подлинной трагедией.

– Мы видели их однажды, – сказал он.

– Однако мы никому об этом не говорили, – добавил Руди. – Представь, мы всегда считали, что ты в курсе.

– А значит, мы, возможно, единственные, у кого есть своя теория на этот счет.

Какая теория? О ЧЕМ? Вы – уроды! Я с трудом удержался и не заорал на весь зал. И на этом все и закончилось? Но вслух я произнес:

– Я все еще в потемках, парни.

– Это Малво, – сказал Джон, близнецы переглянулись и начали рассказывать по очереди, перебивая друг друга и заканчивая фразы один за другого.

– Помнишь преподавателя драматического искусства? Он еще ставил пьесу в том году.

– «Тайны Тихого океана».

– Да, именно. Эш там, кажется, играла главную роль или что-то такое…

– Она ее играла. Надо сказать, она была чертовски хороша. Чудесный голос.

– Да все у нее было великолепно! И отличные зубы, кстати.

– Мы видели, как Малво и Эшли сидели в машине на парковке, за рестораном «Карибо Кофе»…

– И целовались…

Целовались.

Я вспомнил мистера Малво. Он проработал у нас в Дондеро целый год, заменив миссис Реджер, когда та ушла в отпуск по беременности. Малво сам был актером. Это про него знали все, потому что он сам об этом постоянно всем напоминал. Он вырос в Стирлинг-Хейтс, пригороде Детройта, – «так же, как вы». Он сказал об этом в своей маленькой речи, когда знакомился с нами на общешкольном собрании. И говорил он снисходительно, будто выступал перед ребятишками в инвалидных колясках, где никто, кроме него, не знает, как можно ходить на ногах. После переезда на побережье (он никогда не говорил «в Голливуд» или «в Лос-Анджелес») он принял участие в парочке телесериалов – так, эпизодические роли в каких-то мыльных операх и боевиках. Они потом даже не попали в эфир. Но это дало ему какое-то властное обаяние, которому мы не могли сопротивляться. Еще бы! Ни разу не женатый парень лет тридцати пяти, чуть-чуть похожий на молодого Джона Малковича, если бы тот посещал несколько раз в неделю тренажерный зал и сохранил немного больше волос.

На следующий год Малво ушел. Миссис Реджер после рождения ребенка не вернулась на службу, так что в театральном департаменте освободилось место, которое он мог бы занять. Однако Малво где-то летом покинул Ройял-Оук сразу после триумфальной премьеры его «Тихоокеанского побережья», в которой, по словам «Детройт Ньюс», «блистала начинающая шестнадцатилетняя звезда». В то же самое лето та самая «звезда» сгорела в заброшенном жилом доме в центре города, а про Малво никто больше никогда не слышал.

– Эшли лизалась со своим учителем, – хмыкнул я. – Мерзость, конечно. Но это еще не доказательство преступления.

– Мэгги Клеменс тоже участвовала в спектакле, – сказал Руди. – Подумай-ка об этом.

– Четырехглазую Мэг нашли в том же месте, где умерла Эш, – напомнил Джон.

– В ту пору были люди, которые утверждали, что видели Малво вместе с Мэгги, как мы видели его с Эш, – сказал Руди.

– Почему же тогда он не попал под подозрение?

– Я слышал, что он тоже был в списке подозреваемых, – сказал Джон, – но вещественных улик не нашли. Так, стечение обстоятельств, не больше.

– Давай честно признаемся, наверное, это был довольно большой список, – покачал головой Руди.

– Но что-то с этим парнем не так, говорю я вам, – отозвался Джон.

– Везучий сукин сын, – кивнул Руди.

Я спросил близнецов, не знают ли они, где Малво может быть сейчас, или, возможно, есть кто-то, кому больше известно об отношениях режиссера с его актерами. Однако братья сказали, что понятия об этом не имеют, и признались, что в те времена они не были крутыми парнями, чтобы знать подобные подробности.

– Мы были компьютерными фанатами, – сказал Джон.

– Очень одаренными.

– Да какая разница! Кроме компа нас ничто не интересовало.

За разговором я незаметно для себя осушил свой стакан с виски. Оказывается, если есть мотивация, то пить днем очень даже легко.

Я отказался от приглашения Уиггзов присоединиться к ним и остаться на ленч, поблагодарил за помощь и встал из-за стола. Руди пожелал мне удачи. Джон предложил посетить их в любое время, когда мне захочется подешевле подлечить челюсть. Направляясь к выходу, я захватил их визитку – единственное, что я мог сделать. Таким, как мы, следует держаться вместе.

 

Глава 28

Как найти мистера Малво? Я считал, что мой единственный шанс заключается в том, что он был актером. Эта публика оставляет за собой долги, как мыши помет.

Тем не менее оказалось, что его карьера на голубом экране была непродолжительной и закончилась как раз перед приездом в Дондеро. На сайтах теле- и кинокомпаний говорилось о его довольно невразумительном послужном списке и участии в мыльных операх. А также называлось его имя – Дин Малво. Имя Дин сразу показалось мне ненастоящим, и встречалось оно в самом конце исполнителей эпизодических ролей в нескольких боевиках.

«Оруженосец-3»

«Официант»

«Парень с бомбой»

Похоже, его карьера шла в гору: второсортный актер, занятый в малобюджетных фильмах, получил даже роль или две.

Потом, в 1988 году, все закончилось. За год до того, как он сменил миссис Реджер и был замечен с Мэг Клеменс и моей несовершеннолетней сестрой. С того времени и до сегодняшнего дня не замечалось ни одного свидетельства существования Дина Малво из «Парня с бомбой».

Школа Дондеро выглядела более или менее такой же, как в прежние времена, но это больше не была школа Дондеро. Вывеска на главном входе объясняла, что две старшие школы, существовавшие в Ройял-Оук, были объединены в одну несколько лет назад, а в этом здании теперь находится средняя школа. Прежде чем войти, я прогулялся по территории школы, и воспоминания, давно похороненные в отдаленных уголках памяти, тут же начали восставать из своих склепов. Вот там – сиденья на открытом стадионе, под которые меня однажды запихнул Тодд Эймс, предварительно насовав мне за пазуху вонючего собачьего дерьма, потому что так велела ему Эшли. В дальнем конце игрового поля неподалеку проходили железнодорожные пути, где Эшли заставляла мальчишек испытывать собственную храбрость, перебегая перед приближающимся составом. А вон там, где была парковка, она любила слоняться от машины к машине, в которых сидели парни из старших классов. Она наклонялась к открытым окнам и болтала с водителями, давая возможность как следует рассмотреть все, что у нее под кофточкой, а потом уходила, оставив за собой только шлейф парфюмерных ароматов.

Только теперь, когда я стоял там, где все случилось, мне пришла в голову мысль: а нравилось ли Эш, что учитель лапал ее? Или, может, она не смогла удержать контроль над ситуацией и он заставил ее быть с ним? Может, он причинил ей боль?

Прилив сочувствия к ней охватил меня так неожиданно, что я даже присел на бордюрный камень и, скрестив на коленях руки, положил на них голову. Именно из-за Эшли я влачил жалкое существование до тех пор, пока в моей жизни не появились Уилла и Эдди. Но она была моей сестрой. Возможно, тогда она нуждалась во мне, хоть никогда не говорила об этом, точно так же, как я хотел, чтобы она была тем человеком, с которым я мог бы поговорить, который бы меня понял. Именно поэтому при мысли о том, что какой-то неудачник заставил ее делать что-то, чего она не хотела, я испытал чувство, будто обидели меня самого. Мне следовало догадаться о том, что ее что-то мучит, следовало отметить как тревожный знак то, что она стала подолгу засиживаться у себя в комнате. Я должен был спасти ее.

Наверное, вот так и происходит между близнецами.

Когда я, наконец, поднял голову и посмотрел по сторонам, на парковке уже было множество родителей, которые приехали за своими чадами и теперь удивленно посматривали на незнакомца, сидящего на бордюре.

Я с трудом встал, разминая затекшие ноги. Между тем прозвенел звонок. Из дверей школы вылетела орава ребятишек, чтобы тут же попасть в руки мамочек, папочек или нянюшек.

И я среди них. Уходя, я спиной чувствовал волну подозрительных взглядов, которыми они меня провожали.

В школьной приемной секретарша, сидевшая в холщовой ночной рубашке и в ночном колпаке, спросила, чем она может мне помочь. Потом, заметив, что я ничего не отвечаю, изумленно глядя на нее, бросила взгляд на свой наряд и поморщилась.

– У нас сегодня «Пижамный день», – объяснила она.

Я спросил, хранятся ли в школе списки учителей, работавших здесь в прежние годы. И в частности, меня интересует замещавший должность учителя театрального мастерства человек по имени Дин Малво. Услышав имя, секретарша задумалась.

– У нас нет личных дел сотрудников, – наконец сказала она. – По крайней мере, здесь. Может, попробуете обратиться в профсоюз?

– Да, думаю, стоит им позвонить.

Похоже, тут все. Я уже собирался распрощаться, когда секретарша перегнулась через конторку и, понизив голос, спросила:

– А почему вы его разыскиваете?

– Я думаю, он мог обидеть мою сестру.

– Прекрати! – крикнула она кому-то, кто находился за углом школьного коридора и был не виден. Потом вышла из-за своей конторки и, сделав знак следовать за ней, направилась к двери в дальнем конце холла. Когда мы покинули помещение и оказались на улице, секретарша прислонилась к стене и посмотрела не на меня, а куда-то в сторону.

– Его сейчас зовут Боб, – сообщила она.

– А вы можете сказать, где он теперь?

– Я могу вам сказать, где он был. Шесть лет назад он обитал в округе Барага, штат Мичиган. Уехал оттуда примерно пару лет назад.

– Почему?

– А что вы думаете? Вы говорили о сестре. После вашей сестры были еще другие сестры. И другие дочери.

Она вытащила из кармана пачку сигарет, но ни одной не достала.

– Вы его знали?

– Он подменял других педагогов и постоянно работал в разных школах, – сказала она. – Полагаю, для него это имело определенные преимущества. Но – да, он работал в паре школ, где в свое время, много лет назад, работала и я. Мог очень красиво изъясняться, что правда, то правда. В то время люди обращали на него внимание. А когда пошли всякие слухи, за ним стали замечать кое-что еще.

Она явно знала больше, чем говорила. Именно поэтому мы и оказались здесь, на задниках школьного двора, залитого солнцем, которое внезапно блеснуло из-за облаков. Вымотанный мужчина и женщина в глупой ночной рубашке, абсолютно незнакомые, не знающие даже имен друг друга и, в общем, не желающие знать.

Безусловно, она о ком-то беспокоилась. Возможно, переживала за Малво, может быть, за одну из тех девушек, с которыми он общался, а может, и за себя. Могло так случиться, что она питала к Малво какие-то чувства, и лишь позже выяснилось, что он настоящее чудовище. Во всяком случае, у нее на пальце не было обручального кольца.

Однако если женщина собиралась мне что-то сообщить, то сделала бы это сейчас. Но по тому, как она нервно крутила пачку сигарет, как держалась за дверную ручку, чтобы уйти назад, было очевидно, что она и так уже сказала больше, чем собиралась.

И все же она медлила уходить. И впервые за все время посмотрела прямо на меня.

– С вами все в порядке? – спросила она, заметив раньше, чем я почувствовал, что все рухнуло в мгновение ока.

Малво – настоящий хищник.

Вайнона умерла, как и другие девушки, поехавшие тогда на велосипедах в Вудворд.

Эдди – в больнице.

– Всего доброго, – пробормотал я, прежде чем поковылять прочь, щурясь от ослепительного солнечного света.

 

Глава 29

Для Малво имело смысл поменять имя на Дин. Оно звучит так, что способно сразить наповал восемь подростков из десяти. «Боб» не несет такой ауры таинственности. Также имеет смысл еще раз поменять себе имя на то, с которым ты когда-то начинал жизнь, если тебя начинают подозревать в сексуальных домогательствах к несовершеннолетним девочкам. Впрочем, ему это не помогло.

Бобу Малво было предъявлено обвинение по двум пунктам в развратных действиях с девочками от тринадцати до пятнадцати лет. В 1993 году он был осужден по обоим. Вследствие этого его приговорили к восьми годам тюремного заключения (хотя, как верно сказала мне секретарша в пижаме, вышел он на свободу через шесть). Он совершал свои преступления, когда временно работал учителем в двух разных средних школах, находившихся на юго-востоке штата Мичиган. И его жертвами оказались девятиклассницы и участницы драматического кружка, который он вел.

Я попытался поискать какую-либо информацию о том, что с ним происходило после освобождения из тюрьмы, однако ни его имя, ни биография нигде не встречались. Малво мог быть где угодно. Шансов на то, что осужденный по закону насильник будет крутиться около городов, в которых совершал свои преступления, практически не было. Работа учителем для него теперь недоступна, и не существует никакой возможности для профессиональной деятельности у человека, которому сейчас где-то под шестьдесят, да еще с таким послужным списком. Так что Боб Малво вполне мог хранить тайну о том, как Эш погибла на пожаре. Однако он уже давно исчез.

В статьях, рассказывавших о процессе над ним, называлось имя его защитника – Уильям Ламей. Он имел практику в Фармингтон-Хилс, одном из пригородов к западу от Ройял-Оук. По Интернету удалось выяснить, что адвокат по-прежнему занимается своей деятельностью на прежнем месте. Фирма «Ламей и Дарридж» работала под девизом «НИКОГДА НЕ РАНО НАНЯТЬ ХОРОШЕГО АДВОКАТА» и уверяла, что любому жителю Детройта в той или иной ситуации может понадобиться защитник, так что стоит его нанять прямо сейчас.

Я вытряс из банкомата максимально возможную сумму, сложил банкноты в конверт и сунул его в карман джинсов.

Если нажать на газ и не попадать в пробки, то можно успеть до того, как их офис закроется.

Уильям Ламей из адвокатской конторы «Ламей и Дарридж» оказался сонным чернокожим мужчиной неопределенного возраста в костюме, некогда пошитом на заказ. Возможно, в ту пору костюм хорошо на нем сидел, но эти времена давно прошли: теперь его плечи висели, а пуговицы болтались в тех местах, где владелец костюма их постоянно расстегивал. После того, как администратор позвонил к нему в кабинет, Ламей вышел ко мне раньше, чем я успел сесть на стул в приемной. Движения адвоката были солидными, но несколько напряженными: всем телом он, казалось, хотел показать, что его следует воспринимать более чем серьезно.

– Спасибо, что согласились принять меня, мистер Ламей.

Он энергично пожал мою руку и этим дал мне понять, что готов выслушать все, что я собирался ему сказать, но отнюдь не заинтересован заниматься всякой ерундой.

– Привет, к вашим услугам, – кивнул он. – Может, пройдем в офис?

Я пошел следом за ним через узкий коридор, которому явно требовалась новая ковровая дорожка и где пахло картошкой фри. В самом кабинете на стенах висели выцветшие на солнце дипломы университетов Западного Мичигана и Академии права Уэйн, стояли два стула и стол, заваленный грудой всяких папок и дел, настолько высокой, что адвокату пришлось придержать их рукой, чтобы все это добро не рухнуло мне на колени. Папки казались лохматыми из-за многочисленных клейких листочков для записей, торчавших между страниц.

– Итак, – сказал Ламей, усаживаясь за стол. – Какая проблема привела вас сюда?

– Вряд ли вас она заинтересует. Но, на самом деле, речь не обо мне.

Ему мои слова не понравились, что он тут же дал мне понять, заложив руки за голову и мрачно посмотрев на меня.

– Не о вас?

– Несколько лет назад вашим клиентом был некий Боб Малво.

– Малво…

– Он был учителем. Его приговорили…

– Я знаю, кто он такой. Я ожидаю услышать, чего вы хотите от меня.

– Меня интересует, не сможете ли вы мне сказать, где он сейчас.

Ламей попытался положить руки на стол, однако места там для них не нашлось, так что он разместил их у себя на коленях.

– Я не имею права сообщать нашим клиентам информацию такого рода.

– Поверьте мне, я не журналист и не мститель или кто-то в этом роде. Я просто член семьи.

– Семьи?

– Да, я брат Боба.

– Он не упоминал, что у него есть брат.

– Не сомневаюсь. Это очень давняя история. Вот почему я и хочу его разыскать. Извиниться за то, что я сделал когда-то, и сказать, что простил его за все. Начать с чистого листа, так сказать. Понимаете, о чем я говорю?

– Как ваше имя?

– Имя?

– Ну, да. Знаете, такое слово, которое пишут вверху на водительских правах?

– Ах, да! Конечно. Дэнни. Дэнни Малво.

– Дэнни и Боб…

Поверил ли он мне? Учитывая, что Уильям Ламей всю жизнь имел дело со лжецами, я предположил, что не поверил.

– Сообразительный он парень, ваш брат, – произнес наконец адвокат после долгого раздумья. Хотя не исключено, что он просто сделал вид, что колеблется. – У него настоящий дар трепаться.

– Он был актером.

– Он разыгрывал из себя актера. Понимаете, о чем я?

– Боюсь, что да.

Если прежде в его тоне еще слышался оттенок полицейского юмора, то в сказанном затем он исчез без следа.

– Знаете, а ведь он все еще должен мне часть гонорара.

Я достал конверт, в котором лежали шестьсот долларов, и передал адвокату. Уильям Ламей, не моргнув, принял его, пересчитал деньги, открыл ящик стола и сунул в него конверт.

Похоже, на этом все и кончилось. Я оплатил просроченный долг Боба Малво и ничего не получил взамен. Мы с адвокатом сидели друг напротив друга и, похоже, размышляли, что говорить дальше. Для нас обоих день выдался долгим.

Внезапно Ламей раскрыл кожаную папку, лежавшую на столе. Перелистал несколько страниц, нашел, что искал, и потянулся за записной книжкой. Чиркнул что-то в ней и вырвал листок. А потом подал его мне.

– Вы от меня ничего не получали, – сказал он вместо слов прощания.

Я не заглянул в листок, пока не сел в автомобиль.

Адрес. Улица в том районе, который я сразу смог вспомнить, но где ни разу в жизни не бывал, хотя рос всего в миле от него.

Боб Малво жил в Детройте.

 

Глава 30

Восток Детройта населен еще меньше, чем его западные районы, а про законы там знают только понаслышке, если вообще знают. А Мак-Дугалл-Хант расположен в самом сердце восточного Детройта.

Именно туда меня и направил Уильям Ламей. То ли он рассчитывал, что я смогу найти его клиента, то ли надеялся, что у меня там не только отберут кошелек, но и сделают со мной чего похуже, – не знаю. Не уверен. Причин ему верить у меня не имелось. Тем не менее все эти соображения не остановили меня. Я добрался до этих мест, повернул на указанную мне улицу и, миновав широкое поле, на котором когда-то должны были стоять здания, обнаружил дом, который искал. Он стоял в одиночестве среди высокой травы и был похож на какой-нибудь фермерский дом, затерянный в прериях Дакоты. Вдоль окончательно пришедшей в негодность выщербленной улицы стояло еще около полудюжины домов, однако только у этого на крыльце горел свет. Голая, без всякого плафона сорокаваттная лампа размером с пакет из-под чипсов, засиженная непрерывно пикировавшими на нее мотыльками.

Чего я ожидал от своего приезда сюда? Что тут должно было случиться? Постучать в дверь и спросить живущего здесь человека, не он ли является возможным убийцей в дополнение к тому, что он еще и насильник? Только там и только тогда мне стало понятно со всей очевидностью, насколько глупой была моя поездка и до чего нелепый у меня вид, если смотреть на себя в зеркало заднего вида при мерцающем свете зеленоватых огней на панели приборов. Мне стоило немалых трудов уговорить себя припарковаться примерно в сотне футов от нужного дома. Ни впереди, ни сзади я больше не заметил ни одного автомобиля. Еще минут десять мне потребовалось на то, чтобы убедить себя, что именно на этой темной улице (которая больше не улица) я смогу найти то, что спасет мою семью.

Я вылез из машины и направился к входной двери. Ночь стояла теплая и безветренная. И все-таки, несмотря на значительное расстояние до неровных силуэтов ближайших домов, меня не оставляло ощущение, что я здесь не один. И мой чистенький автомобиль, у которого даже по заднему стеклу была видна его стоимость, и сам я в рубашке с короткими рукавами и модных туфлях – уже стали зрелищем, которое заметили. Безмолвны не те, кто спит, а те, кто ожидает.

Дверной звонок не работал. От стука в дверь эффекта оказалось не больше. Я постучал еще раз по дереву рядом с квадратным окном на двери, и этот звук эхом разнесся внутри.

В любом другом месте можно было бы смело утверждать, что в этом темном доме никого нет. Но здесь это ничего не означало.

Я подергал за ручку. Она не подалась, намертво привинченная несколькими болтами изнутри.

Прогулка вокруг дома позволила обнаружить несколько окон на первом этаже, вместо штор заклеенных газетами. Земля во дворе была настолько сухой, что на ней не росло ни былинки. На некотором расстоянии угадывался широкий прямоугольник с торчащей из него трубой дымохода – словно кто-то приветствовал меня, показывая средний палец.

Обогнув строение, я посмотрел вверх. Над дверью черного хода имелся металлический балкон, с которого, как я предположил, можно было попасть в спальню на втором этаже.

Вот и вход.

Если, конечно, удастся отодвинуть перекосившуюся стеклянную дверь. Если я смогу забраться туда, не сломав себе шею. Если, наконец, чьи-нибудь руки, или собачьи клыки, или заряд дроби не сбросят меня вниз.

Я уже взялся было за одну из деревянных колонн, поддерживавших балкон, как вдруг заметил плотницкий молоток.

Он лежал рядом с ржавой банкой из-под краски у самой двери черного хода. При взгляде на вмятины на банке создавалось впечатление, будто кто-то во что бы то ни стало хотел открыть ее этим самым молотком. А когда ничего не получилось, успокоился и бросил то и другое за домом.

Теперь молоток поднял я. Швырнул его вверх, и, как оказалось, мне повезло, потому что он упал прямо на балкон, издав ужасающий грохот, словно ударили в гонг.

Я снова начал извиваться на деревянной колонне, чувствуя, как сквозь рубашку в тело впиваются занозы. В какой-то момент мне удалось уцепиться за перила балкона одной рукой и, раскачавшись, забросить на него ногу. На секунду показалось, что я сейчас полечу на землю вниз головой.

Но обошлось. Еще один толчок, и я перевалился через перила. И рухнул на какую-то дурацкую железную лохань, оставленную там, видимо, для сбора дождевой воды. Опять раздался звон, напоминающий удар гонга. Только теперь его произвела моя физиономия, соприкоснувшись с этой самой емкостью.

Я уже собирался вновь воспользоваться молотком, чтобы открыть дверь, но этого не потребовалось. Она и так оказалась приоткрыта, правда, не больше чем на дюйм.

После метания молотка, звона металла, грохота моего падения любой человек, находящийся в сознании, должен был быть предупрежден о вторжении, однако я все-таки попытался отодвинуть дверь как можно тише.

Из темноты на меня ничто не набросилось. Зато ударило прямо в нос. Мертвенный и неподвижный, будто стена, запах давно не мытого тела. Тяжелый и сладковатый, как от мешка с гнилыми апельсинами.

Внутри оказалось еще жарче, чем снаружи. Жара и тишина оказывали удивительное воздействие, замедляя движения и даже способность соображать, так что я начал осматривать комнату с притупленным восприятием.

Отсутствие кровати или какой-либо мебели говорит о том, что здесь никто не спит, а значит, здесь нечего смотреть, а значит, Дэнни, иди дальше.

На лестничной площадке второго этажа – еще три двери. Одна ведет в пустую ванную. Другая – в еще одну спальню, также без кровати и без мебели. Встроенный шкаф в ней также был пуст, если не считать гнезда из сухой травы и обрывков журнальных страниц, да лент с надписями «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!» на полу. Последняя дверь открывалась в третью спальню, в которую, судя по первому взгляду и по запаху, кто-то приходил поспать. Все комнаты имели довольно маленькие размеры, но эта все же была самой большой. Кроме того, в ней имелись кровать (правда, без простыни, без подушки, без изъеденного молью матраца в горошек) и комод с зеркалом.

В ящике комода находилась пара спортивных штанов с надписью «РЕД УИНГЗ». Пара длинных боксерских шортов, украшенных логотипом высшей бейсбольной лиги. Три одинаковые футболки – все размером XXL и с надписью «ДЕТРОЙТ ТАЙГЕРС – ЧЕМПИОН МИРОВОЙ СЕРИИ». Что и говорить, гардероб человека, одевающегося в отделах распродажи залежалого товара спортивных магазинов.

В остальных ящиках комода могло еще что-нибудь лежать, однако там висел большой замок.

Я начал было размышлять над тем, как туда попасть, как вдруг осознал, что держу в руках тот самый молоток. Оказывается, переходя из комнаты в комнату, я все время носил его с собой. Ну, что ж, пара ударов по скобам на дверцах, и они отлетят.

Решив таким образом одну проблему, я сказал себе, что имеет смысл сначала спуститься на первый этаж и посмотреть, нет ли чего интересного там.

В холле – оторванный и завернувшийся линолеум и лежащий повсюду мышиный помет. В задней части дома расположена кухня, однако там ничего нет, только неработающий холодильник, в котором на полках валяются несколько рулонов туалетной бумаги. В столовой – складной стул и банка из-под масла на столе.

В отличие от предыдущих комнат, гостиная производила впечатление помещения, в котором все-таки иногда жили. На поверхности кофейного столика лежала стеклянная трубка для курения крэка, шарики скомканной фольги и парочка одноразовых зажигалок. Диван с выпирающими наружу пружинами. Пакеты от фастфуда и хот-догов валяются на полу и похожи на бумажный архипелаг на поверхности пола-океана.

Пока я обливался потом в душной темноте этого дома на Арндт-стрит, мне в голову забрела парочка мыслей.

Во-первых. Неизвестно, принадлежит этот дом Малво или кому-то еще, но я только что вломился в дом, где живет незнакомец, курящий крэк.

И во-вторых. Незнакомцы, курящие крэк, не любят, когда к ним вламываются в дом.

Отсюда последовал запоздалый вывод: если сейчас здесь никого нет, то хозяева все равно скоро вернутся. Потому что вон там, на столике, в фольге лежит горка светлого неиспользованного крэка. Единственная ценность в этом разоренном здании с покосившимися полами.

Если только все же не найдется чего-нибудь в запертом комоде наверху.

Я снова пошел туда, однако по пути вынужден был раза три остановиться и подождать, пока успокоится сердце. А плотницкий молоток в руке постепенно наливался свинцовой тяжестью.

Я уже близко, Эш. Я пытаюсь помочь тебе. Но и мне нужна твоя помощь.

В спальне я несколько раз примерился, как бить. А затем обрушил удар молотка на скобы замка.

Никакого результата, если не считать ощущения, что я сломал себе руку, а не замок. Впрочем, это не остановило меня, и я попробовал ударить еще.

И еще раз.

После четвертого удара дерево затрещало. Шурупы, державшие скобы, наполовину вылезли из доски. Я подергал за дужку замка, и они выпали совсем. Я бросил молоток куда-то за спину и наконец смог открыть дверцу комода.

Эш…

Газетные вырезки с описанием ее выступления в пьесе «Тихоокеанское побережье». Все ее фото, опубликованные в ежегоднике школы Дондеро за 1989 год.

И там же фотографии, которых я никогда прежде не видел.

Эш со странной, напряженной улыбкой сидит на пассажирском сиденье автомобиля Дина Малво. Ее лицо крупным планом, глаза закрыты, а губы слегка приоткрыты в какой-то похотливой манере, словно кто-то попросил ее изобразить на лице именно такую фальшивую гримасу. Обнаженная Эш. Она сидит на земляном полу, лежит на одеяле и смотрит назад через обнаженное плечо на того, кто держит камеру. Ее ноги широко раздвинуты. Потрясение от вида ее кожи. Открыто плотоядный взгляд фотокамеры…

Впрочем, она была не единственной…

Вся задняя стенка комода была заклеена фотографиями. Ближе к полу – Мэг Клеменс. Словно кто-то решил разместить девчонок в виде дерева, в котором Мэг была корнями, а Эш стволом. Чуть повыше – фото других девочек, словно они были ветвями и листьями. Все примерно одного возраста, в одинаковых позах, хотя чем выше, тем более оживленными они казались, тем откровеннее становились требования фотографа. На некоторых верхних фотографиях частично и он сам попал в объектив.

Внизу комода обнаружился металлический ящик для хранения наличности. Однако денег в нем не оказалось. Там хранились записки, в основном сложенные листочки разлинованной бумаги, но кроме них нашлись страницы из блокнотов, карточки каталогов и что-то еще. Переписка между кем-то, подписывавшимся только буквой «Д», и ответные письма, написанные девичьим почерком. Подпись «Эш» с нарисованным сердечком в конце.

Ее рука.

Ее голос. Или одной из тех девочек.

Не могу дождаться, когда увижу тебя! И почувствую. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Ты ведь знаешь это, правда? Разве может быть иначе после прошлой ночи?

* * *

Ты мой мужчина! Мой учитель (ты говоришь, что тебе не нравится, когда я тебя так называю, но ты меня действительно многому научил. Завтра я тебе это покажу. Вот увидишь…)

* * *

Ну, пожалуйста, скажи мне, что эти дурацкие репетиции закончились! Мне очень нравится наш спектакль, но я ТАК УСТАЛА видеть тебя каждый день и не иметь возможности дотронуться до тебя, поцеловать. Мы ведь скоро сможем это сделать, правда? Мы можем побывать в нашем «Альфреде» всегда, когда захотим…

Это многое проясняло. Вот оно – ключевое слово. Место, название которого превратилось в слово с глубоким подтекстом.

Хочешь, после школы займемся «Альфредом»?

Давай встретимся ради «Альфреда»…

Этой девочке нужен дикий «Альфред»!

– Ну-ка, повернись…

Голос за моей спиной прозвучал нарочито презрительно, но твердо и более чем угрожающе. Тон, которым это было сказано, давал понять, что человек долго ждал именно этой минуты и сейчас готов к действиям, которые от него потребуются.

Я стоял на коленях в очень неудобной позе и, когда немного обернулся к нему, увидел, что Боб Малво держит в руке тот самый молоток и слегка постукивает им по ноге. Пальцы, которыми он сжимал инструмент, побелели от напряжения.

– Ты один из папочек? – спросил он. – Дядя или что-то в этом роде? Или тебя нанял кто-то из них?

– Думаете, я пришел, чтобы доставить вам неприятности?

Он внимательно смотрел на меня, прикидывая, не захватил ли я оружие.

– Многие этого хотят…

– Признаться, я тоже.

– Однако ты сейчас стоишь здесь на коленях.

Малво оказался крупнее, чем я ожидал. Шире в плечах и массивнее. На нем были четвертая из маек с надписью «ДЕТРОЙТ ТАЙГЕРС» – ЧЕМПИОН» и зеленые штаны, какие носят врачи в больницах. И майка и штаны были настолько просторными, что, когда он двигался, они еще пару секунд колыхались на нем.

– Интересно, как вы ухитрились сохранить все эти сувениры? – произнес я и попытался встать с колен, однако Малво приподнял молоток и выразительно покачал им, так что я счел за лучшее вернуться в исходное положение. – Я полагал, что у вас должны были это все конфисковать перед тем, как отправить в тюрьму.

– Ячейка в камере хранения. Знаешь, насколько дешево это дерьмо стоит?

– Но зачем все это хранить?

– Память начала подводить, стал многое забывать.

Он говорил, брызгая слюной, и одна капелька ее попала мне на лицо.

– Может, позволите мне уйти?

Я постарался, чтобы это не прозвучало как просьба, однако все равно получилось именно так. Впрочем, он, похоже, не услышал этого. Он снова заговорил, обнажая черные десны с остатками гнилых зубов.

– Ты брат. Близнец. Она всегда говорила, что тебя ждет дерьмовый конец в какой-нибудь дыре.

– Вы изнасиловали мою сестру.

– Это звучит несколько пристрастно и односторонне. Как я уже сказал, память у меня теперь не та, и кое-какие детали забываются. Но вот что я тебе скажу. Она опустошила меня. Если однажды попробуешь сладкую ягодку, то все остальные придется немного больше посыпать сахаром. Понимаешь, о чем я говорю?

В его лице ничего не переменилось, однако в тот момент стало ясно, что он собирается проломить мне череп молотком. И это случится без предупреждения. Малво больше не раздумывал, только действовал. Он превратился в растревоженный комок инстинктов и импульсов. Совсем как те, что вторглись в дом Уиллы и Эдди. Совсем как Эш. Ошибка заключается в том, чтобы пытаться найти в них остатки человеческого, грань между тем, что они могут сделать и никогда не сделают. И пока ее ищете, они опускают молоток вам на голову.

– Вы их убили? – спросил я. Руки у меня дрогнули от рефлекторного желания закрыть лицо.

– Надо тебе кое-что прояснить…

– Вы закопали Мэг в подвале того дома? И пытались сделать то же самое с Эш, но что-то пошло не так, и вы просто заманили ее в ловушку и оставили там. А потом развели огонь, да? Вы убили мою сестру?

И убили меня.

Малво возвышался надо мной. Он не колебался. Он вспоминал.

– Она была самой восхитительной актрисой, – сказал он. – Я даже не знаю, какую роль она играла в половине случаев. Жертва. Стерва. Трахнутая на всю голову. Невинная девочка-инженю. Прекрасная игра во всех амплуа. Только значительно позже я, наконец, сообразил, что это неискренне! И это тоже ненастоящее! И то! Все было неправдой.

Он рассеянно поднял молоток на уровень плеча. Влажная от пота резина рукоятки. Полукруглый боек ударной части.

– После этой девочки я завязал с актерством, – сказал он и посмотрел вниз прямо мне в глаза. – После того, как я трахал твою сестру, я не сыграл ни одной роли. Все, что мне осталось, это трахать других сестричек.

Знаю, он успел сказать это – других сестричек, – потому что я услышал эти слова. Но одновременно с тем, как он их произнес, произошло еще кое-что. И это «кое-что» совершил я. Заорав что было сил, обхватил обеими руками щиколотки Боба Малво и дернул на себя, как вырывают сорняки с корнями. При этом взвыл, когда молоток попал мне по спине.

А дальше была мешанина ногтей, зубов, кулаков.

Пронзительный звериный визг, когда молоток вскользь задел меня по уху. Большой палец Малво пытается вдавить мой глаз мне в затылок.

Удивительно, что я совершенно осознанно принимал некоторые решения. Например, заехал ему по небритому подбородку. Ребром ладони ударил по горлу, а потом вцепился в его артерию, или сухожилие, или что-то такое, похожее на связки и мягкое, отчего он начал хватать воздух. Коленом ударил по руке, державшей молоток.

Его пальцы разжались, и молоток упал на пол.

Окровавленный. И кровь эта – моя.

Я схватил мокрую рукоятку и смог удержать ее достаточно долго, размахивая в воздухе молотком, как маятником. И попал Малво по челюсти.

Раздался звук, который издает кость, когда ее ломают. Отвратительный треск костей его лица. Может, из-за этого звука, может, из-за кругов, плававших у меня перед глазами, но молоток я выронил, и он, кувыркнувшись, упал на кровать.

Если бы на полу лежал я со сломанной челюстью и избитый, тут бы мне и пришел конец. Но Малво, похоже, ничего не чувствовал. Казалось, у него даже сил прибавилось.

Он боднул меня головой, тыльной стороной ладони врезал мне так, что я отлетел назад. И одновременно другой рукой потянулся за молотком.

Как он может так быстро двигаться?

В каком-то уголке моего сознания этот вопрос показался чрезвычайно интересным. Однако в целом мозг подсказал мне, что, оставаясь на месте, я дам своему противнику достаточно времени, чтобы разукрасить стены содержимым моей черепной коробки.

Я стоял возле кровати на коленях доли секунды. Потом я начал движение.

На лестничную площадку. Натыкаясь на стены, ворвался в спальню, через балкон которой попал в дом.

Вышиб прочь стеклянную дверь и перевалился через перила.

Тяжело рухнул на землю и, хромая, бросился прочь от дома. Одну руку я прижимал к животу, другую вытянул вперед, чтобы в темноте не напороться еще на что-нибудь. В общем, я в этот момент напоминал игрока, прижимающего к себе мяч, который он несет к линии ворот противника.

Не знаю, преследовал ли меня Малво или нет. Я не оглядывался.

Просто распахнул водительскую дверцу и сунул ключи в замок зажигания.

А потом обеими ногами вдавил до пола педаль газа.

 

Глава 31

Ночью я ехал по улицам, по которым, как мне всегда говорили, никогда не следует путешествовать в одиночку. Грэтиот-авеню, Конант-стрит, Моунд-роуд. Перемигивались светофоры, и все советовали: уезжай, уезжай, уезжай…

Однако теперь, после того, что мне стало известно, не могло быть и речи о возвращении в гостиницу или о том, чтобы лечь поспать. Недостаточно того, что я узнал. Нужно, чтобы Эш тоже это увидела.

А что я, собственно, узнал?

Что Дин Малво, фальшиво-очаровательное чудовище, искал работу учителя ради тех возможностей, которые она давала, и ставил одну большую драму ради тех ролей, которые, по его мнению, были наиболее выигрышными: Заботливый Дин, Сексуальный Дин, Дин-бойфренд, Папочка Дин.

Что еще? Он попал в тюрьму лишь за часть того, что причинил людям. Потому что в Ройял-Оук он лишил жизни двоих. Малво убил Мэг и мою сестру, чтобы они никому не рассказали, кто он такой на самом деле. Он поджег старый пустой дом, в подвале которого находились убитая Мэг и еще живая Эш. Тот самый дом, в который он привозил их, фотографировал, делая первые вклады в то, что через несколько лет превратится в обширную коллекцию омерзительных сувениров.

Все правильно. Все сходится.

Однако эта версия не давала ответа на часть вопросов, которые возникли у меня, пока я ехал через темные поля пустынного Детройта.

Если Малво устроил пожар, почему же Эш не знала, что это он?

Возможно, она не видела, кто запер ее в подвале.

Возможно, не думала, что он способен на такое.

Возможно, ей требовались доказательства.

Возможно, она знала, что это сделал он, но хотела увидеть, как он заплатит за свое преступление.

Значит, вполне достаточно фотографий, писем и что там еще хранится в его коробке для наличных. Это наглядно показывает, что Эш была далеко не единственной жертвой. Это убедит и мою сестру, и полицию. И, безусловно, содержимого этой коробки будет достаточно для вынесения Малво смертного приговора. Малво отбыл тюремный срок, не зная, но лишь теперь начнется настоящее наказание.

Но оставалась проблема – у меня не было этой самой коробки со всем ее содержимым.

Проплутав по ночным улицам, сотни раз поворачивая где придется, я в конце концов заблудился, но даже не попытался найти верную дорогу. Покосившиеся остовы зданий, автомобили, приткнувшиеся у бетонных коробок, бесформенные груды обломков, обнесенные заборами, бесчисленное множество моторных лодок и катеров, брошенных повсюду вдоль берегов, – эту безрадостную черно-белую картину я видел везде, куда доставал свет фар.

Остановился я только тогда, когда мой автомобиль уперся в детские качели.

Я объезжал какой-то пустырь, который когда-то был чьим-то задним двором, а сейчас мог называться вообще как угодно. И прямо посередине этого хлама наткнулся на остатки детской площадки. Металлическая труба на перекладине, с красными сиденьями на обоих концах. Капот моего автомобиля уперся во все это.

Я резко сдал назад, снова выехал на улицу и, сделав еще пару поворотов, припарковался. Проверил, закрыты ли двери машины. И закрыл глаза.

Казалось, я спал не более двух минут, когда вдруг услышал легкое постукивание.

Кто-то стучал чем-то металлическим в мое боковое стекло. Труба, или лезвие, или ствол оружия.

Тук… тук… тук…

Кто-то явно собирался меня разбудить. Поэтому я сделал вид, что продолжаю спать.

Тук… тук… КР-Р-РАК!

Я, вздрогнув, отшатнулся от двери и одновременно открыл глаза с ощущением, что это только начало чего-то еще.

Лобовое стекло покрылось паутиной трещин, серебристой и красивой такой паутиной. То, что я слышал, имело вес. И оно стремилось забраться внутрь машины.

Теперь ничего и никого рядом не было.

Я посмотрел вокруг. Кругом царила ночь. Ни одного лица, ни одной фигуры. Мой автомобиль в одиночестве стоял у тротуара длинной улицы, больше похожей на сельскую дорогу, по обочине которой росла такая высокая трава, что ее вполне можно было бы принять за фермерский урожай, готовый к жатве.

Имел ли хоть кто-нибудь время добежать до этой травы и скрыться в ней? Нет. Хотя, может быть, неизвестный или неизвестные просто скрылись из виду, спрятавшись за машиной. И теперь ждут, когда я выйду.

Самым мудрым решением было бы нажать на газ и поехать вперед. И не останавливаться, даже если кто-то окажется под колесами.

И я решил проявить мудрость. Однако этому помешал двигатель: он не завелся.

Я пытался запустить его четыре раза, но лишь разрядил аккумулятор. На пятый раз его заряда не хватило даже на то, чтобы показать время на автомобильных часах.

Время мертвых.

Голос Эш так давно не звучал у меня в голове, что я почти обрадовался, услышав его. Правда, я знал, что если бы она действительно была там, если бы она заявилась, чтобы самой увидеть, что произойдет дальше, то для меня это добром бы не кончилось.

Я разблокировал двери и резко открыл свою.

Когда никто не набросился на меня, не выстрелил и не напал с ножом, я вылез из машины. Нагнулся, чтобы проверить днище. Обошел вокруг и постучал по багажнику, чтобы убедиться, что туда никто не забрался.

А потом я вспомнил про свой телефон. Поскольку на дисплее еще присутствовали полоски, обозначающие, что батарея работает, мне оставалось только набрать 911 и ожидать, пока прибудет спасение. Правда, там на это потребовалось бы некоторое время. Какой-то парень, сам не знающий, откуда он звонит, сообщает, что заперся в своем автомобиле, потому что кто-то пытается залезть к нему и уже расколотил лобовое стекло. Да, чтобы разыскать меня, потребуется дня два – не меньше. И, кстати, спасатели вообще могут не приехать.

С другой стороны, стоило все-таки попытаться. Сейчас, когда я стоял на улице, салон «Импалы» показался мне особенно уютным. Позвонить можно и оттуда.

Я забрался в машину. Замкнул двери.

Глубоко вздохнул. И уловил запах…

Духи, земля и горелое мясо… Сильный запах, и совсем рядом.

Дэнни, дай мне немножко порулить?

Ее рука на руле. Резко поворачивает вправо, как она это сделала, когда в машине ехали Уилла и Эдди. Этим сестра показала мне, что происшедшее с ними было ее рук делом. Показала, как она это сделала. И как она это сделает еще раз, если захочет.

Мертвая рука направилась в мою сторону. Обожженные пальцы, влажные и костлявые, дотронулись до моего подбородка. Одним пальцем она повернула мою голову так, чтобы я посмотрел на нее. В плотной темноте были видны только белки ее глаз, на дне которых мрачным огнем алела свернувшаяся кровь.

Он ждет…

Я ударил по ее руке и сбросил ее прочь. Затем боком вывалился из машины и стукнулся о бетонную поверхность тем же самым ухом, по которому уже прошелся несколько ранее строительный молоток. Это вызвало новый приступ адской боли.

Когда я оглянулся и посмотрел внутрь, Эшли в машине уже не было. Пассажирская дверь была открыта, будто она выскочила в нее и спряталась в траве на ближайшем пустыре. Я не собирался идти искать ее.

Тогда я посмотрел в другую сторону. На улицу, протянувшуюся передо мной.

И увидел, что вернулся туда, откуда все началось. Арндт-стрит. Дом Боба Малво находился примерно в двух сотнях футов от меня, и лампочка у входа все еще горела, заменяя солнце пикировавшим на нее ночным мотылькам.

Полночи я колесил по восточным районам Детройта, остановился, отключился на какое-то время и был разбужен своей мертвой сестрой именно здесь! Возле этого дома!

Дэнни, дай мне немножко порулить…

Когда я в этот раз подошел к входной двери, я знал, что она будет открыта.

Знал, что никто не будет сидеть на диване в гостиной, и груда крэка будет по-прежнему лежать в фольге, а к трубке так никто и не прикоснется. Пустая кухня, где в холодильнике зеленеют рулоны туалетной бумаги.

Но кто-то в доме был.

Там, наверху. Куда я должен был пойти.

И куда я теперь собирался подняться. Думая о Уилле и Эдди. Я поднимался наверх по лестнице, стараясь как можно яснее увидеть их, и делал шаг за шагом. У меня не было прежде желания встретиться лицом к лицу с предстоящим ужасом, только стремление подчиниться неизбежному. Я говорил себе, что у меня просто нет выбора, что именно поэтому Эш позволяла мне быть там, где я так долго находился. Однако выбор есть всегда. Сейчас он был таким: подниматься по ступеням во тьму, зная, что там меня что-то ожидает. И пока я думал об Уилле и Эдди, пока они оставались со мной, у меня находились силы шевелить ногами и вглядываться в тени на втором этаже. Я мог делать что-то еще, а не просто прятаться.

Несмотря на темноту, царившую в спальне Малво, я смог заметить на полу брызги крови. Стенной шкаф открыт, и коробка для хранения наличности стояла там же, где я ее открыл. Фотографии также на прежнем месте.

Не оказалось только молотка.

Я проверил две другие спальни. В них все оставалось как прежде. Раздвижная дверь на балкон, через которую я убегал, по-прежнему открыта. И через нее в комнату тянулась струя воздуха с улицы, словно пытаясь перебить омерзительную вонь внутри.

Значит, осталась ванная комната.

Дверь приоткрыта. Достаточно широко, чтобы проскользнуть внутрь, не задев ее, и бросить взгляд украдкой на ванну в углу.

Ничего…

Хотя нет. Послышался какой-то звук. Словно кто-то шаркает по полу.

Я резко обернулся и увидел, что дверь в ванную комнату закрывается. Шаркали босые ступни Боба Малво, которыми он сучил по полу, оставляя на пыльной поверхности неровные следы. От его шеи до крюка на дверном полотнище тянулся шнур такой длины, что его голова оказалась на одном уровне с моей. Побагровевшие глаза, казалось, молили о помощи.

Я хочу тебе кое-что показать.

Я сорвал со стены встроенного шкафа фотографии и запихнул их в коробку вместе со всеми газетными вырезками и бумагами. Подхватив коробку и прижав ее к груди, словно ребенка, которого спасаю от огня, я бросился вниз по лестнице. Выбежал за дверь и оставил ее открытой, даже не подумав, правильно или нет то, что я делаю.

Обе двери автомобиля были все еще открыты. Эш вполне могла бы заскочить в него, пока я находился в доме. Да кто угодно мог!

Однако это не остановило меня от того, чтобы запрыгнуть внутрь. Я бросил коробку куда-то вниз и захлопнул двери. Едва я повернул ключ зажигания, двигатель заурчал как ни в чем не бывало. Легкое нажатие на педаль газа. И стремительное движение навстречу розовой линии рассвета.

На этот раз, подъезжая к Альфред-стрит, я повернул вовремя.

 

Глава 32

Дом все еще стоял.

Кирпичи потемнели от дыма пожарища. Вместо крыши настелены листы клееной фанеры, а стены от обрушения подпираются парой стальных балок. Значительно легче было бы позволить строению рухнуть, но кто-то прилагал минимальные усилия к тому, чтобы этого не случилось. Частично причины такой заботы объясняла табличка, прикрученная проволокой к ограде. Она гласила: «ПРИЗНАНО ИСТОРИЧЕСКИМ ОБЪЕКТОМ». Правда, не говорилось, какая история случилась здесь, чтобы стоило увековечить память о ней.

Этот квартал на Альфред-стрит был одним из пяти тысяч заброшенных жилых кварталов Детройта и на первый взгляд выглядел так же, как остальные. Обширные пространства разделяли то, что осталось от некогда существовавших здесь сооружений, сюрреалистическая картина, достойная кисти Дали, – огромное множество плакатов на объектах недвижимости, молчаливо информирующих: «ПРОДАЕТСЯ», обнаженный манекен у стены магазина дамской одежды с воздетыми руками, словно приглашающий в объятия. Отличие этой улицы состояло в том, что все здания на ней когда-то были роскошными особняками, и особенно остро ощущалось, что все их великолепие в прошлом. Менее ста лет назад здесь жили самые богатые люди на Среднем Западе, держали своих дорогих скакунов в конюшнях на заднем дворе, оставляли у тротуаров самые первые автомобили.

Сейчас все они мертвы.

Оказалось совсем не трудно сделать проход в ограде и протиснуться за нее. Под ногами захрустели сухие травинки, когда я стал продираться к дому в траве по пояс. Вскоре я очутился у широких ступеней главного входа и вновь с легкостью пробрался внутрь. Кто-то еще до меня поработал здесь ломом, превратив деревянную перегородку в откидную дверь, которую можно было отодвинуть и затем поставить на место, скрыв таким образом следы проникновения в дом.

Это означало, что я могу попасть сюда тем же путем.

И это же означало, что там вместе со мной могут оказаться другие.

Внутри было темно, однако лучи света проникали сюда – то здесь, то там. Это позволило мне пробираться вперед, переступая через ржавые, помятые консервные банки, мокрые газеты и экскременты животных и людей.

Здесь все было мне незнакомым, хотя я находился в месте, которое полностью изменило мою жизнь. Только запах. Резкий запах гари, горелой древесины и химикатов, с помощью которых разводят огонь. Пожары тут случались и после нас. Дома, которые располагались вокруг, практически все превращались в факелы по крайней мере раз в году, в ночь накануне Хэллоуина, когда здесь справляли свои оргии поджигатели со всего города. Но этот дом все еще стоял здесь. Как усыпальница. Хранитель тайн.

Совсем как я. Жестяная коробка с фотографиями у меня в руках, казалось, стала тяжелее в два раза по мере того, как я продвигался вглубь старого дома.

Если Эш хотела именно этого, как я смогу передать ей свою находку? А если содержимое коробки нужно отдать полиции, то как же я смогу это сделать, не превратившись моментально в главного обвиняемого в деле об убийстве Боба Малво? Мое имя и так, наверное, уже находится в списке подозреваемых в числе первых. А еще оставался вопрос, возникавший вновь и вновь, как только у меня перед глазами вставало опухшее, лиловое лицо Боба Малво: а что, собственно, теперь изменилось?

В этот дом я пришел, потому что, как любой сыщик, сумевший найти ответы на вопросы клиента, посчитал, что теперь самое время предъявить мои находки.

И тут моя нога зависла над черным квадратным провалом в полу. В самую последнюю секунду я успел отдернуть ногу и удержался от падения.

Я стал на колени и поставил коробку рядом с дырой.

Казалось, будет недостаточно просто оставить ее там. Может быть, по правилам, нужно обратиться к призракам с речью? Воззвать к ним? Если для того, чтобы заставить ведьму вернуться в могилу, требуется заклятье, то мне необходимо подобрать нужные слова, чтобы, наконец, похоронить ее.

Наверное, я должен был сказать что-то вроде: «Вот то, что ты искала». Но сказал только: «Мне очень жаль».

Потому что так оно и было. Мне действительно было очень жаль сестру за то, что с ней сделали, несмотря на все, что она вытворяла с другими. Я не простил ее и никогда бы не смог простить. Я глубоко сожалел о том, что ей пришлось пережить в момент своего рождения там, на той стороне бытия. И точно так же я сожалел, что тогда, на пожаре, не смог спасти ее, не смог показать ей, что готов умереть за нее, потому что она была моей сестрой и мы были одной крови.

– Это был учитель, – сказал я в пустоту дома. – Здесь вы все. Ты и остальные девушки тоже. И Мэг. Это Малво. Это сделал он.

Я ждал ответа, которого не было. Однако что-то вместе со мной словно вздохнуло с облегчением. Что-то в доме… А может, сам дом.

– А теперь мне нужно тебя попросить кое о чем, – продолжал я. – Оставь их в покое.

Тишина.

Теперь даже никакого дуновения ветерка, ни вздоха.

У меня появилось чувство, что если я наклонюсь над провалом и посмотрю вниз, в подвал, то увижу там ее. Но я не стал смотреть.

Я остановился у магазина электроники и купил первый попавшийся телефон. Позвонил в полицию Детройта и попросил парня, который ответил, записать кое-что. Имена: Боб Малво, Мэг Клеменс и Эшли Орчард. Направление, куда идти и где искать коробку для хранения наличности, которая сейчас находится в заброшенном доме, на первом этаже, в комнате, когда-то служившей гостиной. В этой коробке доказательства того, что Малво был убийцей не только упомянутых девушек, но и, возможно, некоторых других, пропавших в Центральном Мичигане за последние два десятилетия.

После этого я оставил телефон на перилах ограждения, когда проезжал мимо, поворачивая на трассу.

И только тогда сделал звонок по своему телефону. Уилле.

Она ответила и тут же сказала:

– Дэнни! У меня хорошие новости.

– У меня тоже. Давай ты – первая.

– Эдди едет домой. Представляешь, паразит ты проклятый! Доктора говорят, что он выглядит лучше, чем они ожидали, так что я смогу за ним следить не хуже, чем они. Собственно, я в этой чертовой больнице только этим и занимаюсь. Он едет домой, Дэнни!

– Это замечательно, – сказал я, но вышло как-то слишком сентиментально и неискренне.

– Что, что?

– Я говорю – здорово, мать твою!

Уилла сразу успокоилась.

– Знаешь, он очень хочет тебя видеть.

– Я тоже.

– А какие новости у тебя?

– Вечером расскажу тебе лично, – ответил я. – Я тоже еду домой.

В аэропорту я как следует поел, впервые после того завтрака в буфете два дня назад. Фахитос и холодное пиво в мексиканском ресторане оказались необыкновенно вкусными, так что я заказал вторую порцию, еще и наполовину не расправившись с первой. А все мои мысли были заняты тем, как бы сократить время в дороге от аэропорта до Портер-сквер после того, как мы приземлимся. Возможно, стоило заказать место впереди, чтобы быть поближе к трапу. А может, имеет смысл зарезервировать автомобиль, чтобы не стоять в общей очереди?

Расправляясь с заказом, я пару раз чуть не расхохотался во все горло так, что пришлось прикрывать рот салфеткой, чтобы не обращать на себя лишнего внимания. Первый раз причиной была физиономия парня, который, когда я приехал, стоял за прилавком, а потом вышел, чтобы взглянуть на мой «Шевроле Импала». Он обошел вокруг автомобиля, и его лицо начало вытягиваться, когда он заметил сначала помятый капот, затем потрескавшееся стекло и, в довершение всего, отсутствие колпаков на колесах (я, кстати, этого не видел).

– М-да, похоже, не зря придумали страховку, – произнес он удивленно и нечаянно коснулся автомобиля. В тот же момент передний бампер отвалился с жутким грохотом.

Прибыл мой второй заказ. Я бы мог еще посидеть за столиком, однако уже объявили посадку и пора было идти в зону регистрации. Но я посчитал, что потребуется не более минуты, чтобы все-таки организовать себе такси. Я достал телефон и начал искать соответствующие службы, как вдруг он завибрировал у меня в руке.

Не входящий вызов и не текстовое сообщение. То самое приложение «домашний сторож», которое я скачал перед отъездом. На экране выплыло крупным планом изображение холла в моем доме.

Сначала показалось, что это просто какой-то сбой программы. Смотреть было не на что, потому что ничего и не было. Ничего тревожного, о чем стоило бы меня предупреждать.

Я уже собирался отключить приложение, как вдруг увидел, что дверь в холле начинает открываться.

Узкая лента ночной тьмы у края дверного полотна медленно расширялась, дюйм за дюймом.

А телефон отчаянно посылал сигнал тревоги:

Несанкционированное проникновение… Несанкционированное проникновение… Проникновение…

В комнату вошла Эш. В той же самой униформе волонтера, в которой я ее видел в больнице, когда у меня прихватило сердце. Она посмотрела прямо на видеокамеру. Прямо на меня.

И помахала рукой…

 

Глава 33

Бегом спускаясь вниз, в зал терминала, я раз за разом пытался дозвониться до Уиллы. Отправил ей две эсэмэски, дал согласие на вызов 911, в соответствии с которым приложение должно было сообщить, что в дом забрались неизвестные, и в промежутках отбил Уилле еще три текстовых сообщения:

«УХОДИТЕ! НЕМЕДЛЕННО!!!»

«ОНА В ДОМЕ!»

«Я не шучу!»

Потом объявили о вылете моего рейса, двери терминала закрылись, по громкой связи объявили, что ожидают на борту последнего пассажира, мистера Орчарда… Мистера Дэниэля Орчарда. Я решил оставаться там, где находился, и попытаться сделать что-нибудь отсюда, прежде чем лишусь связи в небе. Однако я знал: единственное, что можно сделать, – это попытаться самому остановить Эш. Но я не мог ничего предпринять отсюда, из Детройта, поэтому все-таки бросился к дверям и затем в самолет. Когда я усаживался на свое место, спину мне прожигали возмущенные взгляды пассажиров.

Эти час сорок восемь гула турбин в ночи между Детройтом и Бостоном стали самыми мучительными в моей жизни. Впрочем, то же можно было сказать и о детстве, проведенном с Эш, и о самой преисподней.

Мое сердце тоже не забывало подбрасывать мне новые болевые ощущения, всем своим весом толкаясь в грудную клетку. Я изо всех сил старался сдержать стоны, но не раз думал, что все-таки проиграю этот поединок с нервами. Я с трудом подавлял отчаянное желание начать стучать по креслу впереди меня или оторвать в ярости от потолка кислородную маску. Меня останавливало только то, что в этом случае нам придется совершить посадку где-нибудь в Буффало или Олбани, а меня выведут из самолета в смирительной рубашке. Требовалось сохранять спокойствие, пока не доберусь до места. И там следует быть готовым – вот только к чему? Прежде всего, надо изменить правила игры. Пора прекращать размышлять над вопросом, чего хочет Эш. Словом, спокойно сидеть в кресле самолета мне помогали только эти мысли. И еще я постоянно перебирал в голове варианты, как заставить ее в кои-то веки хоть что-то почувствовать.

Едва самолет приземлился, я вновь стал терзать телефон. Хотел отправить повторяющиеся текстовые и голосовые сообщения, но затем отказался от всего этого и вновь принялся вызывать ее, пока к самолету не подали трап.

Я позвонил около двенадцати раз, прежде чем она все же ответила. Хриплым голосом. На заднем фоне послышался звук электрического звонка: приглушенная атмосфера какого-то учреждения.

– О, Дэнни! О, боже! Это… О, мой бог…

– Детка, успокойся, ладно?

– Черт возьми! Этого не могло случиться…

– Просто скажи мне, где ты.

– В больнице.

– Эдди?!

– Он прекрасно себя чувствовал. Все было замечательно. Никто не мог поверить, как быстро он поправляется. Когда сказали, что он может отправляться домой, видел бы ты, как он был счастлив! А потом я поднялась к нему в палату, чтобы принести чего-нибудь поесть, а он…

– Что?

– Он покинул нас, Дэнни!

Дикий вой. Это единственное словосочетание, которым можно назвать звук, который я издал. Громкий, короткий и тут же стихший, потому что я изо всех сил вцепился зубами себе в руку.

Стюардесса открыла дверь самолета, и пассажиры потянулись к своим сумкам в багажном отделении над головами.

– Уилла, – позвал я, когда, наконец, смог говорить членораздельно. – Как он нас покинул?

– Он ни на что не реагирует. Словно спит… Но он не спит. Я пыталась его разбудить! Пыталась! Но не смогла!

– Кома. Он в коме?

– Они не говорят это слово. Но да – похоже на то.

Пассажиры столпились у выхода, многие бросали на меня любопытные взгляды. Они были рады, что уходят, оставляя странного чудака во втором ряду кресел наедине с его проблемами.

– Я прочитала сообщения, которые ты посылал, – сказала Уилла.

– Слишком поздно… Извини.

– Как ты узнал, что это она?

– Охранная сигнализация и камера наблюдения. Я видел, как она вошла в наш дом.

– Это она сделала с моим сыном?

– Да.

– Но ты же сказал, что все будет хорошо. Ты считал, что все закончилось.

– Я так думал. Должно быть, я ошибся. А может, и нет, но, похоже, это не имеет значения.

– Если это сделала она, что удержит ее от того, чтобы вернуться? Что ее остановит, если она захочет забрать Эдди? Если она забралась в дом, значит, она может прийти и в больницу, верно?

Полосатый халатик волонтера. Эш показывала мне, куда она собирается направиться после визита в мой дом.

– Я приеду быстро, как только смогу, – только и сказал я.

– Дэнни, что же мы будем делать?

Самолет опустел, в нем оставался только я. Стюардесса бросила на меня взгляд, в котором читалось, что ей до смерти надоели сумасшедшие, которых приходится выковыривать в конце полета из салона, словно сардины из консервной банки.

Но я направился к выходу сам. Затем торопливо бросился к терминалу, расталкивая окружающих, пробился к вывеске «НАЗЕМНЫЙ ТРАНСПОРТ». Новый приступ боли в груди не позволил мне ответить на вопрос Уиллы. Хотя, пожалуй, мне нечего было сейчас ей сказать.

Думают, что при сердечном приступе больше всего болит там, где находится сердце. На самом деле боль может присутствовать везде: в ногах, в затылке, в глазных впадинах.

У меня, например, болело все тело, пока такси неслось через туннель Каллахан и пересекало восточные районы Бостона, направляясь в центр города. Мы неслись по шоссе, и светящиеся полосы сливались в одну.

Это была сумасшедшая гонка по ночному городу. Водитель не сбавлял скорость, петляя по улицам, рассчитанным только на движение конных экипажей, и не обращая внимания на красный свет светофоров, поскольку твердо рассчитывал на обещанные ему сверх счетчика сто баксов, если мы быстро доедем.

Я был уже близко. Когда появились огни больницы, боль снова, словно крыса, принялась точить меня.

– Ну, как? – спросил меня довольный таксист, подъезжая к самому входу в больницу. Он говорил с сильным акцентом, характерным для выходцев из Дорчестера.

Я отдал ему все, что у меня оставалось.

Уилла не прикоснулась ко мне.

Я не ожидал объятий, или поцелуя, или чего-то подобного – не знаю вообще, чего я ждал. Но она отшатнулась от меня так, словно я был разносчиком какой-то болезни. И это ее инстинктивное движение заставило меня тоже отступить на шаг. Понятно, что не требовалось никакого зеркала, чтобы догадаться, какое впечатление мог на нее произвести мой внешний вид: грязный, с остекленевшим взглядом, ясно выражающим лихорадочное желание застать умирающего больного. Я был проклят в ее глазах.

Мы остановились в больничном коридоре у входа в палату Эдди и на мгновение задержались, чтобы прийти в себя. Не любовники, не муж и жена, но взрослые люди, оказавшиеся в сложном положении. Требовалось хотя бы немного взять себя в руки, чтобы стало возможно разговаривать. Уилла сказала, что диагноз насчет комы подтвердился, доктора недоумевают, как это произошло, один даже сказал, что все случилось так, словно «кто-то забрался в него и просто выключил, как выключают свет». Я рассказал ей о тех фактах, которые обнаружил в Детройте, и как я ошибся, полагая, что, узнав правду, Эш остановится. Я ошибался, думая, что ей прежде всего нужна истина.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Я думал о том, что не могу найти слов, чтобы сказать, как мне жаль, что все так вышло. А Уилла, по-моему, изо всех сил сдерживалась, чтобы не надавать мне по лицу.

– Можно мне увидеть его? – спросил я наконец. Попросил разрешения. В этих четырех словах прозвучала моя мечта о том, что я его отец, ну, или почти отец.

– Ты ведь знаешь, он любил тебя, – сказала Уилла, а потом, помолчав несколько дольше, чем требовалось, чтобы поправиться, уточнила:

– Он любит тебя.

Он не был моим сыном. Он был мальчиком, которого я только-только начал узнавать. Я пришел к нему с грузом своих проблем, нас связали обстоятельства, слабые надежды на будущее и невысказанное желание быть вместе. И тем не менее я был рад, когда закрыл дверь палаты и понял, что мы одни. Эдди лежал на кровати, опутанный всякими шлангами, трубками и проводами, но я смог, наконец, дать выход своему горю.

Тот же самый мальчуган, конопатый и лопоухий, лежал, накрытый белой простыней, но его не было в этой комнате в полном смысле этого слова. Это можно только почувствовать: безучастность ко всему окружающему того, в ком искусственно поддерживают жизнь. И само слово «жизнь» имеет не больше веса, чем тонкий луч света, пробивающийся сквозь туман.

Глаза Эдди были закрыты, но губы слегка подергивались. Уверен, это было всего лишь проявление каких-то рефлексов, а вовсе не доказательство того, что мальчик находится в сознании, но все же казалось, что он знает о моем приезде. А еще меня не оставляло жутковатое ощущение, будто кто-то следит за мной со спины, что в помещении есть кто-то, кроме ребенка, лежащего передо мной на больничной койке.

Я взял его руку в свою. Сказал, что люблю его. Что говорил неправду, когда утверждал, что не желаю заменить ему отца. Потому что в глубине души я с самого начала мечтал стать ему настоящим отцом и это желание только возрастало с каждым днем, который нам довелось провести вместе. Я никогда не говорил ему об этом, потому что боялся отпугнуть, потому что был счастлив просто находиться рядом и видеть, как могут доверять друг другу существа, окруженные океаном подозрений и утрат.

И я сказал ему это все. А потом сказал еще кое-что:

– Я собираюсь отыскать ее, Эдди. Я собираюсь отправить ее в такое место, откуда она никогда больше не сможет причинить вреда ни тебе, ни твоей маме. Ты только держись, пожалуйста. Просто думай об этом. Сосредоточься.

И он услышал меня. Ничто внешне не указывало на это, ни малейшего намека на пожатие руки или попытку заговорить, но я знал, что Эдди меня услышал. Я бывал там, где он сейчас находился. В этом срединном состоянии можно многое видеть и слышать. Что-то может вернуть вас, а что-то оттолкнуть далеко за грань.

Я склонился к лежащему мальчику так, чтобы он мог не только слышать, но и чувствовать мой голос.

– Где бы она тебя ни удерживала, я заставлю ее отпустить тебя.

А потом я встал, пока у меня еще оставались силы на это. Отпустил руку Эдди и вышел в холл.

Уиллы там не было. Возможно, она направилась в комнату отдыха или в душевую.

А я пошел прочь.

Ты не сможешь отсюда вытолкнуть ее туда, где ей надлежит оставаться.

Я спустился в лифте на первый этаж и вышел в суматоху ночи. В воздухе пахло морем. Я вдохнул его полной грудью. Попытался запомнить это ощущение. Просто вдох и выдох, колебание воздуха, незаметное и удивительное в своей простоте.

Ее можно только затащить обратно.

И отсюда, из этого мира это сделать невозможно.

Я побежал.

Как настоящий спринтер. Ну, или, по крайней мере, насколько мне позволяли собственные ноги. Пересек, как плугом взрезал, оживленную Кембридж-стрит. Там меня чуть не сбил один из автомобилей, водитель которого так резко нажал на тормоза, что их визг заглушил вой клаксонов. Я повернул в паутину узеньких улочек Бикон-Хилл, спотыкаясь и скользя на неровностях булыжных мостовых, не думая о том, куда бегу, потому что никуда особенно и не собирался попасть. Я просто бежал.

Наверное, со стороны я выглядел как какой-нибудь здоровый олух, который куда-то спешит и изо всех сил стремится предотвратить неизбежное опоздание.

На самом деле я совершал самоубийство.

Стояла тихая ночь, однако в моих ушах шумела кровь. Она стремилась совершать свой обычный круговорот в моем теле, но не успевала попадать туда, куда ей было нужно. Вскоре накатила боль. Новая, никогда прежде не испытанная. Словно прессом сжало грудь так, что, казалось, затрещали ребра. Но я не обращал внимания на эти грозные признаки, так же как не замечал ни огней светофоров, ни бесконечной Луисбург-сквер. Повернув на юг, на Бикон-стрит, расталкивая подвыпивших туристов, я направился на другую сторону, в общественный парк.

И даже тогда, у самого конца пути, ощущение окружающей красоты переполняло меня.

Пожалуй, могли бы найтись какие-то более серьезные наблюдения и мысли в ту минуту, когда собственные ноги отказались меня нести и я засеменил как утка, звезды в ночном небе засияли ослепительным светом, а сами небеса вдруг сузились до небольшой окружности. Однако когда моя голова ударилась о землю, а ивы, залитые огнем дома вдоль Бойлстон-стрит, и серпик луны начали заваливаться куда-то в темноту, я все еще думал:

Как же здесь хорошо!

Воздух…

Это то, что держится дольше всего. Древняя потребность наполнить легкие. Еще один вдох, еще… на прощание…

Но это – все. Последнее дыхание этого мира пахло травой. И свежей росой.

Как хорошо…

И потом, прямо перед тем, как целиком погрузиться во мрак, я услышал, что кто-то еще добавил чистым девичьим голосом:

Там, куда ты идешь, не так уж хорошо, Дэнни-малыш…

 

Глава 34

Прежде чем открыть глаза, я постарался вспомнить, что привело меня сюда. Пока я оставался во мраке, можно было вернуть большую часть прошлого, восстановить последовательность событий. Мне почти удалось отыскать смысл во всем случившемся. Когда оказываешься в состоянии ПОСЛЕ смерти, первой страдает память – это я знал точно. И хотя жизнь практически забылась, часть из этого недавнего прошлого была прекрасна, лучше всего, что я знал, и мне не хотелось, чтобы она исчезла.

Слишком поздно.

Теперь это твое настоящее.

Это – твое «сейчас».

И ничто, кроме этого, не имеет значения.

Ну, что, Дэнни, готов? Пора шевелиться. Ради них. Итак, на счет «три» открываем глаза.

Один…

Как и прежде, запах подсказал, где я нахожусь. Однако в этот раз он был другим. Я вернулся в свою комнату. Сейчас я – в ней. В настоящем, которое, кажется, расширилось до размеров вечности. Только на этот раз вечность пахнет скверно.

Несвежие простыни, нестираный спортивный костюм, подгоревшие тосты и сиреневый дезодорант – все это пахло настолько резко, что, очнувшись, я закашлялся, словно под нос сунули флакончик с нашатырем.

…Два…

Есть и другое. Вонючий запах экскрементов животных. Не собак или кошек, а какой-то дикой твари, возможно, с другого континента. Хищной твари.

…Три!

Я сел и принялся отмечать последствия ярости этого создания. Глубокие борозды на стенах, оставленные когтями размером с хороший лом. Совершенно измочаленный постер к фильму «Дюна» висит на одном уголке. Жуткая мешанина из запачканной дерьмом одежды и расщепленного дерева; все залито кровью. Лоскутья всего этого висят на том, что осталось от окна и изголовья кровати. А на полу – вверх изображением валяется единственный семейный портрет семьи Орчард. Мы улыбаемся вымученными улыбками. А Эш смотрит на меня, словно говоря: тебе следовало знать, что все этим и закончится.

Тварь, которая здесь побывала, охотилась. И, когда не нашла того, что искала, оставила свидетельства своей силы, своего размера. Словно желая показать, на какие ужасные вещи она способна.

За порогом жизни можно испугаться. Можно испытывать страх смерти даже ПОСЛЕ смерти.

Я встал и на цыпочках направился к двери, стараясь не становиться на торчавшие повсюду гвозди и не касаться оголенных проводов. Заметив разбросанные медали, которыми меня награждали в шахматном клубе, я чуть не начал их собирать неизвестно зачем. И внезапно сам себе ответил: просто эти медали напоминают о единственной игре, в которой я был силен. В шахматах моей особенностью было умение уходить от опасности. Глухая защита в надежде на промах противника. Ту же самую тактику я применял против Эш.

По крайней мере в шахматах это иногда срабатывало.

Тот же хаос царил в коридоре. И там все было изодрано, загажено и забрызгано кровью, хотя и в меньшей степени. Словно неизвестное животное знало, где искать.

Подтверждение этому нашлось в родительской комнате. Тварь посетила и ее – раскуроченная дверь, на обоях брызги мочи, которой метилась территория, но в целом помещение осталось неповрежденным, если не считать полос засохшей крови на простынях, там, где в прошлый раз оставались вмятины от лежавшего на них отца.

Я вышел на лестницу. Попытался решить, не настал ли момент убираться отсюда. Его можно и пропустить, если я засижусь здесь. Если тому, ради чего я тут оказался, в первые же минуты помешают звериные клыки.

Отсюда возник вопрос: а ради чего я тут оказался? Что собирался сделать?

Вспомнил! Сделать то, о чем мне говорила Сильвия Григ. Вы не сможете вытолкать ее отсюда. Ее можно только затащить туда.

Я умер, чтобы попытаться спасти живых.

Но, умерев, я просто очутился здесь. Это никого не спасает. Это все означает только то, что я никогда больше их не увижу.

Нет. Нельзя об этом думать. Если я перестану двигаться, то застряну в этом месте навечно. ЗДЕСЬ это работает именно так. Ты перестаешь думать о прошлом, и тебя затягивает сюда навечно.

Так что давай попробуем снова, Дэнни. Что ты собираешься тут совершить? Зачем ты здесь оказался?

Мне нужно совершить резкий рывок. Выдернуть Эш из мира живых людей и запереть ее здесь, в пространстве ПОСЛЕ смерти. Это ее преисподняя. Теперь и моя тоже.

Как это сделать? Сильвия Григ не знала решения этой части проблемы. Мне оно тоже неизвестно. Но я совершенно точно знаю, каким должен быть первый шаг: необходимо разыскать ту половину Эш, которая все еще находится здесь. То есть разыграть шахматную комбинацию, которую я никогда не разыгрывал. Из жертвы превратиться в охотника.

Дверь в комнату сестры была единственной уцелевшей.

Я ожидал, что она, как в прошлый раз, будет забаррикадирована, но теперь дверная ручка провернулась свободно. Легкий толчок локтем, и дверное полотно открылось, зашуршав по чистому ворсу ковра.

– Эш?

Голос у меня прорезался сразу. Хрупкий, но вполне различимый. Впрочем, отклика не последовало, если не считать атмосферы комнаты, тут же окутавшей меня. В комнате пахло так же, как тогда, когда мы еще были живы. Только теперь запах был настолько густым и насыщенным, что я невольно поднял руки, чтобы растолкать его. Фруктовые леденцы, сушеная лаванда и тальк. Непременные атрибуты девчонок 80-х годов.

Все как было. Пространство комнаты настолько чистое, опрятное и лишенное какой-либо индивидуальности – ни плакатов, ни фотографий, ни книг, – что кажется, будто я оказался внутри декорации к фильму. Сценарий которого назывался «Комната хорошей девочки». В этом сценарии не утруждались прописыванием деталей и ограничились тем, что разместили на полках в рамочках всевозможные дипломы об отличии, не говорящие ни о чем. Просто трофеи. Теннис, олимпиада по математике, плавание, научные достижения, лучшая актриса.

Единственный предмет на столе – ее дневник. Кожаный ремешок закрывает доступ. Дневник закрыт на замок.

Моей дочери Эшли – отец.

Оставлен здесь для меня. Но не оставлено ключа.

Можно разрезать кожаный ремешок, но это будет жульничеством. А за жульничество я буду наказан.

Я принялся осматривать комнату, заглянул под кровать, излазал весь пол на четвереньках и посмотрел внизу во встроенном шкафу. В конце концов я сбросил все на пол, швырнул стаканом в дипломы и грамоты, запустил парочкой трофеев в стену, топтал разные пластмассовые безделушки каблуками, пока не превратил их в труху.

Ключ нашелся, когда я во второй раз принялся перерывать содержимое ящика, в котором она хранила свое нижнее белье. Он был глубоко запрятан между трусиков, поэтому, чтобы обнаружить эту твердую медную мелкую штуковину, мне пришлось прощупать целую гору нежнейших и тончайших изделий из шелка и хлопка. Еще одна шутка. Сделать из меня похотливого братца, который роется в белье сестрички. Озабоченного – как она одобрительно называла всякого парня, кто смотрел ей вслед.

Я отомкнул замок. Открыл первую страницу. Потом вторую… в середине… в конце…

На всех трех сотнях страниц одно и то же:

Меня здесь нет.

Меня здесь нет.

Меня здесь нет.

Меня здесь нет.

Меня здесь нет.

Написано аккуратным почерком, неторопливо. Автопортрет, написанный словами и чернилами, настолько похожий на реальную Эш, насколько это возможно. Ее автобиография.

В то же мгновение запах в комнате стал вдвое интенсивнее. Он стал настолько невыносимым, что мне пришлось выбежать вон, чтобы не заблевать ковер.

Я успел добежать до ванной и согнулся над унитазом, когда все прошло. Но не успел я выпрямиться, как вдруг услышал это…

Звук капель, падающих из водопроводного крана в наполненную водой ванну.

«Игра в душе». От меня требовалось отдернуть занавеску и посмотреть, что там. Однако на этот раз там не будет ожидающей меня намыленной веревки с петлей на конце.

В этом больше нет смысла.

Тело, целиком погруженное в воду – ее поверхность спокойна, – только голова на краешке ванны. Моя мать. Обнаженная и пьяная, как в тот день, когда я нашел ее, вернувшись из школы.

Она открыла налитые кровью глаза и навела их на меня.

– Дэнни? – Ее рука легла на край ванны, однако у нее недостало сил, чтобы подняться.

– Да, это я, мама.

– Ты… тоже здесь?

– Да.

– Но почему? Что ты сделал?

– Я пришел, чтобы найти Эш.

– Ах, ну конечно, – кивнула она и неосторожно окунула нос в воду, так что ей пришлось хорошенько высморкаться, чтобы избавиться от нее. – Забавно, как тяжело думать о своих детях… что их время вышло, совсем как у нас. Это последнее, о чем хотела бы думать всякая мать.

– Никто не любит об этом думать.

– Естественно, с какой стати?

Она, как всегда, старалась изо всех сил. Это «естественно» и преувеличенно спокойная жестикуляция – попытка удержать под контролем свои мысли и слова. Как и в жизни, она делала это скорее для меня, чем для себя.

Я опустился на коврик у ванны, убрал ей с глаз прядку мокрых волос.

– Давай помогу тебе выбраться.

– Будь добр, – ответила она. – Не знаю, я, наверное, заснула…

– Бывает.

– Как ужасно! Сын не должен вынимать мать из…

– Все нормально, правда. Все хорошо.

В ответ она слабо улыбнулась. В ее взгляде читалась благодарность и глубокая печаль. Но и облегчение. Она долго находилась в полном одиночестве, таком безысходном, что эти слова сочувствия согрели ее, как первый глоток вина.

Значительно легче вынимать ее из ванны, имея силу тридцатидевятилетнего мужчины – не то что тогда, в возрасте десяти лет. Хотя и сейчас мне это удалось не без труда.

Усадив маму на коврик, я направился в комнату родителей, чтобы найти ей какую-нибудь одежду. И остановил свой выбор на легком воздушном платье, которое она всегда надевала в дни «генеральных уборок», то есть когда решала закончить пылесосить какую-то комнату или доделать какую-нибудь мелочь по хозяйству. Я помог ей поднять руки, и мы вместе облачили ее. Затем мама шлепнула ладонью по мокрому полу, приглашая меня сесть рядом. Я уселся напротив нее, прислонившись спиной к стене.

– Мама, ты видела, что тут произошло? – спросил я, кивнув на приоткрытую дверь, за которой виднелся разгромленный коридор.

– Ты уже видел. Ужасно. Я думала – это сон.

– Что это было?

– Я только слышала. Думаю, я пыталась сделать вид, что это – не здесь, так что не хотела смотреть. Но это было большим. Что бы это ни было. – Она помотала головой. Точно так же она делала, когда слышала в теленовостях сообщения о новой волне сокращений или плохой прогноз погоды на предстоящие выходные.

– Тут происходят странные вещи, Дэнни. Некоторые – более странные, чем другие.

– Папа тоже здесь, с тобой?

– Нет, но мне жаль, что его нет.

– А Эш? Она тебя навещает?

– Я бы не назвала это так. – Мама прищурилась. – Она приходит и уходит, и иногда я, случается, вижу ее в такие моменты. Но она не здесь… не со мной.

– Зачем она приходит?

– Она не говорит.

– Ты ходишь с нею иногда? Я хочу сказать – на улицу?

Она косо посмотрела на меня, будто я попытался над ней посмеяться.

– Это мое место, – сказала она. – Этот дом. Я не могу его покинуть, даже если захочу.

– Но Эш может.

– Она скитается.

– Как это?

– Должно быть, это потому, что она не была привязана ни к чему… и ни к кому. Там, в прошлом.

– Та штуковина, которая была здесь. Животное. Оно тоже скитается?

Мать обняла себя за плечи, словно ей внезапно стало зябко.

– Понимаешь, Дэнни, я не знаю о многом, что происходит там, за этими стенами. Я здесь сама по себе. Я обречена быть здесь сама по себе.

– Я тоже не могу остаться здесь, мама.

– Да?

– Я должен кое-что сделать.

– Имеешь в виду там, на улице? – Мать подняла свою мокрую руку и погрозила мне пальцем. – Обещай мне, что будешь осторожен.

– А что? Что там снаружи?

– Чудовища… Люди. – Она вздрогнула, будто последнее было самым страшным из всего.

– Кто нам может что-нибудь сделать? Умереть мы не можем. Мы и так уже здесь.

Она печально покачала головой.

– Всегда есть возможность умереть еще раз. По-другому. Так же, как всегда имеется еще худший вариант того, что здесь.

Мама потянулась ко мне через грязный пол и похлопала мне по руке, как делала это, когда я был ребенком.

– Понимаешь, в этом месте можно умереть по-разному, но это здесь случается. И это ужасно.

Помолчав, она продолжала:

– Когда ты возвращаешься сюда в следующий раз, все остается по-прежнему. Ты снова оказываешься в своем здесь. За тем исключением, что с каждым разом все меньше солнца, меньше порядка, меньше надежды. Все меньше того хорошего, что ты еще можешь вспомнить с той поры, когда был живым.

Хорошее. Что для нее означало это понятие? Уверен, «хорошее» – это я. Но мать не могла думать обо мне и не думать одновременно об Эш. И мысль об этом доставила мне мучительную горькую радость.

Мама не всегда была такой. На фотографиях, которые были сделаны до нашего рождения, родители часто смеются, на них смешные шляпы в честь новогоднего маскарада. Папа кружит ее в каком-то танцевальном па, а она делает вид, что совсем потеряла голову. На одной из фотографий они буквально сияют от счастья и целуются у церкви в день венчания.

Лучший день ее жизни должен был быть где-то там. Начиная со встречи с папой и покупки дома на окраине тогда еще процветающего города. И, если я не ошибаюсь на этот счет, тогда все это означает для матери обратную сторону, темную изнанку той жизни. Она приговорена к одиночеству в доме, на приобретение которого отец потратил все, что мог себе позволить, обречена забываться от алкоголя в холодной ванне.

Ее ПОСЛЕ – это ад, посланный в наказание за нежелание признать очевидность. Ее пребывание здесь доказывает, что мы заслуживаем наказания и если не делаем того, что должны делать, и если совершаем какие-то поступки, зная, что поступаем неправильно.

Это касается и неправильной молитвы, и неправильной сделки.

– Я рада, что ты их носишь, – сказала мать, указав на часы на моей руке.

– Почему ты не передала их мне сама?

– Ты был в таком месте, куда я не могу попасть. Но вещи иногда могут проходить через барьеры, даже если мы не можем.

Я поднялся и подал ей руку, чтобы помочь встать, однако она отказалась. Похлопав ладонью по луже на полу, словно показывая, что ей и тут хорошо, она посмотрела на меня снизу вверх.

– Можно тебя попросить кое о чем, Дэнни?

– Конечно.

– Ты ведь знаешь, что Эш была со мной, когда я умерла, да?

– С тобой? Как?

– Здесь, в этой комнате. Возле ванны…

– И она тебе не помогла.

– Не помогала, нет. Скорее ее помощь заключалась в другом.

Мать посмотрела на меня как доктор, ожидающий, когда сделанная инъекция даст результат.

– Она утопила тебя?!

– Господь знает, это оказалось нетрудно.

– Мама! Боже мой!!!

– Самое забавное, что я подумала, будто она собирается помыть мне голову. У нее было такое почти доброе лицо. Почти ласковое…

– Она убила тебя!!!

– Она просто положила руку мне на голову и удерживала так под водой. Она не казалась ни сердитой, ни раздраженной, ничего такого. Не сказала ни единого слова. Это выглядело так, будто ей ужасно интересно смотреть, как я захлебываюсь, как изо всех сил хватаюсь за ее руку, чтобы вырваться на поверхность. Я, помню, видела ее прекрасное лицо и подумала: кажется, будто она смотрит телевизионное шоу. А потом я подумала: шоу, которое она уже видела.

Мама помотала головой, словно отгоняя воспоминание о розыгрыше, участником которого стала, и теперь ей предлагалось восхититься сообразительностью участников.

– Я собираюсь найти ее. – Мне показалось, что комната завертелась вокруг меня. – Я собираюсь остановить ее, чтобы она больше никому не могла причинить зло.

– Остановить ее?

– Поэтому я здесь. Надо положить этому конец.

– Но это и есть конец.

Я попробовал что-нибудь возразить, но как-то не нашел подходящих слов. В этой ситуации были неуместны реплики типа:

Мне очень жаль.

Ничего не поделаешь.

Она потеряла свою душу в день, когда родилась.

Прежде чем я открыл рот, чтобы ляпнуть что-нибудь подобное, мама сказала:

– Тебе лучше идти. Днем тут плохо. Но ночью… по ночам совсем не хочется выходить.

Я нашел на полке массажную щетку и расчесал ей волосы. Положил ей на ноги сухое полотенце. Склонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Она удивила меня, когда повернулась ко мне, чтобы ответить на поцелуй.

– Прощай, мама.

– Пожалуй, я не буду отвечать тебе тем же, если ты не против, – улыбнулась она. – Я постараюсь сохранить подольше мысль о том, что ты можешь когда-нибудь вновь навестить меня.

Она отвернулась от меня и стала смотреть в маленькое прямоугольное окошко ванной комнаты, где виднелись только клубы тумана, которые колыхал, но так и не мог разогнать завывающий ветер.

– С днем рождения, Дэнни, – прошептала она.

 

Глава 35

Мне было достаточно дойти до тротуара, чтобы увидеть, что моя мать была права. Это ПОСЛЕ имело разные уровни.

Требовалось только посмотреть по сторонам, чтобы убедиться, что это Фарнум-авеню находится значительно ниже, чем то место, куда меня приводила Эшли. Меньше солнца, меньше порядка, меньше надежды. Когда-то аккуратно подстриженные лужайки и уютные садики теперь заросли чертополохом. Толстые ветви вьющихся растений карабкались на стены, заползали в разбитые окна и переплетались между собой, словно пытаясь затянуть дома под землю, в могилы. Мостовая растрескалась, и ее куски торчали, напоминая льдины на скованной морозом реке.

И все это окутывала пелена тумана, совсем не похожего на туман. Матовая вуаль скрывала истинные формы и размеры, то исчезая, то появляясь вновь. Из-за этого практически не удавалось точно определить расстояние до тех или иных объектов, да и сами предметы в серой дымке могли оказаться совсем не тем, за что их принимало зрение.

Больше всего настораживали пронзительные вопли. Каждые две минуты откуда-то раздавался крик агонии или протеста, некоторые в отдалении, где-то в полумиле, другие не далее чем в соседнем дворе или квартале. И никаких сирен. Никаких ответных выстрелов.

Каким путем идти? Куда?

Туда, где может находиться она.

В те места, которые Эш знает, которые для нее что-то значат, являются своего рода эмоциональными вехами. Где с ней случились самые ужасные вещи. Если бы речь шла о большинстве людей, короткий список таких адресов наверняка мгновенно пришел бы на память. Но эта девушка чувствовала совсем не так, как другие, поэтому такие места могли находиться где угодно. Или вообще их могло не быть.

Меня здесь нет.

Я посмотрел по сторонам в поисках чего-то, что могло пригодиться. Прежде всего, требовалось средство передвижения. В этом смысле мой старый велосипед фирмы «Райли» мог оказаться кстати, и я перепрыгнул через ограду на заднем дворе нашего участка, где обычно хранились оба наших байка – мой и Эш. Осмотрел все, заглянул также в сарай. Ничего, что имело бы колеса, ни там, ни там. Та же картина на соседних дворах и в гаражах. Немногочисленные автомобили, припаркованные прямо посреди улицы или на участках, что некогда были газонами, пришли в негодность давным-давно. Теперь они стояли на проржавевших дисках, с отвалившимися крыльями, распахнутыми дверями и выбитыми стеклами. Город моторов остался без машин.

Я пошел в западном направлении. Часы на руке показывали полдень. Собственно, они это показывали с того момента, как я тут оказался. Попытки их завести, постучать по ним, вообще как-то реанимировать ни к чему не привели.

Я вышел на Мейн-стрит, пересек ее и направился дальше, к нашей школе, находившейся в паре кварталов. Этой же самой дорогой я ходил туда, когда был подростком, и она вновь вызвала у меня ощущение того же самого благоговейного трепета. Эш никогда не позволяла мне идти с нею рядом. Вместо этого она уходила далеко вперед или принимала приглашение одного из старшеклассников, притормаживавших возле нее свои авто, и так добиралась на занятия, хотя школа находилась всего в четверти мили от нашего дома. Порой мы встречались с нею в школьном коридоре на переменах, и тогда, заметив ее, я спешил повернуть куда-нибудь и делал вид, будто что-то забыл у себя в шкафчике или еще где-то. Лишь бы не видеть, как она не замечает меня. Разговаривая с приятельницами или смеясь над шутками какого-нибудь парня из баскетбольной сборной, Эш всегда оставалась в центре всеобщего внимания, независимо от того, кто находился в компании на тот момент. А мимо меня она всегда проходила, даже не подавая виду, что заметила.

Это случалось позже, после возвращения домой. Тогда она обнаруживала мое присутствие.

«Ах да! Я видела тебя сегодня», – говорила она таким тоном, словно, заметив меня, получала новое доказательство моего дурного воспитания.

Возможно, именно поэтому я пробрался через кирпичные завалы и осколки стекла туда, где некогда находился главный вход в школу, и вступил под грязные пыльные своды здания. Может быть, Эш, как всегда, шла впереди меня и уже здесь.

Я остановился у кабинета администрации, обратив внимание на то, что конторка, за которой стояла секретарша в ночной сорочке в «Пижамный день», здесь безжалостно разломана. Попытался включить свет на главном рубильнике, но ничего не получилось. В результате, когда я направился вглубь школьного корпуса, мне пришлось утонуть в полной темноте, затопившей коридоры и рекреации; проникавший сквозь разбитые окна свет освещал их всего на несколько футов, после чего терялся в молочно-сером мраке.

Классные комнаты были разгромлены. Доски сброшены со стен, использованы на дрова. Ободранные потолочные плитки открывали паутину проводов и всевозможных труб, шедших поверху. А стена с висевшими на ней портретами президентов превратилась в выставку настенной живописи, в основном порнографического содержания. В библиотеке весь пол усеян сброшенными со стеллажей книгами. Их рассыпавшиеся в прах страницы лежали, словно странный мягкий ковер, шелестевший от сквозняка.

Я открыл дверь в зал, где устраивались театральные постановки. Окон в зале не было, поэтому единственным источником света являлся дверной проем. Ряды кресел, настенные панно, изображающие эпизоды промышленного и культурного процветания Детройта, сцена – здесь повсюду царил беспросветный мрак, пока я секунду назад не заглянул сюда. И хотя тьма никуда не делась, слабого луча света оказалось достаточно, чтобы заметить две вещи.

Во-первых, декорации к спектаклю «Тихоокеанское побережье», использовавшиеся, когда в нем играла Эш, все еще стояли на сцене. Пальмы, стволы которых соорудили из хоккейных клюшек, завернутых в коричневый строительный картон; нарисованный на заднем плане далекий остров. Все сохранилось так же, как в тот день, когда здесь на сцене стояла Эш и принимала несмолкающие овации.

И, во-вторых, я успел заметить, что в зале кто-то сидит.

Видны только голова и длинные волосы. Женщина сидит ко мне спиной и, видимо, смотрит куда-то в направлении сцены. Она не обернулась, даже когда на нее упал тусклый свет из приоткрытой двери.

– Привет! – окликнул я, но ответа не последовало. Если не считать, конечно, ответом раздраженный хлопок ладонью по ручке кресла, словно незнакомка просила меня говорить потише и не прерывать пьесу.

Я прошел по проходу вниз и сел через два места от нее. И тут же увидел, что я знаю эту зрительницу. Мишель Уинн – одна из трех девушек, которые отправились вместе с Эш на велосипедах по Вудворд-авеню в тот день рождения. Хотя эту Мишель я никогда прежде не видел: рядом со мной сидела толстощекая женщина лет тридцати пяти, складки ее пухлого тела нависали над подлокотниками. Наверное, именно то состояние, в котором она появилась здесь.

– Мишель? Я – Дэнни Орчард.

Она обернулась. Посмотрела на меня, пытаясь осмыслить мои слова.

– Дэнни?

– Помнишь меня?

– Конечно, помню. Я все время думаю о тебе.

– Серьезно?

– Я все время думаю обо всем.

– Да, были времена…

– Нет, не поэтому. Потому что никогда не знаешь, чем закончишь, если будешь частью ответа.

– Ответа на что?

Она улыбнулась, будто хотела сказать: «Не будь таким глупым!»

Одна из трех девчонок, поехавших за Эш на велосипедах в тот день. Меньше всего можно было ожидать, что она окажется среди них. Тем более на велосипеде. Ей вообще было тяжело крутить педали, уезжать куда-то далеко, она была самой толстой и неспортивной из всех девчонок. Во всем мирке школы Дондеро она играла роль под названием «ни то ни се». Главным образом ее отличало откровенное желание ладить со всеми, а в средней школе это могло означать только гарантию того, что тебя будут все избегать.

К тому же она была толстой.

«Это потому, что у меня гормоны!» – протестовала Мишель, когда над ее весом начинали подшучивать. Этим она только сильнее себя подставляла. Едва она заходила в школьную столовую, мальчишки совали себе в рот половину гамбургера и начинали стонать с набитыми ртами: «Ах, эти гормоны такие вкусные!»

– Что ты здесь делаешь, Мишель?

– Жду, когда она выйдет, – она кивнула в сторону сцены.

– А раньше ты ее здесь видела?

– Много раз! Начиная с премьеры 14 мая 1989 года. И потом еще шесть спектаклей. Она была восхитительна!

– Ты приходишь каждый вечер?

– Это мое место. Я сижу тут и пытаюсь понять, как она это делает. Так перевоплотиться в другого человека, заставить всех поверить во все, что ты делаешь каждое мгновение.

– А тут? Я говорю о театре ЗДЕСЬ? Эш сюда возвращается?

– Она не разговаривала. И потом, здесь слишком темно, чтобы ее увидеть. Но я чувствую, как она стоит там, на сцене, и смотрит на меня. Я чувствую, о чем она думает.

– И о чем же?

– О том же, о чем она думала всегда, когда смотрела на меня там: «Чего ты вообще лезешь, суетишься?»

Ее подражание голосу Эш было безупречным. Настолько точным, что я непроизвольно оглянулся, чтобы убедиться, что сестры нет рядом.

– Посмотри на себя! Зачем жить, если у тебя нет для этого никакой причины?

– Я не понимаю, почему ты оказалась здесь ради нее, если там она не обращала на тебя внимания?

– Потому что я любила ее! Когда она говорила со мной, я чувствовала себя так, будто мы подруги. Позволь открыть один секрет – до того я никогда не испытывала ничего подобного. И после тоже не испытывала подобного ни разу.

Мишель выпрямилась на своем кресле, вернее, попыталась выпрямиться. И продолжила:

– Вот почему, когда она сказала мне взять в руки бритву и… Я сделала это. Сделала! Хотя бы один-единственный раз, но я завладела ее вниманием целиком. И я никогда прежде не ощущала ничего подобного!

Мишель легко взмахнула рукой и стукнула по спинке кресла перед собой. А я увидел у нее на пальце обручальное кольцо. Она оставила кого-то там, на земле, возможно, у нее были дети, но все это не имело значения для девушки, которая усвоила один-единственный урок: жизнь не стоит того, чтобы жить так, как живет она.

– Мишель, ты помнишь день, когда погибла Эш? Когда вы на ее день рождения поехали кататься на велосипедах?

– Я помню…

– Она ничего не говорила о встрече с кем-нибудь?

– С кем-нибудь?

– Ну, может, у нее было назначено свидание? Тайна, которой она хотела с вами поделиться?

Лицо Мишель помрачнело.

– А Дин Малво? – попробовал я подсказать. – Учителя помнишь? Она никогда о нем не упоминала?

– Все, Дэнни! Рада была повидать тебя.

– Подожди! Не надо…

Но она уже ушла. Ее взгляд устремился в центр сцены, словно там зажглись огни рампы. Тело Мишель напряглось в кресле, будто она услышала первые звуки увертюры.

Я направился между рядами кресел к выходу. Затем вышел в коридор и закрыл за собой двери, оставив Мишель в кромешной темноте.

 

Глава 36

На Мейн-стрит были люди.

Не много, может, с десяток или чуть больше. Они стояли то тут, то там у многоэтажек в конце Ройял-Оук, причем некоторых мне даже удалось узнать. На углу Гас, известный парикмахер, в своем рабочем халате, с ножницами, торчащими из нагрудного кармана, вглядывался в небеса, словно гадая, пойдет ли дождь. Один из сослуживцев моего отца жевал нераскуренную сигару и, стоя на четвереньках, что-то рассматривал внизу, под канализационной решеткой. Кассир из «Холидей Маркет» толкал взад-вперед детскую коляску, набитую мертвыми птицами.

Когда я проходил мимо, все смотрели на меня с откровенной неприязнью, перераставшей в открытую враждебность тем быстрее, чем дольше их внимание было приковано ко мне. Я почти физически ощущал ее и понимал, что причина этого заключена в моей способности передвигаться. Я еще не отыскал свое место, поэтому продолжал идти, направляясь на юг. И эта моя способность выбирать направление и следовать туда по своей воле – скитаться, как назвала это мама, говоря про Эш, – вот это наполняло их яростью.

Парочка из них, бормоча что-то под нос, последовали за мной, но тут же отказались от своей затеи, когда я прибавил ходу. Никто не осмелился пересечь железнодорожные пути. Все они были привязаны к Ройял-Оук.

Когда я добрался до того места, где Мейн-стрит встречается с Вудворд-авеню, свет начал тускнеть. Серая дымка пошла рябью, словно легкая алюминиевая занавеска, а над нею по-прежнему тяжелой массой нависали тучи, гладкие снизу, будто простыни. Где-то за ними, выше облаков, солнце начало клониться к закату, хотя возникало стойкое ощущение, что оно убывает по собственному желанию, а не в соответствии с законами природы. Значит, через два часа, а может, через пять или пятнадцать (кто знает, что в этом месте означает слово «час», сколько он длится) здесь наступит ночь.

Детройтский зоопарк находился прямо впереди, на дальней стороне многочисленных изогнутых улочек и переулков Вудворд-авеню. Я начал пробираться через металлические конструкции поваленной водонапорной башни, когда увидел фокусника. Сначала между билетными киосками на входе стал заметен высокий цилиндр, он покачивался из стороны в сторону, но как-то держался на его голове. Тот самый человек, который развлекал нас на единственном детском утреннике, устроенном родителями персонально для меня. Тот человек в мантии и перчатках, мимо которого я проехал на велосипеде, когда оказался здесь с Эш, и который достал из воздуха мертвую голубку.

Фокусник карабкался на остатки водонапорной башни. Заметил меня, но не остановился. Его глаза смотрели в другом направлении.

Громкий рев заставил нас обоих замереть на месте. Рык, похожий на львиный, но это не лев. Он доносился с территории зоопарка.

Неподалеку от меня фокусник издал невольный крик ужаса. Пошатываясь, начал карабкаться дальше.

Затем появилась зебра. Она протиснулась в пролом, где когда-то стояли турникеты, и тихо заржала. Очевидно, не зная, куда бежать дальше, она осталась стоять на месте, возле перевернутой тележки продавца сладостей. Белая пена капала у нее с губ.

Новый звериный рык.

За которым последовали другие. С разных сторон. Некоторые доносились издалека, другие раздались совсем рядом.

На крышу одного из киосков запрыгнул чудовищный тигр и посмотрел на всех нас троих, словно проверяя, все ли собрались. Зебра, фокусник и еще один человек – да, все тут.

Времени оказалось достаточно, чтобы заметить, что это не совсем тигр. Такие же полосы, длинный хвост, усатая морда. Однако его оранжевая шкура была как-то уж слишком оранжевой, черные полосы – чересчур черными, словно эту тварь раскрасили и покрыли лаком. К тому же ее размер был раза в два больше, чем у любого тигра из мира живых людей.

Зверь принял решение.

Он выбрал травоядное. Прыжок! Тридцать футов, отделявших его от жертвы, хищник преодолел в полете, словно был рожден летать. И упал на хребет зебры.

Та издала короткий вопль, и все кончилось. Ноги в черно-белую полоску еще беспомощно молотили по земле, однако в следующее мгновение чудовищные челюсти впились в шею несчастной, а когти с отчетливым треском оторвали ее голову от тела.

Фокусник раньше меня увидел, что будет дальше, поэтому побежал не оглядываясь.

Это напомнило мне, что следует подумать и о собственном спасении.

Только я собрался припустить за ним, как вдруг у билетных киосков ситуация начала меняться.

Второй тигр. Потом еще один. Причем этот, третий, больше остальных двух по крайней мере наполовину. Мощный, с лоснящейся шерстью, блестящей так, словно ее намазали жиром. Весь его вид, а также взгляд говорили о том, что он вожак этих тварей. Его глаза светились красным огнем, особенно ярким в серых сумерках уходящего дня. Именно такой огонь я видел в глазах отца Сильвии и Вайлет Григ, когда он провожал меня, стоя на лестнице. И этот же красный свет горел в глазах доктора Ноланда, принимавшего роды у моей матери.

Я бросился мимо многоярусной парковки на юг. Безусловно, здесь, в этом ПОСЛЕ, мое сердце оставалось таким же больным – через две сотни ярдов спринта оно с огромным трудом заставляло мои ноги шевелиться, так что мне пришлось перейти на рысь. Я чувствовал, как в груди разгорается острая боль, но страх умереть после смерти оказался не таким ужасным, как перспектива повстречаться с огромными тиграми, поэтому я продолжал бежать, пока окончательно не выдохся. На углу Лерой-авеню и Вудворд, где стоит серая глыба методистской церкви, я вновь встретил фокусника.

Мы заметили друг друга одновременно. Он сидел, прислонившись к дереву посредине поляны с выгоревшей травой. Увидев меня, он встал. На его восковом лице отразилось недоверие. Казалось, он не мог поверить в это, и в его глазах читалось: «Неужели на пустыре площадью в тысячу акров нужно было оставить след, который приведет именно туда, где я сижу?» Впрочем, у него тут же появились новые темы для размышлений.

Он оценивающе взглянул на дерево, однако оно было слишком низким и стояло слишком на виду, чтобы тратить время на попытку найти спасение в его ветвях. Дальше на юг тянулась Вудворд-авеню, широкая и открытая всем взорам. Фокусник посмотрел на улицы по другую сторону авеню, не найдется ли там безопасного убежища, как вдруг замер.

Я проследил за его взглядом и примерно за шесть многоэтажных зданий до нас увидел идущего посередине улицы третьего, самого крупного тигра. Его пылающие красным огнем глаза заметили нас.

Фокусник развернулся и бросился в церковь, я последовал за ним.

Непроглядная тьма обрушилась на меня, и я на мгновение задержался на входе в храм. За это время фокусник куда-то скрылся, и, пока я шел в проходе между рядами, его нигде не было видно.

Однако красные глаза заметили, куда мы скрылись.

Органные трубы возле алтаря обрушились, на клавиатуре осталось лишь несколько клавиш, так что сейчас она выглядела как челюсть боксера на пенсии. Однако большинство труб еще находились на месте. В промежутках между ними виднелась спасительная темнота. Возможно, там будет достаточно места, чтобы спрятаться взрослому человеку.

Забираясь наверх по остаткам органа, я смог подтянуться на платформу, где были установлены трубы. Это было легкой частью задачи. Устоять там на ногах и не упасть оказалось сложнее.

Тигр вошел в церковь в ту самую минуту, когда я протиснулся вдоль стены и затаился между органными трубами. Он шел между рядами, опустив голову к полу, принюхиваясь. А когда поднял ее, его взгляд был устремлен прямо туда, где стоял я.

Целое мгновение мы оба выжидали. Примерялись, прислушивались. Потом тигр двинулся вперед.

Мне очень жаль, Эдди.

Чудовище замерло прямо подо мной, там, где когда-то сидел органист. Теперь мои ноги отделяли от головы зверя всего два лестничных пролета.

Жаль, что я не смог побыть с тобой подольше. Но я старался. Очень.

Стремительно, так, что не хватило бы времени вздохнуть, тигр вскочил на алтарь. Своды храма потряс его громовой рык, с потолка посыпались куски штукатурки.

И в ту же секунду из темной церковной паперти выпрыгнул фокусник, прятавшийся там. Он попытался проскочить мимо хищника и добежать до дверей. Тигр, будто только этого и ждал, как-то нехотя поднял огромную лапу и ударил беглеца. Тот как подкошенный улетел куда-то под скамьи, а его высокий цилиндр покатился по полу.

Фокусник страшно кричал, когда чудовище выковыривало его из-под скамеек, а потом разрывало на части. И кричал он не только потому, что ему было больно, но и от отчаянного, мучительного осознания того, что он оставляет здесь последние воспоминания о том, как он когда-то был живым.

И когда клыки чудовища вонзятся в меня, настанет мой черед.

 

Глава 37

Я простоял в своем укрытии всю ночь. Тигр оставался здесь же.

Он полежал возле костей, оставшихся от фокусника. Потом тщательно вылизал свою блестящую шерсть, удаляя остатки крови, попавшей на нее. Периодически жуткая тварь обходила стены, потягиваясь и принюхиваясь, будто пытаясь уловить в воздухе запах, который теперь исчез.

У меня не оставалось другого выбора, кроме как наблюдать за происходящим. Я скрючился за органными трубами, стараясь не уснуть, а свет становился все более тусклым, и тигр растворялся в темноте, превращаясь в размытый лоснящийся сгусток маслянистой плоти. И только его глаза продолжали гореть красным огнем.

Это не ощущалось как сон, но, наверное, я спал.

Снаружи, за разбитыми витражами оконных стекол, рассвет задерживался. Я ждал его, надеясь увидеть, чем наступающий день может отличаться от прошедшего, однако того, что пришло на смену ночи, хватило лишь на то, чтобы укутать окружающий мир покрывалом, похожим на серую песчаную муть.

Тигр ушел. Или нет? Что происходило в углах церкви, я не мог увидеть, а там вполне хватало для него места, чтобы устроиться на ночь. Он – охотник. У него есть время подождать.

И он пришел за мной.

Я это знал, потому что уже видел эту тварь. Когда побывал здесь в прошлый раз и Эш привела меня к дому на Альфред-стрит. Она не могла войти внутрь, но очень хотела, чтобы это сделал я. Тогда я убежал, и меня остановило существо, которое мне не удалось рассмотреть из-за прожекторов, освещавших бейсбольный стадион. Но его глаза я запомнил. И этот огонь, полыхавший в них.

Я выбрался из узкого пространства за трубами органа. Прошел к дверям и вышел наружу в черно-белое утро. Все окутано тонкой, прозрачной металлической дымкой тумана. Вудворд практически безлюден. Лишь вдали несколько смутных одиноких фигур пробираются куда-то вдоль тротуаров.

Направившись снова на юг, я подумал, не лучше ли будет двигаться через более тихие, обжитые улицы, однако тут же выбросил эту идею из головы. Именно по Вудворд-авеню мой отец добирался в деловой центр на службу, по этой улице Эш отправилась в свое последнее путешествие. Именно Вудворд-авеню ведет к сердцу Детройта. Так что из двух зол лучше выбрать меньшее.

Путь преграждали многочисленные обломки, захламлявшие тротуары, поэтому я старался держаться больше проезжей части. В районе Ферндейл двери большинства магазинов и деловых центров были либо закрыты, либо открыты, либо вообще отсутствовали, однако никто в них не заходил и не выходил оттуда. Редкие прохожие, заглядывавшие внутрь, сразу разворачивались и направлялись назад, откуда пришли. Похоже, единственной их целью было просто рассматривать витрины.

Трудно сказать, сколько прошло времени (поскольку мои «Омега» по-прежнему показывали двенадцать то ли дня, то ли ночи), когда я, наконец, пересек трассу 8-й Мили и вступил в собственно Детройт. Здесь, так же, как в мире живых, перемены стали заметны сразу, причем перемены разительные. Огромные пустыри по обе стороны Вудворд-авеню. Обломки ангаров из шлакобетона, остатки тягачей и складских помещений. И огромное количество мертвых.

Их число удвоилось, когда я прошел четверть мили от кладбища Вудлон до бетонной громады экспоцентра. Как напоминание о прошлом здесь еще сохранилась часть аттракционов парка. Неподвижное «чертово колесо». Ряды игровых площадок с обвалившимися крышами. Покосившееся колесо карусели.

Некоторые из мертвецов бродили вокруг всевозможных лошадок, ракет, американских горок, разглядывали их, словно ожидая, что они заработают сами по себе. Двое прогуливались, держась за руки, и выглядели так, будто потерялись. Казалось, они никогда не замечали друг друга, но не могли отпустить своего спутника. На другой стороне улицы, там, где кладбище, высокие деревья обещали более свежий воздух и место для отдыха, закрытое от тех, кто мог бы следить за мной с улицы. Это подтолкнуло меня присоединиться к другим слонявшимся здесь прохожим.

Я старался не встречаться с ними взглядами, однако они, похоже, стремились заглянуть мне в глаза.

Эти взгляды я чувствовал. Кто-то смотрел на меня пристально, другие – с изумлением, иные – с ненавистью. Но на протяжении всего пути никто не подошел ко мне достаточно близко, чтобы прикоснуться. Из чего я сделал вывод, что здесь, в ПОСЛЕ, – это, видимо, одно из правил поведения.

В сотне ярдов от меня была установлена декоративная каменная глыба. Я уселся и прислонился спиной к ее холодной шершавой поверхности. Конечно, для скамьи не очень удобно, но мне уже было не до таких мелочей. Я провалился в сон.

Я открыл глаза, когда что-то ударило меня по плечу. Оказалось, что передо мной стоят три человека, которых не было поблизости перед тем, как я заснул.

Женщина и двое мужчин. Один – лет двадцати, с вьющимися волосами, другой – с голым торсом, покрытым искусно выполненной татуировкой, старше первого лет на двадцать. Их темнокожая спутница с выгоревшими до желтизны волосами могла оказаться любого возраста в этом промежутке.

– Мудак! – произнес тот, что помоложе.

– Козел и мудак! – согласился его спутник. А потом ударил меня по лицу.

Да, мама была права. Здесь можно умереть даже после смерти. И можно также выплюнуть выбитый зуб на ладонь и чувствовать при этом, как голова разламывается от звона в ушах.

Стало ясно, что нужно немедленно подняться, – если я не сделаю этого прямо сейчас, эти двое не остановятся и доведут дело до логического конца. Достаточно было посмотреть на их лица. В их глазах загорелся огонь, ноздри раздулись от возбуждения. Раздалось странное, словно девчоночье, хихиканье женщины. Привычное возбуждение, которое приходит, когда видишь, что сейчас произойдет что-то интересное.

В этой ситуации я случайно принял хорошее решение. Вместо того чтобы попытаться сразу вскочить на ноги, я резко развернулся к ним спиной. Одной рукой нащупал выступ на каменной глыбе, который можно было использовать, чтобы уцепиться за нее, как за лестницу, и выпрямиться. В то же время другой рукой я схватил с земли первый попавшийся булыжник и зажал его в кулаке. Но тут же и забыл про это оружие, поскольку теперь их удары градом посыпались на мою спину.

Поднявшись, я уперся ногой в поверхность камня и резко оттолкнулся назад, стараясь всем своим весом прорваться сквозь окружившую меня троицу.

– Не, ну ты посмотри! Мать твою разэтак, ты видел? – изумился тот, что постарше, и с осуждением покачал головой, словно моя попытка убежать была глубоко несправедливым поступком.

Быстро оглядываюсь по сторонам. Если я собираюсь бежать, а я собираюсь, то следует это делать, пока они не принялись за меня всерьез и не превратили в отбивную. Вот только куда удирать?

Любое направление не казалось лучше другого, поскольку события последних секунд привлекли внимание толпы. Темные личности, слонявшиеся неподалеку, начали собираться вокруг валуна, на котором я имел неосторожность задремать, и их намерения ясно угадывались. Безразличие явно уступало у них место ничем не контролируемой ярости, и она хотела выплеснуться. На меня.

А потом раздался топот. Гнев вернул их конечностям способность быстро двигаться.

Мышцы моих ног никогда не соответствовали их длине. Результатом оказался замедленный старт. Но будь у меня пространство для маневра, не подгибайся у меня колени, я, пожалуй, перешел бы в галоп. Совсем как та зебра, что я видел вчера у турникетов.

Наверное, так я смотрел на тех, кто меня преследовал. Неловко, испуганно. Словно жертва, которая умоляет дать ей отсрочку хотя бы на секунду-другую.

Тихая погоня. Никто не ухает, не кричит «Держи его!», не командует. Просто топот ног по сухой земле. Стадо, несущееся между могильных плит. Или стая. Толпа.

Я выбрал неправильную дорогу к спасению.

Правда, эта мысль пришла слишком поздно, чтобы быть полезной. Если те, кто за мной гонится, привязаны к кладбищу Вудлон, если они не «скитальцы», то мне следовало бы попробовать вернуться на Вудворд-авеню, и, возможно, они не осмелились бы переступить границы своей территории. Но вместо этого я продолжал углубляться дальше на кладбищенские земли.

Хуже оказалось то, что я ко всему прочему еще и заблудился. Извилистые дорожки, на которых прежде парковались машины людей, приезжавших навестить могилы своих близких, тех самых, которые сейчас гнались за мной, так вот, эти дорожки все время водили меня по кругу. Всякий раз, когда я надеялся, что выберусь к главному входу, они заканчивались у того или иного могильного камня с надписью посередине:

ДОДЖ

ХАДСОН

КУЗИНА

За последним камнем я повернул по дорожке за угол и увидел человека, стоявшего на склоне у маленькой усыпальницы. Он не бросился за мной, а, наоборот, поднял руку и махнул мне. Подзывая к себе.

 

Глава 38

Я направился к нему.

Пригнул голову пониже, чтобы мои преследователи не заметили, куда я направился. Затем торопливо вошел внутрь крипты, опустился вниз, в углубление. И прислонился к холодной каменной стене, в то время как незнакомец поднял с пола деревянный щит и закрыл им вход, как дверью.

Несколько мутных полосок света проникали между дощечек, однако сейчас, днем, в крипте царила такая же темнота, как и в церкви, где я скрывался ночью. Человек стоял рядом, но я не видел его. Не слышал. Только топот ног мертвецов снаружи. Вот их шаги удаляются, они пробежали мимо. Приближаются другие.

Ушли и эти. Теперь остался только один. Здесь, во тьме.

А потом раздался его голос:

– Мне следовало бы знать, что мы еще увидимся. Все, кто ее ищет, плохо кончают, правда?

Человек вышел из темноты, и я узнал его. Сейчас он казался моложе, чем тогда, когда мы встретились в его доме на Арндт-стрит. Теперь он выглядел так, как в те времена, когда работал в нашей школе… когда его звали Дин.

– Вы знаете, где она?

Малво пожевал губами, словно пробуя этот вопрос на вкус.

– Ты все еще ищешь ее?

– Вы ее видели?

– Подожди. – Он поднял руку, останавливая меня. – Ты пришел сюда, чтобы ее найти! Понимаешь? Я пытаюсь сказать тебе. Именно это твоя сучка-сестра может заставить человека делать. Искать ее.

– Я это делаю не для нее.

– Серьезно? Если бы деньги здесь что-то значили, я бы поспорил на все, что у меня есть, что ты ошибаешься.

Дин Малво прошелся в темноте по усыпальнице, и было слышно, как он ударяет кулаком по каменной стене.

– Почему вы мне помогли? – спросил я, надеясь, что, отвечая, он перестанет шуметь. Но он не перестал. Однако ответил:

– Знакомое лицо увидел. Плюс я знаю, каково это. Я ведь здесь тоже новенький.

– Они преследуют вас?

– Не так энергично, как вначале. – Он изобразил на лице глубокую задумчивость. – Смерть предсказуема. Когда ты мертв, случившегося не существует.

– Почему они нас ненавидят?

– Ну, это как тюрьма. К новичкам относятся хуже всего, потому что они… пахнут не так. Запах оттуда, понимаешь? Как будто ты им натер лицо какой-то фигней. Единственное, что несколько утешает, когда оказываешься здесь, это воспоминания о жизни. А когда начинаешь встраиваться в это существование, мордобитие помогает забыться.

Малво говорил дружелюбно. Но то, как он расхаживал по усыпальнице, как он остановился прямо передо мной, выдавало несколько иные чувства.

И тогда я спросил:

– А почему вы здесь? На кладбище? Почему оно стало вашим местом?

– Точно не знаю. Думаю, потому что экспоцентр находится через дорогу. Мне нравилось туда ходить, но здесь мне не позволяют там появляться. Потому что они знают.

– Знают что?

– Что большинство из детишек именно там заканчивают. Особенно девочки.

– Почему их здесь это заботит?

– Ну, я же сказал, это похоже на тюрьму. – Он пожал плечами. Однако, судя по голосу, начал терять терпение. – Все самые отпетые сукины дети, но до сих пор чтут законы. Мы для них самое дно. Хуже убийц, или насильников, или, к примеру, создателей финансовых пирамид. Короче, полное дерьмо.

Малво насупился. Обиженно посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я заметил. Что я на его стороне.

– Ну, вы нашли свое место, – сказал я. – Оно здесь. А не в экспоцентре.

– Это как?

– В вашей жизни самыми худшими были годы, когда вас выгоняли с работы. Вот они и наступили. Исправительный дом. Вас разоблачили, не принимая во внимание, чего вы больше всего хотели. Так что вам здесь самое место.

Гримаса недовольства исчезла. Он приподнял руки, словно собирался закрыть мне путь к двери, если бы я собрался уходить.

– Позвольте, я еще спрошу, – произнес я. – Вы знаете, где сейчас Эш?

– Откуда мне это знать? Я всего лишь сказал, что завис тут.

– Она могла сюда приходить. Она не такая, как вы или те, которые там, снаружи. Она может передвигаться, где захочет и куда захочет.

«Кроме того дома, – подумал я, но не сказал. – Она не может войти туда, где ты устроил пожар».

На лице Малво появилось то выражение, которое я увидел у охотившихся за мной мертвецов. То же, что я видел на других лицах.

– А почему я должен тебе об этом рассказывать? – спросил он. Больше никакой игры. Никакого очаровательного Дина Малво. Только мертвец. Боб. И ненависть в каждом звуке. – На хрена мне давать тебе какую-то наводку?

– Чтобы загладить ту боль, за которую тебя осудили.

– Ты послушай, что говоришь! – Он рассмеялся. – Я это обычно говорил всем своим девчонкам: «Если никто не узнает, ничего не будет!» Это тайна!

– Но ведь не тайна, что ты убил мою сестру!

– Я ее не убивал!

– Твою мать! А чего ж ты повесился?

– Это она приказала мне…

– И ты всегда делал то, что она тебе говорила?

– А ты сам-то?

Малво стоял теперь совсем рядом. Я пошевелил плечом, но он придвинулся ближе.

– Ты не поэтому здесь оказался? – спросил он. – Это ведь она хотела, чтобы ты пришел сюда?

– Ну, а кто же еще?

– Вот эта девчонка?! Ни фига себе! У нее же на лбу написано: «Полюбите меня!» или «Отдери меня!» или «Убейте меня!» Смотря, кто что увидит.

Похоже, Малво зациклился на этих мыслях. Сладко вздохнул, будто воспоминания о моей сестре были самыми сладкими и светлыми в его жизни. И снова заходил по усыпальнице, словно не знал, как справиться с агрессией, захватившей его. Впрочем, это недолго продолжалось.

– Дэнни, можно я тебе кое-что скажу? – На его губах появилась пленка слюны. – Думаю, я был бы не против, если бы кто-то мне здесь составил компанию. Кто-нибудь, кто знал меня в старые добрые времена. Правда, ты, если честно, тот еще зануда. Кто убил мою сестричку! Скажите мне! Пожалуйста! Ты мне напоминаешь одного из моих прежних начальников. «Когда не знаешь, что делать, – делай что-нибудь!»

Он протянул ко мне руки. Я тут же отступил назад, надеясь, что между мною и стеной еще остается хотя бы фут пространства. Однако стена была прямо за моей спиной.

– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Малво, и его пальцы сомкнулись у меня на горле. – Может, мы что-нибудь сделаем?

Уилла!

Мысль-послание ниоткуда…

Эдди!

Воспоминание о нем дало мне силы сопротивляться. Впрочем, безуспешно. Его хватка только стала сильнее.

Однако я вспомнил, что у меня все еще имеется камень в руке. Тот самый, который я подхватил, когда сцепился с той троицей ублюдков. Камень размером и весом с хороший мраморный бюст, не меньше. Достаточный, чтобы сделать более весомым мой кулак. Твердый и тяжелый камень…

До меня донесся звук собственного натужного вдоха, за которым должно было последовать затмение рассудка и плавающие круги света перед глазами.

Но, словно со стороны, я увидел, как мой кулак с зажатым в нем булыжником взлетает вверх. И я в этом не принимаю никакого участия.

Он попал в челюсть Малво снизу. Я это понял, когда услышал звук крошащихся зубов. Его зубов. Он их выплюнул прямо мне в лицо. Кусок попал мне в глаз, в самый уголок, и я оттолкнул Малво, едва почувствовал, что хватка его рук на моем горле ослабла.

Буквально за считаные секунды мы оба поняли, что стучать друг другом о стены значительно удобнее, чем махать кулаками. Поэтому некоторое время в усыпальнице раздавались только тяжелые удары тел о каменные стены.

В процессе этого сражения я как-то дал Малво пространства для маневра больше, чем собирался. Это позволило ему боднуть меня локтями. Вернее, попытаться изобразить из себя быка, потому что я умудрился отпрыгнуть и избежать столкновения. Инерция его движения, промах при исполнении удара, а также мои руки у него на спине – все это имело своим следствием жесткое соприкосновение его головы с каменной стеной.

Он как-то сразу затих. Оперся руками о камень и зашипел от боли. Поскольку передних зубов у него теперь не было, звук получился очень характерным.

На все на это ушло немного времени. Я использовал его на то, чтобы отбросить деревянную дверь и выскочить в серый день. Взбежал по склону и, примерно представив, где может находиться Вудворд-авеню, направился в том направлении, растирая руки.

Малво был позади, но довольно близко. Его шипение перешло в какое-то гортанное бульканье, словно он собирался запеть.

Я пробежал еще немного по дорожке и за деревьями заметил, что она расширяется и там стоят административные здания кладбища, покрытые граффити и без крыш. А сразу за ними – бетонная река авеню.

Мчусь туда, но далеко не в одиночестве.

Теперь к Малво присоединился топот других преследователей. И все они молчат. Земля трясется под ногами гонящейся за мной толпы.

Мысль о том, что нельзя дать им себя догнать, помогает. Безнадежность подстегивает.

Я запрыгиваю на каменный бордюр, огораживающий кладбище, в следующую секунду моя левая нога попадает на какой-то камень, и я кубарем качусь прямо на середину дороги. В падении успеваю заметить, что толпа замерла прямо на границе кладбища, на самом его краю.

Малво стоял впереди всех, руки его были все так же протянуты ко мне, однако и он остановился как вкопанный.

И ниоткуда до меня доносится голос моего отца:

Посередине проходит граница… Невидимая линия.

Остановились все. Малво, те два мужика и женщина, которые напали на меня, и еще с полдюжины мертвецов молча смотрели, как я поднялся и, прихрамывая, пошел прочь. Напротив, на краю экспоцентра, та парочка, по-прежнему держась за руки, наблюдала за всем происходящим.

Это навсегда, Тигренок…

 

Глава 39

В жизни после смерти трудно сосредоточиться, трудно удержать мысли на чем-то одном.

Основные факты о том, кто ты есть, так же тяжело помнить, как, скажем, имена школьных преподавателей или дальних родственников. В моем случае, например, забылся состав игроков «Детройтских тигров» 1984 года, который когда-то помнился назубок.

Ланс… Пэриш, кажется? Он еще был кетчером, принимающим. Дальше – Чет Лемон, центр поля. Кирк Гибсон… Или Курт? Помнится, родился в Понтиаке, штат Мичиган.

Я помню состав команды, выигравшей в том году лигу с огромным преимуществом, однако забыл девичью фамилию матери.

Может быть, у меня развивается болезнь Альцгеймера, старость или просто – время сказывается. Страх оттого, что детали ускользают из памяти и ты не можешь их удержать, заменяется еще большим страхом от осознания того, что тебе их и не жалко.

Но хуже всего забыть тех, кого когда-то любил.

Я старался думать об Уилле и Эдди все время, пока шел по Вудворд-авеню к черным башням центра «Ренессанс». Однако и это давалось ценой огромных усилий. И чем больше я о них думал, тем труднее было вспомнить, зачем я вообще здесь появился. Эти воспоминания не уживались вместе.

Одна нога на дальнем берегу реки, а другая – у тебя на горле.

Непроизвольно всплыло в памяти, но я не мог вспомнить, откуда.

Невозможно вытолкнуть ее назад. Ее можно только втащить обратно.

Я миновал невыразительную площадку для гольфа в парке «Пальмер». Несколько игроков, собравшихся на поле, искали потерянные мячи в сорняках, заполонивших засохший пруд. Оттуда направился по Макниколс-роуд к Вудворд-авеню, где она теряет среднюю полосу и к ней выходит дорога, идущая с севера на юг. Там трасса вновь расширялась, однако находилась в еще более ужасном состоянии. Несколько бетонных блоков вздымались в небо, напоминая древнюю стену. По обеим сторонам авеню – долларовые магазинчики, торгующие всякой дешевкой, островки фастфуда, сменяющиеся парковками. На последних теперь было заметно большее количество машин, останков американского промышленного производства, как недавнего выпуска, так и раритетных. «Кадиллак Эскалада» соседствовал с каким-нибудь «Паккардом», а «Форд F-150» приткнулся к бамперу «Студебеккера» 40-х годов выпуска. Все раскуроченные.

Через несколько кварталов, в северных районах, ситуация выглядела несколько лучше. Собор Святых Таинств стоял в целом неповрежденным и служил своеобразным якорем для массивных домов на Бостонском и Чикагском бульварах. Понадобилось долго присматриваться, чтобы заметить перемены, произошедшие с этой частью города. Где-то сквозь крышу пробивался тополь. В углу теннисного корта мужчина в смокинге тискал женщину в униформе служанки.

Потом снова начались следы жуткого запустения. Однако хуже стало не столько от разрушений, которые теперь были видны повсюду. Казалось, шлакобетонные блоки сами излучают холодный воздух, который с каждым пройденным кварталом становился все тяжелее. Словно за то время, которое я прошел оттуда, где начался мой путь, и до этого места, изменилось время года. И унылая осень сменилась такой же безрадостной зимой. С каждой милей, приближавшей меня к центру города, температура падала градусов на десять. Туман сгущался.

Пока я доберусь до Альфред-стрит, если, конечно, когда-нибудь мне это удастся, земля окончательно промерзнет. Как, впрочем, и я.

Я пересекал Гранд-бульвар, когда вновь услышал громоподобное рычание.

Прячься!

Голос Эдди. Он донесся до меня оттуда, где сейчас находился Эдди. А это означало, что он значительно ближе к этому миру, чем должен был быть.

Что-то приближается…

Нет! Эдди! Назад!!!

Мой голос эхом отразился от железнодорожной эстакады. Местные мертвецы, искавшие спасения от холода в картонных коробках, высунули головы, чтобы посмотреть, кто это тут тащится мимо и шумит.

Прячься!

Слева я заметил автостоянку. Подержанные автомобили. Случайные магазинчики тут и там вперемежку с кусками металла. Ограда из металлической сетки еще сохранилась и отделяет стоянку от улицы. Сквозь ее отверстия проросли ветви каких-то вьющихся растений, создающих дополнительную преграду.

Ограда – это проблема. Перелезть через нее или поискать ворота? Времени не оставалось ни на то, ни на другое.

Я уже собирался бежать, как вдруг заметил в одном из пролетов забора дыру. Достаточно большую, чтобы в нее мог протиснуться человек, если он не боится порезаться о края сетки.

Опять рычание, уже совсем близко.

Пора!

Металлические иглы впились мне в грудь, ноги, живот. Но я пролез и тут же огляделся в поисках укрытия. Если звери настолько близко, насколько громко раздается их рычание, то торговые здания – слишком далеко. Направо, в тридцати футах, перед забором странная конструкция из железных прутьев и листов да куски автомобилей.

Я упал на четвереньки и попытался заползти за пирамиду металлолома, и тут же из-под железнодорожной эстакады вновь донеслось рычание красноглазой твари. Его голос звучал громче и страшнее, чем голоса двух других хищников. Он переливался и погружал в гипнотический ступор.

Я не мог знать, увидел меня тигр или нет. У меня не было возможности это понять. Для этого следовало передвинуться, но он мог тогда меня услышать.

Даже думать об этом опасно. Поскольку, если я чувствую его мысли, значит, и он может почувствовать мои. А я их чувствовал. Еле различимые, как радиосигналы далекой станции.

Спокойно…

Этого тоже не было раньше. Весь Детройт погрузился в безвоздушную, космическую тишину.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я решился выползти из своего убежища и посмотреть на улицу. Судя по тому, как затекли у меня руки и ноги, довольно много. Извиваясь в пыли, я пролез под низкой металлической балкой и посмотрел по сторонам. Никого.

Может, зверь решил, что я убежал дальше, чем на самом деле. Или догадался, что я за ним слежу, и сам затаился где-нибудь. Не имеет значения. Нужно идти дальше, иначе замерзну.

Я выбрался из-под груды металла и направился к дыре в заборе. И тут же почувствовал, что на меня смотрят.

Я замер, оглянулся.

Волки.

Скорее, сторожевые псы. Неизвестно, какой породы они были изначально, но теперь, в этой реальности, они увеличились в размерах в результате какой-то мутации. Волки в образе тех уродливых персонажей, маски которых продаются для Хэллоуина. Глубокие глазницы черепов. Одна зверюга коричневая, другая пятнистая, третья – черная. Вышли из здания, когда-то служившего офисом компании по продаже подержанных авто.

Я еще только начал лихорадочно соображать, что теперь делать, как они разделились и начали меня окружать, отрезая от металлического хлама, в котором я только что прятался. Через пару секунд один из псов стал между мной и отверстием в ограде.

Вперед спасаться некуда. Путь к отступлению оставался только у меня за спиной.

Не раздумывая, я повернулся и побежал, сам не зная куда.

«Форд Краун Виктория». Длинный и широкий, как корабль, седан. Судя по выцветшим синим полосам на дверях, этот крейсер служил в полиции Детройта, пока его не списали.

Задача упрощалась. Надо успеть добежать до него, открыть дверцу; стекла, кажется, целы. Я нырну туда и запрусь, иначе волки отгрызут мне ноги.

Пассажирская дверь была ближе, но закрыта. То ли ее заклинило, то ли она заблокирована. Зато я увидел, что водительская дверь приоткрыта. Я посчитал, что не буду рисковать и синица в руках лучше, чем журавль в небе, даже если мне придется бежать до водительского сиденья вокруг автомобиля.

Волки-мутанты были уже совсем близко. Их клыки возбужденно клацали в предвкушении свежего мяса.

Я прыгнул через капот вместо того, чтобы бежать вокруг машины, больно ударившись о крыло бедром. Однако не остановился. Перелетел на другую сторону и успел твердо встать на ноги. Одна из кровожадных тварей – коричневая – бросилась на капот вслед за мной. И волчьи клыки непременно впились бы мне в руку, если бы его лапы не заскользили по гладкому металлу. Пес зарычал от ярости.

Я уже почти обогнул приоткрытую дверцу, когда из-за машины появился черный волчара. За спиной коричневый спрыгнул с капота, но при этом угодил прямо на спину своему пятнистому собрату, и тот от неожиданности взвизгнул.

Долю секунды все три хищника любовались, как легко им теперь будет завалить меня. Еще какое-то мгновение ушло у них на то, чтобы определиться, кто начнет первым.

В итоге, когда они все-таки бросились на меня, они сделали это несколько поспешнее, чем следовало.

Я рухнул на водительское сиденье, вцепился изо всех сил в дверцу и попытался захлопнуть. Однако уже в следующую секунду стало ясно, что заскочил я не целиком. Моя и без того поврежденная нога оказалась снаружи, я не успел ее втянуть.

Коричневый немедленно впился в нее. Его клыки проникли через кожу ботинка до самой ступни. Он поволок меня из машины.

Еще один рывок, и я очутился бы на земле, но два других пса, позавидовав удаче собрата, бросились на него. Это меня и спасло.

Я со стоном втянул ногу в салон. Проклятые твари тут же прекратили свару и вновь решили прежде всего вытащить меня наружу.

Дверь с лязгом захлопнулась, щелкнул замок, чудовища бросились в атаку на автомашину. Потом еще раз. Их головы таранами били в металлический корпус «Форда».

Тем временем я попытался оценить состояние укушенной ноги. Боль пульсировала в ней так, словно ее кусал целый рой шершней, но, впрочем, кажется, перелома не было. И если можно будет терпеть, то, возможно, я смогу на нее встать и пойти.

Только вот куда?

Я не собирался покидать спасительный автомобиль, пока там скачут и завывают эти создания. Но создавалось стойкое ощущение, что всякий раз, когда они подпрыгивали и видели меня в салоне, их бешенство только возрастало. И они с удвоенной силой неистово бились головами в двери.

Спустя некоторое время, видимо поняв бесцельность подобных попыток, они сменили тактику на более осмысленную. Пятнистый пес вскочил на багажник, его черный собрат – на капот, а коричневая тварь нацелилась на дверь у заднего пассажирского сиденья за водителем, где было на несколько дюймов приоткрыто окно, к тому же потрескавшееся. Снова удары по металлу, скрежет когтей.

Я попытался думать о своей семье, о тех, кого оставил в том мире. Представить их лица или голоса, фразы. Но не смог даже вспомнить, как их зовут. Не осталось ничего, кроме собак-оборотней, их голодного завывания.

В это самое время коричневый пес снова всей мощью ударил в заднее стекло, а черный пробил лобовое, и его челюсти клацнули в двух футах от моего лица. Осколки стекла попали ему в пасть, но он, похоже, не обратил на это внимания.

О ней я не желал думать. Но она все-таки пришла. Сначала только ее имя. И веселое оживление, которое она всегда чувствовала, когда видела, как кто-то умирает.

– Эш?

Как любопытно…

Ей было интересно, который из волков первым доберется до моего горла. То, что я все же позвал ее, чуть ли не потянулся к ней, не имело для нее никакого значения. Она ничего не почувствовала бы. Лишь разочарование, если та тварь, на которую она поставила, не опередит остальных.

И вдруг, внезапно, я осознал, что я тут не один…

 

Глава 40

На месте пассажира, рядом со мной, там, где еще секунду назад никого не было, кто-то сидел. Не Эш. Для начала – я не почувствовал ее запаха. И потом – не было того чувства всепоглощающей тоски, которое у меня всегда возникало перед ее появлением.

Мужчина. В форме полицейского и с усами, которые так идут к его широкому лицу. Он явно заметил, как все плохо обстоит, – увидел волков, которые на самом деле совсем не волки, а также понял, что и они его видят. Он стремительно окинул взглядом все происходящее, оценил позиции всех трех хищников. И все-таки выражение его лица не изменилось, оно осталось совершенно невозмутимым. Профессиональное качество копа – невозмутимость – успокаивает тех, кто в этом нуждается.

Грег.

Его имя всплыло в моей памяти, а вот как зовут его – нет, теперь мою – жену, я так и не смог вспомнить. Это ее первый муж, тот самый, который получил в собственном доме пулю в горло. Она его называла – хороший человек. Его душа должна была отправиться в место значительно более уютное, чем это. Но все равно оказалась здесь. Появилась тут ради меня.

Вещи, чувства, люди. Души. Может быть, они могут уходить и возвращаться чаще, чем мы думаем.

– Я знаю, кто вы, – сказал я.

Он кивнул. Доброжелательно и спокойно. Чисто по-мужски посылая мне отчетливый сигнал, что между нами – мир и не может быть никаких конфликтов из-за событий, случившихся не здесь.

– Было бы неплохо куда-нибудь сходить выпить, скажу я вам, – произнес он. – Однако я более чем уверен, что в этом округе «сухой закон». Да и вы временем не располагаете.

Черный пес выдернул голову из дыры в лобовом стекле и тут же вновь полез внутрь. Теперь в автомобиле находилась вся его морда вместе с ушами. Еще один толчок, и он практически весь заберется сюда. Более чем достаточно, чтобы достать меня.

– Вот, держите, – сказал Грег, – вам это нужно больше, чем мне.

С этими словами он полез в карман полицейской куртки и вытащил пистолет. Не свой служебный револьвер, а маленький полуавтоматический «браунинг».

Он качнул его на ладони, улыбнулся каким-то воспоминаниям.

А потом протянул пистолет мне. Моя рука ощутила неожиданную тяжесть настоящего оружия, намерение, воплощенное в металле.

– Мы называли его «На всякий случай», – добавил Грег.

Я чуть не сказал ему «спасибо», однако он слегка покачал головой, давая понять, что в этом нет необходимости. А потом в свою очередь сказал одними глазами:

«Знаю, ты тоже их любишь».

Грег открыл дверь машины и покинул ее. Волки замерли и уставились на него, провожая взглядами. И я тоже смотрел, как он неторопливой походкой уверенного в себе копа прошел к торговым зданиям, обогнул их и исчез.

Едва он скрылся из виду, чудовища вновь бросились в атаку.

Двое из них.

Коричневый проломил стекло двери и рухнул на заднее сиденье. Черный оборотень сунулся прямо на меня.

Осколки лобового стекла посыпались мне на колени, и в то же время я поднял «браунинг». Нападавшая тварь успела впиться клыками в кисть моей руки, державшей оружие. Однако мой указательный палец уже нажимал на спусковой крючок.

Пуля вырвала изрядный кусок из его спины. Существо разжало пасть, отшатнулось и посмотрело на меня так, будто все здесь происходящее было всего лишь игрой, поэтому оно не может поверить, что я так далеко зашел. С этим выражением в затухающих глазах черная туша рухнула на меня.

Я резко обернулся и выстрелил назад, не глядя.

Первая пуля прошла мимо коричневого хищника, но напугала его. И это дало мне шанс навести на него пистолет и следующим выстрелом размозжить ему череп.

Остался пятнистый волк.

Еще мгновение назад он стоял на багажнике и ломился в заднее стекло. А теперь его нигде не было видно.

Я на пару дюймов приоткрыл водительскую дверь. Выставил «браунинг», однако никто не бросился на мою руку. Может, первым выстрелом я промахнулся в одного волка, но попал в пятнистого? Вполне возможно, что он валяется за багажником, но я почему-то в этом сомневался. Этот пятнистый монстр производил впечатление более смышленого, чем его собратья. Скорее всего, он просто решил сменить тактику, когда увидел, что оружие с ними сделало.

Я рывком распахнул дверь. Держа пистолет в вытянутой руке, вылез наружу, осмотрел стоянку. Едва я опустил на землю левую ногу и оперся на нее, как меня от пятки до затылка пронзила такая резкая боль, что я чуть не упал. Однако боль так же стремительно прошла. Осталось только ноющее ощущение, с которым можно было смириться.

Я оставил за спиной «Краун Викторию» и направился прямиком к забору, где до всех этих событий обнаружил лаз. И непрестанно озирался, всматриваясь во все обломки и развалины, откуда могла бы выскочить затаившаяся тварь. И все-таки пропустил ее. Пятнистый волк напал сзади и оттуда, откуда я его не ждал. А когда заметил, было слишком поздно. Он бесшумно промчался от той груды металла, где я скрывался от тигра, а теперь прятался он, и бросился на меня.

Однако я устоял.

Мои ноги выдержали этот первый удар, и я даже не упал, когда он впился мне в штанину и потянул, собираясь повалить и забраться на меня. Вместо этого я выстрелил, не целясь, куда-то ему в бедро.

Зверь отпустил меня, отшатнулся. Я попятился назад, думая, что у меня есть время, но в следующую секунду он вновь бросился в атаку. При этом его раненая нога раскачивалась, словно подвешенная.

Я выстрелил.

Волк, шатаясь, сделал еще два шага ко мне, прежде чем упасть.

На автостоянке опять воцарилась тишина, которую нарушало только клацанье спускового механизма «браунинга», потому что я все нажимал и нажимал на крючок, пока не опомнился. Я швырнул пистолет в мертвого оборотня, повернулся, пролез через дыру в металлической сетке забора и пошел на юг, не оглядываясь.

 

Глава 41

Я ожидал, что выстрелы и волчьи завывания заставят обитателей Вудворда выбраться из своих нор, чтобы посмотреть, что творится по соседству. Но вместо этого улица практически совсем опустела, и движение на ней прекратилось. Вероятно, Детройт ПОСЛЕ жизни, как и обычный Детройт живых людей, в этом отношении похожи: если становишься свидетелем проблемы, то не звони 911, не беги смотреть, что происходит, а занимайся своими гребаными делами.

Только после того, как я миновал трассу I-94, на улицах мне снова начали попадаться люди. Большинство из них стояло на углах улиц в одежде с эмблемами «Детройт Пистонз» и «Львов», ожидая чего-то, что никогда не придет, чтобы отвезти их домой. Другие выглядели как туристы. Деревенские жители в цветных рубашках для гольфа и пестрых юбках. У одного я заметил на животе пояс для денег, другая, щурясь, рассматривала карту, которую почему-то держала вверх ногами.

Все они оказались тут, в этом районе города, потому что когда-то их привлек отрезок Вудворд-авеню с библиотекой «Ричард» на одной стороне и Институтом искусств напротив. Белые камни обоих сооружений были запачканы и заляпаны отпечатками ладоней, пятнами, мазками, полосами – не словами, не именами и не рисунками. Первоначальная окраска стен теперь даже не угадывалась из-за темно-коричневого цвета человеческих фекалий, которые неизвестные мастера граффити использовали для своей живописи.

«Вот и все, что осталось от высокого искусства этого города, – вспомнились мне слова отца, сказанные, когда мы ехали с ним в его офис. – Только моргни, и его уже нет».

Это было замечание, которое я тогда не понял, но сейчас стало ясно, что отец говорил не об учреждениях культуры, а о самом характере городе. Как жалко выглядит место, которому он посвятил всю свою жизнь, после десятилетий процветания и, казалось, безостановочного развития, насколько стремительно все это улетучилось! И все-таки Детройт оставался городом моторов даже после того, как моторы здесь перестали производить.

Туристы рассматривали меня примерно так же, как и все встреченные мною сегодня персонажи. Я чувствовал их интерес и ощущал, как он постепенно сменяется чем-то еще, чем-то таким, от чего исходил неуловимый, но явственный запах серы, запах преисподней. Как и раньше, я опустил глаза к земле, стараясь не смотреть на них, в надежде, что они дадут мне спокойно пройти.

Будь я в мире ЖИВЫХ людей, то можно было бы сказать, что близится вечер. Но здесь, где солнце никогда не показывается из-за сплошного одеяла облаков, невозможно по светилу определить время, потому что тени не удлиняются – они только густеют.

Башни центра «Ренессанс» еще отчетливее вырисовывались на фоне серого неба, и теперь на их облицовке были явственно заметны щербины в тех местах, где были выбиты окна. Перед ними, как всегда, сначала становились видны более старые офисные здания, построенные в стиле ар-деко 30-х годов XX века. Их коричневые стены казались пористыми, словно были сложены из мокрого песка. В надвигавшихся сумерках виднелись лохмотья звездно-полосатого флага, лениво колыхавшиеся над куполом Национального банка Детройта.

Я уже достаточно близко, чтобы видеть на востоке громаду бейсбольного стадиона. Световые мачты окружают стены, словно часовые.

Это вид с Альфред-стрит.

Дом все еще стоял на прежнем месте и, пожалуй, выглядел даже лучше, чем в нашем мире.

Здесь ему не требовались стальные балки, чтобы подпирать стены, и характерная башенка на углу здания еще не обрушилась, так что в сгущавшихся сумерках строению возвратилось все его былое великолепие. Поскольку все остальные особняки на несколько сот футов вокруг были разрушены до основания, он стоял в гордом одиночестве. И эта исключительность добавляла в его высокомерную архитектуру дополнительный оттенок, словно здание не желало, чтобы его окружали те, кто недостоин находиться в одной компании с ним.

Другим отличием от уже знакомого мне по той жизни дома было отсутствие досок, которыми в мире живых заколотили его двери и окна. Судя по всему, воздух и свет могли свободно проникать во все помещения, но оттуда, где я стоял и где следовало бы находиться тротуару, ничего не было видно внутри.

Помнится, в свой шестнадцатый день рождения, покидая автомобиль матери, я не испытывал колебаний, как сейчас. Правда, тогда меня переполняли эмоции. Эмоции Эш. Причем я их чувствовал очень отчетливо.

Сейчас – никаких ощущений. Ничего. Даже меньше, чем ничего. Такой опустошенности я не чувствовал с того момента, как оказался здесь. Возможно, я просто заметил, что становлюсь таким же, как все здешние обитатели, теряю себя тем больше, чем ближе подхожу к месту, где найду свою вечность. Которая, кстати, может находиться именно здесь.

Я вступил в коричневый полумрак передней прихожей. Пол там на этот раз был меньше завален мусором, лишь лежали повсюду горки пыли да скомканные клочки бумаги. Царила такая плотная тишина, что я попытался представить, что в ней что-то присутствует, возможно, пульсация крови в чьих-то венах, но покой лишь сильнее заявлял о себе.

– Ты здесь?

Мой голос прозвучал так, будто мне шестнадцать лет. Или еще меньше.

Не услышав никакого ответа, я направился к памятной мне дыре в полу. Там, где когда-то вели в подвал каменные ступени, теперь кто-то приставил деревянную лестницу. Но внизу было так темно, что я не смог рассмотреть, где она касается земли. Я поставил ногу на вторую перекладину. Когда не раздалось ни звука, приготовился спускаться и взялся за боковые брусья. Лестница протестующе заскрипела, но, похоже, держала. Я начал спускаться, погружаясь, словно в воду, в густеющую тьму.

Чтобы добраться до земли, понадобилось больше времени, чем я предполагал. Открытый прямоугольник вверху удалился и стал недосягаемым, а тусклый свет, лившийся оттуда, напоминал сияние огней на краю причала после того, как корабль вышел из акватории порта в открытое море.

Откровенно говоря, едва я оказался внизу, на полу подвала, мне отчаянно захотелось тут же лезть назад. И практически сразу меня стала бить такая дрожь, что даже не знаю, как мне удалось удержаться руками за дерево перекладин.

Потому что там было очень холодно.

И еще я ужасно боялся.

Когда глаза привыкли к темноте, я попытался рассмотреть пространство подвала, чтобы примерно предположить, где он заканчивается. В конце концов темные тени черноты стали проясняться, и я смог удалиться от лестницы, выставив перед собой руки. Сначала недалеко.

– Я знаю, ты здесь.

Это не было правдой. Но выглядело как некая провокация, которая могла бы выманить ее. Утверждение о том, что мне заранее известно, непременно вызвало бы у нее желание бросить вызов, оспорить мое превосходство.

– Я тебя больше не боюсь!

Это оказалось спусковым крючком. Звуки шаркающих ног по половицам у меня над головой. За ними долгое скрипение дерева по дереву.

Я повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как конец лестницы исчезает вверху через открытый люк подвала.

Я попытался вцепиться в нижние перекладины, подпрыгнул даже – все слишком поздно. Послышался стук лестницы, положенной на пол вверху.

Снова шарканье. Кто-то подошел к отверстию поближе. Одинокий силуэт человека, склонившегося над люком, чтобы рассмотреть меня.

Женщина.

«Я был прав, – мелькнула мысль. – Такие киски не стареют».

Я снова попытался подпрыгнуть. Вытянулся, насколько мог, руками стараясь ухватиться за края люка. Потом еще раз. Всякий раз мне не хватало доброго фута до цели.

И тут раздался голос Лайзы Гудэйл:

– Ты всегда был длинным. Но не настолько же!

Она подождала, пока я соберусь с силами. Я согнулся, уперся руками в колени, стараясь успокоиться. Она ожидает, когда я выпрямлюсь и стану прямо. По крайней мере, мне казалось, что она ждет именно этого. Оказалось – ошибка.

Снова шаги по половицам вверху. Новая фигура склонилась рядом с Лайзой.

– Мишель?

– Привет, Дэнни!

– Я думал… Я же тебя видел в школьном театре.

– Ну да. Но оказывается, спектакль все это время шел здесь.

Никто из них не шевелился. Они стояли и просто смотрели вниз, словно вежливо ожидали, когда я буду полностью готов к уже согласованным объяснениям и демонстрации доказательств.

– Вы не поворачивали назад в тот день. – До меня донесся мой собственный голос. Словно это говорил кто-то другой. – Вы не позвали меня отмечать ее день рожденья не потому, что беспокоились, куда она пропала. Вы знали!

– Не все было ложью, Дэнни, – сказала Мишель.

– Мы на самом деле не поехали за ней, – добавила Лайза.

– Сначала, – уточнила Мишель.

Я посмотрел по сторонам, оглянулся. Темнота подвала казалась такой, какой она должна быть на дне океана, давящей и холодной. Даже если я смогу пройти сквозь нее, выхода из этого склепа не найти.

И снова шаги вверху, у меня над головой. Третья фигура присоединилась к первым двум и полностью заслонила отверстие в подвал. Теперь виднелись только очертания трех женщин.

– Давно не виделись, Дэнни! – голос Вайноны.

– Дайте мне выбраться отсюда!

– Зачем? Я-то думала, что ты хотел узнать кое-что о своей сестре. Ну, вот – твое желание осуществилось.

Три подруги сгрудились у проема, словно желая согреться.

А я попытался задержать их, снова заговорив с ними.

– Тогда как… Расскажите, что здесь произошло.

– Ну, мы поехали назад, а она так и не оглянулась ни разу, – начала Мишель. – А когда мы завернули за угол, то увидели, как она зашла сюда. Мы подождали пять, может, десять минут, а потом тоже пробрались сюда вслед за ней.

– Она вас услыхала?

– Нет, мы старались быть потише, – отозвалась Лайза. – Мы вели себя тихонько, как мышки.

– Мышки в тапочках, – хихикнула Вайнона.

– А твоя сестра немного расстроилась, – добавила Вайнона.

– Из-за чего?

– Видишь ли, она никак не могла стоять прямо. Сломала лодыжку, представляешь? У нее ступня болталась и распухла, как футбольный мяч. Наверное, она провалилась в этот люк и упала как раз туда, где ты стоишь. И она, точь-в-точь как ты, старалась подпрыгнуть или найти выход из подвала.

– Вы помогли ей?

– Надо полагать, на этот вопрос ты и сам знаешь ответ, – сказала Лайза.

– Почему же вы не стали помогать?

– Были две причины, – снова заговорила Мишель. – Первая – это газ. Весь дом был им заполнен так, что тяжело было дышать.

– А еще тело, – продолжила Вайнона. – Тело Мэг. Она лежала у ног Эш. Вся изувеченная. Не обязательно получать отличные баллы за контрольные тесты, чтобы сложить все факты воедино.

– О господи! Боже мой!

– Дэнни, ты веришь во всю эту чушь? – раздался голос Лайзы. – Твоя сестра точно этим не заморачивалась.

– Неужели она убила Мэг Клеменс?

– Ну вот, видишь? – теперь говорит Мишель. – Ты пришел к такому же выводу, что и мы.

– Но как она это сделала?

– По моим предположениям, врезала ей по голове чем-то тяжелым, – поделилась со мной Лайза. – Так было неприятно…

– Но зачем? Зачем Эш убивать Мэг Клеменс?

– Кто ее знает. – Вайнона пожала плечами. – Поговаривали, что мистер Малво трахал их обеих. Может, она приревновала.

– Ага! А может, ей просто так захотелось, – хмыкнула Мишель.

– Ради собственного удовольствия, – добавила Лайза, а Вайнона ее поддержала:

– Можно и так сказать.

– Нет! Нет!

– Ну, если вдуматься, именно это она и сказала, – продолжила Лайза. – Она посмотрела вверх, увидела нас тут, мгновенно просчитала все дерьмо и завопила: «Нет!» Точно знала, что мы собираемся сделать, раньше, чем мы сами это узнали.

Я помолчал. Холод пробирал насквозь, и теперь было трудно даже просто произносить слова. Потом снова спросил:

– И что вы сделали?

Вайнона печально посмотрела вниз на меня. Ее взгляд выражал сожаление девочки-отличницы, которая все еще никак не может поверить, что другие люди могут быть такими тупыми.

– Мы положили этому конец, – пояснила она.

Если учесть все происходившее в мире живых, то Вайнона могла присоединиться к двум другим подругам не более двух дней назад. И все же теперь все трое стояли там, наверху, и казались сверхъестественно похожими, будто сестры. Глядя на них, легко было ошибиться. Легко было представить их безобидными, а усмешки на лицах принять за готовящуюся забавную проказу.

А потом я увидел, как они изменились. Резко.

Годы словно сдуло с их кожи порывом ветра, и тела стали прежними, будто время не касалось их. Было похоже, как если бы тысячи пластов незаметно отслаивались, пока не обнажится подлинная суть этих трех женщин. Сущность шестнадцатилетних школьниц.

– Которая из вас устроила пожар?

– Полагаю, можно сказать, что мы вместе его разожгли, – сказала Лайза.

– И она знала, что это вы? Эш видела, что это вы сделали?

– Мы все делали прямо перед ее охренительными глазками, – не стала она отпираться.

– Вот потому-то мы тут и оказались, – сказала Мишель, а Вайнона добавила:

– И потому мы никогда не покинем этот дом.

Я почти терял сознание. Что-то было такое в этом месте, что иссушило меня, лишило способности двигаться, говорить, даже думать. Я как-то загустевал, одновременно сливаясь с окружающей меня тьмой. Теряя собственное «я», я сам становился этим домом. По всей видимости, именно это случилось с той троицей наверху, с Бобом Малво, с моей мамой и со всеми, кто в этом ПОСЛЕ не может покинуть границы, в которых однажды оказался. И я тоже – мертвое дерево, посаженное в последнем подвале дома на Альфред-стрит.

Эш совсем не желала, чтобы я приходил сюда и расследовал, кто устроил пожар. Она хотела, чтобы я был тут, с нею.

– Вы убийцы, такие же, как она, – сказал я наконец.

– Мы думали, что сможем чему-то положить конец. Такой девчоночий «комитет бдительности». Подростки-мстители. Хотели защищать других, понимаешь? – Вайнона говорила, явно подсмеиваясь над своими тогдашними мыслями.

– Ее наказали за то, что она сотворила с Мэг.

– А еще за то, кем Эш была, – опять внесла уточнение Мишель. – Ты ведь знаешь об этом лучше кого бы то ни было, Дэнни. Ведь она тогда только начала. Убийца в шестнадцать лет. Она вышла на свою тропу.

– Как вы это сделали?

– Так она же сама собиралась спалить этот сарай, – торопливо начала объяснять Лайза, явно не желая никому уступать право рассказать эту часть истории. – Газ повсюду, помнишь, мы говорили? Это и был ее план. Уничтожить улики. И тело Мэг тоже. Господи! Да мало ли в Детройте пожаров, кто будет в этом сильно разбираться? Только пожар не должен был быть идеальным. Пожарным сюда добираться не меньше часа. И Эш все это знала.

– Как и мы, – подчеркнула Мишель.

– Как мы, – согласилась Лайза и продолжила: – Я посмотрела на Вайнону и Мишель, и, могу заверить, было видно, что они знали, что я собиралась сделать. Я могла поспорить, что они не стали бы меня останавливать и хранили бы все в тайне. Это было так же ясно, как если бы мы вслух обо всем договорились. Я в ту пору покуривала… «Ньюпорт» с ментолом, помнишь? Крутые такие сигареты. Мальчишки еще говорили, что они помогают сохранять свежим дыхание. Ну вот – а у меня была с собой зажигалка.

– Ой, Лайза тоже была вся такая крутая, круче «Ньюпорта». – Вайнона издала хорошо отрепетированный смешок – эта шутка явно часто повторялась в их кругу.

– Пх-х-х-х! – Мишель руками изобразила, как все вокруг рвануло и вспыхнуло.

– Эта сучка умерла, – подытожила Лайза, согласно кивнув.

– И вы все втроем тогда поехали в Вудворд, но не до зоопарка – слишком далеко, чтобы звонить оттуда, – догадался я. – Это заняло бы слишком много времени.

– Возможно, ты не так уж глуп, – хмыкнула Вайнона.

– Мы позвонили из Медицинского центра, – сказала Лайза.

– За мои двадцать пять пенсов, – сказала Мишель.

– Ты их потратила, чтобы позвонить мне.

– Чтобы выполнить приказ, – возразила Лайза.

– Какой приказ? О чем вы?

Пояснила мне Вайнона:

– Это было последнее, что она нам сказала из подвала. Единственное, что она сказала.

– Вызовите Дэнни! – перебила ее Мишель, причем голосом, который казался точной копией голоса Эш. – Позовите моего брата!

– Ну, не охренеть?! – всплеснула руками Лайза. – Не «Помогите!», не «Звоните 911!» Она просила позвать тебя!

Сначала меня сама мысль об этом совершенно выбила из колеи, и я не сразу заметил, что на меня сверху полилась жидкость. Такой небольшой водопад пролился из проема в полу прямо мне на голову. Бензин! Я посмотрел вверх и увидел, что Лайза поливает все вокруг из канистры.

– Эй, ты что делаешь? Зачем?!

– Затем, что ты, Дэнни, возвратился назад, – отозвалась Мишель, а Вайнона пояснила:

– Она нам сказала: если ты когда-нибудь придешь, мы должны задержать тебя здесь. Как если бы ты должен был здесь остаться. Только в прошлый раз ты сжульничал и сбежал. Но ты вернулся.

– Звучит так, словно Эш вам что-то сказала.

– А вот это она и сказала, – деловито отозвалась Лайза и поставила пустую канистру на пол.

– Вы не должны этого делать. Теперь вы свободны от нее!

– Свободны? Да здесь у нее власти над нами больше, чем когда мы были детьми. Она всегда была особенной! – Вайнона говорила снисходительно, словно объясняя что-то неразумному младенцу. – А тут ее исключительность, как бы это правильно выразиться…

– …Полностью реализовалась, – подсказала Мишель.

– Вот потому-то она и может передвигаться куда захочет. – Едва заговорив, я понял, что наконец уловил основной смысл всего, что касалось Эш. – Она странствует, в отличие от всех остальных. В отличие от вас. Она не проклятая. Она – демон!

– Я, допустим, в отношении ее никогда не использую это слово, – возразила Мишель.

– Что, впрочем, не означает, что ты ошибаешься, – сказала Вайнона.

– Да какая разница, кто она такая! – пожала плечами Лайза, полезла в карман и достала свою зажигалку. – Мы должны делать то, что должны.

Без всякой паузы она чиркнула кремнем – всего один раз – и бросила зажигалку вниз, к моим ногам.

 

Глава 42

Я отпрыгнул от падавшего огонька. Отскочил достаточно далеко, поэтому, когда зажигалка упала в лужицу горючего и оно вспыхнуло с таким звуком, словно хлопнула разворачиваемая простыня, я все-таки не вспыхнул вместе с ним.

Первые языки пламени столбом вознеслись к отверстию люка, лизнули его края и то, что поближе, и стремительно распространились по всему первому этажу, породив новый пожар. Но в то же время и внизу огонь расплескался в поисках того, чем бы поживиться, чтобы поддержать свое существование. Нашел кучу промасленных тряпок справа, несколько полуистлевших половых досок слева. И охватил все.

Из-за дыма я не видел трех девушек вверху, даже если они еще там оставались. Впрочем, что-то подсказывало мне, что их там уже нет. Обычный пожар в Детройте. Скорее всего, подружки уже стоят на улице и с тротуара наблюдают за горящим домом, как это обычно делают другие в ночь перед Хэллоуином. Наслаждаясь зрелищем разрушения, которое здесь люди описывают всегда одинаково.

Это дешевле, чем покупать билет в кино.

Вскоре жар заставил меня забиться поглубже в угол подвального помещения. Подвал, осветившийся красно-оранжевыми танцующими искрами, быстро заволокло черной пеленой. Дым забивался мне в горло, клубящийся и плотный, как вата.

Выхода отсюда не было, кроме того, что находился впереди и вверху. Отступать тоже некуда. За спиной я заметил только крохотное оконце между стропил, однако оно располагалось слишком высоко. Но даже если бы я смог до него достать, оно было слишком маленьким, чтобы удалось в него пролезть.

И тут из дыма мне навстречу выступила фигура.

Девушка.

Она пришла снова умереть со мной. Потому что мы близнецы.

Небольшие всполохи пламени осветили ее, не очень ярко, чтобы можно было рассмотреть ее лицо в подробностях, однако вполне достаточно, чтобы уже в следующую секунду понять – это не Эш. Это девушка, которую она убила. Мэг Клеменс. Куски земли с желтыми червячками корешков прилипли к ее футболке и спортивным шортам. Матовые, тусклые волосы, бледная, бескровная кожа, тонкая, как папиросная бумага.

Мертвец, восставший из мертвых.

Хотя это ведь не ее место! Как и Грег там, на автомобильной стоянке, она пришла сюда, чтобы помочь мне.

Она подняла руку, и у меня недостало сил сопротивляться ей, хотя я и не знал, что она собирается сделать – ударить меня или привлечь к себе. Я просто стоял и наблюдал за ней. А мертвая девушка вытянула руку и ткнула указательным пальцем куда-то мне за спину. Глаза ее были закрыты, она щурилась, словно от яркого солнца, но точно знала, где находится то самое оконце. Потому что указывала она именно на него.

– Я до него не достану, – произнес я и тут же болезненно закашлялся от рези в горле.

Не дожидаясь, пока я прокашляюсь, Мэг подошла ко мне, сложила руки лодочкой и покачала ими передо мной, давая понять, что попробует меня подсадить.

– Но я слишком тяжелый, – сказал я.

Давай, Дэнни! Торопись!

Это Мэг, но это не ее голос! Она его лишилась. Это ее душа, другого слова здесь не подобрать, дотянулась до меня. Девушка, которая любила писать заметки в школьную газету и петь на сцене, девчонка, одаренная множеством талантов, которые она, однако, старалась особенно не проявлять, чтобы не заставлять других, менее талантливых, испытывать чувство неполноценности. Мэг Клеменс страстно хотела просто жить. А потом она встретила Эшли Орчард и приняла приглашение прийти в заброшенный дом на Альфред-стрит – вполне мирное предложение пообщаться, решить вопросы, быть друзьями. Разве могла эта девушка предположить, что ее жизнь закончится в районе Детройта, где она до того дня вообще ни разу не бывала.

Давай же!

Я поставил ногу на ее сцепленные ладошки. Я еще не стал ей на руки всем своим весом, а колени Мэг уже подогнулись. Пальцы она, правда, не расцепила, но это произойдет сразу, как только я стану на нее обеими ногами, или в тот момент, когда ей придется приподнимать меня на фут-полтора, чтобы я смог уцепиться за край оконца.

И все-таки именно это она и сделала – не расцепила руки и продолжала держать меня.

Она подняла меня даже раньше, чем я сам приготовился к этому. Мощно вознесла, спасая от огня, не затронувшего меня, хотя первые языки пламени уже лизали мои ступни, а легкие обжигал раскаленный воздух пожара.

Мэг подсадила меня так, что моя голова оказалась вровень с окошком. Стекло в нем отсутствовало, хотя еще торчали несколько оранжевых осколков. Ну, что ж, может, тут и хватит места, чтобы в него протиснулись голова и плечи, но пространства все равно не хватит, чтобы руки смогли найти достаточный упор и я смог бы вылезти наружу.

Но я все-таки попытался. Всего лишь для того, чтобы убедиться в собственной правоте.

Я скреб ногтями по твердой поверхности земли на заднем дворе дома, но ничего не мог поделать. Голова находилась снаружи, ее окутывал ночной холод, но остальная часть меня висела вдоль стены в подвале.

А потом я заскользил вперед. Меня, словно поршень, выдавливали из подвального оконца. Мэг обеими руками схватила меня за ноги и принялась толкать, пока вся моя грудная клетка не оказалась на улице вместе с головой и руками. Наконец у меня появился рычаг для рук, чтобы пролезть целиком. И упасть на землю.

Я перевернулся на спину и посмотрел в черноту того, что при жизни назвал бы небом, но тут означало просто конец всего.

В доме визжало и хохотало пламя.

Оно пожирало дерево, обшивку фундамента, и это стремительное уничтожение строения казалось своеобразным выражением печали. Впрочем, если не поторопиться, здание скоро рухнет на меня. И все же сначала я подполз назад к окошку и заглянул в него. Мэг все еще была там. Пламя уже окутывало ее, словно ожидая разрешения продолжать свое дело. Мои глаза встретились с ее взглядом.

– Почему ты помогла мне? – спросил я, хотя собирался лишь поблагодарить ее.

Она и ты близнецы. Но она – не ты.

Пламя мгновенно поглотило ее, окружило, но Мэг осталась неподвижно стоять в центре него. Конус яркого, ослепительно-золотого света поднимался над ней.

Она – не ты…

Жар заставил меня отползти назад. А за мной потянулись щупальца огня, которые вырывались из оконца и плясали по земле, пока я пятился словно рак.

Я уже находился в сотне футов от стены, как вдруг наткнулся на невысокие развалины какой-то кирпичной стены. Это была часть конюшни, построенной здесь одновременно с домом, еще до эпохи автомобилей и сборочных конвейеров. Я смог, наконец, остановиться, прислонился к стене спиной и принялся смотреть, как огонь пожирает здание. Стирая память о Мэг и другие воспоминания, связанные с этими стенами. Казалось, само прошлое сгорало, превращаясь в ничто.

Где ты, сестра?

При жизни у Эш не было привязанностей, только желания. А любовь? Сама она была неспособна что-либо чувствовать и только от двух человек могла ожидать любви и нуждалась, чтобы они ее любили. У нее был я, родившийся с нею в один день. А второй отказался от нее.

Какое место для тебя запретно? Где находится та единственная дверь, которую ты больше всего хочешь отворить?

Огни бейсбольного стадиона продолжали гореть. Их яркий свет внезапно стер все, что еще мгновение назад виднелось на горизонте.

Кроме круглых башен.

Черных и массивных. На которых высоко горят две синие буквы. Словно призыв… Словно адрес… Подсказка для меня, где ее искать.

 

Глава 43

Когда я обошел дом и вышел на Альфред-стрит, там стояла небольшая толпа. Вайнону, Лайзу или Мишель среди зевак я не заметил, впрочем, и не особенно разглядывал лица, стараясь не отвлекать присутствующих от зрелища пожара.

Я не прошел и сотни ярдов, когда оглушительный грохот заставил меня обернуться лишь для того, чтобы увидеть, как горящий дом рухнул. В черное небо спиралью взметнулся целый вихрь ослепительно-ярких искр.

Когда я вновь вышел на Вудворд-авеню, меня вновь заколотило от холода, притом что нижняя часть тела горела от ожогов. Огни стадиона продолжали ярко сверкать, поэтому улицы и строения здесь, в сердце города, мерцали тусклым серебром, а тени от них на многие мили тянулись на запад.

Когда я пересек Фишер-фриуэй и вступил в собственно центр города, вокруг царила тишина, которая, наверное, бывает только глубоко под водой. Мертвый покой. Идти стало намного тяжелее, я словно продирался через что-то плотное. А может, это воздух сгустился и постепенно превращается в камень или лед.

Казалось, я ни за что не одолею эти тринадцать миль, отделяющие мою спальню в Ройял-Оук от места, где я сейчас находился. И все-таки я их прошел. Однако последняя миля, отделяющая меня от черных башен, будет совершенно иной. Расстояние до них представлялось непреодолимым не только из-за моих ран. Сам город станет помехой у меня на пути. Его сопротивление я уже ощущал, ступая на асфальт и чувствуя, как каждый шаг отдается болью у меня в ступнях, потому что земля словно цепляется за мои ноги.

Но я знал, что буду двигаться вперед ради тех, кто остался там, в мире живых, ради кого я сам появился здесь. Их любимые лица теперь всплыли у меня в сознании вместе с их именами.

Я дойду. Ради любви.

Любовь – это единственное, что было недоступно Эш. Но, когда дело касалось нашего отца, ее жажда привлечь его внимание по своей силе и глубине была чем-то сродни этому чувству. Эш никогда не придавала значения игре на сцене, балету, фортепиано и блестящим оценкам в табеле или разным другим вещам, в которых она без труда достигала успехов. Ей не доставляло никакого удовольствия выделяться среди всех, превосходить кого-то. И все-таки она выделялась и достигала успехов постоянно. Она все это делала для него. Чтобы он смог увидеть, как она великолепна, как превосходит всех окружающих. Но, в свою очередь, сама Эш могла ошибочно принять его удивление и восторг (чувства, понятные ей) за проявление любви и привязанности (чего она никогда не могла понять).

Чем сильнее старалась Эш для нашего отца, тем более он отдалялся от нее. Он раньше всех понял, кто она на самом деле. С первых мгновений ее жизни, после того как она чудесным образом возвратилась из предсмертного состояния и нянечка передала ему на руки дочку-малютку, а он посмотрел в ее голубые глазенки и ничего в них не увидел, ничего не почувствовал. Он распознал в ней пустоту, увидел, что ее либо придется принимать такой, какая она есть, либо, если это не удастся, – полностью отвергать.

Я все это знаю потому, что отец мне сам говорил об этом. В те годы, когда в нашем доме на Фарнум-авеню мы остались с ним только вдвоем, он, будто исповедуясь, признавался в том, что сразу понял, что отныне у него будет ребенок, с которым неизвестно, как обращаться.

«Ее следовало умертвить, Дэнни, – сидя как-то на кухне, сказал он, глядя в стену сухими, без слез глазами. – В будущем ей предстояло жить только для того, чтобы забирать жизни. Я видел это, когда менял ей подгузники, когда кормил фруктовым пюре или держал у себя на коленях. И я видел еще кое-что… Я понимал, что никогда не смогу сделать вид, будто я этого не знал с самого начала».

В ту пору я полагал, что Эш была только второй по значимости причиной, из-за которой отец старался поменьше бывать с семьей. Первой, мне думалось, была работа. Его постоянные задержки в офисе вполне объяснялись снижением продаж автомобилей, произведенных в Америке, что добавляло проблем служащим с верхних этажей, вроде моего отца. Прессинг на них усиливался, требовалось постоянно думать о снижении цен, о том, какие статьи расходов следует урезать, понимая при этом, что твоя собственная должность может оказаться в этом списке. И это не говоря уже о пьющей жене, трусливом сыне, кризисе среднего возраста и тому подобном. Однако ни одна из этих причин не могла заставить отца завести себе второй дом – настоящий дом, хоть и уединенный, – на сорок седьмом этаже штаб-квартиры «Дженерал Моторс» в центре «Ренессанс». Такой причиной была Эш.

И она знала это.

И именно туда я сейчас направлялся. Мой путь лежал к самой высокой башне с закопченными стеклами окон, к той самой, на которой горели две синие буквы, видимые всему потустороннему Детройту. Именно там моя сестра желала находиться больше всего. Не в рабочем кабинете моего отца, а вместе с ним. Хотела делить с ним его самые тайные помыслы. Быть дочерью, которую отец обнимает и считает своим партнером, а не старается вместо этого отдалиться. И, наконец, Эш желала, чтобы не только его жена, но и его дочь могла с гордостью называть свою фамилию.

Через пару кварталов Вудворд-авеню упиралась в полукружье парка «Гранд Серкус». Из окон высоток Бродерик-Тауэр и Кале открывались тысячи возможностей теперь уже с близкого расстояния рассмотреть меня. Одинокого путника, бредущего мимо клочков земли, где когда-то росли деревья, мимо фонтана Эдисона, теперь превратившегося в забитый всяким хламом кратер.

Световой поток.

Неестественно белый, неестественно электрический, он надвигался сзади со стороны парковки, расположенной на Бродвее. И летел на высоте тридцати футов над землей.

Дракон!

Это первое, что пришло на ум.

Воздушный зверь.

Через секунду яркий свет обрушился на меня, и я ослеп и замер на месте, как впадает в оцепенение какое-нибудь дикое животное, когда его на дороге освещают фары автомобиля.

Когда волна света схлынула, я увидел, что вслед за ней мчится череда более тусклых светлых квадратиков, что теперь уж скорее напоминает змею, чем дракона. Змею, проглотившую сотни людей, чьи лица сливаются в одну непрерывную полосу.

Монорельсовая дорога «Пипл мувер». В том, живом Детройте ее вагоны всегда безлюдны, здесь – они переполнены пассажирами.

Поезд скользнул к остановочной платформе «Гранд Серкус Парк», расположенной на пару этажей выше тротуара. Двери вагонов открылись.

Но никто не вышел на перрон. Поезд – это их место, их приговор. Он ездит по кругу до центра города, время от времени забирая новых пассажиров – я видел, как какая-то женщина бросила на платформу свои хозяйственные сумки и вошла в вагон. Однако никто не покидал этот поезд. Так и будет он курсировать по кругу, с течением времени набирая все новых и новых странников, и все теснее будет им ехать, все меньше будет оставаться воздуха, чтобы дышать.

Двери закрылись, и поезд тронулся. Повернул на юг к реке и через секунду исчез.

Я ожидал, что появление поезда привлечет других обитателей затемненных кварталов, однако улицы оставались пустынными. Однако чем дальше к югу, тем больше я был уверен, что за мной наблюдают. Многоэтажные административные здания, построенные более ста лет назад и некогда составлявшие предмет национальной гордости, теперь превратились в простые кирпичные раковины, склонявшиеся ко мне, когда я проходил мимо них. Казалось, они желали услышать, о чем я думаю.

И что бы они услышали, если бы смогли?

Я иду за тобой. И когда я тебя найду, тебе это не понравится.

Впрочем, это я всего лишь пытался убедить себя, подбодрить. Изгнать страх словами.

Но срабатывало это… Да никак не срабатывало!

На углу Вудворд и Гранд-Ривер я остановился перед выбитыми стеклами дома моды «Истерн Виг энд Хейр». Помню с тех пор, как был ребенком: гладкие пластиковые головы, расставленные в несколько ярусов на подставках, у всех волосы уложены по-разному – кудри, локоны, «конские хвосты» и высокие прически с начесом. Изредка, приходя сюда с матерью, я спрашивал: «Можно посмотрю на головы?» И она приводила меня к этим витринам, никогда не спрашивая, что меня в них заинтересовало. А если бы спросила, я бы ответил, что эти головы для меня похожи на Эш. Не по отдельности, а все вместе. Неподвижные изваяния, которым украшениями служат разные взгляды, настроения, призывы.

Головы по-прежнему были там, только парики серьезно поистрепались и запачкались, а то и вообще исчезли. А за подставками с головами я увидел четыре женских манекена, причем два из них – безрукие. Все белые. Алебастровый цвет вампиров.

Я пошел дальше.

И тут один из манекенов шевельнулся.

Я подумал, что это мне показалось, но когда оглянулся, то увидел, что теперь они все двигаются. И они совсем не манекены.

Их глаза следят за мной.

Я развернулся настолько стремительно, что едва не потерял равновесия, но смог все-таки устоять, а потом бросился бежать не раздумывая, надеясь, что мои ноги смогут вынести новый забег. Четверо непонятных созданий остались позади футах в двадцати.

Я срезал угол одного из кварталов и очутился на улице, идущей у дальней стены бейсбольного стадиона. Прожектора на осветительных мачтах все еще горели.

Если удастся туда пробраться, то там можно будет где-нибудь спрятаться.

Я нырнул в ближайшие ворота. Как заправский бегун по пересеченной местности, перепрыгнул через турникет, пробежал под аркой и выскочил на бетонированную площадку, откуда вниз уходили ряды кресел для зрителей. Некоторые места были заняты – теперь я это видел. На стадионе, рассчитанном на сорок тысяч человек, сейчас находилось всего несколько сотен зрителей, разбросанных по всем трибунам. И все наблюдали за событиями, разворачивавшимися на поле.

Мне пришлось пройти вперед и сесть на заднем ряду, чтобы лучше видеть.

Белая разметка баз и линии фола была едва заметна, так как заросла пыльной коричневой травой. Слегка различались остатки питчерской горки. Кружок изрытой земли, похожий на муравейник.

На поле шла игра. Но играли не в бейсбол.

Бегали люди. С первого взгляда их было не больше шести. Некоторые ранены, было видно, как они подволакивают сломанные ноги, зажимают руками отверстые раны. Пытаясь отыскать на открытом прямоугольнике поля место, где можно было бы спрятаться, они обегали тела тех, кто уже упал. Один из беглецов был разорван пополам так, что одна половина тела лежала с левой стороны дальнего поля, а другая половина вообще напротив.

Сначала я даже не понял, от кого они все убегают. Потом увидел…

Тигр с глазами, в которых полыхал красный огонь, вышел оттуда, где когда-то находилась домашняя база игроков. В несколько прыжков догнал жертву, босоногую женщину в тренировочном костюме. Вонзил клыки ей в горло, сломал шею и отшвырнул в сторону.

Некоторые зрители на трибунах зааплодировали. Редкие хлопки эхом разнеслись по стадиону, однако большинство по-прежнему спокойно сидело на своих местах. Теперь они наблюдали, как чудовище направилось к мужчине со сломанной ногой, который в эту минуту безнадежно и отчаянно пытался вскарабкаться на стену, ограждавшую игровую зону.

Я согнулся как можно сильнее и направился вдоль рядов кресел.

С поля послышался дикий крик.

И снова:

Хлоп-хлоп-хлоп…

На следующей трибуне я бросился бежать.

Но монстр все услышал. Оглянулся и увидел меня.

В несколько прыжков он пересек поле и достиг трибун. Запрыгнул едва ли не на самый верхний ряд кресел. Неровные поверхности, множество препятствий несколько задержали его, но не сильно. Он догонял меня слишком быстро.

Я спрыгнул на пандус, забежал под арку и, миновав ворота, выскочил на Мэдисон-стрит. Миновав ближайший дом, я оглянулся. Тигр как раз выскочил из арки ворот, заметил меня, присел и огромными прыжками бросился вдогонку.

Вверху снова появился мертвенный, ослепительно-яркий летящий свет. К станции «Бродвей» монорельсовой дороги приближался новый состав. Лестница, ведущая на платформу, была от меня ярдах в двадцати.

Я бросился к лестнице, одолел первый пролет, не чуя под собой ног. Второй пролет дался мне значительно тяжелее. Ноги как будто налились свинцом, пришлось хвататься за перила, чтобы руками втянуть наверх непослушное тело.

А вверху уже остановился пассажирский вагон. Двери, зашипев, открылись.

Эй, подождите меня!

Глаза, горящие адским пламенем, уже у подножия лестницы. Тигр с трудом втиснулся в лестничный проем и начал подниматься к платформе. Его чудовищные когти с омерзительным скрежетом царапали бетон ступеней, словно кто-то водил ножом по блюдцу.

Я выбежал на платформу. Зашипели тормоза, освобождая колесные пары от стальных колодок. Мертвецы, набившиеся в вагоны монорельсовой дороги, бесстрастно смотрели на меня. Наблюдали, как я отчаянно бросился к дверям поезда, которые в этот самый момент начали закрываться.

 

Глава 44

Мне удалось почти все.

Автоматические двери наполовину закрылись, когда я все-таки всунул между сходящимися половинками руку и ногу. Они сдавили мне плечо, спину, но в следующую секунду начали открываться. Я втиснулся в переполненный вагон.

Однако этой заминки хватило и тигру для того, чтобы выскочить из лестничного колодца.

Двери вагонов опять закрылись. Поезд начал трогаться, когда жуткая тварь заскользила когтями по бетону платформы. Могучая туша врезалась в корпус вагона. Возможно, тигр собирался запрыгнуть на крышу поезда, но тут же принял другое решение. Он стоял и смотрел, как поезд удаляется на юг, и в ярости хлестал себя хвостом по бокам.

Меня за дверным окном зверь заметил практически сразу. Его тело напряглось, задние лапы поджались. Огромная пасть разверзлась, и горячий алый язык лизнул белоснежные нижние клыки. Зверь направился к спуску с эстакады.

Он не считал себя побежденным. Он собирался преследовать поезд.

Вагоны слегка покачивались, набирая максимальную скорость.

Я мысленно подгонял состав:

«Ну, быстрей же, быстрее! Ты, кусок ржавого дерьма, ДАВАЙ ЖЕ!»

Впрочем, от моих заклинаний разгромленные автостоянки и разрушенные здания не сильно торопились убегать вдаль. К тому же внизу я, как ни старался, не мог разглядеть хищника с огненным взором.

Впервые с того момента, как я сел в вагон, мне пришло в голову оторваться от окна и посмотреть по сторонам. Я оглянулся и тут же встретился взглядом с глазами попутчиков. Со всеми глазами. Потому что все пассажиры, сколько их ни было в вагоне, смотрели только на меня.

Стоявший в конце вагона здоровенный парень в бандане, и притом безухий, начал протискиваться ко мне через толпу. Те, кто стояли поближе – молодая женщина в сломанных очках и подросток, одна половина тела которого была обожжена до черноты, – тоже напирали как следует. И их только в этом вагоне было не меньше сотни пассажиров. Все эти странники оказались в замкнутом пространстве своих повторяющихся сожалений. Они ездили по кругу через финансовый центр Детройта и не имели ничего, кроме этого маршрута, который и стал для них обителью в жизни ПОСЛЕ смерти. До тех пор, пока в вагон не заскочил я.

Я поспешно повернулся к ним спиной. Однако это не остановило никого. Они напирали с явным желанием раздавить меня своей массой, а я, вместо того чтобы выставить локти и попытаться сохранить для себя хоть какое-то пространство, позволил им наваливаться и сам изо всех сил прижался к ближайшим соседям.

Потому что поезд уже замедлял ход, подъезжая к станции «Гриктаун». Вот-вот должны были открыться двери. Будь я по-прежнему прижат к ним, меня просто выдавили бы наружу и назад уж точно не пустили бы.

Похоже, пассажиры сами не ожидали, что я добровольно отдамся в их распоряжение. Во всяком случае, они не стали хватать меня руками, а некоторые даже отшатнулись, будто я был разносчиком какой-то инфекции.

Двери открылись. Никто не вошел, никто не покинул вагонов. Двери закрылись.

И вот тогда-то безухий здоровяк наконец добрался до меня.

Начал он с того, что попытался выдавить мне глаза. Одной рукой он схватил меня за волосы, а другой накрыл мое лицо, орудуя при этом большим пальцем как долотом.

Мой крик отчаяния напугал их. Даже парень с банданой встряхнул головой от неожиданности. Не похоже, чтобы, имея только две дырки вместо ушей, он мог что-то услышать, однако мой голос явно до него долетел. Правда, нельзя сказать, чтобы это вызвало у него чувство жалости. Через секунду он снова принялся за меня. Его мозолистый палец снова застыл у меня перед лицом.

Но на этот раз я не дал ему схватить меня за волосы. Чтобы выместить досаду, он заехал мне по физиономии. И, похоже, это действительно несколько подняло ему настроение. Во всяком случае, на губах у него появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку.

Он нанес мне новый удар.

Я смог посмотреть в окно и заметил, что поезд поворачивает к станции «Центр «Ренессанс». Моя остановка.

Двери всего в четырех футах от меня. Но между ними и мной три шеренги пассажиров.

Я рассчитал все точно. Когда, пригнувшись и не обращая внимания на удары, я стал протискиваться к выходу, поезд начал замедлять ход. А уже возле самих дверей я оттолкнул ближайших попутчиков, те повалились назад на стоявших за ними мертвецов, и в результате для меня открылся путь к свободе.

Никто из них не закричал, не выругался и не произнес ни слова. Уже выскочив на платформу, я внезапно сообразил, что за все время, пока я находился в поезде, никто вообще не издал ни звука.

Кроме меня. Я кричал. Громко дышал и плевал кровью.

Собственно, это и все, что должно раздаваться в подобном месте.

Бетонный проход шириной с Вудворд-авеню ведет в главный атриум центра «Ренессанс». На стенах многометровые фотографии автомобилей «Дженерал Моторс» разных годов выпуска. «Форд Сиерра» возвышается над «Гранд Каньоном», «Корвет» несется через соляную равнину, из передних дверей «Кадиллака», стоящего на фоне какого-то гольф-клуба, вылезают роскошные загорелые пассажиры. И все картины вспороты, изрезаны, исколоты так, словно здесь бесновалось стадо обезьян, вооруженных ножами и вязальными спицами.

Я помню, каким было это место, когда оно олицетворяло собой будущее.

Во всяком случае, именно так его всегда называл отец, когда бы мы ни проезжали мимо. Так он говорил о башнях, когда показывал их редким гостям семьи, приезжавшим к нам в Детройт, либо если видел в заставках к экстренным выпускам новостей.

«Вот оно, наше будущее, вон там», – говорил он с оттенком горечи, словно вместе с гордостью приходило и понимание того, что лучше, чем сейчас, уже не будет. И его работодателю, и его городу, и этой «катящейся куда-то к черту» Америке просто некуда больше идти, и следует лишь отчетливо понимать, что у всех у них остается не так много времени.

Для меня центр «Ренессанс» тоже казался отражением будущего, пусть и в мультяшной версии, – цилиндрические зеркальные сооружения, наподобие космического корабля или бокала с шампанским, больше всего походили на кадр из мультсериала «Джетсоны». Конечно, все дело было в его внешнем виде. У меня теперешнего интерьер центра оставлял простое впечатление: слишком просторно, слишком тяжеловесно и чересчур легко поддается воздействию времени. Нечто, построенное с целью опередить свою эпоху, оказалось обречено стать монументом прошлому величию.

Через некоторое расстояние проход начал подниматься и переходить в атриум. Огромное открытое пространство, откуда сквозь выбитые окна на дальней стене открывался вид на реку, схваченную серым льдом. С того уровня, где я стоял, атриум резко уходил на сотню футов вниз к бетонному полу. Я осторожно заглянул вниз. Голова тут же закружилась, однако прежде, чем отступить назад, я все-таки увидел, что осталось от огромного макета, установленного в выставочном зале. Это был масштабный акт Детройта, выполненный из нераскрашенного металла. По кругу в его основании шла надпись: «ГОРОД СТАЛИ». Бейсбольный стадион размером с унитаз. Здания Даунтауна в рост человека.

Когда перед глазами перестали плыть радужные пятна, я стал думать, как пробраться наверх. Путь туда, кроме лестниц (если они еще где-то сохранились), оставался один: на противоположной стороне все семьдесят три этажа пронизывала белая колонна, игравшая роль элеваторной шахты для лифта.

Конечно, надежда на то, что лифт по-прежнему работает, невелика, но проверить стоит.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы оценить, каким путем туда добираться – слева или справа. Одной из особенностей атриума центральной башни были ярусы прогулочных анфилад и балконов, кольцом опоясывающих центр здания, множество смотровых площадок, с которых, как предполагалось, работники и посетители смогут любоваться видом легковых и грузовых автомобилей, размещенных в выставочном зале внизу на специальных подиумах. Меня поразило, что некоторые из них все еще находились там. «Шевроле Вольт», покрытый пылью, будто мехом, стоял прямо под плакатом, гласившим: «КТО-ТО ДОЛЖЕН БЫТЬ ПЕРВЫМ». Справа, по ту сторону провала, в выставленном микроавтобусе даже сидели пассажиры. Целая семья. Отец за рулем, жена сидит с ним рядом, всматриваясь вдаль, а через открытую заднюю дверь видно, что на заднем сиденье сидят брат с сестрой и играют в какую-то безжизненную видеоигру. Более чем реалистичные восковые фигуры удивительно точно изображали смертельную скуку представителей среднего класса, совершающих свой бесконечный переезд по дороге без начала и конца.

Когда раздалось громовое рычание, они встрепенулись значительно быстрее, чем я.

Отец вцепился в рулевое колесо и начал нажимать на газ. Жена торопила его и хотя не переходила на крик, но по ее губам я видел, как она постоянно повторяет одно и то же: «Скорее, скорее!» Они действительно старались заставить двигаться железку, в которой сидели.

Когда тигр увидел меня, снова раздался его рев.

Он задержался у подножия того склона, по которому я только что поднялся наверх, примерно в ста футах от меня. Его бока вздымались после погони за поездом монорельсовой дороги. Хвост бешено мел пыль на полу.

На этот раз он не стал терять времени. Как, впрочем, и я.

Я побежал направо. Если успею добраться до микроавтобуса, то смогу закрыть все двери и забаррикадируюсь в «Додже Караван» вместе с этими перепуганными жителями Среднего Запада, которые, наверное, погибли в таком же автомобиле и теперь тут считают его своим загробным домом.

Правда, вряд ли это помешает бесноватому чудовищу разворотить крышу микроавтобуса и освежевать нас пятерых.

Не говоря уже о том, что я не успею даже добежать туда.

Монстр бросился мне наперерез. Я слышал, как его когти скрежещут по гладкой полированной поверхности каменного пола, когда он менял направление бега. Постепенно он отрезал мне все пути к бегству.

Между мной и микроавтобусом не было ни проходов, ни дверей. Единственная возможность ускользнуть – перепрыгнуть через парапет высотой примерно по грудь и попытаться приземлиться на пол внизу.

Я попытался закричать, однако холод не позволил сорваться с моих губ ни одному звуку. Здесь право голоса имел только тигр. Здесь, где было так близко до Реки, где так близок конец всего.

Вот почему, когда я почувствовал ЭТО, то ничего не сказал.

На бегу я попал в каверну тепла. Быстро и неожиданно, как бывает, когда плывешь в озере и твою кожу внезапно омывает поток теплой воды. Это меня остановило. Не странность этого тепла, а ощущение, с которым оно меня оставило. Это был целый вихрь эмоций, мыслей, чувств, не поддающихся пониманию и все-таки понятных. Это был знак живого человека.

Знак того, что сейчас здесь появилось то, чего мгновение назад не было. Не должно было быть… Кто-то, подобно мне, отправился сюда, чтобы помочь другим.

 

Глава 45

Между мною и тигром стоял мальчик.

Он стоял спиной к чудовищу, смотрел на меня, и в его взгляде я черпал новую силу, а он, видимо, то же самое искал в моих глазах. И находил.

Эдди.

Я вспомнил это имя не потому, что увидел его. Это была память о том, что мальчик значил в моей жизни, причем воспоминания имели отношение к чему-то иному, а не к личности как таковой. Скорее, вспоминалась та любовь, которую он излучал вокруг.

Я увидел мальчика и вспомнил, что значит быть живым.

Эдди понимал, что через секунду-другую тигр настигнет его. Знал, что хищник его видит и специально отклонился на шаг в сторону, чтобы сбить его с ног. Однако он не пошевелился. Он пришел сюда именно для этого. Эдди давал чудовищу возможность разорвать его, потому что таким образом я мог выиграть еще мгновение.

Эдди!

Я не смог бы громко выкрикнуть его имя, как бы широко ни открывал рот. Сейчас имело значение, насколько сильно я желаю, чтобы это имя прозвучало.

Он взобрался на край балюстрады. Тигра занесло влево, когда он резко изменил направление, чтобы схватить новую жертву. Огромные задние лапы поджались и с силой распрямившейся пружины взметнули вверх тело оскалившегося хищника. Его клыки уже почти вонзились в беззащитное тело…

Случившееся потом могло быть случайностью, которую невозможно предвидеть, но которая имела просто невообразимые последствия.

Если бы это было случайностью…

Сначала показалось, что Эдди просто поскользнулся, но в то же мгновение я понял, что он совершенно осознанно шагнул в пропасть атриума, как только кровожадная тварь бросилась на него. Его маленького веса хватило, чтобы тигр, уже сомкнувший на нем свои челюсти, не удержался и вывалился за ограждение балюстрады вслед за своей жертвой.

Какую-то долю мгновения мальчик и чудовище балансировали на краю. Тигр неуклюже пытался обрести равновесие и удержаться от неизбежного падения. Эдди был странно спокоен. Он развел в стороны руки и ноги, будто собирался броситься в воду с высокой горки.

А потом они упали.

Я бросился к краю, чтобы заглянуть за ограждение, но на это ушло несколько секунд. Кошмар замедленной реакции и оторопь оттянули во времени неизбежность стать свидетелем самого ужасного зрелища.

И когда я уже стоял на краю обрыва, понадобились еще мгновения, чтобы оценить все открывшееся моему взору там, далеко внизу, и сложить воедино все детали происшедшего.

Кровожадная тварь, у которой в глазах полыхало адское пламя, лежала там, на макете города. Тело тигра скрючилось так, будто внизу лежало два хищника один на другом. Правда, голова виднелась одна, и в ее открытых глазах уже не было никакого огня. Мертвый тигр. Но его убило не падение с высоты, его убил сам Детройт. Башни макета «ГОРОД СТАЛИ» прошли сквозь ребра грудной клетки зверя, торчали из его холки. Содержимое огромного черепа вывалилось на крохотные городские кварталы, когда сама голова раскололась, ударившись о миниатюрное офисное здание на Вудворд-авеню.

А вот Эдди нигде не было видно.

Естественно, не могло быть и речи о том, что он куда-то ушел после падения с такой высоты. Значит, единственное место, где он может быть, – это под тушей тигра. Раздавленный. А может, и нет. Стальные опоры, поддерживающие некоторые макеты, могли его защитить.

За микроавтобусом я заметил лестницу и бросился по ней вниз, перепрыгивая через четыре ступени и всякий раз, поворачивая на очередном пролете, ударяясь о стены. На нижнем уровне атриума я упал, споткнувшись о какую-то трубу, торчавшую из дыры в фундаменте, и мне показалось, что моя нога сломана. Не то чтобы я услышал хруст кости. Я вообще ничего не слышал, кроме собственного сердца, которое непрерывно взывало:

Эдди… Эдди… Эдди…

Внутренности тигра вывалились на макет Детройта, и теперь игрушечные улицы были залиты густо-алой кровью. Тварь, охотившаяся за мной, была настолько тяжелой, что при падении своим весом сломала множество сооружений, установленных на подиуме. Однако тигр не проломил основание макета, поэтому между ним и землей оставалось свободное пространство расстоянием около трех-четырех футов. Там Эдди мог лежать, если выжил. Или если не выжил.

Но оказалось, что его и там нет.

ДЗИНННЬ!

На другой стороне атриума, в одном из стеклянных лифтов, сейчас уже потерявшем все свои стекла, открылись дверцы. Внутри никого. Лифт ожидает меня.

Практически одновременно я сделал два вывода. И оба бесспорных.

Первое. Эш послала лифт за мной. И если я в него войду, он доставит меня к ней.

Второе. Я не могу покинуть это место, не разыскав сначала Эдди.

А затем последовал еще один вывод. Я был в нем уверен меньше, чем в первых двух, однако он представлялся мне тоже вполне убедительным.

Я никогда не найду Эдди, по крайней мере ЗДЕСЬ, на этой стороне смерти. Потому что если он покинул мир живых, то его место не здесь.

Если Эдди все же умер в бостонской больнице, то он должен попасть в другую реальность, в лучший день своей жизни, когда бы он его ни прожил. Возможно, мать будет раскачивать его на качелях на детской площадке в Марселласе. Может быть, он будет играть в футбол с отцом сразу после того, как тот вернется домой с работы в своей форме, с кожаной кобурой и блестящим жетоном. Словом, он должен оказаться в каком-то времени до встречи со мной. До того момента, когда в его жизнь вошел я, а следом за мной моя сестра Эш.

А значит, Эдди по собственной воле оказался тут.

Значит, он совершил все это ради меня.

Более не раздумывая, я направился к лифту и вошел в него.

 

Глава 46

Я поднял руку, чтобы нажать кнопку сорок второго этажа, но, как оказалось, в этом не было нужды. Двери лифта закрылись сами по себе, и он тронулся вверх, не дожидаясь от меня никаких указаний. Я бросил прощальный взгляд на тушу чудовища, которая уменьшалась по мере того, как лифт поднимался все выше. Его открытые, теперь безжизненные глаза превращались в темные пуговицы – адский огонь, полыхавший в них, погас. А сам монстр ушел куда-то дальше, в еще более страшный ад, где он снова сможет выйти на охоту. Где он будет пребывать вечно, только в еще более страшном обличье.

Лифт миновал крышу внутреннего двора, где развернулись все эти события, и меня буквально отбросило к стене потоком ледяного арктического воздуха. Далеко внизу открылся вид на серую, будто ружейный ствол, покрытую льдом реку. Поверхность ледяного панциря казалась забрызганной крошечными пятнами краски – коричневой, черной, белой. И я знал теперь, что пятна – это лица мертвых. Сквозь лед смотрели проклятые, которых настигло самое страшное проклятье.

Это навсегда, Тигренок…

Похоже, он знал… Мой отец пытался сказать мне то, что любой отец однажды пробует сообщить своим детям, не напугав их при этом, и поэтому заходит к предмету разговора издалека. Это была попытка донести до меня истину о том, что все имеет свой конец. Но, несмотря ни на что, это означает, что мы должны жить в полную силу, совершить все, что можем, пока мы живы. Наверное, папа хотел сказать: «Проживи свою жизнь не так, как я. Я хочу, чтобы ты прожил ее лучше и осознанней, чем я».

Мне казалось, что я не понимал, что он имел в виду, когда это говорил, хотя его слова я запомнил и постоянно держал в памяти.

Посередине проходит граница. Невидимая линия.

Мать оставила мне часы. Отец – головоломку из слов.

ДЗИНННЬ!

Двери лифта раздвинулись.

Из длинного коридора пахнуло застоявшимся ароматом чернил для принтеров и воздуха, пропущенного через кондиционеры. У меня на лбу выступила испарина – не от физического напряжения, но от нервного напряжения. Ковры словно пропитались тревогой, которую испытывали работавшие здесь люди, она осталась в плитах потолков и покрытии стен.

Едва я вышел из лифта, створки закрылись у меня за спиной. Но я даже не пошевелился, чтобы придержать их рукой. Потому что комната, куда я уже направился, находится именно здесь. Именно сейчас предстоит встреча с тем, чего нельзя измерить, оценить с точки зрения обычной логики.

Все здесь по-прежнему выглядело вполне обычно для офисного помещения: модульные столы, рабочие места офисных работников, где менеджеры и служащие администрации хлопотали над своими телефонами и компьютерами. Правда, создавалось ощущение, что все здесь было оставлено в результате поспешной эвакуации, а потом уже никто сюда не вернулся. На столах лежали бумаги, небрежно отодвинутые клавиатуры компьютеров, у дверей по-прежнему висели таблички с именами сотрудников, на тонких стенках офисных рабочих мест приколоты календари. И все абсолютно чистое, без пометок. Все выглядит так: те, кто когда-то приходил сюда каждый день, приготовились работать, однако потом следы их присутствия просто стерли начисто. Будто все они были призраками даже тогда, когда еще были живы.

Кабинет отца был вторым от конца коридора. Я это помнил, потому что первым был кабинет его босса. Правда, имени этого человека я никогда не знал, потому что отец его всегда называл исключительно «Хенли, этот сукин сын», хотя более двадцати лет они вместе выпивали, играли в гольф и работали.

В оба кабинета – отцовский и того самого Хенли – двери оказались закрыты. Причем только они.

Первой я толкнул дверь Хенли.

Там остались все его вещи. Овальный стол, фото с видом моста «Амбассадор», в этой реальности разрушенного, но ни одной личной фотографии, ничего, что указывало бы на личность хозяина кабинета. Когда-то на деревянных кронштейнах, прикрученных к стене, здесь хранилась бейсбольная бита с эмблемой «Детройтских тигров» и автографами всех игроков команды, завоевавшей титул чемпионов Восточного дивизиона в 1987 году. Теперь и она исчезла.

Внезапно я услышал голос Эш.

– Ну же, Дэнни! Ты заставляешь бедного папочку ждать!

Теперь он больше не звучал в моем сознании. Я отчетливо слышал, как она обращается ко мне через стену, находясь футах в шести от того места, где я стоял.

– Он у нас такой терпеливый, правда, папочка?

Следуя за голосом, я снова оказался в холле. Это не было моим решением, Эш с обычной для нее легкостью снова взяла ситуацию под контроль. Сказала мне взяться за дверную ручку, которая на самом деле была куском льда, и повернуть ее. Открыть стальную тяжелую дверь ударом плеча.

Адский холод.

Один шаг на ковер, лежащий на полу кабинета, и воздух вокруг сгустился и кристаллизовался так, что стало невозможно в нем двигаться. Все мышцы свело судорогой, ни одна, самая простая мысль больше не могла родиться в замороженном мозгу. Рассудок и тело отказались повиноваться.

В следующее мгновение я увидел отца.

Он сидел в кресле спиной к столу и смотрел в окно. Спинка кожаного кресла полностью закрывала отца, видны были только его голова с жидкими волосами и лиловые от мороза пальцы на подлокотниках.

Одна нога на дальнем берегу реки, другая – у тебя на горле.

– Папа?!

Вместо ответа он слегка пошевелился в своем кресле. Вернее, непроизвольно вздрогнул. В его движении что-то позволяло предположить, что это внешнее проявление непроизвольной борьбы за возможность быть услышанным, знак того, что какая-то часть его все еще чувствует и слышит происходящее вокруг.

– Продолжай, Дэнни. Уверена, папа хочет посмотреть тебе в глаза.

Эш прислонилась спиной к полке, на которой стояли папки со страховыми полисами. То, чем отец занимался при жизни, – служебные записки, в которых оценивались возможности различных двигателей, подголовников или ремней безопасности вызвать паралич, тяжкие увечья или даже смерть тех, кто пользовался автострадами. На сестре больше не осталось следов от ожогов. Теперь Эш была прекрасна, прекрасна до отвращения, ее голубые глаза сияли, а сама она излучала уверенность в себе и готовность радоваться жизни.

– Нет, серьезно. Продолжай…

И я продолжал. Боком обошел вокруг стола, повернувшись к ней спиной; затылком почувствовал ее зараженное дыхание, когда она подалась вперед и возбужденно выдохнула мне в шею. Я остановился возле отца.

– Дэнни, скажи «здравствуй».

– Привет, пап!

Он снова дернулся.

На его лице застыла гримаса отчаяния, глаза едва не вылезли из орбит, подбородок дрогнул. Отец знал, что я – рядом, и это доставляло ему еще больше страданий в дополнение к тому ужасу, который он уже здесь испытал. Еще больше мучений от того, что моя сестра уже сделала с ним.

– Ну, видишь? Посмотри, каким счастливым ты его сделал! – взвизгнула Эш, обогнув стол и прижимаясь ко мне. – Я не видела его таким возбужденным… да, пожалуй, целую вечность. Он просто сияет!

Она пальцем коснулась моей щеки и заставила меня посмотреть ей в лицо. Теперь стало заметно, что в уголках губ кожа у нее имеет багрово-синеватый оттенок, как у куска мяса, подвешенного в морозильной камере.

– Ты скучал по мне? – спросила она.

Развела руки в стороны. Подошла вплотную. Оплела меня ими.

Это было объятие, удушающее и темное, как почва, засыпающая тело, о котором все думают, что оно умерло, а оно еще живет. Объятие, от которого мой отец никогда не сможет освободиться. А теперь не смогу и я.

– Ты утопила ее…

Это было сказано даже не шепотом. Просто выдох. Но мои губы находились настолько близко к ее ушам, что Эш услышала. Ее тело напряглось и окаменело.

– Почему? – спросил я. – Она была нашей матерью.

– Ты знаешь, почему, – сказала Эш. – Она хотела спасти нам жизнь, а вместо этого показала нам Реку. И я прошла через нее, Дэнни. Я спасла тебя, но меня взяли вниз. У меня забрали душу.

Я уже находился на грани потери сознания, но сестра отпустила меня и добавила:

– А я забрала душу у нее.

Я попробовал отступить к двери, но не смог сделать и шага. Плотная стена, наполненная огромной невидимой энергией, останавливала меня всякий раз, едва я делал попытку пройти мимо Эш. Эта сила заставила меня замереть на месте, чтобы я мог целиком впитать то, чем стала моя сестра, по достоинству оценить, насколько полно ей удалось реализовать свою сущность, и восхититься совершенством, которого она достигла здесь, где был ее дом с самого момента нашего рождения.

– Эдди… – мне все-таки удалось произнести это имя.

– Извини, кто?

– Мальчик. Ты его привела сюда?

– А ты его видел? Если видел, то это он сам постарался. Я только забрала мальчишку от его нервной мамаши. Это была такая наживка, чтобы ты пошел искать меня. Мне наплевать, что с ним случилось потом.

– Он был тут.

– Плохой мальчик…

– Значит, он умер? Если я его видел…

Эш надула губки, изображая сочувствие. Потом мотнула головой, и золотистые волосы закрыли ей половину лица. Меня всегда поражало, что они у нее сияли даже без света.

– Я смотрю, ты беспокоишься, Дэнни, но довольно скоро это пройдет, – сказала она. – Ты забудешь. И ту дуру-коротышку, на которой женился, и ее выкормыша, мальчишку, которого собирался по собственной глупости назвать сыном. И тот нелепый отрезок времени, когда ты вообразил, что можешь быть свободным, – все это пройдет и забудется. Я тебе обещаю.

Она скользнула в сторону и встала около отца. Погладила его по голове наманикюренными пальцами.

– Ты станешь как папа, – ласково сказала она. – Последний из Орчардов воссоединится с семьей. И единственный, кто хотел меня увидеть.

Простое пребывание рядом с Эш лишало меня последнего дыхания жизни. Все, что я принес с собой в этот мир и что позволяло мне тут идти от одного места до другого, то неуловимое, что приводило в ярость мертвецов, когда они видели, или чувствовали, или слышали это, едва я проходил мимо них, – все это покидало меня. Скоро Эш похитит последние искры моей жизненной энергии и превратит меня в такого же человека, как тот, что сидит сейчас в кресле, заключенный в оболочку и погруженный в себя, испытывающий мучения, которым его подвергает изощренный ум моей сестры, но не имеющий даже возможности закричать.

Она всегда была особенной!

– А зачем ты убила Мэг Клеменс? – Я задал этот вопрос не столько для того, чтобы услышать ответ, сколько для того, чтобы выяснить, могу ли еще говорить. – Знаешь, она помогла мне, когда подружки, которые убили тебя, пытались прикончить и меня. Она помогла мне выбраться из того дома.

Эш сняла ладонь с отцовской головы, сжала ее в кулак, потом снова расслабилась. Но когда заговорила, ей не удалось скрыть раздражения, как она ни старалась.

– Добрая Мэг! Пусть ее душа гниет там, на небесах!

– Она не заслуживала смерти.

– Все умирают.

– Но не так.

– А ведь могли бы. – На ее лице появилась улыбка, отрепетированное изображение «очаровательного лица». Впрочем, оно быстро растаяло. Под глазами возникли круги цвета подгнившей банановой кожуры. – Просто никогда не знаешь, как умрешь, правда?

У меня перед глазами взорвалась тьма. Затем фейерверк радужных искр, который предшествует у меня падению в обморок. Я отшатнулся и, споткнувшись, нашел стену. Прислонил к ней голову и почувствовал, что тьма потихоньку рассеивается, хотя отдельные ее сегменты еще продолжали покачиваться передо мной, расплываясь и кружась, будто ячейки сот.

– Ну вот – тебе полегчало, – усмехнулась Эш.

Не проклятая.

– Почему папа здесь? – Я продолжал задавать вопросы, цепляясь за звуки своего голоса, как утопающий хватается за брошенную ему веревку. – Почему он в этом месте?

Демон.

– А ты еще не догадался? Не мог даже предположить?

Яркая вспышка перед глазами, стойкий вкус хлорки во рту и затрудненное глотание. Предвестники приступа головной боли. В жизни никогда ее не испытывал, но разговаривать с Эш, находиться с нею ЗДЕСЬ означало с каждой секундой приобретать все новые и новые болезни.

– Нет, – все же удалось мне выдавить.

– Он стал соучастником убийства. – Эш говорила снисходительно и с оттенком презрения. – Он знал самые ужасные вещи и позволял себе думать о них именно в этом кабинете. Смотрел в окно и сам себе рассказывал шепотом все тайны.

Это навсегда.

– Я не…

– Он следил за мной. За два дня до моего дня рождения… Нашего дня рождения. Когда Мэг пропала, он опасался, что я могу быть как-то в этом замешана, может, узнал что-то. Ну, вот, он тайком приехал к школе и увидел, как я после уроков села в машину мистера Малво, а потом ехал за нами всю дорогу до дома на Альфред-стрит. Когда мы вдвоем зашли в дом, папочка сидел за рулем и продолжал наблюдать. А через пару минут бедняга Дин выскочил на улицу, запрыгнул в свой автомобиль и умчался.

– Почему? Что произошло?

– Я показала ему Мэг. Показала мистеру Малво, что я для него единственная девушка. И он посмотрел вниз, в тот подвал, и увидел ее труп, и быстренько сообразил пару вещей. Первое: теперь главная я, а не он. И второе: он не сможет никому рассказать, потому что именно его, учителя, отправят за решетку, а не меня – не девочку, подружку Мэг.

– И ты осталась там одна.

– Ну да. Пока папа не пришел. Трусливый, ничтожный папуля. Подошел ко мне сзади на цыпочках и заглянул в подвал, совсем как Дин. Знаешь, было похоже, что он что-то подобное и ожидал увидеть, почти догадывался, что чем-то таким все и закончится. Он даже вроде как кивнул, помнишь, как он это делал? Вроде говорил «ладно, так тому и быть»? А потом развернулся и забавно так побежал к выходу, будто боялся блевануть на пол.

Было похоже, что Эш читает мои мысли, впрочем, в этом не было ничего нового. Отец, как и я, изо всех сил старался не показывать свою слабость.

– Так папа знал?

– Разве ты забыл, как он себя вел в то время? Какой он был странный и загадочный? Я пыталась с ним поговорить об этом, но он два дня только и отвечал: «Дай мне подумать, Эшли». А потом в ночь накануне моего дня рождения… Ой, нашего дня рождения – я снова ошиблась… Так вот, он открыл дверь в мою комнату и прошептал: «Давай завтра встретимся в том доме». Я услышала это и подумала, что он никогда бы мне этого не сказал. Я его дочь, и он имеет определенные обязанности передо мной, но и только. Такой он был человек, правильно? Забавно, но и приятно тоже, что, когда я убила Мэг, папа и я стали ближе друг другу, чем когда-либо.

Я попытался сплюнуть, но ничего не получилось. Губы пересохли, а моему желудку не от чего было избавляться. Во мне не осталось ничего, кроме вскипающей тошноты, которая порождала ноющую боль в груди.

– Получается, в день пожара ты не встречалась с Малво, – продолжал я. – Ты виделась с отцом.

– Такое замечательное шестнадцатилетие! Прекрасный день рождения! Я заслужила особенный праздник. Помнишь, ты подумал, что папа поехал на работу? Ну вот, а я попросила девчонок – Мишель, Лайзу и Вайнону, помнишь этих сучек? – поехать со мной. Пообещала им кое-что показать. Прикольчик такой… Сюрприз, одним словом. И они бы удивились, согласен? Если бы увидели Мэг. И когда увидели бы, как мой папочка прибирает дерьмо, которое оставила дочурка. И, что интересно, они бы тоже никогда никому ничего не сказали бы.

– Почему?

– Потому что я им так сказала.

Теперь у меня под ногами закачался пол. Не так, как в море качается палуба корабля. Пол наклонился как-то в одну сторону, и ноги изогнулись в коленях, словно я пытался пройти по батуту. Если забыть о том, что я никуда не шел, а стоял на месте.

– Ах, как все было бы забавно. – Эш продолжала рассказывать, явно наслаждаясь воспоминаниями. – Но потом девчонки струсили, и мне пришлось ехать дальше одной. Когда я добралась до дома на Альфред-стрит, папа уже был там. И весь дом провонял газом, потому что он отвернул в нем все краны. И он сказал мне то, что я уже и так знала: что он не собирается ни о чем сообщать в полицию, что он собирается помочь мне спрятать концы в воду. Ведь он мой отец! Ах, Дэнни, это было так здорово! Знаешь, ради такого стоило все это затевать. Однако потом он сказал то, чего я от него никак не ожидала. «Но этим все закончится, – сказал он, – после того, что случилось, ты для меня больше никто. Это последнее, что я сделаю, как отец. Отныне ты мне не дочь».

Эш засмеялась, и ее смех напоминал визг покрышек на сухом асфальте. Мгновения перед столкновением, когда уже невозможно ничего предпринять.

– Но ты бы никогда не дала ему уйти, – сказал я.

– Дэнни, ты умница!

– Что же ты с ним сделала?

– Я его поцеловала.

Эш отвернулась от меня и посмотрела в окно. Внимательно вгляделась в серый размытый горизонт, как будто надеялась там прочитать слова для ответа.

– Это был настоящий поцелуй. Взрослый… Поцелуй-призыв «трахни меня», поцелуй, означающий «все будет очень хорошо»… – Она продолжала не торопясь. – Одной рукой я начала расстегивать его ремень, а другую положила ему на спину. Я просто хотела его задержать там. Так что я дала ему знать, что он может делать со мной все, что захочет. Я все еще была его! Я хотела ему принадлежать. Мне даже говорить об этом не стоило, просто вот такой девушкой я была! Такой девушкой, которую хочет любой парень, потому что ты можешь с ним вытворять такое, чего никто ему больше не позволит.

Она опять повернулась ко мне. И густые облака в моем сознании и перед глазами сгустились еще больше. Я изо всех сил сопротивлялся затмению, стараясь сохранить в себе остатки света.

– А что он сделал?

– А он оттолкнул меня. – Эш подошла на шаг ко мне. – Он правильно понял, что я ему предлагала, и это внушило ему отвращение. Представляешь, я вызвала у него отвращение! Он схватил меня за плечи. Отшвырнул. Сильно. Я отступила, немножко потеряла равновесие. А потом упала. Провалилась в ту дыру, неудачно приземлилась, сломала лодыжку. Я закричала, позвала его, попросила, чтобы он меня вытащил оттуда. А он просто смотрел на меня сверху. Без злости. Это была ненависть, Дэнни. Ненависть – это ведь не чувство, это отсутствие всяких чувств. И именно это он ко мне испытывал – ему было на меня абсолютно наплевать.

Она подняла руки, собираясь снова обнять меня, чтобы завершить начатое. Начала медленно приближаться, заполняя собой все пространство комнаты, пока не осталось ничего, кроме нее.

– Он просто ушел, – сказала она. – Я предполагала, что он собирается найти где-нибудь лестницу или что-то такое. Я даже подумать не могла, что он оставит меня там умирать рядом с трупом, что он вообще позволит мне умереть. Впрочем, наверняка я и сейчас не знаю. Потому что потом там появились эти три грязные дырки и устроили пожар.

Отец снова дернулся в кресле. Его губы дрожали, однако с них не сорвалось ни звука. Он вцепился в подлокотники, словно пытаясь встать.

– И ты кричала, чтобы позвали меня, – напомнил я. – Не папу, не полицию. Меня.

– Потому что у меня был только ты, брат, – прошептала Эш. – Такой бесполезный, такой ненужный…

Я посмотрел ей в глаза, и моя сестра отшатнулась на дюйм. А потом положила пальцы мне на веки, закрывая их.

Тьма имеет вес. Это похоже на падение в воду в меховой куртке, джинсах и ботинках. Бесполезное барахтанье на поверхности только погружает тебя все глубже и глубже.

Однако внутри меня еще что-то оставалось.

Смутные образы из прошлого. Что-то обретенное, вселявшее надежду, а потом утраченное. Правда, я не могу ни увидеть это, ни даже вспомнить, как оно называется.

Пойдем, Дэнни…

Эш потянула меня вниз, туда, где вода отвердевала до крепости гранита. Туда, где она уже определила мне место.

Пойдем…

И я пошел.

Но не к ней, а в нее, в ее сущность…

То, что еще сохранялось в моем сознании, – то теплое, неназываемое и живое, – оно сказало мне открыть глаза. И когда я увидел свою сестру, то бросился на нее.

Словно пьяный, обхватил ее за талию. Пользуясь своим ростом, благодаря своим длинным ногам оторвал ее от пола, лишая равновесия. Отступил на шаг.

Что ты делаешь?

Я метался в обволакивавшем меня воздухе. Барахтался и погружался в темноту. Зажмуривался по той же самой причине, по которой закрывают глаза, плавая под водой. Всегда кажется, что там может оказаться что-то неожиданное, страшное и опасное. Только на этот раз я точно знал, что, если осмелюсь заглянуть в эту беспросветную тьму, то увижу только огромное Ничто и оно будет ужаснее любого существа, какое только можно вообразить.

Но я сражался с этим невообразимым. Разрывал ногтями тьму. Сопротивлялся.

Дэнни!

Боролся, потому что оставалось со мной еще что-то, и это не было моей сестрой. Оно не имело с ней ничего общего.

Взгляни на меня, брат.

Я зажмурился так, что у меня заболели глаза. И сквозь обволакивавшую сознание темноту вдруг вспыхнули две точки, словно вязальные спицы. Пара зондов, нащупывающих мозг. Забудь их… откажись от нее… Я пытался связать воедино то, неназываемое, что помнил всего мгновение назад.

Я думал об этом как о чем-то нематериальном. Но на самом деле все это имело свое название и свои особенности. Голоса, лица. То, как они говорят, смеются, их прикосновения.

Люди!

В прошлом были люди, и они по-прежнему есть, в настоящем. В особенности два человека. Призывают меня так же, как я взываю к ним. Некоторые называют это молитвой. И как в любой молитве, все сводится либо к просьбе, чтобы кто-то сразился за тебя, либо просьбе к самому себе продолжать сражаться.

Прекрати, Дэнни! Сейчас же остановись!

От голоса Эш в голове рождается жуткая боль. Вязальные спицы… Болезнь костного мозга, злокачественная, неизлечимая…

Нет, не это сейчас главное.

Сейчас важно не останавливаться. Важно как можно сильнее раствориться в сестре, глубже погрузиться в нее, дальше проникнуть в ее внутреннее пространство, взломать и разрушить ее границы.

Взгляни на МЕНЯ!

Шелест бьющегося стекла похож на шорох дождя. Ливень, что бьет по любой поверхности, настоящая симфония ударов.

Мы вывалились из окна кабинета. Кружась и сталкиваясь. Шум дождя сменился ревом свистящего в ушах воздуха.

ПОСМОТРИ!

И я посмотрел.

Моя сестра, мой близнец, падала быстрее, чем я, словно была тяжелее. Будто земля больше желала заполучить ее, чем меня.

Дэнни!

Тот же самый голос, та же самая мольба, как и тогда, когда я увидел ее в горящем здании.

НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ ЗДЕСЬ!

И теперь, как и тогда, я попытался до нее дотянуться. Как и тогда, она оказалась слишком далеко внизу.

Я протягивал руки вниз к сестре, и она изо всех сил тянулась ко мне. Но хватали мы только пустоту.

Дэнни!

Они были похожи на звезды.

Эш, кружась, удалялась от меня, а за ней, далеко внизу, лед был похож на ночное небо, словно картечью пробитое пятнами света. Река, похожая на Млечный Путь, далекую звездную систему, материализовавшуюся из невообразимой дали.

Однако это не звезды. Это всего лишь лица мертвых. Становящиеся все заметнее по мере того, как мы падаем и приближаемся к ним. Они нас тоже видят. И скребут в нетерпении лед ногтями, потому что каждый из них отчаянно желает первым затащить нас к себе.

Они там не люди. Но и не призраки и не души. Это огромное собрание всех ужасов и страхов, которые они сотворили другим и самим себе, страхов безымянных и превращенных в абсолют. Бездонная река ужаса.

Лед стремительно колышется. Еще один вздох, и мы ударимся об него. И пробьем.

Я нашел взглядом лицо Эш и увидел, какую картину узрела она в то мгновение, когда родилась. Она напугала ее. Но даже теперь сестра сопротивлялась и изо всех сил старалась казаться дерзкой и даже невозмутимой.

Не оставляй!

Она это сделала ради меня.

Моя сестра предлагала утешение и поддержку. Когда мы были детьми, она успокаивала меня и гнала прочь кошмары от моей постели, даже если они ею же и были вызваны. Утешая меня, она обещала, что всегда будет рядом и, пока это так, бояться ничего не надо. А еще моя сестра говорила, что и в жизни и в смерти, и даже в тех местах, которых я еще не видел, но которые, она точно знает, ожидают нас, она никогда не оставит меня. И мы всегда будем вместе.

 

Глава 47

Мои глаза открыты, и я уверен в двух вещах.

Я жив.

И в моей груди бьется чье-то сердце. Не мое…

Одна из медсестер с сильными опытными руками, покрытыми темными волосками и родимыми пятнами, на которые стоило взглянуть, протирала мне губкой промежность и меняла простыни. Как только я смог заставить собственный рот издавать нормальные членораздельные звуки, я снова и снова задавал ей один и тот же вопрос:

– Чье у меня сердце?

– Солнце мое, говори громче. Мои уши уже не те, что прежде.

– Чье сердце я получил?

– О-о! Нам нельзя об этом…

– Я никому не скажу.

Женщина аккуратно расправила края простыни у меня на груди, заботливо подоткнула их. За это время она решила все-таки нарушить правила.

– Это была автомобильная авария, – сказала она. – Травма головного мозга, несовместимая с жизнью. Мы ничего не могли сделать. Зато на остальном ее теле не было практически ни царапины. То, что мы называем идеальный донор.

– Ее?

Улыбка угасла на ее полных, покрытых пушком губах.

– Это была девушка… Шестнадцати лет…

Уилла ударилась в религию. Она прочитала в больничной часовне все молитвы, какие знала, заклиная Господа, чтобы ее сын и муж вернулись к ней. И пообещала всегда молиться, если ее услышат.

– Никогда не была особенно набожной девушкой, – сказала она мне, – но, пожалуй, теперь придется, правда? В конце концов, договор есть договор.

Я сказал, что мы можем ходить в церковь каждое воскресенье, да хоть каждый день недели, если ей так хочется. Вообще мы сделаем все, что она пожелает.

– Хочу поехать домой и хоть немного пожить нормально, – сказала она.

– И только-то?

– Дэнни, а ты считаешь, что этого мало?

Это – много.

На второй или третий день после того, как я возвратился и пришел в сознание, она привезла Эдди повидаться со мной. Я попросил ее дать нам пару минут побыть наедине. Уилла сделала удивленные глаза, но выскользнула из палаты, не задавая лишних вопросов.

Я сказал мальчику:

– Мы можем поговорить о случившемся и обсудить все, что захочешь. Или больше никогда об этом не разговаривать. Но я думаю, ты должен знать, что ты был со мной. На Той стороне. И ты меня спас. Помнишь что-нибудь об этом?

Эдди оглянулся, чтобы удостовериться, что мы в комнате одни.

– Я спрашивал об этом… Но доктора сказали, что в состоянии комы не может быть никаких видений.

– Это не было видением.

– Знаю. Я просто говорю, что нам никто не поверит.

– А это вообще ничего не значит. До других нам нет дела.

Он запомнил не все, но вполне достаточно.

Он помнил, как искал меня в пустынном городе, зная, что я один и нуждаюсь в помощи. И следовал за моим голосом. И когда Эдди меня нашел, там было еще что-то. Нечто такое, о чем он знал, что если на это посмотреть, то лишишься возможности двигаться и мыслить. Поэтому Эдди стал смотреть на меня. И я смог уйти.

– Прости меня, Эдди, за то, что я позволил ей сделать все это с тобой. Я не должен был вмешивать тебя во все это. Мне надо было все решать самому.

– Ты не сделал ничего плохого. Это все она. А потом, никто не должен оставаться в одиночестве. Кроме того, ты ведь хотел ей помочь, да?

– Да, пытался…

– Плохо закончилось? Я имею в виду, для нее? Это было больно?

– Да, для нее все кончилось скверно. И ужасно мучительно.

– Хорошо. – Больше Эдди ничего не хотел об этом слышать. – Тогда мы с нею в расчете.

Операцию по пересадке сердца проводил тот самый кардиохирург, который понравился мне еще в первый раз. Понятно, в тот момент я об этом не знал. Однако теперь мысль о том, что именно он поменял мой забарахливший маятник и поместил сердце другого человека туда, где оно сейчас бьется, придавала мне уверенности. Все-таки приятно думать, что наши сердца держали в своих руках друзья.

– Так-так, мистер Орчард, – хмыкнул он, когда сознание вернулось ко мне в первый раз. – Похоже, вы собираете материал для новой книги. Скоро ожидать?

– Не думаю. На этот раз все тайны останутся при мне.

– Ах, вот как? Не хотите, чтобы жена узнала обо всех гуриях, которые вас там ублажали?

– Ну, вроде того…

Он проверил мой пульс, измерил давление, прочитал что-то в истории болезни. И покачал головой.

– Вы в такой форме, что трудно поверить. Хотя и выглядите слегка с похмелья.

– У вас у самого такой вид, будто вчера вы крепко поддали.

– Так оно и есть.

Я поблагодарил его. На это ушло некоторое время. Я попытался сказать хирургу, что сделанное им изменило не только мою жизнь, но и жизни других людей и я теперь постараюсь помогать им всеми возможными способами. Что, может быть, для него это и не важно, но я обещаю не тратить впустую подаренное мне дополнительное время. Я спросил доктора, как его зовут, и заверил, что, если у нас с Уиллой когда-нибудь появится общий ребенок, или мы подарим Эдди щенка, или я все-таки приобрету когда-нибудь яхту, мы непременно назовем их в его честь – Стивен. Мой спаситель выслушал все это с ироничной улыбкой – как наверняка выслушивал подобные благодарности от других больных. Для него подобный чудесный исход чередовался с разочарованиями, так что он ко всему относился философски.

– Я в этой истории всего лишь ремесленник, – сказал он. – Это вы, Дэнни, нашли дорогу назад, не я.

– Ну, что тут скажешь. Мне просто здесь нравится.

– И неудивительно. Большую часть времени тут чертовски хорошо. – Хирург подошел ко мне поближе, и лицо его сделалось серьезным. – Позвольте задать вам один вопрос. Раз уж вы так привязаны к нашему грешному миру, чего ради вы устроили этот спринтерский забег по улицам города? За вами кто-то с ножом гнался? Или опаздывали на самолет?

Мне не хотелось лгать этому человеку. И что-то подсказывало мне, что, если сказать ему правду, он удовольствуется моим рассказом. По крайней мере, убедится, что я верю в эту историю, даже если он сам в нее не верит. Но насколько далеко можно зайти в рассказе о ситуации, подобной той, в которой я оказался?

Расскажешь мало – и во всем этом не будет смысла. Начнешь рассказывать в подробностях – и, чего доброго, посчитают, что мне самое место в психиатрической лечебнице.

– Мне надо было там… кое о чем позаботиться, – осторожно ответил я.

– Надо понимать, «там», о котором речь, – это Там, а не на Бойлстон-стрит.

– Если бы это была Бойлстон-стрит, я заказал бы такси.

Похоже, хирурга такой ответ практически устроил. В любом случае, больше он не стал задавать никаких вопросов. Просто кивнул головой в свойственной ему манере, словно он соглашается с собеседником. И отошел от моей кровати, давая понять, что серьезный разговор окончен.

Затем я спросил, когда, по его мнению, мне можно будет отправиться домой. Доктор сделал скорбное лицо, хотя его глаза явно смеялись.

– Осталось последнее обследование. Правда, боюсь, довольно неприятное.

– Ладно, а что это?

– Придется проверить вашу задницу.

– Зачем?!

– Посмотреть, нет ли на ней следа копыта, которым вас вышибли сюда с того света.

Впоследствии, получив предварительное согласие родственников, администратор больницы сообщил мне имя девушки, погибшей в той аварии и чье сердце теперь билось у меня в груди.

Ее звали Надин.

Все оставшееся время в больнице я писал письмо ее матери, отцу, ее родным и «всем, кто ее любил».

Наверное, это стало самым ненормальным выражением благодарности в истории. Однако я добавил постскриптум, который, как мне хотелось верить, мог их хоть как-то утешить. Я был уверен, что место, где теперь пребывает Надин, прекрасно. Она вновь и вновь переживает самый счастливый день своей жизни.

Закончив письмо, я сложил листки и упаковал их вместе с экземпляром своей книги в коробку «Федерал Экспресс». А прежде чем запечатать посылку и передать Уилле, чтобы она отправила ее по сообщенному мне адресу, я положил туда же и часы «Омега».

Я солгал кардиохирургу, когда сказал, что не собираюсь писать новую книгу.

Всего через пару месяцев, проведенных дома, я погрузился в новый проект. Это повесть о том, что такое ПОСЛЕ, рассказанная человеком, побывавшим в месте, которое, как мы опасаемся, может существовать и где мы можем оказаться, если оно существует. Это повесть о том месте, о котором рассказывала Вайлет Григ и которое, по словам Лайла Кирка, сделало ее обитателем Преисподней. Соответственно, меня тоже теперь можно считать обитателем Преисподней.

Моя книга будет о том, что случилось с моими матерью и отцом, о сгоревшем доме и об Эш. Это книга о судьбах, с которыми мы рождаемся и которые сами для себя определяем. Я хочу рассказать подлинную историю об одиночестве и отсутствии покоя, о мучительных поисках и возможности найти неожиданный способ стать счастливым, хотя и кажется порой, что счастье находится на другом берегу реки, через которую нет переправы.

Я назову свою книгу «Проклятые».

Правда, закончить ее будет непросто.

Есть вопросы, на которые у меня нет ответа. И они, как всегда, связаны с будущим. Например, Уилла и Эдди. Сложится ли их жизнь так, как мне хочется. Сколько времени сердце Надин сможет выполнять свои обязанности в своем новом «доме». А еще: вернется или нет Эш.

Впрочем, теперь вы знаете то, что знаю я. И вы находитесь к настоящему настолько близко, насколько это возможно. Следите за тем, что уже определилось.

Эшли ушла под лед. А я – нет.

Теперь она где-то далеко внизу, намного ниже Детройта, там, где она заключена в воде, твердой как камень. Это место настолько далеко от мира света, что ей будет невозможно добраться туда, чтобы меня разыскать. Хотя она непременно попытается.

Теперь Эш стала чем-то иным, превратилась в то, чего я никогда бы не хотел увидеть. И все-таки она навсегда останется моей сестрой.

А значит, она всегда будет меня искать.