Liam Pieper

The Toymaker

The moral rights of the author has been asserted

Впервые опубликовано Penguin Random House Australia Pty Ltd, Сидней, Австралия Публикуется с разрешения Random House Australia Pty Ltd

© Liam Pieper, 2016

© Shutterstock.com / adike, обложка, 2017

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2017

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2017

* * *

 

 

Глава первая

– Позвольте рассказать вам историю моего деда, – четко выговаривая каждое слово, произнес Адам, выделив конец фразы.

Ему нравилось делать это так, словно он был невидимым вездесущим, всезнающим голосом за кадром в начале трейлера к кинофильму.

– Мой дед приехал в эту страну, не имея ничего за душой, но благодаря тяжелому труду и самопожертвованию обрел все, о чем только можно мечтать. Дедушка гордился своей работой, каждой маленькой игрушкой, созданной его руками. Именно это принесло ему успех. Нет ничего важнее тяжелого труда и самопожертвования. Жить ради других – самое достойное занятие человека на земле. Если ты трудишься над совершенствованием мира, если ты смело смотришь в лицо жестокости и глупости, ты обретаешь самоуважение, чувство собственного достоинства, что является наивысшей доступной нам ценностью, – Адам выдержал паузу, давая возможность классу в полной мере осознать всю важность сказанного им, – так как оно долговечнее человеческой жизни. Добрую славу ты получаешь от родителей и передаешь детям. Очень важно этого достичь, куда важнее, чем оставить им заработанные тобой деньги, хотя, пожалуй, мой собственный сын может с этим не согласиться…

Адам смолк, ожидая, когда класс разразится смехом, но никто не засмеялся. Это его рассердило. Адам взглянул на стоящего в конце класса учителя. Тот жестом дал ему понять, что пора закругляться.

«Придурок», – мелькнуло у него в голове, но он лишь улыбнулся и послушно скомкал заранее заготовленную речь. Ученики слушали его со скучающим видом. Застряв посередине подросткового возраста, они уже утратили способность радоваться игрушкам и еще не осознали, насколько потрясающим является тот факт, что мистер Кулаков богат.

Стоя перед десятиклассниками, Адам хмуро размышлял о том, что сам он давным-давно уже не подросток, а совсем недавно начал стареть. Что ни говори, а ему не удалось произвести впечатление на этих угрюмых школьников, втихаря разглядывающих под партами экраны своих мобильников. А затем Адам напомнил себе, почему его, собственно, пригласили на встречу с ними. Он богат и влиятелен. Он уважаемый член общества. Если они еще мало понимают в жизни и поэтому не почитают власть и деньги, это их проблема, а не его. Вскоре им предстоит на собственном опыте разобраться, как обстоят дела в этом мире.

Взгляд его задержался на галерке, где Клара делала вид, что увлечена созерцанием своего телефона. Клара была дочерью друзей его семьи. Возможно, его даже приглашали на ее бат-мицву, однако он не обращал на девочку особого внимания до тех пор, пока, вновь встретившись с ней недавно, не обнаружил, что из неуклюжего пухлого ребенка она превратилась в роскошную темноволосую соблазнительницу.

Низкорослый полный паренек, сидевший неподалеку от Клары, бросал, как ему казалось, украдкой мечтательные взгляды на девушку. Он явно был по уши влюблен, но по собственному богатому опыту Адам знал, что до тех пор, пока паренек не отрастит собственные яйца, наибольшее, на что он может рассчитывать, – статус друга. Ему хотелось предупредить паренька, подойти к нему после урока и преподнести на блюдечке немного житейской мудрости: «Послушай, приятель, не сиди сиднем, делай что-нибудь». Но нет… Каждый самостоятельно должен дойти до этого. Неудачи на любовном фронте только закалят его характер… Адаму совсем не нравились эти высокомерные великовозрастные детишки. Он быстро завершил свою речь, попрощался с учителем и пошел на автостоянку – дожидаться, когда Клара освободится.

Адам почувствовал, что готов кончить, как только губы Клары сомкнулись вокруг его члена. Он постарался отвлечься, думать о чем-то другом, отвел взгляд от своих коленей, от пальцев, сжимавших длинные волосы девочки в некоем подобии конского хвоста, посмотрел в окно, скользнул взглядом от школьного поля для игры в крикет до плавательного бассейна, где дети выстраивались в очередь и один из другим прыгали в воду с бетонных вышек. Адам отчетливо помнил тот день, когда открылся этот бассейн. На одной из вышек висела табличка с благодарностью мистеру Адаму Кулакову за щедрые пожертвования.

Ему пришлось раскошелиться после того, как сын во время школьной экскурсии к Мемориалу Славы выцарапал перочинным ножиком свое имя на памятнике жертвам Второй мировой войны. Кейда временно отстранили от занятий и угрожали исключением из элитной частной школы-двенадцатилетки. Адаму и его адвокатам пришлось выискивать способы компенсировать случившееся. Несколько сотен тысяч долларов пожертвований вдобавок к и без того непомерно высокой плате за обучение позволили школе обзавестись новым плавательным бассейном. Попытка лишить Кейда заслуженного места в школе, а впоследствии и места в одном из старейших и престижнейших университетов страны была актом ничем не спровоцированной агрессии со стороны директора, жалкого седеющего человечка. Как бы там ни было, а его зависть к положению Адама в обществе вряд ли была сильнее того негодования, которое Адам испытывал из-за попыток директора отыграться на его сыне.

Адам вспомнил о том, как он справился с щекотливой ситуацией, противопоставив разгневанным членам школьного совета свою ледяную невозмутимость, а затем хлопнул чековой книжкой по столу и вывел на одной из страниц кругленькую сумму. Его распирала гордость, и внезапно Адам кончил, так же неожиданно для себя, как и для Клары. У девочки перехватило дыхание, но она справилась и проглотила все до последней капли.

Спокойная деловитость, с которой Клара занималась любовью, одновременно и шокировала, и привлекала Адама. С ней он испытал сильный и глубокий трепет, равный которому ощущал лишь в годы своей юности. И дело было не только в том, как ее свежее молодое тело извивалось на нем, пока Адам, развалившись, возлежал на заднем сиденье «БМВ-Х5». Клара была редкостной красавицей, вполне расцветшей в четырнадцать лет, когда сработал часовой механизм генетической бомбы ее ашкеназской наследственности. За один год ее щенячий жирок перебрался в стратегически важные места, сосредоточившись в области бедер и груди. Из ширококостной капитанши хоккейной команды Клара превратилась в длинноногое чудо, настоящий секс-символ, лакомый кусочек, которым она останется еще на протяжении по меньшей мере одного десятилетия. В четырнадцать лет он еще не смог бы оценить ее красоту, даже в тридцать, но в сорок его вкусы выкристаллизовались, достигнув своей завершенности. Только распрощавшись с собственной юностью, Адам осознал всю справедливость афоризма «Молодость молодым не впрок».

Адам понимал, насколько все это рискованно. Он сидел в своей машине на автостоянке и смотрел на поле для игры в крикет. Было обеденное время. Он ждал ее, чувствуя, как постепенно возбуждается все больше. Наконец Адам увидел Клару. Девочка широкими шагами пересекала поле. Закинутый на одно плечо школьный ранец лениво покачивался у нее за спиной. Подойдя к «БМВ», девочка выплюнула жевательную резинку. Адам ощущал легкий трепет, когда лез ей рукой под юбку, пока его автомобиль двигался по главной дороге, тянущейся через приморский район города. Он ехал мимо бутиков и кафе, каждую минуту рискуя нарваться на знакомого, что могло вызвать ненужные сплетни. Возможность того, что его изобличат, выведут на чистую воду, разрушив его жизнь, возбуждала Адама. Ради этого самого возбуждения он рисковал еще сильнее, повышая ставки: возил Клару в дорогие рестораны, которые сам часто посещал, и пил с ней коктейли в заведениях, в которых время от времени бывал с женой.

Клара выпрямилась, вытерла рот тыльной стороной ладони и грациозным жестом поправила волосы, спадавшие на лоб. Перегнувшись через его тело, девочка вытащила кока-колу из бутылкодержателя, сполоснула ею рот, сглотнула и улыбнулась.

– Ну как? – весело поинтересовалась Клара.

– Хорошо, – хриплым голосом произнес он, поборов сухость во рту. – Спасибо.

Девочка оперлась о спинку сиденья, скрестила руки на груди и капризно надула губки.

– Не хочу, чтобы ты меня благодарил, словно я оказываю тебе услугу.

– А мне кажется, что оказываешь, – ухмыльнувшись, сказал Адам.

– Если бы мне не нравилось, я бы этого не делала.

Адаму приятно было это слышать, хотя он не особенно ей поверил. По правде говоря, он никак не мог понять, что девушки вроде Клары находят хорошего в том, что самому Адаму казалось гротескным и смешным. В отношениях с Тесс, его супругой, оральный секс стал чем-то похожим на мираж: он постоянно маячил на горизонте, но вечно оказывался вне досягаемости. Спустя несколько лет после свадьбы он вообще исчез из их спальни.

Клара, напротив, судя по всему, получала от орального секса неподдельное наслаждение. То же самое относилось к другим позам и видам секса, которые оставались за бортом его супружеской жизни в силу их сложности либо извращенности. Клара, поддразнивая его, даже как-то обронила, что ей нравится анальный секс. Мужчина объяснял все это ускоренной акселерацией. Девочки поколения Клары получили неограниченный доступ к интернету и о сексе узнавали именно оттуда. Их мальчики свято верили в то, что секс должен начинаться с оральных ласк, включать миссионерскую позу, позу наездницы и собачью, а заканчиваться спусканием на лицо. В какие времена мы живем!

Они нашли друг друга на сайте «Тиндер». Адам под чужим именем, с тщательно размытой фотографией, терзаемый подозрительностью, доходящей до паранойи, писал всем девушкам, которые, как ему казалось, умели хранить тайну. Ответила одна лишь Клара. Адам едва не умер от стыда и страха, когда, встретившись с ней, понял, с кем имеет дело. Когда он немного успокоился, Кларе удалось убедить его в том, что она не является наживкой в хитроумно расставленной ловушке. После этого Адам решил ее соблазнить.

Теперь «БМВ» выезжал с автостоянки. Клара положила свои загорелые ноги, натренированные игрой в хоккей на траве, на приборную доску. Адам отвернулся, неожиданно ощутив острейшее сожаление. Встречаясь с ней, всякий раз после оргазма он испытывал чувство, похожее на отвращение. Ему захотелось, чтобы Клара прямо сейчас вышла из машины и оставила его в покое. Причина, подтолкнувшая его к измене, как казалось Адаму, заключалась в страшной меланхолии, охватывавшей его каждый раз, стоило ему кончить. Когда Адам был подростком, оргазм у него сопровождался выбросом в кровь эндорфинов, превращавших разум в пустыню, в которую просачивалось ужасное подозрение, что он сейчас просто смешон. Чувство это оставалось неизменным на протяжении всей его жизни. Зародилось оно в тринадцать лет, когда, лежа среди скомканных бумажных гигиенических салфеток, Адам в молчаливой панике прислушивался к шагам матери в коридоре. Но и сейчас, когда мистеру Кулакову перевалило за сорок, он испытывал то же самое чувство, слезая с девочки-подростка на заднем сиденье своего автомобиля. Его естественной реакцией на оргазм было желание убраться отсюда как можно дальше и быстрее, но со временем Адам научился приспосабливаться к этому отвратительному эмоциональному послевкусию, поддерживать разговор, обниматься и отвозить Клару туда, куда ей было нужно.

– Ты проголодалась? – спросил он.

Вскинув голову, девочка передернула плечами.

– Что ты задумал?

Адам рассмеялся.

– Как насчет небольшого перекуса? У меня сейчас настроение подкрепиться.

– Да неужели? – нахмурившись, сказала она. – Я не против.

Подавшись вперед, Клара обняла его.

– Успела проголодаться?

– Уже почти тихий час, дедуля.

Он снова рассмеялся, но на этот раз смех дался Адаму с трудом. «БМВ» подъехал к ресторанчику сети «Жареный цыпленок из Кентукки», рассчитанному на обслуживание автомобилистов. Адам прокричал в микрофон свой заказ. У окошка кассы он обнаружил, что в кошельке нет денег, и раздраженно прищелкнул языком. Куда подевались доллары – уму не постижимо. Не имело значения, какую сумму он снимал утром с карточки в банкомате, – к концу дня пачка золотисто-зеленых хрустящих банкнот непременно таяла и исчезала. Адам нахмурился и полез в бардачок в поисках мелочи. При этом ему пришлось неуклюже перегнуться через ноги Клары, закинутые на приборную доску.

– В чем дело, Адам? – насмешливо произнесла девочка. – Тебе что, денег в долг дать?

Адам выдавил из себя улыбку, надеясь, что она не заметит, как его щеки покрываются краской гнева. Вытащив кредитную карточку компании, он протянул ее девушке на кассе, которая, оплатив покупку через терминал, попросила его проехать к следующему окошечку. Там смуглый очкарик с прыщавым лицом протянул Адаму бумажный пакет с заказом. Был он худощав и низкоросл. Ему пришлось высунуться из окошка, чтобы передать поднос с напитками Адаму из рук в руки. Именно поэтому паренек смог разглядеть школьницу на пассажирском сиденье, закинувшую ноги на приборную доску так, что юбка собралась складками, обнажая ее ноги. Глаза его нелепо расширились, и паренек умолк на полуслове.

Клара, что-то высматривавшая на экране своего мобильника, подняла голову и встретилась с пареньком взглядом. Губы ее капризно надулись. Глаза Клары вспыхнули всей ледяной красотой, которую она смогла сосредоточить и выплеснуть на него, и парень замер, словно окаменев.

– Увидел что-нибудь интересное?

Паренек побледнел, посмотрел на Адама, затем на Клару, потом опять на Адама. Он стоял, застыв, держа поднос с напитками на весу.

– Да… То есть нет… Ну… – заикаясь, пролепетал он.

Адаму стало его жалко. А еще его позабавило смущение, которое охватило мальчишку, а также поразило то, как быстро, словно фонарик, Клара смогла включить и навести на паренька луч своего абсолютного презрения.

– Очень… очень красивая машина, – неуверенно произнес парень, окидывая взглядом отделанный деревом интерьер салона автомобиля.

– Да, красивая, – отрывисто произнес Адам.

– Это «мерседес»?

– Нет, «БМВ».

– Красивая.

Испуганный взгляд бедолаги, словно проворный жук, скользил по салону, останавливаясь на рулевом колесе, рычаге переключения передач, DVD-плеере, бутылкодержателях – где угодно, только не на Кларе и Адаме. Он до сих пор неуклюже протягивал поднос с напитками к машине. Адам забрал поднос. Паренек смущенно опустил взгляд и выпрямился. Адам до упора выжал акселератор.

Он терпеть не мог есть за рулем, поэтому припарковал «БМВ» на пустынной автостоянке позади ресторана, где их не могли заметить из проезжающих по улице машин. Адам с жадностью поглощал бургер. Они вместе вволю посмеялись над смущением паренька из ресторанчика.

– Думаю, у тебя появился новый друг, – поддразнил девочку Адам. – Хочешь, я узнаю для тебя его номер телефона?

Смех Клары был каким-то ледяным.

– Конечно. Почему бы нет? Мне нравятся черные парни.

Лицо Адама вытянулось.

– Что?

– У черных парней прикольная кожа, – ухмыльнулась девчонка, – и большие члены.

– А-а-а…

Адам нахмурился. Внезапно он ощутил приступ ничем не оправданной ревности. Он не был расистом, к тому же кожа у паренька была смуглой, а не черной. Он индус или, еще вероятнее, пакистанец. Ему не следует ревновать к пакистанцу.

Клара видела, что задела Адама за живое. Теперь ее губы искривились в насмешливой улыбке, похожей на ту, которой она прежде одарила паренька.

– В чем дело, мистер Кулаков? – произнесено это было вполне серьезным тоном, а в глазах девочки читалась жестокость. – Ты ревнуешь?

– Нет, просто… А что, должен?

– Нет, не волнуйся. У тебя вполне милый пенис. – Ее улыбка стала чуть шире. – Милый…

Адам вздрогнул, заслышав это слово, хотя сейчас ему полагалось самодовольно ухмыляться.

– Да, милый, отличный член.

Девочка улыбнулась, аккуратно завернула в упаковку наполовину съеденный бургер, положила его на приборную панель, потянулась к Адаму и расстегнула пряжку его ремня.

– Не волнуйтесь ни о чем, мистер Кулаков.

Купленный им браслет позвякивал, пока Клара занималась делом. Солнечный свет отражался от подвесок из белого золота, и солнечные зайчики плясали по салону автомобиля. И вновь его заполонило удивление, вызванное необычной сноровкой Клары. Он постарался выбросить из головы мысли о том, как столь молодая девушка могла набрасываться на него с таким умением, сочетающим в себе природный инстинкт и богатый опыт. Если он спросит, Клара наверняка скажет, что он – первый зрелый мужчина, с которым она связалась. Адам считал, что ей еще повезло: на его месте мог оказаться настоящий извращенец.

Сейчас кончить оказалось труднее, чем в прошлый раз. Адам перебрался на заднее сиденье и нажал на спусковые рычаги. Сиденья и их спинки опустились в багажник, образовав продолговатый грузовой отсек. Клара переползла туда вслед за Адамом и встала на четвереньки. Он пристроился сзади. Даже опустив заднее сиденье, он не смог выпрямиться, поэтому ему пришлось ссутулиться, наклонить голову, а одну ногу неуклюже отставить в сторону, чтобы войти в девочку.

Клара ойкнула и застонала, раскачиваясь ему навстречу. После нескольких диких толчков Адам отыскал свой ритм и принялся, довольно похрюкивая, двигать бедрами. Клара быстро перешла от невнятных нежных слов одобрения и восторга к пронзительным возгласам радости, когда он прибавил жару. Взмахнув головой, она откинула волосы назад, и те рассыпались темно-пепельной волной по ее спине. Взглянув на противоположную сторону салона, Адам заметил их отражение в тонированных стеклах.

Вид того, как он в нее вторгается, породил в нем сильнейшее возбуждение и грустную мысль о том, что надо со всем этим поскорее заканчивать, возможно, после того, как он сейчас выплеснется в нее. Ему этого не хотелось, но проза жизни подсказывала именно такой исход. Даже если оба партнера совершеннолетние, взрослые люди с водительскими правами и собственным жильем, длительный роман – слишком хлопотное дело. К тому же ничто не вечно в этом мире… Нет, она красавица… настоящая красавица…

Воодушевленный увиденным, Адам потянулся к своему айфону в блютусовском зажиме-подзарядке. Выхватил его из зажима, не отрывая другой руки от спины девочки, Адам провел большим пальцем по экрану, включая камеру. Первый снимок он сделал втайне от Клары. Получилось паршиво: какие-то размытые очертания тела и пятно волос. Решив, что сейчас она ничего не заметит, он приподнял и вытянул руку с айфоном, а потом сделал снимок с большего расстояния. Вышло почти идеально. Чтобы достичь этого, Адаму пришлось сбиться с ритма.

– Ну же, трахай меня, – простонала Клара, потянулась назад к его ягодицам и толкнула его в себя.

Эти грязные слова, ощущение глубокого проникновения в ее естество и отличная фотография произвели на него сильное впечатление. На снимке его лицо выглядело необыкновенно мужественным и сосредоточенным, Клара, повернув голову, жмурилась в экстазе. Адам кончил, скрипя зубами, а затем повалился ей на спину, все еще оставаясь внутри девочки. Так он лежал, словно одурманенный, несколько секунд. Ее теплая кожа липла к его груди. Затем Адам приподнялся, опираясь на локоть, и выглянул из машины. И встретился глазами с пареньком, обслуживавшим их недавно.

Тихий мелодичный звук – словно ангел ненароком разбил бокал для вина – заставил Тесс вздрогнуть. Она поняла, что позволила себе отвлечься: уже какое-то время она смотрела не на электронную таблицу, а на отражение собственного бледного от бессонницы лица на мониторе компьютера. Тесс не считала тщеславие одним из своих пороков. Бездельницей, попусту тратящей время, она себя также не считала. Тесс ощутила стыд, когда поняла, что, точно умалишенная, глазеет на свое отражение. Она нахмурилась, мысленно себя ущипнув, затем, когда это не принесло морального удовлетворения, Тесс по-настоящему ущипнула себя за левую руку между большим и указательным пальцами с покрытыми лаком ногтями.

Она продолжала щипать себя, теперь сильнее. Затем повернулась к компьютеру и открыла отчет по расходам. Перезвон был самым умиротворяющим из всех, предлагаемых компьютерами «Эппл». Тесс установила этот звук, чтобы он включался всякий раз, когда приходил счет на оплату текущих служебных расходов. Этот счет первоначально был открыт в качестве фонда для подкупа потенциальных клиентов, но Адам, человек очень импульсивный, имел склонность раздавать кредитные карточки сотрудникам фирмы в качестве награды за их преданность. Мысль была неплохой, но уж слишком непрактичной и дорогой. Каждый сотрудник, делая платежи, день ото дня становился все более беспечным. Щедрость Адама, побуждаемая благими намерениями, привела к полнейшей неразберихе в финансах. Муж был разрушительной силой, театрально вероломной, грозовым фронтом в человеческом облике, способным снести крышу всего твоего существования в тот момент, когда воды паводка поднимаются, чтобы уничтожить все остальное.

К примеру, именно по его вине Тесс в свои тридцать четыре года фактически управляла компанией, специализирующейся на производстве игрушек. Не к такому ее готовили с детства, уж точно не к тому, чтобы она чистила эти финансовые туалеты. Она обучалась разным искусствам, в особенности изготовлению марионеток.

Тесс происходила из плодовитой австралийской династии ирландского происхождения, давшей миру множество художников и прочих представителей богемы. Кукольный театр показался Тесс единственной возможностью сделать достаточно уникальную и авангардную карьеру, способную выделить ее на фоне родных и двоюродных братьев и сестер.

Ее дедушка Артур Кофлин был в свое время признанным представителем австралийского модернизма. На короткое время он стал очень востребованным художником на международных рынках произведений искусства. Артур Кофлин относился к тем самодовольным антиподам, которые умеют привлекать в свои карманы фунты стерлингов, франки, рубли и лиры с противоположной стороны экватора. За четверть столетия Артур обзавелся удивительно кругленькой суммой на счету, почти дюжиной детей, произведенных на свет многострадальной бабушкой Тесс, а также шумной толпой натурщиц, учеников, слуг и меценатов. Когда он умер, его экспансивные потомки, унаследовавшие разные черты национального характера своих родителей, пустились в затянувшиеся на десятилетия судебные тяжбы и бесконечные кутежи, постепенно разорившие всех. Но прежде на свет появилось целое поколение художников, романистов, поэтов и музыкантов, не понимавших, что деньги со временем закончатся.

Сначала Тесс пыталась заниматься музыкой, затем литературой… Но после того, как во время ужасного во всем остальном свидания ее затащили на кукольное представление, она нашла свое призвание. Тесс до конца досмотрела спектакль Эрика Басса «Осенние портреты», с замиранием сердца наблюдая за тем, как пять кукол воплощают на сцене жизнь пожилого человека, чьи дни подошли к финальной черте. Увиденное очаровало Тесс, заставило ее задуматься и вызвало неожиданную радость. В конце, когда скромный, слегка застенчивый кукловод вышел из-за ширмы, чтобы поклониться публике, по лицу Тесс текли слезы. В этот момент она уже знала, чем хочет заниматься до конца своих дней.

Мать ее, театральный критик, и отец-романист всячески поощряли дочь воплотить свою мечту в жизнь. Тесс глубоко запустила руки в свой трастовый фонд и улетела в Нью-Йорк – учиться в школе Джима Хенсона. В течение трех счастливых лет она изучала мастерство кукольника и создавала собственное шоу. Еще год ушел на то, чтобы сделать себе имя, гастролируя по Северной Америке и Европе. После этого Тесс с триумфом вернулась домой – лишь для того, чтобы узнать, что ее родители, давным-давно заложившие последний подлинник Артура Кофлина, сидят на мели. Впервые за долгие поколения Кофлинам пришлось самим пробивать себе дорогу в этом мире.

Слишком гордая, чтобы устроиться на работу, не имеющую отношения к ее дорогому и совершенно бесполезному образованию, Тесс начала выступать на детских вечеринках. Сначала она представляла на суд богатых семейств адаптированные вариации собственного шоу. Тесс лицедействовала за ширмой, пока скучающие дети сидели, скрестив ноги, а их родители пили вино и самодовольно улыбались, слушая двусмысленные шутки кукловода. Дела шли неплохо, но Тесс все бросила, когда случайно столкнулась со старой соперницей, которая вышла замуж за безумно красивого мужчину. У соперницы был еще более красивый – если это только возможно – ребеночек. Счастье бывшей соперницы, ее уверенность в завтрашнем дне нанесли по самолюбию Тесс сокрушительный удар и ввергли ее в кризис среднего возраста. Так ли выглядит счастье? Как человек должен прожить свою жизнь? Не растратила ли она себя на искусство, которое, как Тесс уже начинала подозревать, является довольно никчемным? Придя к выводу, что еще не все потеряно, она поклялась себе, что сделает из своего увлечения куклами основу для собственной империи.

Тесс зарезервировала место на большой выставке, посвященной миру развлечений ребенка, для того, чтобы попытаться продать дизайн своих кукол ведущим представителям индустрии игрушек, принимавшим участие в выставке с целью приобретения интеллектуальной собственности. Тесс показала все, на что была способна. Она, словно одержимая, металась за холщовой ширмой до тех пор, пока не взмокла от пота, утомившись до предела. Представители компаний некоторое время наблюдали за ее игрой, а затем уходили, сохраняя безучастное выражение на лицах. Сделав перерыв на обед, Тесс сидела, всеми отвергнутая, держа в руках стаканчик кофе на вынос и большой пакет чипсов. Она отказывалась поддаваться жалости к себе, но у нее было не так уж много вариантов. На противоположной стороне прохода компания, специализирующаяся на производстве батутов, заняла бóльшую часть свободного пространства. Компания наняла двух сексапильных молодых девушек, которые попеременно, через регулярные промежутки времени, прыгали на батуте и всячески резвились. Тесс, наблюдая за девушками, пыталась понять, что же пошло не так и что ей теперь делать…

А потом к ней подошел мужчина и запустил руку в ее пакет с чипсами.

– Блин! Какого черта? – нервно запротестовала Тесс.

– Извини, – сказал мужчина. – Мне нужен был предлог, чтобы подойти и заговорить с тобой.

Он улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, очарованная его поступком. Спустя много лет Адам признался, что почерпнул этот метод в книге «Игра», но тогда Тесс сочла его поведение спонтанным и забавным.

Она снова улыбнулась, когда незнакомец спросил:

– Почему ты такая серьезная?

– Ну, я хочу продать мои идеи одной из этих гребаных компаний игрушек, но они не узнают стоящую вещь, даже если их ткнуть в нее носом.

– Это перст судьбы. Не хочу хвастаться, но я осмеливаюсь считать себя опытным экспертом в этой области, особенно тогда, когда меня ткнут в это носом. А еще так вышло, что я владею одной из этих гребаных компаний игрушек.

Мужчина протянул ей визитку с изображением двух улыбающихся кукол – мальчика и девочки. Внизу виднелась цветная надпись: «Митти и Сара». Перевернув визитную карточку, Тесс прочла слова, напечатанные белым шрифтом на черном фоне: «Адам Кулаков. Владелец». Оторвав взгляд от визитки, она смерила Адама взглядом. Одет он был в бриджи, кроссовки и застегивающуюся на молнию мотоциклетную куртку. Внешний вид его был настолько нелепым, что Тесс подумала: «Этот человек – либо дурачок, либо гений, опередивший свое время в области моды».

– Что же ты сразу не сказал? – упрекнула его она.

– Теперь вот сказал. И еще… Что ты продаешь? – поинтересовался Адам. – И ты не будешь против, если я куплю тебе еще чипсов?

Тесс позволила Адаму заплатить за чипсы, а позже за ужин. Она напилась, переспала с ним в худших традициях Кофлинов и сразу же забеременела. Когда Тесс осознала, что случилось, первым делом она снова напилась до беспамятства в компании подруг.

– Надо побыстрее сделать аборт, – посоветовали ей подруги. – Если задержишься, то гормоны начнут брать свое и ты можешь захотеть родить этого ребенка.

Это был не первый ее «залет». В Берлине за два года до этого Тесс удосужилась подхватить беременность, словно отвратительную инфекцию, от парня, с которым познакомилась в баре при небольшом театре, где она работала один сезон. Ничего ему не сказав, Тесс разрешила эту проблему очень быстро, вполне в немецком духе, обратившись в клинику, принимающую больных без предварительной записи. Но с тех пор, как Тесс узнала, что больше не богата, это была ее первая беременность. Ее терзала необходимость обратиться к Адаму за помощью, но, как бы там ни было, в случившемся была доля его вины. На аборт требовалась пара сотен долларов.

– Боюсь… я забеременела, – непринужденно сообщила она ему таким тоном, каким могла бы попросить официанта отнести обратно заказ.

Адам, сидевший напротив нее за столом, приоткрыл рот, но ничего не сказал. Он вздрогнул. Казалось, его большая квадратная челюсть готова упасть на пол. Она уже собралась было сказать: «Я обо всем позабочусь», – но потом поняла, что Адам не встревожен… не испуган…

Его счастье было столь неожиданным, столь исступленным, столь заразительным, что Тесс не нашла в себе сил признаться Адаму, что хотела оборвать эту жизнь, а потом осознала, что уже этого не хочет. Адам был добр. Он унаследовал хорошие гены: непринужденная грация и не менее непринужденные улыбки. И, если говорить откровенно, у него были деньги, а Тесс, несмотря на все наигранное пренебрежение представительницы богемы, на самом деле остро нуждалась в крупных суммах.

Когда Адам вскоре после этого разговора сделал ей предложение, Тесс испытала ни с чем не сравнимое чувство. Казалось, что все ее мечты о творческом самовыражении и превосходстве умерли одновременно, а их место заняла стандартная, пресная, тихая, обычная, но притом вполне замечательная жизнь. Тесс могла припомнить ночи, когда лежала в полудреме, в то время как ее ребеночек с помощью гормональных уловок посылал ей в мозг сигналы довольства. Она размеренно дышала, положив руку на живот, наблюдая за тем, как та поднимается и опускается. Она думала о будущем, которое прежде не могла себе вообразить.

Например, она не могла представить, что после родов ее жизнь станет настолько пресной. Когда Кейд появился на свет, сексуальное влечение вернулось к Тесс с удвоенной силой даже прежде, чем рассосался шрам, но вот Адам утратил весь свой пыл. Она вспомнила, как он стащил с ее бедер сексуальные трусики, а затем замер. Он слегка нахмурился, увидев, что случилось с ее телом после родов.

Существует расхожее выражение о муже, чей домашний очаг погас. Вот только при всей своей банальности это выражение не перестает соответствовать истине, как и тот непреложный факт, что где-то в промежутке между их первой ночью в постели и рождением сына Тесс влюбилась в Адама. Это было хуже всего. Оказалось, выражение «заниматься любовью» отнюдь не является красным словцом. Оказалось, что ядовитым промышленным отходом грязного секса является чистая, светлая, беззаветная любовь к милому идиоту, которого, несмотря на первые бессонные годы материнства, она видела все реже и реже с каждым днем. Первые месяцы Адам вел себя безупречно. Он искренне радовался своему отцовству, и эта радость держала Тесс на плаву даже в те ночи, когда она забывала, что такое нормальный сон. А затем Адам вернулся на работу и стал все дольше задерживаться там. В пять часов вечера он звонил ей и озвучивал тот или иной предлог, почему не сможет прийти вовремя. Сначала она его жалела, затем спорила с ним. Когда Кейду исполнились «ужасные» полтора года (очередное расхожее выражение, полностью соответствующее правде жизни), Тесс просто вешала трубку, укладывала сына спать, принимала таблетку валиума и заказывала себе пиццу. Казалось, что эпидуральная анестезия во время родов ввела Тесс в состояние диссоциативной фуги, из которого она вышла спустя лишь несколько лет, обнаружив, что за это время мир вокруг изменился до неузнаваемости, изменились все ее друзья, даже муж изменился настолько, что теперь она его с трудом узнавала. Подобно другим, Тесс слишком поздно осознала, что трагедия брака имеет не социологическую, а географическую подоплеку. Тесс понятия не имела, что может чувствовать себя такой одинокой.

Когда Кейд достаточно повзрослел, чтобы можно было отдать его в детский сад, Тесс ясно увидела, в кого превратилась. Теперь она стала постной, скучной домохозяйкой, ежедневно таскающейся после обеда в спортивный зал в одежде для фитнеса, превратившейся для нее в эквивалент вдовьего траура. Она осторожно предложила мужу найти ей место в компании хотя бы в каком-нибудь качестве. Адам воспринял ее предложение с энтузиазмом и выделил ей кабинет рядом со своим, где мог игнорировать ее существование так же эффективно, как делал это прежде, когда она оставалась дома с сыном. Не важно. Никто не в состоянии получить все, что хочет.

Поиски идеала похожи на игру в наперстки. Секрет счастья заключается в умении устанавливать приоритеты. Вскоре после рождения Кейда, их шумной маленькой радости, Тесс вдруг осознала, что у нее больше не осталось времени на осуществление всего того, чего ей хотелось. Жертвы были принесены немедленно, без долгих раздумий. Тесс отказалась от своих хобби, мечтаний и друзей, сбросив их, словно мертвый груз с терпящего бедствие самолета. Она полюбила свою работу, компанию, богатство, которое та приносила, любила своего мужа и сына, последнего больше всего остального – по крайней мере, она в это верила. Если бы ей предоставили свободную минутку, чтобы перевести дух, она бы полюбила все это еще сильнее.

К тому моменту, когда ее малыш начал ходить, Тесс обнаружила, что не может наслаждаться тем, чем занималась прежде, до замужества, не ощущая вины из-за того, что могла бы провести время полезнее – с сыном. Прежде ее предупреждали, что, став матерью, она больше не будет относиться ко всему иному с прежней серьезностью, но никто не говорил ей, что она больше никогда не будет счастлива.

Материнство принесло ей сожаление и раскаяние, заставило погрязнуть в бесконечных угрызениях совести и чужих капризах. В первые годы дела шли из рук вон плохо, но быстро наладились, когда Тесс примирилась со своим несовершенством и научилась сбагривать Кейда в чужие руки на продолжительные и очень счастливые промежутки времени. В этом ей помогали детские ясли, детсад, школа, приходящие няни, дедушка Адама Аркадий и, как крайнее средство, ее собственная семья. Маленький Кейд не обязательно должен ежечасно находиться под маминым присмотром. Завязки фартука обладают достаточной эластичностью.

Ее, словно главного героя «Короля-льва», сбросили со скалы, и она сама научилась выживать в этом новом для нее мире. С маленьким Кейдом ничего плохого не случится. Она так сильно любила своего мальчика, что иногда казалось, будто ее сердце вот-вот пронзит стрела, как сердце Ахава. Она любила его даже сильнее, когда мальчика не было рядом.

Однажды Тесс обратилась к психологу. К концу сеанса психоанализа врач попросил ее описать свое двойственное отношение к материнству. Она рассердилась и больше у него не бывала. Никакое это не двойственное отношение. Она просто очень устала. Забавно, как приоритеты меняются со временем. Еда привлекала ее больше, чем сон. Иерархия ее потребностей находилась в жутком беспорядке. Цельность ее жизни вне работы находилась в пирамиде потребностей Маслоу где-то между крышей над головой и наличием вай-фая. В чем нуждалась Тесс, кроме терапии, так это в шансе сделать перерыв в работе, перестать управлять финансами компании, не опасаясь при этом, что та рванет на красный свет, стоит только ей разжать руки, стискивающие руль.

Теперь, например, она, борясь с неимоверной усталостью, выискивала ошибочный платеж… А потом прозвучал мелодичный звук уведомления… Спустя секунду Тесс нашла то, что искала. Сердце ее запрыгало в груди. Платеж был смехотворно мал, менее двадцати долларов, и произведен в ресторане сети «Жареный цыпленок из Кентукки», размещенном в той части города, где сейчас не должен был находиться ни один человек с кредитной карточкой компании. С возрастающим изумлением Тесс просмотрела более раннюю финансовую отчетность и обнаружила еще один странный платеж в том же роде… потом еще один…

Обеды в ресторанах, счет из бара «Китч», в котором сама Тесс прежде часто бывала, но давно переросла подобного рода заведения, оплаченный счет из ювелирного магазина, из отеля, пара сотен долларов для магазина «Спортивная девушка». Гребаная «Спортивная девушка»! Тесс ощутила запах крови. Если она найдет служащую, присвоившую эти деньги, она так… блин, рассердится… так рассердится… От этой мысли у Тесс чуть приподнялось настроение. Компании постоянно не хватало денег. Любой предлог выгнать сотрудника будет сейчас как нельзя кстати.

Экономия в зарплате компании не помешает. Сейчас Адам должен начать второе собеседование со своей новой помощницей. Тесс только что об этом вспомнила. И вновь она опоздала. Придется отложить поиск всех этих мошеннических платежей на потом. Она предвкушала очередные открытия.

Сквозь стеклянную стену между их кабинетами Тесс видела, как Адам готовится к официальному введению помощницы в должность, репетируя свою речь. Его указательный палец двигался от абзаца к абзацу. Губы шевелились. Зайдя в кабинет мужа, она уселась рядом с Адамом и тайком слегка сжала его бедро. Он улыбнулся своей потрясающей и глупой улыбкой и легонько шлепнул ее в ответ.

Раздался стук в дверь. Кандидатка вошла и села, явно нервничая, пока Адам шелестел на столе бумагами. Затем он поднялся и подошел к окну. Свет, проникающий через большие окна директорского кабинета, превращал его фигуру в темный силуэт.

– Позвольте рассказать вам историю моего деда, – начал Адам.

«Долго я не протяну», – подумал Аркадий.

Улыбка скользнула по его губам. Он свысока относился к «науке», столь популярной в оккупированной Праге, «науке», описывающей свойства характера индивида в соответствии с расовой теорией, однако над молодым человеком довлел присущий русским фатализм. Не прошло и суток с того момента, как Аркадий отправился в путь, а он уже преисполнился твердой уверенности, что не доживет до конечного пункта маршрута, а если и доживет, то протянет после этого недолго. Аркадий знал, что едет навстречу своей смерти, задолго до того, как поезд прибыл на место. До него доходили слухи, которые шепотом передавались из уст в уста, он знал, что происходит в Польше, а нетрезвые немецкие солдаты, проводившие увольнительные в пивных садах, подтверждали, что все так и есть на самом деле.

Его окружали люди, которые, несмотря на дурные предчувствия, не знали, что их ожидает впереди, хотя им хватало обрывков ночных кошмаров, для того чтобы строить самые безрадостные предположения. Размышления над ожидающей их участью могли отвлечь от грохота локомотива и вскриков спящих, но не в силах были заглушить скулеж и причитания, доносившиеся из дальних углов вагона для перевозки скота.

Впрочем, его обонянию пришлось куда хуже, чем слуху. Смрад был животным. Воняло пролитой кровью, кислой блевотиной, страхом и дерьмом. Каждый здесь источал отвратительный запах, и эти ручейки сливались в потоки и реки. Всё и все пропитались этой вонью. Она растекалась по полу, струилась в разгоряченном воздухе вагона, оседала конденсатом на потолке, образуя большие капли, которые падали им на головы, когда вагон трясло и он кренился набок.

Людей напихали в вагон, словно сельдей в бочку с рассолом. Их швыряло и качало всех одновременно, как одно целое. Они сердито боролись друг с другом, отчаянно отвоевывая личное пространство ради того, чтобы наполнить усталую грудь воздухом или скинуть с плеч пальто.

К концу путешествия многие имели на себе лишь рубашки или даже еще меньше. Пропитанная пóтом хлопчатобумажная или шерстяная ткань липла к коже. Аркадий предусмотрительно прижался к стене, когда солдаты заталкивали заключенных в вагон, и теперь был благодарен тому, что у него есть возможность опереться на что-то, помимо иного человеческого существа.

А потом поезд притормозил, содрогнулся и замер. Люди замерли вместе с ним и, затаив дыхание, ждали… ждали минуту… час… Затем двери вагона распахнулись, и человеческая жидкая грязь хлынула наружу.

Аркадий на трясущихся ногах, привыкших повторять движения вагона, спотыкаясь, шагал вперед. Он с благодарностью вобрал в грудь ледяной воздух, но секундой спустя ветер проник своими костлявыми пальцами под пальто и вцепился в мокрую ткань под ним.

Шаркая ногами, заключенные сначала медленно, а затем быстрее двинулись по коридору, образованному солдатами, вооруженными пистолетами и дубинками. Они прошли по платформе до сортировочной станции, где их поджидал эсэсовец, опрятный и угрюмый, с эмблемой «мертвой головы», поблескивающей на черной форменной фуражке. Когда волны новоприбывших достигли его, эсэсовец принялся выкрикивать одну и ту же фразу, словно бакалейщик над своим товаром:

– Мужчины – налево! Женщины – направо!

Некий молодой человек оказал сопротивление, не желая расставаться со своей женой. Тогда офицер, вытащив пистолет, пристрелил его, а затем дулом указал ошеломленной вдове, куда ей идти. Жесты его были деловитыми, размеренными, а на лице застыло скучающее выражение. Аркадий тотчас же ощутил радость из-за того, что одинок на этом свете. Ему не о ком волноваться, и никто не будет волноваться о нем. Все, кто может его оплакивать, остались далеко-далеко в Москве, или, что еще лучше, их уже нет на этом свете. Он повернул налево.

– Выстроиться в пять шеренг! – раздался грубый окрик другого эсэсовца. – В пять шеренг стройся!

Колонна снова рассыпалась. Люди стояли справа и слева от него. Поток разбивался, когда достигал человека, встречавшего поезд. Он был красив. В своей чистенькой черной эсэсовской форме, с накинутым сверху белым медицинским халатом, этот человек производил сильное впечатление. В руках он вертел стек. Когда к нему подходили заключенные, он задавал им вопросы, а затем кончиком стека показывал, куда им идти – налево или направо.

Очутившись перед немцем, Аркадий уставился в землю. Он старался казаться полезным работником и в то же время не представляющим ни малейшей угрозы. Эсэсовец оглядел Аркадия с головы до ног.

– Возраст?

– Двадцать два.

– Род занятий?

– Крестьянин.

Конечно, это ложь, но почему бы нет? Если они сочтут его трудягой, то, возможно, позволят прожить подольше, к чему бы это в конечном счете ни привело.

Стек указал налево.

А затем последовала долгая ночь адского холода, состоящая из одних лишь унижений. Он разделся догола. Одежду забрали. Седой грязный капо, один из заключенных, выбранных нацистами для того, чтобы делать за них всю грязную работу, заметил у него на руке блестящие часы и, отобрав их, сунул в свой карман. Аркадию разрешили оставить ботинки, чему он очень радовался, когда его погнали через снег в длинное холодное помещение с цементным полом, где ему обрили не только голову, но и все волосы на теле, а затем обсыпали его тело едким порошком, уничтожающим вшей. Порошок этот проник в тысячи крошечных порезов, оставленных на груди тупой машинкой для стрижки. Когда на Аркадия вылили ведро горячей воды, над которым поднимался пар, это принесло ему даже некоторое облегчение.

Голый и смешной, он все время бежал, сначала по длинному коридору склада, затем по снегу… Очутившись в очередном помещении, Аркадий остановился перед капо. Тот протянул ему полосатые штаны и робу. Хотя Аркадий держал одежду на расстоянии вытянутых рук, в нос ему ударила вонь, впитавшаяся в ткань после того, как предыдущий ее владелец на протяжении нескольких месяцев тяжело в ней трудился и умирал от страха. Нос Аркадия сморщился, что не укрылось от внимания капо.

– Что-то не так, принцесса? – спросил он.

– Одежда грязная, – произнес он на ломаном, но вполне понятном немецком. – У вас не найдется для меня чистой одежды?

Капо злобно ухмыльнулся и выхватил тряпье из рук Аркадия.

– Ты что, считаешь себя слишком хорошим для наших шмоток? Ты кто, модник? Адвокат или врач?

Аркадий покачал головой.

– Крестьянин.

Капо провел по мягким розовым ладоням Аркадия своими огрубевшими мозолистыми пальцами.

– Эти руки никогда не касались земли. Ты что, профессор? Важный тип?

Капо указал на свою грудь. К его робе пришит был зеленый треугольник, повернутый вершиной вниз.

– Видел? Это значит, что я убийца. Я здесь главный. Этот мир перевернут с ног на голову. Профессор! Ты меня понял? Или тебе нужен переводчик? Ладно, получай.

Капо показал Аркадию кулак, чтобы он хорошенько его оценил, а затем ударил в солнечное сплетение. Аркадий упал. Хотя он уже несколько дней ничего не ел, его стошнило. Это развеселило капо. Смеясь, он ушел. Другой капо, лицо которого не было таким злым, помог Аркадию встать и провел в сортировочную комнату.

Двое эсэсовцев расхаживали там, оценивая мужчин. Они рассматривали их мускулатуру, пробовали бицепсы, заглядывали в рот, проверяя, здоровы ли зубы и десны. Один из эсэсовцев, взглянув на Аркадия, подошел к нему. Немец щупал и тыкал пальцем в его мышцы, и Аркадий понял, что его мускулатура, отшлифованная многочасовыми изнуряющими упражнениями с гирями, отжиманиями и спринтерским бегом, стала причиной пристального внимания со стороны эсэсовца. Его приятели в Праге часто подшучивали над ним, когда Аркадий, раскрасневшийся и запыхавшийся, возвращался после пробежки. Они говорили, что однажды тщеславие его убьет. Он едва не улыбнулся, подумав, как близки они оказались к истине, но вовремя себя одернул. Капо уже научил его, как опасно позволять своему лицу выражать что-либо, помимо тупого безразличия.

– Ты сильный. Можешь работать? – спросил эсэсовец.

Аркадий кивнул.

– Хорошо, – сказал эсэсовец, а затем, повернув голову, крикнул на немецком: – Еще один в зондеркоманду.

Затем его повели в другое помещение и выдали шинель, которую Аркадий накинул поверх робы. После перепроверки бумаг два капо, крепко держа его, вытатуировали на левой руке Аркадия номер и пришили к робе треугольник над сердцем. Затем Аркадию сказали, что его отправляют в зондеркоманду. Там работают только самые сильные мужчины. Работа там особая. Ему очень повезло. За ее выполнение он будет получать вознаграждение. На короткое время, доведенный голодом почти до полного истощения, а также благодарный за шинель, которая согрела его после целой ночи беготни по снегу, молодой человек едва не поверил в свою удачу, но затем его вместе с другими заключенными отправили на своих двоих в Аушвиц. Он прошел под выкованными из железа лживыми словами и удивился холодному практицизму прочитанного. Какой шикарный эвфемизм! Какой своеобразный смысл обретают эти слова, когда ты узнаешь, на какую «свободу» можешь рассчитывать!

 

Глава вторая

– Позвольте рассказать вам историю моего деда. Аркадий Кулаков был героем. Пережив холокост, он приплыл в Австралию в поисках лучшей доли. Он прибыл в эту страну, вообще ничего не имея за душой. У него не было денег. Он не знал английского. Нацисты все у него отобрали. До этого в России коммунисты также лишили его всего, поэтому он уехал в Прагу, чтобы учиться на врача, он стал врачом, но нацисты не позволили ему работать. Вы знаете, как он поступил? – Адам повернулся к своей новой помощнице и снова спросил: – Вы знаете, как он поступил?

Девушка нервно помотала головой, что доставило Адаму удовольствие. Он любил заставлять людей нервничать.

– Мой дед был героем. Когда другие заключенные болели, он их лечил. Когда другие голодали, он кормил их из собственной пайки. Когда другие утрачивали надежду, он их поддерживал. Знаете как?

Помощница снова отрицательно покачала головой. На секунду Адам ощутил раздражение из-за того, как глупо она хлопала ресницами, но он лишь улыбнулся и продолжил:

– Он делал игрушки. Мой дед понимал людей, видел, что лишь забота о детях поддерживает взрослых. Если дети утратят надежду, все будет потеряно. Мой дед придумал, как можно помочь детям. Он научился делать игрушки и стал воровать у нацистов материалы для них. Сначала он изготавливал мягкие игрушки, затем вырезал из дерева незамысловатые поделки, а со временем у него начали получаться по-настоящему прекрасные вещи, совсем не подходящие для такого мрачного и ужасного места, как концлагерь.

Голос Адама в этом месте, как всегда, стал задушевным. Он сделал особое ударение на слове «надежда», а «у нацистов» произнес с должным негодованием. Произнеся «по-настоящему прекрасные вещи», Адам потянулся к укрепленному на стене выставочному стенду и, достав оттуда куклу, протянул ее помощнице.

Та взяла и, часто моргая, положила игрушку себе на колени. Кукла совсем не была красивой. Она лишь в общих чертах напоминала девочку. Грубо вырезанные руки и ноги на шарнирных соединениях свешивались с тела, представляющего собой зашкуренный деревянный чурбачок в платьице из грубой шерсти. Проведя пальцем по одной из рук, девушка нащупала те места, где лезвие глубоко вонзалось в древесину. Голова куклы, кое-как выточенная деревянная сфера, свободно качалась на шаровом соединении с туловищем. На лице были нарисованы неровные пухлые красные губы и сверкающие карие глаза. А вот волосы выглядели на удивление шелковистыми и блестящими. Вся эта вещь была покрыта слоем въевшейся грязи. Когда девушка возвращала ему игрушку, она заметила краешек желтого треугольника, выглядывающий из шва на платьице куклы.

– Она… красивая, – неуверенно сказала помощница.

Адам гордо улыбнулся.

– Это Сара. Первая настоящая игрушка, которую создал мой дед. Он назвал ее в честь маленькой девочки, о которой заботился в концлагере. После того как мой дед приехал в Австралию, он оставил позади все свое прошлое – за исключением Сары и всего того, что она олицетворяла: силу, милосердие и надежду.

Адам, забрав игрушку, открыл стеклянную дверцу выставочного стенда и осторожно поставил ее на полку рядом с другой куклой похожего дизайна, но изображающей мальчика.

– В определенном смысле мечта о «Митти и Саре» родилась в концлагере, подобно искре в царстве тьмы, но только в Австралии этой мечте суждено было воплотиться в жизнь. Мой дед выжил в Аушвице, самом страшном месте из всех, которые когда-либо существовали на свете. Он решил перебраться в Австралию, но здесь ему не разрешили заниматься медицинской практикой. После всего того, что ему довелось пережить, дедушка Аркадий не собирался допустить, чтобы трудности отвернули его от намеченной цели. Живя и работая в своей мастерской в Прахране, дед вырезал красивых кукол собственными руками и продавал, переходя от двери к двери. Затем он смог нанять помощницу Рашель, также выжившую в Аушвице. Со временем они влюбились друг в друга. Рашель стала ему женой, стала моей бабушкой. Вместе они воплотили мечту моего деда в жизнь. На предприятии работали сотни человек, в основном эмигранты, те, кто, пережив войну, отправились в Австралию, чтобы начать все сначала. Эта компания создана тяжелым трудом деда и его самопожертвованием. Он построил ее на пустом месте и сделал не только своей судьбой, но и мечтой, дающей всем австралийцам надежду на лучшее.

Адам завершил ознакомительную речь и уставился на свою новую личную помощницу, которая сидела, выпрямившись, словно аршин проглотила, стараясь как можно теснее вжаться в спинку кресла, пока он говорил.

– Именно ради этого была создана компания. Именно ради этой цели мы трудимся здесь каждый день.

Подойдя к креслу, Адам развернул его вокруг своей оси и сел на него верхом, широко расставив ноги и скрестив руки поверх спинки. Вся его поза демонстрировала спокойное превосходство. Он наблюдал за своей новой помощницей. Этот фокус Адам тоже вычитал в руководстве по съему девушек, но и в мире бизнеса такой прием кое-чего стоил.

– У вас есть вопросы ко мне?

Адам закончил свое мелодраматичное выступление. Теперь очередь за Тесс. Жена ввела новенькую в курс дел, рассказала о том, как за несколько десятилетий компания выросла из небольшого производителя игрушек в ключевого мирового игрока на рынке, с партнерами в Азии, Америке и Европе. Рассказала о годовом обороте, о ежегодном росте производства. Говорила она сухо, неинтересно. Когда они вышли из кабинета, Тесс перечислила разнообразные линии игрушек, продаваемых компанией «Митти и Сара». Взгляд Адама остановился на ягодицах новенькой.

У него было хорошее предчувствие насчет новой помощницы. Молчаливая… довольно компетентная… и невзрачная. Адам предпочитал брать на работу некрасивых женщин. Он был не из тех бизнесменов, которые для ощущения собственной значимости заводят смазливых помощниц.

А еще это должно успокоить Тесс. Адам хотел, чтобы жена знала: если он задерживается допоздна на работе, это не значит, что он путается с секретаршей, хотя… Он был уверен, что с этой что-нибудь да получится. С некоторыми девушками с первого взгляда становится ясно, выйдет или нет. Адам наблюдал за ее покачивающимися мощными ягодицами, пока девушка спускалась по лестнице на производственный этаж. Он воображал, как взвешивает их в руках.

Для него было важно, чтобы Тесс чувствовала себя с ним в полной безопасности. Если он время от времени спит с другими женщинами, это еще не означает, что он ее не любит. Как раз наоборот. Просто после долгих лет брака, всех тех месяцев после рождения Кейда, когда он не мог прикоснуться к жене, Адам с радостным удивлением обнаружил, что не чувствует своей вины за то, что изменяет ей. В конце концов, он был человеком старой школы, мужчиной со своими страстями и желаниями, с потребностью выпустить пар, сбросить внутреннее давление, двигающее тектоническими плитами и поднимающее ввысь горы. Его шалости никому не приносили вреда. Ни с кем он надолго не связывался. Ни одной из девушек не позволял всерьез к нему привязаться.

В сумрачном прошлом, на протяжении жарких, преисполненных первобытной страстью начальных месяцев их брака складывались ситуации, когда он виделся с другими женщинами и допускал, чтобы эти отношения затягивались… Теперь он поумнел и сосредоточился на молоденьких девушках вроде Клары, уверенных в собственной красоте, достаточно тщеславных в своем желании соблазнить взрослого мужчину, но слишком гордых, чтобы хвастаться этим. Адам считал, что девическая бравада как нельзя лучше подходит его расчетливой похоти.

Он будет скучать по Кларе. На инцидент с Любопытным Томом на автостоянке возле «Жареного цыпленка из Кентукки» она отреагировала излишне эмоционально. Они поссорились. В конце концов Адам высадил Клару на углу рядом с ее домом. Попрощались они натянуто.

Клара считала, что он зря сорвался, но что ему еще оставалось делать, если этот ублюдок прижался своей мордой к стеклу машины, когда они трахались? Возможно, она права. Но кто ожидал, что у парня будет так хлестать кровь? И с какой стати Клара так взъерепенилась?

После драки Адам был зол и раздражителен, но адреналин схлынул, и он уже начал беспокоиться о последствиях, о том внимании, которое они привлекли. Только сейчас, представив себе, как разоблачают его адюльтер, он впервые ощутил сожаление. Адам словно воочию увидел слезы и ярость жены, ее ответный удар, схватки адвокатов и то, как Тесс, забрав его сына, на его же машине уезжает навстречу закату.

Волшебство развеялось, и Адам решил порвать с Кларой. Он думал, что девочка расплачется или, по крайней мере, расстроится, но Клара с готовностью с ним согласилась. Да, им надо расстаться. Он слишком стар для нее. И да, ей хватает подходящих мальчиков. Клара восприняла их разрыв настолько невозмутимо, что Адам заревновал, решив, что у нее должен быть еще кто-то. Если начистоту, Адама заводило не столько ее юное тело, сколько мысль, что девчонка предпочла его мускулистому парню из своего класса, что такой «подержанный» мужик, как он, еще в состоянии привлечь молоденькую девушку.

Плюхнувшись в свое офисное кресло, он думал о Кларе, поглядывая на вздымающуюся эрекцию. Мужчина, столь стойкий духом, что сумел отказаться от любовницы ради спасения брака, не станет унижаться до самоудовлетворения. Адам упал на пол и принялся отжиматься в упоре лежа.

Считая до ста, Адам вспоминал паренька, шпионившего за ним. Сначала он ощущал некоторые угрызения совести из-за того, что с ним сделал. Примерно на пятидесятом отжимании гормоны дали о себе знать. Адам с удовольствием вспомнил приятный хруст, с которым костяшки его пальцев врезались парню в глаз. Хотел бы он ударить его еще сильнее! В течение последних десяти отжиманий он разжигал себя, снова и снова проигрывая в уме драку. На этот раз он добавил несколько смачных ударов каблуками своих туфель от Р. М. Уильямса.

Он улыбался сам себе. У него еще осталась работа. День клонился к вечеру. Встав, Адам полез в карман за телефоном и понял, что умудрился сегодня посеять эту гребаную вещь. Настроение его сразу же ухудшилось.

Адам без стука вошел в кабинет жены, чем заставил Тесс вздрогнуть, и спросил, не видела ли она его мобильник. Тесс не видела, но она ему позвонит. Адам стоял и смотрел, сначала полный надежды, затем разочарования.

– Скорее всего, я оставил его в машине.

Улыбнувшись, Адам вышел, а Тесс вернулась к счетам. Она пыталась выйти на след того, кто злоупотреблял платежной карточкой компании… или злоупотребляет… По правде говоря, ее сбивало с толку то, что она находила все больше махинаций в фискальной сфере. Теперь они уже не казались случайными. Кто-то систематически обирал компанию.

Определить масштабы проблемы оказалось непросто. Это было бы вполне достижимо, даже легко, если бы финансы компании находились в порядке, а не в хаосе, как все прочее. Хотя Тесс официально числилась финансовым директором, Адам настоял на том, чтобы ни одна сделка, ни один денежный перевод не могли осуществиться без его визы, поэтому требовались две подписи. Когда Тесс заметила мужу, что такая бюрократия не имеет смысла, Адам по секрету признался, что делает это ради демонстрации собственной власти.

– Я хочу, чтобы каждый служащий думал, что я все время слежу за его деятельностью, – сказал он. – Чем сильнее они станут меня бояться, тем выше будет производительность. Я хочу, чтобы они знали: если они перейдут красную черту, их уволят.

Он дважды щелкнул пальцами, чтобы подчеркнуть значение своих слов.

Основную деятельность компании нельзя было назвать сложной: фирма «Митти и Сара» завозила в страну игрушки, изготовленные на заграничных фабриках, расфасовывала и хранила их в складских помещениях, расположенных за офисом, и распределяла между игрушечными магазинами. Дело было простым, но управлять им оказалось нелегко. Адам ухитрился превратить работу своих служащих в сложнейший лабиринт, пройти по которому иногда представлялось почти невозможным. Он постоянно за всем надзирал, обладал эксцентричной привычкой с радостью приниматься за тот или иной новый проект, разрушать его своим непомерным энтузиазмом, а потом терять к нему интерес, оставляя после себя дымящиеся руины.

Со временем вышло так, что руководить компанией стала Тесс. Перемены происходили так медленно, что женщина даже не заметила, как это случилось. Круг ее обязанностей постепенно расширялся, пока в ее руках не очутилась вся управленческая иерархия, словно брусок мыла в ванной. Каждые два месяца очередная раздача бизнес-карточек поручалась ей, а вместе с этим и обязанности по курированию нового направления или, как выражался Адам, «совместная исполнительная власть». Муж говорил ей это с таким видом, словно был королем, касающимся мечом ее плеча. На самом деле Адам просто спихивал на нее еще одну часть своей работы, слишком занятый покупкой волшебных бобов, чтобы уделять достаточно времени своим обязанностям.

Тесс бросила взгляд на Адама, роющегося в ящиках своего стола. Одиночество порой одолевало ее, поэтому она сделала то, что всегда делала в подобных обстоятельствах: позвонила Аркадию. Она с нетерпением ожидала, когда раздастся его громогласное восточноевропейское «алло».

– Аркадий! Это я.

– Любушка! – радостно воскликнул старик.

Прозвище, данное им Тесс, можно было перевести как «любимое маленькое существо». Таким словом, как шутливо заявлял Аркадий, русские привыкли выражать свою привязанность.

– Как ты поживаешь, дорогая?

– Не могу пожаловаться. А ты?

– Ужасно! – воскликнул он и долго после этого смеялся. – Мне уже сто лет. Конечно, я ужасно себя чувствую! Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Около часа они болтали о том и о сем, о погоде и о семье. Тесс, пожалуй, больше времени провела, беседуя с Аркадием, чем с кем-либо другим за всю свою жизнь. Она любила сына, обожала мужа, но Аркадий был лучшим, возможно, единственным другом. Когда у Тесс возникали проблемы, она обращалась к нему за помощью. Она доверяла его старомодному очарованию и способности подбодрить и указать правильное решение. Во время разговора она непринужденно, едва ли не беззаботно сообщила Аркадию о том, что кто-то бесчестно пользуется кредитными карточками, выдаваемыми компанией своим служащим.

– Мне кажется, у нас в офисе завелся вор.

– Извини, Любушка, но… Что ты хочешь этим сказать?

– Кто-то нас обворовывает. На некоторых второстепенных счетах не хватает денег…

Возникла продолжительная пауза.

– Аркадий!

Голос его теперь был до крайности серьезным, почти торжественным:

– Ты знаешь, кто это?

– Еще не выяснила.

– Тогда расслабься. – Голос Аркадия вновь звучал легкомысленно. – Скорее всего, это какое-то недоразумение. Я вот что тебе скажу: отложи в сторону бухгалтерские книги и пойди поиграй. Сегодня выдался замечательный денек! Завтра я приеду в офис и помогу тебе выследить негодяя.

Аркадий дал команду. Тесс завершила разговор.

Вскоре после того, как она занялась делами фирмы, Тесс довелось по просьбе мужа разбираться с путаницей в счетах, в то время как Адам отправился по делам в Китай. Она корпела над ними за столом, пытаясь что-либо в них понять. Ее сынишка, сидевший на полу, расплакался. Тесс не выдержала и разревелась тоже. Когда она, высморкавшись, подняла взгляд, то увидела деда Адама. Старик стоял в дверном проеме и смотрел на нее.

Хотя мистер Кулаков передал управление компанией своему внуку, Аркадий все еще время от времени наведывался в офис, неожиданно, никого не ставя в известность, и проверял бухгалтерские книги. Он тотчас же замер на месте, встревоженный и смущенный, – опрятный старик, одетый, несмотря на ярко сияющее на небе солнце, в костюм с жилетом. Шляпу он из вежливости держал в руке и смотрел на плачущую жену внука.

Тесс виделась со стариком лишь раз накануне своей вынужденной свадьбы. Они перекинулись всего парой слов, хотя она то и дело ощущала, как светло-голубые глаза Аркадия следили за ней, пока она шла по проходу между рядами скамей в церкви, по гостиной, по танцполу, к лимузину… Взгляд был странным, пытливым, совсем не похожим на те взгляды, которыми обычно одаривали ее мужчины. Тесс не могла отделаться от чувства, что старик ее оценивает. В то время она боялась, что он считает ее авантюристкой, богатой девчонкой, переживающей тяжелые времена и пытающейся наложить лапу на семейное состояние Кулаковых. Сейчас старик бросил на нее все тот же оценивающий взгляд: сначала на заплаканное лицо, а затем на стопку счетов.

– В чем дело? – спросил он.

Выговор его был настолько мягким, настолько европейским, что согласные звуки были едва различимы.

– Почему ты плачешь?

Войдя, старик обратился к мальчику, затем порывисто нагнулся к нему, поднял на руки и принялся укачивать. Малыш, неожиданно оказавшийся над полом, перестал плакать и рассмеялся. Маленький Кейд забыл, что несчастен, Тесс последовала примеру сына.

Они разговорились. С удивлением и радостью Тесс осознала, что беседовать со стариком приятно. Адам часто рассказывал ей о своем деде, о войне и заключении в концлагере. Она ожидала увидеть понурого, сломленного жизнью человека, но на самом деле старик оказался добрым и неожиданно легким в общении.

Возможно, впервые после рождения сына Тесс участвовала во взрослом разговоре на равных. Только сейчас она осознала, как соскучилась по общению. Тесс обнаружила, что жалуется на странный поворот своей судьбы, сетует на то, как в течение всего нескольких месяцев ее богемная страна чудес съежилась до размеров уютного, но навевающего клаустрофобию дома. Со времени рождения сына этот дом стал казаться еще меньше. Тогда она постаралась преодолеть свое чувство неудовлетворенности, вернувшись на работу, но это ни к чему хорошему не привело. Адам теперь постоянно давал ей всяческие нелепые задания.

– Он даже не понимает, что делает! – плача, произнесла Тесс. – Он, как ребенок, избавляется от дела, как только оно покажется ему трудным.

Старик, не шевелясь, безучастно смотрел на нее. Внезапно Тесс осознала, что натворила.

– Господи… Извините, – шмыгая носом, произнесла она, но старик, к ее удивлению, рассмеялся.

– Не извиняйтесь перед Богом, – улыбнулся он. – Вы ничего ему не должны.

– Извините, мистер Кулаков. Я не хотела обидеть вашу семью. Я просто устала.

– Меня зовут Аркадий. Пожалуйста, обращайтесь ко мне по имени, если вам не трудно. Все нормально. Вы правы: мой внук понятия не имеет, что делает. Иногда он похож на ребенка, милого, но все же ребенка. Именно поэтому ему нужна наша помощь.

Аркадий Кулаков подвинул стул поближе к ней. Он положил шляпу на стол и взялся за регистр бухгалтерского учета.

– Я покажу вам, что к чему…

Сидя рядом с ней, Аркадий вытащил из нагрудного кармана пиджака перьевую авторучку и начал раскрывать перед ней все свои секреты. Старик был деловит, сдержан и методичен. Голос его звучал мягко и успокаивающе, словно колыбельная. Аркадий объяснял ей алхимию, стоящую за деньгами. Вскоре Тесс поняла, что не только понимает объяснения, но ей даже нравится его слушать.

После этого Аркадий часто навещал ее, помогал Тесс управлять извилистыми путями, по которым деньги входили и выходили из бизнеса. Сначала она не могла сообразить, зачем пожилому человеку уделять ей такое внимание. Тесс подозревала, что Аркадий, как многие мужчины, наделенные властью и находящиеся на склоне лет, получает удовольствие от легкого, не совсем невинного флирта и близости к молодой и красивой (сколько бы ни осталось от ее прежней красоты) женщине, но вскоре поняла, что слишком нелестно о нем думает. Оказалось, что связанный с ней посредством крови, судьбы и игры случайностей, Аркадий решил, что Тесс можно доверить свое наследие, состоящее из внука и компании.

– Первую куклу, Сару, я сделал, чтобы немного поднять настроение одной маленькой девочке во время войны, – рассказал ей однажды Аркадий.

Он вертел в руках куклу, сгибая и разгибая ее конечности так, словно Сара махала ему.

На секунду старик задумался, подавленный собственными мыслями, а затем продолжил уже более громко:

– После войны, в Мельбурне, я сначала вырезал их вручную. Дело продвигалось очень медленно даже после того, как я нанял помощников. Потом я нашел одну фабрику в Японии. Австралия как раз начинала богатеть, а Япония… Ну, мы ведь выиграли войну, а у них рабочие отчаянно искали хоть какой-нибудь заказ. На фабрике тоже вырезали по дереву, но делали это быстрее и дешевле. Я ввозил игрушки и продавал их, те же самые старые добрые куклы, но зарабатывал куда больше.

Аркадий подошел к старым архивным шкафам, собирающим на своих поверхностях море пыли. Старик вытаскивал оттуда стопки бумаг и показывал Тесс, как изготовляли Сару. Заготовки обрабатывались на токарных станках в Индии, затем их перевозили в Китай, где собирали и обряжали в одежду, сшитую вручную в Бангладеш. Всем этим процессом руководили из Мельбурна. Контейнеры, полные упакованных кукол, приплывали сюда, а потом их развозили по всей стране.

– Ты видишь, Тесс, все сложнее, чем кажется. Все всегда сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Старик не преувеличивал, когда говорил о сложности организации дела. В последние годы руководство компании пыталось осовременить систему торговли и перейти от бумажной отчетности к электронной, но полдюжины неудачных начинаний привели к тому, что все составляющие информационной системы управления были разбросаны по нескольким сверкающим «Макинтошам» и нескладным, высоким, словно башни, серверам «IBM». А еще существовали целые ряды старомодных шкафов для хранения документов, в содержимом которых по прошествии стольких лет, судя по всему, мог разобраться только Аркадий.

Со временем Тесс привязалась к Аркадию, а кроме того, учась зарабатывать деньги, преумножая доллары на счетах компании, она начала испытывать от этого простую радость и азарт. Теперь ей казалось удивительным, что когда-то она хотела быть человеком искусства. С детства ей прививали мысль, что нет высшего предназначения, чем достучаться до человека через творчество, но теперь Тесс понимала всю никчемность подобного рода устремлений. Куда приятнее возглавлять многонациональную корпорацию, создавая тысячи рабочих мест по всему миру, позволяя тем самым множеству людей обеспечивать себя, свои семьи и уважать себя за это. Ежедневно их фирма дарила радость миллионам детей.

Тесс, изучая секреты компании под руководством Аркадия, пришла к выводу, что одна улыбка ребенка стоит миллиона ухмылок эгоцентричных взрослых, почесывающих подбородки и аплодирующих ее художественному видению. Нет, в этом она хороша. Так она делает мир лучше. Здесь она может принести пользу, нечто такое, на что никто не посмеет претендовать.

Вот только на деньги могут претендовать другие, и кто-то явно их у нее крал. Первым сигналом тревоги стал рост потребительских расходов, оплаченных служебными кредитными карточками. Тесс просмотрела более ранние счета текущих расходов в поисках других доказательств махинаций. Обнаружилось, что не только с затратами на содержание персонала не все обстоит хорошо, но кто-то очень осторожно и очень основательно подделывает финансовую документацию, создает левые платежи при прохождении счетов-фактур, подворовывает из накладных расходов и затрат на оценку соответствия продукции требованиям качества.

Злоупотребления были обнаружены во всех отделах. Явно работал кто-то изнутри. Если не знаешь, что искать, ни за что не заметишь. А кто стал бы искать? Аркадий удалился от дел, и теперь они накрыли ее с головой. Кто-то крадет деньги. Например, во время платежа на счет фабрики, расположенной в Шэньчжэне, исчезли двадцать тысяч юаней. Их аккуратно перевели на другой счет. В письменном приказе об уплате денег эта информация была набрана в неприметном месте самым мелким шрифтом. Тесс занималась своим расследованием только пару часов и уже обнаружила пропажу нескольких тысяч долларов. Кто знает, как далеко в прошлое это тянется? Не исключено, что воруют не один год. Возможно, украли сотни тысяч долларов.

Кто-то грабит компанию и, следовательно, ее семью. Она выследит этого мошенника и принесет его голову Аркадию на острие пики. Это должно положить конец комплексу неполноценности, который, несмотря на все прожитые годы, она чувствовала, руководя фирмой.

– Послушай, Тесс, – сказал ей Аркадий в тот день, когда она начала осваиваться в бизнесе; глаза его, обрамленные сеточкой морщин, поблескивали. – Мы теперь набрали критическую массу. Деньги, когда у тебя их достаточно много, становятся абстрактным понятием, но, в отличие от большинства абстракций, деньги обладают массой, а значит, силой тяжести. Если ты накопишь достаточное количество денег, они начинают сами притягивать к себе другие деньги. Сейчас мы только поддерживаем текущее положение вещей… Мы живем, а все остальное происходит само собой. – Положив теплую руку Тесс на плечо, Аркадий слегка его сжал. – Вся тяжелая работа была проделана в прошлом. Все, что нам остается, – поддерживать механизм в рабочем состоянии.

В конце первого месяца работы в зондеркоманде его мнение о нацистах, если так можно выразиться, несколько улучшилось под влиянием кое-кого из новых товарищей, которым, судя по всему, нравилось заниматься тем, что им приходилось делать.

Всю зондеркоманду делили на бригады, каждой из которых поручалось то или иное задание. Если бы у него спросили, Аркадий скорее всего записался бы в ту, что утилизировала тела, так называемый «сырой материал». Им приходилось стричь трупы, а волосы собирать и отправлять на переработку. Из них изготовляли ткани. Члены зондеркоманды с умелыми, проворными пальцами выдирали из ушей серьги и вырывали золотые зубы. Все это шло на переплавку. Аркадий же попал в бригаду, чьей обязанностью было встречать и провожать новоприбывших в газовые камеры. После этого они ожидали, пока гранулы цианистого водорода упадут через специальные щели в потолке в четыре испещренные отверстиями колонны. Слушая, как затихают крики умирающих, Аркадий старался не думать о происходящем. Иногда он спрашивал себя, есть ли рядом с ним другие врачи, которые скрывают от нацистов свою профессию. Они-то знают, что газ делает с запертыми в камере людьми. Цианид замещает кислород в клетках. Паника охватывает человека на инстинктивном уровне прежде, чем он понимает, что произошло.

Сначала люди начинали пускать слюни, изо рта у них шла пена, у некоторых случался припадок. Вопли достигали апогея, когда люди принимались взбираться по телам своих друзей и членов собственных семей наверх, к потолку, туда, куда еще не поднялся стелющийся по полу газ. Первыми умирали самые слабые: старики, инвалиды и дети. Кости их были сломаны впавшей в панику толпой. Все это превращалось в сплетение конечностей, покрытое блевотиной, кровью и экскрементами, исторгнутыми умирающими телами.

После того как ему выбили зуб рукояткой пистолета и подвесили на целую ночь на скованных за спиной руках, он понял, что лучше подчиниться.

Теперь он обслуживал печи, поливал из шланга газовые камеры, помогал совершать убийства ради того, чтобы отсрочить собственную смерть, хотя все это его медленно уничтожало.

Аркадий знал, что уже стал бы трупом, окажись он в общих бараках, где люди, бывшие на свободе убийцами и насильниками, находились на вершине ужасной лагерной иерархии. Тех, кто носил зеленые треугольники, нацисты назначали надзирателями. Эти люди избивали других до смерти только из-за символа на его робе: за то, что они цыгане, евреи или не такие евреи, как надо. Цвет треугольника на его робе стал бы смертным приговором, заметь его капо с соответствующим складом ума.

В бараках зондеркоманды существование было довольно сносным. Уровень жизни здесь казался невообразимо высоким по сравнению с существованием других заключенных концлагеря. В соседних бараках люди умирали от голода. Они ели хлеб с опилками и жиденькую овсяную баланду, которых не хватало для восстановления сил. От постоянного недоедания у них раздувались животы. Аркадий видел, как люди, похожие на ходячие скелеты, брели утром на работу. Ему чудилось, что он может слышать отчаянное урчание в их желудках.

В его бараке было тепло. Аркадий спал на соломенном матрасе. Он мог мыться. Те, кого отправляли в газовые камеры, привозили с собой еду, сигареты и лекарства. Ни в чем не ощущалось недостатка. Больше всего ему нравилось изобилие выпивки. Почти каждую ночь можно было напиваться и спать без сновидений.

Когда Аркадия отправляли на работу в крематорий, он считал, что ему повезло: вместо соучастия в массовом убийстве ему приходилось разбираться с его последствиями. Аркадий помогал носить мертвые тела из газовых камер к печам крематория. В плохие дни ему приходилось загружать трупы в печи, а в «хорошие» – молодой человек собирал вещи, аккуратно развешанные на пронумерованных крючках у входа. Напрасно они ждали возвращения своих хозяев. Аркадий пообещал себе, что если окажется среди тех, кто должен встречать и заманивать новоприбывших в газовые камеры, то лучше уж откажется. Тогда его застрелят.

Дион Баро, венгр по национальности, на чьей груди алел красный треугольник политического заключенного, всегда первым вызывался в добровольцы даже тогда, когда его никто не просил. Он непременно хотел быть среди тех, кто встречает товарняк с евреями, цыганами, свидетелями Иеговы, поляками, христианами и такими же венграми, как он сам. Дион заманивал их в газовые камеры, где заключенные раздевались догола, а затем шли в герметично закрывавшиеся помещения, с потолка которых свешивались фальшивые лейки душа. Там люди находили свою смерть.

Когда заключенные выходили из вагонов, Дион первым рысью спешил к ним и принимался горячо пожимать им руки.

– Пошли, пошли, бедолаги! – подгонял он их. – У вас просто ужасный вид. Ступайте туда и вымойтесь. Потом вы переоденетесь в добротную теплую одежду. Вот туда, ступайте вот туда!

Он суетился, помогал тем, кто с трудом волочил ноги, призывал заключенных не обращать внимания на солдат, слоняющихся в толпе без дела, а торопиться в уютное убежище «душевых».

– Повесьте одежду на крючки. Аккуратнее. Каждый вешает одежду на свой крючок. Чем быстрее вы примете душ и оденетесь, тем скорее вы воссоединитесь со своими семьями.

Натыкаясь на несговорчивых, Дион принимался импровизировать.

– Быстрее. Быстрее! Вода остынет. Если вам придется мыться холодной водой, пеняйте на себя, – трещал венгр, вплетая в свою речь прибаутки. – Быстрее! Быстрее! Потом вас ждет хлеб и суп. Посмотрите на меня! – Со сдавленным смешком Дион приподнимал робу и хлопал себя по животу. – Тут кормят до отвала.

Когда новоприбывшие оказывались внутри, радостная маска сползала с его лица, сменяясь угрюмостью. Дион закуривал сигарету, которую находил в одежде, оставленной в предбаннике, и терпеливо ждал, пока крики смолкнут.

Когда ночью в бараке кто-то из членов зондеркоманды начинал бранить его за ту радость, которую Дион проявлял во время встречи заключенных, сожалений венгр не выказывал.

– Я хочу выжить, – со злостью говорил он. – Меня в Будапеште ждет невеста. Ее семья имеет большие связи.

Энтузиазм, проявляемый Дионом, его готовность во всем помогать нацистам способствовали тому, что он получал более теплую одежду, лучшую еду, время от времени – сигареты и коньяк; он даже мог посещать бордель, организованный нацистами, куда они пускали и особо отличившихся коллаборантов. Если бы у Аркадия спросили, он бы признался, что, подобно другим членам зондеркоманды, не имеет планов на будущее, а лишь старается прожить хотя бы еще один день.

Дион умер тогда, когда, докурив сигарету, отправился собирать трупы, чтобы перетащить их в топки крематория. Схватив за ногу мертвую женщину, он дернул ее, высвобождая из пирамиды лежащих сверху почерневших и посиневших трупов, и вдруг узнал в ней свою невесту. Нет, она не хлопотала дома о его освобождении. Она сама была узницей… а теперь стала мертвой узницей. Дион не мог успокоиться. Он рыдал и бушевал до тех пор, пока эсэсовцы, потеряв терпение, не избили его до полусмерти. Лицо венгра превратилось в месиво. Дышал он с трудом, со свистом. Воздух едва проникал в легкие, сжатые сломанными ребрами.

Дион валялся так до конца смены, а вокруг его тела образовалась лужа быстро стынущей крови. Вечером другие члены зондеркоманды, работавшие вместе с венгром, подняли его на руки, отнесли в барак и положили там на полу. Он лежал, никому не интересный, пока его стоны не разбудили соседей по бараку. Тогда они ударами ног заставили венгра замолчать.

Когда закончилась смена Аркадия и он вернулся в барак, ему с первого взгляда стало ясно, что долго Дион не протянет. Аркадий все же оставался в душе врачом. Клятвы Гиппократа он, конечно, не давал, но знал, что делать, и начал действовать. С помощью пачки сигарет Аркадий подкупил одного из капо. Ему принесли чайник горячей воды. Разорвав постельное белье на полосы, Аркадий промыл раны на лице и теле Диона так тщательно, как только смог. Нос венгра был сломан. Сжав ребрами ладоней нос, Аркадий рывком поставил хрящи на место. Дион застонал, но не очнулся. Скомкав хлопковые нити в небольшие шарики, Аркадий окунул их в воду и промыл места, где венгру выбили зубы из десен. Он засунул другие маленькие хлопковые комки Диону в рот, чтобы остановить кровотечение. Решив, что больше все равно сделать не сможет, Аркадий вымыл окровавленные руки остатками теплой воды и поднялся на ноги. Только теперь он заметил, что за ним наблюдают.

Кончик сигареты тлел во тьме.

– Ты врач? – спросил по-немецки мягкий голос.

Аркадий отрицательно покачал головой:

– Нет, я крестьянин.

– Ты должен понимать: врать мне – это глупо.

Аркадий пожал плечами.

– Я учился на врача… почти пять лет, но потом началась война, и ваши закрыли все университеты.

– Как тебя зовут?

Аркадий, не задумываясь, назвал порядковый номер, вытатуированный у него на руке. Его быстро научили поступать так, имея дело с эсэсовцами.

– Нет, – произнесла тень. – Я хочу знать, как тебя зовут.

– Аркадий Кулаков. А вы?

Тень выступила вперед и протянула ему руку:

– Доктор Дитер Пфайфер. Так ты владеешь скальпелем?

Аркадий рассмеялся.

– Вы дадите мне скальпель?

– А тебе этого хочется?

– Вы доверите мне скальпель?

– Доверие надо заслужить.

Врач докурил сигарету, выбросил окурок, зажег другую и протянул ее Аркадию.

– Мне нужен ассистент для помощи в моих исследованиях. Патологическая анатомия, анализ крови, вскрытие…

– Спасибо, но при всем уважении мне бы не хотелось работать на нацистского врача.

Немец, прищелкнув языком, нахмурился.

– Возможно, так оно и есть, но я предлагаю тебе спасение от смерти, бессмысленной, мучительной смерти, которая для тебя не за горами.

Пфайфер понизил голос и склонился к Аркадию так, чтобы другие заключенные, наблюдавшие за ними со своих нар, не смогли подслушать.

– Это не первая зондеркоманда и не последняя. Через месяц тебя казнят, а на твое место поставят другого, если, конечно, ты вообще протянешь так долго.

Внезапно врач подался вперед и схватил Аркадия за отворот его шинели, которую тот носил поверх полосатой лагерной формы. Рванув ткань в сторону, немец увидел розовый треугольник, пришитый к робе над сердцем.

– Твои товарищи знают, из-за чего ты попал сюда?

Теперь немец говорил громче, и скрывавшиеся в сумерках члены зондеркоманды могли без труда уловить то, что он говорил.

– Думаешь, они проявят снисходительность? До тебя здесь был другой. Заключенные вывели его на чистую воду. Поверь мне на слово: его смерть была ужасна даже по меркам этого ужасного места.

Аркадий покраснел. В нем боролись злость, чувство попранного достоинства и… страх.

– Соглашайся работать со мной, – предложил врач уже более мягким, спокойным голосом. – Твой друг, которого ты с достойным похвалы рвением пытался спасти, уже мертв. В таких случаях медицина бессильна. Ты вскоре тоже умрешь, умрешь раньше, чем тебе кажется, если, конечно, не станешь моим помощником. В таком случае ты останешься жив, и жить будешь хорошо. Мы поменяем твой розовый треугольник на красный, принадлежащий твоему приятелю. Ты станешь политическим заключенным, а он… – на секунду задумавшись, Пфайфер закончил: – дегенератом.

Аркадий вздрогнул, заслышав это слово, а Пфайфер понял, что нащупал его слабое место.

– Ну, что ты на это скажешь? – спросил он.

 

Глава третья

Адам любил поесть, но, читая меню, чувствовал нарастающее раздражение. Меню состояло из нескольких страниц, но ничто из перечисленного не возбуждало его аппетит.

Похоже, распространение губительного постмодернизма уничтожило все приличные рестораны в городе. Они стали слишком странными, слишком самовлюбленными, и многие шеф-повара, соревнуясь друг с другом, пытались доказать, насколько они искусны в соединении несоединимого и в смешении различных оттенков вкуса. Официанты принесли крошечную куриную фрикадельку, пильчатую креветку, стручок чили и мяту, завернутые в лист бетеля. Вздохнув, Адам ткнул в это палочкой для еды. Вся конструкция задрожала. Когда он оправил ее себе в рот, то ощутил легкий гнилостный привкус.

Адам не понимал, почему австралийские завсегдатаи ресторанов так любят всяческие кулинарные извращения и показуху. Разве не хватает им изобилия здоровой пищи? Зачем портить все такими вот изысками? В журнале «Мужское здоровье» он прочел, что не следует есть то, что твой дедушка не считал бы едой. Адам был полностью с этим согласен. Что, интересно, сказал бы его не терпящий глупостей дед, увидев это притворство, где все оказывается на вкус не таким, как выглядит?

– Разве не чудесно? – спросила его теща Виолетта (по правде говоря, она приходилась Тесс всего лишь мачехой), склонившись к зятю, чтобы перекричать царящий в ресторане шум, и окидывая взглядом быстро пустеющие тарелки.

– Да, весьма мило.

– Люблю здесь бывать, – присоединился к разговору тесть Тревор. – Наверное, это мой любимый ресторан, если не считать тех, что в Сан-Франциско, конечно.

Адам отправил себе в рот очередную порцию. Это было стратегическое отступление: пережевывая ее, он спасался от необходимости обсуждать с родней все прелести «неспешной еды». В соответствии с меню им предстояло выдержать еще шесть перемен блюд, прежде чем лемонграссовая панна-котта и воздушная меренга с алоэ завершат эту длительную трапезу – уже ночью. Адам взмахом руки подозвал официанта, чтобы заказать выпивку.

Адам нечасто виделся с членами семьи Тесс – с ее отцом и его женой, третьей миссис Кофлин за последние лет десять. По правде говоря, на вид он не смог бы отличить третью от второй, а тем более от первой. Она была худощавой, подтянутой, помешанной на йоге женщиной с высокомерными замашками, передающимися вместе с унаследованными «старыми деньгами», и довольно радикальными социалистическими взглядами, совсем не шедшими женщине отнюдь не юного возраста. Такие взгляды могут быть присущи только людям, никогда в жизни по-настоящему не работавшим. Адам подозревал, что ресторан им нравится потому, что долгие часы, проведенные за столом, позволяют им считать этот банкет чем-то вроде достижения.

Адам ненавидел это место всеми фибрами своей души. Обеденный зал был похож на огромную пещеру, не просто плохо освещенную, а утопающую во тьме, за исключением лужиц красного света от ламп, висящих над каждым столиком. Когда Адам окидывал взглядом ресторан, ему казалось, что каждая компания посетителей сидит на отдельном крошечном островке. Наверное, дизайнеры полагали, что таким образом они создадут атмосферу эксклюзивности и избранности, но лично он чувствовал себя выброшенным на мель вместе со скучными родственниками своей жены.

Сейчас ему очень не хватало телефона. Будь у него телефон, можно было бы притвориться, что просматриваешь электронную почту. Это избавило бы его от необходимости общаться с этими людьми. Когда он позвонил, то включилась голосовая почта. Телефон не отыскался ни в машине, ни в кабинете, ни в дюжине других мест, в которые он направил на поиски свою новую помощницу.

Без мобильника Адам чувствовал себя почти голым. Он искал, чем бы заняться. Когда официант, одетый во все черное, возник из полутьмы, неся поднос с напитками, Адам был очень этому рад. А потом на официанта налетели Кейд и его двоюродные братья, которые, как оглашенные, носились между столиками. Несмотря на громкую хаус-музыку и радостные крики детей, до слуха Адама долетел звон бьющегося стекла и с трудом сдерживаемый гнев в голосе официанта, когда он извинялся за случившееся. Отправив официанта обратно за повторным заказом, Адам подозвал к себе детей и нагнулся так, чтобы его глаза находились на одном с ними уровне. У его племянников была типичная внешность уроженцев Ирландии, которая, подобно склонности к плохой поэзии, то и дело проявляет себя в выходцах с этого острова. Если Тесс генетическая лотерея благословила чистой светлой кожей, иссиня-черными волосами и глазами черной ирландки, эти два неудачника могли похвастаться только кривыми зубами и круглыми, приплюснутыми, словно у мопса, лицами цвета вареного картофеля. Отталкивающий эффект усугублялся тем, что племянники, стоя рядом в полутьме, демонстрировали в улыбке свои уродливые большие зубы. На голове их в беспорядке торчали рыжие космы.

– Послушайте, – сказал им Адам, – почему бы вам не присесть и не поговорить с вашей бабушкой?

– Скукотища.

– Как вы думаете, что почувствует ваша бабушка, если это услышит?

– Не услышит! – крикнул один.

– Она нас услышать не может!

– Она глухая!

– Глухая как пень! – нараспев произнесли оба и рассмеялись истерическим смехом.

Адам поморщился, на секунду представляя себе, как схватит одного из рыжих дьяволят и потащит к расписному фонтану, стоящему посреди ресторана. Там он с головой погрузит гаденыша в воду, а потом будет изображать глухого, когда другой станет ему что-то кричать. «Я тебя не слышу! Что такое? Что случилось?» При мысли об этом Адам улыбнулся.

– Послушайте, если вы сядете на свои места и просидите там час… – Адам взглянул на наручные часы, – я дам вам двадцать долларов.

– Пятьдесят! – сказал один.

– Каждому! – добавил другой.

Адам бросил задумчивый взгляд на фонтан и согласился.

– Но только не говорите своей маме. Это будет нашим секретом.

Ребята сделали вид, что закрывают рты на змейки, и понеслись вприпрыжку к себе за стол, где преспокойным образом уселись на свои места. Адам повернулся к тестю. Тот неодобрительно покачал головой.

– Ты знаешь, что мы придерживаемся других взглядов. Мы никогда не ругали и не наказывали наших детей. Мы давали им возможность самим развить в себе чувство ответственности перед обществом. Мы никогда не кричали на Тесс. Мы ей доверяли, позволяли в полной мере реализовать свой потенциал.

– Ну, в случае с ней вы не допустили ошибок, – порывисто произнес Адам, а потом едва не прикусил себе язык.

Честно говоря, он удивлялся тому, какой великолепной девушкой стала Тесс, если учесть тот вздор в стиле хиппи, который ей внушали, пока она росла. А потом он подумал о всех тех похотливых мужиках, с которыми Тесс путалась до того, как повстречала его. Если бы ее родня узнала, стали бы они по-прежнему гордиться ею?

Адам подозревал, что он был самым лучшим, что могло случиться в жизни Тесс. Когда они познакомились, она была преисполнена артистических фантазий, что несколько утомляло и пугало Адама. К счастью, они померкли с течением времени. За прошедшие годы Адам проникся к жене еще большей любовью, чем прежде. Его до сих пор поражал ее ум, который с годами стал острее. А вот тело ее становилось с ходом времени все более мягким и податливым. Недели не минуло, чтобы Адам не поздравил себя с тем, что имел счастье жениться на Тесс, радовался самому факту, что она живет рядом с ним. Он посмотрел в ее сторону, надеясь, что Тесс это заметит и придет на выручку, но она с необычайной серьезностью передвигала кусочки пищи на своей тарелке, явно не желая вступать в общий разговор.

Сомкнув веки, Адам прислушался к шуму, царящему в зале. Рядом разговаривали другие влиятельные люди, занимающиеся в этом мире разными серьезными делами. На секунду он представил себе, что это деловой обед, что здесь и сейчас будут приняты важные решения, что это не идиотский ужин со второсортными престарелыми хиппи. Адам потянулся за своим телефоном, но карман джинсов оказался пуст. Он вдруг ощутил сильнейший прилив раздражения.

Извинившись, он вышел из ресторана и нашел телефон-автомат. Ночь оказалась на удивление прохладной. Такое в летнем Мельбурне случается время от времени, когда ему надоедает быть городом у морского залива и он вспоминает, что не защищен от холодных ветров, дующих с гор. Клиенты ресторана курили у входа, заслоняясь от ветра. Они держали в руках бокалы с вином и вели беседу. Один закончил рассказ. Остальные громко рассмеялись.

Закинув монеты в щель телефона-автомата, Адам проверил службу ответов в офисе и прослушал несколько деловых звонков. Он подумал, не позвонить ли Кларе. Ему ужасно хотелось сейчас с ней встретиться, но потом он вспомнил, что они решили прекратить отношения. Если он сейчас ей позвонит, это будет означать, что он потворствует собственным слабостям. Все равно что заехать по дороге домой из спортивного зала в «Макдоналдс». В телефон-автомат он забросил слишком много монет. Подчиняясь минутному порыву, он набрал номер своего мобильника. Раздался гудок. Спустя несколько тягостных секунд кто-то принял вызов.

В телефонной трубке царила тишина. Адам прислушался. Ему показалось, что он слышит слабое дыхание.

– Алло! Алло!

– Алло.

– Привет!

Заслышав незнакомый голос, Адам немного стушевался, не зная, что говорить дальше.

– Не отключайтесь.

– Не волнуйся, чувак, – прозвучало из телефона. – Я никуда не исчезну.

– Это ты нашел мой телефон?

– Можно и так сказать… Как дорого ты его оцениваешь?

Голос был грубым, как у завзятого курильщика. А еще в нем чувствовался провинциальный акцент.

– Я готов предложить тебе вознаграждение…

– Во-зна-граж-де-ние… – растягивая и закругляя слоги, задумчиво произнес голос.

– Да. Думаю, вознаграждение – то, что нужно.

– Где ты? Как насчет сотни долларов?

– Для начала сойдет, но ты просишь меня стать добрым самаритянином, а хорошие вещи случаются только с хорошими людьми.

Адам призадумался, стоит ли встречаться с обладателем голоса из телефонной трубки. Мужик может оказаться полнейшим уродом, возможно, наркоманом, не исключено, что склонным к насилию придурком. Но Адам был большим мальчиком в прямом смысле этого слова: лежа на спине, он мог выжать до центнера, не особенно напрягаясь. Если дела примут опасный оборот, он всегда сможет сбежать. Ему нужен этот телефон со всей хранящейся в нем информацией. А еще Адаму совсем не улыбалось признаваться в том, что он потерял очередной мобильник. К тому же инстинкт подсказывал ему встретиться с этим мужчиной, а инстинкты редко подводили Адама. Когда-то он прочел биографию Стива Джобса. Главный посыл книги заключался в том, что человек должен слушать свою интуицию, что бы она ему ни говорила. Многие рождаются с даром предвидения, а потом весь остаток жизни учатся доверять самому себе.

Они договорились встретиться на одной из полузаброшенных автостоянок, расположенных вдоль автомагистрали Непин. Если бы Адам хотел пересечься с кем-то, не привлекая постороннего внимания, то первым делом тоже подумал бы об этом месте. Год или два назад стоянку передали под внешнее управление. Теперь она представляла собой темный прямоугольник асфальта, на котором ничто не двигалось, только развевались под дующим с юга морским бризом полинявшие флаги фирмы-дилера. Автостоянка обычно бывала совершенно пуста, лишь время от времени сюда приезжали компании подростков, чтобы покурить травку или заняться сексом. Сам Адам бывал здесь пару раз с Кларой. Предпочтение именно этой заброшенной автостоянке обычно отдавали из-за большого бетонного торгового здания, закрывавшего вид с дороги.

Когда Адам свернул на автостоянку, его там уже поджидали в машине – побитом временем «Форде Фалкене». Он притормозил. Шины покатились по потрескавшемуся асфальту, из-под которого пробивались стебельки сорной травы. Выключив зажигание, Адам замер, неожиданно ощутив страх. Что он здесь делает среди ночи? Среди пустоты? Почему он не остался до конца ужина с семьей? Или лучше дома, с Тесс?

Он опустил стекло. Ночь была теплой. Морской воздух задувал сюда. Всего лишь два квартала отделяли автостоянку от побережья. Другая машина не двинулась с места. Адам мигнул головными фарами своего авто. Спустя пару секунд незнакомец вылез из машины и зашагал в его сторону.

– Не дрейфь, приятель! – закричал незнакомец еще издалека.

Голос принадлежал человеку, с которым Адам разговаривал по телефону. Белые зубы сверкали на фоне коричневой кожи.

– Выходи и поздоровайся.

Адам почувствовал себя глупо, вспомнив, кем является и что олицетворяет. Выйдя из машины, он, расправив плечи, зашагал к мужику. Адам оказался выше его на добрый фут и теперь смотрел сверху вниз на незнакомца, одетого в адидасовские кроссовки и спортивный костюм «Пума». Мужчина протянул ему руку, но Адам ее не пожал.

– У тебя мой телефон?

Мужик нахмурился, но вскоре снова улыбнулся.

– Да, друг мой, у меня, и он будет твоим за небольшое вознаграждение.

– Сто долларов.

Мужчина поморщился и с шумом втянул воздух сквозь сжатые зубы.

– Эх, приятель, боюсь, мне придется попросить тебя о большей сумме. Понимаешь… тот парень, что отыскал твой телефон… Ты напал на него. Дело в том, что этот парень мне очень дорог…

Всплеск адреналина поднял в душе Адама волну страха. Он был готов отскочить в сторону в любую секунду. Отступив на шаг назад, Адам повернул голову и взглянул на «Форд Фалкен». В нем сидело четверо мужчин, чьи лица затеняли козырьки бейсбольных кепок.

Дверца со стороны пассажирского сиденья открылась, и парень из «Жареного цыпленка из Кентукки», тот, который подглядывал за ним и Кларой, крикнул тонким дребезжащим голосом:

– Эй, Тарик! Поторопись, приятель.

Писклявый голос печального юноши унял страхи Адама так же быстро, как они появились. Он вспомнил, что отчаянные парни, хотя им обычно нечего терять, боятся людей, наделенных властью, таких как он. Они похожи на змей. Все, что ему следует сделать, – топнуть ногой и распугать гадюк.

– Ладно, послушай, Тарик… Тебя ведь Тариком кличут? Я немного вышел из себя, признаю… Извиняюсь, но твой приятель шпионил за мной.

– Э-э-э… – Брови Тарика приподнялись. – За чем он там шпионил? Что ты такое там делал?

– Это тебя не касается.

– Бедный парень всего лишь хотел получше разглядеть салон твоей машины. В той дыре, где мы живем, у него немного шансов поглазеть на крутые тачки. Понятия не имею, чем ты там занимался за тонированными стеклами. Чем ты, кстати, занимался, почему его появление тебя взбесило? Счет от врача и все эти швы…

Нахмурившись, Тарик издал свист и поднес ладони к своему лицу. Локти его были согнуты, и всей своей позой он спрашивал у Адама: «И что ты сможешь со мной сделать?»

– Сколько ты хочешь?

– Штуку.

Адам едва не расхохотался, но потом подавил смешок и протянул руку вперед.

– Ладно. Пойдет. Но сперва я хочу посмотреть… Я должен быть уверен, что это именно моя мобила.

Взяв в руку мобильный телефон, он поднес его поближе к глазам и узнал: да, это его айфон. Кивнув головой, Адам потянулся за спину, словно собираясь достать бумажник, а затем уронил телефон на бетонное покрытие и, подняв ногу, со всей силы ударил по нему подошвой. Послышался треск разбиваемого корпуса. Душу наполнило довольство, когда корпус айфона с треском развалился под его туфлей от Р. М. Уильямса. Адам испытал не меньшее удовлетворение, заметив шок, отразившийся на лице Тарика.

– Знаешь, что, Тарик, оставь телефон себе, продай его и купи что-нибудь красивое.

Тарик взглянул на обломки мобильника, поднял голову, посмотрел на Адама и улыбнулся:

– Адам… Адам Кулаков… Что же ты натворил, приятель? Как по мне, это неблагоразумно и расточительно. Подумай о голодающих из стран третьего мира…

– Пошел на фиг! – вызверился Адам. – Конченый вонючий недоумок!

Тарик шагнул вперед, но Адам отпрыгнул и забрался в свой внедорожник. Шины колес быстро заскользили по бетону. «БМВ» пронесся мимо Тарика и его «Форда Фалкена». Пареньку на пассажирском сиденье Адам, проезжая, показал вытянутый вверх средний палец. Инстинкты его не подвели: эти типы оказались грязными вымогателями. Разумнее было разбить свой телефон, чем заплатить хотя бы доллар из тяжким трудом заработанных денег. Никогда не уступай вымогателям. Следует бороться с ними на своих собственных условиях. Именно этому, помимо всего прочего, научил его дедушка Аркадий.

Адам ушел прежде, чем закончился ужин. Сначала Тесс увидела, как муж встает из-за стола и выходит из зала. Когда он вернулся, заметно было, что Адам пребывает в скверном расположении духа. Он не прикоснулся к пище. В руках он нервно вертел столовое серебро. Даже в тусклом свете зала Тесс смогла разглядеть, что лицо и шею Адама покрывают красные пятна. Так случалось всегда, когда он начинал паниковать.

Внезапно он встал, оборвав рассказ Тревора на середине. Он неуверенно переступал с ноги на ногу. Вставая, Адам слегка задел стол. Он попрощался с ее мачехой кивком головы, что называется, откланялся, а затем, подойдя к стулу Тесс, неуклюже поцеловал ее на прощание.

– Я кое-что вспомнил. Есть одно дело. Откладывать не могу. Все будет хорошо. Увидимся дома.

Когда она вернулась, то дома его не застала. Тесс позвонила на его мобильник, а потом вспомнила, что Адам его потерял. Отправив маленького Кейда в душ, а затем в кровать, Тесс тихим шагом направилась на кухню. Здесь она щедро налила себе виски, после чего приняла свои таблетки.

Постоянный прием медикаментов стал рецидивом вредной привычки, подхваченной Тесс еще в молодые годы. Она рано узнала, что способна поднимать собственное настроение с помощью наркотиков и алкоголя. Зачем останавливаться? Если ученые и фармацевты, в той или иной степени искушенные и почитающие дух закона, нашли способ играть на твоих гормонах или связях между нейронами, словно на синтезаторе, почему бы этим не воспользоваться?

Чтобы не видеть бесконечные вереницы цифр, которые начинали вышагивать перед ее внутренним взором всякий раз, когда она ложилась спать, Тесс предпочитала в большинстве случаев принимать на ночь таблетку валиума, которого у нее имелся большой запас. Раз в месяц она пополняла его, наведываясь к одному из загруженных работой врачей в общественных поликлиниках. Тесс выбрала пятимиллиграммовую таблетку, заполировала ее виски и улеглась на диван слушать тишину.

В молодости, когда жизнь казалась излишне сложной, Тесс запиралась в своей комнате и мариновала себя в тихой грусти до тех пор, пока ей не становилось легче. Она ставила диск с Леонардом Коэном или Патти Смит, выкуривала косячок и часами предавалась меланхолии. Это всегда помогало. Горьковато-сладкая тоска, которую она сама в себе взлелеяла, омывала ее сознание, заглушала все тревоги, оставляя в итоге сознание чистым и светлым. Однажды Тесс попыталась описать свои чувства соседке по комнате в студенческом общежитии. Та рассмеялась и сказала: «Мы все этим страдаем. В этом мире ты или несчастна, или полная идиотка. Ну и что?»

Спустя годы, разрываясь между срочными делами, связанными с семьей и бизнесом, которые зачастую имели наглость обрушиваться на нее все разом, Тесс использовала нечастые периоды тишины и спокойствия, выпадающие ей, для восстановления собственных сил. Редко когда ее сын не носился по дому, визжа от радости, словно маньяк, при виде новой игрушки либо плача из-за содранной коленки. Еще реже она видела спокойным Адама. Ничто на свете не представляло для Тесс такой ценности, как тишина. Она легла на диван, стараясь поглубже зарыться между диванными подушками так, чтобы ткань окутала ее со всех сторон. Тесс схватила декоративный коврик и набросила его на голову, пытаясь отгородиться от всего мира в своем уютном убежище. Вскоре она засопела во сне.

Ее разбудили слезы. Испуганная Тесс резко приподнялась на диване, не понимая, что происходит. Во сне она стояла над гробом и плакала. Звуки собственных рыданий разбудили ее. Какое-то время она пребывала между сном и явью, пока мир вступал в свои права, а сон улетучивался. До ее слуха долетал чей-то плач. Наконец Тесс поняла, что это не эхо ее сна.

Словно пребывая в туманном мираже, Тесс поднялась по лестнице, чтобы проверить, как там Кейд. Она не торопилась, осторожно поднимаясь по ступенькам, позволяя глазам привыкнуть к мягкому и очень дорогому освещению в доме. Кейд лежал в своей кроватке и тихо посапывал. Ночничок отбрасывал на сына уютные тени. Тесс вела кампанию против этого ночника, но потерпела поражение. С минуту женщина смотрела на спящего ребенка, а затем направилась к спальне Аркадия.

Дед Адама жил у них большую часть года. Какое-то время после того, как Тесс занялась управлением компании, Аркадий казался вполне довольным тем, что отошел от дел. Он появлялся на работе лишь раз в несколько дней и проверял, как идут дела. Старик посвящал ее в секреты ведения бизнеса. Со временем, однако, когда Тесс набралась опыта, а для него оставалось все меньше занятий, Аркадий начал сдавать. Казалось, что без работы он просто не знает, чем себя развлечь. Тесс не раз читала о том, что такие тихие сильные мужчины, как Аркадий, быстро стареют, когда не находят себе применения. Как бы там ни было, а стремительные перемены во внешности Аркадия неприятно удивили ее.

Внешний блеск накопленного богатства оставлял его равнодушным. Аркадию принадлежал «мерседес-седан». Он купил его еще в семидесятые и содержал в первозданном порядке. Старик любил свой автомобиль, словно ребенка, но прошла целая вечность с тех пор, как Аркадий выезжал на нем из гаража. По правде говоря, он и сам сидел сиднем в своем огромном доме у реки, предаваясь бесконечной хандре. Женщина из прачечной раз в две недели заезжала за грязным бельем. На следующий день она привозила мистеру Кулакову выстиранные и выглаженные рубашки и костюмы, развешенные на плечиках. Потный изможденный мужчина из другой службы доставлял ему замороженную еду дюжинами порций. Аркадий ел прямо из лотков, разбрасывая упаковки повсюду в доме до тех пор, пока не приезжала уборщица. Насколько Тесс знала, у Аркадия не было иных интересов в жизни, не было друзей, помимо деловых партнеров. Все эти люди прекратили с ним общаться, как только Аркадий перестал был директором компании. Хобби себе придумывать он не стал. Ему ничего не оставалось в жизни, кроме как появляться в офисе и перепроверять бухгалтерскую отчетность.

В Австралии Аркадий Кулаков всегда работал по меньшей мере четырнадцать часов в день. Адам рассказывал, что его дед с трудом переносил вынужденное безделье во время семейных праздников. Его жена была ревностной иудейкой. Даже выйдя замуж за атеиста, она оставалась крепка в вере, не уничтоженной Аушвицем. Она настаивала на празднованиях, и Аркадию приходилось выдерживать моления, а потом гонять по тарелке фаршированную рыбу, дожидаясь того момента, когда он сможет вырваться в офис. Особенно Аркадий недолюбливал Йом-Киппур, день примирения, когда запрещено работать. Он хмуро сидел в гнетущем молчании в комнате для отдыха до тех пор, пока не приходило время идти спать. После смерти жены дедушка Аркадий перестал отмечать еврейские праздники.

Когда Тесс полностью вошла в курс дел, Аркадий на несколько месяцев прекратил приезжать в офис компании и быстро начал дряхлеть. Он перестал даже слушать свои пластинки, а затем регулярно питаться. После непродолжительных дебатов Аркадия пригласили пожить в свободных комнатах дома Адама и Тесс. Свободного места у них было много. Они купили дом, рассчитанный на куда более многочисленное семейство, но, не обсуждая это, пришли к выводу, что одного ребенка им хватит. Когда Аркадий переехал к ним, его настроение улучшилось. Он снова вовлекся в жизнь других людей. Заручившись молчаливым согласием Тесс, старик вновь начал приходить к ней и помогать с бухгалтерией, хотя оба понимали, что это лишнее.

По правде говоря, когда Тесс сидела в офисе, ей не хватало общества Аркадия не меньше, чем ему разговоров с ней. Самые мирные и спокойные времена, как ей теперь вспоминалось, дни, когда она обходилась без транквилизаторов, приходились на тот период, когда Тесс долгими часами сидела в полной тишине рядом с Аркадием, засевая свои абстрактные бухгалтерские поля и возделывая аккуратные плодородные ряды цифр. Вот что значит счастье. Маленький мальчик, сидя на коленях прадедушки, что-то лепетал. Муж в соседнем помещении проводил яркую презентацию для новых клиентов. В такие дни ее переполняло тихое удовлетворение от того, чего она достигла. Аркадий, ее друг и учитель, наблюдал за ними с загадочной улыбкой на лице.

Однажды в дверь ее кабинета постучали. Это была Шубанги, глава производственного отдела. Перекинувшись с ней несколькими словами о накладных расходах на новую линию производства игрушек, Шубанги удалилась. Когда Тесс вернулась к работе, она заметила, что Аркадий смеется.

– Что такое?

– Когда ты занимаешься делом, то становишься словно бы другим человеком. Как это по-английски? Ты будто в робота превращаешься…

Тесс часто заморгала.

– О чем ты?

Соединив большие и указательные пальцы рук в кольца, он поднес их к глазам, изображая очки для чтения, которые она надевала.

– Добрый день, Шубанги. Прошу, входите. Давайте обсудим поставки. Затем мы решим, какие выводы можем из всего этого сделать. После этого свяжемся с заинтересованной стороной и вновь обсудим совместные действия.

– Эй, старик! Это несправедливо! – притворившись рассерженной, вскричала Тесс.

– Разве я несправедлив? – возразил Аркадий. – Что ваше поколение профессионалов сделало с бедным английским языком? Я говорю на пяти языках и понятия не имею, что ты всем этим хотела ей сказать.

– Возможно, ты прав. Прости. Плохая привычка. Никогда не думала, что заражусь этим, но, видимо, заразилась. Интересно, какая еще корреляция воздействовала на мое поведение? – Прикрыв рукой рот, она ойкнула в притворном ужасе. – Господи! Я употребила слово «корреляция». Как я только осмелилась? Как мне с этим жить?

– Не важно, Любушка, – произнес Аркадий и, потянувшись, погладил ее по руке. – Ты даже не представляешь, с чем только людям приходится иногда уживаться.

Сегодня ночью она не застала Аркадия в его спальне, но до этого он там явно побывал. Комнату, в которую он перебрался после того, как вернулся к активной жизни, старик всегда содержал в идеальной больничной чистоте, но теперь она находилась в жутком состоянии. Кровать, которую Аркадий тщательно застилал сразу же после того, как просыпался, заправляя концы постельного белья так, как принято в госпиталях, была теперь перевернута. Порванные простыни валялись вокруг. Матрас лежал на полу. Дверь шкафа была приоткрыта. Костюмы из него тоже выбросили на пол. Создавалось впечатление, что, пока она спала, кто-то проник в дом и учинил здесь погром. Тесс обуял страх. Она решила, что взломщик, украв все ценное, сбежал или, что еще хуже, до сих пор остается в доме.

– Аркадий! – тихо позвала она старика, стоя в дверном проеме.

Чувствуя, что прозвучало это как-то жалко и хрипло, Тесс вошла в комнату и произнесла уже более уверенно:

– Аркадий!

Диск проигрывателя продолжал вращаться. Запись на пластинке закончилась, и игла теперь скрипела с каждым оборотом. Мороз пробежал по коже Тесс. Подойдя к проигрывателю, она подняла считывающую головку, а затем, едва отдавая в этом себе отчет, сняла пластинку с диска, сунула ее в конверт и поставила на полку, где любимые записи Аркадия соседствовали с коллекцией его жены. Рашель любила джаз, и теперь ее пластинки покрывал слой пыли. Аркадий терпеть не мог джазовую музыку и решительно отказывался ее слушать. Старик ненавидел бибоп, биг-бэнд, громкие духовые инструменты. Если в ресторане звучало нечто подобное, Аркадий вставал из-за стола и просил выключить.

В наступившей тишине до слуха Тесс долетел плач, разбудивший ее раньше. Теперь она поняла, что доносится он откуда-то снаружи.

Возле старого дома Аркадия были разбиты чудесный сад и огород, за которыми, правда, ухаживал подрядчик. Старику сад нравился. Когда Аркадий перебрался к ним жить, Тесс осторожно высказала предположение, что садоводство поможет ему заполнить чем-то свои дни. Аркадий уступил, и теперь ряды томатов и вьющихся вверх по жердям растений купались в бледном солнечном свете, который отражался от плавательного бассейна. В погожие дни она могла наблюдать за тем, как потный Аркадий в рубашке и жилете собирает гусениц с листьев и что-то бормочет себе под нос.

Там она его и обнаружила. Старик, стоя на четвереньках, рылся руками в земле. С неба моросил небольшой дождь. Капли воды, сбегая по лицу Аркадия, скрывали текущие из его глаз слезы, но не могли заглушить вырывающиеся из его груди звуки.

Аркадий явно не хотел, чтобы его кто-то услышал. Эти слезы долгое время скапливались и хранились, пока наконец не вырвались наружу. Внезапно под воздействием внутреннего давления плач превратился в громкий звериный вой, перешедший в тихое хныканье.

Ошарашенная Тесс с минуту стояла, наблюдая за человеком, который прежде являлся для нее олицетворением сдержанности и чувства собственного достоинства, а теперь рыдал, уткнувшись лицом в грязь. Она разрывалась между желанием обнять старика и не менее сильным желанием тихо ускользнуть и сделать вид, что она ничего этого не видела. Тем временем дождь усилился. Шум падающих в воду бассейна капель совсем заглушил рыдания старика. Тесс видела, что Аркадий, прежде принявший на земле позу эмбриона, теперь впился пальцами в мягкую почву вокруг корней растений. Не зная, что делать, Тесс неуверенно приблизилась к нему.

– Аркадий, – мягким голосом произнесла она, а затем позвала громче: – Аркадий!

Голова старика резко повернулась в ее сторону. Дикий невидящий взгляд, казалось, смотрел сквозь нее.

– Verzeih mir, – с трудом выдавил он из себя. – Wir wussten nicht.

Тесс приближалась к нему медленно, протянув раскрытые ладони вперед и издавая тихие успокаивающе звуки.

«Какая глупость! – мелькнуло в ее голове. – Он не собака».

Как бы там ни было, а это сработало. Аркадий позволил ей подойти, а когда Тесс его обняла, старик, дрожа всем телом, плотно прижался к ней. Когда он очутился так близко, она с удивлением ощутила запах спиртного. Впервые за все время их знакомства Аркадий напился, причем напился хуже некуда.

Тесс отвела старика в дом. Происходящее очень пугало ее. Хотелось позвонить Адаму. Где он? Что ей делать?

Пораскинув мозгами, Тесс решила поступить так, как, по ее мнению, сделал бы Аркадий, если бы нашел ее в состоянии безутешной истерики, на четвереньках, уткнувшейся лицом в грязь в садике собственного дома. Она протянула ему таблетку валиума и стакан воды, чтобы запить. Аркадий покорно принял лекарство. Она провела его в спальню. Там старик вытер грязные руки и лицо полотенцем, пока Тесс стелила постель. Она помогла ему раздеться. Даже в тумане, сотканном из алкоголя и транквилизаторов, ей казалось не совсем удобным раздевать старого человека, покорно стоявшего, пока она расстегивала пуговицы его жилета и рубашки. Он даже поднял вверх руки, словно ребенок, когда Тесс стягивала с него нательную майку. Под ней на дряблой бледной коже виднелись перекрещивающиеся шрамы, покрывающие плечи и тянущиеся вниз по спине от лопатки до грудной клетки. Рваный след хирургического шва шел от пупа до горла. Тесс пришлось прикусить губу, чтобы сдержать рвущиеся из груди проклятия, а также неуместные сейчас вопросы.

Аркадий говорил, что пострадал во время войны, был узником Аушвица, но увиденное оказалось страшнее, чем ей прежде воображалось. Она помогла старику надеть чистую фланелевую пижаму. Когда он вдевал руки в рукава, она увидела на предплечье расплывчатый след грубо вытатуированного лагерного номера. Тесс подумала, стоит ли снимать с Аркадия штаны. Они казались относительно сухими, поэтому она лишь приподняла его ноги и помогла ему улечься в постель. Укрыв старика одеялом, Тесс заботливо погладила его по голове, издавая успокаивающие звуки. Так она поступала, когда сыну снился кошмар. Вскоре старик затих и уснул.

Ей очень хотелось курить. Тесс вытащила сигарету из пачки, которую прятала на полке с классикой. На вечеринках Адам обожал болтать о литературе, но Тесс имела сильнейшее подозрение, что муж не прочел ни одной из этих книг. Адам очень расстроится, если узнает, что она тайком время от времени покуривает, но…

«Да пошло оно все… – пронеслось в ее мозгу. – Если он позволяет себе встать и уйти, когда ему заблагорассудится, то и права голоса у него никакого нет».

Выйдя из дома, Тесс набрала в легкие дым и принялась расхаживать по краю бассейна, сердито размышляя, что же ей теперь предпринять. Слова выпрыгивали на нее из тьмы, слова, грозящие серьезными последствиями: инсульт, аневризма, маразм… Где, к черту, Адам? Найдя мобильник, она еще раз позвонила мужу. Напрасно. Тогда, уступив страху, гнездящемуся в закоулках ее сознания, Тесс решила набрать номер скорой помощи. Пусть приезжают и отвезут Аркадия в больницу.

Она докурила сигарету до фильтра. Дойдя до того участка, где росли овощи, Тесс выбросила окурок в грязь. Упав на мокрую землю, он с тихим шипением погас. Носком туфли Тесс затоптала окурок, чтобы получше спрятать его от посторонних глаз. Ее нога уперлась во что-то твердое. Опустившись на корточки, она полезла руками в грязь и нащупала что-то, завернутое в полотенце. Развернув ткань, она обнаружила куклу с оригинальным дизайном, заложившим начало империи Аркадия… Твердое дерево… Гибкие конечности… Кукла Сара.

Доктор Дитер Пфайфер успел полюбить своего нового ассистента и считал его неоценимой находкой. Конечно, из-за войны в его образовании имелись пробелы, но Аркадий старался восполнить их самостоятельно. Успехи его были неровными. Просто есть такое, чему нельзя научиться из книг. Дитер решил, что прежде, чем доверить ему провести операцию, Аркадия следует еще подучить, но в том, что касалось вскрытий, вивисекции, патологических исследований, сбора образчиков крови и костной ткани из тел, – всего того, что необходимо для работы в лаборатории, – русский проявлял врожденный талант.

Аркадий был крупным мужчиной. Он неуклюже горбился над своим рабочим местом, но, заглянув ему через плечо, Дитер всякий раз видел, как узловатые славянские пальцы двигаются так осторожно, словно спасают упавшую на середину пруда бабочку. Мазок крови в его исполнении выглядел как произведение искусства: идеальное круглое пятно в центре стеклянного прямоугольника. Тромбоциты и плазма словно танцевали под микроскопом. Дня не проходило, чтобы Дитер про себя не возрадовался тому, что отыскал в зондеркоманде этого русского. На той адской работе Аркадий быстро выгорел бы, а хороший врач в центре Европы, где хороших людей мало, а хороших врачей и того меньше, – в большой цене. Для Дитера, совсем умаявшегося из-за постоянных требований и все новых, весьма неординарных поручений Менгеле, Аркадий стал, что называется, даром небес. Ему сейчас требовалась любая помощь.

Русский быстро всему обучался, к тому же он оказался очень добрым человеком. Аркадий обладал мягкой манерой убеждать, что очень помогало во время работы с детьми. Он умел успокоить ребенка, например заставить смеяться маленькую девочку даже после того, как ее сестер забрали в лабораторию и они оттуда не вернулись.

Начало их сотрудничества нельзя было назвать простым. Когда Дитер объяснил Аркадию направление и цель исследований, тот ужаснулся и отказался работать, особенно после того, как побывал в Зоопарке Менгеле. Так назывался барак, в котором содержались близнецы, отобранные доктором Менгеле для сравнительных исследований. Дитер объяснил научные теории Менгеле и метод использования близнецов: над одним проводились эксперименты, другой служил в качестве тестового сравнения.

– Таким образом, – объяснял Дитер, – мы имеем идеальное мерило эффективности лечения либо активности возбудителя инфекции. У однояйцевых близнецов биологические данные идентичны. То же самое можно сказать о социологических данных. На результат влияет лишь один фактор, вводимый в уравнение.

Аркадий ужаснулся.

– Он же дети!

– Они подопытные.

– Они люди.

– Недолюди.

– Я не хочу быть частью этого, – тихо, но твердо произнес Аркадий.

Дитер нахмурился. Он подумывал, не начать ли угрожать Аркадию, или, возможно, следует позвать охранника, чтобы тот хорошенько взгрел русского, но подобный поворот событий ему не нравился. К тому же Дитер подозревал, что положительного эффекта он все равно не добьется. Если ему нужен Аркадий, то он должен разговаривать с ним как с человеком науки либо давить на его жалость. Дитер знал, как надо действовать…

Отбор производился всякий раз, когда в Биркенау приезжал очередной товарняк, груженный заключенными. Его встречали эсэсовцы с собаками и делили новоприбывших на группы. Самых сильных отбирали для работы. Их отправляли в Аушвиц, где заключенные изготовляли на заводах детали. Всех остальных, включая стариков, детей и беременных женщин, загоняли в газовые камеры. Аркадию уже приходилось присутствовать во время отбора, когда его привезли в Аушвиц-Биркенау, а затем он видел последствия этого, но теперь ему впервые довелось наблюдать за процессом со стороны. Из дверей вагонов посыпались люди, чьи лица выражали испуг, отупение либо безнадежность. Ему казалось, что теперь, когда он знает об уготованной им участи, он должен больше сочувствовать этим людям, но на самом деле было очень трудно относиться к ним как к личностям. Уж слишком много их здесь оказалось. Один человек на пути в газовую камеру – трагедия, миллионы – статистика.

Импозантного вида нацист в длинном белом халате, накинутом поверх черной формы, прохаживался перед шеренгами. Стек свистел, рассекая воздух. Время от времени он останавливался и прикасался стеком к плечу заключенного. Жестом он приказывал избраннику выйти из строя.

– Это Менгеле, – сказал Дитер Аркадию, пока они наблюдали за происходящим издалека. – Он пришел отобрать образчики для экспериментов. Менгеле отдает предпочтение близнецам, карликам, великанам, всем, обладающим интересными мутациями. Он – гений в области генетики, довольно знаменит в этой области научных знаний.

– Зачем он сюда приходит? Почему не пришлет солдат?

– Боится лишиться подопытных, которые по ошибке могут попасть в газовые камеры. Однажды сюда привезли семью из семи, повторяю, семи карликов, а потом отправили всех на смерть. К счастью, он вовремя перехватил их и определил в Зоопарк.

Вместе они наблюдали за тем, как Менгеле выбирает детей: пара близняшек, маленькая девочка с гетерохромией (один глазик у нее был зеленым, а другой – голубым)… Остальных малышей, недостаточно взрослых, чтобы работать, забрали у родителей и погнали в направлении газовых камер.

– Видишь? – пожав плечами, мрачно произнес Дитер, пока Аркадий провожал их взглядом (тех, кто был слишком мал, чтобы идти самостоятельно, несли на руках старшие дети). – В Аушвице им нет места. Они не могут работать, следовательно, они бесполезны. Это не лишено смысла. Возможно, кто-то из детей и выживет, но только с твоей помощью. Если ты согласишься со мной сотрудничать, я помогу тебе спасти кое-кого из них.

Аркадий взвесил предложение Дитера и принял решение. Война в любом случае долго не продлится. За время, прожитое в оккупированной Праге, Аркадий увидел достаточно, чтобы понять: дела для немцев идут совсем плохо. Уж слишком их мало. Даже в самых безжалостных операциях устрашения участвовало немного людей. Третий рейх – не новая эпоха в развитии человеческой цивилизации. Скорее уж нацисты похожи на сборище малограмотных головорезов, страдающих манией величия. Время их стремительно уплывало. Он будет терпелив, будет ждать, выживет и спасет из лап сумасшедшего ученого столько детей, сколько сможет.

Аркадий приступил к работе. Он проводил измерения, дренировал легкие и делал детям кровопускание потому, что знал: никто не будет обращаться с ними нежнее и мягче его, никто больше не даст им такого эффективного обезболивания, никто их не утешит вдали от чужих глаз.

В ответ на его согласие Дитер постарался держать Аркадия подальше от всего наихудшего в работе лагерного врача. Если подопытному предстояло отрезать здоровую конечность ради того, чтобы проверить реакцию организма на ампутацию, немец отправлял Аркадия подальше – успокаивать детей, играть с ними. Когда Дитеру приходилось впрыскивать хлорную известь в глаза живых подопытных ради того, чтобы выяснить, изменится или нет цвет радужной оболочки, Дитер посылал русского куда-нибудь с поручениями. Найти хорошего ассистента всегда было нелегко, а в Аушвице – практически невозможно. Дитер подозревал, что Аркадий взбунтуется, если поймет, что они на самом деле здесь делают.

Он начал относиться к Аркадию почти как к приятелю, что было вдвойне глупо, учитывая тот факт, что в самое ближайшее время его казнят, выполняя приказ самого Дитера. Как бы там ни было, а ему очень импонировал этот русский. Он был молчалив, угрюм, но вежлив. Аркадий обладал мрачноватым чувством юмора и энциклопедическими познаниями не только в области медицины, но также изобразительного искусства, музыки, культуры и литературы. Пока врачи ожидали, когда будут готовы к работе бактериальные культуры либо предметные стекла с биопсийным материалом, они часто спорили о книгах, которые любили либо ненавидели. Аркадий мог очень долго и напыщенно рассуждать о Чехове, «утешительном призе для России», но, переведя дух, тотчас же презрительно отмахивался от Толстого, которого всей душой презирал, особенно «священную» книгу «Анна Каренина»: «Памфлет в восемьсот страниц, посвященный реформе сельского хозяйства, где споры о черной икре затевают самые большие зануды из тех, кто сумел выучить французский язык». Дитер часто беседовал с Аркадием, осознавая, насколько ему нравится его общество. Только сейчас Дитер понимал, как он одинок. Ночью, когда Аркадий заканчивал работу и возвращался в барак зондеркоманды, лаборатория и смежные с ней помещения казались без него пустынными.

Иногда Дитер размышлял о судьбе, о математической несуразности жизни, о всех тех миллионах тривиальных решений, принятых миллионами людей, приведших в конечном счете к тому, что Аркадий оказался здесь, оказался именно сейчас, и они нашли друг друга, а затем стали кем-то вроде друзей. Внешне Аркадий вполне мог сойти за его брата: те же голубые глаза и иссиня-черные волосы. Интеллектуально русский мог бы быть ему ровней, если бы не гнусная психическая болезнь, жертвой которой он стал.

Дитер подал заявку на работу в концлагере сразу же после окончания университета. До него доходили слухи о грандиозных научных исследованиях, которые проводят в учреждениях, контролируемых партией. Он счел, что это будет самым коротким путем к построению блестящей карьеры. Слишком поздно Дитер осознал, что нацисты – скучные и грубые животные. В лучшем случае они просто жестокие и хитрые, но большинство – бездарные тугодумы и мелкие душонки. Дня не проходило, чтобы Дитер не сожалел, что сюда угодил. Единственным утешением стало то, что, пока он работал в концлагере, его не могли отправить на восточный фронт. Дитеру не улыбалось растрачивать свою жизнь на лечение обморожений и самострелов. К тому же существовал риск угодить в плен к русским, которых он вполне искренне считал неполноценными людьми. Впоследствии его очень удивило, что он способен так сильно привязаться к русскому. Однажды Дитер вслух выразил свое удивление.

– Поверь мне, – ответил ему Аркадий, – я не меньше поразился, встретив нациста, который знает, что делать с книгами.

Аркадию также нравилось его общество. Со времен Праги он ощущал вокруг себя гнетущее одиночество. До знакомства с Дитером он даже не осознавал, насколько это одиночество его угнетает, несмотря на безнадежность, окрасившую все его существование в концлагере. Ему просто необходимо было с кем-то поговорить. В зондеркоманде он не завел себе друзей. Те, кто не сошел с ума после первых десяти минут, проведенных в ней, или не совершил самоубийство через неделю, были в основном людьми особого склада ума. Они были способны стряхнуть с себя все человеческое. Следовало обладать достаточной жестокостью и бессердечием, чтобы ловко, словно бездушные машины, отрезать волосы, срывать одежду и выдирать зубы у трупов. Вечером, когда заключенные собирались в бараке за едой, выпивкой и куревом, Аркадий садился в стороне от остальных и, прикрыв глаза, ожидал рассвета в полном одиночестве.

Иногда по вечерам, прежде чем Аркадий возвращался к себе в барак, они с Дитером пили пиво либо коньяк и разговаривали. Однажды, после тяжелого, мрачного дня, в течение которого они проводили вскрытия молодых людей, умерших от гангрены, Дитер позволил им в качестве вознаграждения напиться до чертиков. Сам не отдавая себе в этом отчета, немец принялся озвучивать свои сомнения касательно хода войны, сил рейха, говорил, как тоскливо жить вдалеке от цивилизации и семьи, оставшейся в Гамбурге.

– У тебя большая семья? – спросил Аркадий.

– Не очень. Сестра, мать, отец. Меня назвали в его честь.

– Дитер Пфайфер… Что, у твоего отца несчастливое имя и оно до сих пор дурно влияет на твою судьбу?

Дитер знал, что русский прощупывает границы дозволенного, стараясь понять, где из приятеля он снова превращается в заключенного. Он улыбнулся и не стал одергивать Аркадия. Они продолжили пить.

Позже Дитер вышел облегчиться, а когда вернулся, то застал Аркадия склонившимся над столом. Русский собирал хирургические инструменты.

– А-а-а… не суетись, – порывисто взмахнув рукой, с чувством произнес Дитер. – Ты идешь спать, я наведу тут порядок.

Только позже, укладывая свои инструменты в кожаный футляр, он заметил, что не хватает скальпеля. Дитер замер на месте, пьяно качаясь и часто моргая глазами. Он хотел протрезветь. Дитер поискал под скамейками, в ведре с медицинскими отходами… Ничего. Скальпель пропал.

Его охватила злость и, как ни абсурдно это звучит, обида. Он снова заморгал, пытаясь не расплакаться. Дитер считал, что они стали друзьями. Он доверял Аркадию, не только когда дело касалось работы, он доверял ему свою жизнь, поворачиваясь к русскому спиной, в то время как повсюду лежали смертоносные хирургические инструменты. Он вел себя непростительно глупо. Верх идиотизма – доверять заключенному, Untermensch и дегенерату.

Дитер тщательно осмотрел лабораторию и обнаружил, что не хватает полдюжины лезвий разного размера и назначения. А еще пропало несколько деревянных шин. Если к ним прикрепить скальпели, получится удобное оружие. Дитер присел и задумался, стараясь, несмотря на алкогольный туман, вернуть себе способность здраво рассуждать. Аркадий теперь представлял собой проблему, риск для безопасности лагеря, и этот риск следовало устранить.

Врач некоторое время стоял, задумавшись. Мысли его были холодными и ясными, пусть даже нетрезвыми. Наконец Дитер принял решение. Он вызвал солдата. Тот вошел строевым шагом и отдал честь. Каблуки его сапог щелкнули, сбивая на пол снег. Солдат ждал, что ему прикажут.

– Ступайте к бараку зондеркоманды у четвертого крематория, – приказал ему Дитер. – Там отыщите заключенного Аркадия Кулакова. Его номер найдете в моих папках. Отведите его в лабораторию люфтваффе. Скажите, что он добровольно вызвался принять участие в экспериментах по определению выносливости организма.

 

Глава четвертая

Телефон ее давно разрядился. В спешке покидая дом вслед за машиной скорой помощи, Тесс забыла взять с собой зарядку. Она едва не забыла и о собственном сыне. Тесс выезжала задним ходом из гаража, когда вспомнила о нем и выругалась. Ей пришлось сделать несколько звонков в поисках няни. К счастью, с ребенком вызвался посидеть ее собственный отец Тревор. Тесс могла только надеяться, что неподдельный энтузиазм, с которым он согласился примчаться к ней посреди ночи, объяснялся любовью к внуку, а не бесстыдной радостью при мысли о том, что теперь его дочь унаследует дело Аркадия.

Теперь она сожалела, что посадила аккумулятор, пытаясь дозвониться Адаму. Она сидела в комнате ожидания, не зная, какой сейчас час, и злясь на мужа, хотя в этом не было особого смысла. Тесс принялась сердиться на саму себя за нерациональное поведение, но потом перестала, хотя и подумала, что на этот раз смысл сердиться как раз есть. С какой стати ее муж отправился ловить светлячков (или чем он там занимался), а не остался здесь, когда он ей по-настоящему нужен, что, признаться, случалось нечасто?

Не впервые Адам исчезал на долгие часы тогда, когда его присутствие было весьма желательным, но, по крайней мере, до него всегда можно было со временем дозвониться. Теперь же она каждый раз натыкалась на произносимое с подчеркнутой медлительностью голосовое сообщение мужа: «Привет! Вы дозвонились до Кулакова. Я занят, или я вас игнорирую. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню». Тесс долго добивалась того, чтобы Адам заменил эти слова более профессиональным текстом, и сейчас, сидя в ожидании новостей о состоянии здоровья Аркадия в приемной больницы и выслушивая это, всякий раз ощущала, как в душе закипает гнев.

Она раз сто проверила свою электронную почту, а потом экран ее телефона погас, маленькое колесико завертелось на черном фоне, и, как только мобильник окончательно выключился, Тесс подумала о том, что не знает ни одного номера наизусть.

– Блин! – выругалась она, затем вспомнила, где находится, и постаралась взять себя в руки.

Она обыскала свою сумку, желая чем-то отвлечься. Съела целую коробочку «Тик-така», хрустя драже до тех пор, пока они не размягчились во рту и не растаяли. После этого Тесс приняла две таблетки валиума.

К тому времени, когда к ней вышла врач, Тесс чувствовала себя почти загипнотизированной сверканием глянцевых страниц и приглушенным жужжанием флуоресцентных ламп над головой. Терзавший ее нервный стресс сдал свои позиции под действием лекарства. Когда врач пригласила ее в свой кабинет и сообщила диагноз, Тесс повела себя так, словно это был официант, подошедший в ресторане к ее столику и сообщивший, что лососины сегодня в наличии нет.

– У него удар, – сказала врач. – Пока рано делать долгосрочные прогнозы, но все свидетельствует о том, что случай тяжелый.

– Удар, – мягким голосом повторила за ней Тесс. – Да, мне тоже так показалось.

Врач вела себя вполне профессионально. Она вызвала у Тесс инстинктивную симпатию. Всякий человек, вынужденный работать в ночную смену в отделении экстренной медицинской помощи, пусть даже в уютной частной клинике, вызывал у нее сочувствие. Внешне она напоминала бойкую студентку-медика из телесериала. Когда врачи начали выглядеть младше ее, Тесс?

Согнув ноги, Тесс спрятала их под сиденьем кресла и принялась слегка раскачиваться взад-вперед, глядя на сидящую напротив докторшу. Та употребляла странные пугающие слова, мало что значащие для Тесс: «цереброваскулярная травма, дилатационная кардиомиопатия, вызывающие опасения результаты магнитно-резонансной томографии…» Врач говорила мягко, но уверенно, как с больной. Ее голос отдавался эхом удовольствия в черепе и позвоночнике, словно голову Тесс массировала парикмахерша, хотя в словах ее не было ничего утешительного.

– Больной пережил задержку очередного сердечного сокращения, что привело к недостаточному притоку крови к мозгу, а вследствие этого – к ишемическому инсульту головного мозга, также известному как удар. Его сердце сейчас слишком слабое, чтобы качать кровь в мозг.

Врач повернула компьютер на столе так, чтобы Тесс могла видеть экран, и вывела несколько снимков магнитно-резонансной томографии. Удивительная мысль промелькнула в голове у Тесс: насколько же внутреннее строение человека похоже на чертеж какого-то механизма! Кровеносные каналы… гидравлика… мысленный импульс… электричество… Со стороны это походило на схему новой игрушки, которую следовало послать по электронной почте на их фабрики в Китае.

– Хотя этот удар сам по себе был довольно серьезным, вызванным каким-то сильным стрессом, боюсь, он у мистера Кулакова не первый. – Врач указала на несколько темных пятен на сверкающей паутине сцинтиграфии головного мозга Аркадия. – Это омертвевшая мозговая ткань. Боюсь, в течение нескольких минувших месяцев мистер Кулаков пережил не один микроинсульт.

– Как это… Я хочу сказать… Почему он ничего не сказал? Разве мы не должны были заметить?

– Могли заметить, а могли и нет. Микроинсульты часто случаются среди ночи, и это первый, о котором у мистера Кулакова сохранятся воспоминания. Вполне возможно, он ничего не знает о своих микроинсультах. Я буду с вами предельно откровенна: прогнозы неутешительны. По мере старения его организма инсульты почти наверняка будут повторяться. Сопровождающие их неприятные инциденты, вроде того, чему вы стали свидетельницей сегодня ночью, также будут повторяться, но во все более тяжелой форме. Это начало сосудистой деменции. Его умственные способности, скорее всего, будут быстро слабеть.

– И что это значит? Он выживает из ума?

– Дело не в уме… не в мозге… – Врач вывела на экран снимок магнитно-резонансной томографии сердца Аркадия и указала на затемнение в центре. – Сердце мистера Кулакова демонстрирует следы пребывания под постоянным стрессом. Мы здесь видим значительное рубцевание на его стенках. Некоторые – новые, следы естественного износа организма пожилого человека, но другие появились десятилетия назад. Рубцы и состояние артерий свидетельствуют о том, что человек продолжительное время страдал повышенным кровяным давлением при тяжелом эмоциональном стрессе. В результате организм себя истощил. Сердце дало сбой. Оно не в состоянии поддерживать гомеостаз. Мозг не получает достаточно крови, а кровь – кислорода, и тело изнашивается.

– Сколько у него осталось времени?

Доктор пожала плечами. Тесс подумала, что врачам надо запретить пожимать плечами, по крайней мере во время консультаций.

– Скорость, с которой прогрессирует сосудистая деменция, разнится от случая к случаю. Мы не в силах вылечить имеющиеся у мистера Кулакова нарушения функционирования головного мозга, но попытаемся замедлить развитие болезни. Лекарства, диета, физические упражнения… Все это может оказать благотворное влияние, а может не оказать.

Тесс слушала, стараясь понять, что же все это значит, но не могла. Случившееся оказалось полной неожиданностью, обрушившейся ей на голову.

– Можно мне с ним повидаться?

В огромной кровати Аркадий странным образом казался маленьким, но палата была такой обширной, что в ней терялось даже это ложе. Палата была намного просторнее, чем ожидала Тесс; если начистоту, она была больше квартирки, в которой она жила в Нью-Йорке. В громаднейшем помещении радовали глаз расставленные тут и там светильники и растения в кадках. Кардиомонитор попискивал среди оборудования системы жизнеобеспечения, окружающего постель больного.

Тесс видела фотографию молодого Аркадия. Он стоял, не улыбаясь, в черно-белом одеянии на пирсе Сент-Кильда, позируя для семейного снимка вместе с женой и сыном. Аркадий почему-то всегда не любил фотографироваться. Ее поразили тугие мускулы, выглядывающие из-под коротких рукавов, и гладкая кожа груди в расстегнутом вороте. Теперь его грудь, обнаженная и покрытая электродами, была дряблой и производила жалкое впечатление, но главное заключалось в том, что кое-где на ней не осталось участка неповрежденной кожи. Она была сморщенной, как шарик, который долго носился по ветру после того, как закончился праздник.

Доктор некоторое время тактично помалкивала, а потом заговорила тихим голосом, чтобы не будить больного:

– Человеческое тело не предназначено природой для того, что, судя по всему, выпало в свое время на долю мистера Кулакова. Физически он был силен, однако изношенность его органов и травмы заставляют предположить, что он долго подвергался сильнейшим психологическим и физическим испытаниям.

Вновь воцарилась непродолжительная тишина. Тесс взяла кисть руки Аркадия и провела большим пальцем по топографической карте, оставленной на его коже жизнью. На ощупь огрубевшая сухая кожа казалась шероховатой, словно бумага.

– Он был во время войны в концлагере… в Польше, – наконец произнесла Тесс.

– Господи! – вырвалось у докторши. – Понятно… Это частично объясняет состояние внутренних органов, а также его странное поведение. Знаете, дело в том, что многие люди, пережившие различные травмы в зоне ведения боевых действий, – солдаты, врачи, гражданские, – по мере старения начинают регрессировать из-за этих травм, с которыми им ранее удавалось справляться. В случае с мистером Кулаковым, когда мы имеем дело с прогрессирующим маразмом, существует вероятность, что он вернется к такому стилю поведения, какое характеризовало его прежде. Я повидала немало переживших холокост пациентов, страдающих маразмом. Они начинают жить в постоянном страхе, что их заберут в концлагерь. Запасаются продуктами в магазинах, так как в своем воображении вернулись в сороковые и теперь борются за жизнь. Поведение, описанное вами, будет повторяться чаще и чаще: бесцельное хождение по ночам, потеря ориентации, он перестанет узнавать родных, будет закапывать вещи в землю… Мне неприятно это говорить… Извините, но со временем эти симптомы только усугубятся.

– И мы ничем не можем ему помочь?

Врач печально улыбнулась. Вместе они следили за тем, как поднимается и опускается грудь больного.

– Я знаю, что вам сейчас непросто, Тесс, – сказала она. – Если вы пожелаете, то у нас в штате есть психолог, который помогает людям, очутившимся в подобных ситуациях. Также мы сотрудничаем с раввином, который…

– Нет, нет, – быстро отказалась Тесс. – Я не еврейка.

– О-о-о… Извините, я подумала… Дело в том, что, согласно нашим записям, миссис Кулакова лечилась тут несколько лет назад. И она часто виделась с раввином.

– Да. Это Рашель, жена Аркадия… Я никогда с ней лично не встречалась, – заявила Тесс, которая много слышала о бабушке Адама, умершей задолго до того, как сама она вступила в игру. – Рашель была очень религиозной, а вот Аркадий не таков. Он не был иудеем и в концлагерь попал по политической статье. После свадьбы Рашель попыталась обратить его в свою веру, но тщетно. Она расстраивалась из-за этого, но что она могла поделать?

По неизвестным ей мотивам Аркадий хотел иметь как можно меньше дел с еврейской общиной, хотя и взял в жены Рашель – щепетильную, порывистую польскую еврейку, которая была в Аушвице примерно в то же время, что и Аркадий. Когда они познакомились в Мельбурне, то удивились этому совпадению, начали встречаться, влюбились друг в друга и зачали Джона, их единственное дитя, отца Адама, который в конце концов взял себе в жены шиксу, что, по заверению Рашель, разбило ей сердце и должно было свести ее со временем в могилу.

Рашель и впрямь умерла молодой, через несколько лет после рождения внука. Причиной послужило то, что в концлагере она стала подопытной во время проведения нацистами одного эксперимента. Ей впрыснули кое-то вещество, приведшее к остановке роста ее печени. Печень ее осталась такой же, как у десятилетней девочки. Когда стало ясно, насколько серьезно больна Рашель, Аркадий принялся неистово бушевать, проклиная нацистов, ругая последними словами врачей, которые были не в состоянии ее спасти, жалуясь на Бога, в которого не верил. Иногда на него находили вспышки слепой ярости, и тогда ему нужна была огромная боксерская груша, чтобы выместить на ней свою злость. Но ничто не помогало. Рашель умерла. После этого Аркадий, и без того не особенно общительный, начал сторониться людей и теперь вообще мало с кем поддерживал контакт.

Пока Тесс рассказывала доктору о семье Адама, на ум ей вдруг пришло, что ее муж не знает о том, что Аркадий – в больнице. Извинившись, она вышла, чтобы позвонить Адаму. Номер мобильного телефона мужа она прочла на визитке, найденной на дне своей сумки. Она позвонила с телефонного аппарата, стоявшего на столике регистрации. На этот раз никаких гудков не послышалось. Ее напрямую соединили с голосовой почтой: «Привет! Вы дозвонились до Кулакова. Я занят, или я вас игнорирую. Оставьте голосовое сообщение, и я вам перезвоню».

Когда муж вернулся домой поздно ночью, она еще не спала. Тесс лежала, отбывая часы, необходимые для отдыха, в слабом свете электронного будильника, медленно отмеривающего время, лежала в чистилище своей спальни, а сон отказывался к ней приходить, несмотря на долгие дыхательные упражнения, которым она когда-то научилась на уроках йоги. Тесс беспокойно ерзала на подушке, выискивая более прохладное местечко. Муж вошел на цыпочках, разделся и скользнул в постель рядом с ней.

Она заговорила, и ее голос звенел от гнева:

– Где ты был, Адам?

– Ну… с друзьями.

Тесс считала себя реалисткой. Хотя она так и не смогла завязать длительные отношения до своего знакомства с Адамом, сама она росла посреди хаоса, созданного ее лживыми родителями. Они невольно преподали своей дочери хороший урок о том, чем является на самом деле брак. Это контракт, условия которого время от времени пересматриваются, по мере того как на стол выкладывается валюта в виде секса, преданности, дружбы и детей. Со временем эта валюта теряет цену и постепенно убывает. Да, Адам вел себя прямолинейно, иногда простодушно, случалось, что он проявлял увертливость и бесшабашность, однако, как верила Тесс, ее муж был в глубине души добрым человеком. Иногда он ее разочаровывал, но не сильно. Адам был хорошим отцом. Кейда он обожал с такой силой чувств, что даже спустя много лет Тесс это до сих пор удивляло. Если с персоналом Адам вел себя как мелочный тиран, в общении с ней и сыном он никогда не терял терпения. В ответ на эту любезность Тесс выказывала столько великодушия, сколько могла. Она смотрела сквозь пальцы на его ненадежность в делах и неумные отговорки. Сегодня ночью, когда Аркадий мог умереть, ее терпимости пришел конец.

– Что за друзья?

– Ну… парни… Вместе в школе учились…

– И встреча с ними была такой важной, что ты не смог остаться с нами до конца ужина?

– Возникли проблемы с китайскими поставщиками. Мне пришлось бежать, гасить кое-какие пожары.

– Какие еще пожары?

– Проблема со светокопией одного чертежа. Дело было срочным. Я не мог ждать до утра. А в чем твоя проблема?

Тесс тяжело вздохнула и отвернулась. Адам выпрямился.

– Что такое, Тесс? Ты мне не веришь?

– Не верю.

– Ну! – Адам резко выпрямился, как всегда, готовый завестись с полуоборота (а в последнее время раздражителей у него хватало), и требовательным тоном спросил у жены: – Где, по-твоему, я был?

Тесс перевернулась на другой бок и свернулась калачиком.

– По правде говоря, мне уже все равно. Делай что хочешь…

Адам разразился длиннейшей тирадой о своем ненормированном рабочем дне, жизненно важных линиях снабжения, о своих обязанностях.

Тесс подождала, когда он замолчит, чтобы перевести дух, а затем спокойным тоном произнесла:

– Мой интерес вызван тем, что твой дед попал в больницу…

Она замолкла и, презирая саму себя, улыбнулась в темноте, празднуя моральную победу над мужем, когда Адам, оборвав свой монолог праведного негодования, ахнул и принялся причитать…

После того как Тесс рассказала мужу о том, что случилось с Аркадием, Адам набрал номер больницы и накричал на ночную сиделку, которая попросила его перезвонить утром. Адам лежал в постели рядом с женой, как ему казалось, целую вечность. Разум его работал, словно перегревшийся двигатель. Когда он решил, что Тесс заснула, когда дыхание ее стало глубоким и размеренным, Адам выскользнул из кровати и голым зашлепал вниз по лестнице – в комнату отдыха, а оттуда на кухню.

Он включил свет. Галогеновый мертвенно-белый свет замельтешил цветными пятнами в глазах. Он заморгал, чтобы вернуть ясность зрения, а потом достал из холодильника бутылку водки. Сорвав обертку с горлышка, Адам плеснул напиток в высокий стакан с кубиками льда. Льдинка скользнула в его желудок, но не смогла разбить образовавшийся там тугой комок.

Адам взял стакан и направился в спальню деда – обозревать погром, прежде виденный Тесс. Войдя в комнату, он двигался, словно поезд по рельсам. Все его мысли заполнены были предстоящей ежедневной рутиной: утром он рано спустится к столу, выпьет сладкий черный кофе, будет сидеть, хмурясь над газетой, примет ванну и побреется задолго до того, как проснутся другие.

Этот погром показался ему куда более зловещим признаком болезни, чем любые диагнозы, которые могли назвать врачи. Слово «маразм» было всего лишь идеей, концепцией. Полнейший кавардак, совершенно не вяжущийся с идеальным порядком, столь любимым дедом, вызвал в душе внука нешуточную тревогу.

Однажды, когда Адам еще учился в университете, его дом обворовали. Вечером он ушел напиваться в бар, а вернувшись домой, обнаружил, что задняя дверь выбита. Все внутри было перевернуто. Воры обыскали все, выдвинули и вытряхнули содержимое ящиков, ища ценности. Украдены были компьютер и CD-диски, но больше всего его задел сам погром. Новый компьютер купить легко, а вот неприкосновенность, чистоту своего жилища восстановить было непросто. Погром в спальне Аркадия напомнил Адаму о том чувстве почти физического отвращения, ползучего возмущения, проникшего тогда ему под кожу. Когда дедушка вернется из больницы, он будет неприятно поражен этим хаосом. Адам решил, что надо будет все здесь прибрать.

Присев на корточки, он принялся подбирать разбросанные вещи, когда его внимание кое-что привлекло. Тусклый металлический блеск не был заметен сверху. Полы старомодных европейских пальто Аркадия закрывали вид на заднюю стенку шкафа. Двигаясь вприсядку, Адам отодвинул в сторону пальто. Там скрывались запасы еды. Он потянулся и принялся доставать жестяные консервные баночки с морковью, солеными огурцами, фасолью, большую стеклянную банку вязкого уксуса, заполненную кусочками маринованной селедки… Все это была здоровая, традиционная для русских мигрантов пища, которую Аркадий предпочитал иметь у себя в кладовке.

Адам читал о переживших холокост. Эти люди зачастую деградировали в концлагере. Они прятали еду под кроватью или в других местах, пока их разрушенный разум бродил по руинам разбомбленной Европы.

– Иисусе, – прошептал он. – Бедный дедушка.

Одну за другой он брал консервные банки и ставил их рядом с собой на полу. Добравшись до задней стенки шкафа, Адам отодвинул всякий хлам, который торопливо засунул сюда, когда дед поселился у них. Рука его коснулась старой шкатулки. Хотя Адам давным-давно забыл о ее существовании, в ту секунду, когда кончики пальцев коснулись замысловатой резьбы по твердому дереву, он вспомнил.

Шкатулку подарила ему мама на шестнадцатилетие. Она была старинной, возможно бесценной, но совсем не подходящей подростку. Подарок этот был очень типичным для мамы – дорогим, сделанным со вкусом и совсем не нужным Адаму. Мама любила покупать вещи, поддаваясь минутному порыву. Когда они ей наскучивали, она их дарила.

В подростковом возрасте Адам не проявлял никакого интереса ни к драгоценностям, ни к антиквариату. Когда он развернул подарок, то был, что называется, раздавлен. Несмотря на плохое предчувствие, он все же надеялся, что в коробочке окажутся ключи от новенького кроссового мотоцикла, или игровая приставка «Нинтендо», или даже свернутые катушкой доллары, чтобы он сам решил, на что их потратить. В любом случае, такого дерьма, как эта шкатулка, Адам от матери не ожидал. Он отнес ее к себе в спальню и расплакался. Горячие слезы катились из глаз. Плач заглушила подушка. С одной стороны, Адам стеснялся выставлять свое горе на всеобщее обозрение, а с другой – втайне желал, чтобы родители узнали, как сильно они его обидели.

В припадке гнева он запустил шкатулкой в стену. Адам хотел, чтобы она разбилась, но твердое выдержанное дерево отскочило от стены с недовольным стуком, шкатулка упала на ковер и раскрылась, демонстрируя отделанные бархатом внутренности с небольшими отделениями для колец и цепочек. Когда Адам приподнял шкатулку, то обнаружил открывающееся с помощью пружины двойное дно. Обрадовавшись, он тотчас же принялся прятать туда наркотики, поздравляя себя с тем, что смог таким образом отыграться на своей холодной, безразличной матери. Иногда ночами, слушая CD-диски и выдувая дым из окна, Адам терялся в догадках, знала ли мать о двойном дне. Какую пользу он сможет извлечь из своего тайника? И, если сможет, не сделает ли это подарок не таким уж бесполезным?

Погруженный в размышления, Адам сидел на полу комнаты деда, укачивая шкатулку, словно младенца на руках. Затем, поддавшись внезапному импульсу, он открыл двойное дно и нашел там косячок, скрученный давным-давно, во время ночи, проведенной за видеоиграми, но так и оставшийся невыкуренным. Адам осторожно прикоснулся к сухой слоящейся бумаге, чтобы проверить, насколько она крепка. Найдя косячок вполне годным, Адам выскользнул на задний дворик покурить.

После нескольких затяжек Адам начал успокаиваться. Водка в животе согрела и смягчила его. Марихуана выпрямила завихрения его мыслей. Он смотрел на задний дворик, где в свете лампочек бассейна вода мерцала и переливалась струящимися лентами на территории его земельной собственности. Взгляд его остановился на небольшом огороде деда. Часть растений старик вырвал с корнями во время припадка. Остальные уже казались заброшенными, нелюбимыми и проклятыми.

Адам думал о компании. Сейчас фирма похожа на вот этот огородик: все аккуратно высажено и обнесено решетками, но разрослось вне всяких разумных пределов. Его отец Джон Кулаков, единственный сын и наследник Аркадия, не выказывал интереса к семейному делу, а занялся изучением права. Отец Адама познакомился со своей будущей женой Сэнди в университете. Диплом он получал, когда Сэнди была уже беременна. Когда Адаму исполнилось три года, отец стал партнером в юридической фирме, на которую работал. К десятилетию Адама его отец превратился в хрестоматийный пример успеха и гипертонии, вызванной ожирением. Адаму не исполнилось еще двенадцати, когда сердце Джона Кулакова отказало. Сэнди совсем расклеилась. Она делала все, что могла, но ее одолевали горе и непреходящий стресс, вызванный необходимостью самостоятельно воспитывать сына. Сэнди пыталась справиться со всем этим с помощью бензодиазепинов и алкоголя. Об этом своем состоянии она не распространялась, пока однажды, лет через десять после смерти мужа, не задремала, сидя за рулем автомобиля, едущего по пустынной дороге от прибрежного летнего домика.

Адам редко вспоминал о родителях, разве что мрачными бессонными ночами, такими как эта. Адам знал, что люди находят его привязанность к деду странной, но они понятия не имели, какую роль Аркадий сыграл в его жизни. Брак его родителей нельзя было назвать счастливым. Оба много пили и устраивали громкие мелодраматичные ссоры, используя Адама в качества оружия, которым можно побольнее ранить. Самые счастливые детские воспоминания Адама были связаны с комнатой для игр, где он развлекался в полном одиночестве, или с дедушкой Аркадием, который регулярно заезжал к ним, стыдил Джона и Сэнди, советовал им начать вести себя как взрослые и забирал внука в парк, зоопарк или, что было лучше всего, в Европу.

Когда Адам был ребенком, Аркадий каждый год отправлялся в деловую поездку по Европе. Там он посещал фабрики, окутанные легендами мастерские производителей игрушек и игр, где разыскивал новые изделия, чтобы продавать их на австралийском рынке. Когда Адам учился в школе, Аркадий планировал совместные путешествия по Европе во время каникул внука, пока Австралия жарилась на солнце и купалась в поту. Европа казалась мальчику огромной зимней детской площадкой для игр. Счастливейшие воспоминания были связаны с длительными поездками по извилистыми европейским дорогам, соединяющим фабрики в отдаленных частях Югославии, Чехословакии и даже еще восточнее, за железным занавесом. Мальчик, разморенный теплом, слушал, как дедушка что-то бормочет себе под нос и шелестит газетой. Его клонило ко сну, а за стеклами немецкого лимузина падал снег.

У Адама было немного друзей. Он был очень одинок, а их поездки по Европе стали отдушинами в тяжелой атмосфере, окутавшей все его детство. Позже, желая отблагодарить деда, Адам купил Аркадию «Ролекс», чтобы дед смог заменить исцарапанные часы устаревшей модели, которые носил на запястье. Аркадий принял подарок, прочитал дарственную надпись на сопроводительной открытке и разразился истерическим смехом. Наконец, отсмеявшись, он вытер слезящиеся глаза платком, а потом объяснил, что он брал Адама в Европу для того, чтобы иметь под боком «подопытного зверька».

Оказалось, Аркадий приглашал внука во все эти поездки по выставочным залам за рубежом ради того, чтобы иметь под рукой тестировщика, чтобы лучше понять, какая игрушка может понравиться ребенку. Ему нужно было только не мешать внуку, давая Адаму полную волю, и наблюдать за его поведением. Аркадий покупал права только на те игрушки, которые особенно понравились Адаму. Тот стал его вожаком, а дед лишь бежал вслед за ним.

Когда Адам рассказал Тесс об этом разговоре, жена рассмеялась и заявила, что, хотя это остроумно, поведение Аркадия граничит с психопатией. Слова Тесс его уязвили. Она не знала Аркадия так, как знал он. Никто не знал. Он был и остается единственной руководящей силой в процессе взросления и самоусовершенствования Адама.

Повзрослев, Адам иногда ощущал сожаление из-за того, что так и не смог наладить отношения с матерью. К тому времени, как он вышел из поры отрочества, ее присутствие в жизни сына приняло эфемерную, почти неосязаемую форму. Ничего в ней не осталось, кроме медленно тлеющей обиды на покойного мужа. Адам почти не помнил отца. Он разглядывал фотографии Джона Кулакова, сделанные в ту пору, когда Адам был еще маленьким. Все воспоминания, оставшиеся ему, рисовали отца вспыльчивым, сгоревшим на работе трудоголиком.

Адам помнил один случай, когда он ворвался в кабинет отца, ища кого-то, с кем можно поиграть. Джон Кулаков отвлекся от телефонного разговора и заорал, что у него нет времени и пусть он убирается подальше, к своим долбаным игрушкам. Позже Джон нашел Адама в его комнате. Сын всхлипывал, уткнувшись лицом в подушку. Отец, стоя на пороге, извинился, по крайней мере, произнес нечто похожее на извинение.

– Ты знаешь, что не должен отвлекать меня, когда я работаю.

– Не обязательно быть таким злым, – простонал Адам. – Дедушка тоже работает, но он хороший.

Джон вздохнул, а затем нахмурился. Потом он все-таки зашел к нему в спальню и грузно опустился на край кровати. Некоторое время он хранил молчание. Адам лежал, уткнувшись лицом в подушку, но слышал, как пружины скрипят под тяжестью тела отца, слышал, как глубоко, нездорово он дышит, ощущал запах выпитого днем бурбона.

– Адам! – наконец обратился к нему отец. – Я знаю, что ты думаешь, будто солнце светит из задницы твоего деда. Возможно, с тобой он ведет себя нормально, но знай: отцом он был хреновым… по-настоящему хреновым. И еще… он творил ужасные дела, непростительные. Сейчас ты слишком мал, чтобы понять, но настанет день, и ты поймешь…

Джон умер вскорости после этого разговора; возможно, они еще о чем-то говорили, но Адам запомнил именно эти слова. Они потрясли его до глубины души. Даже сейчас, по прошествии десятилетий, Адам не мог его за это простить. Он не понимал, как его дед мог быть таким благородным, склонным к самопожертвованию человеком, а его отец – таким гнилым ничтожеством. После смерти Джона Кулакова Адам старался быть похожим на Аркадия и ничем не напоминать своего отца, которого винил в том, что тот уклонился от своих обязанностей по отношению к компании «Митти и Сара».

Джон Кулаков отверг семейный бизнес, возомнив, будто он выше изготовления игрушек. Адам, напротив, считал, что нет на свете более почетной миссии, чем вступить во владение компанией, когда придет его время, защищать и достраивать все то, что создал Аркадий. Его судьба предрешена. Эта мысль долгие годы довлела над ним. Иногда Адам задумывался над тем, как бы сложилась его судьба, если бы она не была заранее определена. Впрочем, он утешался мыслью, что благодаря ему у множества людей есть причина подниматься с постели рано утром. Если поразмыслить, это куда более разумный способ прожить свою жизнь, чем большинство других.

Этой ночью, когда деду было очень плохо, – а вскоре, быть может, он вообще покинет этот мир, – Адам размышлял над тем, было ли его решение вызвано чем-то большим, чем долг перед семьей. В Бога он в общем не верил, но иногда ощущал за своей спиной невидимую силу, которая руководила им и направляла его. Адам испытал это чувство, когда в первый раз созвал совещание для того, чтобы изложить сотрудникам свое видение развития компании. Чувство это появилось в тот вечер, когда он познакомился с Тесс, в день их свадьбы, когда родился Кейд, и еще в нескольких важных для него моментах жизни.

Лет в девятнадцать Адам впервые с полной уверенностью осознал, что нечто за ним присматривает. Тогда он мчался по Торак-роуд на своем первом автомобиле с откидным верхом, похожем на коробку громоздком «саабе». Ночь выдалась ненастной. По-настоящему пьяным он не был, скорее навеселе, но в таком состоянии ездить с временными ученическими водительскими правами уж точно нельзя было. Он не заметил трамвайных путей, заднее колесо наехало на рельс, и «сааб» развернуло. Автомобиль резко крутануло вокруг оси, а затем протащило в сторону, пока зад машины не врезался в бок «короллы», припаркованной на обочине. С минуту Адам сидел, справляясь с потрясением. Ливень барабанил по крыше автомобиля, заглушая все звуки. Потоки воды, лившиеся снаружи, ослепляли. Перед мысленным взором юноши пронеслись тысячи ужасных историй о молодых пьяных водителях, севших в тюрьму из-за своей неосмотрительности. Выбравшись наружу, Адам увидел, что, хотя «королла» разбита, его «сааб» не получил ни царапины, да и ходовая часть была в полном порядке. Уехал он, не оставив записки. Душу его переполняли облегчение и вера, будто он стал свидетелем непреложного доказательства того, что в мире ему отведено иное, великое предназначение.

Сегодня он испытал то же чувство. Адам ни за что бы не признался своим сотрудникам, что мучается сомнениями насчет того, как следует руководить компанией. Теперь, по мере того как стакан пустел за стаканом, а час сменялся часом, он начал ощущать перемену в себе.

Сегодня ночью Адам чувствовал это, почти слышал это… Огромные невидимые шестеренки вращались за сценой. Тектонические плиты двигались у него под ногами, грозя то и дело повалить его наземь. Он не поддастся. Теперь Адам это хорошо осознавал. Вселенная его испытывает. Болезнь деда – такое же знамение, что и все предыдущие. Пришло время проявить силу своего духа.

Это, конечно, трагедия, как и война, которая превратила его деда в того человека, каким Адам его знал. Теперь, когда компания борется за то, чтобы остаться на плаву в экономике, знававшей лучшие времена, он сохранит фирму и достойно встретит все вызовы судьбы. Он основательно реформирует компанию. Он будет верен своей жене. Он станет для своего сына примером для подражания, таким же, каким для него был Аркадий. Чуть ранее он достойно ответил громиле Тарику, когда они схлестнулись на автостоянке. Он повел себя как настоящий мужчина. Нет большего задиры, чем судьба, и Адам встретит ее удары с высоко поднятой головой.

Когда от косяка остался крошечный окурок, Адам в последний раз глубоко затянулся и щелчком запустил его во тьму. Описав в воздухе дугу, окурок с шипением упал в бассейн. С минуту Адам стоял и думал, не следует ли забрать его, прежде чем Тесс увидит, но для этого пришлось бы сходить в сарайчик за сачком для мусора. Утром все равно придут уборщики. Он решил оставить все как есть.

Уже почти рассвело. Слишком взвинченный, чтобы спать, Адам оделся и поехал в офис. Он свернул на шоссе, тянущееся вдоль пляжа, чтобы наблюдать, как цвет воды меняется по мере того, как из-за горизонта поднимается солнце.

Адам упорно гнал свой внедорожник по шоссе, а затем свернул на съезд, ведущий к офису. Перед воротами автостоянки виднелись «лежачие полицейские». Схватившись за ручку акселератора, он прибавил скорости, чтобы в полной мере насладиться восторгом, вызванным внезапным подскоком машины, а также безупречной работой ультрасовременных амортизаторов, созданных гением немецких инженеров. Остановив машину, Адам некоторое время наслаждался тишиной нового дня, прежде чем войти внутрь. Он с удовольствием взирал на хромированные покрытия и стекла офиса. Рядом с ним высился колоссальных размеров склад. Да, времена меняются. Наступает новая эра. В приступе эйфории Адам не заметил, что его машина на автостоянке не единственная. «Форд Фалкен» с помятым кузовом, следовавший за ним всю ночь, тихо подкатил и остановился. Двигатель смолк. Казалось, водителю автомобиля требовалось время, чтобы все хорошенько обдумать.

Дитер следил за ходом экспериментов через стекла, прозрачные с одной стороны и зеркальные с другой. Так врачи могли наблюдать за подопытными, сами оставаясь невидимыми. Он не хотел, чтобы Аркадий узнал, кто приказал его убить: одно дело – просто умереть, и совсем иное – умереть без друзей. Пусть лучше Аркадий погибнет, не считая Дитера виновным в том, что с ним произошло. Никто не надзирал за тем, что и как эсэсовцы делают с заключенными. Кого угодно могли обвинить в чем угодно и казнить. Аркадий об этом был наслышан. Он должен идти на смерть, надеясь, что придет Дитер и спасет его.

Сначала его замораживали в ванной, проверяя устойчивость человеческого организма к холоду. Раздев Аркадия догола, его под дулом пистолета заставили залезть в ванну, заполненную ледяной водой, где уже замерзал рыжеволосый советский солдат богатырского телосложения, захваченный в плен на фронте. Дитеру случалось наблюдать за подобными опытами. Он знал, что температура воды должна быть чуть выше точки замерзания. Аркадий будет сидеть, погруженный в воду, а его тело будет постепенно остывать. У подопытных начнется гипотермия. Они перестанут дрожать, когда их гомеостатическая терморегуляция потерпит фиаско. Потом они перестанут реагировать на внешние раздражители. При температуре тела, равной тридцати двум градусам по Цельсию они потеряют сознание, а при двадцати пяти градусах умрут.

Доктор Пфайфер терпеливо ждал. Обычно температура тела опускалась ниже тридцати двух градусов менее чем за час. Теперь же прошел час… другой, а двое мужчин сидели, свернувшись калачиком в ледяной воде, и дрожали. Дитер вышел пообедать. Когда он вернулся, мужчины еще не потеряли сознания.

Второй, давно уже перестав владеть собой, совсем рассвирепел. Он громко матерился по-русски.

Повернувшись к Аркадию, он спросил по-русски:

– Ты говоришь по-немецки? Скажи им, чтобы убили нас. Пожалуйста, скажи им, чтобы убили.

– Они убьют, но нескоро, – мрачно произнес Аркадий. – Не рассчитывай на милосердие. Эти немцы – те еще суки.

– К тому же дураки, – неожиданно рассмеялся пленный солдат. – Каким кретином надо быть, чтобы пытаться заморозить русского до смерти?

Аркадий фыркнул. Оба расхохотались и смеялись до тех пор, пока не начали задыхаться.

– Прощай, товарищ, – сказал солдат Аркадию.

Они обменялись рукопожатием.

Наблюдавший за этим из смежного помещения Дитер приказал закончить эксперимент.

– Вытащите их. Измерьте их температуру ректально и пристрелите рыжеволосого. Другого согрейте. Если выживет, отправьте его по высотной программе.

Теперь Дитер наблюдал за ним через двойной толщины стекло барокамеры, в которой испытывали влияние высоты на мозг и сердце. Эти исследования, как и изучение реакции организма, погруженного в ванну с ледяной водой, были заказаны люфтваффе. Им интересно было знать, как долго человеческое тело выдержит, если пилот попадет в воду с температурой ниже нуля, или что сделается с ним, если он выпрыгнет из самолета на большой высоте.

Прежде чем поместить Аркадия в барокамеру, ему на лицо надели легкую кислородную маску. Коллеги Дитера понижали давление до тех пор, пока оно не достигло показателей, обычных для крейсерской высоты, на которой летают на задания военные самолеты. Затем, воспроизводя состояние пилота, выбросившегося из самолета без кислородной маски, подачу кислорода отключили, а давление начали быстро увеличивать – так, словно он падал с большой высоты. Дитер подошел к смотровому окну. Тело Аркадия уже извивалось в конвульсиях. На круговой шкале стрелка ползла вниз. Ноги и руки подопытного вытянулись под прямым углом, словно у бешеного пса. Когда давление соответствовало двадцати тысячам футов, Аркадий начал плакать, при десяти тысячах – пронзительно кричать. При нуле барокамера разгерметизировалась, и Дитер пошел проверить результат. Глаза Аркадия закатились. Он бормотал сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова на незнакомом Дитеру языке. Русский прокусил себе язык, и струйка крови текла у него вниз по подбородку. Доктор Пфайфер проверил его рефлексы, посветив фонариком в зрачок. Никакой реакции.

– Вскройте грудную полость, – приказал он. – Проверьте состояние сердца.

Помощники вынули безвольное, словно тряпичная кукла, тело Аркадия из барокамеры и положили на стол для аутопсии. По правде говоря, доктору Пфайферу не было никакой нужды вскрывать Аркадию грудную полость. Его сотрудники уже провели сотни вскрытий живых людей, но Дитер хотел, чтобы русский непременно погиб. После того как Аркадий выжил в ледяной ванной, он не мог рассчитывать на то, что русский умрет сам по себе.

Из чего сделаны эти русские, если отказываются умирать? Они, конечно, дикари, но крепкие дикари. Дитер думал о безнадежной войне, которую они проигрывали на восточном фронте. Кое-кто считал, что Гитлер проиграл уже тогда, когда его армии устремились к Сталинграду. Недавно Дитер долечивал эсэсовского охранника, которого направили после госпиталя в расположенный рядом с Аушвицем небольшой концлагерь. Его ранили на восточном фронте. Пока Дитер занимался его медленно заживающими ранами, мужчина рассказывал об ужасе, вызванном наступлением русских. Орды солдат, вопя, бежали по полю боя. Некоторые были безоружными, некоторые – босыми. Он служил танкистом и стрелял в них, сидя за крупнокалиберным пулеметом, но советские солдаты все прибывали, сколько бы он не скашивал их очередями. Вода подмывала лед, и перегревшийся пулемет заклинило. Закончив свой рассказ, эсэсовец на секунду делал паузу, а потом начинал снова. Единственное, о чем он мог разговаривать, это о том, что русские не боятся умирать, что они бесчувственны, словно сталь, вспоминал, как они облепили, точно насекомые, его подбитый танк.

Россия была империей снега и горя, а ее народу дали никчемную жизнь, которой не стоит дорожить, и железную волю, чтобы выжить. Германия не имеет ни единого шанса победить Россию. Нет ни малейшей возможности подобного развития событий. Русские выживут после того, как перестанут падать бомбы, после того, как тысячелетний рейх превратится в пыль, а советская империя падет после того, как все превратится в мусор и снег. Они унаследуют землю… русские и тараканы.

Дитер знал, что найдет внутри Аркадия. Сердечная сорочка будет заполнена жидкостью, которая брызнет тонкой струйкой, когда скальпель пробьет мембрану и та опустится. Затем скальпель вонзится в левый желудочек и опорожнит все еще бьющееся сердце, но биение будет продолжаться еще минут пятнадцать, пока мышцы не ослабнут, а потом сердце остановится.

Ассистент сделал первый разрез, осторожно, но быстро располосовав скальпелем кожу от шеи до пупа, вскрывая эпидермис. Лезвие вернулось назад, застыв над первоначальным местом разреза. Второй разрез должен быть глубже, увереннее. Скальпель, пронзив жир и мышцы, доберется до грудной клетки, защищающей сердце.

– Стоп! – произнес Дитер, одновременно испугав и удивив ассистента. – Зашейте его. Мне не нужны эти данные. Я хочу пойти к себе. На сегодня все. Наложите швы и отнесите в крыло выздоравливающих. Если он выживет, отнесите его в барак зондеркоманды.

Дитер вернулся к себе, до сих пор не понимая, зачем изменил своей первоначальный приказ. Аркадий все равно умрет, хоть и медленнее, от ран. Вот только что-то копошилось в голове у Дитера, не давало ему покоя.

Со дня эксперимента над Аркадием минуло чуть меньше недели. Дитер постарался обо всем забыть. Обыск барака, в котором спал русский, проведенный по приказу доктора Пфайфера, ничего не дал. Пропавшие хирургические инструменты нигде не нашлись, что не давало Дитеру большого пространства для маневра. Если он доложит о воровстве, это приведет лишь к бюрократической суете и неудобным вопросам. Лучше сделать вид, что они испортились, заказать замену и жить дальше.

Однажды вечером, идя мимо здания, в котором Менгеле держал подопытных детей, Дитер ни с того ни с сего остановился. Двигаясь осторожно, он отпер и медленно приоткрыл дверь – так, чтобы не испугать подопытных. Было довольно поздно, и большинство детей, измученные и накачанные успокоительным, уже спали. Те, кто не спал, в ужасе взирали на Дитера. Они подбирали под себя ноги, отползали подальше, прижимаясь спинами к стенам. Двое расхныкались, когда Дитер проходил мимо их нар. Немец их не винил: ничего хорошего от людей в белых халатах они не видели. Страх в их глазах определял новую линию поведения. Больше, чем общества Аркадия, Дитеру не хватало сноровки, с которой русский умел вести себя с детьми. Даже когда дела для детей приобретали воистину мрачный оборот, Аркадий умел успокоить подопытных, облегчить их страдания и сделать более сговорчивыми. Его собственные научные исследования без помощи Аркадия теперь существенно затруднятся.

Он дошел до конца барака, вздохнул и развернулся, чтобы идти обратно. И вдруг заметил кое-что интересное, кое-что такое, что нарушало заведенный порядок вещей. Девочке на вид можно было дать лет восемь или девять, возможно больше, ибо возраст детей на определенной стадии истощения точно установить было трудно. Она что-то прятала за спиной.

– Здравствуй, – ласково сказал Дитер и присел на корточки так, чтобы ее глаза оказались на одном с ним уровне. – Как тебя зовут?

– Сара.

– Что у тебя там?

Девочка замотала головой.

– Ничего.

– Ничего? Какое удивительное совпадение! – Дитер вытащил из кармана одну из маленьких плиток шоколада, которые он и другие врачи носили с собой на случай, если придется подкупать доверие необщительного ребенка. – И у меня ничего нет! Ты сможешь откусить от моего ничего, если покажешь свое.

Колесики вращались в голове у Сары. Она тщательно взвешивала все «за» и «против». Наконец, смягчившись, девочка вывела из-за спины руку с зажатой в ней куклой и протянула ее Дитеру. Ребенок с жадностью набросился на шоколад, пока другие дети наблюдали за ней, страдая от невообразимой зависти. Глазенки их сверкали в полутьме барака.

Дитер вертел в руках игрушку. Она была довольно грубой, но в то же время вполне походила на куклу. Мастер резал по сырой древесине крошечным острым лезвием, скорее всего скальпелем. Толстое деревянное туловище, голова и болтающиеся руки. На кукле была криво сшитая белая пижама. Даже в темноте барака Дитер смог на ощупь определить, что это медицинская марля. Конечности и голова двигались. Немец присмотрелся и увидел, что соединения сделаны из хирургической нити.

– Откуда она у тебя?

– Не могу сказать. Это секрет.

– Ее тебе подарил добрый доктор?

Сара хмуро смотрела себе под ноги. Дитер вернул ей куклу.

– У твоего маленького друга, полагаю, есть имя?

– Михель.

– Красивое имя, – сказал Дитер. – Почему ты его так назвала?

– Я не называла, – возразила Сара. – Добрый доктор дал мне его и сказал, что он станет новым Михелем до тех пор, пока не вернется мой настоящий Михель. И мне не будет одиноко.

– Понятно… А где твой настоящий Михель?

– Его увел другой доктор. – Оглянувшись, девочка шепотом добавила: – Злой доктор. Уже много дней минуло.

Дитер кивнул.

– А Михель – это твой брат?

Девочка согласно закивала.

Он внимательно изучал черты лица девочки, цвет ее волос, глаз, форму скуловой кости. Все это было ему отдаленно знакомо. Должно быть, это сестра мальчика, от которого он избавился сегодня утром.

«Вот, значит, как», – подумал Дитер, но вслух произнес:

– А когда Михель вернется, ему подарят маленькую куклу Сару?

– Да, но ее еще не доделали, – сказала Сара, прикусив губу. – Мне нельзя никому ее показывать.

– Дело в том, что мы с добрым доктором друзья. Он послал меня, чтобы я посмотрел на маленького Михеля, куклу Сару и дал тебе вот это…

Дитер вытащил еще одну шоколадку. Взяв немца за руку, Сара повела его из барака на снег, а потом направилась к участку вскопанной земли под навесом. Порывшись в земле, девочка извлекла оттуда сверток тряпья. Когда-то это была лагерная одежда, но грязь превратила полосатую ткань в однотонную. Положив тряпье на снег, Дитер осторожно его развернул. Там оказался деревянный чурбачок, которому начали придавать форму, похожую на очертания маленькой куклы девочки Сары. Когда Дитер развернул ткань до конца, оттуда выпал его пропавший скальпель, а также еще несколько режущих инструментов из лаборатории, теперь ставших совершенно тупыми после резьбы по дереву. Подняв все это, Дитер понял, какую ошибку совершил, неправильно истолковав пропажу скальпеля.

Аркадий делал игрушки. Скальпели он воровал не для того, чтобы впоследствии перерезать Дитеру горло, а чтобы поднять настроение у детей, отобранных Менгеле. Теперь Дитер понимал, что излишне эмоционально отреагировал на пропажу своих хирургических инструментов. Не стоило сразу же отправлять Аркадия на верную смерть.

Дитер обнаружил Аркадия без сознания на полу среди барака. Двое заключенных стаскивали с него сапоги. Они настолько увлеклись ссорой, выясняя, кому достанется обувь, что не заметили появления немца. Не задумываясь, Дитер вытащил пистолет и выстрелил в упор, целясь в затылок одного из них. В наступившей после этого тишине он услышал шмыганье носом. Поборов минутную слабость, Дитер направил дуло пистолета на оставшегося в живых заключенного.

– Возьми этого человека на руки и отнеси его ко мне. Ему нужна медицинская помощь. Осталась работа, которую он должен закончить.

 

Глава пятая

Аркадий улыбнулся, заслышав топот ног, поднимающийся вверх по ступенькам лестничного колодца к двери их квартиры. Ян, обычно весьма апатичный, когда дело касалось его образа действий, трудовой этики и мироощущения, при определенном стечении обстоятельств все еще был способен на внезапные всплески энергии. Так, например, он, подобно ребенку, не мог отказать себе в удовольствии взбежать вверх по каждому пролету лестницы, который встречался ему на пути. Вне зависимости от времени суток, степени его опьянения или усталости, Ян вскакивал на первую ступеньку, словно мальчишка, погнавшийся за щенком.

Пока подошвы стучали по выщербленному камню, прежде чем замереть на верхней лестничной площадке напротив двери их квартирки, Аркадий отложил карандаш, но в сторону двери поворачиваться не стал, притворяясь, что увлечен учебником анатомии, лежащим на столе. Он старался подать хороший пример Яну, который после того, как нацисты, аннексировав Прагу, закрыли в городе все университеты, тотчас же забросил учебу и объявил бессрочные каникулы. Ян особенно не надеялся на то, что высшие учебные заведения когда-нибудь откроются снова. Над далеким замком Градчаны, высившимся над городом, теперь развевались флаги со свастикой и черный штандарт с двумя руническими молниями, символизирующими СС. Его стены ощетинились стволами орудий, нацеленными не за пределы города, туда, откуда могли прийти освободители, а вниз, на Старе Место, словно угрожая в любой момент начать убивать мирное население. Ян говорил, что это плохой знак, интеллектуальная жизнь в Праге не возродится и он не намерен тратить оставшуюся жизнь на учебники.

Аркадий же, напротив, продолжал усиленно изучать медицину. Он был упрямцем и гордился тем, сколь многого достиг только благодаря собственному упорству. Упрямство заставляло Аркадия корпеть над книгами в ожидании, когда русские танки появятся на улицах города. Тогда университеты вновь откроют и он получит свою награду за оптимизм и упорство в виде медицинского диплома.

Его друзья, те, кто остался, подтрунивали над ним, но Аркадий ясно видел стоящую перед собой цель. Война когда-нибудь закончится. Безумие, охватившее мир, схлынет, и тогда возникнет потребность в культурных людях, таких как архитекторы, юристы, врачи…

Ян безжалостно высмеивал его наивность, а Аркадий оказывался беззащитным перед его насмешками. Ян подтрунивал над его речами, над употребением слов, значение которых Аркадий не совсем верно понимал. Его немецкий был простонародным и никак не облагораживался из-за его же упрямства. Языку Аркадий обучился уже после того, как уехал из России. Он жил с широко раскрытыми глазами и закипающим от увиденного мозгом. В его немецкую речь вплетались чешские, французские и английские словечки вкупе с тяжеловесной латынью, почерпнутой Аркадием из учебников. Если он старался сказать по-немецки, к примеру, что-нибудь романтичное, то, как бы тщательно ни выстраивал предложение в уме, всякий раз умудрялся употребить какое-нибудь однокоренное латинское слово, почерпнутое из медицинской терминологии.

Ян, который рос в Кракове, оказавшемся окруженным с одной стороны Веймарской республикой, а с другой – Советами, говорил по-русски не хуже, чем по-немецки, и, пока они жили под одной крышей, много сил тратил на то, чтобы улучшить речь Аркадия. По правде говоря, это было неблагодарным делом – как в прямом, так и переносном смысле. Между собой Ян и Аркадий общались на странной смеси польских и русских слов, на собственном языке, придуманном для этой цели. Этот странный славянский новояз понятен был лишь им двоим, что, впрочем, и требовалось. Со временем слова исказились, приобретя форму сленга. «Спокойно», – говорил Ян Аркадию всякий раз, когда тот излишне возбуждался, сердился или пугался, но со временем «спокойно» превратилось в спокоя и наконец приняло форму споки.

Аркадий считал, что Ян ведет себя слишком беззаботно. Пока Аркадий корпел над учебниками, Ян предпочитал отправляться в пешие прогулки вдоль берега реки к мосту Легионов. Добравшись до середины моста, оттуда он спускался вниз на песчаный островок посреди реки, где можно было, распивая вино, спокойно любоваться проплывающими по небу облаками. Не важно, насколько плохи были дела в Праге, не важно, как велик дефицит продуктов, Яну всегда удавалось раздобыть вина, так что домой он возвращался обычно навеселе. Честно говоря, сегодня Аркадий и сам тайком приложился к стакану. Он часто отрывался от своих учебников и смотрел из окна на безмятежную реку, средневековый мост и поросшие лесом холмы на горизонте.

Почти каждое утро они начинали обговаривать возможность отправиться в путь к этим холмам. Обычно это быстро приводило к небольшой ссоре. Год клонился к завершению. Листья желтели и опадали. У Яна в крови была страстная потребность истинного уроженца Силезии забраться на каждый живописный холм, попадающийся ему на пути, чтобы расстелить на нем одеяло для пикников. Вот только Аркадий никак на это не соглашался.

– Мы живем в самом красивом городе мира и этого не видим. Давай взойдем на эту чертову гору и посмотрим на Прагу сверху! Так познаются слава и величие творения!

Аркадий отказывался потому, что знал: это приведет к ссоре. Он любил ссоры, заканчивающиеся нежным примирением. Они ссорились из-за леса не совсем всерьез. Повод для ссоры они могли найти любой. Им просто нужно было чем-то заняться, а ссора была всего лишь прелюдией… Яну больше всего нравился лес осенью. Листья падают на землю и шелестят под ногами. Аркадий мог выдержать пребывание в лесу только летом, когда жара разрывает легкие, пока ты, тяжело дыша, поднимаешься по холму.

Лес зимой вызывал у него в лучшем случае прагматический интерес. Там слишком много теней. И с зимним лесом связано множество суеверий, а также детские воспоминания о том, как маленький Аркадий собирал хворост, чтобы не замерзнуть. Даже запах осеннего леса напоминал ему о мрачных мастерских в Советском Союзе, в которых ему пришлось работать с отцом-кукольником. Руки Аркадия были покрыты шрамами, оставленными инструментами. Когда он с отсутствующим видом смотрел из окна, кончики его пальцев касались этих рубцов, напоминавших молодому человеку о его миссии. Возможно, он излишне упрям, но он просто не мог лазать по горам вместе с Яном, когда его ожидало столько дел.

Он, однако, ходил обедать. Человеку нужно есть. Когда Ян добрался до двери их квартирки, насвистывая под нос мотивчик из концерта со скрипкой Бетховена, вернее, повторяя снова и снова один такт, выдержанный в аллегро, Аркадий оторвался от учебы и схватил свое пальто. Они заспешили в кафе «Лувр», где собирались отведать фирменное блюдо заведения. Как и вчера, между антре и главным блюдом Ян медленно, подчеркнуто небрежно снял салфетку с колен, свернул ее и положил на тарелку. Чуть заметно улыбнувшись Аркадию, сидевшему напротив, он встал и направился в уборную. В пепельнице осталась лежать прикуренная сигарета. Это был сигнал. Официант поймет, что Ян вернется и докурит сигарету, а Аркадию следовало найти Яна в туалете.

Аркадий подождал как можно дольше. Сигарета выгорела до половины. Наконец он поднялся из-за отгороженного столика и, огибая снующих в прокуренном воздухе официантов, вступил в молчаливую прохладу уборной. Яна он обнаружил у раковины умывальника. Друг мыл руки. Аркадий встал рядом и слегка наклонил голову. Ян был едва ли не на фут его ниже. Больше в помещении никого не наблюдалось, но Аркадий на всякий случай оглянулся украдкой через плечо, а затем протянул руку и дотронулся до мускулистой ягодицы Яна.

Мужчины в красивой опрятной форме, которые заполнили сейчас кафе, могли бы убить их, если бы увидели то, что случилось после… Они запросто забили бы извращенцев до смерти на улице, не ощущая при этом ни малейших угрызений совести. И ничего бы им за это не было. Аркадий понимал это, но лишь умозрительно. Логика и ясность сознания не имели ничего общего с действительностью, которую он делил с Яном.

Ян развернулся и обнял Аркадия. Он приподнялся на цыпочках, чтобы поцеловать его. Даже в таком положении Ян смог прикоснуться губами лишь к мягкой, покрытой щетиной коже подбородка, посылая приятный электрический разряд по позвоночнику Аркадия к его животу. Аркадий слегка наклонил голову так, чтобы встретиться губами с губами друга. Он потерял себя, чтобы вновь найти несколько мгновений спустя – прижатым к обложенной мрамором стене курилки, располагавшейся на пути к кабинкам туалета. Дыхание его участилось. Их руки неуклюже возились с пуговицами, пряжками ремней и гульфиками, а потом, когда дверь начала открываться, они мгновенно отстранились друг от друга.

В дверном проеме возникла фигура эсэсовского офицера. Он был еще молокососом, на вид не больше двадцати трех лет от роду. Его черная форма была новенькой, что называется, с иголочки.

– Извините, – произнес немец после секундного замешательства.

– Это вы нас простите, – на отличном немецком ответил Ян, ничуть не смутившись. – Мой приятель плохо переносит алкоголь.

Он улыбнулся нацисту обезоруживающей улыбкой, а тот, по-видимому, до конца не был уверен в том, чему стал свидетелем.

Аркадий, напротив, очень испугался. Ян был евреем, но внешне мало чем на еврея походил. Разве что, je ne sais quoi, свойственной ашкеназам чернявостью взъерошенных вьющихся волос и слегка выступающим вперед подбородком. Он забыл о Боге и больше не появлялся в Его доме, предпочел посвятить свою жизнь науке и разуму, а еще бесшабашным подростковым вакханалиям в Берлине вместе с другими молодыми людьми, потерявшими веру в Бога в траншеях западного фронта. У Яна был берлинский акцент, вот только слышались в его голосе опасные нотки, часто звучавшие в речи сотрудников Institut für Sexualwissenschaft. Это могло не укрыться от внимания эсэсовца.

Женская сторона натуры Яна словно была одеждой, которую он мог одевать и снимать по своему усмотрению. На улицах Праги он совсем не походил на отпрыска большой богатой семьи, проживавшей в Польше. Впрочем, оба эти Яна совсем не напоминали того, который в 1937 году показывал Краков недавно эмигрировавшему в Польшу Аркадию. Делал он это по просьбе одного профессора, который хотел, чтобы молодой человек поступил в Краковский университет, чтобы обучаться медицине.

Сначала Яну это поручение не особенно пришлось по душе, но потом, когда день начал клониться к вечеру, он решил, что мрачный немногословный русский начинает ему нравиться. Позавтракали они клецками, запивая их пивом. После этого он повел Аркадия смотреть Старый город, замок, рыночную площадь и башню костела, с которой раз в день трубач давал сигнал тревоги.

– А зачем это? – спросил Аркадий.

– Ну… Согласно легенде, в тринадцатом столетии старый стражник увидел, как к городу приближается монгольская орда. Он без передышки трубил до тех пор, пока горожане не поднялись на борьбу. Лучники отогнали татар прочь. Краков был спасен. Когда горожане прошли в башню, желая поблагодарить стража, то обнаружили лишь его труп. Стрела попала трубачу прямо сюда…

Ян потянулся и прикоснулся к горлу Аркадия. Под кожей русского пульсировала сонная артерия, гоня кровь к мозгу. Аркадий улыбнулся.

– Он лежал с татарской стрелой в горле, не выпуская из рук сигнального горна. С этого времени каждый день трубач играет в честь человека, спасшего нас от монголов.

– Мне кажется, это немного странно – ненавидеть татар спустя… пять столетий, если не ошибаюсь. Они больше не беспокоили вас, как ты знаешь.

– Такова традиция. Иногда традиции лишены всякого смысла, впрочем, это к лучшему. Разве у вас нет бессмысленных традиций?

– Я из России. У нас мало традиций и много предрассудков. Суеверия у нас распространены…

Аркадий принялся рассказывать о том, что нельзя прощаться на мосту, нельзя смотреть на новорожденного младенца, нельзя расхваливать новорожденное дитя, нельзя делать подарки ночью, нельзя дарить котенка…

– А что будет, если ты подаришь кому-нибудь котенка?

– Ты пригласишь к себе черта и умрешь.

– Господи! – вздохнул Ян. – Теперь я не удивляюсь тому, что твоя страна дошла то такого состояния.

– Ты даже понятия не имеешь, до какого именно, – согласился с ним Аркадий. – К сожалению, когда пришли Советы, у нас не оказалось собственного трубача.

Ян улыбнулся.

– Ладно. Я хочу познакомить тебя с одной из моих любимых традиций. Я отведу тебя в лучшее место в Кракове, но прежде ты должен покрыть себе голову, иначе оскорбишь Бога.

Сняв шляпу, Ян надел ее на Аркадия, а затем, размотав шарф, повязал его так, словно это был платок.

– Ну вот, – улыбнулся он Аркадию. – По-моему, из меня получилась симпатичная бабушка.

Они повернулись и направились в сторону еврейского кладбища на улице Медова. Величественные стены, сложенные из булыжника, растущие между могильными камнями дубы создавали здесь атмосферу безмятежного спокойствия. Если в других местах Кракова в воздухе воняло угольной копотью, а торговки то и дело кричали, ссорясь друг с другом, воздух на кладбище был чистым и благоуханным. Повсюду высились старинные монументальные могильные камни. Время стерло с них надписи. Они глубоко вошли в землю. Корни разросшихся за долгие годы деревьев опрокинули некоторые из них. Время не менее безжалостно к мертвым, чем к живым. Никто надолго не остается тем, кем его похоронили.

С неба падал мелкий серый дождь. Они медленно шли по тропинкам, вьющимся среди могил, то и дело сворачивая, для того чтобы прочесть имена на могильных камнях, вытесанные на иврите, идише, кириллицей и на немецком языке. В связи с большими потерями на фронте, которые несли немцы в период с 1914 по 1918 год, могильных камней с этими датами было очень много.

– Странное место для экскурсии. Ты же знаешь, что я не еврей.

– Знаю, но мне казалось, что тебе здесь понравится. Очень умиротворяющая природа.

– Мне здесь нравится.

Они прошлись еще немного. Подошвы шелестели по гравию, насыпанному над столетними костями.

– Зачем ты сюда ходишь?

– Чтобы побыть подальше от всех.

Легким наклоном головы Ян указал Аркадию, по какой дорожке между могилами они сейчас пойдут. Они очутились между небольшим мавзолеем и сложенной из гранита стеной ограды. Это место было ограждено от непрошеных взглядов всех посетителей кладбища.

– Зачем тебе нужно уединение?

– Все боятся гестапо. Люди боятся, что они за нами следят, что рано или поздно они за нами придут. Впрочем, у них ничего нет против моей мамы и ее друзей.

– В таком случае почему ты не уезжаешь отсюда?

– Я как раз уезжаю. Это мой последний год в Кракове. Прежде я обучался в Берлине, а в следующем году перевожусь в Прагу, в Карлов университет. Там, мне кажется, таким как я будет спокойнее.

– Спокойнее для евреев?

– Да, а еще…

Внезапно Ян повернулся к Аркадию, придвинулся к нему и поцеловал его в губы. Отстранившись, он замер, ожидая, что же выйдет из этого гамбита. Его глаза были пронзительными, словно у кота, и доверчивыми, словно у пса. Он оказался прав. Инстинкт редко его подводил. Шарф скользнул на землю, и секундой позже Ян опустился на колени, чтобы его поднять.

– Не бойся. Ничего плохого с тобой не случится, друг мой, – произнес он, а затем взял руку Аркадия и прижал ладонью к макушке своей головы в том месте, где она уже начала лысеть. – Не отводи руку, а не то ты оскорбишь Бога.

Эсэсовец, вежливо произнеся bitte, отошел в сторону, пропуская их. Когда они вернулись к столику, грязные тарелки уже убрали. Подошел официант и осведомился, не желают ли господа десерта. Ян попросил вновь принести карту вин. Когда официант отошел, Аркадий бросил на приятеля хмурый взгляд.

– Это было весело, – сказал Ян.

– Нет, глупо, – закипая от злости, произнес Аркадий. – Если они нас разоблачат, то убьют. Этот парень мог вышибить наши мозги прямо на месте без каких-либо последствий для себя.

– Споки. Ты говоришь, как безумец. Без последствий действий не бывает. Во-первых, он забрызгал бы нашими мозгами свою красивую новую форму, а во-вторых, – Ян понизил голос и приветливо улыбнулся эсэсовцу, как раз проходившему мимо них к своему столу, где его ожидал обед, – этот мальчик не способен даже самого себя избить до полусмерти.

Аркадий сердито фыркнул, но не смог утаить от Яна своей скрытой радости.

– Вырастай скорее.

– Лично мне он кажется довольно смазливым, – произнес Ян, почувствовав вкус к теме.

Он бросил насмешливый взгляд на столик, за которым эсэсовец обедал вместе со своим коллегой в гражданском. Мужчины тихо переговаривались. Руки их держали столовое серебро в той элегантной манере, которая свойственна немцам.

– Может, попросить его подсесть к нам? Униформа у него очень красивая.

– Не следует с таким шутить, – принялся отчитывать его Аркадий.

– Кто говорит, что я шучу? Я бы шутил, если бы сказал, что хочу пригласить к нам в дом одного из этих.

Ян поморщился и кивнул в сторону другого военного. Это был чех из Vládní vojsko. Этих солдат нацисты обряжали в круглые шлемы, давали им винтовки старого образца и выставляли их нести караул на перекрестках и железнодорожных вокзалах.

– Это войско – такое же нелепое, как их униформа, маленькие, убогие засранцы, а вот эсэсовцы! Они знают, как затрахать мужика.

– Заткни свой поганый рот, Ян! – прорычал Аркадий.

Он сердился на бесшабашность товарища, сердился на то, как тот рискует в туалетах, в переполненных коридорах поездов, в пивных, расположенных в узких переулках старого города, сердился, но не мог его за это винить. В тайне заключался свой эротизм. Опасность – сильнейший афродизиак, способный заставить забыть, в какое время ты живешь. После первого поцелуя на кладбище в Кракове жизнь для Аркадия писалась с чистого листа.

За окном хлопья снега касались стекла, но, достигнув цементного покрытия Народного бульвара, тотчас же начинали таять. Город не был готов к первому в этом году снегопаду: листья еще не начали падать с деревьев, а на почву не опустились заморозки.

Ян болтал с официантом, оттягивая с принятием решения, что же он хочет на этот раз выпить. Сделав заказ, он, передумав, снова подозвал официанта. Ян дурачился, намеренно испытывая его терпение, но знал, что официант будет покладистым, надеясь на чаевые, которые они с Аркадием каждый раз оставляли, небрежно бросая деньги на стол с таким видом, словно это сущие пустяки, даже несмотря на военное время.

Аркадий еще не успокоился. Чтобы занять чем-то руки, он потянулся к салфетке и сложил ее пополам, затем поперек… потом свернул бумагу, образовав несколько треугольников. Первые игрушки, которые отец учил его мастерить, были бумажными поделками. С того времени Аркадий овладел искусством кукольника, успел забросить эту профессию, набрал в долг денег и сбежал из России за границу, где решил стать врачом. В детстве отец показывал мальчику, как изготавливать из бумаги голубей, пилотки и небольшие кораблики, достаточно плавучие, чтобы не утонуть в талой весенней воде, бегущей по сточным канавам московских улиц. Было во всем этом что-то успокаивающее. С каждой складкой его настроение улучшалось. Ко времени, когда Ян наконец остановил свой выбор на двух стаканах глинтвейна и официант ушел, Аркадий превратил салфетку в крошечную фуражку с высокой тульей – карикатурную копию эсэсовской фуражки, которую шили из сукна.

– Ну вот. – Потянувшись через стол, он нахлобучил ее Яну на голову набекрень. – Теперь ты сможешь покрасоваться перед своими новыми друзьями.

Ухмыльнувшись, Ян принялся дурачиться и гримасничать в своей «фуражке», даже в шутку отдал нацистский салют так, словно во всем мире существовали только он и Аркадий. Никто из них не обратил внимания на то, что эсэсовцы за дальним столиком в зале кафе умолкли и уставились на них.

Иногда Аркадий задумывался над тем, что незнакомцы думают, глядя на них. Что эти люди могут увидеть? Они выглядят, пожалуй, как старые друзья, решившие вместе пообедать. Не совсем так. В своих дорогих, но уже довольно поношенных костюмах они больше походили на двух студентов-медиков, сделавших перерыв в учебе. И это не верно. В октябре 1939 года немцы закрыли все университеты, а их профессорско-преподавательский состав арестовали. Это вывело на улицы тысячи негодующих студентов, что дало рейхспротектору повод окружить их и тоже арестовать, а затем сделать то же самое с представителями чешской интеллигенции. Всех их отправили в концлагерь.

Когда принесли глинтвейн, он оказался горьковатым и горячим. Аркадий бросил два кубика сахара в стакан и принялся размешивать. Растворяться сахар не спешил, тогда молодой человек перевернул ложку и стал обратным концом колоть его о донышко. На скатерть брызнуло несколько капель красного вина.

– Ты жрешь, словно монгол, – пожаловался Ян. – Из какой части России ты родом?

– Я просто хочу, чтобы ты со мной не стеснялся, а то ты думаешь, как мул.

– Ты хотел сказать, что я трахаюсь, как конь.

– Твое невежество безгранично, городской пижон. Если ты хоть раз понюхаешь с близкого расстояния коня, ты его трахать не захочешь.

– Не знаю… не знаю… Иногда среди дня такое находит, что я готов трахать все, что движется, четвероногое оно или двуногое – без разницы. Что? Споки!

– Даже борова? – кивнув в сторону столика с нацистами, спросил Аркадий.

– Даже борова.

Аркадий тяжело вздохнул.

– Если хочешь, но только не в нашей квартире, пожалуйста.

Прежде они договорились, что не будут возражать, если кто-то из них заведет случайного любовника, вот только их общая квартира останется неприкосновенной. Оба они полюбили ее, каждый по-разному. С точки зрения Аркадия, их квартира была реликтом, оставшимся от La Belle Époque. Ян считал квартиру уютной и безыскусной. Каменные ступени, ведущие по лестничному колодцу вверх, были выщерблены множеством ног. Бронзовые перила сверкали, натертые до блеска множеством рук. Только углы сохранили зеленый налет.

Они сняли квартиру вскоре после того, как были зачислены в Карлов университет. Аркадий и Ян хотели иметь место, чтобы заниматься любовью, не опасаясь назойливых взглядов в студенческом общежитии. Они платили наличными, назвались не своими именами, а после разгрома студенческого движения вообще никогда не возвращались в университет. Однажды они легли в постель врачами-стажерами, а на следующее утро стали никем и сжились со своими фальшивыми личностями. Странное дело: лечь в постель одним человеком, а проснуться другим. Но затем, подумав хорошенько, они пришли к выводу, что со многими людьми это случается ежедневно. Аркадий, пускавший бумажные кораблики по московским улочкам, совсем не был похож на того, кто вошел на территорию кладбища в Кракове. Оттуда, впрочем, вышел совсем другой Аркадий.

По мере того как оккупанты вели себя все более бесцеремонно, Ян раздобыл им фальшивые документы. Если уж начистоту, в Прагу они приехали не учиться. Они прибыли сюда, чтобы быть вместе, и останутся здесь до конца войны. Тогда мир вновь придет в себя. Бежать было бы глупо. Умнее всего затаиться и ждать, одновременно оставаясь у всех на виду. Еврей и дегенерат. Никто в доме не задавал лишних вопросов. В такое время у каждого есть что скрывать. Когда мир переворачивается с ног на голову, только по-настоящему плохим людям нечего скрывать.

Вчера после обеда они отправились домой. Только встав из-за стола, они осознали, как сильно набрались. Они шагали нетвердой походкой, глупо посмеиваясь, и, споткнувшись, едва не упали на столик, за которым сидели солдаты. Делая вид, что не замечают сердитых взглядов, они, выпрямившись, зашагали по мраморным ступенькам на улицу.

По дороге домой они заметили толпу, собравшуюся посмотреть на то, как астрономические часы пробьют четыре. Эти часы были установлены на городской площади более пятисот лет назад. Механическая астролябия следила за положением светил на небе. Четыре движущихся круга отражали путь Солнца, Луны и знаков зодиака.

Когда часы забили, два окошка над башенкой открылись и показались, сменяя друг друга, маленькие деревянные статуи-автоматы двенадцати апостолов. Под ними четыре фигуры по бокам часовой башни воплощали самые презренные человеческие пороки и несчастья. Справа Смерть, скелет, звонящий в колокольчик, стояла рядом с мусульманским воином, олицетворяющим Похоть. По другую сторону от циферблата часов виднелись Тщеславие в образе человека, любующегося собственным отражением в зеркале, и Скупость в образе крючконосого еврея, трясущего в руке мешочек с золотом.

Внизу, на мощенной булыжником улице, теснимый со всех сторон толпой, Ян, разглядывая механическую процессию, криво усмехнулся и указал рукой на Тщеславие и Скупость.

– Мне кажется, мы стали их легкой добычей.

– Кого конкретно? Тебя поразило Тщеславие или Жадный Еврей?

– Не заставляй меня делать выбор, Аркадий, особенно в столь поздний час.

Куранты били, Смерть звонила в свой колокольчик. С каждым ударом другие фигуры качали головами.

Это зрелище никогда не могло наскучить Аркадию. Орлой был его любимейшей достопримечательностью в Праге, если не считать Яна. Его удивлял этот замысловатый механизм, который продолжал функционировать на протяжении долгих столетий, такой древний и одновременно столь современный. Согласно легенде, часовщика, изготовившего в пятнадцатом столетии эти куранты по заказу города, ослепили, чтобы он не смог создать ничего равного этому. Ослепленный часовщик вернулся и повредил куранты так сильно, что их не могли починить в течение целого столетия. Аркадию нравилась эта легенда. Она полностью соответствовала его пониманию мира, причинно-следственных связей и жестокости. Аркадию импонировал этот хронометр и его история.

Он долгие годы вынужден был скрывать свои мысли от окружающих и поэтому был очень замкнутым человеком, впрочем, это имело своим преимуществом то, что он часто занимался самоанализом. Например, Аркадий знал, что его характер состоит из советского прагматизма и подавленной дореволюционной русской сентиментальности. Наука и суеверия боролись в его душе. Он часто размышлял о человеческой природе.

Любовь, например, если смотреть на нее с философской точки зрения, похожа на болезнь сердца: учащенный пульс, замешательство, паника, блуждающие мысли… Когда поэтическое сердце разрывается от радости, физическое сердце, эта отвратительная полая камера, что перегоняет по телу энергию жизни, страдает. Декарт, поглощенный собственной теорией дуализма, не потрудился упомянуть об этом, но подъем души сопряжен с деградацией разума. После того дня, проведенного на кладбище в Кракове, Аркадий не мог рационально мыслить.

Каждый день, когда выпадала возможность, он останавливался на этом месте. Со временем это стало сродни суеверию. Аркадий чувствовал себя не в своей тарелке, если не удавалось взглянуть на куранты. Он верил только в науку, но к астрологии относился вполне серьезно, ибо она оправдывала предопределение. Мысль о том, что месяц, в котором ты родился, определяет то, кем ты станешь, успокаивала Аркадия. Ему хотелось объяснить это Яну прямо здесь, стоя перед курантами, но при посторонних любовники не осмеливались разговаривать на выдуманном ими славянском языке, а если он начнет говорить по-немецки, приятель станет исправлять его грамматику.

Если бы он отважился, то сказал бы Яну следующее:

– Разве идея судьбы не делает ситуацию для всех нас легче? У нас просто нет выбора. Мы не дегенераты. Мы не врачи-недоучки. Мы просто двое мужчин, которым судьбой предназначено встретиться и очутиться здесь. Если мы тогда поцеловались, – после этого Аркадий порывисто нагнулся бы и поцеловал бы Яна, – то это всегда было предначертано нашими звездами. Все, чем мы являемся, все, чем мы станем, определено задолго до нас астрологическим механизмом. Ян! Самое ужасное и чудесное состоит в том, что мы никогда этого не узнаем наверняка…

Так бы ему хотелось сказать, а потом указать рукой наверх, туда, где скелет звонит в колокольчик, жадный человек и тщеславный человек отрицательно качают своими головами.

– Узнаем не больше, чем они…

Аркадию хотелось объяснить это Яну, но их импровизированный язык не годился для бесед на метафизические темы. К тому же ему казалось, что разглагольствования о жизни всегда навевают скуку. Вместо этого Аркадий прикоснулся к руке своего приятеля и слегка ее пожал. Споки.

Возможно, их выдало это рукопожатие, возможно, эсэсовец еще в туалете кафе догадался обо всем… Их могли погубить миллионы неосмотрительных поступков… А возможно, в случившемся нет их вины… Кто-то из соседей мог продать их за деньги либо выменять на собственную свободу. Он никогда этого не узнает наверняка. Тайна известна лишь гестаповцам и скелету на часовой башне.

За дверями раздался топот. Аркадий повернулся, собираясь поприветствовать Яна, но вместо скрипа ключа, вставляемого в замок неуклюжим любовником, он услышал оглушительный стук в дверь. Слишком поздно Аркадий осознал, что топали несколько пар сапог.

Побег был невозможен. Окно не распахивалось. Из него лишь открывался чудесный вид на средневековый мост через поблескивающую на солнце реку. Мотодивизия медленно двигалась мимо статуй мучеников. За мостом простиралось лоскутное одеяло поросших лесом холмов. Оранжевые, зеленые и темные оттенки. С каждым следующим осенним утром пейзаж становился все более золотистым. Теперь Аркадий понимал, что им уже никогда не суждено взобраться на эти холмы.

Вскоре все листья опадут и станут шелестеть под ногами. Они будут гнить, а спустя несколько дней выпадет снег и покроет их скрипучей чистой белизной. К тому времени он уже окажется в Польше. Вместе с другими арестованными его загонят в поезд на тихой пригородной станции Бубны. Спешащие на работу жители пригорода молча проводят безучастными взглядами Аркадия, пока его вместе с другими будут загонять в вагон для перевозки скота… Но прежде выбитые двери треснули и упали. На него обрушился град ударов. Окровавленного, его вытащили из квартиры… Он найдет себя в двух местах одновременно – на холодных мраморных ступенях лестницы дома в Праге и на бетонном полу барака в Аушвице. Сапоги стучат по камню. Руки хватают и терзают его. Он поймет, конечно, что Ян был прав, всегда был прав: листья прекраснее всего тогда, когда падают.

 

Глава шестая

Адам не мог удержаться на месте. Он присел за свой стол, несколько секунд тупо разглядывал компьютерный экран невидящими глазами, но затем вновь вскочил на ноги. Таким взвинченным, самокритичным и неукротимым Адам стал с той минуты, как узнал о диагнозе деда. Казалось, что все, случившееся прежде, являлось лишь первой частью истории, а теперь начинается вторая ее часть: период тяжелого труда и альтруизма, который закончится только тогда, когда, придя однажды на работу, он поймет, что его жизнь окончена.

Он начнет возрождение компании с увольнения половины персонала. Чтобы вырасти, надо сначала урезать, стать кровью и костями, над которыми цветут розы, вулканом, извергающим лаву и пепел, из которого родились зеленые плодородные поля Гавайских островов. Среди работников компании, трудившихся в ней не один десяток лет, Адам встречал таких, в чьей полезности он всерьез сомневался. Например, в компании числилась буфетчица, нанятая еще в семидесятые. Она рожала и растила детей, пережила два брака, но до сих пор как бы работала в «Митти и Саре». Гребаная буфетчица! Выбросить ее из гребаной двери на улицу!

По правде говоря, он немного устал. Только за последние недели, которые Тесс провела в больнице рядом с Аркадием, Адам осознал, как много жена трудилась, чтобы держать компанию на плаву. Помимо своих прямых финансовых обязанностей и работы с кадровыми ресурсами, Тесс занималась всем: организацией торжеств и всевозможных мероприятий, увеличением количества упоминаний в СМИ, поддержанием сайта в рабочем состоянии, сочинением детских книжек из серии «Митти и Сара», которые выходили на каждое Рождество.

Бесконечная, бессмысленная бумажная работа! Наконец он добрался до аудита накладных расходов компании. Начинать надо было с переизбытка залежалых товаров. Снова усевшись за стол, Адам принялся за дело. Оказалось, что он просто не в состоянии сосредоточиться на рядах и колонках цифр, поэтому, закрыв папку с документами, Адам пошел на склад и забрался в Детсад.

Детсадом на их жаргоне называлось место, где хранились изделия, снятые с продажи. Здесь собирали нераспроданные товары, изделия с незначительными фабричными дефектами, а также товары, поврежденные водой или огнем. Все это громоздилось на трехъярусных платформах. Последние поступления были сложены в полуоткрытых ящиках на самом верху. В первый раз, когда Кейд увидел разбросанные повсюду игрушки, торчащие из оберточной бумаги, мальчик заявил, что здесь все как в его детском саде, только намного лучше. Название прижилось. Теперь, когда Тесс рядом не было и ему приходилось приглядывать за сыном, Адам посылал Кейда играть в Детсад.

Взобравшись на платформу, он принялся бродить в лабиринте ящиков с игрушками. Взгляд его скользил по запыленным рядам устаревшей, недостаточно качественной продукции под товарным знаком «Митти и Сары». Адам подумал о том, что вот уже на протяжении пяти лет почти каждый день проходит мимо этих ящиков и коробок, но ни разу не поинтересовался, что в них лежит. Добравшись до нижнего ящика, он достал и открыл картонную коробку, в которой оказался классический пластиковый коврик от «Митти и Сары». Такие коврики были популярными в начале девяностых. На его поверхность было нанесено изображение идеализированной европейской деревушки. Родители могли его расстелить, позволить детям на нем играть, а затем вынести во двор и сполоснуть из шланга. В свое время коврик был ходовым товаром, но теперь их почти не покупали, и тысячи коробок пылились на складе.

Адам вздохнул, пытаясь разобраться в водовороте собственных мыслей. Там была и гордость за то, что он создал, и раздражение на мир, который утрачивал интерес к продаваемым ими игрушкам, гнев на некомпетентность сотрудников, доведших дело до стагнации, и зудящее подозрение, что он сам в этом может быть виноват.

По внешнему виду склада Адам не мог судить, насколько тот перегружен неходовой продукцией. Никакого великого вдохновения на него не снизошло, поэтому он, оскалив зубы, зашагал обратно в офис. Не испытывая особого желания возвращаться к тирании математики, он принялся слоняться без дела, заварил себе чашечку кофе, перекинулся парой слов с несколькими разнорабочими и только затем медленно поплелся к себе в кабинет. Там его ожидал посетитель, что Адаму совсем не понравилось. Мужчина развалился на его диване, а вытянутые ноги положил на кофейный столик. Он листал свежий номер журнала «GQ», который Адам еще даже не успел развернуть. Адам разозлился. Раздражение вспыхнуло при виде гостя, имевшего наглость пролезть к нему без приглашения. Раздражение быстро превратилось в злость, направленную на некомпетентность помощницы, впустившей этого человека в его кабинет. Адам набросился на девушку, придав своему лицу выражение, которое, как он надеялся, подскажет дуре, что она опростоволосилась и теперь ее ожидает увольнение.

– Кто этот мужчина в моем кабинете? – едва сдерживая ярость, спросил Адам.

– Он сказал, что он ваш друг… Сказал, что его зовут… Т-Тарик…

– А-а-а…

Когда Адам вошел, мужчина даже не подумал подняться ему навстречу. Он сбросил ноги с журнального столика и теперь сидел, чуть сгорбившись, с небрежным видом положив руки себе на колени. Тревога Адама усилилась, когда он узнал мужчину с автостоянки. В дневном свете стало видно, что ему не за тридцать, а под сорок: лысеющая голова и изможденное лицо с запавшими щеками … Тарик выглядел человеком, потрепанным жизнью.

– Привет, гангстер, – произнес он.

Акцент у него был австралийским, даже чересчур. Так стараются разговаривать молодые эмигранты, широко растягивая гласные в попытке скрыть свое истинное культурное прошлое и казаться большими австралийцами, чем они есть на самом деле.

– У тебя крутой кабинет. Настоящий шик.

– А вам разве тут место, мистер… Тарик?

– Многие люди занимают не свои места, Адам. Даже если парня куда-то пригласили, он первым делом должен подумать: а можно мне туда или нет? Я называю такие места серой зоной.

– Что ты здесь делаешь?

– Ну, суть в том, что ты после нашей прошлой встречи оставил телефон. Помнишь ту ночь? Теплый воздух и морской бриз… Задушевная беседа. Когда ты уехал, я двинулся следом, хотел вернуть то, что ты забыл… Ну, значит, я двинулся за тобой и увидел, что ты – из тех, у кого водятся деньги.

– Ладно, – сквозь плотно сжатые зубы процедил Адам. – Что тебе от меня нужно?

– Я собираюсь сделать вам выгодное предложение, мистер Кулаков. Прежде чем ответить, хорошенько подумайте.

Тарик запустил руку в карман и положил разбитый айфон на крышку стола. Адам, полный праведного гнева, молчал.

– Красивые эти эппловские телефоны, – с безмятежным видом продолжил Тарик. – Новые модели автоматически сохраняют все на удаленный сервер. Роняй свой телефон, разбивай экран вдребезги – всегда можно потом войти в систему и загрузить оттуда все, что есть. Так ничего не потеряешь. Все записи, все письма, все фотографии остаются нетронутыми.

Тарик подмигнул ему. По его губам скользнула насмешливая улыбка.

– Все это осталось в телефоне и ждет своего часа. Человеку надо только протянуть руку и… – Тарик сделал движение, словно срывал с дерева плод, – взять. Адам Кулаков! Знаешь, что самое лучшее в мире будущего? В нем не осталось ни единой тайны.

Адам с некоторой досадой вспомнил о той ночи несколько недель назад, о которой уже и думать забыл. Тогда он в порыве гнева разбил свой мобильник и уехал. Адам присел напротив Тарика, поднял телефон и внимательно его рассмотрел. Экран был разбит, но вспыхнул, когда он нажал на кнопку. Послышалась мелодия загрузки.

– Ладно. Скажи, что тебе нужно. На чем мы сошлись? Если не ошибаюсь, на сотне долларов?

– Сумма приличная, но наш разговор был до того, как я заглянул в твой телефон, – пожав плечами, произнес Тарик, – и увидел все эти прикольные снимки. Извини, но одна фотка мне так понравилась, что я ее распечатал.

Он снова полез в карман и вытащил фотографию, которую Адам, сделав, тут же выбросил из головы. На фотографии он ухмылялся, глядя в объектив, сгорбившись над спиной Клары. Его лицо было четко видно. Юбка девочки со школьной эмблемой задрана до пояса. Мир Адама начал рушиться. Он погладил снимок, желая убедиться, что это не иллюзия. На пальцах остался след дешевых чернил.

– Я ни в чем тебя не виню, – продолжал Тарик. – Будь я моложе, тоже ее трахнул бы. Такая задница! Всегда западал на школьную форму, а эта фотка, Адам… Очень горячая штучка.

Адам глубоко дышал, пытаясь унять нарастающую панику.

– Сколько тебе нужно?

– Скажи мне, Адам, сколько ты готов заплатить за то, чтобы не стать в глазах окружающих педофилом? Ты педофил, Адам, самый настоящий педофил. Эта фотка поставит на тебе крест.

– Назови сумму, блин!

– Мы вдвоем подсчитаем, мистер Кулаков… Мне кажется, что люди твоего склада не страдают от безденежья.

– А если я откажусь платить?

Тарик улыбнулся, с благожелательным видом покачал головой, а затем медленно, с ленцой потянулся и ударил Адама по лицу тыльной стороной ладони. Удар пришелся по щеке. Ошеломленный Адам остался сидеть на месте. Тарик, улыбаясь, подался вперед и по-дружески похлопал его по плечу. Адам отстранился от него.

– Послушай, Адам! Тебе надо кое-что зарубить себе на носу. Я – полный засранец, рецидивист, таким нечего терять. Я из тех, о ком пишут и предупреждают граждан газеты. Я могу избить тебя до полусмерти, разрушить твою жизнь, и ничего. Мне нечего терять. Понял? Нам надо понять друг друга. Все, что мне от тебя нужно, – это немного денег, и я уйду. Тогда ты сможешь вернуться к своей уютной жизни, продолжать делать игрушки и насиловать маленьких девочек.

Тарик встал и одернул толстовку с капюшоном, расправляя на ней складки. Затем он вытащил из кармашка на груди клочок бумаги.

– Здесь записан номер моего банковского счета. Даю тебе неделю на то, чтобы собрать пятьдесят тысяч. Тебе это труда не составит. Если я не получу деньги, то сожгу твою жизнь. А теперь желаю весело провести день, ты, тыквоголовый.

Тарик положил фотографию на стол рядом с разбитым телефоном, осторожно обошел кресло, на котором сидел Адам, и покинул кабинет. При этом он лучезарно улыбнулся помощнице мистера Кулакова.

Оставшись один в кабинете, Адам дал волю панике. Он поднял фотографию и смотрел на нее долго-долго. Треклятый, окаянный предмет фетишистского поклонения! Абсурдное проклятие красоты Клары! Молочная белизна ее кожи. Глупое, бестолковое выражение его лица. Зубы оскалены в наслаждении. Сосредоточенность, с которой Адам вытягивал руку с мобильным телефоном ради того, чтобы запечатлеть это под подходящим углом. Катастрофа. Пораженный до глубины души, он скомкал фотографию и засунул ее от греха подальше в тайный кармашек кожаного пиджака над своим сердцем.

Учащенно дыша, Адам расхаживал взад-вперед, проигрывая в голове все подробности инцидента и стараясь придумать, что же теперь делать. Вдруг до сознания Адама дошло, что из его горла вырывается жалобное хныканье, которое ему доводилось слышать прежде.

Когда его сын чего-то пугался или сильно нервничал, он имел обыкновение съеживаться калачиком и, раскачиваясь, издавать высокие гортанные звуки. Успокоить его можно было, лишь взяв на руки, а потом нежно гладить по волосам на затылке до тех пор, пока ребенок не затихал. Когда маленький Кейд подрос, от плохой привычки он не избавился. Тесс начала тревожиться, но Адам знал, что дети развиваются по-разному. Если ребенку нужен отец, ничего страшного. Теперь, ведя себя как придурок в собственном кабинете, Адам ощутил сильнейшую потребность в том, чтобы его тоже успокоили. Вот только успокаивать его было некому. Когда он это осознал, он заплакал еще громче.

Адам взглянул через застекленную часть перегородки кабинета на свою секретаршу. Та смотрела на него широко раскрытыми глазами. Унижение. Видела ли она, как он плачет? Заметила ли она, как его ударили? Ему нужно побыть наедине. Он выскочил из двери, пронесся мимо девушки, забыв о том, что недавно намеревался ее уволить, и побежал на автостоянку искать убежища в своей машине.

Колеса «БМВ» завизжали. Задний бампер чиркнул по ограждению, когда автомобиль с ревом вылетел со стоянки. В исступлении Адам свернул не туда и теперь нервно искал путь назад. По бокам тянулись ряды одинаковых заводских офисов и складов, отличающиеся лишь огромными разноцветными пластмассовыми вывесками, укрепленными на воротах, и фирменными знаками на грузовиках-контейнеровозах, громыхающих по подъездным дорожкам. Ни одного из этих заводов здесь и в помине не было еще несколько лет назад. Они возникли вскоре после его компании. Дешевые постройки на дешевой земле. Пока он вел машину мимо зданий, ему удалось в просветах заметить пологие зеленые холмы, прежде покрытые эвкалиптовыми лесами, затем служившие выгонами для скота, а теперь предназначенные под автобусные гаражи и консервные заводы, которые вырастут на них через каких-то несколько месяцев.

Когда кончился промышленный район, начался жилой. По бокам от шоссе отделялись широкие, заканчивающиеся тупиками подъездные дорожки, огибающие искусственные озерца, сейчас пустые из-за засухи. Дома здесь тоже были одинаковыми, дешевыми, приземистыми и отвратительными. Они стояли на дешевой земле посреди маленького благоустроенного концлагеря.

Адам немного успокоился к тому времени, как достиг цели своего небольшого путешествия. Однотипные магазины розничной торговли сгрудились вокруг ресторанного дворика. Торговый центр строили в большой спешке для обслуживания пригорода, появившегося вследствие развития здесь промышленности. Когда его планировали, то многого не учли. Так, к примеру, построили только одну кольцевую транспортную развязку, ведущую туда и обратно. В результате на ней то и дело возникали заторы. Адам медленно катил вперед, временами нетерпеливо нажимая на клаксон, пока не остановился напротив банка, в котором хранил деньги. Подбежав к банкомату, он начал снимать наличные. Банкомат не выдал Адаму столько, сколько ему было нужно. Тогда он бросился в банк, протиснулся в голову очереди, но кассирша сказала, что такие суммы без предварительного заказа не выдает.

Адам плохо отреагировал на ее слова, начал кричать, но потом умолк, поняв, что наличные ему как раз не нужны, что он сейчас паникует и не может рассуждать логически. Он медленно прошел к своей машине, залез внутрь и сел за руль. Адам вспомнил, что Тесс ввела лимит наличных денег, которые он мог снять со счета, желая обезопасить мужа от необдуманных покупок.

Глупо с его стороны было позволить ей это, но тогда, помнится, он не совсем серьезно возразил:

– А если срочно понадобятся деньги?

В ответ жена погладила его по руке и прошептала:

– Если тебе понадобится еще, придешь к мамочке и она обо всем позаботится.

Адам тогда только посмеялся, но сейчас Тесс может подсчитать почти каждый доллар, потраченный с их счетов. Позже она станет задавать неудобные вопросы, когда узнает о суммах, взятых со служебной кредитной карточки. Он просто не в состоянии достать необходимые ему деньги, невольно не поставив ее в известность о том, что случилось нечто неординарное.

Когда Адам это осознал, перед его мысленным взором возникла развернутая картина того, к чему это приведет. Гигантская волна, на гребне которой он плыл последний месяц, обрушилась вниз. Рыдания, казалось, рвались едва ли не из живота. Испугавшись происходящего, Адам постарался подавить их в себе, но лишь приглушенно завыл. Он разрыдался, уже не сдерживаясь, крепко зажмурив глаза, прижавшись головой к рулю. Согнутые ноги он поднял вверх, и колени больно вдавились в руль. Он сидел так некоторое время. Колени уже сильно болели. Руль из дубового дерева врезался в его плоть, словно наложенная им самим церковная епитимья.

Включив автомобильный стереомагнитофон, Адам снова зарыдал во весь голос. Он был в отчаянии. Жена неожиданно превратилась во врага. Она наложила лапы на его деньги. Жизнь к нему несправедлива. Адам почувствовал внезапный порыв во всем сознаться… жене… полиции… дедушке… Да, именно к нему он может обратиться за помощью. Аркадий знает, что делать. Когда, будучи ребенком, Адам попадал в историю, он всякий раз обращался со своими проблемами к деду, такому спокойному, невозмутимому, старомодному, хладнокровному перед лицом любых невзгод и опасностей.

Адам уже хотел потянуться за телефоном, когда вспомнил, в каком дедушка состоянии, вспомнил, что он сейчас лежит, угасая, на больничной койке. Страх снова превратился в стыд. Что бы сделал его дед, окажись он в подобной ситуации? Адам решил, что это очень глупый вопрос. Аркадий не позволил бы себе попасться на удочку, он вообще не стал бы связываться с Кларой, держал бы свой член у себя в штанах.

Некоторое время Адам ехал бесцельно, а затем свернул на обочину и снова расплакался. Он смотрел, ничего не видя перед собой, погруженный в собственные мысли, шумно сопя. Адам полез за бумажной салфеткой, чтобы высморкаться. Пальцы проникли в карман кожаного пиджака, где наткнулись на скомканную фотографию Клары. Всхлипывая, Адам отдернул руку и полез в другие карманы. Там он обнаружил пару квитанций, а еще складной швейцарский армейский нож. С перочинными ножами он не расставался с детства. Ножик был его любимой игрушкой. Дедушка привез его из Европы, и Адам очень им дорожил. Однажды, когда родители уж слишком безобразно поругались, Адам сбежал из дома. Он сложил в рюкзак сэндвичи, одежду, одеяло… Нож для выживания мальчик осторожно засунул в заплечный мешок и, весь в слезах, зашагал в парк. Там он уселся в полном одиночестве на берегу озера и скормил свою еду уткам. Он сидел так до глубокой ночи. Мальчик надеялся, что придет бродяга и убьет его. Он воображал свои похороны, слезы, взаимные упреки, угрызения совести родителей, которые вынудили его бежать из дома… Наконец, замерзнув и проголодавшись, Адам вернулся домой и обнаружил, что никто не заметил его отсутствия. От этого на душе стало совсем тоскливо. Адам помнил, как открыл большое лезвие и долго-долго смотрел на собственное искривленное отражение на стали. Вскоре жалость к себе ослабла и пришло понимание, что невнимательность его родителей по отношению к нему является истинным благословением. Он может делать что захочет. Он может ходить туда, куда ему нравится.

Адам сидел за рулем и смотрел вперед невидящим взором, пока взгляд его не прояснился. В голову ему пришла одна мысль. За ней явилось вдохновение. Всхлипывания смолкли. Эта ситуация похожа на другие. Любые перемены несут в себе скрытые возможности. Этот бандит с его неуклюжей попыткой шантажа дал ему в руки лимоны, из которых Адам сделает лимонад. Он не станет покоряться судьбе. Все деньги, которые ему нужны, сейчас зря крутятся в компании.

Первым делом Адам направился в отдел маркетинга. Там он заявил, что работает над новым проектом, и попросил подсчитать, сколько они смогут сэкономить на благотворительных тратах компании. Оказалось, удручающе мало. Все эти деньги потом возвращались посредством налоговых льгот, так что таким образом ничего выгадать не получилось бы.

Следующей остановкой стал производственный отдел, возглавляемый Шубанги. Среди всех, кто работал на компанию, она пользовалась его особой благосклонностью. Шубанги умела, услышав неясную мысль, выраженную Адамом, облечь ее в реализуемую форму, а затем сделать вид, что заслуга в этом принадлежит исключительно боссу. Более того, судя по всему, Адам ей на самом деле нравился. Если кто и мог помочь ему выпутаться из того, что он натворил, то это Шубанги.

– Привет, – мелодичным голосом произнесла она при виде входящего в кабинет Адама. – Что привело тебя к нам, многострадальным эльфам на ниве дизайна?

– Ты умеешь хранить тайны?

– Возможно, умею. А твоя тайна дорогая?

– Очень.

Адам объяснил, что ему нужно раздобыть пятьдесят тысяч долларов для нового проекта. Обсуждать суть этого проекта он не собирался. Адам спросил, как можно сэкономить на производстве. Шубанги задумалась. Брови ее сдвинулись. Она с хмурым видом вобрала в легкие воздух.

– Что касается импорта, тут я мало чем могу быть полезна, – призналась Шубанги.

В последние годы большинство игрушек, продаваемых «Митти и Сарой», вообще не имело к разработкам компании никакого отношения. Вместо всей этой тягомотины Шубанги раз в году приносила Адаму каталог недорогих моделей ничем не примечательных китайских производителей, которые, по ее мнению, должны будут пользоваться спросом в следующем сезоне. Он выбирал, а Шубанги договаривалась, чтобы эти игрушки производились под товарным знаком «Митти и Сары».

Идея была продолжением той, что заставила Аркадия переключиться с игрушек, вырезанных вручную из дерева, на готовые фабричные аналоги. Математика была проста: вместо того чтобы покупать игрушку за пятьдесят центов и продавать за доллар, лучше купить ее за десять центов на фабрике в стране третьего мира и продать вдесятеро дороже в экономически развитом государстве.

Эта модель ведения бизнеса просуществовала полстолетия, пережила войны, распад Советского Союза, даже коммунистический Китай, этот электродвигатель социализма, который молча засунул свою революцию куда подальше и превратился в самое безжалостное капиталистическое государство из всех, которые когда либо существовали до этого. В конечном счете нет таких армий, осадных орудий, средств ведения войны и идеологий, которые способны захватить мир эффективнее многопрофильной корпорации. «Макдоналдс» всегда берет верх над Макиавелли.

К сожалению, эта система имела свойство пожирать собственных детей. Когда деньги, вкачиваемые Западом в Китай, принялись воспроизводить сами себя, а китайцы, в свою очередь, начали возвращать семена глобализации обратно, покупая на Западе лакомые куски местной промышленности, цена производства в Китае стала неуклонно расти. Теперь уже невозможно было приобрести нужную тебе игрушку по подходящей цене. Китайцы уже не так отчаянно стремились подзаработать. Не осталось более жирка, который можно легко соскрести.

Из-за этого, заверила его Шубанги, их прибыль уже не так высока.

– Единственным нашим излишним накладным расходом остается производство оригинальной куклы Сары. Ненужные и к тому же огромные траты. Мы уже не один год производим Сару себе в убыток. Мы легко могли бы свернуть производство и сберечь нам немало денег, но вот твой дед, полагаю, будет от этого не в восторге.

С минуту подумав, Адам спросил:

– А нельзя ли как-нибудь уменьшить себестоимость кукол? Я хочу сказать… Где их сейчас делают? Нельзя ли перенести производство в другое место, туда, где дешевле?

– Ну… да… есть такие варианты… – Повернувшись во вращающемся кресле, она открыла на своем «Макинтоше» несколько файлов. – Как насчет Джакарты?

Тесс оторвал от больничной койки Аркадия неотступный страх. Она помчалась в офис, терзаемая опасением, что в ее отсутствие компании придет конец. Прошмыгнув в свой кабинет, Тесс не замечала мужа до тех пор, пока он неожиданно не плюхнулся в кресло напротив. Она вздрогнула. Ранее она искала в интернете информацию о сосудистой деменции. Одному только Богу известно, сколько времени Тесс потратила на то, чтобы, блуждая по веб-сайтам, прочесть подробные, лишенные эмоций отчеты о том, как будет разрушаться тело, а затем разум Аркадия. Из Википедии она отправилась к сухим наукообразным правительственным сайтам. Оттуда перешла на страницы серьезных групп поддержки, на онлайн-форумы, где потерялась в нескончаемой веренице людей, которые задавали вопросы о пугающих симптомах, получали ответы, сначала полезные, потом бессмысленные, затем подлые, после безумные… Пришлось задуматься над людской природой. Как интернет, эта вершина человеческих достижений и демократии, стал вместилищем одиночества и воплей безумия?

– У тебя ужасный вид, – сказал Адам. – Когда ты в последний раз высыпалась?

– Спасибо.

– Не за что. Я серьезно. Ты выглядишь немного… уставшей. Как долго ты спала сегодня?

– А что такое сон?

– Ладно. Туше.

По правде говоря, она по-настоящему не высыпалась с той первой ночи в больнице. Пока старик выздоравливал, Тесс проводила каждую свободную минутку у его постели. Врачи утверждали, что Аркадий идет на поправку на удивление быстро, но сама Тесс ничего подобного не замечала. Он спал большую часть суток, когда же бодрствовал, то казался угрюмым и хранил молчание. Хотя Аркадий явно больше не стоял на пороге смерти, уверенность в том, что после удара он уже не будет тем человеком, какого она знала, была невыносима. Мысль, что Аркадий потерян для нее, всегда вертелась у Тесс в голове, особенно долгими ночами, когда сон к ней не приходил. Таблетки делали мир вокруг нее мрачным и безрадостным, а мысли – медленными и зернистыми. При этом лекарства не унимали тревогу и не приносили забвения. В конце концов сон подползал к ней незамеченным. Когда в шесть утра звенел будильник, она, ничуть не отдохнувшая, выползала из кровати. Ей едва хватало сил на то, чтобы поднять сына и собрать его в школу. Когда выпадало свободное время, Тесс работала дистанционно, пыталась закончить то, что не успела сделать вчера. Каждый вечер она обнаруживала все больше оставшихся без ответа сообщений в ящике для входящих писем. Тысячи маленьких дел поджидали ее на столе, заброшенные и забытые. Никогда еще с тех пор, как Аркадий взял ее под свое крыло, Тесс не была так перегружена работой. До его болезни она даже не подозревала, как прежде полагалась на его советы, когда дела принимали скверный оборот. Все эти годы ей казалось, что она оказывает любезность пожилому человеку, потворствуя его желанию чувствовать себя во главе своего бизнеса, но, как оказалось, без его помощи работа обрушивалась на нее, подобно снежной лавине, накапливалась и замерзала, превращая окружающий пейзаж в суровую тундру.

После удара, случившегося с Аркадием, дело усложнилось из-за пыла, с которым муж бросился управлять компанией. Он развил бурную деятельность. В минувшие недели Адам корпел над каталогами игрушек от производителей на иностранных рынках и выбрал несколько дюжин новых товаров, которые будут продаваться под торговой маркой «Митти и Сара». Судя по всему, муж выбирал их наобум. Пеналы для карандашей, водяные пистолеты, плюшевые медведи… Чуть раньше Тесс заметила заказ на десять тысяч йо-йо. Она испытала легкий экзистенциальный кризис, понимая, что эти йо-йо вообще никто не станет брать. Люди больше не покупают подобного рода игрушки. У каждого из родителей в кармане лежит прибор, содержащий в себе миллион разнообразных развлечений. И что, их дети будут играть гребаным йо-йо? Тесс, впрочем, дала свое добро, слишком утомленная для того, чтобы спорить. Что ей сейчас нужно – немного отдыха.

– Мне кажется, тебе пора сделать перерыв в работе, взять отпуск, – произнес Адам и, перегнувшись через стол, прикоснулся к ее руке.

Тесс рассмеялась, но затем овладела собой.

– Серьезно? Ты хоть имеешь представление, как мы завалены делами?

– Конечно, но я тебя прикрою. У тебя сейчас есть более важное дело.

Тесс рада была осознать, что после долгих лет брака Адам все еще способен ее удивлять.

Их отношения были построены на сюрпризах, начиная со счастливой случайности, превратившейся в маленького Кейда. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, она не могла отделаться от ощущения нереальности, связанного с их супружеством. Когда Тесс была еще маленькой, она, наблюдая за тем, как брак ее биологических родителей превращается в сущее бедствие, пришла к выводу, что замужество – это глупость. Затем, когда Тесс была уже подростком, она открыла для себя феминизм, не бледный, выхолощенный, скроенный в соответствии с духом социализма его вариант, исповедуемый ее родителями, а нечто менее мессианское и более удобоваримое: Грир, де Бовуар, Вулф и Мадонна. Когда ей исполнилось двадцать, Тесс пришла к выводу, что брак – циничный контракт ради обмена наличными в целях продолжения рода. Ничто из этого ее не привлекало.

Брак и даже моногамия казались ей чем-то крайне непрактичным. В те времена она была незрелой и заводной до безобразия. Секс рассматривался ею как наслаждение чистой воды – как в физическом смысле, так и на политкорректном уровне. В студенческие годы она выбирала партнеров, исходя из сложного алгоритма привилегий, удачного случая и чувства вины. Бывший преступник, отсидевший свое. Транссексуалка. Чернокожий, ради которого она выучила цитаты из Джеймса Болдуина, а затем долго извинялась перед ним за то, что не хотела в постели того, чего хотелось ему.

В то время Тесс получала удовольствие от осознания своей продвинутости. Она тщательно подбирала слова, когда говорила о сексе. Тесс помнила, как однажды крикнула своей одногруппнице во время семинара, когда та назвала в своем стихотворении орган любовника пенисом: «У любовников не пенисы, а х…!»

Конечно, ничто не лечит от тяжелого случая богемности эффективнее, чем десятилетие бессмысленной борьбы, когда обнаруживаешь, что молодость и трастовый фонд иссякли и восстановлению не подлежат. Никто не будет вечно биться головой о стену, несмотря на все идеалистические помыслы.

Адам подвернулся как нельзя кстати. Во время их деловой встречи, обсуждая возможность покупки авторских прав на ее куклы, Адам вдруг перегнулся через стол и поцеловал ее. Тесс сразу же стало понятно, что его интересует вовсе не дизайн ее игрушек. Ему хочется залезть к ней в трусики, после дорогого ужина, конечно же.

Когда Адам отстранился после поцелуя и сел обратно на стул, Тесс прикоснулась к своему лицу, пытаясь скрыть замешательство, а потом рассмеялась.

Адам не смеялся. Он выглядел несчастным и одиноким. Надежда затащить ее к себе в постель ускользала. Тесс решила, что все равно позволит ему… А затем он оказался куда лучшим любовником, чем она могла предположить. Удивительное смешение инстинкта и совершеннейшего эгоизма оказались в той или иной степени благоприятными для восстановления ее сексуальности.

Какое облегчение встретить мужчину, который хочет быть ей другом! Он неистовствовал над ее телом, словно мальчишка из танцзала, а затем повез в кино. Адам оказался неромантичным в хорошем смысле слова. Он совсем не походил на тех парней, которые видели в ней загадочную, иррациональную головоломку или, что еще хуже, сначала признавали Тесс равной себе, а затем начинали разрушать ее самооценку из страха ее потерять. В конце концов, после жизни, наполненной сексуальными завоеваниями, компенсировавшими для Тесс невнимательность к ней окружающих в прошлом, было совсем неплохо завести простые отношения с мужчиной.

Впервые, сколько она себя помнила, секс перестал быть для нее поступком и начал приносить наслаждение ради наслаждения. В постели Адам вел себя игриво и лукаво, чего не хватало Тесс во время всех ее прежних сексуальных историй. Он раздевал ее так, как Тесс в детстве разворачивала рождественский подарок, неуклюже и нетерпеливо. Его глаза сияли искренней благодарностью, когда он приступил к угощению. Милый сюрприз… успокоение… приятная дрема… Когда она открыла глаза чуть позже, все в ней и вокруг нее изменилось.

Спустя почти десятилетие ее ждал другой сюрприз, тоже приятный и, быть может, именно тот, в котором она сейчас нуждалась. Адам сидел на стуле напротив и с виноватым видом просил прощения за недавние проступки, за свою странную манию, за всю дополнительную работу, которую взвалил на нее, и за то, что частенько недостаточно высоко ее ценил.

– Извини, серьезно, я не знал, как вести себя после того, что случилось с дедом, и я пытался забыться, сосредоточившись на работе. Я не осознавал, насколько тебе тяжело приходится. Я подумал, возможно, будет лучше, если ты сделаешь перерыв.

– Хорошо… Мне кажется, сейчас это невозможно. – Взмахом руки она обвела счета-фактуры… бухгалтерскую отчетность… весь мир… – Тут слишком много всего, чтобы взвалить это на кого-то другого.

– Я со всем справлюсь. Если мне понадобится помощь, я привлеку временных работников по контракту.

До этого Адам никогда не откликался благосклонно на многочисленные намеки – да нет, более чем намеки, на ее мольбы, если на то пошло, – привлечь кого-то извне для аудита их финансов.

– Адам! Я твоя жена, поэтому не вешай лапшу мне на уши. Что ты задумал?

Прикусив губу, он смотрел вниз и, отталкиваясь ногой, качался взад-вперед на ножках стула. Несколько секунд он вел себя точно так же, как их сын. Тесс затопила волна любви и нежности по отношению к этому нелепому человеку.

– Ладно, послушай, если начистоту, компании ты сейчас нужнее, чем когда-либо прежде, но дедушке ты нужна даже больше. Я знаю, что между вами сложились… особые отношения. Я бы сейчас тоже был с ним, но увы… – Он развел руками в маловразумительном жесте, который мог означать все, что угодно. – Я не могу, поэтому хочу, чтобы ты на время отошла от дел… ради себя и Аркадия.

Тесс улыбнулась. Адам улыбнулся в ответ. Момент нежности. Когда они только познакомились, такие моменты случались довольно часто, но теперь, когда они сделались редкими, то стали воистину драгоценными.

– Ладно. Договорились. Я так и сделаю. Когда будет удобнее?

– Завтра.

– Завтра? Ой, Адам! Это невозможно.

– Вполне возможно. Послушай…

Он в нескольких словах обрисовал, как будет распределена ее работа. Потом, когда Адам полетит в Китай на срочную встречу с поставщиками из Шэньчжэня, ей придется выкраивать время и отвозить Кейда в школу.

– Кстати, вспомнил… – Вытащив папку из манильского картона, Адам протянул жене документы. – Надо будет их подписать перед тем, как ты закончишь здесь дела.

Тесс взглянула на документы, прищурилась и потянулась рукой к очкам для чтения. Адам подался вперед, положил руку поверх ее ладони, наклонил голову и поцеловал ее.

– Не утруждай себя чтением. Обычный релиз для фабрик в Шэньчжэне. Я подпишу в самолете и передам при личной встрече.

– Я только просмотрю по-быстрому.

– Зачем? Там все по шаблону.

Адам сунул ей авторучку и развернул папку на месте пластиковой закладки, где ей следовало поставить свою подпись. Тесс нацарапала свое имя и спросила у Адама, подходящее ли сейчас время лететь за море.

– Я понимаю, что время сейчас не совсем подходящее, Тесс, но мне важно, чтобы ты позаботилась о дедушке.

– А что мне делать, если ему станет хуже, пока ты в разъездах?

Адам отмахнулся от ее вопроса, словно от докучливой мухи.

– С дедом все будет в порядке. У него был небольшой удар. В его возрасте такое со многими случается. Несколько недель Аркадий провалялся в кровати, смотрел телевизор и щипал медсестер за задницы. Ему нужно передохнуть. Вскоре он будет бодр как огурчик. Ты же знаешь, какой он.

– Адам! Его выпишут из больницы через пару дней, – заметила Тесс, но он уже поднялся на ноги, поцеловал ее в щеку и направился к двери.

– Я уезжаю всего лишь на несколько дней. За деда не волнуйся. Он крепкий старый хрыч. В жизни он прошел через куда худшее.

Голод. Хотя боль затмевала почти все иные чувства, оставался еще голод. Когда желудок смирился и тупая боль, вызванная отсутствием пищи, отступила, ее место заняли иные желания. Ему хотелось пить, хотелось получить прохладное полотенце, чтобы унять жар, хотелось тепла и доброты. Когда Аркадий выныривал из своего бредового состояния, он критически оценивал происходящее с ним и понимал, что жизнь его кончена. Рана на груди воспалилась, и его кровь сейчас превращалась в яд. Аркадий чувствовал это, когда был в сознании, и даже еще острее, когда бредил. Лихорадка сотрясала его тело, и в сознании Аркадия мелькали воспоминания о ночах, проведенных с Яном. О том, как Ян улыбался, как его пальцы ласкали Аркадию спину… К своему немалому изумлению, он ощущал, что возбуждается.

Однажды воскресным утром за завтраком, еще до войны, они мучились похмельем. Его друг вслух размышлял над тем, почему всегда чувствуешь себя таким влюбленным всякий раз, когда балансируешь на грани алкогольной интоксикации. Аркадий шутливо предположил, что тело считает, будто бы доживает свои последние часы и поэтому мобилизует все силы ради того, чтобы, повинуясь дарвинистскому инстинкту, передать свой генетический материал очередному поколению. Теперь же, спустя несколько лет, умирая на нарах на чужбине, он вспоминал этот разговор. «Извини, Дарвин, – подумалось ему. – Этому никогда не бывать».

– Извини, – прошептал он тьме и рассмеялся.

Голос из тьмы заорал на него, велев заткнуть свою пасть.

Как абсурдно! Как на тебя похоже! Ты, загибающийся развратник!

Именно это сказал бы Ян, окажись он поблизости. Друг прищелкнул бы языком и с насмешливым неодобрением покачал бы головой. Но, разумеется, он никогда больше не сможет увидеть Яна, не говоря уже о том, чтобы к нему прикоснуться. Ян давно уже мертв, превратился в труп, лежащий на дне общей могилы, либо в пепел, рассеянный ветром. Что бы он только ни сделал ради того, чтобы ощутить прикосновения его рук к своему телу…

Не стоило так терзаться. Аркадий считал, что тоже умрет в самое ближайшее время. Во тьме он не мог видеть рану на своей груди, но ощущал жжение во всем теле и страшный зуд в местах, где кожу пронзали стежки шва. Этот зуд затмевал даже суету вшей, которые беспрепятственно ползали по нему. Аркадий был слишком слаб, чтобы попытаться поймать и раздавить их. Он вообще ничего не мог делать, только ждать.

Тьма… сон… затем голос. В ногах его койки стоял доктор Менгеле. Он взглянул на показания термометра.

– Этому человеку осталось жить две недели, – сказал он. – Если подопытный к тому времени не умрет или выздоровеет, избавьтесь от него.

Аркадию хотелось привстать и возразить, но доктор Менгеле уже отошел. То, что немец его так запросто похоронил, глубоко задело его, взяло, что называется, за живое. Он ощущал острую обиду. До слов нациста Аркадий с радостью думал о предстоящей гибели, но теперь, повиснув между жизнью и смертью, он испытывал раздражение из-за того, что его выдернули из блаженного забытья.

После ярости нахлынула жажда. Кто мог бы вообразить такую жажду? Ему снились пустыни, водопады, краны, пустоши, растрескавшаяся под солнцем земля… Его вырвали из сна, и Аркадий вспомнил, что в конце барака, в котором он лежал, где-то на расстоянии в пять метров и миллион миль находится кран, из которого бежит струйкой холодная вода.

Он повернулся на койке и тяжело грохнулся на пол. Он полежал так какое-то время, жадно хватая воздух ртом, а затем пополз. Один метр… два… три… Он хотел умереть, но не раньше, чем докажет, что Менгеле не прав. Он должен добраться до воды. Но кран был далеко, ужасно далеко… Аркадий решил немного отдохнуть… минуточку… Он прикрыл веки и снова очутился в Праге. Руки коснулись его, перевернули, потянули за сапоги, вцепились в шинель… На секунду ему почудилось, что это Ян, но потом Аркадий потерял сознание.

Долгое время Аркадий дрейфовал в темноте. Там не ощущалось ни холода, ни жара. Это место было куда лучше, чем то, куда Аркадия затащили обратно.

Прикосновение вырвало его из забытья. Мужские пальцы коснулись его груди. На одно теплое чудесное мгновение он подумал о Яне, но нет… Ян мертв, давно мертв. Руки на его груди не могли принадлежать любовнику. Прикосновение слишком легкое, безличное, похожее на ползающего по коже москита. Это мягкие руки врача. Пальцы коснулись его ребер, затрепетали над грудью. Как бы там ни было, они вернули его назад. Прошло очень много времени с тех пор, как его касалось другое человеческое существо, не испытывающее к нему ненависти. Аркадий не осознавал, как глубоко этот голод гнездится в нем. Этот голод был глубже того, который терзал его мышцы и кости, глубже жажды, которая гнала его через барак. Аркадий не подозревал, как ему не хватает обычной доброты.

– Доброе утро, – послышался знакомый голос.

Открыв глаза, Аркадий увидел склонившегося над ним Дитера.

– Как ты себя чувствуешь?

Аркадий попытался заговорить, но захрипел, издав жалкий звук. Врач принес ему стакан воды и помог напиться.

– Ты должен был оставить меня умирать, – с трудом произнес Аркадий.

Дитер улыбнулся.

– Это ты так меня благодаришь?

– Пошел на х… – ответил Аркадий на своем родном языке.

Доктор Пфайфер улыбнулся.

– Русский у меня никудышный, но с возвращением. Извини, что не смог тебя сразу найти. Когда ты не пришел утром на работу, я отправился искать тебя в бараках зондеркоманды. Понятия не имею, как так получилось, что тебя отправили в лабораторию. Извини. Виновные будут наказаны.

Аркадий попытался приподняться, но не смог.

– У тебя есть еда? Морфий?

Доктор Пфайфер принес хлеб и водку. Аркадий первым делом отхлебнул из бутылки, а затем принялся осторожно жевать хлеб. Дитер наблюдал за этим с кривой улыбкой на губах.

– Получше? – спросил он, когда Аркадий остановился, чтобы перевести дух.

– Насколько это возможно.

– Ты был мертв. Знаешь? – тихим бесстрастным тоном спросил доктор Пфайфер. – Целые две минуты мертв. Конечно, в наше время смерть – явление относительное, но две минуты ты не дышал, не было никакого пульса. Просто чудо, что мне удалось вернуть тебя к жизни.

– Я забыл, что ты такой благонравный, – кряхтя, произнес Аркадий. – Я не верю в чудо.

Нацист улыбнулся ему.

– Да неужто? Если так, то пришло время уверовать. Люди говорят, что под дулом пистолета никто не остается атеистом.

– Возможно, но я считаю, что на войне богам нет места.

– Война когда-нибудь закончится. А после этого Бог появится?

– А откуда немцы его достанут? У вас есть наука, которая все объясняет и оправдывает. Ваши философы однажды убили Бога. Думаешь, немцы смогут вернуть Его к жизни так, как ты вернул к жизни меня?

– Миру нужны такие люди, как ты, больше, чем Бог… Так мне кажется…

– Именно поэтому ты меня откачал?

Дитер бросил оценивающий взгляд на Аркадия.

– Ты здесь потому, что нужен мне. Ты – самый лучший патолог из всех, с кем мне довелось работать. Без тебя мои исследования пойдут вкривь и вкось. Помоги мне, и я помогу тебе пережить войну. Даю честное слово немца.

Аркадий собрал все имеющееся у него презрение – а презрения у него было немало – и произнес:

– Прелестно.

– В таком случае – мое слово врача.

– Хорошо. Не намного, правда, надежнее.

– Слово прагматика. – Его тон, до того иронический, вдруг стал серьезным, Дитер нагнулся и встретился с Аркадием взглядом. – Сейчас ты – единственный, кто поддерживает в детях жизнь. Никто другой не предложит им обезболивающее, никто не будет заботиться о них после операции… Всем, кроме тебя, все равно – выживут они или нет.

Взгляд Аркадия переместился с лица Дитера на еду, которая вдруг утратила для него всю свою привлекательность.

Немец продолжал говорить тихим серьезным голосом:

– Я знаю, что ты беспокоишься о них. Я знаю, что ты для них делал, знаю об игрушках.

Русский вздрогнул, но не поднял глаз.

– Аркадий! Я знаю, что ты воровал у меня лекарства и еду для них. Я ничего против этого не имею. Я тебе помогу, если ты поможешь мне. Давай продолжать нашу работу. Я дам тебе для детей все, что нужно: продукты, лекарства, хорошие инструменты, чтобы вырезать игрушки, если понадобится. Пусть они живут. Я уверен, что без твоей помощи дети не выживут, и не потому, что я их убью, а потому, что у них не будет твоей поддержки и заботы.

Аркадий поднял взгляд на Дитера. Теперь в нем сверкал гнев.

– Очередное предложение? – прорычал он. – Что же ты за чудовище!

– Я не чудовище, я ученый, которому нужен хороший помощник.

– Не ученый, а пародия на ученого… Гребаный доктор Франкенштейн, если уж на то пошло.

– Знаешь, я расскажу тебе одну историю, Аркадий. Все эти разговоры о Боге и дьяволе напомнили мне ее. Это один из моих любимейших рассказов. Взят он из индуистской мифологии. Шива Разрушитель и Парвати Создательница обладали сокровищем, самым ценным из всех мыслимых. Они хотели подарить его самому любимому из своих детей. Шива и Парвати позвали к себе Сканду Воина и Ганешу Устроителя Препятствий. Они сказали, что сокровище достанется тому, кто первым обойдет мир. Сканда тотчас же запрыгнул на своего павлина и полетел вокруг света. Ганеша оказался умнее и проницательнее. Он просто обошел вокруг родителей, которые, будучи богами, заключали в себе весь мир. Сканда, вернувшись из своего путешествия, рассердился, обнаружив, что Ганеша его победил, но Парвати удалось его успокоить и объяснить, что он сам по себе является сокровищем, как Ганеша, как все дети.

– И в чем смысл этого мифа?

– В том, – нагнувшись над столом и подливая Аркадию водки, произнес Дитер, – что иногда, чтобы победить, лучше не бороться. Научись выбирать, когда следует бороться, а когда не стоит.

 

Глава седьмая

Адама разбудил зов к намазу. Завывание на незнакомом языке разорвало спертый воздух, заглушая шум кондиционера, который, несмотря на весь издаваемый им гул, был бессилен в борьбе с влажностью. Шум вывел сознание Адама из ступора. Он страдал от ужаснейшего похмелья. Такого тяжелого похмелья у него не случалось долгие годы, возможно, никогда за всю жизнь. Некоторое время он не понимал, где находится. Адам издал стон, когда вспомнил, где он и что ему сегодня предстоит. «Джакарта! Чертова Джакарта!» Пока Шубанги делала все необходимое, чтобы перенести производство куклы Сары в Индонезию, Адаму пришлось, следуя традиции компании, лично проинспектировать фабрику и подписать все документы. Он заблаговременно распечатал их и заручился подписью Тесс, но теперь Адаму следовало лично доставить их на фабрику. По правде говоря, он этому только радовался. Дело было рискованное, и он не мог довериться никому другому. Никто не сможет осуществить это с необходимой осторожностью, а посвящать посторонних в то, зачем это ему понадобилось, просто немыслимо.

В отель он заселился после двенадцати изнурительных часов транзитного перелета. В самолете Адаму пришлось сидеть рядом с толстой женщиной средних лет с хриплым визгливым акцентом уроженки Западного Сиднея и ужаснейшей перхотью. Такого Адам еще не встречал. Перхоть усыпала весь воротник-хомут ее блузки. Они оба задремали. Когда Адам проснулся, оказалось, что во время сна он наклонился в сторону толстухи. Немного перхоти попало ему на колени. Адам почувствовал отвращение и смахнул с себя чужую перхоть. Он не любил грязи, поэтому не радовался прилету в Джакарту.

Когда самолет наконец приземлился, такси ползло, словно улитка, по душным улицам, мимо каналов, по которым плавал мусор, мимо убогих лачуг, незаконно выстроенных на реке на высоких сваях, видимых только благодаря свету ламп, отражавшемуся от воды.

За минувшие годы Адам полдюжины раз бывал на Бали в отпуске. Об Индонезии он прежде судил по видам, открывающимся из такси: много зелени, много крошащихся бетонных скульптур, изображающих драконов и богов в красивых черно-белых саронгах. Индонезия, насколько он ее знал, была страной улыбающихся услужливых людей, обутых в потертые шлепанцы на ремешках, которые просто жаждали вызвать ему такси, принести пиво, сделать массаж. Джакарта была другой. Толпы безликих безразличных людей в длинных штанах и хиджабах его, признаться, пугали. Адам понятия не имел, как вести себя в этом беспорядочно застроенном городе, по которому его, казалось, несло по течению.

Первой остановкой был банк. Здесь предстояло получить деньги, которые надо будет в ближайшие дни «отмыть» и обменять на индонезийские рупии. Такси полтора часа ползло по душным улицам. К банку он добрался перед самым его закрытием. Сначала ему пришлось долго спорить с охранниками, плохо знавшими английский. Проникнув внутрь, он столкнулся с клерком, который вообще ни слова не понимал. Адама это озадачило. Он думал: если уж ты работаешь в банке, то должен хоть немного владеть английским. Адам принялся говорить медленно и очень громко, но азиат лишь тупо смотрел на него и хлопал ресницами. Кожу вокруг глаз-бусинок покрывала россыпь угрей, которая спускалась на щеки. Затем банковский служащий разразился сердитым потоком непонятных восклицаний на индонезийском. Адам не привык, чтобы на него кричали, поэтому смутился, но потом, совладав с собой, тоже повысил голос. Азиат вздохнул, посмотрел на часы, снова вздохнул и поднял телефонную трубку со своего стола.

Вызвали откуда-то управляющего. Это был худой смуглолицый мужчина, изъяснявшейся в певучей, наполовину американизированной манере, приобретенной, скорее всего, в международной школе. Он то и дело спотыкался о незнакомые слова и не мог угнаться за Адамом и другим служащим банка, на повышенных тонах общавшимися друг с другом. Потребовалось полночи и десятки звонков Шубанги в Мельбурн, чтобы снять подозрения с денежного перевода и подготовить все к утру. Обычно всем этим занималась Тесс. Адам прежде не подозревал, что простая задача обеспечения денежного перевода может быть насколько изнуряющей. Следующее его дело оказалось намного легче.

Еще находясь в Австралии, Адам распорядился свернуть производство главной куклы компании на китайской фабрике. Сейчас, в противоположном полушарии, в провинции Шаньдунь, оборудование уже демонтировали, а помещение приспособили для другого производства. Миллионы инвестированных долларов были перенаправлены в Джакарту, где их вложат в более дешевое индонезийское производство… за исключением пятидесяти тысяч, которые он вернет в Австралию, переведя на счет Тарика. Время быстро уплывало. Адам не верил, что мужик исполнит свою угрозу, если он припозднится с деньгами, но испытывать судьбу не хотелось.

Адам часто вспоминал о состоявшейся у него в кабинете безобразной сцене с участием Тарика. Каждый раз при этом его сердце переполнялось ненавистью, страхом и чувством вины, вызванным тем, до чего довела его неосмотрительность. Теперь неряшливый незнакомец может вломиться к нему в кабинет и потребовать честно заработанные Адамом денежки. Он размышлял об этом, пока банк производил перевод пятидесяти тысяч долларов на счет, указанный Тариком. Квитанцию он принял, находясь в мрачнейшем расположении духа.

После волокиты в банке Адам чувствовал себя ужасно уставшим и сердитым. Приехав в отель, он решил поднять настроение, поменяв забронированный номер на пентхаус, расположенный всего лишь в нескольких метрах от панорамного бассейна и бара у самой кромки. Отсюда открывался чудесный вид на город. Усевшись на погруженный в воду высокий табурет с мягким круглым сиденьем, Адам, охлаждаемый до пояса водой, обдуваемый приятным теплым ветерком, шевелившим волосы на груди, наблюдал за царившим на улицах хаосом. С наступлением ночи смог опустился к земле. Тут, на высоте пятнадцати этажей, грохот транспорта, пронзительные звуки клаксонов и крики лоточников под брезентовыми навесами, скрывавшимися под белесым маревом, были едва слышны. Из-за веерного отключения электричества все вокруг утопало во тьме. Линия горизонта казалась какой-то неровной. Виднелись пустыри и крошащиеся трущобы многоквартирных домов. Свет давали лишь несколько великолепных небоскребов, сверкающих во тьме. На крышах многих из них располагались бассейны. В двух из них Адам заметил женщин, рассекающих своими телами воду, подобно русалкам. Ему захотелось, чтобы одинокая деловая женщина сейчас подошла бы к его бассейну. Они смогут поговорить, возможно, ему удастся ее соблазнить. Но затем он отогнал от себя эту мысль. После катастрофы, вызванной встречами с Кларой, Адам твердо решил стать верным мужем. Неплохо быть альфа-самцом, способным, если подвернется удобный случай, уложить в постель незнакомку, но куда лучше быть мужчиной, который может, но не делает этого. Покопавшись в своей душе, Адам пришел к мысли, что так будет спокойнее.

Он заказал еще одно мартини со льдом и расслабил мочевой пузырь, ощущая, как теплая моча выливается в бассейн. Он не видел никакой необходимости вставать со своего места и задержался там до глубокой ночи, заказывая напитки и наслаждаясь одиночеством, строя планы на утро и все последующие дни.

Но сейчас, на рассвете, дело приняло непредвиденный оборот. Пентхаус, в котором он поселился, находился в пределах досягаемости всех репродукторов, установленных на минаретах близлежащих мечетей, и он слышал, как повсюду созывают верующих на молитву. Потный и сердитый, он накрыл голову подушкой, пытаясь спрятаться от них. В конце концов Адам сдался, когда вопли верующих уступили место длиннейшей религиозной проповеди. Бесконечная череда отрывистых предложений, произносимых на индонезийском, отдавалась в его страдающей от похмелья голове. Между отдельными частями проповеди следовали многозначительные паузы, для того чтобы верующие могли задуматься над словами священника. Адам проклял на чем свет стоит всех известных ему пророков и взглянул на часы. Было лишь пять утра. Однако солнце, едва проглядывающее сквозь густой смог, палило уже немилосердно.

Адам выбрался голым из постели, схватил полотенце, обмотал его вокруг бедер и заковылял к бассейну. Никого поблизости не было видно. Отбросив полотенце, он нырнул и оставался под водой так долго, как только смог. Несколькими мощными гребками он преодолел под водой расстояние от одной стенки до другой.

После купания он вызвал прислугу, чтобы ему принесли «Кровавую Мэри». Попивая коктейль, сидя в шезлонге у бассейна, Адам разглядывал город и стоящее над ним колышущееся марево. Пот стекал с него крупными каплями. Каждые несколько минут ему приходилось вытирать лицо маленьким полотенцем и бросать его себе под ноги. Спустя несколько секунд после этого ему подавали свежее, аккуратно свернутое и охлажденное.

Он старался, но не мог не обижаться на погоду. Жара его душила. С одной стороны, Адам и впрямь ощущал себя словно погруженным под воду, а с другой – воздух был таким сухим, что у него першило во рту и легких. Казалось, эта жара вознамерилась его достать, достать именно его, а не кого-нибудь другого. Ядовитый, туманящий сознание смог, застилавший собой город, казалось, добрался теперь и до него. Он представлял собой физическое воплощение всей той враждебности, которая была направлена против него и всего, что Адам собой воплощал. Внизу, по мере того как зной становился нестерпимым, бурлящий поток машин, потерявший теперь свои очертания, казался похожим на рискованную игру в тетрис.

«Гребаные идиоты», – пронеслось в голове у Адама.

Допив «Кровавую Мэри», он решил выпить чего-нибудь еще. Устроившись в баре у края бассейна, он заказал пинаколаду. Вереница муравьев маршировала из кухни, мимо бара, к тропическим растениям с вощеной на вид листвой, стоящим в кадках вокруг гидромассажной ванны. Адам зажал пальцем конец соломинки, не давая вылиться нескольким каплям коктейля. С помощью этой импровизированной пипетки он капнул сладкой жидкости на кирпич, вделанный в крышу рядом с бассейном. Почти сразу же жужжащая стрекоза, что парила среди миазмов, клубящихся над водой, присела рядом с каплей. Адам нагнулся поближе и наблюдал за тем, как стрекоза питается, пока его нос не оказался всего в нескольких дюймах от насекомого, которое погружало свою головку в море сахара и алкоголя, останавливаясь только для того, чтобы пошевелить крыльями. Это выглядело так, словно работник поправлял рукава в конце рабочего дня.

– Полегче, подруга, – сказал Адам насекомому. – Ты себе навредишь.

Он скучал. Подняв руку, он заказал себе очередной стакан. Пока Адам ожидал бармена, передвигающегося с убийственной медлительностью, он пощипывал себе живот большим и указательным пальцами. К своему немалому огорчению он обнаружил, что за последнее время там появился небольшой слой жирка. Адам решил, что первым делом завтра он пойдет в спортзал.

Вернувшись на свое место, он нагнулся, чтобы предложить тост, но стрекоза умирала. Отравленная алкоголем, она лежала на спине. Маленькие ножки дергались, а муравьи уже кишели вокруг стрекозы. Привлеченные сахаром, они набросились на беспомощное насекомое. Некоторое время они тянули ее каждый в свою сторону, ухватившись за лапки и крылья, пока, словно по невидимому сигналу, не подняли тельце с кирпича. Вместе они справились. Челюсти вонзились в пропитанную сахаром плоть. Маленькие ножки все дергались. Муравьи тащили стрекозу к себе в гнездо.

Адам наблюдал, попивая пинаколаду. Он ощутил необъяснимую грусть при виде того, как погибла стрекоза. Настроение Адама вновь ухудшилось. Коктейль показался приторно сладким. Подойдя к краю здания, Адам откашлялся, прочищая горло, а затем выплюнул приторную липкую массу вниз, на улицу. Его порадовало то, что заторы на дорогах, судя по всему, рассосались, а игра в тетрис закончилась. Теперь машины без преград мчались по шоссе. Адам попросил официанта вызвать ему шофера, после чего нырнул в бассейн и снова оставался под водой так долго, как только мог.

Тесс остановила машину перед зданием больницы и посидела в ней несколько минут, прежде чем выйти. Сначала она ждала, пока по радио допоют песню, затем, когда на телефон загрузится электронная почта, потом посмотрела на свой макияж в зеркале заднего вида. Тесс вылезла из автомобиля, лишь когда откладывать далее было просто невозможно. С тех пор, как вчера из больницы позвонили и сообщили, что Аркадий реагирует на лечение гораздо лучше, чем они надеялись, и теперь готов к тому, чтобы вернуться домой, Тесс ощущала необъяснимую тревогу, увеличившуюся после того, как она переступила порог больницы.

Тесс не знала, что могли бы означать слова «реагирует на лечение», но этот разговор надежды ей не прибавил. Сосудистая деменция была не столько болезнью, сколько концом долгого путешествия. Разум предает дряхлое тело, его изношенные старые органы, заменить которые нечем. Аркадий, первоклассный рабочий конь, надорвался.

Минуло три недели с тех пор, как скорая помощь увезла его в больницу, а Тесс последовала за ней в своей машине. За это время она успела более-менее смириться с утратой Аркадия. Когда она оставила его с медбратьями, прежде чем они вкололи Аркадию успокоительное, чтобы отвести на томографию, у старика опять случился припадок. До сих пор одетый в пижаму, он попытался сопротивляться медбратьям, встретившим его на автостоянке и намеревавшимся усадить его в кресло-каталку.

Пытаясь встать, Аркадий кричал на медперсонал по-немецки и по-русски. Эти звуки были гортанными и злыми. Но только тогда, когда он перешел на английский, сердце ее тревожно сжалось в груди. Обычно его английский был если не идеальным, то, по крайней мере, вполне приличным. Гласные звуки были округлыми, а согласные – такими же опрятными, как воротники его рубашек. Теперь же он выкрикивал проклятия в лица медбратьев, и речь его была невнятной, а ударение падало куда придется.

– По-шел на фиг! – растягивая слова, прорычал он мускулистому медбрату, крепко удерживавшему его в кресле-каталке, пока другой вытирал ваткой его бицепс и вкалывал ему успокоительное. – На фиг… на фиг… на фиг… Ты!

Лекарство подействовало. Аркадий обмяк в кресле-каталке, но наступившая тишина не смогла успокоить Тесс.

Пока врач не сообщила ей диагноз – маразм, – она понятия не имела, что делать. Что у него за болезнь? Станет ли Аркадию хуже? Первым его предаст тело или разум? Что хуже? Вернувшись домой в ту ночь, Тесс заглянула в себя и сделала инвентаризацию всех имеющихся в наличии внутренних ресурсов. Теперь она не была так уж уверена, что в ее сердце хватит сострадания, чтобы любить человека, от которого останется лишь пустая скорлупа.

То, с какой скоростью жизнь разметала в разные стороны членов ее собственной семьи, способствовало тому, что Тесс никогда не была близка к своим дедушкам и бабушкам, поэтому не видела, как в них угасает жизнь. Она боялась того, что будет дальше, и спрашивала себя, не боится ли того же самого Аркадий. Понимает ли он, что умирает? Будет ли его сознание затуманиваться до тех пор, пока окончательно не погаснет? Будет ли Аркадий этого страшиться? Сможет ли он вообще осознать, что с ним происходит?

Аркадию прописали лекарства, чтобы разжижить его кровь и унять сердцебиение. Врачи внимательно наблюдали за изменениями его состояния. Тесс множество раз навещала Аркадия в больнице после того, как был поставлен диагноз. Когда ее присутствие требовалось на работе, она посещала его не так часто. С ее точки зрения, в поведении старика не наблюдалось особых изменений в лучшую сторону, а вот Адам, заглянувший к деду незадолго до поездки заграницу, вернувшись, заявил ей, что, хотя Аркадий немного не в форме, во всем виновата вездесущая скука. Дед уже начал дипломатично улыбаться персоналу больницы, чтобы поскорее добиться выписки.

– Последнее, чего хочет дедушка, так это того, чтобы мы слонялись без дела, пока его компания терпит убытки, – сказал ей Адам.

От внимания Тесс не укрылось, что муж сказал «его компания» вместо «наша» или «моя». Опираясь на немалый опыт, она догадалась, что таким образом Адам пытается дистанцироваться от чего-то нехорошего, происходящего с фирмой. То же самое случалось и с маленьким Кейдом. Когда у ребенка были неприятности в школе и его нужно было взять на поруки, Адам говорил «твой сын». «Нашим сыном» Кейд становился тогда, когда делал то, что вызывало гордость за него, или когда они с Тесс просто стояли рядом и наблюдали за ним, бегающим по двору. В такие минуты они смотрели друг на друга с выражением благодарности. Ничего страшного. Какова бы ни была проблема, Тесс позволит Адаму самому с ней разобраться. Она боялась потерять Аркадия до тех пор, пока, распахнув дверь больничной палаты люкс, не увидела его вновь.

Старик сидел и смотрел в окно. Когда она открыла дверь, Аркадий поднялся и улыбнулся ей. Он выглядел замечательно, намного лучше, чем она – после стольких бессонных тревожных ночей. Хотя сейчас не было еще и десяти часов утра, Аркадий уже переоделся в костюм-тройку, его начищенные туфли блестели, а часы сверкали на запястье, выглядывая из-под манжеты рубашки. Старик стоял, слегка опираясь на трость. Это было что-то новенькое, но настолько соответствовало старомодному стилю одежды Аркадия, что, попытавшись представить его без трости, Тесс поняла, что не сможет. Увидев ее, старик улыбнулся. Зубы его казались большими и белыми, изборожденное годами лицо было красивым. Он напоминал американскую пустыню, величественную при любой погоде. К таким лицам эрозия прожитых лет относится благосклонно.

– Привет, Тесс, – отчетливо выговаривая все звуки, произнес Аркадий. – Я должен извиниться за мое недавнее поведение. Я был не в себе.

Она улыбнулась, испытав сильнейшее облегчение. Все ее страхи оказались ничем не оправданными.

– Ничего страшного, Аркадий, серьезно: ничего страшного. Тебе просто что-то привиделось… Ночной кошмар, или что оно там было… Такое часто случается…

Аркадий поднял руку, и Тесс поняла, что несет чушь.

– Пожалуйста, Тесс. Я отдаю себе полный отчет в том, что со мной произошло. В молодости я сам был врачом, да и сейчас я на младенца отнюдь не похож. Пожалуйста, не веди себя со мной, как с маленьким, только потому, что я состарился. Болезнь моя серьезная, но я принимаю лекарства. Все будет хорошо, обещаю тебе.

– Ладно… Ты отлично выглядишь, – заявила Тесс.

Улыбнувшись, Аркадий взглянул на свой костюм.

– Я послал курьера за вещами. Надеюсь, ты не станешь возражать, что я оплатил покупки со счета компании. При обычных обстоятельствах я бы сперва позвонил, но оказалось, что у меня нет телефона. Если у мужчины не осталось достоинства, что же у него в таком случае вообще осталось?

Тесс улыбнулась.

– Разумеется.

Аркадий зашагал к двери – медленнее, чем прежде, чуть шаркая ногами. Правое бедро не особенно хорошо его слушалось, и старику пришлось опереться на трость. Хромота была легкой, почти незаметной, похожей на заевшую велосипедную трансмиссию. Если бы Тесс не присматривалась, то не увидела бы никаких изменений. Дойдя до двери, Аркадий обернулся и улыбнулся ей.

– А теперь я попрошу тебя еще об одной услуге. Отведи меня пообедать. Врачи здесь замечательные, я отдаю должное их профессионализму и доброте, но работники кухни – совсем другая история. – Старик хмуро кивнул в сторону подноса, на котором лежал сэндвич и стояла пиала из фольги с фруктовым салатом, к которым Аркадий даже не прикоснулся. – Так плохо я не питался со времен Аушвица.

Тесс следила за Аркадием, пока они обедали, следила за тем, как он читает меню, как его руки держат нож и вилку – крепко и умело. Запястья его были плотно прижаты к краешку стола в европейской манере. Тесс внимательно изучала, как двигается его челюсть, когда старик жует, стараясь сравнить того, кого видит, с оставшимся у нее в памяти образом Аркадия до удара. Ей казалось, что теперь он двигается и ест чуть медленнее. Пока Аркадий читал меню, ей почудилось, что с ним явно не все в порядке. Глаза его тоже двигались медленно. Ему понадобилось слишком много времени, чтобы прочесть одну страницу.

Не поднимая глаз, Аркадий произнес:

– Я, конечно, тронут твоей заботой, но такая настырность мне кажется излишней. Я заверяю тебя: если я соберусь отдать концы, то заранее дам тебе какой-нибудь знак.

Тесс покраснела, пристыженная. Даже ослабевший, почти впавший в старческую немощь, старик все еще заставлял ее чувствовать себя ребенком, которого отчитывают за плохое поведение.

– Извини.

– Не извиняйся. Твое беспокойство мне даже приятно. В конце концов, я русский. Без чувства неуверенности в своем будущем мы ощущаем себя ужасно одинокими.

Аркадий подозвал проходившего мимо официанта и попросил карту вин.

– Ты уверен, что тебе можно пить, Аркадий? Тебя только что выписали из больницы. Я не знаю, как вино будет взаимодействовать с прописанными тебе лекарствами.

Старик отмахнулся.

– Я впадаю в маразм. Мой разум гаснет, Тесс. Немного вина мне теперь не повредит. Ты хочешь, чтобы я умер не только безумным, но и несчастным?

– Не поддразнивай меня. Я не шучу.

– Все в этом мире достойно шутки, Любушка. Если бы тебе довелось повидать то, что видел я, ты бы знала об этом. – Старик улыбался грустно и доброжелательно. – К тому же утверждение, будто бы алкоголь не совместим с лекарствами – беззастенчивая ложь. Во время Первой мировой войны многие солдаты выбывали из строя после посещения борделя. Там они цепляли гонорею у продажных женщин, заболевали и не могли сражаться. Врачи знали, что их лекарства могут вылечить солдат, но только в том случае, если те будут держаться подальше от борделей. Солдаты, напившись, очень часто срывались и снова шли в бордель, где повторно заражались, поэтому врачи стали рассказывать, что медикаменты с алкоголем не сочетаются. Солдаты их слушались, не напивались, не ходили в бордель и вылечивали гонорею.

– Серьезно?

– Да. Как и большинство историй, эта тоже лжива, но ложь здесь, по крайней мере, оправдана. Местные врачи поддерживают это суеверие, ибо австралийцы ведут себя как животные. Если не забрать у них бутылку, они будут пить столько, сколько смогут.

– Животные? Грубовато, как по мне.

– Тогда как дети. Если им не расскажешь страшную сказку, если не напугаешь, они тебя не послушаются.

– Это правда.

– За это ты можешь поблагодарить войну. Война принесла в мир много вещей: пенициллин, амфетамины, автомобили… Всем хорошим вещам в нашей жизни мы обязаны великим войнам. Как ни трудно это признать, открытия, сделанные нацистами, продвинули мировой прогресс. Американцы амнистировали их физиков и получили нацистские ядерные технологии. Ракеты, задействованные во время «Блица», также отправили человека на Луну.

Тон Аркадия был мягким, но в глазах поблескивала сталь. Они сверлили Тесс, которая ошеломленно смотрела на старика поверх меню.

– Но… Как ты можешь такое говорить после всего того, что с тобой случилось? Разве ты на них не сердишься?

Когда это уже слетело с ее языка, Тесс осознала всю ничтожность слова «сердиться» по сравнению со зверствами, о которых шла речь.

– Конечно, я никогда этого не забуду, – пожав плечами и слегка улыбнувшись, произнес Аркадий, – но злость – чувство бестолковое. Оно необходимо, когда нужно бежать, злость помогает тебе в драке, но в концлагере ты не можешь ни драться, ни бежать, поэтому злость там только вредит. Те из нас, кто выжил, научились сдерживать свой гнев, иначе он нас уничтожил бы. Мы не являемся машинами, способными вечно нагреваться от ненависти до белого каления. Нам необходимо отдыхать и заживлять свои раны. Если бы мы не смогли избавиться от страха и ненависти, то навсегда остались бы в тех концлагерях.

– Мне кажется, это совсем непросто. Сколько прошло времени, прежде чем ты смог успокоиться? После войны, я имею в виду…

Аркадий ответил не сразу. Не отрывая взгляда от Тесс, он положил нож и вилку на тарелку параллельно друг другу, давая тем самым понять, что наелся.

– О чем конкретно ты меня спрашиваешь?

– Когда ты перестал ощущать тяжесть… того, что случилось?

– Я ощущаю ее каждый день. Она никуда не исчезла и не исчезнет. Ни я, никто другой – мы никогда ничего не забудем.

– А-а-а…

Тесс понятия не имела, что на это сказать. Расстояние между ними превратилось в вакуум, и она не знала, чем его заполнить.

– Сочувствую.

– Я тоже, – мягким голосом произнес Аркадий, – больше, чем кто-либо может себе представить.

Он снова умолк, но, когда тишина затянулась, послышался его громкий голос. На этот раз его тон был добродушным и непринужденным.

– А что нам еще остается? Только жить дальше. Мы выжили, а плохие парни нет. Ты знаешь, если бы не концлагерь, я не встретил бы свою будущую жену, не прожил бы жизнь так, как прожил. Если бы не война, я бы сюда не перебрался, не было бы ни Адама, ни Кейда, ни тебя.

– Лучик света во мраке.

– Моя жена шутила, что Гитлер нас сосватал. Без него мы никогда не познакомились бы. Из-за этого у нее возникали конфликты с родней. Конечно, нехорошо говорить, что война может привести к чему-либо хорошему, но факт остается фактом… В конце концов Гитлер ее убил… больная печень…

– И как ты смог простить за это нацистов?

– Им нет прощения…

Аркадий, отложив винную карту, переплел перед собой пальцы и задумался. Ему, по-видимому, приходилось «переводить» свои мысли с одного языка на другой.

– Если внимательно изучить подъем нацистского государства, многое становится понятным. Немцы на самом деле искренне, от всей души верили, что являются самыми сильными, самыми умными, самыми культурными и благородными на свете…

При этих словах старик коснулся кончиками пальцев своей груди, и Тесс вспомнился шрам, оставшийся у него над сердцем. Отогнав от себя непрошеное воспоминание, она потянулась за бокалом.

– И при этом немцы проиграли в Первой мировой войне противнику, которого не считали себе ровней, не просто проиграли, но были разгромлены, унижены и доведены до нищеты. Случившееся послужило неопровержимым доказательством того, что с их государством не все в порядке. В результате у немцев в головах засели две взаимоисключающие идеи, что вообще-то не свойственно человеческой психике. Эти идеи начали под действием друг друга видоизменяться, искажаться, люди принялись искать объяснение, а потом врага. Если у тебя нет смелости искать внешнего врага, ты ищешь внутреннего. В таком случае ты выбираешь ту часть общества, которую не понимаешь, тех, кто внешне на тебя не похож, тех, кто намеренно демонстрируют свою с тобой несхожесть. Исторически так сложилось, что на роль врага лучше всего подходили евреи. Печально. Так было везде, не только в Германии, но повсюду, от Испании до Египта. Ты молод, умен, как говорят окружающие, но ты беден, зол и боишься жизненных невзгод. Ты растешь, слыша каждый день, что беден потому, что так решили жиды, что жиды тебя угнетают, что жиды лишили тебя работы, что жиды зарятся на твоих женщин. Ты, конечно же, во все это веришь. Если что-либо повторять достаточно долго, оно становится фактом, факты провоцируют действия, а действия имеют свои последствия. В результате возрождается сильное общество, вот только его движущей силой становится ненависть. Как для любого двигателя, ненависти необходимо топливо, для того чтобы работать днем и ночью. Машине все равно, кто перед ней: еврей, цыган, коммунист, гомосексуалист или русский. Машина работает на ненависти. Ей просто все время нужно что-то новое, что можно было бы ненавидеть. Ты бы смогла простить такое? Нет, наверняка нет, но, если ты не постараешься понять их, существует риск, что подобное повторится.

Тесс немного нервничала.

– Думаешь, это возможно? Неужели такое может повториться? Не в наши дни… я уверена…

– Все великие злодеяния в мире совершались лишь потому, что кто-то думал, будто бы узрел истину. Давайте принесем цивилизацию в Африку. Давайте колонизируем Индию. Давайте закроем наши границы, чтобы защитить страну от внешнего зла. Давайте очистим наши города от злых людей. Все сразу наладится. Великие идеи приближают мир к гибели. Злому человеку никогда не придет в голову, что он злой. Как раз это и делает его злым. Из-за того, что происходило в концлагерях, становится еще горше: нормальные люди, ученые и чиновники, творили все это, ибо верили, что строят новый, лучший мир.

– Уверена, что ученые вполне все осознавали. Им нет прощения.

– Наука – сродни религии. Если ты достаточно внимательно перечитываешь свои научные тексты, то обязательно отыщешь в них закон, который оправдает то, что ты хочешь сделать, даже будет у тебя это требовать. От тех ученых, с которыми я общался в концлагере, я узнал, что, по их мнению, человек ничем не отличается от крысы. Крыса бегает по лабиринту, если в конце ее ждет награда. Она бегает быстро, если дать ей кусочек сыра, но еще быстрее, если наказывать ее болью. Возможность избежать смерти, ужасной смерти – замечательная награда, даже лучше сыра, – Аркадий открыл винную карту, – но не лучше вина.

Здание, в котором сортировали вещи, отобранные у очередной партии привезенных на товарняке заключенных, называли «Канадой». В среде лагерников существовало мнение, что это страна невообразимого богатства и роскоши. Женщины-заключенные запускали руки в карманы одежды прибывших в Аушвиц арестантов и извлекали на свет божий разнообразные сокровища: драгоценности, золото, бриллианты, часы, деньги из дюжины разных стран, Библии, компактные книги Торы для путешественников, любовные письма, записные книжки, конфеты и бутылки с вином. Все эти трогательные вещицы, надежно спрятанные и привезенные в концлагерь теми, кто без них не мыслил своей жизни, теперь никому не принадлежали, и нацисты свободно в них рылись.

Все ценности полагалось отсылать в Берлин, где они шли на дальнейшее финансирование войны, но на практике многое прилипало к рукам эсэсовцев, в частности доставалось доктору Пфайферу. Дитер завербовал солдата, который после ранения на восточном фронте пристрастился к морфию. Теперь этот эсэсовец менял дорогой алкоголь и пригоршни золотых побрякушек на ампулы с наркотиком.

Дитер заказывал своему человеку в «Канаде» те или иные вещи либо предметы, необходимые для личного комфорта врача или для его исследований. Раз в несколько недель Аркадий получал от него подарок. Теперь русский вместо полосатой арестантской формы носил безукоризненный костюм – лишь маленькое пятнышко засохшей крови на лацкане выдавало его происхождение. Из нагрудного кармана пиджака торчала серебряная перьевая авторучка. На запястье тикали чудесные швейцарские часы, не пострадавшие ни от времени, ни в дороге, ни от дождя, ни от снега, ни от газа… Ночью, когда к нему возвращались воспоминания о тех ужасах, которые довелось пережить в лаборатории люфтваффе, Аркадий подносил часы поближе к уху. Их мерное тиканье успокаивало. Дыхание становилось ровнее, и вскоре он засыпал.

Даже если бы Дитер не был врачом, он все равно заметил бы, что после эксперимента его приятель изменился. Двигался русский теперь медленнее, словно его неуклюжее тело принадлежало марионетке на провисших веревочках. Проворство, с каким он прежде справлялся с инструментами, также было утрачено. Несколько раз, когда он брал кровь на анализ, его пальцы разжимались, стекло разбивалось и вся работа шла насмарку. Однажды он порезался и сидел, словно завороженный, наблюдая, как льется из раны кровь, словно и впрямь не понимал, что происходит. Дитер склонялся к мысли, что эксперименты с атмосферным давлением вызвали у него хроническое повреждение мозга. А еще имела место психологическая травма. Если Дитер перед сном не давал ему успокоительное, Аркадий метался и кричал во сне. Просыпаясь, он пугался и вздрагивал от шума. Каждый раз, когда проявлялось очередное доказательство вреда, нанесенного его организму, сердце Дитера переполняли сожаление и раскаяние. Он делал все возможное, чтобы облегчить русскому жизнь.

Аркадий не вернулся в барак над крематорием. Вместо этого в конце рабочего дня он ложился отдыхать на койку, стоявшую в кабинете Дитера. Там же он обедал вместе с немцем. Дитеру удавалось раздобыть кое-какие продукты из «Канады», ту еду, которую арестованные привозили в лагерь из своих родных городов. Это были соленые огурцы, хлеб, консервированные овощи, рыба, солонина, плитки шоколада и бутылки с вином. Мужчины съедали все то, что может быстро испортиться, за обедом. То, что могло храниться, Дитер прятал в глубине платяного шкафа так, что ни одна выборочная проверка СС ничего подозрительного не заметила бы. Как-то Аркадий спросил, какой смысл прятать еду, если каждый день в лагерь прибывает больше продуктов, чем они в состоянии съесть, но Дитер лишь улыбнулся, поднял руку в американском салюте бойскаутов и произнес на английском их лозунг: «Всегда готов!»

Клад из золота и наличных денег хранили в патронных коробках под свободно поднимающейся доской пола в комнате, в которой спал Дитер. Там все это ждало окончания войны, которое стремительно приближалось с каждым днем. Сейчас американские самолеты пролетали над их головами куда чаще, чем прежде. Хотя никто пока их не бомбил, было ясно, что бомбы могут посыпаться с неба в любой момент.

Не следовало устраиваться в этот лагерь. Врачи, с которыми Дитер работал, не были настоящими учеными. Возможно, когда-то они занимались наукой, но лишь в далеком прошлом. Теперь же процедуры, стандарты и строгие записи превратились в фикцию. Научные методы были отброшены в сторону. Их уважали не больше, чем горы трупов, которые каждое утро громоздились перед членами зондеркоманды. Они были уже не врачами, а испорченными детьми, которые ломали собственные игрушки, отрывали у них руки и ноги, пришивали их одну к другой и безжалостно выбрасывали их всякий раз, когда игрушки ломались.

Дитер и Аркадий много пили. Рабочий день они заканчивали вскоре после обеда и садились пить, разговаривать и слушать пластинки на граммофоне.

Однажды вечером, ужиная и распивая бутылку канадского коньяка, Дитер спросил Аркадия о куклах, спросил просто так, чтобы оборвать успокаивающее, но затянувшееся молчание.

Аркадий в тот момент жевал, поэтому у него было время подумать, прежде чем проглотить и спросить:

– А что такое?

– Для врача это немного странное увлечение, чтобы занять свободное время.

– Убийство детей – тоже дело необычное.

– И то верно, – усмехнулся Дитер, – но мне любопытно. Где образованный молодой дегенерат вроде тебя мог научиться вырезать куклы?

Прожевав, Аркадий, поколебавшись, отстранил от себя тарелку. Он не был голоден. После того что с ним сделали в лаборатории, он вообще почти не испытывал голода. До экспериментов над ним он мог бы и убить ради пищи, которую перед ним ставили каждый вечер, а теперь он оставлял ее недоеденной. Его мысли также потеряли прежнюю ясность и остроту. Аркадию с трудом удавалось сдерживать эмоции. А вот коньяк он любил так же, как прежде. Взяв в руки стакан, русский принялся рассказывать о своем отце:

– Мои родители – из Сергиева Посада. Это небольшой городок милях в пятидесяти от Москвы. Мой дед был кукольником, его дед, и прадед, и прапрадед также занимались этим. Мы вырезали матрешек. Слыхал ведь о таких куклах, которых прячут друг в друга? Изготовление матрешек – настоящее искусство. Дерево выбирают и валят. Необходима особая древесина. Ее выдерживают, сушат пять лет, ни больше ни меньше, затем обрабатывают на токарном станке, и еще раз обрабатывают, и еще, и еще… Так восемь раз. Потом матрешку раскрашивают. Матрешки у нас получались красивые, что называется, на мировом уровне. Их даже дети царя собирали… А затем случилась революция. Советская власть национализировала нашу мастерскую. Теперь матрешки сделались чем-то вроде предмета народной гордости. Наверху приняли решение, что кустарное производство является неэффективным, поэтому его запретили. Всех матрешечников собрали и приказали перебраться в Москву, чтобы там на фабрике изготовлять долбаные подделки. Само собой разумеется, мастер – не робот. Человек, который целую неделю раскрашивал одну матрешку, работать как на конвейере не сумеет. Отец не смог найти себе там хорошее занятие. Мы стали жить бедно, а он очень жалел, что пришлось переехать в Москву. В свободное время он мастерил для меня игрушки – не матрешки, инструментов у отца не осталось, да и желания тоже, – но у него отлично получались набитые опилками медведи и деревянные куклы, похожие на мои. – При этих словах Аркадий опустил руки, подражая безволию марионетки. – Тем, что у него было, он мог вырезать что-то попроще. Отец и меня научил мастерить куклы. Мы как раз вырезали лошадку-качалку, когда он умер.

– Грустная история, – сказал Дитер. – Но, по крайней мере, своими игрушками отец вносил в твою жизнь радость.

– Да, но подозреваю, что эти игрушки приносили больше радости ему, чем мне. Когда мужчина грустит, ему следует занять чем-то свои руки. В любом случае, мы работали вместе, общались, а потому это хорошие воспоминания.

Взгляд у Аркадия остекленел. Он явно немного перебрал. Дитер долил ему в стакан. Доктор Пфайфер относился к разряду практичных пьяниц. Не имело значения, сколько он выпивал, Дитер всегда держал голову ясной. Это свойство организма часто приходило ему на помощь, особенно с начала войны, когда мир вокруг начал рушиться.

– И как же кукольник из Москвы стал врачом в Аушвице? – спросил он самым мягким тоном, на какой был способен.

– Плохая полоса после хорошей полосы, после которой настала очередь еще более гнусной полосы, – произнес Аркадий.

После непродолжительного колебания русский принялся рассказывать историю своей жизни, которую, как ему казалось, он никому никогда не поведает. Из России он сбежал отчасти ради того, чтобы изучать медицину в Польше, изучать педиатрию, которая в Советском Союзе находилась в большом пренебрежении, а отчасти ради того, чтобы убраться как можно дальше от своей семьи и своей жизни. Слова лились из него словно сами собой. Аркадий рассказал о том, как влюбился в медицину, а потом в Яна, изысканного молодого красавца, с которым вместе учился, рассказал, как они гуляли по кладбищу Кракова, где Ян его поцеловал, рассказал об охватившем его ужасе и предвкушении, об облегчении, когда он понял, что это был всего лишь поцелуй, а не ловушка.

Затем перед ним открылся новый мир, когда оба перебрались в Чехословакию. Прага стала сродни откровению. Долгие ночи в прокуренных кабачках под пиво и абсент, где американские музыканты познакомили его с джазом… А еще любовь и слепота, которая сопутствует любви. Они с Яном не обращали внимания на мир вокруг них.

Когда Аркадий рассказывал о Яне, он сидел, глядя в стол. Это был не стыд, а всего лишь сосредоточенность. Он поднял глаза, когда закончил, желая увидеть реакцию Дитера. Пристальный взгляд немца сверлил его.

– Отвратительно, – ровным голосом произнес немец.

– То, что я полюбил Яна?

– То, что ты любишь джаз. Я слежу за исследованиями одного врача из Дании. Он почти нашел лекарство от гомосексуальности, Аркадий, но, боюсь, самые лучшие врачи не смогут излечить тебя от твоих музыкальных пристрастий.

Аркадий рассмеялся, удивленный неожиданной шуткой немца.

– А Ян? Где он? – спросил Дитер.

– Я стараюсь о нем не думать. Он еврей, а еще… он такой, как я…

Воцарилась минутная тишина. Показалось даже, что неумолчные горестные стенания, истошные крики и выстрелы стихли. Единственным звуком оставалось тиканье часов Аркадия. Дитер взял собеседника за руку, пожал ее, а затем заглянул в полные слез глаза.

– Извини, Аркадий, – произнес немец. – Это не должно было случиться… ничего из этого. Это не твоя война. Это не наша война. Мы люди науки. Никому из нас здесь не место.

– Я здесь долго не задержусь, – хмуро произнес Аркадий.

– С чего ты так решил?

– Идет война. Есть две противоборствующие стороны, что бы ты не говорил. Оба мы не сможем пережить войну. Я тебе не ровня. Я твой слуга. Ты знаешь, что случится со мной в конце.

Дитер нахмурился. Русский бросил ему вызов. Поднявшись, он подошел к тайнику под доской и извлек оттуда что-то, замотанное в тряпку. Положив это на стол, он развернул ткань. Аркадий издал невольный тихий стон.

– Когда все это закончится, мы сделаем все так, как полагается, Аркадий. Мы отстроим этот мир, разрушенный другими. Но для этого мы должны выжить, а следовательно, нам надо возвращаться к работе.

Дитер поднял маленькую куклу Сару со стола и протянул ее Аркадию. Русский взял ее так, словно это была живая девочка.

– Мне нужна твоя помощь, Аркадий. Мне нужен ты.

Дитер положил руку ему на плечо. Русский дрожал.

После той ночи Дитер проявлял больше «заботы» о детях. Начал он с того, что перед ампутациями конечностей стал вводить детям обезболивающее. Еще несколько месяцев назад Дитер счел бы это ужаснейшим расточительством. Затем он стал отменять операции, если заранее знал, что они не имеют никакого научного значения, или врал Менгеле о полученных результатах. Потом он принялся давать лекарства из аптечки тем, кто заболел. Делал это Дитер втайне от других врачей, но не таясь от Аркадия, чтобы у русского сложилось впечатление, что делает он это исключительно ради него. Как бы там ни было, это уменьшало страдания детей, следовательно, шло во благо. В ответ на любезность Дитера Аркадий удвоил свои усилия в лаборатории, пытаясь развеять туман, застилавший его сознание в последнее время. В конце концов, они были хорошей командой.

 

Глава восьмая

Сделав несколько звонков, чтобы перенести время встречи, на которую он не рассчитывал успеть вследствие ощущаемой им «усталости», Адам оделся и спустился вниз, где его уже поджидал шофер, опершись на капот машины и куря сигарету. Пока автомобиль полз по улицам Джакарты, Адам опустошил две малюсенькие бутылочки с водкой, взятые из минибара. Похмелье начало отступать. Алкоголь оказал живительное воздействие на его сознание, вернув толику вчерашнего оптимизма.

У въезда на территорию фабрики пришлось долго ждать. Охранник проверял машину, проводил детектором взрывных устройств над багажником и даже подсовывал под днище автомобиля зеркальце на длинном шесте. Водитель опустил боковое стекло и перекинулся несколькими словами на индонезийском с охранником. Тот пригнулся и взглянул на пассажира. Адам растянул губы в самой вежливой улыбке, на какую только был способен, и повернул голову к охраннику, который бесстрастно смотрел на австралийца, чье лицо скрывалось за затененными очками-«консервами». Наконец охранник кивнул и что-то произнес. Послышался гул.

Рулонные ворота открылись, пропуская автомобиль прямиком в помещение фабрики. Там его уже поджидал управляющий. Он бросился открывать дверцу машины прежде, чем до нее добрался водитель. На Адама нахлынул рев, состоящий из звуков токарных станков, на которых вытачивали из дерева яванские дешевые подделки под искусство. Затем их вручную раскрашивали сотни индонезийских работниц. Некоторое время компания «Митти и Сара» импортировала изготовленные здесь теневые куклы. Адаму удалось убедить Тесс в этом главным образом потому, что он заявил, будто бы всегда высоко ценил ее идеи. Вот только теневые куклы плохо продавались, и он отменил свое решение. Адаму запомнилось, что производитель хвастался тем, что все эти куклы ручной работы. Их собирали стоящие рядами женщины с проворными пальцами.

Уши его едва не заложило от шума, царящего здесь. По коже струился пот. Он сморщил нос из-за висящей в воздухе древесной пыли и запаха олифы, которой здесь покрывали дерево. Адам узнал этот запах. Так пахло на польской игрушечной фабрике, которую он вместе с дедушкой посетил еще в детстве. Олифа высохнет, и куклы поплывут через море. Когда они прибудут на место, останется лишь слабый аромат, порождающий у него ностальгию. Теперь же, однако, в воздухе стояла вонь от тысяч литров олифы. В помещении фабрики было душно. Все окна и двери здесь были закрыты, чтобы не позволить инспекторам и фотографам из общественных организаций проникнуть сюда и учинить скандал. Невдалеке от того места, где остановился привезший его автомобиль, пожилая женщина окунала выточенные тела кукол в бочонок с олифой. Ее руки по локоть были цвета очень старого и очень дорогого дерева.

Адам пожал руку управляющему. Его рука была мягкой и потной, а ладонь – шероховатой и сухой, словно позабытый апельсин на дне корзины с фруктами. Прикосновение к его мозолям показалось неприятным, рукопожатие – излишне импульсивным, и Адам поспешно прервал его. Руки с головой выдавали хозяина. Этот человек сам себе пробил путь наверх. Он с детства тяжело работал, о чем свидетельствовали его мышцы и загорелая кожа. То, что Адам поначалу рассматривал как нечто благородное, напоминающее об истории его собственной семьи, здесь и сейчас казалось гротескным. Адам решил, что этот человек ему несимпатичен. Пока управляющий лепетал что-то об удовольствии видеть австралийца, о том, как он счастлив встретиться с ним, Адам размышлял о возможностях этой фабрики и о том, насколько мощности производства соответствуют необходимым. Адам видел индонезийца насквозь: выскочка, скользкий маленький бюрократ, который в попытке подняться над своими собратьями-рабочими продал их с потрохами. На нем была длинная мужская блуза с рисунком в технике батик в виде пятен на животе, в том месте, где средний возраст разрушает мускулатуру. Ткань на животе была натянута так плотно, что Адам заподозрил: индонезиец специально вытащил блузу из шкафа и напялил на себя. Из предыдущего опыта Адам знал, что надзиратели за рабочими обычно бездельничают, сидя в майках в кондиционированных офисах, беспрерывно куря ментоловые сигареты. Он подозревал, что такие типы хранят традиционную одежду лишь для того, чтобы выглядеть в глазах иностранца внушительно и экзотично. Мысль эта наполнила его сердце гневом. Управляющий думает, что сможет провести его такой явной манипуляцией, а на самом деле он – всего лишь гнусная склизкая жаба, которая продает свое национальное достояние за быстрый бакс.

Пройдя по цеху, Адам решил, что с него довольно, и попросил отвести его в демонстрационную комнату, расположенную в пристройке, словно подвешенной над цехом. Три стены пристройки состояли из зеркальных окон. Отсюда открывался панорамный вид на цех. Снаружи пристройка представляла собой темный зеркальный ящик. Управляющий объяснил ему, что таким образом поддерживается дисциплина. Если работница отвлечется, поднимет глаза, она не будет знать, заметили это или нет. Эта легкая паранойя с управленческой точки зрения была важным фактором мотивации. Адам согласно кивал и несколько секунд наслаждался чистым прохладным воздухом, наблюдая за работой внизу. Шум производства не проникал сквозь толстое стекло. Офис заполняли звуки ноктюрна Шопена, льющиеся из динамиков, а еще слышалось нервное шарканье сандалий управляющего по ковру.

Адам помедлил немного, чтобы глаза привыкли, а затем повернулся, разглядывая ряды женщин в хиджабах, которые в молчаливой сосредоточенности склонялись над своими рабочими местами. Даже отсюда Адам видел крайнюю усталость на их лицах. Щеки их покрывал слой грязи и пыли.

Адаму вспомнилась блистающая чистотой китайская фабрика, на которой на протяжении последнего десятилетия собиралась и упаковывалась вся продукция «Митти и Сары» для Австралии. Тысячи работников стояли за автоматизированными линиями, одетые в одинаковые стерильные комбинезоны, перчатки и хирургические маски. Все были поглощены выполнением одной и той же узкоспециальной операции, например закручиванием винта или полировкой пластиковой упаковочной коробки, пока детали ползли мимо них по конвейерной ленте. Наблюдать за этим было интересно. Зрелище внушало благоговейный страх, подобный тому чувству, которое охватывало Адама, когда еще ребенком, путешествуя с дедом по Европе, он входил в один из огромных пустых соборов. Единственный шум, который он слышал на китайской фабрике, создавали мощные вытяжные вентиляторы, которые всасывали пыль и газы, возникающие в процессе производства, и выбрасывали их во влажную атмосферу Шаньдуня.

Здесь все было по-другому. Здесь царил настоящий хаос, было шумно и грязно. Внизу суетились женщины, собирая вместе части кукол. Воздух сотрясали лающие крики мастеров. Ему говорили, что изготовление вручную игрушек на этом «складе» в Джакарте обойдется дешево, намного дешевле, чем в заводских цехах Китая. А еще здесь витал некоторый флер красоты. Если наблюдать за хаосом достаточно долго, начинаешь замечать определенную последовательность действий, проступающую во всеобщей неразберихе. Какофония и кутерьма приобрела формы, а работа тем временем шла своим чередом. Здесь, как и на асфальте, жизнь находила свое место.

Управляющий заговорил, выведя Адама из задумчивости:

– Как вы видите, мы не испытываем никаких трудностей в расширении производства и сможем выполнить ваш заказ. Нам придется нанять новых работников, почти удвоить наш персонал и ввести разделение на дневные и ночные смены, чтобы выполнить производственный план.

Индонезиец продолжал гнусавым голосом рассказывать о графиках, нормах выработки, эффективности и удовлетворении требований заказчика. Адам стоял, загипнотизированный суетой женщин внизу. Оторваться от зрелища он смог лишь тогда, когда помощник принес Адаму прототип новой куклы Сары. Адам взял ее в руки.

Шубанги послала дизайны кукол на фабрику всего несколько дней назад. Адам, заглядывая ей через плечо, наблюдал, как она отправляет по электронной почте схематические диаграммы в формате pdf, коды системы соответствия цветов и параметры текстуры древесины. Тогда он не был уверен, что это сработает, но сейчас Адам держал в руках доказательство того, что все получится. Эта кукла на вид была такой же, как те, что делали на прежней фабрике, а до того на фабрике в Джипсленде, – куклой из его детства. Древесина была другой, но лучшего качества, ее нелегально вырубали в лесах Суматры. Платье куклы было сшито из более дешевой материи. Когда Адам щупал ткань большим и указательным пальцами, та слегка хрустела. Но в общем кукла была та же самая. Поднеся ее к лицу, он ощутил теплый, полный ностальгии запах олифы.

Получилось. Дерзость этого перевода производства, совершенная посредством двух идеально подготовленных электронных сообщений, поражала Адама своей… его гениальностью. Изделие не менее качественное, вот только изготавливают его люди, которым можно меньше платить. Теперь куклы повезут на кораблях в Мельбурн, разместят на складах компании. В коробках, в которых кукла поступит в розничную продажу, будет лежать вкладыш, сообщающий, что это изделие ручной работы с дизайном австралийского происхождения. Там же будет напечатана краткая история компании, начинающаяся с коронной фразы Адама: «Позвольте рассказать вам историю моего деда».

По пути с фабрики в отель Адам наблюдал за лоточниками, которые сновали между машинами, продавая батарейки, зарядные устройства для телефонов, журналы и жаренные во фритюре закуски. Он восхищался их духом предпринимательства, но в то же время жалел за то, что они не хотят стать чем-то большим, чем придорожными торговцами. Для Адама мир представлял собой место куда больших чудес и возможностей, чем могли себе представить эти люди. Он как раз думал об удивительном потенциале, который жизнь предлагает мужчинам вроде него, когда нищенка, постучав в боковое стекло, отвлекла его от счастливых мыслей. Адам уже собирался опустить стекло и сказать, чтобы она проваливала, когда заметил, что женщина держит на руках младенца. Малыш спал… а может, был болен. Головка его качнулась, когда женщина постучала в стекло, а затем сделала свободной рукой умоляющий жест. Адам вспомнил, что стекла зеркальные и нищенка не может заглянуть внутрь. Он расслабился. Женщина просто испытывает свое счастье. Вдруг в машине окажется человек со средствами, который ей поможет?

Адам прижался носом к стеклу, чтобы лучше ее рассмотреть. Руки женщины были покрыты от запястий до локтей темно-коричневыми пятнами. На секунду он решил, что это женщина с фабрики, та самая, которая окунала кукол в олифу. Он испугался, но только на секунду. Много ли на это шансов? Она всего лишь одна из миллиона нищих на улицах Джакарты. Это совпадение.

Нищенка мгновенно испортила ему настроение. Желая отвлечься, Адам достал документы. Пересчитав суммы, он понял, что после переноса производства в Индонезию он окажется с небольшой прибылью даже после вычета денег, предназначенных Тарику. Гнетущий туман, который висел над ним со дня встречи с тем мужиком, начал рассеиваться. «Каждый может быть успешным, – думал Адам, – но, получив в глаз, снова окажется на коне только герой». А стать героем, таким же героем, как его дед, Адаму хотелось больше всего на свете.

Они пообедали супом, салатом и стейком. К столу подали бутылочку пино нуар, большая часть содержимого которой досталась Аркадию. После этого Тесс, пришедшая в благостное расположение духа после полутора бокалов вина, помогла старику забраться на пассажирское сиденье, сама села за руль и повела машину к дому. Чтобы заполнить чем-то тишину, Тесс рассказала Аркадию, как привели в порядок его спальню, не забыв сообщить о нескольких передвижных перильцах, поставленных тут и там на случай, если ему захочется подняться, а без посторонней помощи он этого сделать не сможет. А еще днем к нему будет наведываться медсестра, проверять, как у него дела, и помогать, если в этом возникнет потребность. Когда она остановилась у первого светофора и оглянулась, то увидела, что Аркадий слушает ее с выражением вежливой скуки на лице.

– Тесс, – произнес старик, слегка коснувшись тыльной стороны ее ладони, когда машина вновь двинулась с места, – отвези меня в офис. Я хочу взглянуть на бухгалтерские книги, проверить цифры так, как мы прежде делали.

– О-о-о… Не стоит беспокоиться. Все хорошо. Адам нанял бухгалтеров извне временно разобраться с делами…

– Господи! – приподняв брови в притворном беспокойстве, произнес Аркадий. – Поспешим. Нельзя терять ни секунды.

Тесс рассмеялась.

– Все нормально, Аркадий. Лучше передохни денек.

– Пожалуйста, удовлетвори прихоть пожилого человека.

Она снова посмотрела на старика и улыбнулась. Хорошо. Аркадий переключал каналы радио. Он рыскал по волнам станций, пока не нашел ту, которая транслировала классическую музыку. Устроившись поудобнее, старик прикрыл глаза и вскоре захрапел. За окном автомобиля близко расположенные, слишком дорогие коттеджи для рабочего люда в центре города уступили место квадратикам в четверть акра каждый. Здесь все было основательно застроено бежевого цвета коробочками особняков, быстро и дешево возводимых по мере того, как Мельбурн, разрастаясь, оккупировал все новые участки пыльной сельскохозяйственной земли, которая поколением ранее кормила его жителей. Дома становились все больше и больше, пока внезапно не исчезли совсем, когда жилые районы уступили место зданиям легкой промышленности, мрачным фасадам закусочных с едой на вынос под расписанными от руки вывесками, мастерским рихтовщика, складам лесоматериалов, борделям… Все это мелькало мимо них, пока машина Тесс мчалась по автостраде. Она задумалась о том, почему столько борделей расположено возле заводов. Возможно, дело не только в том, что арендная плата здесь низкая? Неужели работяги на самом деле все такие ненасытные и похотливые, как показывают в порно? Или люди со всего города приезжают сюда и делают свои дела здесь, где их никто не застукает? Мысль эта ее встревожила. Тесс подумала обо всех тех ночах, которые Адам проводил в офисе. Она поморщилась. Отвлекшись, она лишь в последнюю секунду заметила нужный ей съезд с автострады. Тесс резко крутанула руль и подрезала едущий позади полуприцеп. Тормоза с пневматическим приводом завизжали сзади, а затем послышался сердитый сигнал клаксона. Водитель показал ей средний палец и притормозил, чтобы выкрикнуть что-то грубое, заглушенное, впрочем, двумя стеклами и свистящим ветром. Тесс закончила разворот.

Потрясенная до глубины души, она замедлила ход до черепашьей скорости. Повернув голову, Тесс увидела, что Аркадий смотрит на нее во все глаза.

– Извини, – нахмурившись, произнесла Тесс, а затем с облегчением рассмеялась. – Что за засранец!

Часто заморгав, Аркадий огляделся.

– Где мы?

– Близко… возле завода, Аркадий. Мы только что съехали с автострады.

– А-а-а… – тяжело выдохнул старик. – Хорошо.

Она поехала прямиком к складским помещениям и припарковалась на месте, зарезервированном для важных клиентов. Разделительная стенка отгораживала машину от подающих сигналы, вечно снующих взад-вперед автопогрузчиков и жужжащих транспортерных лент. Отсюда недалеко было до лестницы, ведущей к демонстрационной комнате. Адам распорядился установить ее здесь для того, чтобы потенциальные партнеры по розничной торговле, приехавшие изучать их продукцию, могли бросить сверху беглый взгляд на то, что составляет основу их бизнеса: на бесконечные ряды поддонов для перевозки грузов, заставленных ящиками до крыши, – они тянулись дальше, чем мог разглядеть в полумраке склада человеческий взгляд. Спустя несколько секунд посетители оказывались в прохладе ультрасовременного офиса.

Аркадий поднимался очень медленно. Тесс была уверена, что старик специально двигается с такой скоростью. Он заглянул в разверстую пещеру склада и одобрительно кивнул открывшему зрелищу. После этого Аркадий заковылял вверх. Они вместе вошли в ее кабинет. Там она его оставила, а сама отошла, чтобы заварить им по чашечке кофе. Когда Тесс вернулась, Аркадий сидел, склонив голову над документами. В руке он держал ручку, а на губах его играла легкая улыбка. Тесс стояла в дверном проеме с двумя дымящимися кружками. Ее сердце сильнее забилось в груди. Со стариком все в порядке. Все будет хорошо. Тесс поставила кружку на стол рядом с Аркадием. Он улыбнулся, а затем вернулся к бухгалтерским книгам, бормоча что-то под нос на немецком.

Часто в прошлом, когда они работали плечом к плечу в приятной обоим тишине, Тесс ловила старика на том, что он тихо говорит сам с собой по-немецки. Так другие, задумываясь, напевают мотивчик популярной песенки. Однажды она спросила Аркадия об этом. Старик удивленно поднял на нее глаза. Кожа вокруг его голубых глаз казалась на удивление бледной.

– О чем ты?

– Когда ты сам с собой разговариваешь, ты говоришь по-немецки.

– Разве? Ну… – Аркадий казался застигнутым врасплох. – Сила привычки, я думаю… Я изучал медицину в немецком университете в Праге. Когда я чем-то занят, то как бы возвращаюсь в те времена, делаю домашнее задание.

– Я не понимаю, почему ты его не забываешь. Такой ужасный язык!

– Думаешь? Я считаю, что порой он даже красив. В нем есть слова для понятий, которые только немцам придет в голову назвать.

– Например, Schadenfreude?

– Да, – улыбнулся Аркадий, откладывая ручку и сцепляя свои длинные изящные пальцы перед лицом, чтобы скрыть улыбку. – А еще, к примеру, Kummerspeck, что в буквальном переводе означает «бекон горя». Это груз, который ты взваливаешь себе на душу в годину уныния.

– Мне знакомо это слово, – заметила Тесс.

– Я верю…

В голосе Аркадия проскальзывали дразнящие нотки. Он чуть пригнул голову, когда Тесс шутливо взмахнула в его сторону карандашом. Она бросила на старика наигранно грозный взгляд, притворяясь рассерженной, но на самом деле Тесс нравились эти странные игривые шуточки, которыми они время от времени обменивались. Даже когда он вел себя излишне бестактно, только в его обществе Тесс чувствовала себя взрослым человеком.

– Sheisskopf, – прошипела она.

Аркадий отмахнулся.

– Это грубо. Ты можешь придумать что-нибудь получше. Подумай хорошенько. Какое твое любимое слово? Мое saudade. Это на португальском. Желание чего-то такого, что скорее всего даже не существует на свете.

– Ван, – сделала свой ход Тесс. – Нежелание отказываться от прекрасной иллюзии. Это по-корейски.

– Luftmensch. На идиш это означает «мечтатель, фантазер». «Воздушный человек». Это о твоем муже Адаме.

– Засранец. Ему это больше подойдет. По-русски это значит «в тебе слишком много дерьма».

– Не лучшее русское слово прокормыш. Так называют толстого глупого зэка, с которым другой заключенный сводит дружбу только для того, чтобы, пустившись в бега из ГУЛАГа, убить его и питаться человечиной, преодолевая бескрайние пустоши Сибири. Мне нравится это слово. Само его существование дает ясное представление о свойствах русской души.

– Ладно, но это нечестно…

– У немцев есть свои аналоги… Torchlusspanik. Дословно: «страх перед закрывающимися воротами». Время от времени, когда случался набег, богачи закрывали городские ворота, оставляя крестьян на убой за крепостными стенами. Неуверенность в будущем, ужас перед возможной гибелью – вот что значило прежде Torchlusspanik, но в наше время так называют сокращение возможностей человека, связанное со старением.

– Ах, поверь мне, я знаю, что это такое, – произнесла Тесс.

Аркадий, заметив, что разговор принял невеселый оборот, заговорил шутливым тоном:

– Но мое любимое слово – Knuffelbeest. Это по-голландски.

– А как оно переводится?

– Плюшевая игрушка, а если дословно, то «зверек-обнимашка».

– Ну, да. Неплохо. Я как раз вспомнила одно австралийское слово – пагль.

– А что это такое?

– Детеныш вомбата.

Поискав в интернете, Тесс нашла фотографию и показала ее Аркадию. При виде нелепого маленького зверька старик рассмеялся.

– Ты права. Красивое слово. – Помолчав немного, старик положил руку ей на плечо и слегка сжал. – Ты сделаешь плюшевую игрушку пагля. На этом мы заработаем миллион долларов.

Тогда она рассмеялась, но впоследствии задумалась. Исследовав этот вопрос, Тесс узнала, что одна компания по производству игрушек уже загорелась этой идеей и официально зарегистрировала это слово как товарный знак. Два обстоятельства не переставали ее удивлять. Во-первых, компания имела возможность заявить права на детеныша какого-либо биологического вида. Разве уже не осталось ничего такого, на что юристы не могут наложить лапу? Во-вторых, Аркадий не потерял своей безошибочной интуиции, когда дело касалось бизнеса.

Теперь, когда Аркадий вернулся в офис так, словно ничего не случилось, Тесс впервые за последние недели обрела душевное спокойствие. Она не заметила, как Аркадий открыл папку, в которой она собирала доказательства отмывания денег в компании, и принялся их просматривать. Старик кашлянул. Тесс вздрогнула и потянулась за папкой. Он мягко придержал ее.

– О-о-о… Не читай, Аркадий. Это…

– Ты уже говорила об этом до моей болезни… Кто-то все же у тебя ворует?

– У компании, – поправила его Тесс, уже сожалея о том, что когда-то завела об этом речь. – Кто-то ворует деньги компании. На протяжении долгих лет неизвестный незаметно таскает деньги с наших счетов.

Аркадий пристально смотрел на нее. Его лицо оставалось бесстрастным.

– Сколько?

– Я точно не знаю, но речь идет о сотнях тысяч. Чем дальше я углубляюсь в прошлое, тем бóльшие суммы нахожу. Потом я испугалась и остановилась… Извини. Мне не стоило этого говорить.

Аркадий, не отрывая от нее взгляда, немного помолчал, а потом произнес:

– Это я.

– Что? Я не уверена, что ты меня правильно понял.

– Кто-то ворует деньги у компании. Ворую я. Я… Как это на английском? Подделка финансовых документов.

Аркадий попросил Тесс предоставить ему доказательства отмывания денег, которые она разыскала, а затем будничным тоном объяснил, как этого достиг. Каждый раз, когда деньги компании огибали земной шар, некоторая часть средств исчезала. Несколько тысяч улетучилось со счетов фабрики игрушек в Индии. Некоторое количество евро бесследно растаяло в одном португальском порту. Со временем эти тайно присвоенные деньги оседали там, где находилась его подлинная империя. Аркадий пошарил в старых шкафах для хранения документов, в которые никто, кроме него, не заглядывал уже долгие годы, и вытащил оттуда бумаги, содержащие номера счетов, информацию об индивидуальных банковских ячейках, перечни ценных бумаг…

Для всего остального мира компания была небольшим, низкоприбыльным семейным предприятием, которое оставалось на плаву в течение десятилетий лишь благодаря упорству и трудолюбию, однако публичный образ компании не соответствовал истинной цели: с помощью искусных тайных инвестиций отмывать деньги. Впервые Тесс начала понимать, что ежедневная деятельность «Митти и Сары» была лишь фасадом для огромного состояния неопределимых размеров, которое, крутясь вокруг компании, пряталось от внимания общества в ее тени. На их складах пылились игрушки общей стоимостью порядка десяти миллионов долларов, но на банковских счетах и фондовых биржах, разбросанных по миру, тайное богатство компании медленно работало на малых оборотах, прибавляя деньги к деньгам. Как только Аркадий смог накопить несколько сотен тысяч, он как можно быстрее вывел их из игрушечного бизнеса и разместил в трастах, акциях, в арабской нефти, американских облигациях военного займа, австралийском угле и китайском производстве. Доход от этой подпольной сети во много раз превосходил тот, который приносили игрушки.

– Но почему? – спросила Тесс. – Зачем ты это делал и скрывал от всех?

Аркадий принялся объяснять ей, что сначала он зарабатывал деньги исключительно на куклах, но их было недостаточно, чтобы он мог чувствовать себя в безопасности. Следовало превратить это небольшое состояние в достаточно солидную сумму, чтобы хватило не на одну, а на несколько жизней.

– Любой дурак может накопить деньги, если тяжело работает. Сохранить их – дело другое… Когда мы жили в старой России, матушка часто просила отца зарыть деньги во дворе, а тот лишь посмеивался, но пришли Советы и все отобрали. После этого он больше не смеялся. Этот урок я помнил всю жизнь. Если бы я зарыл деньги у себя на заднем дворе, возможно, с ними ничего не случилось бы, а возможно, и нет. Я подозревал, что в один прекрасный день может прийти человек, желающий их отыскать. Я прятал свои деньги во всех дворах, которые мог найти, Тесс. Тебе следует поступать так же. Бери деньги и прячь их подальше от бизнеса, подальше от меня. Никогда нельзя знать, что ждет тебя в будущем. Жизнь всегда готова тебя удивить. Амбиции… удача… люди… Все не такое, каким сначала тебе кажется.

Захлопнув папку, Аркадий пододвинул ее к Тесс.

– Человека характеризуют тайны, которые он хранит, Тесс. Я доверю тебе хранить мои тайны. Я уверен, что могу на тебя положиться. Ведь я прав?

Ошарашенная Тесс кивнула, затем покачала головой, пытаясь все хорошенько обдумать. В ее мозгу роился миллион вопросов, но ни один из них так и не был задан, поскольку няня уже привезла Кейда и сын несся по коридору к ее кабинету. Маленький мальчик высунул голову из-за угла. Как только он увидел прадедушку, личико его просияло. Кейд бросился к старику. Аркадий, шатаясь, выступил ему навстречу, засмеялся и взъерошил малышу волосы. Схватив прадеда за руку, Кейд потащил его в комнату, где были выставлены изделия компании. Правнук с восторгом рассказывал о школе, о том, как едва не забил гол, но чуть-чуть промазал, рассказал о новеньком, у которого смешной акцент. Аркадий смеялся и издавал возгласы одобрения. Тесс тяжело ступала за ними.

В демонстрационной комнате изделия были аккуратно расставлены на полках и искусно освещены сверху лампами. Покупатели могли спокойно расхаживать между аккуратными рядами игрушек, забавляться с ними, пока менеджер рекламного отдела суетился позади них, возвращая игрушки на те места, с которых их взяли, приводя игрушечные конечности в первоначальное положение… Пластиковые фигурки героев в позах бойцов кунг-фу… Куклы с чайниками в руках угощали воображаемым чаем своих воображаемых подруг… В середине помещения под самой яркой лампой располагались куклы Митти и Сара первоначального дизайна. Розовые рты улыбались. Древесина была глянцевой и блестящей.

Кейду уже исполнилось семь лет, но для своего возраста он был излишне инфантилен. Мальчик был подвержен внезапным порывам радости. Плакал он сейчас так же легко, как и в два года. Этим летом его отправили в школьный лагерь. Кейд взял с собой своего плюшевого медведя. Какие-то мальчишки начали над ним насмехаться и выбросили игрушку в реку. Сына вернули домой в состоянии, близком к истерике.

Будучи мягкотелым тугодумом, Кейд становился легкой жертвой задир. Попытки отдать сына на продленку зачастую заканчивались полнейшим провалом, поэтому родители не имели ничего против, если Кейд оставался играть без присмотра в демонстрационной комнате. Временами, когда Адам хотел произвести впечатление на владельцев розничных магазинов, раскрыть перед ними полный потенциал новой игрушки, он приводил их как раз в то время, когда Кейд впервые ее обнаруживал. Сын с визгом носился с игрушкой по комнате либо заливался смехом, кувыркаясь с ней на полу.

Демонстрационная комната оказалась заперта. Кейд места себе не находил от нетерпения, переминаясь с ноги на ногу. Тесс набрала код на замке. Это была идея Адама. Вполне можно было обойтись обыкновенным замком, запирающимся на ключ, система безопасности обошлась им дороже, чем стоимость хранящихся там игрушек, но Адаму нравилось производить на гостей впечатление. Дверь распахнулась.

Кейд на секунду застыл у порога, упершись руками в бока. Взгляд его скользил по рядам знакомых игрушек, высматривая изменения, которые только он, росший в этой комнате, мог заметить. Сейчас сын напоминал Тесс молодых серфингистов, которые вечно слонялись по пляжу возле их летнего домика. Молодые люди часами любовались волнами, прислушиваясь к тайному языку прибоев, течений и водной ряби, обещающих им нечто чудесное. Затем Кейд увидел то, что искал: новую линию водяных пистолетов, недавно полученных от производителей. Мальчик бросился к ним и принялся играть, издавая звуки, имитирующие выстрелы. Он ползал под столами, перекатываясь, словно Рэмбо.

Тесс стояла рядом с Аркадием. Вместе они наблюдали за тем, как Кейд носится по комнате. Через некоторое время старик заговорил, не отрывая взгляда от мальчика:

– Разве он не чудесен?

Сердце Тесс наполнилось радостью и гордостью.

– Да. Только посмотри, как он веселится! Знаю, возможно, мы его портим, но, Господи, разве при виде мальчика не чувствуешь себя снова ребенком?

Аркадий повернул голову и улыбнулся ей, затем склонился ниже и произнес заговорщическим тоном:

– Сможешь сохранить мою тайну?

– Конечно, – пожала плечами Тесс. – Одной больше, одной меньше, какая разница?

– Я говорил родителям Адама, что беру его с собой в путешествия потому, что он помогает мне определиться в выборе, но это не совсем так.

– О чем ты?

– Правда заключается в том, что мальчик был идиот, милый идиот, но при этом все равно идиот.

Тесс резко повернулась к Аркадию.

– Что?

– Однако идиоты могут быть полезны, – добродушно произнес Аркадий, постукивая себя кончиком пальца по носу. – Когда ты с ребенком, никто не задает тебе лишних вопросов на границе, в отелях, в офисах. «Это мой внук Адам! Хороший еврейский мальчик. Разве он не мил? Я не могу разлучиться с ним». – Старик посмотрел на нее колючими, жестокими глазами. – Они ничего не подозревали, а если что-то подозревали, не осмеливались ничего сказать в присутствии ребенка. Конечно, не осмеливались. Зачем я ездил в Европу? Зачем я возвращался после всего того, что мы там наделали?

Тесс понятия не имела, о чем он говорит, но холод сковал ей сердце. Они стояли и смотрели друг на друга: Аркадий с таинственным видом, Тесс – с недоуменным.

– Я не уверена, что поняла… – начала она.

К ним подскочил Кейд, размахивая игрушечным ружьем.

– Пиф-паф! – наводя дуло на Тесс, воскликнул сын. – Пиф-паф! Пиф-паф!

Ребенок развернулся, целясь из игрушечного оружия в старика, но трость Аркадия ударила его по лицу.

Секунду назад старик стоял, опираясь на трость, и улыбался, а потом эта трость, описав дугу, ударила ребенка по щеке. Звук, с которым дерево врезалось в плоть и кости, эхом разнесся по демонстрационной комнате. Никто из взрослых прежде не бил Кейда. Мальчик был в шоке. Удар свалил его с ног. Он упал на попу. Ребенок сидел, ошеломленный, и смотрел на прадеда снизу вверх. В глазах старика сверкала ярость. Он занес палку для следующего удара. Рука начала опускаться, но Тесс, стряхнув с себя оцепенение, перехватила трость и вырвала ее из рук старика.

– Какого хрена! – воскликнула она и развернула Аркадия к себе за плечо.

Взгляд у него был затуманен, приоткрытая челюсть подергивалась. Трость с грохотом упала на пол.

– Es tut mir leid. Verzeihung, – прошептал он.

Старик устремился в двери и заковылял к лестнице на своих дряхлых ногах. Только теперь маленький Кейд пришел в себя и начал с плачем звать отца.

Все теперь ощущали, как быстро течет время. Печи пылали днем и ночью. Сажа из труб крематориев перепачкала все вокруг, даже грязные облака, которые низко висели над землей. С неба лился черный дождь, не способный смыть слой пыли, жженого человеческого жира и костей, въевшийся в крыши и стены зданий. Поля мертвых тел… Шагающие шеренгами живые мертвецы, которые, дрожа от холода, брели к трубам фабрик, не производивших ничего, кроме смерти… Вскоре даже серые небеса почернели от роя самолетов.

Бомбардировщики союзников, без всякого сопротивления со стороны немецкого люфтваффе, почти постоянно пролетали над концлагерем, направляясь к восточному фронту. С каждым прошедшим днем им приходилось преодолевать все меньшее расстояние по мере того, как Красная Армия передвигалась по Польше, приближаясь к Берлину.

Эсэсовцы в лагере реагировали на происходящее по-разному. Некоторые удвоили свои усилия, импровизировали, заваливая выкопанные в окрестных полях братские могилы тысячами трупов, которые затем поджигали, облив бензином. Другие нашли убежище в беспробудном пьянстве. Порой охранники так напивались, что едва стояли на ногах. Они с трудом совершали вечерний обход с оружием наизготовку. Их отяжелевшие веки почти полностью прикрывали глаза.

Однажды Дитера разбудили среди ночи. Солдату прострелили плечо, когда его товарищ, спавший на нижнем ярусе двойных нар, так напился, что не мог встать, чтобы выключить свет, и поэтому вздумал стрелять по электрическим лампочкам. Еще немного, и пуля, вместо того чтобы пробить мышцы навылет, угодила бы эсэсовцу прямо в голову. Раненый пришел, выкрикивая ругательства и еще что-то маловразумительное. Его товарищи смеялись так, словно ничего более забавного в жизни не видели. Они ввели раненого в операционную, поддерживая под руки, словно возвращались после загула в кафе.

Дитер промыл рану и наложил на нее швы. Подняв голову, он посмотрел на Аркадия, который стоял по другую сторону операционного стола.

– Если им предоставить достаточно времени, – чуть слышно произнес Дитер, – они перебьют друг друга прежде, чем твои до них доберутся.

Редкая улыбка скользнула по губам русского.

Дитера беспокоило состояние его приятеля. За месяцы, последовавшие за пытками, Аркадий очень изменился. Он отвечал, когда его спрашивали, но сам предпочитал помалкивать. Молча выполняя свою работу, он ничего не говорил о том, что обо всем этом думает, не выдвигал новых теорий. По вечерам он мало ел, но постоянно пил. Русский исхудал. Иногда по ночам он слушал пластинки с джазовой музыкой, которые Дитер с большим риском для себя спас от уничтожения, но чаще, усевшись на своей койке в углу, работал над одной из игрушек.

Когда выпадало свободное время, Аркадий сновал между крематориями и обменивал деньги и украшения из тайника Дитера на вещи привозимых на поездах заключенных: свертки тряпья, пуговицы от пальто, а еще пучки волос.

Используя то, что смог найти, Аркадий импровизировал. Сшил, например, медвежонка из вечернего платья и набил его старыми носками. Вместо глаз вставил пуговицы. Медвежонка он подарил маленькому венгерскому мальчику, у сестры которого ампутировали гангренозную руку. Из костей Аркадий вырезал шахматы, покрасил часть древесным углем и подарил двум начитанным близнецам, которые любили эту игру.

Дитера не переставало удивлять то, что Аркадию все еще удавалось оживлять воображение детей. Он мог сделать это так же легко, как вырвать зуб или выкачать литр крови. Аркадий разломал старый стул, изготовленный из твердой древесины, который каким-то чудом оказался в «Канаде», и из обломков принялся вырезать дрейдл для маленького мальчика, который не разговаривал с тех пор, как его маму расстреляли вместе с другими жертвами у него на глазах. Мальчик взял волчок, ничего не сказал, но потом сидел часами, крутя его перед собой.

Однако больше всего времени Аркадий проводил над куклой, названной им Сарой. Русский старался придать ей черты той маленькой девочки, которую пытали в Зоопарке Менгеле. Сначала ее заражали различными инфекциями, а затем проводили экспериментальное лечение. Кукла была страшноватой, но с каждым вечером становилась все красивее. Аркадий клал ее себе на колени, сжимая в руке скальпель, а затем долгими часами сидел, почти ничего не вырезая, а лишь проводя кончиками пальцев по лицу куклы. Время от времени он поднимал скальпель и снимал тонюсенький слой дерева. Когда Аркадия удовлетворил результат, он вырезал движущиеся конечности, а затем приделал их к туловищу с помощью хирургической нити. Окунув дерево в дезинфицирующий раствор, русский придал ему темно-розовый оттенок. Разметочным карандашом он нарисовал глаза, губы и нос. Недавно здоровая молодая женщина очутилась на столе для аутопсии, и после этого Аркадий забрал ее пижаму и сшил из нее кукле платье. А еще он состриг с головы покойницы длинные волнистые черные волосы и тщательно прикрепил их к деревянной голове куклы.

Дитер с возрастающей тревогой наблюдал за странным увлечением своего приятеля. Он видел, что с психикой Аркадия случилось что-то неладное, и дело не только в эмоциональной травме… Что-то в нем явно сломалось.

Аркадий больше не задавал вопросов, не интересовался тем, что делал. Выслушав указания Дитера, он послушно их выполнял, даже не пытаясь спорить. Однажды, придя в лабораторию, Аркадий обнаружил там разложенные хирургические инструменты и двух близнецов, пристегнутых кожаными ремнями к операционным столам, но находящихся в сознании. Рты их были завязаны, чтобы не кричали, но расширенные в ужасе глазенки следили за тем, как он берется за скальпель.

На телах детей уже были нарисованы черными чернилами тонкие линии в местах будущих разрезов и швов. Он научился работать с трупами, отмеченными этими линиями, еще в Праге, но сейчас в мозгу Аркадия всплывали образы, далекие от медицины. Он вспоминал, как работал вместе с отцом в его мастерской. Кукольник терпеливо выводил на доске линию в том месте, где потом будет распиливать древесину лобзиком. Аркадий любил эту работу, когда был ребенком. Каждую деталь следовало аккуратно вырезать, а затем соединить вместе. Безжизненные куски дерева надо было разделить на части, обработать на токарном станке и хитроумно соединить вместе шпунтом для того, чтобы они обрели жизнь.

Дитер наблюдал за тем, как Аркадий, не протестуя, соединил вместе однояйцевых близнецов. Он отделил кожу и сшил ее в соответствующих местах так, чтобы дети могли сидеть спина к спине и запястье к запястью. Аркадий продел тонкие вены одного из близнецов сквозь тело другого так, как велел ему Дитер, наложил швы, отрезал хирургическую нитку и вышел из комнаты, чтобы умыться, не сказав ни слова.

Менгеле хотел знать, можно ли с помощью хирургической операции создать из двух однояйцевых близнецов одного человека. Эксперимент не удался. Позже Аркадий вскрыл трупы, вынул органы, сварил то, что осталось, для того, чтобы отделить кости от плоти, и приготовил скелеты для коллекции Менгеле. Когда спустя несколько дней Сара, послужившая моделью для его куклы, умерла на том же операционном столе, Аркадий спрятал куклу в чемодан, стоявший под его койкой.

 

Глава девятая

Адам проверил багаж и уже отошел в сторону, как вдруг вспомнил, что телефон остался в чемодане. Он уложил его туда накануне ночью, чтобы не забыть, когда на рассвете будет выписываться из отеля, а потом это вылетело у него из головы. Он с жалким видом проводил взглядом чемодан, быстро ускользающий от него на транспортной ленте в чрево аэропорта. Женщина за стойкой регистрации заверила его, что до приземления в Мельбурне забрать чемодан невозможно. Предстояло пережить длительный полет без телефона. Чтобы чем-то заняться, Адам купил в киоске журнал «GQ» и поднялся по трапу на транзитный рейс до Бали.

В Бали пересадочный рейс задерживался на пять часов. Адаму не верилось, что такое вообще бывает. Терпеливо ждать в аэропорту он не хотел. В Денпасаре Адам взял такси и поехал на Кута-Бич. Там он отыскал бар. Быстро заказав водку с содовой, он выпил, заказал повторить… выпил… Он уже принялся за третью, когда двое молодых людей в плавках-бикини и в майках с изображением австралийского флага зашли в бар со стороны пляжа, в шутку толкая друг друга, и уселись рядом с ним за барной стойкой.

– Купи нам пива! – сказал один из них своему товарищу.

– Отвали. Какого черта сам не платишь?

– Ну, блин! Я на мели. Не будь таким поганым жидом.

– Извините, – обратился к ним Адам, прежде чем успел подумать, что делает, – не хочу вам мешать, но какого хрена вы сейчас сказали?

После того как Адама выкинули из бара, он, к своему неудовольствию, понял, что весь трясется не только в переносном, но в самом прямом смысле слова. Он бросился в драку в состоянии праведного гнева. Оттолкнув одного из кретинов, Адам резко повернулся к другому, но затем неожиданно согнулся от нестерпимой боли в руке. Вышибала появился словно из ниоткуда. Он заломил Адаму руку под таким углом, что это могло привести к вывиху в области кистевого сустава. Адам весь скорчился. Тело его воспринимало только адскую боль в сухожилиях, а не команды мозга. Он позволил вывести себя, задыхающегося, из бара на дорогу и толкнуть в сточную канаву, из которой он потом выполз, словно жалкий трус, в чем прекрасно отдавал себе отчет.

Адам взглянул на часы. До отлета оставалось еще много времени. Он побрел по улице и нашел массажный салон. Перед входом в шезлонгах сидели юные девушки в коротеньких шортах. Он, еще нетрезвый, остановился перед ними, лукаво улыбаясь.

Адам испытывал страсть к азиатским женщинам. Что-то в них сводило его с ума. Пожалуй, их недоступность. Адам умел кадрить особого сорта женщин. Ее родители должны быть довольно зажиточными, чтобы она понимала всю ценность денег, но при этом их материальное положение должно было оставаться шатким, таким, чтобы им зачастую приходилось тяжело сражаться за свое место под солнцем. Если ее отец испытывал обиду на жизнь и негодовал на весь мир, если сожалел о том, как увядает красота его жены, тем лучше. Когда Адам вошел в пору отрочества, почти все девушки, которых он знал, взрослели, испытывая на себе влияние этой неопределенности, что сформировало особый недостаток их характера: экзистенциальную неуверенность, на которой он научился играть, сочетая в своем поведении лесть и пассивную агрессию. Адам инстинктивно чувствовал в толпе, в компании, на вечеринке женщин, чье прошлое определяло их ожидания от общения с мужчинами. Слишком скромные потребности превращали их в легкую добычу.

Азиатки, однако, были ему недоступны. Они принадлежали к другой культуре. Когда он встречался с ними взглядом, азиатки отводили глаза в сторону, делая вид, что вообще не замечают его внимания. Адам не знал, где искать трещины в их напускной невозмутимости, есть ли шрамы на их эго. Они никогда не будут ему принадлежать. Пожалуй, именно поэтому, когда он давал волю своим фантазиям, его неудержимо тянуло к азиаткам.

В приемной он заплатил за час. Его проводили через тускло освещенную просторную комнату и оставили одного. Он должен был раздеться и лечь на массажный стол. Адам снял рубашку и джинсы, стащил с запястья часы – довольно обшарпанный «Ролекс» с автоматическим заводом, который дед вывез, не задекларировав, из Старого Света и преподнес внуку, передавая ему бразды правления компанией. Адам принял душ, смывая пот и злость, оставшиеся на его теле после посещения бара. Потом он, взгромоздившись на массажный стол, лег на живот и постарался расслабиться. Однако вскоре, несмотря на умиротворяющую музыку, заполнившую помещение, Адам начал испытывать нетерпение. Когда же в комнату вошла красивая уроженка Бали и начала делать ему вполне профессиональный массаж, он ощутил легкое разочарование.

Если говорить начистоту, Адам не особенно ценил массаж. Единственное, что ему требовалось, – облегчение, даримое рукой массажистки в самом конце. По мере того как он возбуждался, а массажистка притворялась, что этого не замечает, Адам начал чувствовать себя неуютно и все больше злился.

Обман, помимо прочего, выражался в том, что массажистка выискивала каждый его изношенный сустав и напряженную мышцу. Казалось, что она занимается скучнейшим перечислением всего того, чего он лишился с уходом юности.

Те части его «я», которые считали себя вечно молодыми, неистово протестовали, но особенно – недавно ушибленная рука. Когда Адам перевернулся, массажистка занялась его торсом. Он сознавал, что рельеф под его майкой, который неплохо выглядел, когда он качал пресс и мышцы груди в спортзале, при ближайшем рассмотрении оказывался слоем жира, неприятно скользившим под кожей. Под прикосновениями деловитых безучастных пальчиков массажистки его эрекция увяла, а настроение упало.

Выйдя из приемной, Адам поймал такси, которое отвезло его в аэропорт Денпасара, откуда он намеревался лететь обратно к семье. Стоя в очереди на посадку, Адам вспомнил, что забыл часы своего деда в душе. Слава богу, он нашел их на месте после сумасшедшей гонки на такси в час пик. Когда Адам вернулся в аэропорт, оказалось, что отлет самолета каким-то чудом задержали. Наконец-то ему хоть в чем-то повезло! Взобравшись на борт, Адам уселся в свое кресло и задремал. Его багаж с телефоном находился в это время в грузовом отсеке у него под ногами.

Мобильный телефон Адама звонил и звонил, но никто не отвечал. Тесс оставила голосовое сообщение: «Где ты? Ты должен вернуться домой. Ты должен немедленно вернуться домой». Прошел час… другой… Никакого ответа. Она оставила еще одно сообщение, злобно крича то ли в телефон, то ли самой себе: «Аркадий болен, и я не знаю, что делать».

Она начала названивать членам своей семьи. Никто не ответил. Тесс оставляла голосовые сообщения. Она ругалась, проклинала придурков на чем свет стоит, сначала громко, затем полушепотом, когда поняла, что ее возгласы беспокоят Аркадия. После случившегося в демонстрационной комнате припадка Тесс отвезла старика домой и уложила в постель. Она не знала, что еще делать.

Ее рука то и дело тянулась к телефону, желая набрать номер скорой помощи, но Тесс всякий раз себя останавливала. Интуиция подсказывала ей, что если Аркадий сейчас попадет в больницу, то оттуда он уже не выйдет.

Вместо этого Тесс уселась возле постели больного и долгие часы наблюдала за ним, беспомощная и испуганная. А еще она злилась, злилась сильнее, чем когда-либо прежде за всю свою жизнь. Это была жгучая злоба, лишающая ее способности действовать рационально. Она клубилась вокруг. Из-за этого гнева дыхание Тесс стало учащенным, прерывистым. Тесс на самом деле казалось, что ее взор застилает красная пелена. Раньше она считала, что это лишь образное выражение. Красный туман обволакивал ее. Мир казался похожим на нечеткую картинку в телевизоре, страдающем от помех. Впервые до сознания Тесс дошло, что она понятия не имеет, где ее муж, где, ради всего святого в мире, он может быть и что делает. Так или иначе, Адам сейчас наверняка занят какой-то ерундой. А еще Тесс ненавидела его, по-настоящему ненавидела, всеми фибрами своей души. Нет, не на такую жизнь она подписывалась.

Вскоре после свадьбы Тесс осознала, что всякий, кто утверждает, будто брак зиждется на компромиссе, – идиот. Брак зиждется на терпении. Тесс знала, что для большинства современный брак представляет собой искусство выборочной слепоты.

Многое, едва ли не все из того, что делал Адам, выводило Тесс из себя. Ел муж, словно бездомный котенок, широко открывая рот, скрежеща коренными зубами и щелкая челюстью. Компанией, а косвенно и ее жизнью, Адам управлял, как краденой машиной, беспечно гоняя ее куда попало, оставляя за собой цепочку нарушенных обещаний, нелепых инициатив и раздраженных служащих, а ей приходилось за ним прибирать. А еще Адам был полнейшим, совершеннейшим эгоистом, самолюбивым до такой степени, что Тесс иногда подозревала, что муж не понимает: другие люди тоже живут своей жизнью, страдают от собственных тревог, они не игрушки, которые можно, поломав, выбросить.

Все эти годы, когда ей казалось, что она достигла пределов своего терпения, столкнувшись с невежеством и некомпетентностью мужа, Адам сглаживал ситуацию необычайной ласковостью. Он дарил ей что-нибудь, либо резервировал в ее любимом ресторане столик для нее и подруги, либо, что случалось реже, извинялся и признавал, что она была права в споре с ним из-за разных подходов к ведению бизнеса.

Впрочем, чем дольше она терпела, тем яснее для нее становилось, как на самом деле обстоят дела. Вступая в брак, Тесс точно знала, чего от него ожидает. Она понимала, что легко не будет, но Тесс не имела даже приблизительного понятия о том, насколько будет тяжело. А еще лучшим ее другом стал не муж, а, как ни парадоксально, его дед, духовная связь с которым стала всепоглощающей и весьма захватывающей. Аркадий был первым человеком в ее жизни, который заботился о ее интересах больше, чем о собственных. Прежде, до того как Тесс столкнулась с подобным обращением, она даже не подозревала, как не хватает ей такого отношения.

Она поцеловала Аркадия в лоб, ощущая каждой трещинкой своих губ складки морщин на тонкой, словно рисовая бумага, старческой коже. Выключив лампу, она спустилась на первый этаж. Свет в кабинете Адама вспыхнул автоматически, когда она туда вошла. Тесс решила, что сможет найти здесь ключ к загадке исчезновения мужа: информацию о бронировании гостиничного номера либо визитную карточку. Адам сейчас должен быть возле деда, но Тесс никак не могла понять, куда он делся. Вход в его электронную почту был заблокирован. Записи в социальных сетях, как ни странно, давно не обновлялись. Обычно двух часов не проходило, чтобы Адам не заглянул к себе в Фейсбук или Инстаграм. С растущим унынием она принялась рыться в ящиках письменного стола, плечевой сумке на ремне и, наконец, в карманах кожаного пиджака, накинутого на спинку кресла.

Тесс пошарила в боковых карманах и извлекла оттуда смятые бумажки, надеясь, что они прольют свет на теперешнее местопребывание Адама. Ничего важного она не обнаружила: чеки из закусочных и с заправочных станций. Одежда Адама всегда была проклятием прачечных. В его карманах вечно отыскивались забытые вещи, как тщательно их ни проверяй. Обязательно где-нибудь оказывалась бумажная салфетка, которая, раскиснув, пачкала ткань белесой гадостью. Засунув руку во внутренний карман, Тесс выудила оттуда скомканную бумагу. Развернув и разгладив ее на столе, она поняла, что перед ней фотография Адама и какой-то школьницы.

– Ой!

Тесс помнила самый счастливый момент ее брака, всей ее жизни, помнила точное время и точное место. Вечером они привезли маленького Кейда из больницы. Они с Адамом положили младенца в колыбельку и стояли рядышком, замерев, наблюдая за спящим ребенком. Мрак рассеивал единственный луч света, пробивающийся из коридора. Они не следили за временем. В этом не было решительно никакой необходимости.

Так они простояли, не произнеся ни слова, в течение долгих часов, а потом шепотом обменялись репликами насчет того, какие черты лица Кейд унаследовал от того или иного дальнего родственника. Они любовались крошечными кулачками сына, тем, как едва заметно поднималась и опускалась грудь ребенка. Той ночью, показавшейся ей наполовину реальностью, наполовину сном, Тесс осознала, что значит жить. В будущем ее ожидали другие ночи, ночи усталости, изнеможения и нервного истощения, вызванного заботой о малыше, но Тесс всегда помнила, что в прошлом у нее была идеальная ночь, куда лучше того, чего она прежде ожидала от жизни. Это светлое воспоминание оставалось незапятнанным, сколько бы раз Тесс ни приходилось извлекать его наружу и полировать, чтобы оно не потускнело.

Сегодня ночью, наблюдая за тем, как угасает дед ее мужа, она думала, что дело приближается к развязке. Пока ее сын рос и кипел жизненной энергией у нее на глазах, Тесс видела, как Аркадий от нее ускользает, и ощущала свою беспомощность.

Когда Тесс была маленькой, а родители еще не развелись, семья проводила рождественские праздники в расположенном на берегу моря домике возле Сорренто. Они жили словно бы в странном готическом лете. Дни были душными, а ночи холодными. Воздух казался густым и мрачным. Своих родителей она воспринимала как молчаливых задумчивых призраков, которые с наступлением тьмы превращались в сердитый шепот, доносящийся сквозь тонкие стены.

Проблемы с деньгами уже начали подтачивать их брак. Тогда Тесс была слишком мала, чтобы это понимать, но, как бы там ни было, девочка старалась держаться от всего этого подальше. Ее старший брат, напротив, все понимал, но не дорос до того, чтобы не срывать свою злость на младшей сестре. Тесс быстро научилась от него прятаться, от его щипков и ударов корпусом, которые она получала всякий раз, когда брату удавалось ее поймать.

Большую часть времени Тесс пряталась от него в саду. Здесь она играла между сухими фонтанами, увитыми плющом цементными статуями и старым теннисным кортом, заросшим соляными кустами и сорной травой. Девочка нашла четырехлистный клевер в тщедушном пучке, пробивавшемся из песка, и теперь, едва не касаясь носом травы, углубилась в поиски еще одного такого же. Она не заметила, что брат следит за ней, пока Пит не подкрался и не выпрыгнул внезапно, испугав сестру.

– Пит! – закричала Тесс и попыталась ударить его, но тот, рассмеявшись, отскочил назад. – Ты придурок!

Смех умолк, оставив на лице мальчика лишь улыбку. Пит поднял руки вверх, давая понять, что пришел с миром.

– Пошли, я хочу тебе кое-что показать, – сказал он сестре.

Пит взял ее за руку. Тесс с неохотой пошла за братом мимо теннисного корта в конец сада. Там высился забор из мелкоячеистой проволочной сетки, увитой ползущими стеблями. Брат отодвинул в сторону стебли, открывая прорезанный в сетке проход. Кивком головы он пригласил сестру лезть первой. Они миновали рощицу низкорослых эвкалиптовых деревьев, затем сухие соляные кусты и наконец вышли на тропинку, ведущую к краю утеса, возвышающегося над заливом Салливан. Здесь, когда они прошли через пустоши и песчаные дюны, которые ветер гнал так, что они перемещались к морским отмелям, почва под ногами вдруг превратилась в известняк утеса. Если осторожно продвинуться вперед, можно было встать на краю и увидеть, как волны разбиваются о скалы. Брат указал ей рукой вниз и велел посмотреть туда.

– На что смотреть? Там только вода.

– Разве не видишь? Приглядись.

С подозрением покосившись на брата, Тесс шагнула вперед. Пальцы ее ног уже торчали над краем, и, согнув их, девочка уцепилась ими за скалу, словно обезьянка. Она наклонилась над обрывом. Теперь она смотрела прямо в синь морской воды… И по мере того как Тесс вглядывалась в нее, бирюзовый цвет увял, обретя темно-синий, а затем сизый оттенок. Внезапно она увидела огромное плоское существо, очертаниями похожее на наконечник стрелы. У него был драконий хвост. Существо всплыло к поверхности и, лениво сделав круг, опять погрузилось в глубины. Вскрикнув, Тесс отскочила от края.

– Что это?

– Скат! – похвастался своими знаниями Пит. – Гигантский скат.

– Ух ты!

Девочка ощутила сильнейшее волнение. Ее настроение мгновенно поднялось. Сердце сильнее забилось в груди. Все ужасы семейного отпуска были забыты.

– Что он здесь делает? – вновь склонившись над краем, спросила Тесс, пытаясь разглядеть рыбу. – Что ему здесь нужно?

– Ну, они живут на глубине, возле дна океана, – подражая школьному учителю, произнес Пит, встав позади нее так, что теперь их руки соприкасались, – а на мелководье заплывают только охотиться.

– На что?

– Ну… знаешь… – легкомысленно произнес брат, – на рыбу, осьминогов… маленьких девочек!

С последними словами Пит неожиданно схватил сестру за плечи и склонил над краем утеса. Ее голова дернулась назад. Шею пронзила боль. Руки брата не позволяли ей упасть в воду. Пит рассмеялся.

– Только не упади! – нараспев произнося слова, стал притворно умолять ее Пит. – Тут высоко!

Спустя несколько секунд брат дернул Тесс к себе, а потом повалил безопасности ради на землю. Заходясь хохотом, от которого у него на глазах выступили слезы, мальчишка заспешил прочь, вытирая их на ходу.

Тесс весь день прорыдала в кустарнике. Ее мочевой пузырь не выдержал, когда она повисла над водой. Мокрые трусы она стащила с ног и закопала в песке дюны, чтобы родители никогда об этом не узнали и не отругали ее. Тесс было ужасно стыдно, но в то же время этот эпизод породил оставшуюся с ней на всю жизнь привычку стоически относиться к эгоизму окружающих. Она будет лучше, всегда будет лучше тех, кто пытается ее унизить. Она будет тихо, не поднимая лишнего шума, много работать и стараться быть лучше других. Начнет холодную войну против всего мира. На жестокость брата и остальных она ответит ледяной невозмутимостью. Во имя ненависти она станет лучше, чем они.

А потом, спустя несколько десятилетий, Тесс познакомилась с Аркадием, чье сердце было подобно ее сердцу. Наблюдая, как он угасает, она вспоминала тот день в заливе, ската и ужасы, таящиеся под водной гладью. Каждый раз, когда Аркадий открывал глаза, он начинал ее искать. Тесс не знала, о чем он думает и может ли вообще думать. До той неожиданной вспышки она даже не понимала, что воспринимает его присутствие в своей жизни как нечто само собой разумеющееся. Его голубые глаза прежде ничего не упускали из виду, а теперь они были подернуты туманом. Наблюдая за тем, как эти глаза вращаются, пытаясь остановиться на ней, Тесс задавалась вопросом, осталось ли за ними хоть что-то разумное.

Она вспомнила один из их первых совместных обедов. В те дни Аркадий помогал ей в трудном деле поиска по всему миру деталей для Митти и Сары.

– Знаете, – сообщила она старику, – когда я была маленькой, то тоже играла с куклой Сарой. В детстве меня интересовало, откуда взялась эта кукла, но я тогда даже представить себе не могла, что все настолько сложно.

– А в детстве ты что думала? Откуда берутся эти куклы? – подмигнув, спросил Аркадий.

– Не помню… Кажется, я считала, что куклы были всегда.

Старик рассмеялся.

– В определенном смысле так оно и есть. Я немолодой человек, ты знаешь…

Улыбнувшись, Тесс спросила:

– А почему Митти и Сара? Откуда вы взяли эти имена?

Аркадий неожиданно умолк. Его сверкающий взгляд омрачился.

– Ну, Митти – это сокращенное от мицва. На идиш этим словом называют доброе дело, совершенное во имя Бога.

– А Сара?

– Сара… – Аркадий долго не отвечал, медленно пережевывал пищу, а затем не торопясь пил вино. – Сара значит «принцесса». Я знавал однажды девочку, ее тоже звали Сара. Кукла – ее уменьшенный портрет. Маленькая принцесса Сара.

Дыхание Аркадия, прежде отрывистое, теперь замедлилось. Тесс приходилось нагибаться, едва не прижимаясь ухом к его рту, чтобы убедиться, что старик еще дышит. Она так низко склонила голову, что губы старика очутились совсем близко. Она уловила, как Аркадий едва слышно произнес ее имя.

– Я здесь, Аркадий, – сказала Тесс.

Старик издал сиплый звук. Язык его высунулся изо рта. Слова давались ему с трудом.

– Адам…

Приоткрыв глаза, он медленно перевел взгляд на Тесс. Она не знала, что сказать. Аркадий понял, что Тесс подавлена. Из груди его вырвался всхлип.

– Он знает, – в страхе прошептал Аркадий. Слеза покатилась по его щеке. – Он знает. Он выяснил…

– Что он выяснил? Кто выяснил?

Тесс потянулась, чтобы смахнуть его слезы, и сказала первое, что пришло ей на ум, первое, что могло, по ее мнению, успокоить Аркадия:

– Ты спрашиваешь об Адаме? О деньгах? Он не знает о деньгах, Аркадий. Никто не знает. Я никому не раскрыла твою тайну. Никто ничего не знает. Все в порядке.

– Слава богу, – улыбнулся Аркадий, и на его лице отразилось глубочайшее умиротворение. – Он не должен ничего узнать. Мы-то не знали. Тогда это казалось оправданным. Мы не должны были знать.

Затем Аркадий прошептал что-то на немецком. Он снова взглянул на Тесс. Туман в его взгляде рассеялся. Черты его лица исказились. Глаза яростно сверкнули.

– Ты ничего ему не скажешь. Пожалуйста, пообещай мне.

– Обещаю.

– Позаботься о нем. Адам сам не справится. Он не похож на нас. Ты должна его защитить.

Тесс улыбнулась и кивнула.

– Хорошо, Аркадий. Т-с-с-с. Попытайся заснуть.

Старик вздохнул и расслабился. Свет в его взгляде погас. Он заснул.

Почему она не должна рассказывать Адаму о тайных фондах? Выходит, Аркадий не доверяет управление деньгами своему внуку? Всеми этими деньгами, зарытыми во множестве задних дворов…

Тесс видела, как дрожат его веки. Казалось, что сейчас он мысленно созерцал чудесную страну, существовавшую в прошлом, полстолетия назад. Она не удивилась бы, если бы так оно и было. Аркадий никогда много не рассказывал о своей жизни, но Тесс знала достаточно, чтобы понимать: то, что он видел, хорошим быть не могло.

Внизу, в кабинете, Тесс рассматривала фотографию, прислушиваясь к собственным чувствам. Она снова позвонила Адаму и оставила мужу голосовое сообщение. Во внезапном припадке гнева женщина, неуклюже размахнувшись, запустила мобильник в стену. Отскочив, телефон стукнул ее по большому пальцу ноги. Выругавшись, Тесс схватила подушку, прижала ее к лицу и расплакалась от злости к бесполезному развратному мужу. А еще она не ожидала от себя таких сильных чувств по отношению к старому человеку, лежавшему сейчас наверху. Ей было ужасно жаль себя. Она разрыдалась. Сжимая подушку, Тесс опустилась на пол, свернулась калачиком в позе эмбриона и рыдала, пока не выплакалась. Подушка стала мокрой от слез и перепачкалась соплями.

Поднявшись с пола, Тесс направилась к компьютеру. Там она набрала Адаму сообщение и отправила его по электронной почте, информируя о том, что его деду, равно как и их браку, пришел конец. Все кончено. Она подробно, не упуская ни единой детали, описала, как возрастало оказываемое на нее давление, рассказала о всей глубине горя, причиненного его изменой, о том, что, по ее мнению, он полнейшее ничтожество и в подметки не годится кое-кому из ее прежних любовников, тех, с кем она встречалась до замужества. Тесс выплеснула все накопившееся в душе, как прежде она выплакала все слезы, уткнувшись в подушку. Закончив, она дважды перечитала письмо. Палец ее застыл над мышкой, но вместо того, чтобы послать письмо, она одним кликом удалила его.

Тесс умылась, перекусила и почувствовала себя лучше. Она вспомнила, как однажды всерьез поругалась с Адамом из-за сына. Маленький Кейд, не похожий на других ребенок, развивался слишком медленно. Тесс выразила мысль, что у Кейда и в самом деле могут обнаружиться какие-то нарушения. Адам не хотел ее слушать, а она не могла остановиться. Только после того, как муж разбушевался и раскричался, Тесс вдруг поняла, что Аркадий находится в доме и слышит всю их безобразную ссору. Она почувствовала стыд, когда старик, зайдя на кухню, застал ее плачущей.

– Господи… – смущенно произнесла Тесс. – Извините. Мы не знали, что вы дома. Господи! Вы, наверное, решили, что мы идиоты, препирающиеся из-за пустяков… по сравнению со всем, что вы пережили…

Аркадий расхохотался.

– Печаль есть печаль. Странной особенностью характера среднего австралийца, как по мне, является то, что вы сделали страдание национальным видом спорта. У австралийца – католическое сердце и протестантская голова. Именно поэтому вы до сих пор, даже по прошествии стольких лет, понятия не имеете, кто вы такие. Только протестантская глупость заставляет вас думать, что вы можете быть несчастнее русского. Ступай и помирись с мужем. Живите полной жизнью. Обещай, что сделаешь это ради меня. Страдания подождут.

Тесс улыбнулась, вспоминая об этом, и вернулась к больному. Комната утопала во тьме и тишине. Даже не дойдя до постели Аркадия, не пощупав ему пульс и не прислушиваясь, дышит ли он, Тесс поняла, что он умер. Зажмурившись, она постояла так несколько секунд, а затем вновь приподняла веки. В комнате ничего не изменилось. Казалось странным, что мир продолжает вращаться, безразличный к его смерти.

Тесс скользнула на кровать подле Аркадия, легла рядом с ним и натянула на них обоих стеганое одеяло, чтобы было уютнее. Под ним царила идеальная тьма. Засунув ладонь старику под рубашку, она провела пальцами по неровностям хирургического шрама, пересекающего его грудь. Тесс вновь попыталась представить, где и при каких обстоятельствах Аркадий его получил, и тотчас же поняла, что никогда этого теперь не узнает. В комнате появился затхлый запах, но она продолжала лежать, обнимая Аркадия, пока его тело не остыло. Теперь ее пальцы двигались по ледяной коже старика. Как странно чувствовать холод человеческой кожи! Теперь рядом с ней лежал не Аркадий, а холодный труп. Аркадий не был просто куском мяса. Он имел в себе нечто бессмертное, нечто замечательное. Теперь оно стало частью ее самой.

Она еще немного полежала рядом с ним. Что бы ей сейчас ни предстояло сделать, это подождет. Ей надо сейчас побыть с ним.

Однажды зондеркоманда восстала. Лопатами и ломами они обезоружили эсэсовцев и забросили их еще живыми в топки печей. Задействовав черный порох, украденный низведенными до рабского состояния евреями с патронного завода, они взорвали второй и четвертый крематории. Заслышав взрывы, Аркадий оторвался от своих занятий. Он вышел из медицинского барака, желая узнать, что происходит. Стоя в дверном проеме, он видел дым, вздымающийся в небо над тем местом, где располагались газовые камеры. Из труб всегда шел дым, но обычно не такой густой. Послышалась автоматная стрельба… затем защелкали винтовочные выстрелы… взорвались гранаты… Аркадий замер, не зная, стоит ли присоединиться к повстанцам. Он знал, где доктор Пфайфер хранит свой пистолет. Это был его шанс с боем вырваться на свободу, а если не удастся, прихватить с собой нескольких нацистов. Он может спасти жизнь другим заключенным. Он может спасти жизнь детям.

Пока он стоял в нерешительности, появился молодой заключенный, весь седой и окровавленный. Аркадий видел, что пуля угодила ему в живот и прошла навылет, не задев позвоночника. Должно быть, ему было очень больно, но узник концлагеря не выпускал автоматический карабин из рук.

– Где они? – крикнул он Аркадию. – Где врачи?

Тот перевел взгляд с оружия в руках заключенного на электрический забор, за которым простирался березняк. Он мог убежать. Бежать было недалеко. Это вполне ему под силу. Выскочить из двери, броситься налево мимо того места, где расстрельные команды занимались своим делом, где его не так давно пытали, подвесив за руки, а затем перемахнуть через забор. Небольшая полоска земли была присыпана крупным гравием. Казалось, это сделали для того, чтобы люди не пачкали обувь в грязи, но на самом деле гравий обозначал проход по полю, усыпанному крошечными лезвиями, способными располосовать ступни заключенных.

Два ряда колючей проволоки оплетали бетонные столбы, высокие и тонкие, склоняющиеся к Аркадию, подобно истощенным, сломленным людям. Нет, столбы были не намного выше человека. Иногда электричество отключалось. Если взрывы, прозвучавшие со стороны дороги, ведущей в Биркенау, вывели из строя электроснабжение, он сможет выскользнуть из концлагеря и сбежать. Вот только это будет не побег, а всего лишь отсрочка. Столбы не являлись непреодолимой преградой. Настоящие преграды лежали за ними: многие мили, на которых стояли войска, беспредельная безразличная пустошь – бесконечность, могущественная и жестокая. Мир презирает таких, как он. Мир никогда его не примет, как бы война ни закончилась. Здесь он в большей безопасности. Его дом – рядом с Дитером.

– Сюда! – услышал Аркадий собственные слова. – Они там! Иди и убей всех этих сук!

Он указал на солдатскую столовую. Заключенный посмотрел в том направлении, куда указал ему Аркадий, затем снова взглянул на русского. Глаза его сузились, и человек с карабином бросился в сторону хирургического кабинета. Дитер, вышедший из лаборатории патологической анатомии, увидел, кто кричит, увидел заключенного с оружием и понял, что сейчас умрет.

Немец смотрел на ствол карабина, удивленный тем, насколько большим и черным кажется зев дула. Секунды, понадобившейся заключенному для того, чтобы коснуться пальцем спускового крючка, хватило Аркадию, чтобы перехватить парня и повалить его на пол. Карабин выпал из его рук. От удара из дула вылетели несколько пуль и просвистели по комнате, никому не принеся вреда. Заключенный тяжело рухнул сверху на оружие. Аркадий попытался с ним бороться, но в последнее время он очень ослабел, даже не представлял, до какой степени, поэтому парень, несмотря на рану в животе, с легкостью стряхнул его с себя и отпихнул ударом локтя. Схватив карабин, заключенный поднял его, целясь в нацистского врача, но Дитер, вооружившись одной из тяжелых ножек стула, которые Аркадий постепенно превращал в дрейдлы, ударил парня деревяшкой по лицу.

Понадобилось несколько ударов, чтобы тот перестал дергаться. Когда все было кончено, Дитер долго стоял, тяжело дыша, над забрызганным кровью безжизненным телом. Немец выпустил из руки импровизированную дубинку. Она со стуком упала на пол.

– Извини, – сказал Дитер парню. – Прости меня.

Опустившись перед ним на колени, немец попытался нащупать его пульс. Больше ему не подняться.

Аркадий привстал на корточки и, успокаивая, положил руку Дитеру на плечо. Он сказал, что все будет хорошо.

– Он побывал в аду. Он обезумел. Он бы убил тебя, а потом меня.

– Ну да, – произнес немец. – Спасибо.

– Я не позволю им тебя убить, Дитер, – улыбнувшись, произнес русский, а затем повторил слова, которые Дитер постоянно ему повторял по вечерам, пока сам Аркадий сидел на своей койке и вырезал игрушки. – Это не наша война, и она почти закончилась.

Вскоре стрельба прекратилась. Эсэсовцы захватили разрушенные бараки. Воцарилась непродолжительная тишина, пока нацисты клали захваченных ими членов зондеркоманды перед бараками и одного за другим убивали выстрелом в голову. Звуки пальбы эхом разнеслись по концлагерю, но вскоре повсюду, от лаборатории Дитера и до уцелевших крематориев, наблюдалась обычная рабочая суета.

 

Глава десятая

Тучи грозились разверзнуться дождем, но в последнюю минуту передумали и, рассеявшись, уплыли прочь, гонимые ветром. Пришедшие на похороны собрались у могилы. Весеннее солнце сияло по-летнему жарко. Адам предпочел бы дождь этой жаре, обрушившейся на толпу. Некоторые уже начинали ослаблять узлы галстуков и сбрасывать с плеч пиджаки. Адам заметил, как Пит, брат Тесс, тоже снял пиджак. Увидев его рубашку с короткими рукавами и пятна пота в области подмышек, Адам ощутил приступ злобы. Он никогда не любил Пита, считал его узколобым богемным идиотом, который путает неряшливость в одежде, скрываемый от всех алкоголизм и вздорный характер с артистизмом натуры. То, что этот тип не смог обзавестись ради похорон Аркадия рубашкой с длинными рукавами и запонками на манжетах, было уже слишком.

Все происходящее унижало память его деда. Адам окинул тоскливым взглядом толпу притворщиков, посмевших явиться на похороны, и снова ощутил злость. Она все росла и росла. Адам одобрительно кивнул группе ортодоксальных евреев, сгрудившихся у выкопанной могилы. Они стоически страдали в своих лапсердаках и меховых шапках. Лица их покраснели, а по пейсам стекали капли пота. Эти евреи, друзья его бабушки, пришли оказать Аркадию дань последнего уважения. Они относились к тому типу людей, что и его дед: преданные, выносливые и верящие в свои идеалы. Адама растрогало то, что те, кто давным-давно знавал его бабушку, пришли на похороны Аркадия.

Остальные же… Пошли бы они куда подальше! На кладбище присутствовало множество людей, только на словах уважавших его деда. Сюда они пришли не из-за того, кем был его дед, не из-за того, чего он достиг, а потому, что Аркадий когда-то что-то для них сделал. Толстые бледные бизнесмены теснились между двумя могильными камнями, тайком проверяя экраны своих телефонов. Перед Адамом прошествовала настоящая процессия из представителей различных благотворительных организаций, которым Аркадий давал деньги. Убедившись, что их присутствие замечено, они тут же исчезали. Адам стоял у могилы рядом с женой. Люди, семеня, подходили к Тесс, брали ее за руку, произносили несколько сочувственных слов и шли дальше. Адам взглянул сверху вниз на гроб и весь похолодел. Жгучее горе разрывало его изнутри. Отвернувшись, он тяжело сглотнул. Он не расплачется… не здесь…

– Только взгляни на всех этих чертовых обманщиков, – едва слышно пробурчал он.

Тесс испугано взглянула на мужа.

– Ведя себя прилично, Адам, – прошипела она. – Ты не единственный, кто скорбит.

На последнем слове голос ее дрогнул. Она выудила бумажный носовой платок из рукава и промокнула глаза. Адам опешил. Обычно Тесс не позволяла эмоциям взять над собой верх.

– В чем дело, Тесс? Почему я должен быть любезен с этими людьми, этими чертовыми… – он запнулся, подыскивая подходящее слово, – паразитами, обиравшими мою семью всю жизнь, даже дольше, чем я живу на свете? Они злоупотребляли добродушием дедушки, прекрасно понимая, что он никому не откажет в помощи, учитывая, через что ему довелось пройти. Посмотри на них! Эти типы, слишком ленивые, чтобы работать, пришли поучаствовать в последней дармовой трапезе и посмотреть, не смогут ли они напоследок еще что-нибудь получить от старика.

Теперь его голос повысился. Адам различал в нем хрипотцу, вызванную гневом, но ему было на это наплевать.

– Он бы…

Тесс, схватив мужа за руку, оборвала его словоизлияния, вонзив свои ногти в шерсть его итальянского костюма.

– Адам! Соберись. Сейчас не время.

– Почему? А когда будет время? Дедушка перевернулся бы в гробу, узнав, что половина из тех, кто пришел на его похороны, – он указал пальцем на Пита и стоящую рядом с ним женщину, – это педики и шлюхи…

Тесс вновь оборвала мужа гневным взглядом, а затем после долгого, тщательно выверенного молчания произнесла:

– И когда у тебя начались проблемы со шлюхами, Адам?

– Что?

– Ничего.

Тесс уже отошла от него. Она вытерла глаза. Ей еще предстояло выдержать эти похороны. Адам проводил жену взглядом. Понять, что у Тесс на уме, было невозможно. Адам подумал о том, что, несмотря на все прожитые рядом с ней годы, он до сих пор не разобрался в ее характере. То ему казалось, что он знает ее не хуже собственного отражения в зеркале, но потом Тесс говорила или делала что-то его настолько удивлявшее, что Адаму казалось, будто он видит ее в первый раз.

Он подумал, что следует догнать Тесс, попытаться ее подбодрить, но вереница спешащих выразить сочувствие его горю не прерывалась, поэтому Адам стоял, мрачно улыбаясь, а «тусовщики» один за другим подходили и рассказывали, как они сожалеют о его утрате. Солнце поднялось выше. Улыбка его стала еще более натянутой. С каждым очередным подходившим к нему человеком настроение Адама портилось все больше. Никто из этих людей не знал, что довелось испытать Аркадию, никому на самом деле не было до этого дела. Их печаль была вызвана не смертью Аркадия, а тем, что они потеряли доступ к его деньгам. Адам узнавал некоторые лица в бесконечной череде приближающихся к нему. Он помнил, как эти типы входили в двери компании, когда он был еще ребенком. Никто из них, понял он, не был деду другом. Не было среди них того, кого дед хотел бы пригласить на чашечку кофе и поговорить по душам. Все они были зубцами в огромном коммерческом механизме, приводимом в движение его пóтом и кровью. Это понимание наполнило сердце Адам горем даже больше, чем гроб у его ног. Извинившись, он отошел в сторону, чтобы прийти в себя.

Адам вернулся только тогда, когда толпа собралась у могилы, готовясь молиться за усопшего. Гроб опустили в яму рядом с захоронением его жены. Аркадий еще несколько десятилетий назад застолбил это место для себя. Места на кладбище для себя и Рашель были первыми его приобретениями, сделанными после покупки свадебных колец и дома. Когда его друзья подшучивали над его русским фатализмом, он поднимал руку, пародируя бойскаутский салют, и говорил: «Всегда готов!»

Священник прочел заупокойную молитву. Затем он произнес речь, которая всячески восхваляла личные достижения Аркадия, а также касалась религиозных вопросов. В прошлом Аркадий ясно дал понять, что хочет держать Бога как можно дальше от своих похорон. Несмотря на строгое предписание не углубляться в Библию, священник принялся разглагольствовать на теологические темы, пересказывать притчи, которые можно услышать на всех похоронах: о Иерусалиме и Иерихоне, о левитах и о самаритянине.

Адам стоял, угрюмый и задумчивый. Сначала он злился на то, что священник испортил простую похоронную службу, а затем он осознал, что в последние годы жизни Аркадий чувствовал себя ужасно одиноким. Почему он не проводил больше времени с дедом? По завершении моления пришедшие на похороны выстроились в ряд по обе стороны могилы. Родственники Аркадия заняли свои места.

Из уважения к Рашель, даже несмотря на то, что похороны проходили не на иудейском кладбище, решено было следовать обычаю, согласно которому все члены семьи помогают засыпать землей гроб. Первым должен был взяться за лопату Тревор, отец Тесс, как самый старший в семье.

«Хреновина какая», – промелькнуло в голове у Адама, пока он наблюдал за тем, как Тревор Кофлин шаркающей походкой медленно подходит к могиле. Бедный Тревор! Толстый лысый никчемный Трев! Он и дня в своей жизни не проработал… Он никогда не обеспечивал материально собственную семью… На его плечах не лежал груз прошлого, который тяготил Аркадия… Он никогда и не любил старика так сильно, как любил его Адам, а все равно Треву полагалось первому бросить в могилу землю. Нет, это неправильно. Дед никогда бы этого не позволил, будь он жив. Трев вогнал лопату в землю и, зачерпнув немного земли, кинул ее вниз. С легким звуком твердые комья забарабанили по дубовой крышке гроба. Трев, передав лопату, отошел, вытирая глаза. Следующей была мачеха Тесс, глупая, тупая женщина. Еще одна неудачная попытка. Следующий – Пит, брат Тесс. Не человек, а пародия на человека, потеющий рохля с ручками-палочками, высовывающимися из коротких рукавов рубашки. Пит оценил вес лопаты, чиркнул лезвием по куче вскопанной земли, зачерпнул всего ничего, но при этом крякнул, когда лезвие входило в рыхлый грунт.

– Гребаное издевательство, – чуть слышно произнес Адам.

Потом, к немалому своему удивлению, он сорвался с места и устремился к куче земли. Одна рука вцепилась в лопату. Другой рукой Адам отпихнул ошеломленного Пита. Тот отшатнулся назад и оступился. В течение нескольких ужасных мгновений казалось, что он вот-вот рухнет в могилу, но, к счастью, Пит вовремя выпрямился. Адам же с размаху вонзил лезвие лопаты в землю, набрал побольше, поднял и высыпал на гроб. Он наблюдал, как комья земли с глухим стуком падают на дубовую крышку, полный ощущения значимости и весомости происходящего. Он повернулся за очередной порцией земли. Вторая… третья… четвертая лопата. Адаму нравилось ощущать, как напрягаются его мускулы, чувствовать тяжесть грунта, который он ворочал. Он работал, и вскоре от кучи земли мало что осталось, а мышцы плеч заныли от затраченных усилий. Адам остановился, тяжело дыша, а затем зашагал прочь, не обращая внимания на людей, которые уступали ему дорогу.

Тесс нагнала Адама на автостоянке. Он расхаживал там, посматривая на наручные часы. Она подошла к нему сзади.

– Адам! Что происходит?

Посмотрев на нее, Адам перевел взгляд на свой внедорожник и указал рукой на катафалк, припаркованный во втором ряду посредине автопарковки.

– Катафалк меня заблокировал, – пожав плечами, произнес он. – Надо подождать, пока уедут.

– Нет, я о другом. Куда ты сорвался? Что ты делаешь? Что с тобой такое?

Адам развернулся и удивленно уставился на Тесс.

– О чем ты?

Она замерла, рассерженная, не зная, с чего начать, но спустя несколько секунд решилась:

– Ты только что сбежал с похорон родного деда!

– Эти похороны недостойны моего деда! – закричал Адам, указывая на холм. – Мой дед был героем. Он заслужил похорон героя, а не чертову прогулку в парке!

Тесс росла в семье, испорченной богатством и артистическими амбициями. Притворство у них было в ходу вместо валюты. Будучи младшей из дочерей, Тесс давно поняла, что ей никогда не удастся перекричать либо переплакать своих старших сестер и братьев, не говоря уже о родителях, поэтому она научилась выражать свое раздражение в спокойной жесткой форме. Тесс на собственном опыте знала, что, если кто-то набрасывается на тебя в порыве праведного гнева, проще всего поставить его на место, проявив ледяное спокойствие.

– Откуда такая уверенность? – ледяным тоном произнесла Тесс. – Ты даже по-настоящему хорошо его не знал.

Адам крепко сжал челюсти. Он грузно подступил к жене.

– Как ты смеешь, мать твою? – прорычал он.

– А ты какого хрена смеешь? – Шагнув к мужу, Тесс толкнула его кулаком в грудь. – Где ты, блин, пропал? Где ты шлялся? Ты знал, что он умирает.

– Я был занят… бизнес.

– Ты должен был остаться с ним.

– Но…

– Ты должен был остаться с ним.

Спокойствие предало ее. Тесс расплакалась. Горькие слезы покатились по ее лицу. Участники похорон начали выходить из ворот кладбища. Они замирали на месте, завидев ссорящуюся пару, не имея возможности уйти другой дорогой, не пройдя в непосредственной близости от этой безобразной сцены. Тесс было все равно. Теперь все это перестало иметь для нее какое-либо значение.

– Ты должен был остаться с ним. Я была рядом, а ты нет.

Она видела, что Адам заводится, готовясь к сражению. Он набрал полные легкие воздуха, собираясь закричать. Что-то в ней изменилось… кристаллизировалось. Она больше не сердилась. Ее охватила покорность неизбежному.

– А ты сорвался с места и поперся в Азию с… только богу известно с кем, когда Аркадий больше всего в тебе нуждался. Тебя не было рядом с ним, потому что ты, скорее всего, в это время залезал на кого-то. Я никогда тебе этого не прощу, потому что он на моем месте тоже тебя не простил бы.

Теперь все казалось Тесс предельно простым. Пока Адам бормотал невнятные оправдания, она его не слушала. Ей стало яснее ясного, что гнев и разочарование, которые она сдерживала все эти годы, никуда не делись. Испытывала она и другие эмоции, пока еще трудноопределимые. Когда чувства, которые она все еще питала к Адаму, выгорят дотла, останется самолюбие, а также вера в зов судьбы. Она подняла руку, заставляя мужа умолкнуть. Она заговорила. Голос ее был громким, а дикция отчетливой. Пришедшие на похороны должны были ее слышать.

– Я любила Аркадия. Он значил для меня больше, чем ты. А ты его подвел. Мне, блин, яснее ясного, что ты и в подметки не годишься своему деду. Все кончено.

Скорбящие в черных костюмах и платьях собирались вокруг нее. Горестные лица. Тихие сочувственные вздохи. Тесс протолкалась сквозь толпу, а затем побежала по автостоянке, выскочила на улицу, не обращая внимания на голоса, что-то ей кричавшие. Она унижена, сломлена и свободна.

Сумочку с телефоном Тесс оставила на заднем сиденье автомобиля Адама. Пришлось идти домой пешком. Каблуки сломались после первого километра. Тогда она двинулась дальше босиком. Там, где могла, Тесс шла по земле, где не удавалось, быстро перебирала ступнями, старясь не обжечь их о раскаленный асфальт. Тесс радовалась тому, что идет пешком. Это давало ей время хорошенько все обдумать. К тому моменту, когда Тесс добралась до дома, она заново переоценила свою жизнь, разобрала ее по косточкам, делая скоропалительные суждения обо всем. Друзья, на глазах у которых она только что унизила Адама, ей не нужны. Пусть убираются… Репутация в деловых кругах загублена. Скатертью дорога! Она всегда их терпеть не могла. Тесс была уверена, что чувства эти взаимны. Никого не осталось, ради кого следовало бы притворяться счастливой. Адам теперь сам по себе. Прошлое сожжено до основания. Вот и замечательно! Нет ничего, за что ей хотелось бы цепляться. Она заберет деньги, которые успел скопить Аркадий, возьмет Кейда и уедет в Нью-Йорк. Там она вырастит из сына хорошего человека подальше от его ублюдка отца. Дорога домой заняла несколько часов. У нее было достаточно времени, чтобы обдумать, какие вещи с собой взять и как объяснить Кейду, закатившему истерику перед похоронами и оставленному дома под присмотром, что они вдвоем сейчас поедут отдыхать. Солнце уже опустилось за горизонт, когда Тесс вернулась домой. Она была готова отправиться в путь.

Тесс торопливо сложила чемоданы, бросив в них только самое необходимое. Она уже выкатывала их из входной двери, когда зазвонил стационарный телефон. К своему изумлению, Тесс узнала, что ее мужу удалось в последний момент разрушить все, что только можно.

В конце концов нацисты собственными руками взорвали крематории. Война была проиграна. Подобно протрезвевшим буянам, теперь они дичились тех жестокостей, которые натворили в пьяном угаре. Куда бы ни смотрел Аркадий, всюду нацисты уничтожали свидетельства своих преступлений. Они сжигали папки с документами вместе со зданиями, в которых те хранились. Они гнали тысячи заключенных сквозь холодную ночь в панических попытках избежать нависшего над ними правосудия русских. Менгеле сбежал тихо, незаметно, прихватив с собой кое-какие результаты своих исследований, но остальное бросил или уничтожил. Это стало последним оскорблением памяти людей, убитых Менгеле в ходе его безумных экспериментов. Очень скоро другие нацисты – солдаты, бюрократы и врачи – последовали его примеру. Дьявольская машина их государства рухнула, а ее винтики разлетались во все стороны. Под конец остались лишь те, кто должен был замести следы.

Снаружи, перекрывая вой метели, до слуха Аркадия и Дитера доносилась адская симфония воплей, выстрелов и топота сапог. Они сидели в кабинете Дитера.

– Это еще не значит, что для тебя все кончено, Дитер, – сказал Аркадий. – Ты хороший человек. Ты просто выполнял приказы. Русские поймут это. Я с ними поговорю. Я за тебя поручусь.

Дитер улыбнулся грустно, с покорностью судьбе.

– Спасибо, Аркадий. Я понимаю, что ты хочешь мне добра, но то, что мы здесь делали… Трудно будет все это объяснить.

– Ну, тогда спасайся бегством! Садись в машину из автопарка и езжай на запад, не останавливайся, пока не доберешься до Швейцарии. Попроси убежища. Я поеду с тобой. Мы оба спасемся.

Аркадий подошел к письменному столу Дитера и после непродолжительных поисков нашел карту. Расстелив ее на столе, он провел по ней кончиком пальца, отыскивая дорогу.

– Сюда, Дитер! Взгляни-ка.

Вид карты не поднял Дитеру настроения.

Помолчав с минуту, длившуюся очень, очень долго, он заговорил, тщательно подбирая слова:

– Аркадий! Это я приказал тебя арестовать и отправить в лабораторию. Это я виноват в том, что тебя пытали.

Дитер стоял позади Аркадия. Он видел, как русский вцепился в край стола. Костяшки его пальцев побелели. Напряглись мускулы спины. Гнев окрасил кожу шеи. Сонная артерия, та самая, что гонит кровь в мозг, вздулась.

– Зачем? – произнес Аркадий. – Зачем ты мне это говоришь?

– Я хочу, что бы ты знал: я сожалею, я не хотел причинить тебе боль, – мягким голосом произнес Дитер, подходя поближе к Аркадию и аккуратно кладя руку ему на плечо, – но по-другому было нельзя.

Игла вонзилась Аркадию в шею. Большой палец Дитера нажал на шток поршня, впрыскивая в кровь заключенного содержимое шприца. Аркадий порывисто развернулся. Одной рукой он схватился за шею. Глаза его округлились и остекленели. Аркадий бросился на Дитера и повалил его на пол, но борьба закончилась, даже не начавшись. В шприце яда хватило бы на пятерых. Дитер не хотел рисковать. Немец схватил Аркадия сзади за шею и держал, пока его тело билось в конвульсиях, а на губах выступала пена. Аркадий уже не дышал, а Дитер все сжимал его шею. Когда немец убедился, что Аркадий мертв, он поднялся и занялся делом. Ему многое надо было успеть, а времени осталось мало.

Начал он с того, что поменял местами досье Аркадия Кулакова, где описывалась его работа в зондеркоманде и эксперименты, которые над ним проводили, со своим собственным, изменив в них фотографии и данные дантиста. Оригиналы он порвал, запихнул обрывки в корзину для бумаги, облил шнапсом и полностью сжег.

Дитер зажег еще одну спичку и осторожно подпалил с краев фальшивое досье на врача. Теперь казалось, что он хотел сжечь документ, но по небрежности не довел дело до конца. Глядя, как тлеет досье, Дитер вспоминал, как Аркадий пропитывал бумагу спитым кофе, чтобы нарисовать на ней карту сокровищ для детей. На глаза навернулась слезинка, но он вытер ее ладонью и постарался успокоиться. На это сейчас просто нет времени… не сейчас… никогда…

Раздевшись до пояса, Дитер взял в правую руку автоматический пистолет для нанесения татуировок. С его помощью он нетвердой рукой набил расплывчатый номер на своем левом предплечье. Затем он обрил голову механической машинкой для стрижки волос. У него на боку была вытатуирована группа крови. Такую татуировку делали всем эсэсовцам на случай, если человек окажется в бессознательном состоянии, а ему спешно понадобится сделать переливание крови. Если союзники ее обнаружат, все для него будет кончено. Дитер полил татуировку едкой кислотой из пузырька. Он не был готов к столь адской боли. Пальцы его разжались, и кислота выплеснулась ему на ребра и спину. Дыша с трудом, он отыскал нейтрализующий кислоту химический препарат и нанес его на места ожога. После, скрежеща зубами, Дитер рассмотрел себя в зеркале: кожа с левой стороны тела под рукой и в области лопатки покраснела и уже начала облезать. Здесь наверняка останутся следы, но хотя бы насчет эсэсовской татуировки ему больше тревожиться не придется.

Затем, переведя дух, Дитер сделал скальпелем глубокий разрез на груди над сердцем. Очертаниями он напоминал тот, который по приказу Дитера сделали на теле у Аркадия. Рану он смочил спиртным, а затем присыпал золой из мусорного ведра. Он боялся инфекции, но рана должна была напоминать грубый шрам. Наложить шов оказалось труднее, чем он думал. Дитер справился, хотя кончики его пальцев дрожали от боли. Когда он переодевался в старую полосатую форму заключенного, пальцы его едва двигались.

Наконец, когда откладывать дальше было уже невозможно, Дитер опустился на колени рядом с Аркадием и принялся раздевать его. С минуту он колебался, не зная, стоит ли оставлять на теле Аркадия «Ролекс», но затем решил, что часы пригодятся, если придется кого-нибудь подкупить, поэтому сунул их себе в карман. Трупное окоченение уже началось, поэтому Дитеру было совсем не просто стянуть с мертвеца брюки и рубашку.

– Быстрее, – сказал он себе. – Ты должен двигаться быстрее.

Раздев приятеля, Дитер скальпелем срезал кожу на руке Аркадия с вытатуированным на ней лагерным номером. После он одел русского в свою эсэсовскую форму.

Когда-то они оба были одной комплекции, но теперь нацистская форма болталась на Аркадии мешком. Исхудавшие руки и ноги торчали из штанин и рукавов, как палки. Арестантская роба Аркадия, напротив, была Дитеру тесновата. Ткань в области груди натянулась, а швы на плечах и руках вот-вот готовы были треснуть. Но ничего сейчас с этим не поделать. Если кто-то удивится его упитанному виду по сравнению с живыми скелетами, оставшимися в Аушвице, он как-нибудь выкрутится.

Взяв лабораторный стакан с кислотой, Дитер осторожно окунул в него по очереди пальцы трупа, удаляя таким образом отпечатки пальцев. Он поморщился от едкой вони. Когда Дитер убедился в том, что труп опознать будет невозможно, он выстрелил Аркадию в висок и оставил пистолет в сжатых пальцах мертвеца. Отступив на пару шагов, он окинул внимательным взглядом всю картину. Нельзя ничего упускать из виду. Он постарался посмотреть на все это глазами солдата Красной Армии. Наверняка тот сочтет Аркадия еще одним нацистом, который выбрал легкую смерть. Теперь, помимо врачей-нацистов, разбежавшихся по всей Европе, живых свидетелей больше не осталось. За последние несколько недель Дитер со всей тщательностью ликвидировал всех взрослых из бараков, кто мог бы его опознать. Выжившие дети не знают, кто он. Для них он безликое чудовище в белом халате.

После этого Дитер разлил на полу немного бензина, чиркнул спичкой, поджег лабораторию и выскочил за дверь в снег. К концу войны Красная Армия отказалась даже притворяться, что следует цивилизованным правилам ведения боевых действий. Красноармейцы вторглись на территорию концлагеря, представляющего собой апофеоз отказа от человечности. Немцам, которые не догадались бежать или покончить с собой, не поздоровилось. Русские окружили их и перебили. Женева – не для таких.

Валил довольно густой снег, так что Дитер мог, находясь в относительной безопасности, перебегать от здания к зданию.

Откуда-то из метели до его слуха донесся пронзительный возглас на немецком, а затем глубокий голос, исполненный радости, пробормотал на русском:

– Не трать на него пули. Убивай его медленно.

Дитер, каждый день учившийся у Аркадия русскому, прекрасно понял все сказанное. Он замер на месте… затем ступил вперед… опять замер… Двигаясь медленно и крайне осторожно, завернувшись в жесткую ткань арестантской робы и шинель, Дитер крался в ночь, приближаясь к руинам Биркенау, над которыми поднимался дым.

Он нырнул, словно плотва, под еще сохранившие тепло битые кирпичи и остался там до утра, дрожа всем телом и прислушиваясь к крикам красноармейцев, которые, найдя склад с едой и алкоголем, теперь распределяли все это среди заключенных. С ветром до его слуха долетали смех и песни. Впервые за много лет заключенные наелись, впервые о них заботились. Какой-то добрый солдат, отыскав Зоопарк Менгеле, успокаивал детей, как слышал Дитер: раздавал им шоколад и обещал защитить от опасностей этого мира.

Ночь была долгой, наполненной радостью и отчаянием. Человечность, прежде почти уничтоженная, теперь вернулась, обретя прежнюю форму. Солдаты нашли его только утром, когда рассвело. Русский, шатаясь из-за выпитого алкоголя и ужасов, увиденных и совершенных им ночью, поднял обломок бетона, прикрывавший Дитера сверху, и обнаружил еще одного выжившего. Дитер приоткрыл глаза и увидел силуэт мужчины на фоне поднимающегося солнца, его шинель, закинутую за спину винтовку и шапку на голове.

– Эй! – крикнул солдат своим товарищам. – Тут еще один! Кажется, живой…

Дитер, с трудом двигаясь, вылез из-под битого кирпича и хрипло произнес на русском языке:

– Да. Я живой.

 

Глава одиннадцатая

После похорон, проснувшись утром, Адам попытался связаться с Тесс, но не смог. Не зная, что предпринять, он поехал в офис для того, чтобы побыть наедине с собой. Накануне он дал всем сотрудникам выходной, чтобы они могли почтить смерть деда. Он тяжело плюхнулся в офисное кресло и после минутного раздумья достал из шкафчика для напитков бутылку водки. Этот шкафчик он установил в своем кабинете после просмотра сериала «Безумцы», полагая, что он придаст интерьеру налет утонченности. Сидя в темноте, Адам в полном одиночестве предался своим мыслям, периодически прикладываясь к стакану. Время шло. Когда водка в бутылке закончилась, он принялся за другую. Он задремал. Разбудил его телефонный звонок. Адам вздрогнул, очнувшись от дремы. Трубку он поднял скорее рефлекторно, чем осознанно.

– «Митти и Сара», – хриплым голосом произнес он. – Чем могу помочь?

– Я хочу говорить с владельцем.

Высокий голос, принадлежавший, по-видимому, пожилой женщине, звенел от праведного негодования, словно отпущенная тетива лука.

Адам замер со стаканом в руке, сделал паузу и лишь тогда спросил:

– Что случилось?

– Я хочу пожаловаться.

– А-а-а… – испытывая облегчение, сказал Адам. – Господи… Я вас слушаю.

– Люди говорят, что вы австралийская компания, а оказывается, все эти годы вы нам врали. Вы делаете игрушки за рубежом и…

Адам оборвал звонившую на полуслове, решив воспользоваться обычной в таких случаях отговоркой:

– Некоторые из наших товаров производятся за границей, но в соответствии с традиционными технологиями, которые введены в обиход еще моим дедом, основателем компании…

Слова застряли у Адама в горле. Внезапно глаза его увлажнились, а в горле запершило. Он отстранил трубку и несколько секунд смотрел невидящими глазами вдаль. Сердитый голос продолжал болтать без умолку. Опустив взгляд, Адам вновь поднес трубку к уху и вернулся к прерванному разговору.

– И если вы думаете, что я когда-либо стану покупать ваши изделия, вы очень ошибаетесь… И что еще более отвратительно, именно отвратительно, так это то, что вы называете себя респектабельной австралийской компанией в то время, как на самом деле являетесь всего лишь китайским филиалом …

Адам медленно и беззвучно опустил трубку на стол. Пусть леди выговорится.

Зазвонил его мобильник. Это была Тесс. На несколько секунд его сердце наполнилось надеждой. Быть может, она его простила?

Однако, когда он нажал на кнопку приема, голос жены звучал холодно и безучастно:

– Адам! Что ты наделал, придурок?

– Ничего… – запротестовал он, решив, что она как-то подслушала этот неприятный разговор, а затем, задумавшись, принялся юлить: – О чем ты? Что я наделал? Конкретно, я имею в виду…

– Ты хоть представляешь, к чему привела твоя непродолжительная поездка в Джакарту?

– Что случилось?

В голосе Тесс звенела нескрываемая ярость:

– Ты перенес весь наш бизнес, наше гребаное главное производство на гребаную фабрику, на которой людей заставляют пахать, как каторжных, в гребаной Индонезии. А теперь это гребаное предприятие взорвалось и разнесло половину гребаного сиротского приюта.

Новость была у всех на слуху. Работники фабрики в Джакарте, куда Адам перевел производство кукол «Митти и Сары», вкалывали круглосуточно, смена за сменой, чтобы успеть к сроку. Бригадир, уставший и находящийся под постоянным психологическим давлением, смешал легкоиспаряющиеся химикалии в неправильном порядке. Взрыв разнес в щепки все помещение вместе с рабочей сменой. Пламя пожара пожрало человеческие трупы, а затем распространилось на близлежащие здания. Следователи по делам о нарушении прав человека копались в руинах, возле которых уже роились журналисты новостных компаний. Переключая телевизионные каналы, Адам повсюду видел одно и то же: полдюжины ангелов, обгоревших и искалеченных, лежали, обнявшись, в роковой ловушке. Человеческий жир тлел и чадил. То тут, то там рядом с телами валялись чудом уцелевшие, слегка обугленные, но до сих пор глупо улыбающиеся куклы Сары. Адам ощутил легкую гордость из-за того, что даже после взрыва качество кукол спасло их от полного разрушения. Он нажал на паузу на пульте дистанционного управления, и картинка замерла. В комнате вдруг стало невыносимо тихо. Он включил радио и нашел станцию, передающую старомодные шлягеры. Хорошие песни. Сейчас такие не сочиняют. Адам щелкнул несколькими переключателями. Громкие звуки радио заполнили склад через громкоговорящую систему оповещения.

Взяв бутылку водки, он пошел на склад и, шатаясь, стал бродить взад-вперед по рядам, прихлебывая из бутылки и громко напевая хит «Краудид Хауз»:

– Эй, ну! Эй, ну!

Он слышал, как в соседнем помещении зазвонил его мобильный телефон, затем ожили другие аппараты, но он лишь громче запел:

– Эй, ну! Эй, ну! Не мечтай, что все кончено.

Его жизнь кончена. Компании наверняка тоже пришел конец. Все, что построил его дед, погибло. Адам не только загубил компанию, но опозорил память деда спустя несколько часов после его похорон. Все вокруг него, невидимое в воздухе, наполнялось тем, чему суждено вечно храниться в интернете… Все эти фотографии улыбающихся Митти и Сар, лежащих возле обгорелых трупов женщин и детей… Бутылку он опорожнил. Хорошенько размахнувшись, Адам запустил ее во тьму склада так далеко, как только смог. Когда раздался звук бьющегося стекла, он обрадовался.

– Эй, ну! Эй, ну!

Адам ступенька за ступенькой взбирался по лестнице к Детсаду, а затем остановился, пытаясь сохранить равновесие. Добравшись до верха, он перелез через перила ограждения, туда, где пылились ящики снятых с производства изделий, а также демонстрационные образцы. Ящики были сложены как придется. Адам не раз споткнулся, пока добрался до края платформы. Он едва ли не ползком приблизился к краю. Пол находился в пятнадцати метрах внизу. Адам встал и выпрямился, раздумывая, не броситься ли ему вниз. Это будет легко. Прыгнуть вперед головой, просвистеть в воздухе, удариться черепом о бетон так, чтобы забрызгать все своими мозгами… С минуту он тешился этой фантазией, представляя, как Тесс узнает о его смерти и расстроится, как будет молить Бога вернуть ей мужа, сожалея о том, что донимала его своими нападками и придирками.

Он упал, но не вперед, а назад, к Детсаду, и лежал так, хохоча. Все здесь покрывал слой пыли в полдюйма толщиной. Адам принялся двигать руками и ногами, чертя в пыли контур ангела. Он потянулся к ближайшему ящику, оперся о него рукой, желая подняться, но дерево оказалось старым и непрочным, боковая сторона ящика отвалилась, и лавина игрушек, пища и дребезжа, хлынула наружу. Игрушечная механическая обезьянка зашагала к его голове, хлопая зажатыми в лапках тарелками. Адам поднялся, схватил мартышку, разорвал ее на две части и бросил вниз.

– Заткнись, – заплетающимся языком произнес он.

Адам всегда терпеть не мог эту обезьяну. Будучи ребенком, он иногда просыпался среди ночи от кошмара и видел, как эта мартышка смотрит на него своими маленькими глазами-бусинками с крышки сундука, в котором хранились его игрушки. Мальчику приходилось, собрав всю свою храбрость в кулак, подниматься с постели, идти и поворачивать обезьянку так, чтобы она на него не смотрела. Адам понял, что ящик, который он случайно открыл, должен быть очень старым. Прошло несколько десятилетий. Его перевозили со склада на склад по мере того, как росла компания. В нем лежали образцы игрушек семидесятых и восьмидесятых годов, такие же, как те, с которыми он играл в детстве.

Адам взял огромный карандаш, рисовавший разными цветами в зависимости от того, под каким углом его держать. Аркадий нашел эти карандаши на одной фабрике в Чехословакии. Адаму тогда было семь лет. Мальчик исписал свой карандаш до малюсенького огрызка. Порывшись, Адам отыскал кусок коричневой оберточной бумаги и провел линию. Мускульная память осторожно поворачивала его руку с карандашом так, что в результате на бумаге вышла радуга.

Найденные игрушки отвлекли его от мыслей о самоубийстве. Он принялся играть с ними. Медленно он перебирал содержимое ящика. Память, хранящаяся в его пальцах, возвращалась по мере того, как руки брали одну игрушку за другой. Адам вспоминал, как дедушка дарил ему точно такие же игрушки во время их летних поездок по Европе. Воспоминания оживали всякий раз, когда пальцы касались изделия. Адам немного поиграл с кубиком Рубика, фигуркой охотника на привидений и куклой черепашки-ниндзя. Он вспомнил сотни часов, которые провел, разыгрывая битвы между Донателло и пехотинцами.

Адам вспоминал о волшебных мирах, которые создавал в своем воображении для этих игрушек. Лето он проводил в Европе, охотясь вместе с дедушкой Аркадием за сокровищами. Из-за этого у него не было друзей одного с ним возраста. Папа был слишком занят, чтобы проводить время с сыном. Маленький Адам мог часами, сидя дома, планировать рейды коммандос за вражескую линию фронта. Только он и его игрушечные солдатики. В своих играх Адам воображал себя рядом с дедом во время войны. Он составлял длинные запутанные списки провизии и прочих вещей, которые нужны для того, чтобы сбежать из оккупированной Европы. Сколько им понадобится буханок хлеба, маринованной капусты, патронов для оружия и ножей, чтобы резать нацистам глотки?

Встав на четвереньки, Адам принялся копаться в содержимом ящика. Рука его коснулась чего-то пушистого, мехового. Он сразу понял, что это. Чебурашка. Дедушка давным-давно подарил ему эту игрушку во время поездки за «железный занавес». Адаму Чебурашка очень нравился. Он таскал игрушку повсюду, пока искусственный мех со временем не облез и не свалялся от грязи.

Чебурашка был мягким, похожим на медведя, с большими круглыми ушами и пухлым животиком. Мальчик ничего не знал о странном существе, но очень полюбил его и придумал вполне сносную предысторию, рассказывающую о приключениях Чебурашки. Только спустя много лет Адам узнал, что Чебурашка был одним из столпов советского детства. О нем пели песни, снимали мультфильмы, у Чебурашки имелись друзья, а сам он был овеян своеобразной мифологией, о которой маленький Адам ничего не знал. Будучи уже взрослым, он как-то исследовал вопросы, связанные с правом на интеллектуальную собственность в Австралии. Оказалось, что в странах, возникших на руинах СССР, образ Чебурашки превратился в предмет поклонения. За аутентичные игрушки на аукционе e-Bay предлагали немалые деньги, и Адам пожалел, что не сохранил своего Чебурашку. После того как мальчик взял игрушку с собой в школьный лагерь, кто-то из ребят отлупил его за то, что он ходит с куклой. Вернувшись домой весь в слезах, маленький Адам выбросил Чебурашку в мусорное ведро.

Но вот он, Чебурашка, вернулся назад из могилы. Рука Бога в действии. Взяв игрушку, Адам погладил жесткий пыльный мех ушей. Это прикосновение вернуло воспоминания. Он вспомнил тот день, когда дедушка подарил ему Чебурашку. Восхищенный Адам сидел на полу и гладил большие лопоухие уши, а в это время Аркадий о чем-то горячо спорил с угрюмым немцем. Спор становился все более жарким. Наконец дед, судя по всему, выиграл. Крик оборвался. Адам поднял голову и увидел, как дедушка с довольным видом закрывает крышку атташе-кейса. Послышался легкий щелчок, но прежде, чем крышка опустилась, Адам заметил деньги, заполнившие небольшой чемоданчик. Они были разного размера и цвета, издалека похожие на валюту из игры «Монополия».

Каждый раз, когда они летали в Европу, Аркадий организовывал одну или две подобного рода встречи. Дедушка всегда вел переговоры на одном из европейских языков. Это случалось в темных тихих местах, а не в ярко освещенных веселых игрушечных магазинах, которые предпочел бы Адам. Как-то раз он спросил у деда об этих встречах. Старик взял с него обещание никому ничего не рассказывать. Он подарил внуку Чебурашку в качестве награды за сохранение тайны.

Поднявшись, Адам вернулся назад, перелез через перила и направился обратно в офис. Пройдя через все стадии алкогольного опьянения, вызванного неумеренными возлияниями, он больше не двигался расхлябанно и неуверенно. Теперь он пребывал в состоянии абсолютной алкогольной ясности восприятия окружающего. Усевшись в офисное кресло, он не переставал при этом гладить Чебурашку.

На экране телевизора застыло изображение искалеченной руки маленькой девочки. Пальчики сгорели, а то, что осталось, прикипело к кукле. Волосы Сары истлели, но во всем остальном кукла на удивление хорошо сохранилась. В крошечной ручке Сары виднелся флажок национальных золотисто-зеленых австралийских цветов. Эти флажки он лично заказал для кукол.

Адам взглянул на экран, затем снова на Чебурашку со свалявшейся, спутанной искусственной шерстью, потом опять на трупы, разбросанные по экрану. В его пьяном мозгу связи между нейронами воспрянули к жизни. Адам направился к шкафчику для напитков, где, порывшись немного, отыскал маленький коктейльный зонтик цветов австралийского флага. Он сунул его Чебурашке в лапу.

Поднеся игрушку к свету, Адам осознал, что ему в голову пришла идея, пока еще неясная, но та, которая могла спасти компанию и его брак. Он беззвучно прошептал молитву, благодаря деда, который не покинул его даже в ином мире.

 

Глава двенадцатая

А затем было ужасное медленное бегство через пол-Европы. Он шел пешком либо ехал в кузове грузовика. Из русской оккупационной зоны Дитер попал в американскую, а из Германии перебрался во Францию. Грузовик довез его до Марселя, где он оставил позади разбомбленную и разоренную страну. Ночью его переправили на лодке на ту сторону Пиренейских гор. Потом несколько месяцев Дитеру пришлось жить в Лиссабоне. Там он поселился в комнатушке под таверной, владелица которой плевать хотела на закон и соблюдала нейтралитет в этой разрушившей мир войне.

По крайней мере, пока в других местах люди голодали, а снег покрывал камень, в Лиссабоне зима оказалась на удивление мягкой. Все купалось в бесцветном солнечном свете. Сардины, соленая треска, резкое на вкус вино из каменных кувшинов… Дитеру даже не верилось, что такое еще осталось в Европе. Можно было купить даже мясо, хотя его хозяйка и утверждала, что свежее мясо – такая же редкость в наши дни, как доброта. Впрочем, когда Дитер дал денег, она купила ему огромный мраморный стейк и зажарила его по-немецки, щедро обмазав с обеих сторон зерновой горчицей. Все его существо преисполнилось нетерпеливым трепетом, когда кушанье поставили перед ним и аромат жареного мяса ударил Дитеру в нос. Затем он разрезал жаркое, и кровь выступила на месте пореза. Это напоминало разрез хирургическим ланцетом. Дитера затошнило. Он перестал есть и перенес все свое внимание на вино. Стейк достался битой-перебитой, но не теряющей оптимизма домашней собаке, притаившейся под столом.

В таверне над своей комнатой он раздобыл все, что смог. Впервые за долгое время Дитер сумел немного расслабиться, хотя сидел, повернувшись спиной к стене и внимательно разглядывая каждого входящего. Он перестал паниковать при виде человека в форме одной из союзнических армий или лица, показавшегося ему знакомым. Днем Дитер сидел и напивался, пока не становилось достаточно темно для того, чтобы его страх угас. Тогда он выходил побродить по улицам, не переставая удивляться, что мир здесь живет своей жизнью. Цивилизация никуда не делась, все здесь было так, как прежде, словно цивилизованный мир нельзя разрушить за одну ночь. Как непривычно было гулять по мощенным булыжником улицам, проходить под арками, не знавшими артобстрелов, бомбардировок и пожаров, или видеть юную девушку, высовывающуюся из окна второго этажа и флиртующую со своим парнем, или слышать, как два португальца торгуются за рыбу на своем странном мелодичном языке. В других местах Европы бойня не прекращалась, а здесь казалось, что никакой войны нет.

Понадобилось несколько месяцев, чтобы достать документы, необходимые для того, чтобы последовать за Менгеле в Бразилию, но затем в последнюю минуту он потерпел неудачу. Дитер оказался выброшенным на мель в Лондоне со своей транзитной визой, не уверенный, что делать дальше. Он принялся вертеться, как угорелый, потратив небольшое состояние на бесполезные взятки бессовестным авантюристам, дающим ему несбыточные надежды. Наконец один тип предложил ему на выбор Америку, Канаду и Австралию.

– Канада, – полушутя сказал Дитер. – Я слышал, что жизнь там легкая.

Но тот тип с ним не согласился. Нет, не в Канаду. Слишком близко к США. Он никогда не сможет спокойно жить рядом со страной мстительных евангелистов и щегольски одетых солдат с белыми зубами, постоянно молящихся, поглощающих шоколад и курящих сигареты.

Дитер ничего не знал об Австралии, но иного выхода не оставалось. На пароходе он большую часть времени просидел в своей каюте, читая английские книги, пополняя словарный запас и устраняя неясности из своей легенды. Поздно вечером он репетировал воображаемые беседы с чиновниками миграционной службы, которая займется им по приезде. Дитер приготовил ответы на все мыслимые затруднительные вопросы и возможные ловушки, которые ему могут расставить, и довел их до автоматизма. Он старался придать своему английскому русский акцент. Когда его судно встало на якорь в порту Мельбурна, его произношение показалось скучающему таможеннику, встретившему Дитера, вполне европейским. Такой акцент бывает у англичанина, проживавшего слишком долго за границей.

Таможенник взял документы, которые Дитер купил за огромные деньги, пролистал их и нахмурился.

– Имя?

– Аркадий Кулаков.

– Возраст?

– Двадцать три года.

– Профессия?

– Врач, я врач.

– Больше не врач.

Таможенник поставил на документы печати, сделал все необходимые пометки, а затем протянул их Дитеру.

– Добро пожаловать в Австралию.

Он остро ощущал странность этого места. Дома вокруг напоминали ему родину. Подошвы его башмаков стучали по холодному голубовато-серому граниту мостовых с вызывающим ностальгические воспоминания звуком. Солнечный свет казался каким-то чужим, более тяжелым… холодным… Он бил в глаза под необычным углом. Воздух был слишком жарким, слишком сухим. Он разрывал ему легкие. Рука его поднялась, чтобы ослабить узел галстука. Ласковые волны накатывались за его спиной на берег. Впереди тянулись в бесконечную даль чужие ему улицы. Над головой кружились и кричали чайки. Они грациозно планировали вниз, не сводя глаз с куч отходов. Эти божьи авантюристы оккупировали пляжи и мусорные свалки по всему миру.

На противоположной стороне доков тучный мужчина потел под своей шляпой. Он заметил неуверенного Дитера, стоящего на пороге новой жизни, и вразвалочку подошел к нему.

– Заблудился? – спросил его толстяк по-немецки.

Жгучий страх охватил Дитера. Он не ответил на вопрос, притворяясь, что не знает языка. Незнакомец попробовал снова. На этот раз немецкие слоги смягчились певучим идишем. И снова Дитер сделал вид, что не понимает.

– Русский, – произнес он.

– Да… немного… Английский?

– Да, немного, – повторил за ним Дитер.

Мужчина предложил ему комнату в общежитии и работу на расположенном поблизости заводе, на котором из-за войны не хватало рабочих рук.

– Не самое хорошее место, но, черт побери, клянусь, оно лучше, чем то, откуда ты прибыл.

Взгляд толстяка быстро переместился с лица Дитера на его пиджак, довольно поношенный и грязный, хотя Дитер очень старался поддерживать свою одежду в чистоте на протяжении всего долгого переезда.

– Жизнь сейчас легче, приятель. Впереди новые трудности, но худшее позади.

Он предложил Дитеру визитную карточку, на которой значилось название хлебозавода, адрес, а также схематически был нарисован бейгл.

– Спасибо.

Мужчина улыбнулся, обнажив зубы. Там, где не сверкали золотые коронки, торчали гнилые пеньки.

– Ничиво. Мы должны заботиться друг о друге.

Человек-бейгл по-братски хлопнул Дитера по плечу и направился к другим бродягам, которые сошли с трапа судна и теперь стояли, не зная, куда податься. Дитер какое-то время рассматривал визитку. Ничего лучше придумать он не мог, поэтому направился к желтому такси, водитель которого курил трубку, опираясь на капот.

Шофер не выпустил трубку изо рта, когда они сели в машину, поэтому Дитер опустил стекло и принялся наслаждаться морским воздухом. Сделав несколько поворотов, автомобиль покатил по Чепел-стрит. Дитер рассматривал бредущих по улице австралийцев. Его нервировали их габариты, крупные черты лица, выпирающие животы, потные раскрасневшиеся лица, словно они только что вылезли из сауны. С заднего сиденья такси казалось, что вся страна населена завсегдатаями баварских пивных садов, такими, какими они бывают в первый день лета – пьяными, веселыми и загорелыми уже к полудню.

Подняв глаза, он увидел, что шофер наблюдает за ним в зеркало заднего вида. Его большие голубые глаза отражались в нем.

– Вы выглядите как человек, побывавший на войне, – сказал шофер.

Дитер этого оборота речи не знал, но согласился:

– Да, я побывал на войне.

– Без дураков? Это, должно быть, чертовски тяжело.

– Да, тяжело… ужасно тяжело…

– Многие парни отправились отсюда на войну, вернулось намного меньше.

– Да. – Дитер понимал его плохо. – Всем нам не поздоровилось.

– Правда, что пишут в газетах о Польше?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ну, как пожелаете, – пожал плечами шофер. – Вы здесь с семьей?

– Нет. Никого у меня нет. Я один на свете.

Шофер понял намек и теперь смотрел только на дорогу.

Таксист высадил его возле многоквартирного дома, стоящего рядом с фабрикой на Чепел-стрит. На другой стороне дороги рабочие в рубашках, перетянутых подтяжками, грузили ящики с банками варенья в кузов грузовика. Дитер вылез из такси, забрал из багажника свой чемодан и аккуратно отсчитал все до последнего пенни, расплачиваясь с таксистом.

Несколько минут потребовалось ему, чтобы отыскать нужный адрес. Дитер стоял посреди тротуара, а море пешеходов, расступаясь, омывало его. В нос ему били запахи Сауз-Йарры. Лошади, источая смрад, тянули мимо Дитера вверх и вниз по улице повозки, наполненные продуктами и товарами. Пахло свежеиспеченным хлебом и жареным беконом. Но забивал все другие ароматы вездесущий запах алкоголя, пропитавший в этом странном городе все на свете.

Фургон для доставки грузов, похожий на коробку, с изукрашенной завитушками рекламой химчистки, подъехал к бордюрному камню. Из кабины высунулся шофер.

Дитер протянул ему визитную карточку, и шофер указал рукой на дом.

Немец заплатил за три месяца вперед.

Домовладелица показала ему комнату, передала ключи и сказала напоследок:

– Если вам что-то понадобится, мистер Кулаков, я буду внизу.

Она оставила его одного. Комната оказалась тесной и душной. Ставни были прикрыты. Когда он распахнул их, какофония звуков и яркий свет ворвались с улицы внутрь. Никто не мог заглянуть снаружи, но, желая перестраховаться, Дитер вновь закрыл ставни.

Полосатое одеяло из конского волоса лежало в ногах кровати. Подняв его, Дитер поднес одеяло к носу. Пахло чистотой. Он поставил свой чемодан на кровать и раскрыл застежку. Тот был набит под завязку, и поэтому тотчас же распахнулся, продемонстрировав все вещи, спасенные им из Аушвица. Грубо вырезанная из дерева и одетая в тряпье кукла Сара уставилась на него. Подняв ее, Дитер подержал куклу с минутку, а затем швырнул ее через комнату. Ударившись о стену, она приземлилась на пол с отвратительным деревянным стуком. Пока что она ему не нужна.

Дитер высыпал содержимое чемодана на пол. Затем осторожно нащупал защелку, открывающую двойное дно. Он сделал переучет. Большую часть золота, которое Дитер прихватил с собой в путешествие по Европе, он истратил, давая огромнейшие взятки на границе и на блок-постах, или вручил контрабандистам и мошенникам за документы, позволившие ему добраться до Австралии. Боясь того, что его поймают со всеми ценностями, добытыми в Аушвице, Дитер за несколько месяцев до освобождения смог с помощью друзей в промышленных и финанссовых кругах рассовать деньги по всей Европе в банковские хранилища и компании, обогатившиеся на рабском труде заключенных концлагерей. Настанет день, и Дитер вернется и потребует деньги назад, но пока он начнет новую жизнь здесь, где никому не придет в голову его разыскивать. Новая страна быстро обо всем забывает. Она знает, как хранить чужие тайны. Новая страна поможет Дитеру тщательно сплести свою легенду, чтобы оградить его от того, что он прежде совершил.

Год он проработал на фабрике, а ночью в своей комнате вырезал маленькие деревянные игрушки. Он подражал Аркадию, делал все так же, как русский в течение всех тех месяцев, что они прожили бок о бок. Когда игрушки стали получаться у него вполне сносными, Дитер начал продавать их, ходя от двери к двери. Иногда он использовал свое европейское обаяние, играя на претенциозности Мельбурна, который медленно пропитывался духом космополитизма под давлением нарастающих волн послевоенной иммиграции. Время от времени Дитер пересказывал грустную историю жизни Аркадия, рассказывал, как вырезал игрушки в концлагере, для того чтобы заставить расчувствовавшихся людей открыть свои кошельки. Он понимал, что его игрушки неважного качества, но знал, что хотят услышать люди. Дитер продавал не куклы, а воспоминания о потерянной цивилизации страдающим ностальгией европейцам, заброшенным на другой конец мира.

Вскоре он арендовал витрину в магазине, затем приобрел мастерскую, потом фабрику. Дитер платил за каждое расширение своего бизнеса золотом, украденным в Аушвице, благоразумно продаваемым понемногу в течение долгих лет, чтобы не вызвать подозрения.

С каждым прожитым годом он богател. С каждым прожитым годом ему становилось все труднее смириться со своим прошлым. Чтобы не дать прошлому себя раздавить, он начал пить, а затем, когда это перестало помогать, Дитер принялся посещать синагогу, расположенную возле его первой фабрики. В небольшом скромном здании царила безмятежная торжественная атмосфера, оставляющая за порогом слепящую жару и дребезжание трамваев. Он стоял у входа, покачиваясь на нетвердых ногах. Ему нравились проповеди, нравилась музыкальная мелодичность языка. Эти посещения помогали унять его тоску по мертвой Европе, превращали когтистую лапу вины, терзавшую Дитера, в приятную боль мазохиста. Больше всего он любил молитвы, песнопения и чтения нараспев. Мелодии и недоступный его пониманию древнееврейский язык омывали его, на время опорожняя его разум.

Однажды, выйдя из синагоги, Дитер столкнулся с Рашель, молодой польской еврейкой. Девушка стала хромой после того, как ее искалечили в концлагере. В синагоге она пела в хоре. Вскоре они влюбились друг в друга и сочетались браком. Когда Рашель умерла молодой из-за всего того, что нацисты делали с ней в лагере, Дитер утратил смысл жизни. Осталась только работа.

Минуло три десятилетия. Вместе со своим милым глупеньким внуком Адамом, помогавшим деду играть роль добродушного русского эмигранта, Дитер возвращался в Европу и разыскивал старых товарищей, которые вышли из укромных мест и теперь работали врачами и управленцами компаний, производящих компьютеры и роскошные машины. Получая назад деньги, прежде спрятанные с их помощью, Дитер отмывал их, используя свою компанию, преумножал свое богатство и создавал для себя неприступную империю. Он стал знаменитым кукольником, лично изготовив лишь ничтожную малость из своих товаров. Тайну своего настоящего ремесла он унесет с собой в могилу.

На все это понадобилось время, а сейчас, в свой первый день на австралийской земле, Дитер взял в руки пригоршню золотых зубов, которые даже в сумраке поблескивали на его ладони. Их немного, но, если он найдет надежных людей, если он будет осторожен, этого золота хватит, чтобы начать все сначала.

Тесс понятия не имела, как Адаму удалось довести ситуацию до гуманитарной катастрофы, имевшей международный резонанс. Несколько дней она не знала, чем занимается муж. А потом случилось то, что случилось, и повсюду на месте трагедии найдены были, образно выражаясь, отпечатки ее пальцев. Фабрика, куда Адам перенес производство, сгорела до основания, забрав с собой жизнь сотен работавших на ней женщин, но, к сожалению, документы, хранившиеся в огнеупорном сейфе в офисе дирекции предприятия, остались нетронутыми. В этих бумагах содержалась подробная информация о сотнях тысяч долларов, переведенных со счетов «Митти и Сары» в индонезийский банк для потогонной фабрики, ставшей смертельной ловушкой для многих. На всех этих документах была ее подпись, хотя Тесс ничего подобного не подписывала. Согласно этим документам, вина за требование увеличить загрузку фабрики опосредованно ложилась на плечи Адама и самой Тесс – как финансового директора «Митти и Сары».

Она не переставала удивляться тому, что, несмотря на множество способов, с помощью которых ее муж портил все, чего касался, на протяжении их брака, он не переставал преподносить ей сюрпризы.

Тесс уже собиралась бросить все и начать новую жизнь, когда вокруг нее стало, как говорится, падать дерьмо с лопастей мощного вентилятора. Несколько дней, вернее, несколько часов потребовалось для того, чтобы средства массовой информации выпачкали в грязи доброе имя компании, а затем начали рвать мясо с костей ее трупа. Что бы ни случилось дальше, с «Митти и Сарой» было покончено. Метод, посредством которого компания на протяжении десятилетий получала минимальную прибыль, покупая все более дешевые изделия в странах третьего мира, привел к взрыву в самом буквальном смысле этого слова. Больше так нельзя. Она должна найти способ спасти компанию.

Пока мировое сообщество наблюдало за трагедией, осуждающе цокало своим коллективным языком, чирикало в Твиттере и ждало, что же компания будет делать, Тесс осознала, что, если отбросить эмоции, ее жизнь крепко-накрепко связана с компанией и, по умолчанию, с Адамом. Муж натворил столько дел, что бегство сейчас было способно разрушить ее жизнь. Если она и сможет уклониться от судебного преследования, несмотря на документы, найденные в Джакарте, какая компания захочет взять ее на работу, если она сбежит с руин собственной фирмы? Нет, она должна попытаться спасти то, что можно, спасти ради себя, ради сына. Именно это она обещала Аркадию у его смертного ложа. Тесс слишком поздно осознала, что старик считал ее единственным человеком, которому он может по-настоящему довериться, и поэтому он сделал так, чтобы она обрела власть. Ее мужу почти удалось разрушить все то, что создал Аркадий. Настало время взять то, что осталось, и сделать его своим.

Аркадий, который, как теперь она понимала, выказывал по отношению к ней больше заботы, чем кто-либо до и после него, просил сберечь его тайну, то есть никому ничего не рассказывать о деньгах, которые он припрятал на черный день за долгие годы. Она не знала, сколько этих денег и где они спрятаны. Каждый раз, когда она следовала по ссылкам, оставленным в записях Аркадия, Тесс находила все новые небольшие состояния, украденные со счетов «Митти и Сары». А еще время от времени случались непонятные вливания с европейских банковских счетов частных лиц. Тесс до сих пор не знала, что со всем этим делать. Если она собирается сдержать данное Аркадию слово, предстоит долгая игра. Осторожно, никуда не спеша, она будет терпеливо, со всей тщательностью, которой научил ее Аркадий, находить деньги, припрятанные им, и переводить на свои тайные счета. Один перевод за день. Когда она все найдет, то спрячет деньги за миллионы миль от дома, который Тесс все еще продолжала делить с Адамом.

Когда она будет готова, то разведется с мужем. До того Тесс останется с этим прокормышем, которого она возьмет с собой, чтобы он помог ей совершить удачный побег из прежней жизни. Они вдвоем, словно друзья, будут мчаться по ледяной пустыне до тех пор, пока не придет время пустить Адама на убой.

Компания «Митти и Сара» в том виде, в котором она существовала на протяжении половины столетия, будет закрыта. Персоналу придется переквалифицироваться. Коммерческая организация займется благотворительностью. Теперь они будут называться «Фондом имени Кулакова». Они больше не будут продавать игрушки, не совсем так. Теперь они будут продавать идею.

Только одно изделие останется их товаром, и его будут изготовлять в подчиняющихся местным общинам маленьких мастерских в тех районах Джакарты, которые больше всего страдают от бедности. Затем игрушки повезут в Австралию, где упакуют, и уже отсюда отправят по всему миру. Медведица Любушка – плюшевая игрушка, выполненная в стиле позднего Аркадия Кулакова. Ее оденут в сарафан. В коробку будет вложен сертификат, подробно описывающий, на какие благотворительные нужды в странах третьего мира будут потрачены деньги. Туда же поместят брошюрку со статистическими данными об установленных москитных сетках и вырытых колодцах, с фотографией улыбающегося ребенка.

Идея принадлежала Адаму. Как ни парадоксально, но именно ему пришла мысль, как можно спасти компанию, которую он до того разорил. Вскоре после трагедии Адам вернулся домой, покачиваясь от водки. Он разглагольствовал, словно сумасшедший, потрясая грязным игрушечным медведем и австралийским флагом. Благотворительность. Медведь. Символ.

Тесс разработала резкую смену стратегии. Хотя она испытывала сильнейшее отвращение к Адаму, выслушав его план, она не могла не восхититься им. Их прибыль падала уже на протяжении многих лет. Больше ей никогда не подняться. Единственными покупателями их продукции были люди, которые выросли с игрушками «Митти и Сары», а теперь хотели, чтобы их дети испытали волшебство, которое они помнили и окрашивали розоватой ностальгией.

Слушая, как Адам восторженно разглагольствует о благотворительности, наблюдая, как он размахивает старой игрушкой у нее перед лицом, Тесс думала, что дети сейчас не пользуются своим воображением, а вот взрослые любят воображать себя хорошими людьми. Все хотят внести свой вклад, и, купив Медведицу Любушку, они смогут это сделать. В мире будут пылать войны, опустошая целые страны, на их руинах будут возникать новые государства. На потогонных фабриках, на фермах и на улицах бедные будут сражаться со временем, болезнями и безразличием. Благодаря их объединенным усилиям деньги будут медленно капать на счета Тесс и ее клиентов, которые очень хотят чувствовать себя добрыми и хорошими людьми.

С помощью команды специалистов экстра-класса по связям с общественностью они представили миру свою историю. Поначалу в бой вступили несколько оплаченных журналистов. Им скормили историю, разделив ее на удобоваримые кусочки, во время дорогих званых обедов, организованных «Фондом имени Кулакова». Ко времени, когда цикл производства новостей завершил полный круг, общественность поверила в то, что Адам Кулаков и его компания также являются жертвами ужасной трагедии. А еще они являются героями, решившими исправить то, что натворили другие. Как бы там ни было, а блеф удался, и в глазах общества менеджеры бывшей компании «Митти и Сара» сами стали дурачками, жертвами бессовестных мошенников, эксплуататоров из третьего мира. Этот подтекст, присутствующий во всех публикациях, разнесших легенду по свету, помог унять недовольство, направленное против «Фонда имени Кулакова», и сообщил людям о том, что новая реинкарнация компании будет бороться за улучшение условий труда в Джакарте. Австралийцы и так уже многое знали об Индонезии. Это страна контрабандистов, перевозящих нелегальных мигрантов, страна колониального гнета, детского рабства, несправедливости, бесправия и нищеты.

В течение двух недель, последовавших за трагедией, Тесс молча разбирала и вновь собирала компанию по винтикам. Медведи в лучшем случае дали бы лишь самую скромную прибыль, но после ликвидации старой компании высвободились средства, необходимые для выплаты огромного административного сбора при оформлении некоммерческой организации. При этом оставалось достаточно, чтобы бросить подачку третьему миру и не дать Адаму заскучать.

Он вел себя робко, застенчиво, так покладисто, как только умел, но Тесс знала, что его раскаяние продлится недолго. Оно испарится, когда схлынет эмоциональное волнение, вызванное его новым рискованным предприятием. Некоторые тараканы отказываются умирать, сколько их не топчи ногами, но они устремляются прочь, если ты включаешь свет, и не возвращаются – по крайней мере, какое-то время. Надо, чтобы он не сидел без дела, пока она исполняет задуманное. «Фонд имени Кулакова» подходил для этого идеально.

С каждым днем мир сжимается. С каждым часом в мире происходят новые ужасы, снятые на камеру телефона и загруженные тотчас же в интернет, чтобы все это видели. Каждый раз, когда австралиец включает телевизор, на него с экрана льется поток новостей о войне, голоде, болезнях и терроризме. Слишком много страданий! Все эти потерянные дети, умирающие от голода… мухи на их лицах… утопленники, лежащие лицом вниз на иноземном пляже… Слишком много мерзости, чтобы долго на нее смотреть, а Медведица Любушка была прелестным способом помочь страждущим, не запачкавшись при этом. За нею стоял красивый, очаровательный и приветливый Адам Кулаков. Лицо его было образчиком старомодной австралийской доброты.

Ранее в тот же день Тесс написала для него речь, помогла отрепетировать ее, поцеловала в щеку и пожелала удачи. Кейд играл на полу рядом со столом. Поглядывая на экран телевизора, Тесс засевала поле для своей новой жизни, сидя за компьютером в офисе «Фонда имени Кулакова». Адам сейчас будет выступать на пресс-конференции, где обрисует свое видение проекта Медведицы Любушки и попросит денежных пожертвований у лидеров бизнеса и широкой публики.

Тесс готова была признать, что Адам достиг невиданных высот в деле продаж новой идеи, стоя на трибуне перед полным залом. Никто лучше Адама не умел лгать с такой подкупающей искренностью, заставляя поверить в свою ложь окружающих. Несмотря на всю свою ограниченность и самодовольство, он сможет до конца своих дней расточать этот шарм на благотворительных акциях, вечерах вручения наград и публичных выступлениях. Он будет купаться во всеобщем внимании, словно ребенок в детском манеже. Даже после того, как она его покинет, Адам останется под ее присмотром. Она сдержит обещание, данное Аркадию… Даже если муж никогда не узнает, чего он лишился.

Для этого придет время, но позже, а сейчас на контрольном видеомониторе Адам взошел на сцену. Тесс встала, потянулась и присела на пол, чтобы поиграть с сыном. И на это надо найти время.

Хотя Адам уже несколько дней разучивал речь, он все же волновался. Наверное, в сотый раз он взглянул на свое отражение в зеркале. Он подмигнул сам себе и заметил след губной помады на щеке, оставленный утром Тесс, когда она желала ему успеха. Губы у жены были прохладными. Он вытер помаду, но при этом размазал основу под макияж, выругался и вытащил компактную пудреницу, чтобы подкрасить щеку.

– Ну вот, – сказала Шубанги.

В прошлом она была начальницей производственного отдела, а теперь возглавила филантропию. Войдя, она направилась к нему и встала рядом. Взяв из его руки губку, она нанесла ему на лицо тональную основу.

– Хорошо. Не должно быть никаких разводов.

– Спасибо.

– Волнуешься?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет.

– Вот и отлично. Ты справишься. Ты все запомнил как надо. – Она в последний раз прижала губку к его лицу. – Красиво.

Он справится. Адам не сомневался в этом. В течение нескольких дней после катастрофы, пока пресса искала виновных в аде, разверзшемся в Джакарте, Адам жил в сумеречном состоянии горя и паники, но вскоре начал гордиться собственной дурной славой. Всю жизнь Адам мечтал стать знаменитым, и вот слава его настигла. Его именем пестрели первые страницы газет и интернет. Материалов о нем становилось все больше. Паника отступила, и Адам, находя свое имя в разгромных газетных статьях, уже получал удовольствие от того, как все сжималось у него в животе, а адреналин словно пульсировал в пальцах, теребящих газетную бумагу.

Теперь, оставаясь за кулисами, Адам нервно прохаживался взад-вперед. Затем он остановился, перевел дыхание и критически оценил происходящее. Он осознал, что постигшие его перемены – к лучшему. Он получил сокрушительный удар, но нашел в себе силы подняться на ноги и встретить грудью новый вызов. Прежде Адам мучился чувством неполноценности, считал себя недостойным того места, которое ему предстояло занять по праву рождения. Теперь же он ощущал себя сильным и собранным. Наконец он стал настоящим мужиком. Он сможет, он добьется успеха, а затем отправится праздновать. А еще Адам подумал, что поскольку ему удалось помириться с Тесс, то, возможно, стоит позвонить Кларе и узнать, что у нее сейчас на уме.

Выйдя из-за кулис на сцену, Адам взмахом руки остановил зазвучавшие было аплодисменты. Встав за трибуной, он развернул свою речь.

– Позвольте мне предупредить вас, что речь пойдет не о том, как заработать деньги, не о том, как накопить их, а о том, как отдать их, раздарить. Пожалуйста! Не надо мне аплодировать. Конечно, Медведица Любушка – моя идея, но это всего лишь идея. Как и в случае любых других великих идей, ее осуществление потребует много времени и сил. Я встречаюсь со множеством людей, носителей великих идей, способных изменить мир к лучшему, но все мы обязаны внести в это свою лепту. Случившееся в Джакарте является трагедией во многих смыслах этого слова. Мы не должны забывать о десятках погибших женщин и детей. Мысленно мы скорбим вместе с их семьями. Тысячи людей потеряли средства к существованию. Эти люди стали жертвами тех, кто ни перед чем не остановится ради наживы, кто готов угнетать своего ближнего ради собственной выгоды. Как глава компании «Митти и Сара», я, к своему стыду, вынужден признать, что также являюсь жертвой этих иностранных мошенников. Я инвестировал деньги в их фабрики смерти. Именно поэтому мы основываем «Фонд имени Кулакова». Именно с подобного рода несправедливостью мы собираемся бороться. Мы не должны позволять тем, кто злоупотребляет дарами нашей щедрой природы, нашим образом жизни, неограниченными возможностями нашего общества, мешать нам поступать по совести с пострадавшими в этой трагедии, как в Австралии, так и за рубежом. Не следует бежать от прошлого, надо стараться с его помощью делать свое будущее более красочным. Этому меня научил самый великий человек из всех, кого я знал лично.

Адам сделал паузу. Когда аплодисменты умолкли, он подался всем телом вперед и заговорил в микрофон:

– Позвольте рассказать вам о моем деде…

 

Благодарность

Этот проект осуществлен при поддержке Литературного города под эгидой ЮНЕСКО в Праге совместно с его Мельбурнским офисом. Особую признательность выражаю Катерине Баджо, Дэвиду Райдингу и Юстине Йохум. Dĕkuji, спасибо и споки.

Когда-то очень давно Мишель Гарно отправила меня в Индию, где и была написана бóльшая часть этой книги. Благодарю ее за великодушие и возможность участия в программе по культурному обмену «Литературное местожительство».

Дополнительная помощь была оказана мне Фондом поддержки авторского права и творческой индустрии, чьи инвестиции в развитие австралийской литературы являются воистину бесценными и жизненно важными.

Благодарю всех в «Сангам Хауз», а в особенности Аршью Саттара, Рахуля Сани, Паскаля Сигера и Мангала.

Викторию Хрюндину благодарю за информацию о некоторых особенностях русского языка. В связи с этим также приношу благодарность Ольге Петровой и Антонии Баум.

Вернера Пайпера благодарю за воспоминания и анализ политики Третьего рейха. Эти сведения были для меня воистину бесценными.

Криса и Джил Ланн, а также Марика Харди благодарю за предоставление возможности плодотворно поработать в тихих уединенных местах.

Благодарю моих первых читателей: Ханну Сильвер, Пола Гарланда, Катерину Ман-Иннис, Адама Вайнберга, Элизабет Флакс, Дэвида Вона, Шейна Пайпера, Мириам Грегори, Летисию Грегори и Мак-Ку – для того чтобы всучить ей для чтения эту рукопись, мне пришлось назвать ее не «Кукольником» Лиама Пайпера, а «Противоречиями деловой женщины» Шонды Раймс.

Благодарю моего агента Грейс Хайфец, неустанную защитницу авторских прав, которой удалось добиться публикации этого романа.

Благодарю также Луизу Райан, которая способствовала не только изданию книги, но и ее продаже. Тебе полагается бонус.

Всех сотрудников издательства «Пингвин», включая Мелани Остел, Ребекку Бауэрт, Йоханнеса Якоба, Трейси Джарет, Алекса Росса, Аньес Линдоп и всех торговых представителей.

Большое спасибо всем владельцам книжных магазинов по всему миру, борющимся за высокие продажи. Я люблю вас, всех и каждого, особенно того, кто сейчас держит эту книгу в руках.

Благодарю Зельду Кацджеральд, которой в последние годы я не уделял достаточно внимания.

Благодарю Никки Ласк, редактора-корректора, за помощь.

Благодарю моего редактора Кейт Блейк, которая, надо признать, внесла свою лепту в написание этого романа. На этих страницах недостаточно места для того, чтобы в полной мере выразить мою благодарность за то, чему она меня научила и продолжает учить в области литературного творчества. К тому же, полагаю, эта книга и так ей уже наскучила после многочисленных правок, поэтому сомневаюсь, что она это прочтет, но в любом случае: большое спасибо.

Но более всего эта книга обязана своим появлением всем пережившим холокост, всем тем, кто рассказал истории своих злоключений, чтобы мы ни о чем не забыли и помнили, на что способны люди, кичащиеся своим безразличием и жестокостью. Особенно я признателен тем, кто поделился со мной воспоминаниями: Раисе и Владимиру Глузман, благодаря которым я отправился в Берлин, где и возникла идея написания этого романа, а также Митеку Сильверу, мудрости которого я постарался отдать должное на страницах этой книги.

Спасибо.