Телефон ее давно разрядился. В спешке покидая дом вслед за машиной скорой помощи, Тесс забыла взять с собой зарядку. Она едва не забыла и о собственном сыне. Тесс выезжала задним ходом из гаража, когда вспомнила о нем и выругалась. Ей пришлось сделать несколько звонков в поисках няни. К счастью, с ребенком вызвался посидеть ее собственный отец Тревор. Тесс могла только надеяться, что неподдельный энтузиазм, с которым он согласился примчаться к ней посреди ночи, объяснялся любовью к внуку, а не бесстыдной радостью при мысли о том, что теперь его дочь унаследует дело Аркадия.

Теперь она сожалела, что посадила аккумулятор, пытаясь дозвониться Адаму. Она сидела в комнате ожидания, не зная, какой сейчас час, и злясь на мужа, хотя в этом не было особого смысла. Тесс принялась сердиться на саму себя за нерациональное поведение, но потом перестала, хотя и подумала, что на этот раз смысл сердиться как раз есть. С какой стати ее муж отправился ловить светлячков (или чем он там занимался), а не остался здесь, когда он ей по-настоящему нужен, что, признаться, случалось нечасто?

Не впервые Адам исчезал на долгие часы тогда, когда его присутствие было весьма желательным, но, по крайней мере, до него всегда можно было со временем дозвониться. Теперь же она каждый раз натыкалась на произносимое с подчеркнутой медлительностью голосовое сообщение мужа: «Привет! Вы дозвонились до Кулакова. Я занят, или я вас игнорирую. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню». Тесс долго добивалась того, чтобы Адам заменил эти слова более профессиональным текстом, и сейчас, сидя в ожидании новостей о состоянии здоровья Аркадия в приемной больницы и выслушивая это, всякий раз ощущала, как в душе закипает гнев.

Она раз сто проверила свою электронную почту, а потом экран ее телефона погас, маленькое колесико завертелось на черном фоне, и, как только мобильник окончательно выключился, Тесс подумала о том, что не знает ни одного номера наизусть.

– Блин! – выругалась она, затем вспомнила, где находится, и постаралась взять себя в руки.

Она обыскала свою сумку, желая чем-то отвлечься. Съела целую коробочку «Тик-така», хрустя драже до тех пор, пока они не размягчились во рту и не растаяли. После этого Тесс приняла две таблетки валиума.

К тому времени, когда к ней вышла врач, Тесс чувствовала себя почти загипнотизированной сверканием глянцевых страниц и приглушенным жужжанием флуоресцентных ламп над головой. Терзавший ее нервный стресс сдал свои позиции под действием лекарства. Когда врач пригласила ее в свой кабинет и сообщила диагноз, Тесс повела себя так, словно это был официант, подошедший в ресторане к ее столику и сообщивший, что лососины сегодня в наличии нет.

– У него удар, – сказала врач. – Пока рано делать долгосрочные прогнозы, но все свидетельствует о том, что случай тяжелый.

– Удар, – мягким голосом повторила за ней Тесс. – Да, мне тоже так показалось.

Врач вела себя вполне профессионально. Она вызвала у Тесс инстинктивную симпатию. Всякий человек, вынужденный работать в ночную смену в отделении экстренной медицинской помощи, пусть даже в уютной частной клинике, вызывал у нее сочувствие. Внешне она напоминала бойкую студентку-медика из телесериала. Когда врачи начали выглядеть младше ее, Тесс?

Согнув ноги, Тесс спрятала их под сиденьем кресла и принялась слегка раскачиваться взад-вперед, глядя на сидящую напротив докторшу. Та употребляла странные пугающие слова, мало что значащие для Тесс: «цереброваскулярная травма, дилатационная кардиомиопатия, вызывающие опасения результаты магнитно-резонансной томографии…» Врач говорила мягко, но уверенно, как с больной. Ее голос отдавался эхом удовольствия в черепе и позвоночнике, словно голову Тесс массировала парикмахерша, хотя в словах ее не было ничего утешительного.

– Больной пережил задержку очередного сердечного сокращения, что привело к недостаточному притоку крови к мозгу, а вследствие этого – к ишемическому инсульту головного мозга, также известному как удар. Его сердце сейчас слишком слабое, чтобы качать кровь в мозг.

Врач повернула компьютер на столе так, чтобы Тесс могла видеть экран, и вывела несколько снимков магнитно-резонансной томографии. Удивительная мысль промелькнула в голове у Тесс: насколько же внутреннее строение человека похоже на чертеж какого-то механизма! Кровеносные каналы… гидравлика… мысленный импульс… электричество… Со стороны это походило на схему новой игрушки, которую следовало послать по электронной почте на их фабрики в Китае.

– Хотя этот удар сам по себе был довольно серьезным, вызванным каким-то сильным стрессом, боюсь, он у мистера Кулакова не первый. – Врач указала на несколько темных пятен на сверкающей паутине сцинтиграфии головного мозга Аркадия. – Это омертвевшая мозговая ткань. Боюсь, в течение нескольких минувших месяцев мистер Кулаков пережил не один микроинсульт.

– Как это… Я хочу сказать… Почему он ничего не сказал? Разве мы не должны были заметить?

– Могли заметить, а могли и нет. Микроинсульты часто случаются среди ночи, и это первый, о котором у мистера Кулакова сохранятся воспоминания. Вполне возможно, он ничего не знает о своих микроинсультах. Я буду с вами предельно откровенна: прогнозы неутешительны. По мере старения его организма инсульты почти наверняка будут повторяться. Сопровождающие их неприятные инциденты, вроде того, чему вы стали свидетельницей сегодня ночью, также будут повторяться, но во все более тяжелой форме. Это начало сосудистой деменции. Его умственные способности, скорее всего, будут быстро слабеть.

– И что это значит? Он выживает из ума?

– Дело не в уме… не в мозге… – Врач вывела на экран снимок магнитно-резонансной томографии сердца Аркадия и указала на затемнение в центре. – Сердце мистера Кулакова демонстрирует следы пребывания под постоянным стрессом. Мы здесь видим значительное рубцевание на его стенках. Некоторые – новые, следы естественного износа организма пожилого человека, но другие появились десятилетия назад. Рубцы и состояние артерий свидетельствуют о том, что человек продолжительное время страдал повышенным кровяным давлением при тяжелом эмоциональном стрессе. В результате организм себя истощил. Сердце дало сбой. Оно не в состоянии поддерживать гомеостаз. Мозг не получает достаточно крови, а кровь – кислорода, и тело изнашивается.

– Сколько у него осталось времени?

Доктор пожала плечами. Тесс подумала, что врачам надо запретить пожимать плечами, по крайней мере во время консультаций.

– Скорость, с которой прогрессирует сосудистая деменция, разнится от случая к случаю. Мы не в силах вылечить имеющиеся у мистера Кулакова нарушения функционирования головного мозга, но попытаемся замедлить развитие болезни. Лекарства, диета, физические упражнения… Все это может оказать благотворное влияние, а может не оказать.

Тесс слушала, стараясь понять, что же все это значит, но не могла. Случившееся оказалось полной неожиданностью, обрушившейся ей на голову.

– Можно мне с ним повидаться?

В огромной кровати Аркадий странным образом казался маленьким, но палата была такой обширной, что в ней терялось даже это ложе. Палата была намного просторнее, чем ожидала Тесс; если начистоту, она была больше квартирки, в которой она жила в Нью-Йорке. В громаднейшем помещении радовали глаз расставленные тут и там светильники и растения в кадках. Кардиомонитор попискивал среди оборудования системы жизнеобеспечения, окружающего постель больного.

Тесс видела фотографию молодого Аркадия. Он стоял, не улыбаясь, в черно-белом одеянии на пирсе Сент-Кильда, позируя для семейного снимка вместе с женой и сыном. Аркадий почему-то всегда не любил фотографироваться. Ее поразили тугие мускулы, выглядывающие из-под коротких рукавов, и гладкая кожа груди в расстегнутом вороте. Теперь его грудь, обнаженная и покрытая электродами, была дряблой и производила жалкое впечатление, но главное заключалось в том, что кое-где на ней не осталось участка неповрежденной кожи. Она была сморщенной, как шарик, который долго носился по ветру после того, как закончился праздник.

Доктор некоторое время тактично помалкивала, а потом заговорила тихим голосом, чтобы не будить больного:

– Человеческое тело не предназначено природой для того, что, судя по всему, выпало в свое время на долю мистера Кулакова. Физически он был силен, однако изношенность его органов и травмы заставляют предположить, что он долго подвергался сильнейшим психологическим и физическим испытаниям.

Вновь воцарилась непродолжительная тишина. Тесс взяла кисть руки Аркадия и провела большим пальцем по топографической карте, оставленной на его коже жизнью. На ощупь огрубевшая сухая кожа казалась шероховатой, словно бумага.

– Он был во время войны в концлагере… в Польше, – наконец произнесла Тесс.

– Господи! – вырвалось у докторши. – Понятно… Это частично объясняет состояние внутренних органов, а также его странное поведение. Знаете, дело в том, что многие люди, пережившие различные травмы в зоне ведения боевых действий, – солдаты, врачи, гражданские, – по мере старения начинают регрессировать из-за этих травм, с которыми им ранее удавалось справляться. В случае с мистером Кулаковым, когда мы имеем дело с прогрессирующим маразмом, существует вероятность, что он вернется к такому стилю поведения, какое характеризовало его прежде. Я повидала немало переживших холокост пациентов, страдающих маразмом. Они начинают жить в постоянном страхе, что их заберут в концлагерь. Запасаются продуктами в магазинах, так как в своем воображении вернулись в сороковые и теперь борются за жизнь. Поведение, описанное вами, будет повторяться чаще и чаще: бесцельное хождение по ночам, потеря ориентации, он перестанет узнавать родных, будет закапывать вещи в землю… Мне неприятно это говорить… Извините, но со временем эти симптомы только усугубятся.

– И мы ничем не можем ему помочь?

Врач печально улыбнулась. Вместе они следили за тем, как поднимается и опускается грудь больного.

– Я знаю, что вам сейчас непросто, Тесс, – сказала она. – Если вы пожелаете, то у нас в штате есть психолог, который помогает людям, очутившимся в подобных ситуациях. Также мы сотрудничаем с раввином, который…

– Нет, нет, – быстро отказалась Тесс. – Я не еврейка.

– О-о-о… Извините, я подумала… Дело в том, что, согласно нашим записям, миссис Кулакова лечилась тут несколько лет назад. И она часто виделась с раввином.

– Да. Это Рашель, жена Аркадия… Я никогда с ней лично не встречалась, – заявила Тесс, которая много слышала о бабушке Адама, умершей задолго до того, как сама она вступила в игру. – Рашель была очень религиозной, а вот Аркадий не таков. Он не был иудеем и в концлагерь попал по политической статье. После свадьбы Рашель попыталась обратить его в свою веру, но тщетно. Она расстраивалась из-за этого, но что она могла поделать?

По неизвестным ей мотивам Аркадий хотел иметь как можно меньше дел с еврейской общиной, хотя и взял в жены Рашель – щепетильную, порывистую польскую еврейку, которая была в Аушвице примерно в то же время, что и Аркадий. Когда они познакомились в Мельбурне, то удивились этому совпадению, начали встречаться, влюбились друг в друга и зачали Джона, их единственное дитя, отца Адама, который в конце концов взял себе в жены шиксу, что, по заверению Рашель, разбило ей сердце и должно было свести ее со временем в могилу.

Рашель и впрямь умерла молодой, через несколько лет после рождения внука. Причиной послужило то, что в концлагере она стала подопытной во время проведения нацистами одного эксперимента. Ей впрыснули кое-то вещество, приведшее к остановке роста ее печени. Печень ее осталась такой же, как у десятилетней девочки. Когда стало ясно, насколько серьезно больна Рашель, Аркадий принялся неистово бушевать, проклиная нацистов, ругая последними словами врачей, которые были не в состоянии ее спасти, жалуясь на Бога, в которого не верил. Иногда на него находили вспышки слепой ярости, и тогда ему нужна была огромная боксерская груша, чтобы выместить на ней свою злость. Но ничто не помогало. Рашель умерла. После этого Аркадий, и без того не особенно общительный, начал сторониться людей и теперь вообще мало с кем поддерживал контакт.

Пока Тесс рассказывала доктору о семье Адама, на ум ей вдруг пришло, что ее муж не знает о том, что Аркадий – в больнице. Извинившись, она вышла, чтобы позвонить Адаму. Номер мобильного телефона мужа она прочла на визитке, найденной на дне своей сумки. Она позвонила с телефонного аппарата, стоявшего на столике регистрации. На этот раз никаких гудков не послышалось. Ее напрямую соединили с голосовой почтой: «Привет! Вы дозвонились до Кулакова. Я занят, или я вас игнорирую. Оставьте голосовое сообщение, и я вам перезвоню».

Когда муж вернулся домой поздно ночью, она еще не спала. Тесс лежала, отбывая часы, необходимые для отдыха, в слабом свете электронного будильника, медленно отмеривающего время, лежала в чистилище своей спальни, а сон отказывался к ней приходить, несмотря на долгие дыхательные упражнения, которым она когда-то научилась на уроках йоги. Тесс беспокойно ерзала на подушке, выискивая более прохладное местечко. Муж вошел на цыпочках, разделся и скользнул в постель рядом с ней.

Она заговорила, и ее голос звенел от гнева:

– Где ты был, Адам?

– Ну… с друзьями.

Тесс считала себя реалисткой. Хотя она так и не смогла завязать длительные отношения до своего знакомства с Адамом, сама она росла посреди хаоса, созданного ее лживыми родителями. Они невольно преподали своей дочери хороший урок о том, чем является на самом деле брак. Это контракт, условия которого время от времени пересматриваются, по мере того как на стол выкладывается валюта в виде секса, преданности, дружбы и детей. Со временем эта валюта теряет цену и постепенно убывает. Да, Адам вел себя прямолинейно, иногда простодушно, случалось, что он проявлял увертливость и бесшабашность, однако, как верила Тесс, ее муж был в глубине души добрым человеком. Иногда он ее разочаровывал, но не сильно. Адам был хорошим отцом. Кейда он обожал с такой силой чувств, что даже спустя много лет Тесс это до сих пор удивляло. Если с персоналом Адам вел себя как мелочный тиран, в общении с ней и сыном он никогда не терял терпения. В ответ на эту любезность Тесс выказывала столько великодушия, сколько могла. Она смотрела сквозь пальцы на его ненадежность в делах и неумные отговорки. Сегодня ночью, когда Аркадий мог умереть, ее терпимости пришел конец.

– Что за друзья?

– Ну… парни… Вместе в школе учились…

– И встреча с ними была такой важной, что ты не смог остаться с нами до конца ужина?

– Возникли проблемы с китайскими поставщиками. Мне пришлось бежать, гасить кое-какие пожары.

– Какие еще пожары?

– Проблема со светокопией одного чертежа. Дело было срочным. Я не мог ждать до утра. А в чем твоя проблема?

Тесс тяжело вздохнула и отвернулась. Адам выпрямился.

– Что такое, Тесс? Ты мне не веришь?

– Не верю.

– Ну! – Адам резко выпрямился, как всегда, готовый завестись с полуоборота (а в последнее время раздражителей у него хватало), и требовательным тоном спросил у жены: – Где, по-твоему, я был?

Тесс перевернулась на другой бок и свернулась калачиком.

– По правде говоря, мне уже все равно. Делай что хочешь…

Адам разразился длиннейшей тирадой о своем ненормированном рабочем дне, жизненно важных линиях снабжения, о своих обязанностях.

Тесс подождала, когда он замолчит, чтобы перевести дух, а затем спокойным тоном произнесла:

– Мой интерес вызван тем, что твой дед попал в больницу…

Она замолкла и, презирая саму себя, улыбнулась в темноте, празднуя моральную победу над мужем, когда Адам, оборвав свой монолог праведного негодования, ахнул и принялся причитать…

После того как Тесс рассказала мужу о том, что случилось с Аркадием, Адам набрал номер больницы и накричал на ночную сиделку, которая попросила его перезвонить утром. Адам лежал в постели рядом с женой, как ему казалось, целую вечность. Разум его работал, словно перегревшийся двигатель. Когда он решил, что Тесс заснула, когда дыхание ее стало глубоким и размеренным, Адам выскользнул из кровати и голым зашлепал вниз по лестнице – в комнату отдыха, а оттуда на кухню.

Он включил свет. Галогеновый мертвенно-белый свет замельтешил цветными пятнами в глазах. Он заморгал, чтобы вернуть ясность зрения, а потом достал из холодильника бутылку водки. Сорвав обертку с горлышка, Адам плеснул напиток в высокий стакан с кубиками льда. Льдинка скользнула в его желудок, но не смогла разбить образовавшийся там тугой комок.

Адам взял стакан и направился в спальню деда – обозревать погром, прежде виденный Тесс. Войдя в комнату, он двигался, словно поезд по рельсам. Все его мысли заполнены были предстоящей ежедневной рутиной: утром он рано спустится к столу, выпьет сладкий черный кофе, будет сидеть, хмурясь над газетой, примет ванну и побреется задолго до того, как проснутся другие.

Этот погром показался ему куда более зловещим признаком болезни, чем любые диагнозы, которые могли назвать врачи. Слово «маразм» было всего лишь идеей, концепцией. Полнейший кавардак, совершенно не вяжущийся с идеальным порядком, столь любимым дедом, вызвал в душе внука нешуточную тревогу.

Однажды, когда Адам еще учился в университете, его дом обворовали. Вечером он ушел напиваться в бар, а вернувшись домой, обнаружил, что задняя дверь выбита. Все внутри было перевернуто. Воры обыскали все, выдвинули и вытряхнули содержимое ящиков, ища ценности. Украдены были компьютер и CD-диски, но больше всего его задел сам погром. Новый компьютер купить легко, а вот неприкосновенность, чистоту своего жилища восстановить было непросто. Погром в спальне Аркадия напомнил Адаму о том чувстве почти физического отвращения, ползучего возмущения, проникшего тогда ему под кожу. Когда дедушка вернется из больницы, он будет неприятно поражен этим хаосом. Адам решил, что надо будет все здесь прибрать.

Присев на корточки, он принялся подбирать разбросанные вещи, когда его внимание кое-что привлекло. Тусклый металлический блеск не был заметен сверху. Полы старомодных европейских пальто Аркадия закрывали вид на заднюю стенку шкафа. Двигаясь вприсядку, Адам отодвинул в сторону пальто. Там скрывались запасы еды. Он потянулся и принялся доставать жестяные консервные баночки с морковью, солеными огурцами, фасолью, большую стеклянную банку вязкого уксуса, заполненную кусочками маринованной селедки… Все это была здоровая, традиционная для русских мигрантов пища, которую Аркадий предпочитал иметь у себя в кладовке.

Адам читал о переживших холокост. Эти люди зачастую деградировали в концлагере. Они прятали еду под кроватью или в других местах, пока их разрушенный разум бродил по руинам разбомбленной Европы.

– Иисусе, – прошептал он. – Бедный дедушка.

Одну за другой он брал консервные банки и ставил их рядом с собой на полу. Добравшись до задней стенки шкафа, Адам отодвинул всякий хлам, который торопливо засунул сюда, когда дед поселился у них. Рука его коснулась старой шкатулки. Хотя Адам давным-давно забыл о ее существовании, в ту секунду, когда кончики пальцев коснулись замысловатой резьбы по твердому дереву, он вспомнил.

Шкатулку подарила ему мама на шестнадцатилетие. Она была старинной, возможно бесценной, но совсем не подходящей подростку. Подарок этот был очень типичным для мамы – дорогим, сделанным со вкусом и совсем не нужным Адаму. Мама любила покупать вещи, поддаваясь минутному порыву. Когда они ей наскучивали, она их дарила.

В подростковом возрасте Адам не проявлял никакого интереса ни к драгоценностям, ни к антиквариату. Когда он развернул подарок, то был, что называется, раздавлен. Несмотря на плохое предчувствие, он все же надеялся, что в коробочке окажутся ключи от новенького кроссового мотоцикла, или игровая приставка «Нинтендо», или даже свернутые катушкой доллары, чтобы он сам решил, на что их потратить. В любом случае, такого дерьма, как эта шкатулка, Адам от матери не ожидал. Он отнес ее к себе в спальню и расплакался. Горячие слезы катились из глаз. Плач заглушила подушка. С одной стороны, Адам стеснялся выставлять свое горе на всеобщее обозрение, а с другой – втайне желал, чтобы родители узнали, как сильно они его обидели.

В припадке гнева он запустил шкатулкой в стену. Адам хотел, чтобы она разбилась, но твердое выдержанное дерево отскочило от стены с недовольным стуком, шкатулка упала на ковер и раскрылась, демонстрируя отделанные бархатом внутренности с небольшими отделениями для колец и цепочек. Когда Адам приподнял шкатулку, то обнаружил открывающееся с помощью пружины двойное дно. Обрадовавшись, он тотчас же принялся прятать туда наркотики, поздравляя себя с тем, что смог таким образом отыграться на своей холодной, безразличной матери. Иногда ночами, слушая CD-диски и выдувая дым из окна, Адам терялся в догадках, знала ли мать о двойном дне. Какую пользу он сможет извлечь из своего тайника? И, если сможет, не сделает ли это подарок не таким уж бесполезным?

Погруженный в размышления, Адам сидел на полу комнаты деда, укачивая шкатулку, словно младенца на руках. Затем, поддавшись внезапному импульсу, он открыл двойное дно и нашел там косячок, скрученный давным-давно, во время ночи, проведенной за видеоиграми, но так и оставшийся невыкуренным. Адам осторожно прикоснулся к сухой слоящейся бумаге, чтобы проверить, насколько она крепка. Найдя косячок вполне годным, Адам выскользнул на задний дворик покурить.

После нескольких затяжек Адам начал успокаиваться. Водка в животе согрела и смягчила его. Марихуана выпрямила завихрения его мыслей. Он смотрел на задний дворик, где в свете лампочек бассейна вода мерцала и переливалась струящимися лентами на территории его земельной собственности. Взгляд его остановился на небольшом огороде деда. Часть растений старик вырвал с корнями во время припадка. Остальные уже казались заброшенными, нелюбимыми и проклятыми.

Адам думал о компании. Сейчас фирма похожа на вот этот огородик: все аккуратно высажено и обнесено решетками, но разрослось вне всяких разумных пределов. Его отец Джон Кулаков, единственный сын и наследник Аркадия, не выказывал интереса к семейному делу, а занялся изучением права. Отец Адама познакомился со своей будущей женой Сэнди в университете. Диплом он получал, когда Сэнди была уже беременна. Когда Адаму исполнилось три года, отец стал партнером в юридической фирме, на которую работал. К десятилетию Адама его отец превратился в хрестоматийный пример успеха и гипертонии, вызванной ожирением. Адаму не исполнилось еще двенадцати, когда сердце Джона Кулакова отказало. Сэнди совсем расклеилась. Она делала все, что могла, но ее одолевали горе и непреходящий стресс, вызванный необходимостью самостоятельно воспитывать сына. Сэнди пыталась справиться со всем этим с помощью бензодиазепинов и алкоголя. Об этом своем состоянии она не распространялась, пока однажды, лет через десять после смерти мужа, не задремала, сидя за рулем автомобиля, едущего по пустынной дороге от прибрежного летнего домика.

Адам редко вспоминал о родителях, разве что мрачными бессонными ночами, такими как эта. Адам знал, что люди находят его привязанность к деду странной, но они понятия не имели, какую роль Аркадий сыграл в его жизни. Брак его родителей нельзя было назвать счастливым. Оба много пили и устраивали громкие мелодраматичные ссоры, используя Адама в качества оружия, которым можно побольнее ранить. Самые счастливые детские воспоминания Адама были связаны с комнатой для игр, где он развлекался в полном одиночестве, или с дедушкой Аркадием, который регулярно заезжал к ним, стыдил Джона и Сэнди, советовал им начать вести себя как взрослые и забирал внука в парк, зоопарк или, что было лучше всего, в Европу.

Когда Адам был ребенком, Аркадий каждый год отправлялся в деловую поездку по Европе. Там он посещал фабрики, окутанные легендами мастерские производителей игрушек и игр, где разыскивал новые изделия, чтобы продавать их на австралийском рынке. Когда Адам учился в школе, Аркадий планировал совместные путешествия по Европе во время каникул внука, пока Австралия жарилась на солнце и купалась в поту. Европа казалась мальчику огромной зимней детской площадкой для игр. Счастливейшие воспоминания были связаны с длительными поездками по извилистыми европейским дорогам, соединяющим фабрики в отдаленных частях Югославии, Чехословакии и даже еще восточнее, за железным занавесом. Мальчик, разморенный теплом, слушал, как дедушка что-то бормочет себе под нос и шелестит газетой. Его клонило ко сну, а за стеклами немецкого лимузина падал снег.

У Адама было немного друзей. Он был очень одинок, а их поездки по Европе стали отдушинами в тяжелой атмосфере, окутавшей все его детство. Позже, желая отблагодарить деда, Адам купил Аркадию «Ролекс», чтобы дед смог заменить исцарапанные часы устаревшей модели, которые носил на запястье. Аркадий принял подарок, прочитал дарственную надпись на сопроводительной открытке и разразился истерическим смехом. Наконец, отсмеявшись, он вытер слезящиеся глаза платком, а потом объяснил, что он брал Адама в Европу для того, чтобы иметь под боком «подопытного зверька».

Оказалось, Аркадий приглашал внука во все эти поездки по выставочным залам за рубежом ради того, чтобы иметь под рукой тестировщика, чтобы лучше понять, какая игрушка может понравиться ребенку. Ему нужно было только не мешать внуку, давая Адаму полную волю, и наблюдать за его поведением. Аркадий покупал права только на те игрушки, которые особенно понравились Адаму. Тот стал его вожаком, а дед лишь бежал вслед за ним.

Когда Адам рассказал Тесс об этом разговоре, жена рассмеялась и заявила, что, хотя это остроумно, поведение Аркадия граничит с психопатией. Слова Тесс его уязвили. Она не знала Аркадия так, как знал он. Никто не знал. Он был и остается единственной руководящей силой в процессе взросления и самоусовершенствования Адама.

Повзрослев, Адам иногда ощущал сожаление из-за того, что так и не смог наладить отношения с матерью. К тому времени, как он вышел из поры отрочества, ее присутствие в жизни сына приняло эфемерную, почти неосязаемую форму. Ничего в ней не осталось, кроме медленно тлеющей обиды на покойного мужа. Адам почти не помнил отца. Он разглядывал фотографии Джона Кулакова, сделанные в ту пору, когда Адам был еще маленьким. Все воспоминания, оставшиеся ему, рисовали отца вспыльчивым, сгоревшим на работе трудоголиком.

Адам помнил один случай, когда он ворвался в кабинет отца, ища кого-то, с кем можно поиграть. Джон Кулаков отвлекся от телефонного разговора и заорал, что у него нет времени и пусть он убирается подальше, к своим долбаным игрушкам. Позже Джон нашел Адама в его комнате. Сын всхлипывал, уткнувшись лицом в подушку. Отец, стоя на пороге, извинился, по крайней мере, произнес нечто похожее на извинение.

– Ты знаешь, что не должен отвлекать меня, когда я работаю.

– Не обязательно быть таким злым, – простонал Адам. – Дедушка тоже работает, но он хороший.

Джон вздохнул, а затем нахмурился. Потом он все-таки зашел к нему в спальню и грузно опустился на край кровати. Некоторое время он хранил молчание. Адам лежал, уткнувшись лицом в подушку, но слышал, как пружины скрипят под тяжестью тела отца, слышал, как глубоко, нездорово он дышит, ощущал запах выпитого днем бурбона.

– Адам! – наконец обратился к нему отец. – Я знаю, что ты думаешь, будто солнце светит из задницы твоего деда. Возможно, с тобой он ведет себя нормально, но знай: отцом он был хреновым… по-настоящему хреновым. И еще… он творил ужасные дела, непростительные. Сейчас ты слишком мал, чтобы понять, но настанет день, и ты поймешь…

Джон умер вскорости после этого разговора; возможно, они еще о чем-то говорили, но Адам запомнил именно эти слова. Они потрясли его до глубины души. Даже сейчас, по прошествии десятилетий, Адам не мог его за это простить. Он не понимал, как его дед мог быть таким благородным, склонным к самопожертвованию человеком, а его отец – таким гнилым ничтожеством. После смерти Джона Кулакова Адам старался быть похожим на Аркадия и ничем не напоминать своего отца, которого винил в том, что тот уклонился от своих обязанностей по отношению к компании «Митти и Сара».

Джон Кулаков отверг семейный бизнес, возомнив, будто он выше изготовления игрушек. Адам, напротив, считал, что нет на свете более почетной миссии, чем вступить во владение компанией, когда придет его время, защищать и достраивать все то, что создал Аркадий. Его судьба предрешена. Эта мысль долгие годы довлела над ним. Иногда Адам задумывался над тем, как бы сложилась его судьба, если бы она не была заранее определена. Впрочем, он утешался мыслью, что благодаря ему у множества людей есть причина подниматься с постели рано утром. Если поразмыслить, это куда более разумный способ прожить свою жизнь, чем большинство других.

Этой ночью, когда деду было очень плохо, – а вскоре, быть может, он вообще покинет этот мир, – Адам размышлял над тем, было ли его решение вызвано чем-то большим, чем долг перед семьей. В Бога он в общем не верил, но иногда ощущал за своей спиной невидимую силу, которая руководила им и направляла его. Адам испытал это чувство, когда в первый раз созвал совещание для того, чтобы изложить сотрудникам свое видение развития компании. Чувство это появилось в тот вечер, когда он познакомился с Тесс, в день их свадьбы, когда родился Кейд, и еще в нескольких важных для него моментах жизни.

Лет в девятнадцать Адам впервые с полной уверенностью осознал, что нечто за ним присматривает. Тогда он мчался по Торак-роуд на своем первом автомобиле с откидным верхом, похожем на коробку громоздком «саабе». Ночь выдалась ненастной. По-настоящему пьяным он не был, скорее навеселе, но в таком состоянии ездить с временными ученическими водительскими правами уж точно нельзя было. Он не заметил трамвайных путей, заднее колесо наехало на рельс, и «сааб» развернуло. Автомобиль резко крутануло вокруг оси, а затем протащило в сторону, пока зад машины не врезался в бок «короллы», припаркованной на обочине. С минуту Адам сидел, справляясь с потрясением. Ливень барабанил по крыше автомобиля, заглушая все звуки. Потоки воды, лившиеся снаружи, ослепляли. Перед мысленным взором юноши пронеслись тысячи ужасных историй о молодых пьяных водителях, севших в тюрьму из-за своей неосмотрительности. Выбравшись наружу, Адам увидел, что, хотя «королла» разбита, его «сааб» не получил ни царапины, да и ходовая часть была в полном порядке. Уехал он, не оставив записки. Душу его переполняли облегчение и вера, будто он стал свидетелем непреложного доказательства того, что в мире ему отведено иное, великое предназначение.

Сегодня он испытал то же чувство. Адам ни за что бы не признался своим сотрудникам, что мучается сомнениями насчет того, как следует руководить компанией. Теперь, по мере того как стакан пустел за стаканом, а час сменялся часом, он начал ощущать перемену в себе.

Сегодня ночью Адам чувствовал это, почти слышал это… Огромные невидимые шестеренки вращались за сценой. Тектонические плиты двигались у него под ногами, грозя то и дело повалить его наземь. Он не поддастся. Теперь Адам это хорошо осознавал. Вселенная его испытывает. Болезнь деда – такое же знамение, что и все предыдущие. Пришло время проявить силу своего духа.

Это, конечно, трагедия, как и война, которая превратила его деда в того человека, каким Адам его знал. Теперь, когда компания борется за то, чтобы остаться на плаву в экономике, знававшей лучшие времена, он сохранит фирму и достойно встретит все вызовы судьбы. Он основательно реформирует компанию. Он будет верен своей жене. Он станет для своего сына примером для подражания, таким же, каким для него был Аркадий. Чуть ранее он достойно ответил громиле Тарику, когда они схлестнулись на автостоянке. Он повел себя как настоящий мужчина. Нет большего задиры, чем судьба, и Адам встретит ее удары с высоко поднятой головой.

Когда от косяка остался крошечный окурок, Адам в последний раз глубоко затянулся и щелчком запустил его во тьму. Описав в воздухе дугу, окурок с шипением упал в бассейн. С минуту Адам стоял и думал, не следует ли забрать его, прежде чем Тесс увидит, но для этого пришлось бы сходить в сарайчик за сачком для мусора. Утром все равно придут уборщики. Он решил оставить все как есть.

Уже почти рассвело. Слишком взвинченный, чтобы спать, Адам оделся и поехал в офис. Он свернул на шоссе, тянущееся вдоль пляжа, чтобы наблюдать, как цвет воды меняется по мере того, как из-за горизонта поднимается солнце.

Адам упорно гнал свой внедорожник по шоссе, а затем свернул на съезд, ведущий к офису. Перед воротами автостоянки виднелись «лежачие полицейские». Схватившись за ручку акселератора, он прибавил скорости, чтобы в полной мере насладиться восторгом, вызванным внезапным подскоком машины, а также безупречной работой ультрасовременных амортизаторов, созданных гением немецких инженеров. Остановив машину, Адам некоторое время наслаждался тишиной нового дня, прежде чем войти внутрь. Он с удовольствием взирал на хромированные покрытия и стекла офиса. Рядом с ним высился колоссальных размеров склад. Да, времена меняются. Наступает новая эра. В приступе эйфории Адам не заметил, что его машина на автостоянке не единственная. «Форд Фалкен» с помятым кузовом, следовавший за ним всю ночь, тихо подкатил и остановился. Двигатель смолк. Казалось, водителю автомобиля требовалось время, чтобы все хорошенько обдумать.

Дитер следил за ходом экспериментов через стекла, прозрачные с одной стороны и зеркальные с другой. Так врачи могли наблюдать за подопытными, сами оставаясь невидимыми. Он не хотел, чтобы Аркадий узнал, кто приказал его убить: одно дело – просто умереть, и совсем иное – умереть без друзей. Пусть лучше Аркадий погибнет, не считая Дитера виновным в том, что с ним произошло. Никто не надзирал за тем, что и как эсэсовцы делают с заключенными. Кого угодно могли обвинить в чем угодно и казнить. Аркадий об этом был наслышан. Он должен идти на смерть, надеясь, что придет Дитер и спасет его.

Сначала его замораживали в ванной, проверяя устойчивость человеческого организма к холоду. Раздев Аркадия догола, его под дулом пистолета заставили залезть в ванну, заполненную ледяной водой, где уже замерзал рыжеволосый советский солдат богатырского телосложения, захваченный в плен на фронте. Дитеру случалось наблюдать за подобными опытами. Он знал, что температура воды должна быть чуть выше точки замерзания. Аркадий будет сидеть, погруженный в воду, а его тело будет постепенно остывать. У подопытных начнется гипотермия. Они перестанут дрожать, когда их гомеостатическая терморегуляция потерпит фиаско. Потом они перестанут реагировать на внешние раздражители. При температуре тела, равной тридцати двум градусам по Цельсию они потеряют сознание, а при двадцати пяти градусах умрут.

Доктор Пфайфер терпеливо ждал. Обычно температура тела опускалась ниже тридцати двух градусов менее чем за час. Теперь же прошел час… другой, а двое мужчин сидели, свернувшись калачиком в ледяной воде, и дрожали. Дитер вышел пообедать. Когда он вернулся, мужчины еще не потеряли сознания.

Второй, давно уже перестав владеть собой, совсем рассвирепел. Он громко матерился по-русски.

Повернувшись к Аркадию, он спросил по-русски:

– Ты говоришь по-немецки? Скажи им, чтобы убили нас. Пожалуйста, скажи им, чтобы убили.

– Они убьют, но нескоро, – мрачно произнес Аркадий. – Не рассчитывай на милосердие. Эти немцы – те еще суки.

– К тому же дураки, – неожиданно рассмеялся пленный солдат. – Каким кретином надо быть, чтобы пытаться заморозить русского до смерти?

Аркадий фыркнул. Оба расхохотались и смеялись до тех пор, пока не начали задыхаться.

– Прощай, товарищ, – сказал солдат Аркадию.

Они обменялись рукопожатием.

Наблюдавший за этим из смежного помещения Дитер приказал закончить эксперимент.

– Вытащите их. Измерьте их температуру ректально и пристрелите рыжеволосого. Другого согрейте. Если выживет, отправьте его по высотной программе.

Теперь Дитер наблюдал за ним через двойной толщины стекло барокамеры, в которой испытывали влияние высоты на мозг и сердце. Эти исследования, как и изучение реакции организма, погруженного в ванну с ледяной водой, были заказаны люфтваффе. Им интересно было знать, как долго человеческое тело выдержит, если пилот попадет в воду с температурой ниже нуля, или что сделается с ним, если он выпрыгнет из самолета на большой высоте.

Прежде чем поместить Аркадия в барокамеру, ему на лицо надели легкую кислородную маску. Коллеги Дитера понижали давление до тех пор, пока оно не достигло показателей, обычных для крейсерской высоты, на которой летают на задания военные самолеты. Затем, воспроизводя состояние пилота, выбросившегося из самолета без кислородной маски, подачу кислорода отключили, а давление начали быстро увеличивать – так, словно он падал с большой высоты. Дитер подошел к смотровому окну. Тело Аркадия уже извивалось в конвульсиях. На круговой шкале стрелка ползла вниз. Ноги и руки подопытного вытянулись под прямым углом, словно у бешеного пса. Когда давление соответствовало двадцати тысячам футов, Аркадий начал плакать, при десяти тысячах – пронзительно кричать. При нуле барокамера разгерметизировалась, и Дитер пошел проверить результат. Глаза Аркадия закатились. Он бормотал сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова на незнакомом Дитеру языке. Русский прокусил себе язык, и струйка крови текла у него вниз по подбородку. Доктор Пфайфер проверил его рефлексы, посветив фонариком в зрачок. Никакой реакции.

– Вскройте грудную полость, – приказал он. – Проверьте состояние сердца.

Помощники вынули безвольное, словно тряпичная кукла, тело Аркадия из барокамеры и положили на стол для аутопсии. По правде говоря, доктору Пфайферу не было никакой нужды вскрывать Аркадию грудную полость. Его сотрудники уже провели сотни вскрытий живых людей, но Дитер хотел, чтобы русский непременно погиб. После того как Аркадий выжил в ледяной ванной, он не мог рассчитывать на то, что русский умрет сам по себе.

Из чего сделаны эти русские, если отказываются умирать? Они, конечно, дикари, но крепкие дикари. Дитер думал о безнадежной войне, которую они проигрывали на восточном фронте. Кое-кто считал, что Гитлер проиграл уже тогда, когда его армии устремились к Сталинграду. Недавно Дитер долечивал эсэсовского охранника, которого направили после госпиталя в расположенный рядом с Аушвицем небольшой концлагерь. Его ранили на восточном фронте. Пока Дитер занимался его медленно заживающими ранами, мужчина рассказывал об ужасе, вызванном наступлением русских. Орды солдат, вопя, бежали по полю боя. Некоторые были безоружными, некоторые – босыми. Он служил танкистом и стрелял в них, сидя за крупнокалиберным пулеметом, но советские солдаты все прибывали, сколько бы он не скашивал их очередями. Вода подмывала лед, и перегревшийся пулемет заклинило. Закончив свой рассказ, эсэсовец на секунду делал паузу, а потом начинал снова. Единственное, о чем он мог разговаривать, это о том, что русские не боятся умирать, что они бесчувственны, словно сталь, вспоминал, как они облепили, точно насекомые, его подбитый танк.

Россия была империей снега и горя, а ее народу дали никчемную жизнь, которой не стоит дорожить, и железную волю, чтобы выжить. Германия не имеет ни единого шанса победить Россию. Нет ни малейшей возможности подобного развития событий. Русские выживут после того, как перестанут падать бомбы, после того, как тысячелетний рейх превратится в пыль, а советская империя падет после того, как все превратится в мусор и снег. Они унаследуют землю… русские и тараканы.

Дитер знал, что найдет внутри Аркадия. Сердечная сорочка будет заполнена жидкостью, которая брызнет тонкой струйкой, когда скальпель пробьет мембрану и та опустится. Затем скальпель вонзится в левый желудочек и опорожнит все еще бьющееся сердце, но биение будет продолжаться еще минут пятнадцать, пока мышцы не ослабнут, а потом сердце остановится.

Ассистент сделал первый разрез, осторожно, но быстро располосовав скальпелем кожу от шеи до пупа, вскрывая эпидермис. Лезвие вернулось назад, застыв над первоначальным местом разреза. Второй разрез должен быть глубже, увереннее. Скальпель, пронзив жир и мышцы, доберется до грудной клетки, защищающей сердце.

– Стоп! – произнес Дитер, одновременно испугав и удивив ассистента. – Зашейте его. Мне не нужны эти данные. Я хочу пойти к себе. На сегодня все. Наложите швы и отнесите в крыло выздоравливающих. Если он выживет, отнесите его в барак зондеркоманды.

Дитер вернулся к себе, до сих пор не понимая, зачем изменил своей первоначальный приказ. Аркадий все равно умрет, хоть и медленнее, от ран. Вот только что-то копошилось в голове у Дитера, не давало ему покоя.

Со дня эксперимента над Аркадием минуло чуть меньше недели. Дитер постарался обо всем забыть. Обыск барака, в котором спал русский, проведенный по приказу доктора Пфайфера, ничего не дал. Пропавшие хирургические инструменты нигде не нашлись, что не давало Дитеру большого пространства для маневра. Если он доложит о воровстве, это приведет лишь к бюрократической суете и неудобным вопросам. Лучше сделать вид, что они испортились, заказать замену и жить дальше.

Однажды вечером, идя мимо здания, в котором Менгеле держал подопытных детей, Дитер ни с того ни с сего остановился. Двигаясь осторожно, он отпер и медленно приоткрыл дверь – так, чтобы не испугать подопытных. Было довольно поздно, и большинство детей, измученные и накачанные успокоительным, уже спали. Те, кто не спал, в ужасе взирали на Дитера. Они подбирали под себя ноги, отползали подальше, прижимаясь спинами к стенам. Двое расхныкались, когда Дитер проходил мимо их нар. Немец их не винил: ничего хорошего от людей в белых халатах они не видели. Страх в их глазах определял новую линию поведения. Больше, чем общества Аркадия, Дитеру не хватало сноровки, с которой русский умел вести себя с детьми. Даже когда дела для детей приобретали воистину мрачный оборот, Аркадий умел успокоить подопытных, облегчить их страдания и сделать более сговорчивыми. Его собственные научные исследования без помощи Аркадия теперь существенно затруднятся.

Он дошел до конца барака, вздохнул и развернулся, чтобы идти обратно. И вдруг заметил кое-что интересное, кое-что такое, что нарушало заведенный порядок вещей. Девочке на вид можно было дать лет восемь или девять, возможно больше, ибо возраст детей на определенной стадии истощения точно установить было трудно. Она что-то прятала за спиной.

– Здравствуй, – ласково сказал Дитер и присел на корточки так, чтобы ее глаза оказались на одном с ним уровне. – Как тебя зовут?

– Сара.

– Что у тебя там?

Девочка замотала головой.

– Ничего.

– Ничего? Какое удивительное совпадение! – Дитер вытащил из кармана одну из маленьких плиток шоколада, которые он и другие врачи носили с собой на случай, если придется подкупать доверие необщительного ребенка. – И у меня ничего нет! Ты сможешь откусить от моего ничего, если покажешь свое.

Колесики вращались в голове у Сары. Она тщательно взвешивала все «за» и «против». Наконец, смягчившись, девочка вывела из-за спины руку с зажатой в ней куклой и протянула ее Дитеру. Ребенок с жадностью набросился на шоколад, пока другие дети наблюдали за ней, страдая от невообразимой зависти. Глазенки их сверкали в полутьме барака.

Дитер вертел в руках игрушку. Она была довольно грубой, но в то же время вполне походила на куклу. Мастер резал по сырой древесине крошечным острым лезвием, скорее всего скальпелем. Толстое деревянное туловище, голова и болтающиеся руки. На кукле была криво сшитая белая пижама. Даже в темноте барака Дитер смог на ощупь определить, что это медицинская марля. Конечности и голова двигались. Немец присмотрелся и увидел, что соединения сделаны из хирургической нити.

– Откуда она у тебя?

– Не могу сказать. Это секрет.

– Ее тебе подарил добрый доктор?

Сара хмуро смотрела себе под ноги. Дитер вернул ей куклу.

– У твоего маленького друга, полагаю, есть имя?

– Михель.

– Красивое имя, – сказал Дитер. – Почему ты его так назвала?

– Я не называла, – возразила Сара. – Добрый доктор дал мне его и сказал, что он станет новым Михелем до тех пор, пока не вернется мой настоящий Михель. И мне не будет одиноко.

– Понятно… А где твой настоящий Михель?

– Его увел другой доктор. – Оглянувшись, девочка шепотом добавила: – Злой доктор. Уже много дней минуло.

Дитер кивнул.

– А Михель – это твой брат?

Девочка согласно закивала.

Он внимательно изучал черты лица девочки, цвет ее волос, глаз, форму скуловой кости. Все это было ему отдаленно знакомо. Должно быть, это сестра мальчика, от которого он избавился сегодня утром.

«Вот, значит, как», – подумал Дитер, но вслух произнес:

– А когда Михель вернется, ему подарят маленькую куклу Сару?

– Да, но ее еще не доделали, – сказала Сара, прикусив губу. – Мне нельзя никому ее показывать.

– Дело в том, что мы с добрым доктором друзья. Он послал меня, чтобы я посмотрел на маленького Михеля, куклу Сару и дал тебе вот это…

Дитер вытащил еще одну шоколадку. Взяв немца за руку, Сара повела его из барака на снег, а потом направилась к участку вскопанной земли под навесом. Порывшись в земле, девочка извлекла оттуда сверток тряпья. Когда-то это была лагерная одежда, но грязь превратила полосатую ткань в однотонную. Положив тряпье на снег, Дитер осторожно его развернул. Там оказался деревянный чурбачок, которому начали придавать форму, похожую на очертания маленькой куклы девочки Сары. Когда Дитер развернул ткань до конца, оттуда выпал его пропавший скальпель, а также еще несколько режущих инструментов из лаборатории, теперь ставших совершенно тупыми после резьбы по дереву. Подняв все это, Дитер понял, какую ошибку совершил, неправильно истолковав пропажу скальпеля.

Аркадий делал игрушки. Скальпели он воровал не для того, чтобы впоследствии перерезать Дитеру горло, а чтобы поднять настроение у детей, отобранных Менгеле. Теперь Дитер понимал, что излишне эмоционально отреагировал на пропажу своих хирургических инструментов. Не стоило сразу же отправлять Аркадия на верную смерть.

Дитер обнаружил Аркадия без сознания на полу среди барака. Двое заключенных стаскивали с него сапоги. Они настолько увлеклись ссорой, выясняя, кому достанется обувь, что не заметили появления немца. Не задумываясь, Дитер вытащил пистолет и выстрелил в упор, целясь в затылок одного из них. В наступившей после этого тишине он услышал шмыганье носом. Поборов минутную слабость, Дитер направил дуло пистолета на оставшегося в живых заключенного.

– Возьми этого человека на руки и отнеси его ко мне. Ему нужна медицинская помощь. Осталась работа, которую он должен закончить.