Октябрьский манифест открывал путь к ослаблению возникшей в отношениях между государством и обществом в России напряженности. Однако цели своей он не достиг. Ведь конституционный строй может успешно существовать лишь при условии, что и правительство, и оппозиция принимают правила игры, в России же к этому не были готовы ни монархия, ни интеллигенция. И та и другая отнеслись к новому порядку как к помехе или отклонению от верного пути, который первая видела в самодержавии, а вторая — в демократической республике. В результате конституционный эксперимент, хотя и имел определенные положительные последствия, в целом провалился.

Подписывая манифест, Николай II смутно сознавал: документ таит в себе «конституцию». Но ни сам он, ни его советники ни умом ни сердцем не были готовы признать, что конституция означает ограничение самодержавия. Хотя отныне, объявлялось в манифесте, ни один закон не будет принят без одобрения избранного народом законодательного органа, двор, как видно, не понимал, что такое обещание подразумевает принятие конституции. По свидетельству Витте, лишь два месяца спустя Трепов поставил вопрос о необходимости такого документа1. Даже в тексте изданной в апреле 1906 года конституции составители тщательно избегали самого слова «конституция», воспользовавшись традиционным названием «Основные законы», как прежде называлась первая часть общего Свода законов.

Николай II не считал ни Октябрьский манифест, ни Основные законы чем-то ущемляющим его самодержавные прерогативы. В его представлении Дума была органом консультативным, а не законодательным («Я создал Думу не для того, чтобы она мной управляла, а чтобы она мне советовала», — говорил он военному министру)2. Более того, он полагал, что, «даровав» Думу и Основные законы по своей воле, никак не может быть связан ими и, коль скоро не присягал новому порядку, вправе и отменить его по своему желанию3. Очевидное противоречие между сущностью конституционного строя и упорным нежеланием двора признать перемены приводило к поразительным ситуациям. Так, даже П.А.Столыпин, более всех в России достойный называться истинным парламентским премьер-министром, утверждал в частной беседе, что в России нет конституции, ибо такой документ должен явиться результатом соглашения между правителями и подданными, тогда как Основные законы царем были попросту дарованы. На его взгляд, российское правительство было не «конституционным», а «представительным», и единственными ограничениями царской власти могли быть лишь те, что сочтет нужным на себя наложить сам царь4. А что можно сказать о В.Н.Коковцове, преемнике Столыпина на посту председателя Совета министров, который, обращаясь к Думе, заявил: «У нас, слава Богу, нет еще парламента»5.

Англичанин Морис Бэринг по личным впечатлениям 1905— 1906 годов пришел к выводу, что российская бюрократия хотела бы в идеале иметь «парламентские институты и самодержавное правительство» одновременно. В России по этому поводу иронично замечали: царь «готов дать конституцию, только бы при этом сохранилось самодержавие»6. Если допустить, что столь противоречивая ситуация может вообще иметь разумное объяснение, то искать его, вернее всего, следует в традиционных консультативных органах, существовавших в Московской Руси, так называемых Земских соборах, которые созывались время от времени, чтобы подать царю ни к чему его не обязывающий совет. Хотя, разумеется, согласно Октябрьскому манифесту и Основным законам 1906 года, Дума была органом законодательным, а не консультативным, так что аналогия с прошлым правомочна разве на психологическом уровне.

Поведение царского правительства при конституционном строе невозможно понять, не учитывая настроений разнообразных монархических группировок, считавших Октябрьский манифест чуть ли не трюком, который сыграли с царем Витте и будто бы стоящие за его спиной евреи. Монархистам тоже манифест и Основные законы вовсе не казались чем-то непреложным и необратимым — что царь даровал, то он может и отнять. Группировки эти, состоявшие главным образом из землевладельцев (многие из западных областей), публицистов правого толка, духовенства, а также сочувствующей им мелкой буржуазии, исповедовали весьма примитивную идеологию, базирующуюся на двух принципах: самодержавие и Россия для русских. И все их мировоззрение все более и более сводилось к оголтелому антисемитизму, к видению причин всех бед русского народа в евреях: евреи-нехристи хотят прибрать к рукам весь мир. Самой влиятельной из этих группировок был «Союз русского народа», устраивавший патриотические демонстрации, издававший злобную антисемитскую литературу и время от времени организовывавший еврейские погромы, не гнушаясь помощью головорезов из черносотенцев. Это крайне правое крыло, во многом предвосхитившее немецких национал-социалистов 1920-х годов, при истинно демократических выборах едва ли получило бы хоть одно место в Думе. И своим неправомерно широким влиянием эти группировки были обязаны сочувствию правящей верхушки и наиболее консервативных государственных деятелей. Именно они поддерживали в царской семье веру в неколебимую преданность народа династии Романовых и идеалам самодержавия7.

Наиболее либеральные представители бюрократии были бы согласны вручить некоторую ограниченную власть представительному органу. По свидетельству чиновника высокого ранга, мысль о представительном институте, с которым можно разделить ответственность (если не власть), «непрерывной нитью» тянулась к правительственным кругам8. Подоплеку этих настроений вскрыл кайзер Вильгельм II в письме царю в августе 1905 года в связи с учреждением так называемой Булыгинской думы: «Твой манифест, предписывающий образование «Думы», произвел прекрасное впечатление в Европе... Ты сумел глубоко заглянуть в сознание своего Народа и возложил на него часть ответственности за будущее, которую он, по-видимому, был бы рад взвалить на тебя одного и тебе одному выражать все недовольство»9.

Но с точки зрения бюрократии, о таких достоинствах парламента можно говорить, только если его ограничить чисто церемониальными функциями. В.А.Маклаков так описывал взгляды весьма близкого ко двору министра И.Л.Горемыкина накануне открытия Первой думы: «Что касается Думы, то она была для него не более чем усложнением законодательной процедуры. И это усложнение казалось ему по существу ненужным; но однажды на свое несчастье ее создав, он должен был свести ее к минимуму. Это было нетрудно. План правительства в отношении Думы был прост. Для начала было достаточно, чтобы депутатам была оказана честь быть принятыми императором; затем будут утверждены их мандаты и выработаны правила. Затем наступит перерыв, который нужно объявить как можно скорее; таким образом заседания отложатся до осени. Потом наступит этап обсуждения бюджета. Практические нужды сами дадут себя знать, лихорадка спадет, порядок восстановится, и все останется как прежде»10.

Не все царские министры рассуждали подобным образом. Столыпин, в частности, пытался войти в настоящее сотрудничество с Думой. Однако Горемыкин точнее отразил настроения, царившие при дворе и среди консерваторов, — эти настроения препятствовали эффективному парламентскому управлению в тот момент, когда самодержавное правительство оказалось бессильно. Словно желая показать, какие чувства он питает к Думе, Николай отказывался переступить ее порог, предпочитая принимать депутатов в Зимнем дворце. [Дякин B.C. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны 1914—1917. Л., 1967. С. 169. Николай II впервые самолично появился в Думе в феврале 1916 года, через десять лет после ее учреждения, во время серьезного политического кризиса, вызванного поражениями России в ходе первой мировой войны.].

Позднее, после революции, некоторые государственные деятели царского аппарата оправдывали нежелание самодержавия делиться властью с Думой тем доводом, что российское «общество», представленное интеллигенцией, было неспособно управлять страной — установление парламентского правления в 1906 году только приблизило бы разгул анархии, начавшийся в 1917-м 11 Но деятели, оказавшиеся в эмиграции, были крепки, что называется, задним умом: в свое время консервативно-либеральная парламентская коалиция в сотрудничестве с монархией и ее аппаратом могла бы быть гораздо эффективней, чем в марте 1917 года, когда после отречения царя у нее не было иного выхода, как искать поддержки у революционной интеллигенции.

Если бы русская интеллигенция в политическом смысле была более зрелой — то есть более терпеливой и лучше разбирающейся в психологии правящих кругов монархии, — России, возможно, удалось бы совершить упорядоченный переход от полуконституционного к полноценному конституционному строю. Но этих качеств просвещенному сословию, к несчастью, не хватало. С того дня, как конституция вступила в силу, они использовали любую возможность развязать войну против монархии. Радикально настроенные интеллигенты отвергали сам принцип конституционной монархии и парламентского управления. Сначала они бойкотировали выборы в Думу, потом, осознав ошибочность этого шага, приняли участие в выборах, но с одной лишь целью разрушать парламентскую работу и изнутри призывать народ к бунту. Партия кадетов в этом отношении была лишь немногим более конструктивна. Либералы, признав принцип конституционной монархии, считали при этом Основные законы 1906 года маскарадом и делали все, что было в их силах, чтобы лишить монархию действенной власти. [Между депутатами первых двух российских Дум и теми, кто составлял Французскую Национальную Ассамблею в 1789—1791 годах, существует важное различие. Русские депутаты были в подавляющем большинстве интеллектуалами, не обладающими никакими практическими навыками. Третье сословие, главенствовавшее в Генеральных штатах и Национальной Ассамблее, напротив, состояло из практикующих юристов и дельцов, «людей действия и дела» (Thompson J.M. The French Revolution. Oxford, 1947. P. 26—27)].

В результате традиционные разногласия между властями и интеллигенцией не ослабли, а только более усугубились, так как теперь появилась свободная трибуна, где находили выход их эмоции. П.Б.Струве, с беспокойным чувством взиравший на эту борьбу, понимая, что она неизбежно окончится катастрофой, писал: «Русская революция и русская реакция как-то безнадежно грызут друг друга и от каждой новой раны, и от каждой капли крови, которыми от обмениваются, растет мстительная ненависть, растет неправда русской жизни»12.

* * *

Специалистам, призванным правительством для составления новых Основных законов, было наказано создать документ, который бы исполнил обещания Октябрьского манифеста и при этом сохранил большинство традиционных прерогатив российского самодержавия13. С декабря 1905 года до окончания работы в апреле 1906-го было выработано несколько черновых вариантов, которые обсуждались и пересматривались на заседаниях кабинета, иногда под председательством царя. В конечном счете был принят консервативный вариант — консервативный и в смысле избирательного законодательства и в смысле доли власти, оставленной в руках монархии.

Избирательный закон был выработан собранием государственных чиновников и народных представителей. Основной вопрос сводился к тому, вводить ли равное и прямое голосование или принять систему непрямого голосования по сословному цензу через выборных представителей14. Следуя рекомендациям бюрократии, было решено принять систему непрямых выборов по сословиям с тем, чтобы уменьшить долю тех избирателей, которые предположительно отдали бы голоса за более радикально настроенных избранников. Устанавливалось четыре избирательных курии: дворянская, городская, крестьянская и рабочая, причем последней предоставлялось право голоса, которого лишал ее проект Булыгина. Выборное право было устроено так, что один голос дворянства приравнивался к трем голосам мещан, 15 крестьян и 45 рабочих15. Повсюду, кроме больших городов, избиратели отдавали голоса за выборных, которые, в свою очередь, избирали либо других выборных, либо сразу депутатов Думы. Такое положение о выборах не отвечало демократическим принципам, за которые боролись либеральные и социалистические партии, призывавшие к «четыреххвостым» выборам — всеобщему, прямому, равному и тайному голосованию. Правительство же надеялось, что, снизив число городских выборов, получит послушную Думу.

Пока шла работа над составлением конституции, правительство выпускало законы, обеспечивающие гражданские права, обещанные манифестом16. 24 ноября 1905 года была упразднена цензура для периодической печати — отныне газеты и журналы, опубликовавшие материал, расцененный властями как подстрекательский или клеветнический, отвечали только перед судом. Хотя во время первой мировой войны некоторая предварительная цензура была возобновлена, все же можно сказать, что после 1905 года в России была полная свобода печати, что давало волю критиковать власти без каких бы то ни было ограничений. Законы, изданные 4 марта 1906 года, гарантировали свободу собраний и союзов. Гражданам позволялось устраивать собрания, о чем они по закону должны были заблаговременно — за 72 часа — известить начальника местной полиции; во время собраний на открытом воздухе надлежало соблюдать определенные правила. Для образования союза также требовалось предварительно поставить в известность о том власти: если в течение двух недель не возникало никаких возражений, организаторы союза вправе были осуществить свои замыслы. Этот закон давал возможность образовывать профсоюзы и политические партии, однако на практике власти часто под тем или иным предлогом разрешения не давали. [М.Шефтель утверждает, что правительство никаких оппозиционных политических партий вплоть до своего падения в 1917 году не санкционировало (The Russian Constitution of April 23, 1906. Brussels, 1976. P. 247)].

Такого объема гражданских прав и свобод российская история еще не знала. Однако бюрократия находила способ обходить новые законы, воспользовавшись положениями закона от 14 августа 1881 года, который давал право губернаторам брать губернии под «охрану» и который значился в Своде законов вплоть до 1917 года. В период конституционного строя на огромных пространствах Российской империи был применен этот закон, и, таким образом, для жителей многих областей было приостановлено действие гражданских прав, в том числе свободы собраний и союзов17.

Новые Основные законы, опубликованные 26 апреля в разгар выборов в Думу, были весьма любопытным документом. Составленные таким образом, чтобы как можно менее отклоняться от традиционных Основных законов, они делали главное ударение, как и до 1905 года, на правах и прерогативах царя. Положения же, относящиеся к законодательным органам, носили оттенок некоторой назойливой оговорки, возникшей и вписанной задним числом. Чтобы внести ясность в путаницу старых и новых законов, монарха по-прежнему именовали «самодержцем», следуя старинной формуле, установленной еще при Петре I: «Статья 4. Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его, не только за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает»18.

Традиционно соответствующая статья описывала власть царя как самодержавную и неограниченную. Второе определение сейчас опустили, но это мало что значило, потому что в современном русском языке уже само слово «самодержец» — в петровские времена означавшее «государь», то есть независимый от иных властей, — приобрело смысл «ничем не ограниченный властитель».

России был дарован двухпалатный парламент. Нижняя палата — Государственная дума — состояла целиком из народных представителей, избранных согласно описанным выше положениям. Верхняя палата — Государственный совет — представляла собой тот же самый институт, который под этим же самым названием уже с 1802 года был предназначен превращать высочайшие распоряжения в законы и который состоял из назначаемых должностных лиц и представителей общественных институтов (церкви, земств, дворянских собраний и университетов). Верхняя палата по отношению к Думе должна была служить тормозом. Поскольку в октябрьском манифесте не было речи о Государственном совете, либералы усматривали в его создании нарушение обещаний.

Всякий указ должен был получить, помимо одобрения царя, еще и согласие обеих палат, а Государственный совет, как и царь, мог налагать вето на законодательные акты, исходящие из нижней палаты. Кроме того, через обе палаты должен был ежегодно проходить государственный бюджет — очень мощная прерогатива, которая в западных демократиях помогала контролировать исполнительную власть. Однако в России финансовую власть парламента подтачивало положение, согласно которому из ведения парламента изымались решения о выплатах государственного долга, расходах на царский двор и «чрезвычайные кредиты».

Парламент пользовался правом «интерпелляции», то есть мог потребовать от любого министра официального ответа на свой запрос. Если депутаты Думы сомневались в правомочности действий правительства — и только в этом случае, — соответствующий министр (или министры) должен был предстать перед думским собранием и объясниться. Хотя у законодательного органа не было права обсуждать вопросы, касающиеся генерального политического курса, ибо это позволило бы выражать недоверие министрам, право «интерпелляции» служило мощным рычагом ограничения бесконтрольных действий двора и министров.

В определенном смысле самыми существенными прерогативами нового парламента были свобода выступлений и парламентская неприкосновенность его членов. С апреля 1906 года по февраль 1917-го Дума служила трибуной беспрепятственной и часто весьма несдержанной критики режима. И это, возможно, гораздо сильнее подрывало престиж русского правительства в глазах народа, чем все выпады революционеров, ибо лишало правящую верхушку ореола всеведения и всемогущества, который они изо всех сил стремились сохранить.

К неудовольствию оппозиции за двором оставалось право назначать министров. Это положение менее всего устраивало либералов, желавших составить кабинет из своих людей, и оказалось самой напряженной точкой в отношениях между правительством и оппозицией в последнее десятилетие монархии. В этом вопросе либералы не шли на компромисс: проявленная в 1915—1916 годах готовность правительства воспринять американскую модель назначения министров, устраивающих парламент, не встретила отклика с их стороны; Николай II, в свою очередь, категорически отказывался предоставить Думе право назначать министров, так как был уверен, что ставленники Думы только заварят кашу, а затем уйдут от ответственности.

За двором сохранялось также право объявлять войну и заключать мир.

Существенно и то, что правительство не выполнило обещаний, данных Октябрьским манифестом относительно обеспечения «выборным от народа действительного участия в надзоре за закономерностью действий» властей. Помимо права интерпелляции, ограничивавшего бесконтрольную деятельность государства, но не дававшего возможности влиять на его политику, у парламента не было никаких рычагов для контроля бюрократии. И правящие круги, включая полицию, оставались на практике неуязвимы перед требованиями закона. Управленческий корпус имперской России оставался, как и прежде, вне сферы парламентского надзора и, по сути дела, представлял некое «надправовое», то есть неподзаконное образование.

Следующие два положения Основных законов 1906 года заслуживают того, чтобы на них остановиться подробней, ведь при том, что они встречаются и в других европейских конституциях, в России ими злоупотребляли особенно откровенно. Как и английский парламент, Дума избиралась на пять лет. Английская корона в современную эпоху не может и помыслить о том, чтобы распустить парламент и объявить выборы не по инициативе лидера парламентского большинства. В России все было по-другому: Первая дума просуществовала только 72 дня, вторая — 103 дня, и обе были распущены потому, что вызвали при дворе сильное недовольство своим поведением. Лишь после внесения в июне 1907 года неконституционных и односторонних изменений в закон о выборах, позволивших созвать более податливый состав, нижняя палата смогла прослужить законный пятилетний срок.

Еще более вредоносным было применение правительством статьи 87 Основных законов, позволявшей принимать чрезвычайные постановления в периоды «междудумья». Согласно формулировке этой статьи, такие скоропалительно принятые законы теряли силу, если не получали одобрения Думы в течение 60 дней с момента очередного созыва. Но власти весьма своевольно обходились с этой оговоркой, прибегая к ней не столько для того, чтобы совладать с чрезвычайной ситуацией, сколько с целью обойти нормальную законодательную процедуру — либо полагая ее слишком громоздкой, либо не рассчитывая на поддержку Думы. Случалось, заседания Думы намеренно оттягивались, чтобы дать возможность правительству проводить законы посредством чрезвычайных постановлений. Такая практика обесценивала всю законодательную деятельность Думы и подрывала уважение к конституции.

При наличии законодательного органа исполнение министерских обязанностей в прежнем порядке становилось уже бессмысленным. Совет министров, прежде безвластный орган, был превращен в кабинет под главенством председателя, который фактически, хотя и не номинально, становился премьер-министром. В новом обличье этот орган знаменовал отход от патриархального обычая личных докладов министра царю. При новом порядке решения, принятые Советом, были обязательны для всех министров. [Согласно С.Ю.Витте (Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 545), этот орган намеренно назывался «Советом министров», а не «кабинетом», чтобы подчеркнуть отличие России от западных конституционных государств.].

В зависимости от применяемых критериев можно по-разному расценивать Основные законы 1906 года: либо как существенный шаг вперед по пути политического развития, либо как обманчивую полумеру, или, как назвал ее Макс Вебер, «псевдоконституцию» (Scheinkonstitution). С позиций высокоразвитых промышленных демократий русская конституция оставляла желать много лучшего. Но на фоне собственного прошлого России, в сопоставлении с пятью веками самодержавия, уложения 1906 года, конечно, знаменовали собой гигантский шаг в направлении демократического правления. Впервые правительство позволило выборным представителям народа участвовать в законотворчестве, обсуждать государственный бюджет, критиковать существующий строй и призывать к ответу министров. И если конституционный эксперимент не привел к сотрудничеству государства и общества, то повинны в этом не столько несовершенства конституции, сколько нежелание двора и парламента воспринять новый порядок и действовать сообразно представившимся возможностям.

* * *

Коль скоро стране был дарован парламент, то было очевидно, что возглавят его либералы. В революции 1905 года, основным результатом которой и явился манифест, различались две четко обозначенные фазы — первая из них удачная, вторая — нет. Первую фазу начал и осуществил «Союз освобождения», высшей ее точкой стал Октябрьский манифест. Вторая фаза, начавшаяся на следующий день после опубликования манифеста, вылилась в жестокие погромы, которые учиняли обе противоборствующие стороны — и революционные и реакционные партии. В конце концов полицейскими мерами правопорядок был восстановлен. Как вдохновители первой, успешной фазы революции либералы, естественно, в первую очередь пользовались ее плодами и свое преимущество намеревались употребить на то, чтобы привести Россию к полноценной парламентской демократии, а принципиальное решение двух социалистических партий бойкотировать выборы в Думу предопределило успех либералов.

Кадетская партия избрала крайне агрессивную парламентскую стратегию, ибо видела в бойкоте, объявленном социалистами, уникальную возможность перетянуть на свою сторону невостребованные ими голоса избирателей. Кадеты настаивали на неправомочности новых Основных законов: только сам народ через своих демократически избранных представителей имеет право создавать конституцию. Представитель консервативно-либерального крыла Маклаков считал, что лидеры его партии, памятуя события 1789 года во Франции, не хотели удовольствоваться меньшим, чем Учредительное собрание: «Я вспоминаю негодование съезда [кадетской партии] по поводу принятия конституции накануне созыва Думы. И более всего настораживала непритворность этого негодования. Либералы не могли не понимать, что если император созовет орган национального представительства, не установив для него законных границ, то он откроет дорогу революции. Они это понимали, и тем не менее эта перспектива их не пугала. Напротив, они восставали против идеи, что Дума должна работать в рамках прав, установленных конституцией. Что служит доказательством того, что они не воспринимали эту конституцию всерьез. «Национальное представительство», на их взгляд, было суверенным и имело право разрушить все преграды, воздвигнутые вокруг него конституцией. Легко увидеть источник такого направления мыслей. Их вдохновили образы Великой революции. Дума представлялась им Генеральными штатами и точно так же должна была превратиться в Национальное собрание и даровать стране истинную конституцию взамен той, которую бдительный монарх выдал исподволь»19.

Дума предоставляла кадетам удобное поле боя: здесь, апеллируя к «массам», они намеревались заставить монархию уступить всю свою власть. И все сомнения по поводу осмысленности стратегии конфронтации, которые могли бы зародиться в кругах наиболее трезвомыслящих либералов, заглушались впечатляющей победой кадетов на выборах. Будучи самой радикальной, партия кадетов собрала все те голоса, которые могли бы достаться эсерам или эсдекам, и поэтому создавалась иллюзия, что именно они, кадеты, представляют основную российскую оппозиционную партию. Имея 179 депутатских мест из 478, они явились самой мощной группой в нижней палате, а благодаря голосам, поданным за них рабочими, они получили все мандаты в Москве и Петербурге. И тем не менее они контролировали в Думе лишь 37,4% мандатов и, не обладая абсолютным большинством, нуждались в союзниках. Конечно, они могли бы искать единомышленников на правом фланге, среди консервативных либералов. Но, стремясь овладеть голосами избирателей из рабочих и крестьян, обратились влево, к тем социалистам-аграриям, которые не представляли определенной партии, но были известны под общим названием «трудовиков».

Опьяненные успехом, уверенные, что стоят на пороге следующей, решающей стадии революции, кадеты перешли в наступление. Под руководством Милюкова они выразили согласие войти в Совет министров, но при одном условии: царь должен согласиться созвать Учредительное собрание. Как мы уже отмечали, переговоры Витте с консервативными либералами (Шиповым, Гучковым и другими) тоже не привели к какому-либо результату20. Двор еще не раз предпринимал попытки привлечь к работе в Совете либералов и консервативных либералов, но неизменно встречал решительный отпор. Таким образом, борьба разворачивалась в российском парламенте не по вопросам политики, а по поводу самой природы российского конституционного строя.

* * *

Двор с замиранием сердца ожидал открытия Думы, не имея, однако, никакой четкой программы. Действительность превзошла самые худшие опасения.

Либеральные бюрократы убеждали царя, что выборы ничем не угрожают монархии, ибо положения о выборах, предопределившие перевес крестьянства, создадут вполне покладистую Думу. (Такую же ошибку в 1789 году допустила французская монархия, удвоив в Генеральных штатах представительство третьего сословия.) Не все разделяли такой оптимистический взгляд. Бывший министр внутренних дел и один из самых проницательных политиков России П.Н.Дурново предостерегал, что большинство выборных будут из радикальной «деревенской полуинтеллигенции», стремящейся укрепить свое влияние среди крестьянства21. И действительно, половину депутатов Первой думы составляли крестьяне, и многие из них — именно вышеуказанного типа. И они оказались далеко не теми благодушными мужиками, которыми воображение славянофилов-консерваторов населило российские просторы. С.Е.Крыжановский так описывал неприязнь, охватившую официальные круги при виде толп крестьянских представителей, заполнивших Петербург весной 1906 года:

«Достаточно было пообглядеться среди пестрой толпы «депутатов» — а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, — чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собою первое Русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что Русская Земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собою народ и его «сокровенные чаяния», то надо было признать, что Россия, еще по крайней мере сто лет, могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на «воле народа» была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а вернее и совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряла почву. Интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала пред кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные, и была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой <...>

Отношение членов Думы из крестьян к своим обязанностям было весьма своеобразно. В Думу они приводили нахлынувших вслед за ними ходоков по разным делам, которых сажали в кресла, откуда приставам Думы было немало труда их выдворять. Полиция задержала как-то на улице у Таврического дворца двух крестьян, продававших входные во Дворец билеты. Оба оказались членами Думы, о чем и было доведено до сведения ее Председателя.

Некоторые из членов Думы с места же занялись революционной пропагандой на заводах, стали устраивать уличные демонстрации, науськивать толпу на полицию и т.п. Во время одной из таких демонстраций на Лиговке был избит предводительствовавший толпой буянов Михайличенко, член Думы из горнорабочих Юга. На следующий день он явился в заседание и принял участие в обсуждении предъявленного по этому поводу запроса с лицом, повязанным тряпками так, что видны были только нос и глаза. Члены Думы крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция была первое время в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: «Для меня ты, с..., вполне прикосновенен», — и выкинула за дверь. Привлеченный шумом околоточный надзиратель, видевший эту сцену, составил все же протокол об оскорблении бабой должностного лица, каковым он признал члена Думы. Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы (фамилию забыл), скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался «борцом, павшим на славном посту».

О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой — кошелька и т.п. Вообще количество членов Первой думы, главным образом крестьян, которые, благодаря небрежному составлению списков избирателей и выборщиков, оказались осужденными ранее за корыстные преступления, — лишавшие участия в выборах, — или впоследствии в течение первого года после роспуска Думы, превысило, по собранным Министерством Внутренних Дел сведениям, сорок человек, то есть около восьми процентов всего состава Думы»22.

В день открытия Думы царь торжественно принял депутатов в Зимнем дворце и зачитал адрес, в котором выражалось признание нового порядка. Дума, побуждаемая кадетами, при единодушном одобрении всех, за исключением пяти депутатов, выдвинула в ответ революционные требования. Требования были таковы: упразднение верхней палаты, право назначать и увольнять министров, принудительное частичное отчуждение земли и амнистия политическим заключенным, включая тех, кто был осужден за терроризм. Когда при дворе, заранее осведомленном об ответе Думы, отказались принять депутацию, которая должна была собственноручно вручить царю этот ответ, в Думе почти единодушно было принято предложение выразить недоверие кабинету министров и требовать уступки полномочий министерству, избранному Думой23.

Такое поведение Думы привело правительство, привыкшее к соблюдению всеми внешних приличий, в замешательство. Особенно обеспокоена была служба безопасности, страшившаяся зажигательного эффекта, какой думское красноречие могло иметь в деревне. Не в силах разобраться, почему власти позволяют думским депутатам требовать перемен в системе управления, тогда как рядового человека за то же самое преследуют, полицейские чины невольно приходили к убеждению, что велась «революционная пропаганда с согласия и как бы даже с поощрения правительства»24. И если принять во внимание, что в глазах крестьян престиж правительства сильно упал после поражения в японской войне и из-за неспособности справиться с эсеровским терроризмом, то у полиции были все основания опасаться, что деревня выйдет из-под контроля.

В этих обстоятельствах при дворе созрело решение распустить Думу. Узнав об этом, кадеты и другие левые депутаты пожелали немедленно провести заседание Думы, однако затея не удалась, так как правительство оцепило войсками Таврический дворец. Надо сказать, что решение о роспуске Думы хоть и противоречило духу Основных законов, не нарушало их буквы. Однако кадеты и некоторые из их единомышленников увидели в этом удобный случай бросить вызов самодержавию. Перенеся заседание в Выборг, недосягаемые для русской полиции, они составили воззвание к российским гражданам, призывающее не платить подати и уклоняться от воинской повинности. Документ этот был абсолютно антиконституционным и совершенно бесполезным. Страна не откликнулась на выборгское воззвание, и единственным следствием его явилось то, что подписавшие его, среди которых были ведущие либеральные деятели, потеряли право быть избранными при последующих выборах.

Таким образом самонадеянность либералов привела их к поражению в первой же битве объявленной ими войны конституционной монархии.

* * *

Октябрьский манифест удовлетворял умеренную и либерально-консервативную оппозицию, но ни в коем случае не либеральных радикалов и социалистов. Последние рассматривали его лишь как предварительную уступку — вообще же, считали они, революция должна продолжаться до победного конца. И разжигаемое левой интеллигенцией насилие все больше охватывало страну, что вызывало ответный террор справа, принимавший формы еврейских и студенческих погромов.

Волнения в деревне в 1905—1906 годах имели два следствия. Прежде всего они раз и навсегда погасили исконно монархические настроения крестьян. Отныне мужик уже не ждал, что именно царь дарует столь вожделенную землю, — теперь все его надежды были только на Думу и либеральные и радикальные партии. Во-вторых, в центральной России крестьяне «выкурили» из имений многих помещиков, которые под угрозой разграбления бросали все и уезжали. И это ускорило ликвидацию помещичьего землевладения, начавшуюся с манифеста об освобождении крестьян и закончившуюся в 1917 году. После 1905 года крестьянство стало основным покупщиком поступавшей в продажу земли (37—40%). Помещики, которые в 1863—1872 годах приобрели 51,6% земли, в 1906—1909 годах составили лишь 15,2% покупщиков.

Крестьянская жакерия обострялась кампанией политического терроризма, развернутой эсеровской партией25. Мир еще не знал такого: волна убийств охватила коллективным психозом сотни, если не тысячи юношей и девушек, для которых убийство стало самоцелью, когда давно утрачен самый смысл действия. И хотя мишенью терроризма объявлялись правительственные чиновники, особенно из департамента полиции, на практике террор оказывался слеп и неразборчив. Как это обычно бывает, он принял форму тривиальной уголовщины с вымогательством денег и запугиванием свидетелей. Большинство террористов были молодыми людьми (старше двадцати двух лет — менее трети), и для них дерзкая, часто самоубийственная операция представлялась своего рода ритуалом возмужания. Самые яростные из террористов, максималисты, совершали убийства ради убийства, чтобы только ускорить крушение общественного строя. Последствия терроризма много шире, чем трагедии унесенных им жизней и репрессивных ответных мер, им вызванных. Террор снизил и без того достаточно низкий уровень политической культуры в России, деморализуя деятельных политиков и приучая к мысли, что обращение к насилию есть приемлемый способ решения сложных проблем.

Эсеры развернули массированную террористическую кампанию в январе 1906 года — то есть после того, как стране была обещана конституция. Широта кампании была ошеломляющей. В июне 1906 года Столыпин докладывал в Думе, что за прошедшие восемь месяцев совершено 827 покушений на жизнь чиновников министерства внутренних дел (к которому относились и полиция, и жандармерия), в результате которых 288 человек убиты и 383 ранены26. Директор департамента полиции информировал Думу годом позже, что в двух Балтийских губерниях имели место 1148 террористических актов, которые привели к гибели 324 человек, в большинстве полицейских и солдат27. Было подсчитано, что в течение 1906—1907 годов террористы убили или изувечили 4500 должностных лиц по всей империи28. Если к этому прибавить частных лиц, общее число жертв левого террора за период 1905—1907 годов достигает 900029.

Надежда правительства на то, что Дума поможет справиться с таким положением вещей, не оправдалась. Даже кадеты отказывались осудить террористов, считая революционный террор естественной реакцией на террор правительственный. Когда один из думских депутатов отважился заявить, что при конституционном строе нет места террору, его сотоварищи набросились на него и назвали провокатором, а предложенная им резолюция набрала лишь тридцать голосов30.

В столь сложных обстоятельствах — непокорный парламент, беспорядки в деревне и повсеместный террор — монархия обратилась к помощи «сильного человека», саратовского губернатора Петра Аркадьевича Столыпина.

* * *

Столыпин, которому было суждено занимать пост председателя Совета министров с июля 1906 года до самой своей гибели в сентябре 1911 года, был без сомнения самым выдающимся государственным деятелем имперской России. Единственным его соперникам — Сперанскому и Витте — при всех их несомненных талантах, недоставало присущего Столыпину сочетания кругозора государственного деятеля с искусством политика. Вовсе не оригинальный в своих начинаниях — большинство его идей были предначертаны ранее другими политиками, — Столыпин поражал и русских и иностранцев силой духа и цельностью характера; сэр Артур Николсон, британский посланник в России, считал его не более не менее как «самой замечательной фигурой в Европе»31. В своих действиях он руководствовался системой взглядов либеральной бюрократии, убежденной, что России нужна сильная власть, но что в современных условиях такая власть не может отправляться без поддержки населения. Дворянство, по его мнению, было вымирающим классом, и монархии следовало опираться на слой независимых крестьянских землевладельцев, создание которого и стало одной из основных целей его политики. Без парламента при этом обойтись было нельзя. Столыпин — почти единственный русский премьер-министр, обращавшийся к народным представителям как к равноправным коллегам, и в то же время он не верил, что парламент может управлять страной. Как и Бисмарк, примеру которого он во многих отношениях следовал, Столыпин рассматривал парламент лишь как вспомогательный институт. [«Я вовсе не поклонник абсолютистского правления, — заявил Бисмарк в рейхстаге в 1884 году, — я считаю парламентское сотрудничество, верно примененное, столь же нужным и полезным, сколь парламентское же правление — вредоносным и невозможным» (Was sagt Bismarck dazu? / Ed. Klemm M. B. 2. Berlin, 1924. S. 126).]. И то что его усилия не увенчались успехом, свидетельствовало о непримиримости российских разногласий и о том, что стране трудно было избежать крушения.

Столыпин родился в 1862 году в Германии в дворянской семье, верой и правдой служившей престолу еще с XVI века.

Как характеризовал Столыпина Струве, он был типичным «служилым человеком, в средневековом понимании, инстинктивно и безоговорочно преданным своему царственному господину»32. Его отец был артиллерийским генералом, отличившимся в Крымскую кампанию; мать состояла в родстве с Александром Горчаковым, министром иностранных дел в царствование Александра II. Столыпину тоже прочили военную карьеру, однако физический недуг, перенесенный в детстве, помешал этому. Окончив гимназию в Вильно, он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, который окончил с отличием в 1885 году с кандидатским дипломом за диссертацию по земледелию. Человек высокообразованный (говорят, он свободно изъяснялся на трех иностранных языках), он предпочитал считать себя интеллигентом, а не чиновником, и это ощущение усугублялось тем, что и петербургское чиновничество смотрело на него как на постороннего, даже когда он поднялся на высшую ступень бюрократической лестницы33.

Завершив образование, Столыпин поступил на службу в министерство внутренних дел. В 1889 году он был направлен в Ковно (бывшая польско-литовская территория), где находилось имение его жены, О.Б.Нейдгарт, принадлежавшей к высшему обществу. Здесь он провел тринадцать лет (1889— 1902), исполняя должность предводителя дворянства (должность, назначаемая в этой области) и посвящая свободное время усовершенствованиям в поместье жены и изучению земледелия.

Годы, проведенные в Ковно, решающе повлияли на образ мыслей Столыпина. В западных губерниях России, где не знали общинного землевладения, полноправным хозяином земли был крестьянин. Сравнивая значительно лучшее положение сельского населения здесь с положением в центральной России, Столыпин готов был согласиться с теми, кто видел в общинном землевладении главное препятствие развитию села; а поскольку благосостояние села — главное условие устойчивости государства, то для сохранения в России закона и порядка, считал он, потребуется упразднить общинный уклад в деревне. Общинное землевладение во многих отношениях препятствовало улучшению экономических условий жизни крестьянства. Постоянные земельные переделы лишали крестьян заинтересованности в повышении плодородия полноправно не принадлежащей им земли, в то же время общинный уклад обеспечивал мужику прожиточный минимум. Благоприятствовал он и ростовщической деятельности предприимчивых и усердных крестьян. Столыпин был убежден, что России нужен класс независимых крестьян-землевладельцев, которые могли бы занять место отмирающего дворянства и явить собою пример для всего крестьянского населения страны34.

Его плодотворную деятельность в должности предводителя дворянства заметили в министерстве внутренних дел, и в мае 1902 года Столыпин был назначен губернатором Гродно. В свои сорок лет он стал самым молодым из занимавших этот пост в Российской империи. Менее чем через год его перевели в Саратов — наиболее беспокойную губернию в России, известную крестьянскими волнениями в сильным эсеровским влиянием. Говорили, что этим назначением он был обязан Плеве, который желал примирить общественное мнение, подбирая деятелей, известных своими либеральными взглядами35. За годы службы в Саратове он еще более утвердился в убеждении о пагубности общинного уклада, но, с другой стороны, понял, как сильно влияние общины на мужика, привлеченного ее уравнительным характером. При этом, как подметил Столыпин, община допускала лишь «равнение» на самый низкий уровень благосостояния. Чтобы дать возможность трудолюбивым крестьянам равняться по самому высокому уровню, необходимо, понял он, раздать удельные и государственные земли независимым земледельцам для образования и развития значительного частновладельческого крестьянского сектора наряду с общинным36.

В 1905 году в Саратове было очень неспокойно. И в усмирении крестьянских волнений Столыпину пришлось проявить весь свой ум и отвагу. В отличие от многих других губернаторов, запиравшихся в тревожные минуты в кабинетах и предоставлявших усмирение населения жандармам и солдатам, он отправлялся в самые беспокойные, горячие места, беседовал с бунтовщиками и спорил с радикальными агитаторами. И своего поведения Столыпин не изменил, несмотря на многочисленные посягательства на его жизнь, при одном из которых он был ранен. Стремясь как можно реже прибегать к насилию, он снискал в правых кругах репутацию человека «мягкого» и «либерального», что никак не могло пойти на пользу его дальнейшей карьере.

Однако испытанные административные таланты, отвага и преданность царскому дому не остались незамеченными в Петербурге и сделали Столыпина идеальным кандидатом на министерский пост. 26 апреля 1906 года вслед за отставкой Витте ему был предложен портфель министра внутренних дел в правительстве Горемыкина. После недолгих колебаний он принял этот пост и переехал в столицу. Шестидесятисемилетний любимец двора, раболепный сановник Горемыкин оказался совершенно неспособным ни справиться с Думой, ни усмирить народные волнения. Типичный бюрократ, ревностный служака, снискавший титул «Его Высокое Безразличие», он был выведен в отставку в день роспуска Первой думы (8 июля 1906 года). Столыпин занял кресло председателя Совета министров, не оставив поста министра внутренних дел.

Приступая к исполнению новых обязанностей, Столыпин исходил из предпосылки, что Октябрьский манифест пролег водоразделом Русской истории. Он говорил Струве: «О восстановлении абсолютизма не может быть и речи»37. Такие его убеждения не находили, конечно, сочувствия при дворе и среди консерваторов. С самого начала Столыпин обнаружил, что проводит политику, не встречающую сочувствия не только при дворе, но и в министерстве внутренних дел, где многие предпочитали привычные насильственные методы. Столыпин скрепя сердце пошел на суровое подавление волнений, но в репрессиях, не сопровождавшихся реформами, пользы не видел. Он считал, что важнее всего поднять культурный уровень населения, чему должна была бы служить административная децентрализация, составлявшая суть смелого его замысла38.

В марте 1907 года он начертал широкую программу реформ, направленных на расширение гражданских свобод (свобода совести, личная неприкосновенность, гражданское равноправие), на улучшения в сельском хозяйстве, обеспечение социальной защищенности промышленных рабочих, распространение власти органов местного самоуправления, реформу полиции и введение прогрессивного подоходного налога39.

Исполненный решимости действовать в сотрудничестве с обществом, он установил контакт с лидерами всех политических партий, кроме, разумеется, тех, что исповедовали революцию. В парламенте он стремился создать коалицию своих сторонников по примеру «Друзей короля» при Георге III и Reichsfreunde Бисмарка. Ради достижения этой цели он готов был на многое, идя на компромиссы в законотворчестве и не гнушаясь подкупом. Его выступления в Думе были выдающимися образцами парламентского красноречия, отличаясь не только силой доводов, но и тем, что в них звучал голос русского патриота, обращавшегося к своим соотечественникам, а не царского приказчика. В своих действиях, также как и в публичных заявлениях, он исходил из той казавшейся ему вполне очевидной истины, что интересы России превыше любых личных или партийных интересов. Устремления Столыпина находили слабый отклик в стране с таким низким уровнем развития национального и государственного самосознания. В глазах оппозиции Столыпин был прислужником презренной монархии, при дворе его считали честолюбивым и своекорыстным политиком. Правящая бюрократия тоже не признавала его своим, потому что ему не пришлось карабкаться по чиновной лестнице петербургских министерств.

* * *

Самой настоятельной задачей, с которой столкнулся Столыпин при вступлении в должность, было восстановление общественного порядка. И решать эту проблему он взялся жесткими мерами, навлекшими на него ненависть интеллигенции. Непосредственным поводом к развернувшейся кампании ответного террора было едва не достигшее цели покушение на его жизнь.

Перебравшись в Петербург, Столыпин сохранил заведенный еще во времена его губернаторства обычай держать по воскресеньям дом открытым для просителей. И, несмотря на предупреждения полиции, не изменял этому правилу. В полдень 12 августа 1906 года три «максималиста», переодетых жандармами, направились к его даче на Аптекарском острове. Когда что-то заподозривший охранник попытался их остановить, они швырнули в дом портфели, наполненные взрывчаткой40. Последовал ужасающий взрыв, и в кровавой мясорубке погибли 27 посетителей и охранников и сами террористы, 32 человека были ранены. Столыпин чудом спасся, но двое его детей получили тяжелые увечья. Со свойственным ему самообладанием он стал распоряжаться оказанием помощи жертвам.

Покушение на Столыпина было лишь одним, пусть самым сенсационным, проявлением терроризма, не ослаблявшего своей смертельной хватки. Его жертвами уже пали командующий Черноморским флотом, саратовский и варшавский губернаторы. Не было дня, не приносившего сообщений о гибели очередного служащего полиции. Положение еще более отягощалось тем, что монархисты, восприняв революционную тактику, тоже прибегли к террору, и 18 июля был убит депутат Думы еврей Михаил Герценштейн, представивший в Думе земельную программу кадетской партии, предусматривавшую принудительное отчуждение земель. [В марте 1907 года рабочий, подстрекаемый политиком правого толка Казанцевым, убил другого кадетского депутата Думы, тоже еврея, Григория Иоллоса. Поняв, что Казанцев обманул его, заставив поверить, что Иоллос агент полиции, рабочий заманил Казанцева в лес и убил.]. Никакое правительство в мире не могло бы взирать спокойно на такой взрыв насилия. А так как новый состав Думы еще не был избран, Столыпин воспользовался действием 87-й статьи. Впоследствии он часто прибегал к этой законной оговорке, и в полугодовой период между роспуском Первой и созывом Второй думы Россия, действительно, управлялась декретами. При его преклонении перед законом он шел на этот шаг с сожалением, однако иного выбора не видел: такие действия были продиктованы «печальной необходимостью» и могли быть оправданы тем соображением, что бывают времена, когда на первое место выступают интересы государства41.

С 1905 года правосудие на доброй части России отправлялось по законам военного времени: в августе 1906 года из 87 губерний и областей Российской империи на положении «усиленной охраны» находилось 8242. Этих мер оказалось недостаточно, и под сильным давлением двора Столыпин пошел на внедрение упрощенной процедуры судопроизводства. 19 августа, через неделю после покушения на Аптекарском острове, он учредил, воспользовавшись положениями 87-й статьи, военно-полевые суды для гражданских лиц43. Новый закон предусматривал на территориях, находящихся на военном положении или положении «чрезвычайной охраны», право губернатора и командующего военной части подвергать военному суду лиц, чья вина была столь очевидна, что не требовала дальнейшего расследования. Состав суда определялся местным командующим и должен был включать пять офицеров. Судебные слушания надлежало проводить при закрытых дверях, подсудимые не могли пользоваться услугами защитника, но могли вызывать свидетелей. Военно-полевому суду следовало собираться в течение 24 часов с момента совершения преступления, приговор должен был быть вынесен в 48 часов. Приговоры военно-полевых судов не подлежали обжалованию и должны были приводиться в исполнение в течение 24 часов.

Этот закон оставался в силе восемь месяцев и прекратил действие в апреле 1907 года. Всего, как было подсчитано, за время существования столыпинских военно-полевых судов было вынесено 1000 смертных приговоров44. В дальнейшем террористы и другие лица, обвиненные в тяжких политических преступлениях, представали перед обычными гражданскими судами. Можно установить при этом, что в 1908-м и 1909 годах было рассмотрено 16 440 дел по обвинению в политических преступлениях и вооруженных нападениях, вынесено 3682 смертных приговора и 5517 человек приговорены к каторжным работам45.

Репрессивные меры Столыпина вызвали вопли негодования со стороны тех, кто проявлял завидное хладнокровие в отношении революционного террора. Кадеты, не замечавшие эсеровских злодеяний, не жалели слов в осуждение неправовых методов, направленных на их пресечение. Кадетский депутат Федор Родичев назвал виселицы — символ военно-полевых судов — «столыпинскими галстуками», и острота эта прижилась. В июле 1908 года Л.Н.Толстой пишет «Не могу молчать!», где говорит о том, что правительственное насилие во сто крат хуже насилия уголовного и террористического, так как совершается хладнокровно. По его мнению, с революционным терроризмом можно было покончить, отменив частную собственность на землю. Вопрос этот вызывал такие разногласия, что попытка Гучкова защитить столыпинские военно-полевые суды как «жестокую необходимость»46 вызвала раскол партии октябристов и привела к отставке Шипова, одного из наиболее уважаемых ее членов.

Между тем общественный порядок был восстановлен, и это открыло Столыпину путь к осуществлению его программы экономических и политических реформ.

* * *

Не дожидаясь созыва Второй думы, Столыпин вновь воспользовался 87-й статьей и стал проводить серию аграрных реформ, в которых видел ключ к упрочению России.

Первым шагом в этом направлении явился закон от 5 октября 1906 года, впервые в истории России уравнивавший крестьянство в гражданских правах с другими сословиями47.

Этот закон снимал все ограничения на передвижения крестьян и лишал общину права препятствовать выходу из нее. Земские начальники не могли уже наказывать крестьян. Тем самым был уничтожен последний отголосок крепостной зависимости.

Одновременно Столыпин занялся и проблемой нехватки земли, увеличив ресурсы продажных пахотных земель и облегчив выдачу ссуд под залог надельных земель. Крестьянский поземельный банк, основанный в 80-е годы прошлого века, в 1905 году уже обладал широкими возможностями предоставлять крестьянам ссуды для приобретения земли. Столыпин увеличил площадь покупной земли, склонив двор пустить в продажу крестьянам казенные и удельные землевладения. Это было формализовано законами от 12 и 27 августа 1906 года48. Удельные земли, пригодные для этой цели, составляли 1,8 млн. десятин (2 млн. га) пахотной земли, а казенные земли — 3,6 млн. (4 млн. га). Приблизительно столько же по площади было пущено на продажу леса — 11 млн. десятин (12 млн. га)49. Эти землевладения вкупе с теми, что были проданы помещиками после аграрных волнений 1905—1906 годов, значительно увеличивали крестьянские наделы.

Требовалось организовать и финансировать широкую программу миграции крестьян из перенаселенных районов центральной России. К этому правительство во исправление прежней политики, препятствовавшей передвижению крестьян, приступило уже в марте 1906 года, еще до вступления в должность Столыпина. При Столыпине же поддерживаемая государством программа переселения достигла небывалых размеров, и пик ее пришелся на 1908—1909 годы. В период с 1906 по 1916 год три миллиона крестьян переселились в Сибирь и степи Центральной Азии, осваивая земли, выделенные правительством для покупки (547 тыс. впоследствии вернулись в родные места)50.

Русские либералы и социалисты считали непреложной истиной, что «земельный вопрос» может быть решен единственно путем отчуждения казенных, удельных, церковных и частновладельческих земель. Как и Ермолов, Столыпин понимал, что в основе этой идеи лежит великое заблуждение: в стране попросту не было такого количества некрестьянских землевладений, чтобы обеспечить всех нуждающихся и покрыть потребности ежегодного прироста населения. В прекрасно аргументированной речи, произнесенной в Думе 10 мая 1907 года, Столыпин показал, что социал-демократическая программа национализации земли не выдерживает критики: «Предположим же на время, что государство признает это [национализацию земли] за благо, что оно перешагнет через разорение целого <...> многочисленного, образованного класса землевладельцев, что оно примирится с разрушением редких культурных очагов на местах, — что же из этого выйдет? Что, был бы, по крайней мере этим способом, разрешен, хотя бы с материальной стороны, земельный вопрос? Дал бы он или нет возможность устроить крестьян у себя на местах? На это ответ могут дать цифры, а цифры, господа, таковы: если бы не только частновладельческую, но даже всю землю без малейшего исключения, даже землю, находящуюся в настоящее время под городами, отдать в распоряжение крестьян, владеющих ныне надельною землею, то в то время, как в Вологодской губернии пришлось бы всего вместе с имеющимися ныне по 147 дес. на двор, в Олонецкой по 185 дес, в Архангельской даже по 1309 дес, в 14 губерниях недостало бы и по 15, а в Полтавской пришлось бы лишь по 9, в Подольской всего по 8 десятин. Это объясняется крайне неравномерным распределением по губерниям не только казенных и удельных земель, но и частновладельческих. Четвертая часть частновладельческих земель находится в тех 12 губерниях, которые имеют надел свыше 15 дес. на двор, и лишь одна седьмая часть частновладельческих земель расположена в 10 губерниях с наименьшим наделом, то есть по 7 десятин на один двор. При этом принимается в расчет вся земля всех владельцев, то есть не только 107 000 дворян, но и 490 000 крестьян, купивших себе землю, и 85 000 мещан, — а эти два последние разряда владеют до 17 000000 дес. Из этого следует, что поголовное разделение всех земель едва ли может удовлетворить земельную нужду на местах; придется прибегнуть к тому же средству, которое предлагает правительство, то есть к переселению; придется отказаться от мысли наделить землей весь трудовой народ и не выделять из него известной части населения в другие области труда. Это подтверждается и другими цифрами, подтверждается из цифр прироста населения, за 10-летний период, в 50 губерниях Европейской России. Россия, господа, не вымирает; прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 чел. 15,1 в год, таким образом, это даст на одну Европейскую Россию всего на 50 губерний 1 650 000 душ естественного прироста в год, или, считая семью в 5 человек, 341 000 семей. Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 дес. на один двор, потребно было бы ежегодно 3 500 000 дес. Из этого ясно, господа, что путем отчуждения, разделения частновладельческих земель земельный вопрос не разрешается. Это равносильно наложению пластыря на засоренную рану». [Государственная дума: Стеногр. отчеты. II созыв, 1907 г. II сессия. Заседание 36. Т. 2. СПб., 1907. С. 436—437. Статистические данные, которые представил Столыпин, были несколько неверными: ежегодный естественный прирост населения (который был в действительности выше, чем он считал, и составлял 18,1 на тысячу человек) не приходился целиком на сельское население центральной России. Впрочем, общие его выводы оказались верны, как показала экспроприация земли в 1917—1918 годы.].

Затем Столыпин обратился к своей излюбленной теме: о необходимости передачи земли в индивидуальное пользование для поднятия роста продуктивности сельского хозяйства:

«Но, кроме упомянутых материальных результатов, что даст этот способ стране, что даст он с нравственной стороны? Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, та необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, необходимость постоянного передела, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, все это распространится на всю Россию. Всё и все были бы сравнены, земля стала бы общей, как вода и воздух. Но к воде и к воздуху не прикасается рука человеческая, не улучшает их рабочий труд, иначе на улучшенные воздух и воду несомненно наложена была бы плата, на них установлено было бы право собственности. Я полагаю, что земля, которая распределялась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и предоставлялась бы другим местным социал-демократическим присутственным местом, что эта земля получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею бы стали пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, — этого никто не стал бы делать... Вследствие этого культурный уровень страны понизится. Добрый хозяин, хозяин-изобретатель, самою силою вещей будет лишен возможности приложить свои знания к земле. Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность имела всегда своим основанием силу, за которою стояло и нравственное право»51.

Столыпин прекрасно представлял себе, каким влиянием на крестьян пользуется в Великороссии община, и не надеялся рассеять его одними лишь правительственными санкциями. Он предполагал, скорее, воздействовать наглядным примером, дав возможность развиваться, наряду с общиной, и параллельной системе индивидуальных хозяйств. Все удельные и казенные земли, переданные в Крестьянский поземельный банк, должны были служить этой цели, и, чтобы увеличить этот земельный фонд, он был не против и частичного отчуждения крупных землевладений. Поэтому решающим для него было, чтобы земли, предназначенные крестьянам, не оказались в общинном владении, а попали именно в руки крестьян, которые смогли бы создать цветущий оазис независимых хозяйств, неотразимая притягательная сила примера коих со временем, как верил Столыпин, привлечет всех крестьян и заставит отказаться от общинного землепользования. Той же цели должно было служить законодательство, призванное облегчить выход из общины и заявление своих прав на земельный надел.

Проведение этой программы Столыпин полагал непременным условием экономических улучшений, которые, в свою очередь, заложат основу стабильности и величия страны. («Им нужны великие потрясения, — заключил он свое выступление в мае 1907 года, — нам нужна великая Россия!»)

В упразднении общинного землевладения Столыпину кроме того виделось первейшее средство поднять уровень гражданского самосознания россиян. Его, как и Витте, повергал в ужас низкий культурный уровень деревни52. По его мнению, более всего Россия нуждалась в воспитании гражданского сознания, первейшим и главнейшим средством к чему было внушение сельскому населению представления о законе и уважения к частной собственности. И его аграрные реформы, таким образом, тоже служили в конечном итоге политическим целям — а именно созданию школы гражданского сознания.

Принципы столыпинской земельной реформы были далеко не оригинальны: уже с конца прошлого столетия они стали одной из постоянных тем дискуссий, ведшихся в правительственных кругах53. В феврале 1906 года правительство обсуждало проект закона о предоставлении крестьянам возможности выхода из общины и закреплении в их собственность надельной общей земли. Сходный проект выдвинул в апреле 1906 года, за несколько дней до ухода в отставку, и Витте54. Идея упразднения общин и организации переселения в Сибирь находила теперь сторонников даже среди самых консервативных землевладельцев, видевших в этих мерах способ избежать принудительного отчуждения их земельных владений. Всероссийский союз помещиков и Совет объединенного дворянства склонялись к подобного рода мероприятиям еще до выхода на сцену Столыпина. Товарищ Столыпина Крыжановский говорил: реформы стали столь неотвратимы, что, не будь Столыпина, их взялся бы проводить кто-нибудь другой, хотя бы даже и такой архиконсервативный министр как Дурново55. И тем не менее, поскольку именно Столыпин стал проводить эти проекты в жизнь, они неотрывно связаны с его именем.

Краеугольным камнем столыпинской земельной реформы явился закон от 9 ноября 1906 года, и его значение станет понятным, если принять во внимание, что общинное землевладение, о котором в нем шла речь, охватывало в Европейской России 77,2% сельских хозяйств56. Закон освобождал общинных крестьян от обязательств остаться в общине. Существенное положение закона гласило: «Каждый домохозяин, владеющий надельною землею на общинном праве, может во всякое время требовать укрепления за собою в личную собственность причитающейся ему части из означенной земли» — и насколько возможно единым нерасчлененным наделом. Чтобы оставить общину, крестьянину больше не нужно было согласия большинства ее членов, право решения принадлежало ему самому. Пройдя необходимые формальности, домохозяин мог либо предъявить имущественные права на свой надел и остаться в деревне, либо распродать землю и уехать. В общинах, где переделы не производились с 1861 года, надел автоматически становился частной собственностью земледельца. Так как правительство шаг за шагом аннулировало все задолженности по выкупным платежам (начиная с 1 января 1907 года), а десятина пахотной земли стоила более 100 руб., то типичное хозяйство из десяти десятин могло получить земли на 1000 руб. 15 ноября 1906 года Крестьянскому поземельному банку было дано распоряжение предоставлять выгодные ссуды в помощь крестьянам, желающим выйти из общины57.

Этот закон впервые сделал возможным нарождение в центральной России независимого крестьянства западного типа. [Одно из общераспространенных заблуждений русской историографии, навязанное советскими историками, состоит в том, что столыпинские аграрные реформы были рассчитаны на поддержку «кулачества», то есть деревенских ростовщиков и эксплуататоров. В действительности они имели прямо противоположную цель: дать предприимчивым крестьянам возможность обогатиться своим трудом, а вовсе не ростовщичеством и эксплуатацией.]. Но закон этот таил в себе и гораздо более революционный смысл, оспаривая глубоко укоренившееся крестьянское представление о том, что земля никому персонально не принадлежит, что она ничейная, и проводя взамен идею о «преобладании факта владения над юридическим правом пользования»58. И весьма типично для политической жизни последних лет империи, что такая радикальная перемена аграрного устройства проводилась по статье 87 — то есть как чрезвычайная мера, а Думой была одобрена лишь 14 июня 1910 года, спустя три с половиной года после ввода закона в действие.

Насколько же эффективна была столыпинская аграрная реформа? Вопрос этот весьма сложен и противоречив. Одни историки утверждают, что она вела к быстрым глубоким переменам в деревне, которые могли бы предотвратить революцию, если бы не смерть Столыпина и удары, нанесенные первой мировой войной. Другая историческая школа не видит в них ничего, кроме правительственных мер, навязанных крестьянам против их води и немедленно отвергнутых ими после падения царского режима59.

Факты говорят следующее60. В 1905 году в 50 губерниях европейской части России было 12,3 млн. крестьянских хозяйств, возделывавших 125 млн. десятин земли; из них 77,2% хозяйств и 83,4% всех земельных площадей принадлежали общинам. В Великороссии общинное землепользование охватывало 97—100% всех хозяйств и пашен. И несмотря на утверждения противников общинного землепользования, что земельные переделы уже не производятся, в центральной России они практиковались повсеместно.

В период с 1906 по 1916 год 2,5 млн. (или 22%) входящих в общины хозяйств, обрабатывавших 14,5% пахотной земли, выразили желание заявить права на свои наделы. Из этой же статистики видно, что новым законом воспользовались в основном беднейшие крестьяне с небольшими семьями, едва сводившие концы с концами: если среднее землевладение в центральной России составляло десять десятин, то крестьяне, пожелавшие выйти из общины, владели всего тремя десятинами61.

В общем, чуть более одного общинного хозяйства из пяти воспользовались преимуществами, предоставленными законом от 9 ноября. Но эти статистические данные упускают одно существенное обстоятельство и тем самым дают гораздо более благополучную картину реформ, чем было на самом деле. Экономическая отсталость общинного землепользования заключалась не только в практике земельных переделов, но еще и в практике чересполосицы, которая была существенным следствием общинного уклада землепользования. Экономисты критиковали такую практику за то, что она тормозила интенсивное земледелие, вынуждая крестьянина постоянно перебираться с полосы на полосу, перетаскивая за собой все необходимые орудия. Столыпин, прекрасно представляя неудобства такой практики, чтобы избавиться от нее, внес в закон положение, согласно которому крестьянину, пожелавшему выйти из общины, предоставлялось право выделения цельного, неделимого надела. Однако общины не подчинялись этому указанию, и, по имеющимся свидетельствам, три четверти домохозяев, заявивших свои права на земельный надел согласно столыпинскому законодательству, должны были удовольствоваться разрозненными полосами62. Такие владения получили название отруба; хутора же, то есть независимые хозяйства с цельными наделами земли, развивать которые чаял Столыпин, распространены были главным образом в окраинных районах. Таким образом, на пагубную практику чересполосицы столыпинское законодательство почти не повлияло. Накануне революции 1917 года, спустя целое десятилетие с начала столыпинских реформ, лишь 10% крестьянских хозяйств России представляли собой хутора с цельными наделами, в остальных 90% бытовало все то же чересполосное землепашество63.

Таким образом, взвесив все обстоятельства, следует признать, что результаты столыпинских аграрных реформ были весьма скромными. «Аграрной революции» не получилось, и новый класс независимых землевладельцев не народился. Когда же у крестьян попытались выяснить мотивы выхода из общин, то оказалось, что половина из заявивших свои права на землю предприняли этот шаг только для того, чтобы продать землю и уйти из деревни, и лишь 18,7% — из стремления к более плодотворному хозяйствованию. Тем самым реформа способствовала исходу из общин самых бедных землепашцев; более благополучные крестьяне оставались в общине, часто расширяя свои хозяйства, и почти все наделы — общинные или единоличные — по-прежнему представляли собой разрозненные полосы.

В подавляющем большинстве случаев русские крестьяне отвергали уже сами предпосылки столыпинских аграрных реформ. Когда реформы стали проводиться, оказалось, что крестьяне с презрением отнеслись к тем из своих соседей, кто выделился из общины, чтобы завести индивидуальное хозяйство. Общинные крестьяне неколебимо верили, что решение их экономических трудностей лежит в обретении в общинное владение всех частновладельческих земель. Они противились столыпинскому законодательству из опасения, что выход из общины части крестьян и выделение им наделов усугубит нехватку общинных земель и поэтому нередко, вопреки закону, не позволяли выйти из общины64. В глазах соседей те, кто воспользовался возможностью, предоставленной законом Столыпина, уже не были крестьянами: и действительно, согласно положениям избирательного закона от 3 июня 1907 года, крестьяне, владевшие 2,5 и более десятинами земли, зачислялись в «помещики». Тем самым дни их были сочтены. В 1917 году, когда пал старый режим, отруба и хутора стали первыми жертвами крестьянского недовольства: в мгновение ока они, словно песочные замки, были сметены и поглощены бескрайним морем общественных земель.

И даже если в сельском хозяйстве России в период председательства Столыпина и после произошли какие-либо значительные изменения, то их нельзя ставить в связь с его законодательством.

Дворянство, потеряв вкус к земле, забросило деревню. В период с 1905-го по 1914 год помещичьи землевладения в европейской части России сократились на 12,6% — с 47,9 до 41,8 млн. десятин. Большинство земель, продаваемых помещиками, приобретали общинно или единолично крестьяне. В результате накануне революции Россия более чем когда-либо являла собой страну мелких, самодостаточных хозяйств.

В этот период наблюдается рост урожайности:

Урожаи хлеба по 47 губерниям Европейской России65

(в кг на десятину)

Российские урожаи были все еще самыми низкими в Европе, принося лишь треть или менее того, что собирали в Нидерландах, Британии и Германии, — результат неблагоприятных природных условий, общинного уклада и отсутствия химических удобрений. Отмеченный рост урожая позволил увеличить экспорт продовольствия: в 1911 году Россия вывезла за границу 13,5 млн. тонн зерна66.

В представлении Столыпина «Великой России» требовались помимо восстановления общественного порядка и перемен в сельском хозяйстве еще и политические и социальные реформы. Так же как и аграрные, его политические реформы произрастали из проектов, сформулированных министерством внутренних дел еще до выхода Столыпина на политическую сцену, и во многом содержались в предложениях, представленных Николаю II предшественником Столыпина графом Витте67. Столыпин воспринял и развил идеи, направленные на модернизацию и европеизацию России. Очень немногое из этой программы было реализовано: Столыпин говорил, что на преобразование России потребуется двадцать лет, ему же было отпущено всего пять. И все же замыслы его крайне интересны, так как они отражали представления либеральной бюрократии, гораздо лучше осведомленной, нежели двор или интеллигенция, о том, в чем острее всего нуждалась страна. Судя по выступлению Столыпина в Думе 6 марта 1907 года и программе, надиктованной в мае 1911 года, [Программа, которая после его смерти пропала и считалась утерянной, была спустя сорок пять лет опубликована секретарем Столыпина А.В.Зеньковским в его книге «Правда о Столыпине» (N.Y., 1956. Р. 73— 113). См. также: Крыжановский СЕ. Воспоминания. С. 130—132, 137, 218] он намеревался провести следующие преобразования в различных сферах жизни.

Гражданские права. Защита граждан от произвольных задержаний, обысков и т.д., отмена административной высылки, предание суду должностных лиц, повинных в преступном злоупотреблении властью.

Полиция. Упразднение жандармского корпуса как отдельного образования и слияние его с общей полицией; с жандармерии следует снять право производить политические дознания; прекратить практику внедрения агентов-провокаторов в революционное движение.

Администрация. Образование министерства самоуправления; введение взамен крестьянской волости бессословной самоуправляющейся волости, служащие которой будут совмещать административные и политические функции; проведение крупных реформ земств с целью наделения их правами, коими пользуется управление штатов в Северной Америке; выборы земства на демократической основе; сведение бюрократического надзора за деятельностью земств к обеспечению законности их действий; внедрение земского управления в западных губерниях.

Национальные меньшинства. Образование министерства национальностей; полное равенство всех граждан, независимо от национальности и вероисповедания; административная децентрализация в регионах, населенных в основном нерусскими, для обеспечения большего их участия в ведении своих дел; уничтожение «черты оседлости» и других дискриминационных законов по отношению к лицам иудейского вероисповедания.

Социальное законодательство. Образование министерств социальной защиты, здравоохранения, труда; обязательное начальное образование; государственное страхование для пожилых и инвалидов; национальная программа здравоохранения; полная легализация профессиональных союзов.

Для осуществления столь обширной программы Столыпину понадобилась бы власть не меньшая, чем у Петра Великого, или хотя бы полная и безоговорочная поддержка двора. Но так как у него не было ни того, ни другого, лишь малая часть задуманных преобразований была осуществлена.

О трудностях, с которыми пришлось столкнуться Столыпину, можно составить представление по его безуспешным стараниям улучшить положение евреев в России. Высшие бюрократические круги с годами пришли к пониманию необходимости как-то изменить средневековое законодательство в отношении евреев. И к этой мысли их подвели не столько общечеловеческие, сколько политические соображения. Охранное отделение уже в течение некоторого времени отмечало непропорционально большое участие еврейской молодежи в революционном движении, и даже если в душе большинство полицейских чиновников не изменили своего отношения к евреям, в которых видели зловредный род, только и стремящийся совратить и погубить христианский мир, наиболее просвещенные из них расценивали еврейский радикализм как следствие тех препон при подъеме по социальной лестнице, какие устанавливали для евреев российские законы.

Кроме того, возникали мощные финансовые предпосылки отмены ограничений для евреев. Директор Банка Парижа и Нидерландов выразил общее мнение европейских финансистов, когда говорил министру финансов России В.Н.Коковцову, что на международном положении России весьма благоприятно сказалось бы дарование евреям гражданского равноправия68. Еврейский вопрос в России омрачал ее отношения с Соединенными Штатами, не раз выражавшими недовольство отказом российских властей выдать въездные визы американским гражданам иудейского вероисповедания. В декабре 1911 года сенат Соединенных Штатов по рекомендации президента Тафта единодушно отменил на этом основании Русско-Американский договор 1832 года. [The New York Times. 1911. 14 Dec. P. 1. Эта акция была объявлена в некоторых российских кругах недопустимым вмешательством во внутренние дела России, а немецкая консервативная газета усмотрела в этом отражение «духа парвеню, который управляет не только американским обществом, но и американской политикой» (Там же. Р. 2)].

Столыпин поднял еврейский вопрос в Совете министров и собрал большинство голосов в пользу отмены многих ограничений на право проживания и выбора рода занятий для евреев. С этими предложениями он вошел к царю. Однако Николай II отверг их, ссылаясь... на «внутренний голос»69. Этим отказом царский режим упустил возможность избавиться от анахроничного законодательства в отношении евреев и вызвал еще большую к себе враждебность со стороны евреев в России и за границей.

Столыпин предпочел не повторять ошибок своего предшественника Горемыкина, который не выдвинул четкой правительственной программы, способной привлечь избирателей. Объявив свою программу реформ, Столыпин увлек правительство в избирательную кампанию, финансируя дружественную прессу и устраивая театральные представления для предполагаемых сторонников кандидатов от правительства. Для этой цели он выделил вполне скромные суммы (например, 1000 рублей на проведение избирательной кампании в Киеве), назначал пособия нуждающимся избирателям и устраивал для селян представления оперы Глинки «Жизнь за царя». Очень скоро ему пришлось убедиться, что средства, которыми могло распоряжаться правительство для завоевания общественного мнения, очень скудны. Позднее, при обсуждении правительственных предложений, он прибегал к подкупу депутатов, чтобы заручиться их голосами70.

Пытался Столыпин, хотя и безуспешно, ввести в состав кабинета министров представителей общественности.

Приняв должность, он вступил в переговоры с А.И.Гучковым и Н.Н.Львовым, предлагая первому портфель министра торговли и промышленности, а второму — министра сельского хозяйства. Однако свое согласие на сотрудничество они поставили в зависимость от исполнения их условий — чтобы в состав кабинета вошли и другие представители общества. Затем Столыпин вошел в сношения с Д.Н.Шиповым и князем Г.Е.Львовым, будущим главой Временного правительства. Они выдвинули жесткие требования: готовность правительства пойти на частичное отчуждение землевладений, отмена смертной казни и военных судов. Эти условия были вполне приемлемыми, однако дальнейшие требования, чтобы большинство портфелей министров, включая министра внутренних дел, было передано не-бюрократам, правительство принять не могло71. При посредничестве Крыжановского Столыпин стал наводить мосты с кадетской партией, предполагая ввести ее представителей в кабинет, но и из этого ничего не вышло72. В январе 1907 года он снова попытался договориться с кадетами, надеясь переманить их на свою сторону, отвоевав у радикалов. В ту пору кадеты еще не имели прочного законного статуса, и Столыпин предложил им даровать этот статус, если они выступят с осуждением политического террора. И.И.Петрункевич, один из патриархов либерального движения и член Центрального комитета кадетской партии, ответил, что пусть лучше партия сгинет, чем потерпит «моральную гибель», приняв такое условие. Это положило конец всем переговорам73.

К ужасу правительства, Вторая дума, заседания которой открылись 20 февраля 1907 года, оказалась еще более радикальной, нежели Первая, благодаря тому, что эсеры и эсдеки не стали бойкотировать выборы. Социалисты имели в Думе 222 депутатских мандата (из них 65 эсдеков, 37 эсеров, 16 представителей Народно-социалистической партии и 104 «трудовика», близких к эсерам), что было вдвое больше, чем у депутатов правого крыла. Кадеты, наученные поражением своей прежней тактики, стремились к более ответственной деятельности, однако их представительство сократилось почти вдвое (со 179 до 98) и в оппозиции главенствовали социалисты, не склонные вести законодательную работу. Эсеры решили принять участие в выборах с тем, чтобы «использовать Государственную думу для организации и революционизирования масс»74. Социал-демократы на четвертом (объединительном) съезде партии, состоявшемся в Стокгольме в апреле 1906 года, пришли к решению «планомерно использовать все конфликты, возникающие между правительством и Думой, как и внутри самой Думы, в интересах расширения и углубления революционного движения». Съезд рекомендовал социал-демократической фракции организовать движение масс, которое опрокинуло бы существующий порядок, «обнаруживая перед массой непоследовательность всех буржуазных партий», убеждая в непродуктивности Думы и призывая к созыву Учредительного собрания75. То есть, как видно, социалисты вошли в Думу с явной целью саботировать законотворческую работу и вести революционную пропаганду под защитой депутатской неприкосновенности.

Еще печальнее, с точки зрения правительства, было то, что избранные в Думу священники, в основном выдвинутые крестьянами, сторонились консервативных партий, предпочитая занимать место в центре, а некоторые прямо примыкали к социалистам.

Едва лишь во Второй думе начались дискуссии, как в высших кругах заговорили о том, что она неспособна к конструктивной работе и должна быть распущена или хотя бы серьезно перекроена. Ф.А.Головин, ее председатель, вспоминал, что в марте или апреле 1907 года именно в таком тоне говорил с ним царь76. Однако прямо распустить Думу было, как показал опыт, непрактично ни с политической, ни с экономической точки зрения.

Политические доводы в пользу сохранения парламентарного установления мы уже приводили: бюрократия нуждалась в представительном органе, с которым она могла бы делить ответственность за недуги государства.

Экономические же соображения касаются международных банковских дел. Крупный французский финансист сообщил Коковцову, что роспуск Первой думы поразил французский финансовый рынок «как удар грома»77. Впоследствии, в 1917 году, Коковцов объяснил, какая тесная связь существовала между парламентским управлением в России и ее кредитами на международном рынке. Рыночная цена билетов российского государственного займа 1906 года резко упала после роспуска Первой думы. Когда же распространился слух о том, что подобная участь ожидает и Вторую думу, российские облигации с объявленной стоимостью в 100 рублей снизились в цене с 88 до 69, то есть на 21%78. Таким образом, на горьком опыте можно было предсказать, что уничтожение Думы резко подорвет возможность поднять зарубежные займы до выгодных соотношений.

Столыпин был готов распускать Думу и созывать новую столько раз, сколько понадобится: он признавался другу, что последует примеру прусского двора, семь раз подряд распускавшего парламент, пока не добился нужного результата79. Но такая тактика была неприемлема для российского двора. Вынужденный отказаться от роспуска нижней палаты, двор потребовал ревизии избирательного закона, чтобы обеспечить созыв более консервативной Думы.

Крыжановский в своих воспоминаниях рассказывает, что пока еще проходили заседания Первой думы, Горемыкин подал царю меморандум, в котором сетовал на «промахи» выборов и критиковал изменения, внесенные в разработанный еще для «булыгинской думы» закон о выборах, предоставлявшие право голоса рабочим и резко увеличивавшие представительство крестьян. Царь разделял взгляды Горемыкина. В начале мая 1906 года, явно с его одобрения, Горемыкин потребовал от Крыжановского составить проект нового закона о выборах, который, не лишая избирательных прав никакую группу населения и не касаясь основных конституционных функций Думы, сделает ее более сговорчивой. В том же месяце наспех составленные предложения Крыжановского были представлены царю. Ход им дан не был, возможно потому, что назначение Столыпина на пост председателя Совета министров породило надежды на то, что он сумеет справиться с Думой80.

Теперь же, когда эти надежды развеялись, Столыпин просил Крыжановского составить изменения в закон о выборах, которые обеспечили бы представительство «более состоятельных» и «более культурных» слоев.

Хотя многие современники и историки видели в односторонних изменениях избирательного права, объявленных 3 июня 1907 года, не более и не менее как государственный переворот, с точки зрения правительства они представляли собой компромиссное решение, альтернативу роспуску Думы. Воспользовавшись проектом, который он составлял по просьбе Горемыкина, Крыжановский выдвинул три положения, вносивших существенные изменения в избирательный закон, а также в положения Основных законов, предоставляя двору больший объем законодательной власти.

Формальным предлогом для роспуска Второй думы послужило обвинение, выдвинутое против ряда депутатов от социал-демократической партии в причастности к заговору, целью которого было поднять бунт в петербургском гарнизоне. Столыпина немедленно обвинили в провокации, но в действительности заговор был раскрыт агентами полиции, застигшими в доме одного из депутатов подпольное собрание социал-демократов с представителями армейских и флотских революционно настроенных частей81. Со свидетельствами на руках Столыпин предстал перед Думой, требуя лишить депутатской неприкосновенности всех депутатов от социал-демократической партии и передать их в руки правосудия. Дума согласилась лишить неприкосновенности только тех депутатов, которым можно предъявить неопровержимые обвинения в подстрекательстве к бунту. Столыпин предпочел бы, распустив Думу, просто назначить новые выборы, но под непреодолимым давлением двора вынужден был пересмотреть саму процедуру думских выборов. [Депутаты социал-демократы предстали перед судом после роспуска Думы, когда иссякло действие их депутатской неприкосновенности, и были приговорены к каторжным работам (Курлов П.Г. Гибель императорской России. Берлин, 1923. С. 94)]. Вторая дума была распущена 2 июня 1907 года.

Новый закон о выборах, обнародованный на следующий день, явно нарушал положение конституции, запрещавшее использование статьи 87 для «введения изменений в положения о выборах в [Государственный] Совет или Думу». Это признал даже Крыжановский82. Чтобы обойти это ограничение, изменения в избирательный закон были проведены посредством издания Высочайшего манифеста, как того требовали дела насущной государственной важности. Акция оправдывалась тем, что царь волен пересматривать Основные государственные законы, ибо не давал клятвы соблюдать их83. Новый закон отдавал предпочтение обеспеченным сословиям, применяя в качестве критерия избирательного права скорее имущественную оценку, чем легальный статус. Представительство промышленных рабочих и национальных меньшинств сильно сократилось. Разочарованное поведением общинных крестьян в первых двух Думах, правительство сократило и число их мест в Думе. В результате этих перемен представительство землевладельцев (категория, включавшая крестьян-единоличников) увеличилось в полтора раза, тогда как представительство общинных крестьян и рабочих во столько же раз сократилось. Таким образом, Дума стала гораздо более консервативным, а в этническом отношении — более однородно русским органом.

Термин «государственный переворот», часто употребляемый в полемической и исторической литературе по отношению к изменениям закона о выборах, едва ли оправдан. Ведь Дума в конце концов продолжала работать, сохранив за собой законодательную и бюджетную власть, дарованную ей Основными законами: манифест 3 июня ясно подтвердил прерогативы Думы. И в последующие годы Дума доставляла правительству еще много неприятностей. Лишь прямое упразднение нижней палаты или лишение ее законодательной власти можно было бы считать государственным переворотом. А событие, произошедшее 3 июня, вернее было считать нарушением конституции. И вполне в духе российской традиции: поглощать всякий независимый политический институт государственной структурой.

* * *

Третья дума, созванная 1 ноября 1907 года, была единственной, которой удалось просуществовать весь отведенный ей пятилетний срок полномочий. Как и предполагалось, новый законодательный орган был значительно более консервативен, нежели предыдущий: из 422 депутатов 154 принадлежали «Союзу 17 октября» (октябристы), а 147 — правому крылу и националистическим группировкам. Такое представительство обеспечивало консерваторам большинство в две трети голосов. За кадетами сохранилось только 54 места, в союзе с ними выступали 28 «прогрессистов». У социалистов было 32 депутата (19 социал-демократов и 13 трудовиков). Хотя правительство могло чувствовать себя значительно уверенней при таком перевесе консервативных сил в законодательном органе, все же это не означало немедленного и автоматического большинства при голосовании правительственных предложений, и Столыпин вынужден был организовывать сложнейшие политические маневры, чтобы провести через Думу то или иное решение. Министрам часто приходилось отвечать на запросы, и бывали случаи, когда правительство вынуждено было отступать.

Октябристы, заправлявшие в Третьей думе, как кадеты в Первой и социалисты во Второй, были преданы существующему конституционному порядку. Свою задачу они определяли следующим образом: «Образовать в Думе конституционный центр, не стремящийся захватить правительственные полномочия, но в то же время призванный защитить права народного представительного собрания в рамках, установленных для него Основными законами»84.

Путеводной философской идеей партии была идея государства, опирающегося на закон — закон, одинаково обязательный и для правительства и для общества. Лидером партии октябристов был А.И.Гучков, европейски образованный выходец из известной московской купеческой семьи, ведущей происхождение от крепостных крестьян. По словам Керенского, которому Гучков запомнился «несколько угрюмой, одинокой и чуть-чуть загадочной фигурой», он выступал против освободительного движения85. Гучков был не слишком высокого мнения о российских народных массах и не доверял политикам. Преданный патриот, он темпераментом и взглядами походил на Столыпина, которому помогал вносить раскол в ряды депутатов правого крыла Третьей думы, переманивая на свою сторону наиболее умеренных из них; эти депутаты, образовавшие националистическую фракцию, вместе с октябристами составляли абсолютное большинство, позволявшее Столыпину проводить через Думу многие свои законодательные инициативы86. Большинство рядовых членов «Союза 17 октября» пришли из земского движения и сохранили с ним тесную связь.

Для обеспечения поддержки своим законодательным программам Столыпин ежегодно выделял из секретных фондов сумму в 650 тыс. рублей на субсидирование печати и подкуп влиятельных депутатов правого крыла87.

Третья дума работала достаточно напряженно: за пять лет ею было обсуждено 2571 предложение, внесенное правительством, 205 собственных законодательных инициатив и проведено 157 запросов министрам88. В думских комиссиях обсуждались аграрные вопросы, социальное законодательство и многие другие проблемы. 1908 и, особенно, 1909 годы были годами щедрых урожаев, заметного спада волны насилия, нового витка развития промышленности. Это была вершина карьеры Столыпина.

Однако в это же время на горизонте стали сгущаться первые тучи. Как уже отмечалось, конституция была дарована под давлением обстоятельств как единственный и последний способ избежать краха. Двор и его приверженцы правого крыла видели в ней не фундаментальную и окончательную перемену в системе управления в России, а чрезвычайную меру, предпринятую на время острых волнений в обществе. Нежелание признавать Основные законы конституцией и намеренное подчеркивание того обстоятельства, что царь не присягал Основным законам и посему волен не соблюдать их положений, не просто служили удобными отговорками, но отражали глубочайшие убеждения царедворцев. Таким образом, едва положение дел в стране слегка наладилось и необходимость в чрезвычайных мерах отпала, при дворе тотчас вновь ожили прежние сомнения: нужны ли парламентарный строй и премьер-министр, проводящий парламентарную политику, если общественный порядок восстановлен и в деревню возвратилось благоденствие? Столыпин, который говорил о себе, что он «прежде всего верноподданный слуга своего Государя и исполнитель его предначертаний и приказаний», теперь представлялся «самым опасным революционером»89. А упрекали Столыпина главным образом за то, что он не выступал в Думе исключительно в качестве агента двора, а проводил собственную политику. Столыпин верил, что, сколачивая партию «друзей короля», он преследует отнюдь не свои интересы, а интересы царя. Монархисты же видели только, что его политическая деятельность приводит к умалению самодержавной власти или, по крайней мере, к умалению тех прав, которыми сами наделяли себя царь и его окружение:

«Столыпин последним из всех мог бы согласиться с тем, что его политика ослабляет независимую императорскую власть — действительно, он считал, что источник его собственной власти проистекает из того факта, что она была вручена ему самодержавным монархом. И все же к такому результату неминуемо должна была привести его политика, коль скоро он понял, что в современных условиях защитить государство от революции можно единственно путем усиления через парламент влияния землевладельческих, профессиональных и образованных классов. И сделать это можно только за счет императорского самовластья. Этот бесспорный факт в глазах императора придавал особую силу доводам реакционеров»90.

В этом состояла причина натянутых отношений с двором, слабеющей поддержки и растущей немилости. После смерти Столыпина императрица на его примере наставляла его преемника В.Н.Коковцова: «Не ищите поддержки в политических партиях»91. Вообще же, чем успешнее оказывалась политическая деятельность Столыпина, тем менее нуждались в его услугах и тем враждебнее относились к нему при дворе. Таковы парадоксы российской политики.

Столыпинские реформы и проекты реформ также затрагивали интересы власть имущих. Аграрная реформа, направленная на образование в России сословия независимых крестьян-землевладельцев, угрожала той прослойке сельского дворянства, которая считала себя незаменимым форпостом культуры в деревне. Своими планами децентрализовать администрацию Столыпин нажил себе врагов среди чиновничества; а его замыслы урезать полномочия полиции не вызывали воодушевления среди служащих. Безуспешные попытки улучшить положение евреев вызывали ярость крайне правых. Однако, теряя поддержку при дворе, он не нашел сочувствия и в обществе. Либералы не могли простить ему «столыпинских галстуков» и злоупотребления 87-й статьей в обход законодательных полномочий Думы. Для крайне правых он был человеком со стороны, взятым на службу, чтобы загасить пламя революции, и злоупотребившим своим положением для стяжания собственной власти. Те же, кто, по словам Струве, считали конституцию «замаскированным бунтом»92, презирали его за то, что он отнесся к ней слишком серьезно, вместо того чтобы посвятить себя восстановлению самодержавия. В воинственной атмосфере русской политической жизни, где одна группа блюстителей чистоты принципов сталкивается с другой, столь же бескомпромиссной, для Столыпина с его прагматическим идеализмом места не было. Осажденный со всех сторон, он стал ошибаться и совершать политические промахи.

* * *

Первый конфликт Столыпина с Третьей думой произошел при определении бюджета военно-морского флота на 1909 год93. В начале 1908 года правительство внесло предложение о постройке четырех военных кораблей типа «дредноут» для балтийского оборонительного флота. В Думе этот проект вызвал сопротивление октябристов и кадетов. Гучков считал, что Россия не может позволить себе содержать большой и дорогой флот. Милюков поддержал его: Россия, говорил он, в сравнении с Германией уже и так тратит на флот непропорционально большие суммы, хотя у нее нет ни колоний, ни обширной заморской торговли. Обе партии предпочли бы передать ассигнования, предназначенные на строительство дредноутов, армии94. В 1908-м и, еще раз, в 1909 году Дума отвергла требования ассигнований на морской флот. Хотя для того, чтобы запустить в ход морскую программу, было достаточно одобрения бюджета в Государственном совете, отказ Думы заставил Столыпина искать поддержку у более правых, чем октябристы, партий — этот крен вправо был одновременно и поворотом к более националистической политике.

Роковой кризис в Думе, предопределенный этим «поправением», обнаружился косвенно при обсуждении вопроса о введении земского самоуправления в западных губерниях Российской империи. Проект встретил сильную оппозицию в верхней палате, где земства не пользовались популярностью. Увидев в этом повод проверить свой авторитет руководителя, Столыпин решил добиться принятия проекта любой ценой.

При учреждении земств в 1864 году девять губерний Западного края, отошедших к России при разделе Польши, не были охвачены. Система земских выборов сильно перекосилась в сторону землевладельческого дворянства, а в западных губерниях большую долю в этой категории составляли поляки-католики, и правительство опасалось, что они воспользуются земствами в своих националистических интересах. (Еще жива была память о Польском восстании 1863 года.) Наиболее просвещенные представители бюрократии понимали, однако, что культурный уровень русского населения в приграничных областях крайне низок и поэтому в местном управлении необходимо предоставить голос нерусскому населению95. О распространении Земского положения на западные губернии Столыпин говорил уже в августе 1906 года, но законодательный акт впервые сформулировал в 1909-м. Хотя этот акт в вопросах предоставления национальным меньшинствам возможности участвовать в самоуправлении носил либеральные черты, все же в первую очередь он должен был отвечать требованиям правого крыла, во все большую зависимость от которого впадал Столыпин: по свидетельству Крыжановского, такие требования постоянно предъявляли ему депутаты из помещиков западных губерний96.

В своем проекте Столыпин стремился обеспечить преимущество русским землевладельцам-крестьянам и помещикам. Поскольку в Вильно, Ковно и Гродно не было практически ни русских помещиков, ни русских крестьянских землевладельцев, эти губернии не вошли в проект, который таким образом распространялся лишь на шесть губерний Западного края (Витебскую, Волынскую, Киевскую, Минскую, Могилевскую и Подольскую). И в этих шести губерниях преобладание русских должно было обеспечиваться сложной выборной процедурой с использованием избирательных курий. Лица еврейского происхождения полностью лишались избирательного права97.

К обсуждению проекта об учреждении земств в западных губерниях Дума приступила 7 мая 1910 года. В обращении к Думе Столыпин заверил, что основная цель законопроекта состоит в том, чтобы Западный край оставался «навсегда, навеки» русским, для чего требовалось защитить русское меньшинство от польско-католического большинства. Законопроект при поддержке националистов и других правых депутатов после жарких дебатов и с некоторыми поправками был принят 29 мая при тайном голосовании.

В январе 1911 года законопроект с поправками был представлен в Государственный совет. При явном националистическом духе законопроекта вопрос о его прохождении казался предрешенным. Столыпин был настолько в этом уверен, что даже не удосужился принять участие в обсуждении законопроекта в Государственном совете, тем более, что комиссия при Совете уже ранее вынесла свое одобрение98.

Однако за спиной Столыпина уже сплелась интрига. Несколько членов Государственного совета, предводительствуемые В.Ф.Треповым, сколотили с помощью Дурново оппозицию Столыпину. Противники законопроекта указывали на то, что, предоставляя полякам отдельную избирательную курию, Столыпин узаконивает национальный сепаратизм, тем самым подрывая традиционный «имперский» дух российского законодательства. Один из наиболее красноречивых противников законопроекта граф Витте заявлял, что «под флагом патриотизма стремятся создать в Западном крае вместо власти царской местную олигархию»99. Но истинной целью интриги было свержение Столыпина.

Трепов и Дурново просили личной аудиенции у царя. Изложив свои аргументы, они получили высочайшее позволение для депутатов правого крыла в Государственном совете не следовать рекомендациям правительства и голосовать, как им подсказывает совесть100. Предоставляя им такую свободу действий, царь не стал ни советоваться со своим премьер-министром, ни даже ставить его в известность об этом происшествии. Поэтому у Столыпина не было и тени подозрений, когда 4 марта он появился на заседании Государственного совета, где должно было проходить окончательное голосование по законопроекту. Многие из депутатов, которые проголосовали бы «за», будь на то высочайшая воля, теперь могли себе позволить голосовать «против». В результате ключевое положение законопроекта, заключавшее наиболее спорную идею об учреждении двух курий — одной для русских, другой для поляков и представителей иных национальностей, — провалилось при соотношении голосов 92 к 68. Потрясенный Столыпин покинул зал заседаний.

Не оставалось никаких иллюзий: это было выражение недоверия, хотя и высказанное Государственным советом, но явно идущее от двора. Потеряв самообладание, Столыпин решился добиться от царя полной правды. На следующий день он подал в отставку. Государь отставки не принял и просил Столыпина хорошо все обдумать. Царь предложил внести вопрос еще раз на рассмотрение Думы и Государственного совета, подразумевая, что на сей раз он выступит за поддержание законопроекта. Столыпин отказался. Когда же государь спросил, чего Столыпин от него ожидает, он ответил, что желал бы приостановить работу обеих палат на достаточно долгое время, чтобы провести законопроект по статье 87. [Когда Коковцов сказал ему, что мудрее было бы принять предложение царя, Столыпин ответил, что у него нет времени бороться с интригами, которые плетутся против него, и что все равно политически он уже побежден (Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Париж, 1933. Т. 1. С. 458; Аврех А.Я. Столыпин и Третья дума. М., 1968. С. 338)]. Кроме того, Столыпин потребовал высылки из Петербурга Трепова и Дурново.

Царь медлил с ответом четыре дня, а затем удовлетворил требования Столыпина. С 12 марта в работе обеих палат был объявлен перерыв до 15 марта. Узнав об этом, Государственный совет спешно вынес на голосование весь проект целиком, и он был отвергнут подавляющим большинством голосов — 134 против 23101. 14 марта закон о земствах в Западном крае был проведен согласно 87-й статье. Дурново и Трепову предписывалось покинуть столицу до конца года. [Трепов был арестован большевиками и расстрелян вместе с другими заложниками в Кронштадте 22 июля 1918 года (Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Т. 1.С. 462). Дурново скончался в 1915 году.].

Отчаянные действия Столыпина имели весьма пагубные последствия, заставив отвернуться от него все политические партии102. Когда он предстал перед Думой, чтобы объяснить свои поступки, там не было ни одного сторонника. Пресса его осуждала; то же и высшее общество. Гучков в знак протеста отказался возглавлять союз октябристов, и союзу Столыпина с октябристами, казавшемуся столь плодотворным в начале работы Третьей думы, пришел конец. И, кроме того, немаловажную роль сыграла обида, которую затаил на Столыпина царь, никогда никому не прощавший своего унижения, а именно как царское унижение было воспринято это событие в обществе, где прекрасно понимали, что решение прервать работу Думы и выслать Трепова и Дурново принято царем не по своей воле103. В официальных кругах стали поговаривать, что царь желает избавиться от Столыпина и что дни Столыпина на посту председателя Совета министров сочтены104. Одинокий и всеми отвергнутый, он, по словам Коковцова, в эти дни «был неузнаваем»105 — на смену обычной уверенности и великодушию пришли раздражительность и задумчивость.

Вдовствующая императрица-мать Мария Федоровна, всегда убеждавшая сына искать согласия с обществом и покровительствовавшая либеральным сановникам, поделилась с Коковцовым удручающими мыслями, в которые поверг ее ход событий: «Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным и энергичным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет тому назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они любят Государя и Россию, а на самом деле губят и Его и родину... Это просто ужасно»106.

* * *

В конце августа 1911 года, отправляясь в Киев на торжества по случаю открытия памятника Александру II, Столыпин был уже в явной опале. Предвестия насильственной смерти давно посещали его, и в завещании, составленном в 1906 году, он просил похоронить его на месте убийства107. Перед отъездом он поделился с Крыжановским мрачными предчувствиями и вручил ему шкатулку с секретными бумагами, которые просил уничтожить, если с ним случится несчастье. [Архив Крыжановского. Колумбийский ун-т. Кор. 2. Папка 5. Крыжановский выполнил просьбу Столыпина, сохранив только его письма к царю. Опасения Столыпина, что в Киеве его убьют, возможно, восходили к дезинформации, которую, как описано ниже, его будущий убийца представил охранке.]. При этом, однако, Столыпин вовсе не побеспокоился о мерах обеспечения собственной безопасности: он не воспользовался ни личной охраной, ни бронежилетом.

В Киеве, где пренебрежение царской фамилии и свиты уже не оставляло сомнений, он испытал всю унизительность падения.

Вечером 1 сентября в Киевском городском театре должны были давать представление оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Николай с дочерьми заняли генерал-губернаторскую ложу, расположенную на уровне оркестра. Столыпин сидел невдалеке в первом ряду. Во втором перерыве, около 10 часов вечера, он беседовал, стоя у барьера оркестровой ямы, с графом Потоцким и графом Фредериксом. В этот момент к нему приблизился молодой человек во фраке, обнажил прикрытый программкой браунинг и дважды выстрелил. Одна пуля попала Столыпину в руку, другая в грудь, при этом первая рикошетом ранила оркестранта, другая, ударившись о медаль, изменила направление и застряла в области печени. По словам свидетеля, Столыпин поначалу не понял, что произошло: «Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Все кончено». Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: «Счастлив умереть за Царя». Увидя Государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы Государь отошел. Но Государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич, на виду у всех, благословил его широким крестом»108.

Столыпина спешно увезли в госпиталь. Казалось, он уже шел на поправку, когда начала распространяться инфекция. Скончался он вечером 5 сентября. [Вскрытие показало: сердце и печень его находились в таком плачевном состоянии, что он должен был очень скоро умереть естественной смертью (TokmakofFG.P.A. Stolypin and the Third Duma. Washington, D. C, 1981. P. 207-208)]. На следующий день толпы охваченных паникой евреев бросились на Киевский железнодорожный вокзал. Однако, благодаря решительным действиям властей, погромов не было.

Убийцей, схваченным и избитым при попытке бежать с места преступления, оказался двадцатичетырехлетний юрист Дмитрий Григорьевич Богров, отпрыск богатой еврейской семьи из Киева109. И дома и в частых поездках за границу он свободно входил то в анархистские, то в эсеровские круги. Прилично обеспеченный заботливыми родителями, он пристрастился к игре и нередко проигрывался до нитки, и вполне вероятно, что именно материальные затруднения толкнули его на сотрудничество с полицией. Согласно его признаниям, с середины 1907 до конца 1910 года он служил осведомителем киевской охранки и по его доносам проводились аресты анархистских и эсеровских террористов.

Между тем в революционной среде недоверие к Богрову крепло. Сначала его обвиняли в присвоении партийной кассы, а в конце концов пришли к убеждению, что он служит в полиции. 16 августа 1911 года Богрова посетил некой революционер, заявивший, что его осведомительская деятельность уже не вызывает сомнения и единственный способ для него избежать казни — совершить террористический акт, причем лучшая цель — начальник киевского охранного отделения Н.Н.Кулябко. Был установлен и срок: 5 сентября. Богров явился к Кулябко, но тот принял его так тепло и радушно, что у Богрова просто не поднялась на него рука. Тогда он решил избрать своей жертвой царя, прибытия которого в Киев ждали через несколько дней, но отказался от этого плана — из опасения спровоцировать еврейские погромы. В конце концов он остановил выбор на Столыпине, которого считал «главным виновником наступившей в России реакции». [Струмилло Б.//КЛ. 1924. № 1 (10). С. 230. В беллетристическом изложении этих событий Александр Солженицын приписывает поступок Богрова желанию защитить интересы евреев от будто бы угрожавшего им столыпинского идеала «Великой России». Солженицын так «реконструирует» ход мыслей Богрова: «Столыпин ничего не сделал прямо против евреев и даже провел некоторые помягчения, но все это — не от сердца.].

Врага евреев надо уметь рассмотреть глубже, чем на поверхности. Он слишком назойливо, открыто, вызывающе выставляет русские национальные интересы, русское представительство в Думе, русское государство. Он строит не всеобще-свободную страну, но — национальную монархию. Так еврейское будущее в России зависит не от дружественной воли, столыпинское развитие не обещает расцвета евреям» (Солженицын А. Красное колесо: Узел I. Август четырнадцатого. Ч. 2. Париж, 1983. С. 126). Однако в пользу такой интерпретации нет никаких свидетельств. Напротив, Богров, происходящий из совершенно ассимилировавшейся семьи (его дедушка принял православие, а отец был членом киевского дворянского клуба), мог считаться евреем только в биологическом («расовом») смысле. В жизни звали его русским именем Дмитрий, хотя Солженицын и предпочел еврейское имя Мордко. В показаниях, данных полиции, Богров заявил, что стрелял в Столыпина, потому что его реакционная политика нанесла большой ущерб России. В прощальном письме родителям, написанном в день убийства, он объяснил, что не способен вести нормальную, спокойную жизнь, которой они от него ждали (Серебренников А. Убийство Столыпина: Свидетельства и документы. Н.-Й., 1986. С. 161 — 162). Наиболее вероятный источник утверждений, что Богров действовал как еврей и во имя еврейских интересов, — ложное сообщение в правой газете «Новое время» за 13 сентября 1911 года о том, будто перед казнью Богров сказал раввину, что «боролся за благо и счастье еврейского народа» (Серебреников А. Цит. соч. С. 22). В действительности Богров отказался встречаться с раввином перед казнью (Речь. 1911. 13 сент.; Серебреников А. Цит. соч. С. 23—24).

Чтобы отвлечь внимание от себя и своих планов, Богров сообщил полиции о будто бы готовящемся двумя никогда не существовавшими террористами заговоре против Столыпина и министра народного просвещения Л.А.Кассо. 26 августа он сообщил полковнику Кулябко, что двое злоумышленников собираются приехать в Киев во время торжеств и использовать как явку его квартиру. Кулябко, «мягкий» и «доверчивый»110, не имел оснований не поверить Богрову, так как в прошлом тот уже не раз проявил себя как вполне надежный агент. Он установил наблюдение за квартирой Богрова, дав тому возможность свободно передвигаться по городу. 29 августа Богров подбирался к Столыпину во время прогулки по парку, а днем 1 сентября приблизился к нему, когда тот фотографировался на ипподроме, но пока ему не удавалось подойти к жертве настолько близко, чтобы было удобно произвести выстрел.

Охранка, основываясь на угрожающей информации, предоставленной Богровым, рекомендовала премьер-министру не появляться на публике без охраны, но Столыпин пренебрег этим предостережением. Он вел себя как человек обреченный, покорившийся своей участи, уже не видящий, ради чего ему жить, и как будто даже искал мученического конца.

Между тем время работало против Богрова: спектакль, который давался в городском театре вечером 1 сентября, мог оказаться последним шансом. Однако из-за усиленных мер безопасности и повышенного интереса публики билеты достать было очень трудно. Тогда Богров обратился за помощью прямо в полицию, заявив, что опасается-де за свою жизнь, если по его доносу будут арестованы указанные им террористы, а он не сможет представить убедительного алиби. А лучшее алиби — билет в театр. Билет ему вручили лишь за час до начала спектакля.

9 сентября, после недели допросов, Богров был предан киевскому военному суду, который вынес ему смертный приговор. Он был повешен в ночь с 10 на 11 сентября в присутствии свидетелей, которые хотели убедиться, что казнен будет именно Богров, а не подставное лицо из «смертников», ибо о тесных связях Богрова с полицией было уже широко известно.

Как только выяснилось, что проникнуть в театр Богрову помогла сама полиция, распространились слухи, будто он действовал с ведома правительства. И эти подозрения не стихли по сей день. Главным подозреваемым был и остается генерал П.Г.Курлов, начальник жандармского корпуса, ответственный за безопасность во время визита государя императора и имевший трения по службе с председателем Совета министров111. Это предположение покоится, однако, на весьма шатких доказательствах. Неспособность полиции предотвратить убийство премьер-министра проистекала скорее из вошедшей в обычай практики использования двойных агентов: стоит напомнить, что даже величайшему двойному агенту Евно Азефу тоже приходилось предавать хозяев, дабы заслужить доверие террористов, вплоть до того, что он организовал убийство своего начальника Плеве. Относительно же того, что полиция выдала Богрову труднодоставаемый билет в театр, то этот факт прекрасно вписывается в сценарий действий, который Богров сумел внушить полиции. Курлов в своих воспоминаниях писал, что пятью годами ранее в сходной ситуации киевская охранка впустила в городской театр двойного агента, чтобы предотвратить покушение на генерал-губернатора112. При пристальном рассмотрении теории о правительственном заговоре против Столыпина оказываются несостоятельными. Поскольку все были вполне уверены, что премьер-министра ждет скорая отставка, его врагам не было нужды прибегать к насилию, чтобы избавиться от него, тем более если учесть, что главные подозреваемые в этом преступлении, то есть жандармские чины, сильно бы рисковали: Богров, стремясь оправдаться, мог выдать своих сообщников. Но сам факт, что царских сановников можно было заподозрить в организации убийства председателя Совета министров, говорит о ядоточивой атмосфере, царившей в Российской империи перед самой ее кончиной.

* * *

Давая оценку Столыпину, не следует смешивать человека, личность, и его деяния.

Он бесспорно возвышался над современным политическим горизонтом, и чтобы измерить величие Столыпина, достаточно поставить его в один ряд с теми, кто пришел ему на смену, по большей части людьми ничтожными и порой малосведущими, подобранными по признаку личной преданности государю и призванными служить именно монаршим интересам, а не интересам нации. А он, Столыпин, указал потрясенной революцией России национальную цель и вдохнул надежду. Он вознес политику и над партийными интересами и над утопическими грезами.

Но, признавая его величие, не следует полагать, что, не погибни Столыпин от пули террориста, он сумел бы спасти Россию от революции. Чтобы вести страну к стабильности, ему необходима была безоговорочная поддержка двора и хотя бы в какой-то степени сочувствие либеральных и консервативных партий. Он не встретил ни того, ни другого. Его великие проекты политической и социальной реформы оставались в основном на бумаге, а единственное крупное свершение — аграрная реформа — было стерто в 1917 году стихийными выступлениями общинных крестьян. К моменту гибели политическая роль Столыпина иссякла; как заметил Гучков, «в сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти»113.

Ничто не иллюстрирует так ярко безнадежность столыпинских начинаний, как безразличие, с которым царственная чета отнеслась к его гибели. Через десять дней после того, как был застрелен премьер-министр, Николай II описывал матери свою поездку в Киев. И трагическое событие превратилось в его отчете в эпизод из череды приемов, парадов и других развлекательных и торжественных мероприятий. А когда он сообщил о покушении на Столыпина жене, она, по его словам, «приняла известие довольно спокойно»114. В самом деле, много лет спустя императрица, обсуждая те печальные события с преемником Столыпина Коковцовым, журила его за излишнюю впечатлительность: «Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности... Не надо так жалеть тех, кого не стало... Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять... Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России»115. Хотя отнял жизнь у Столыпина революционер, политическое его убийство совершили именно те люди, которых он пытался спасти.

* * *

Три года, отделившие смерть Столыпина от начала первой мировой войны, трудно охарактеризовать однозначно, ибо они носили самые противоречивые черты, одни из которых свидетельствовали о стабилизации, другие — об упадке.

На поверхностный взгляд, в России сложилась весьма многообещающая ситуация, и это впечатление подкреплялось новым потоком западных инвестиций. Столыпинские репрессивные меры, сопровождавшиеся экономическим ростом, смогли восстановить порядок в стране. И консерваторы, и радикалы, хоть и с разным чувством, сходились в одном: Россия сумела преодолеть революцию 1905 года. В либеральных и революционных кругах настроение было подавленное, ведь монархии вновь удалось переиграть своих противников, идя на уступки в тревожное время и возвращаясь на прежние позиции, едва положение начинало упрочиваться. И хотя терроризм окончательно не заглох, ему уже было не оправиться от потрясения, какое нанесли ему скандальные разоблачения 1908 года, когда открылось, что лидер эсеровской боевой организации Азеф — агент охранки.

Экономика процветала. Урожаи зерна в центральной России значительно возросли. Производство стали в 1913 году в сравнении с 1900-м возросло на 57,8%, а добыча угля более чем удвоилась. Более чем вдвое увеличился в этот период российский экспорт и импор116. Благодаря строгому контролю за эмиссией денежных знаков рубль стал одной из самых твердых валют в мире. Французский экономист в 1914 году предсказывал, что если Россия сумеет сохранить до 1950 года такую тенденцию роста экономики, какая наблюдалась с 1900 по 1912 год, то к середине века она в политическом, экономическом и финансовом отношении станет ведущей державой в Европе117. Экономический рост позволил казне в гораздо меньшей степени, чем прежде, опираться на иностранные займы и даже сократить некоторые долги: к 1914 году, после десяти лет непрерывного роста, в государственной задолженности России наконец наметилось снижение118. Положительные сдвиги произошли и в государственном бюджете: четыре года, с 1910 по 1913-й, бюджет имел активное сальдо, учитывая «чрезвычайные» статьи119.

Столыпин на опыте убедился, что процветающая сытая деревня не склонна к бунту. И действительно, в годы, непосредственно предшествовавшие началу первой мировой войны, деревня, благодаря высоким урожаям, не доставляла беспокойств властям. Однако рост благосостояния совсем иначе отразился на ситуации в промышленных центрах. Массовый приток рабочих, по большей части из безземельных и малоземельных крестьян, внес в рабочие ряды весьма нестойкий элемент. В период с января 1910-го по июль 1914 года число рабочих в России возросло на одну треть (с 1,8 до 2,4 млн.); в середине 1914 года более половины рабочих Петербурга были пришлыми. И эти слои считали даже меньшевистские и эсеровские программы слишком умеренными, предпочитая им более простые и более эмоциональные лозунги анархистов и большевиков120. Их вечное беспокойство и ощущение отверженности внесли существенный вклад в усиление рабочего движения как накануне войны, так и, в особенности, в первой половине 1914 года.

Все-таки нет никаких оснований утверждать, что положение в России в 1914 году было менее «стабильным», чем в любой другой год от начала века, за исключением только 1905—1906 годов, и что Россия неминуемо шла к революции121. В пользу этого утверждения, обязательного для советских историков, служит прежде всего довод о возросшем после 1910 года стачечном движении. Однако довод этот по многим причинам неубедителен.

Прежде всего забастовки вовсе не обязательно свидетельствуют о социальной нестабильности: чаще наоборот, они сопутствуют подъему рабочих на более высокую экономическую и социальную ступень. Низкооплачиваемые, неквалифицированные и неорганизованные рабочие редко бастуют. Существует прямое и наглядное соотношение между образованием профсоюзов и стачечной активностью. [«Большинство забастовок возникает в организованной промышленности, и распространение тред-юнионизма в прежде неорганизованные сферы промышленности часто сопровождается волнами забастовок» (Fitch JA//Encyclopedia of the Social Sciences. V. 14. N. Y., 1934. P. 420). К сходному выводу на основе опыта Соединенных Штатов приходит J.I.Griffin (Strikes. N.Y., 1939. P. 98)]. Узаконивая профсоюзы, имперское правительство узаконило и стачки, прежде запрещенные. И в этом свете рост забастовочного движения (более чем в половине случаев речь шла об остановке работы на два—три дня) было бы, наверное, правильней расценить как признак зрелости рабочего класса в России, что, исходя из опыта западных стран, должно было привести к большей социальной стабильности.

Во многих развитых западных странах в период, непосредственно предшествовавший первой мировой войне, также наблюдалась активизация рабочего движения. В Соединенных Штатах, например, в 1910—1914 годах в забастовках участвовало вдвое больше рабочих, чем в предыдущие пять лет, а в 1912 и 1913 годах забастовки охватили больше рабочих, чем в любой другой год из предшествовавшего тридцатилетия122. В Великобритании тоже в 1912 году стачечное движение испытало резкий взлет — и по числу рабочих, принимавших в нем участие, и по продолжительности123. И все же ни одна, ни другая страна не была выбита из равновесия и не пережила революции.

Тщательный анализ показывает, что социальная стабильность в России зависела от состояния деревни: радикальная интеллигенция понимала невозможность революции в России, пока крестьянство пребывает в покое. И весьма показательно, что русская деревня не проявила признаков волнений ни накануне войны, ни в первые ее годы. Полмиллиона рабочих, бастовавших в 1912 году, составляли ничтожное меньшинство в сравнении со 100 млн крестьян, мирно занятых своим трудом.

Не выглядят сколь-либо убедительными и примеры политических возмущений в либеральном движении, как, например, эксцентричное предложение миллионера фабриканта А.И.Коновалова оказать финансовую поддержку Ленину124. Эту, уже ставшую привычной практику российских либералов, которые, вызывая к жизни призрак революции, вынуждали власти пойти на политические уступки, нельзя рассматривать как признак радикализации либеральных воззрений. В действительности в предвоенной России можно было наблюдать совсем иное явление — а именно поворот к консерватизму. Множество свидетельств указывают на рост патриотических чувств среди образованных слоев населения, включая студенческую молодежь.

Сходный сдвиг вправо наблюдался в русской культуре и русской мысли. Сосредоточенность на гражданских проблемах, политизация русской жизни, наметившиеся в середине XIX века, уже в конце столетия пошли на убыль. С появлением символистского течения в поэзии и победой эстетических норм в критике литература и искусство обратились к иным средствам и иным темам: воплощением литературного творчества становился не роман, а поэтические формы, в то время как в изобразительном искусстве происходил поворот от реализма к абстракции и фантастике. Вызов, брошенный художникам и музыкантам Сергеем Дягилевым, — «Удиви меня!» — поразил нравоучительные заповеди, охраняемые арбитрами вкуса предшествующих поколений. Еще одним проявлением этих перемен было обращение писателей к запретным темам и популярность в самых различных кружках спиритизма и теософии. Идеализм, метафизика, религиозный мистицизм вытеснили позитивизм и материализм. В моду входил Ницше125.

Словно удар бича, обрушилась на интеллигенцию критика со страниц сборника «Вехи», авторами которого были либералы и бывшие марксисты. Эта книга, снискавшая небывалый в истории России скандальный успех, обвиняла интеллигенцию в узости мысли, фанатизме, отсутствии истинной культуры и множестве других грехов и призывала ее начать труднейшую работу самосовершенствования. Старая интеллигенция, группировавшаяся вокруг социалистических и либеральных партий, отвергла этот призыв, как отвергала основные течения модернистской культуры. Она упорно отстаивала прежние образы, охраняя изжитые идеалы культуры середины прошлого столетия. Одним из немногих представителей творческой интеллигенции, ассоциировавшей себя с теми отжившими течениями, был Максим Горький. Другие талантливые писатели восприняли «модернизм» и в своих политических воззрениях обернулись к патриотизму.

И все же, несмотря на социальное «успокоение», экономический взлет и пышный расцвет культуры, Россия в канун первой мировой войны была страной беспокойной и озабоченной. Ни революция 1905 года, ни столыпинские реформы ничего не решили: с точки зрения социалистов, революции 1905 года могло бы и не быть, столь убоги были ее свершения; с точки зрения либералов, революция осталась незавершенной; для консерваторов — наследием ее явился беспорядок. И поскольку не видно было пути примирения противоречивых потребностей 150-миллионного населения России, новая революция замаячила суровой реальностью. А еще свежие в памяти воспоминания о поднявшихся и в слепой ярости сметавших все на своем пути «народных массах» у всех, кроме ничтожного меньшинства, вызывали содрогание и ужас.

Исследователей этого периода более всего поражает и оставляет тягостное впечатление атмосфера всеобщей и глубокой ненависти, царившей в обществе, — ненависти разнообразной: идеологической, этнической, социальной. Монархисты презирали либералов и социалистов. Радикалы ненавидели «буржуазию». Крестьяне косо смотрели на тех, кто вышел из общины, чтобы вести самостоятельное хозяйство. Украинцы ненавидели евреев, мусульмане — армян, казахи-кочевники ненавидели и мечтали изгнать русских, которые поселились в их краях при Столыпине. Латыши готовы были броситься на помещиков-немцев. И все эти страсти сдерживались исключительно силой — армией, жандармами, полицией, которые и сами были под постоянным обстрелом слева. Поскольку политические институты и процессы, способные мирно разрешить эти конфликты, так и не народились, было весьма вероятно, что рано или поздно все вновь пойдет по пути насилия, по пути физического истребления тех, кто встает на пути той или иной из этих враждующих групп.

В те дни стало уже общим местом говорить, что Россия живет, как на вулкане. В 1908 году Александр Блок прибег к другой метафоре, говоря о бомбе, «тикающей» в сердце России. Кто-то пытается не слышать этого тиканья, кто-то пытается убежать от него, иные же пытаются ее обезвредить. Бесполезно: «...хотим мы или не хотим, помним или забываем, — во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва... Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа»126 .