В ночь с 16-го на 17 июля 1918 года, примерно в 2 часа 30 минут, в уральском городе Екатеринбурге, в подвале частного дома отрядом чекистов были убиты бывший император Николай II, его жена, сын, четыре дочери, их домашний врач и трое слуг. Это то, что известно нам достоверно. Однако в событиях, которые привели к этой трагедии, несмотря на огромное число посвященных этой теме публикаций, до сих пор многое остается неясным. И так будет до тех пор, пока соответствующие архивы не будут открыты для исследователей.

Европейская история знает еще двух монархов, расставшихся с жизнью в результате революционных переворотов: в 1649 году это был Карл I, а в 1793-м — Людовик XVI. Но, как и во многих других случаях, касающихся русской революции, убийство царской семьи в России имеет с этими событиями лишь внешнее сходство; по существу же оно беспрецедентно. Карл I предстал перед специально созданным Верховным судом, который предъявил ему формальные обвинения и дал возможность защищаться. Заседания суда проходили открыто, и протоколы их тут же публиковались. Казнь короля тоже была публичной. С Людовиком XVI обстояло в общем так же. Его судил и приговорил к смерти большинством голосов Конвент. Это произошло после долгих прений, в ходе которых короля защищал адвокат. Протоколы судебного заседания тоже были опубликованы, а казнь состоялась при свете дня в центре Парижа.

Николаю II не предъявляли никаких обвинений, и его не судили судом. Советское правительство, приговорившее его к смерти, никогда не публиковало соответствующих документов. Все, что мы знаем об этом событии, стало известно главным образом благодаря упорству одного человека, проводившего расследование. Кроме того, в данном случае жертвой стал не только низложенный монарх, — убиты были его жена, дети, прислуга. Да и сама акция, проведенная под покровом ночи, напоминала скорее разбойное убийство, чем формальную, законную казнь.

* * *

Поначалу, с приходом большевиков к власти, в жизнь семьи бывшего царя и их домочадцев не произошло существенных изменений. Зимой 1917/1918 годов они по-прежнему находились в доме губернатора в Тобольске, куда были сосланы еще Керенским. Им разрешалось выходить на прогулки, посещать имевшуюся неподалеку церковь, получать газеты и переписываться с друзьями. В феврале 1918 года государственное пособие, выплачиваемое царской семье, было уменьшено до 600 рублей в месяц, но и это позволяло им жить в относительно сносных условиях. Большевикам, занятым неотложными делами, было не до Романовых, которые полностью устранились от общественной жизни. И хотя уже в ноябре 1917 года обсуждался вопрос о том, что делать с бывшим царем, решения тогда принято не было1.

Ситуация начала меняться в марте, в связи с подписанием Брест-Литовского договора, вызвавшего всеобщую ненависть к большевистскому режиму. В такой атмосфере вероятность попыток реставрации прежнего режима возрастала, тем более, что, как было известно большевикам, среди немецких генералов были широко распространены монархистские настроения. На всякий случай большевики приняли меры, чтобы убрать со сцены Романовых. Декретом от 9 марта за подписью Ленина был отправлен в ссылку предполагаемый наследник престола вел. кн. Михаил Романов. С тех пор как он отказался от короны, предложенной ему Николаем в марте 1917 года, Михаил не проявлял никакого интереса к политике. Он тихо жил в своем имении в Гатчине, сторонился политики и избегал появляться на публике2. Что он и не помышлял о власти, показывает характерный эпизод: через несколько дней после своего отказа наследовать трон он появился перед ошарашенными деятелями Петроградского Совета, с просьбой разрешить ему охотиться в его угодьях3. Летом 1917 год он обратился к британскому послу за разрешением на въезд в Англию, но ему было отказано в визе, так как «правительство Его Величества считает нежелательным въезд в Англию во время войны членов императорской семьи»4. В конце 1917 года Михаил подал прошение на имя Ленина об изменении своей царской фамилии на фамилию жены, графини Брасовой, однако прошение осталось без ответа5.

Теперь Михаил был посажен под арест, сначала в Смольном, затем в здании ЧК. 12 марта, после переезда Ленина и другие членов правительства в Москву, его отправили под конвоем в Пермь. Опасаясь, что Петроград и его окрестности могут быт, заняты немцами, большевики решили убрать оттуда всех членов императорской семьи. 16 марта глава петроградской ЧК М.С.Урицкий велел всем проживающим здесь родственникам царя встать на учет6. Следующим приказом, изданным позднее в том ж месяце, всем им было предписано отправиться в ссылку в Пермскую, Вологодскую или Вятскую губернии — по их выбору. По прибытии на место им надлежало явиться в местный Совет и получить там разрешение на жительство7. Случилось так, что все Романовы, кроме тех, что сидели в тюрьме или находились вне досягаемости большевистского режима, собрались в Перми. После Москвы и Петрограда это было место наибольшей концентрации членов большевистской партии. Следовательно, здесь было на кого положиться и кому не спускать глаз с императорского клана.

Предпринятые меры носили профилактический характер, ибо большевистское руководство еще не решило, что делать с бывшим царем и его родственниками. В 1911 году Ленин писал, что «надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых»8. Но из-за сильных монархических настроений в деревне такая массовая экзекуция представлялась опасной. Одной из возможностей было судить Николая революционным трибуналом. Как пишет Исаак Штейнберг, человек хорошо осведомленный, занимавший в то время пост наркома юстиции, в феврале 1918 года действительно ставился вопрос об организации суда над царем — как мера, направленная против возможной реставрации монархии. Это служит косвенным признанием того, что через год после отречения, встреченного всеобщим одобрением, к непопулярному Николаю II Россия еще сохранила почтение, и это представляло реальную угрозу для большевиков. По свидетельству Штейнберга, на заседании Центрального исполнительного комитета против суда над царем активно выступила Мария Спиридонова, опасавшаяся, что по пути из Тобольска Николая убьют разгневанные народные массы. Ленин считал проведение суда над бывшим царем преждевременным, однако распорядился, чтобы начинали собирать материалы.

В середине апреля в российской печати появились сообщения о предстоящем суде над «Николаем Романовым». В них говорилось, что он станет первым из серии показательных процессов над деятелями старого режима, которые готовит председатель Высшей следственной комиссии Н.В.Крыленко. Бывшему царю предъявят обвинения только в тех «преступлениях», которые он совершил в качестве конституционного монарха, то есть после 17 октября 1905 года. Среди прочего царю предполагалось поставить в вину: так называемый государственный переворот 3 июня 1907 года, когда он нарушил Основы Законодательства, внеся по своему произволу изменения в закон о выборах; разбазаривание национальных ресурсов путем использования «резервной» части бюджета; другие злоупотребления властью9. Однако 22 апреля было опубликовано заявление, в котором, со ссылкой на Крыленко, сообщения о предстоящем суде опровергались. По словам Крыленко, просочившиеся в печать слухи были результатом недоразумения: на самом деле, правительство намеревалось устроить суд над провокатором, фамилия которого была Романов10.

* * *

То обстоятельство, что в Тобольске не было железной дороги, спасло город от быстрого погружения в революционный водоворот, ибо в то время «революция» распространялась главным образом бандами вооруженных людей, передвигавшихся на поездах. Поэтому в феврале 1918 года в Тобольске еще не существовало партийной организации большевиков, а местный Совет находился под контролем эсеров и меньшевиков.

Однако уже в марте большевики из двух ближайших городов Омска и Екатеринбурга — заинтересовались царственными обитателями Тобольска. В феврале в Екатеринбурге состоялся съезд Советов Уральской области, который избрал президиум в составе пяти человек, контролируемый большевиками. Его председателем стал двадцатишестилетний слесарь или электрик А.Г.Белобородов, бывший депутат от большевиков в Учредительном собрании. Но наиболее влиятельным членом президиума был Ф.И.Голощекин, военный комиссар Уральской области, близкий друг Свердлова. Он родился в 1876 году в Витебске, в еврейской семье, в 1903 году стал сотрудничать с Лениным, а в 1912-м был избран членом ЦК. Одновременно Голощекин служил в екатеринбургской ЧК. Ему и Белобородову предстояло сыграть решающую роль в судьбе царской семьи.

Большевиков раздражало, что бывший царь живет в Тобольске в чересчур комфортабельных условиях, и пугала свобода, предоставленная ему и его окружению. Они опасались, что весной, с наступлением оттепели, царская семья попытается бежать11. В то время по Уралу упорно ходили слухи, что в Тобольске и под Тобольском собираются какие-то подозрительные личности. Среди коммунистов Екатеринбурга были экстремисты, люто ненавидевшие «Николая Кровавого» из-за преследований, которым их подвергала царская полиция. Но перспектива реставрации монархии пугала всех коммунистов — не столько даже из-за их приверженности абстрактным идеям, сколько из страха за собственную жизнь. Они рассуждали так же, как рассуждал Робеспьер, призывавший в 1793 году Конвент вынести смертный приговор Людовику XVI: «Если король невиновен, тогда виновны те, кто лишил его трона»12. Они хотели избавиться от Романовых, и как можно скорее. А чтобы бывший царь не сбежал, лучше всего было перевезти его поближе, где бы он находился под их полным контролем.

Уже в феврале 1918 года вопрос об императорской семье обсуждался на заседании Уральского областного Совета в Екатеринбурге. Некоторые депутаты высказали опасения, что к маю, когда на реках растает лед, Романовы либо сбегут, либо будут похищены. В начале марта большевики Екатеринбурга обратились к Свердлову за разрешением перевезти к себе императорскую семью13. Аналогичный запрос пришел в то же самое время из Омска. Но у омичей не нашлось высоких покровителей в Москве, и им пришлось отступиться.

Чтобы действовать наверняка, екатеринбуржцы 16 марта снарядили в Тобольск секретную миссию для изучения обстановки. Когда миссия вернулась в Екатеринбург, в Тобольск был послан вооруженный отряд, который должен был подготовить перевозку семьи Романовых. Одновременно на всех направлениях возможного бегства были выставлены патрули. Достигнув 28 марта Тобольска, этот отряд обнаружил, что его опередила группа вооруженных коммунистов, посланных с той же целью из Омска. Омские товарищи, прибывшие двумя днями раньше, уже успели распустить городскую думу и изгнать из местного Совета меньшевиков и эсеров. Два отряда заспорили, у кого больше прав. Екатеринбургский отряд вынужден был уступить, так как оказался слабее, но 13 апреля вернулся с подкреплением, под командованием большевика С.С.Заславского, и овладел положением. Заславский распорядился посадить императорскую семью под арест14. Для этой цели в городской тюрьме были специально подготовлены камеры15.

Итак, атмосфера относительного спокойствия, в которой до всех этих событий прерывала императорская семья, была нарушена. 10 апреля (28 марта ст. ст.) Александра Федоровна записала в дневнике, что она с детьми «зашивала драгоценности». И хотя, настолько сейчас известно, императорская семья не строила никаких планов бегства, а все разговоры о направленных к этой цели заговорах доброжелателей оказались пустой болтовней, — тревожное чувство, что они не изгнанники, а пленники, охватило всех. Возможность скрыться от большевиков — пусть самая невероятная и отдаленная — теперь исчезла16.

В конце марта Голощекин выехал в Москву. Он сообщил Свердлову о ситуации в Тобольске и предупредил, что нужны неотложные меры, чтобы воспрепятствовать побегу императорской семьи. Приблизительно в то же время — в первую неделю апреля — президиум ЦИКа заслушал доклад представителя службы охраны о ситуации в Тобольске. Как явствует из отчета Свердлова перед ЦИКом 9 мая, эта информация побудила правительство принять решение о перемещении бывшего царя в Екатеринбург. Но это была лишь запоздалая попытка оправдать события, которые на самом деле развивались вразрез с намерениями правительства, ибо известно, что 1 апреля президиум ЦИК постановил, «если это возможно», — привезти Романовых в Москву17.

* * *

22 апреля в Тобольске появился Василий Васильевич Яковлев — эмиссар из Москвы. Фигура эта долгое время оставалась загадочной, и даже высказывались предположения, что это был английский агент. Но, как удалось недавно установить, это был старый большевик, настоящее имя которого — К.М.Мячин. Родился он в 1886 году в Оренбурге, в 1905-м вступил в социал-демократическую партию, участвовал в ряде «экспроприаций», организованных большевиками.

В 1911-м эмигрировал по подложному паспорту (под фамилией Яковлев) и работал электриком в Бельгии. Вернувшись в Россию после февральской революции, в октябре 1917-го участвовал в деятельности Военно-революционного комитета и был делегатом Второго съезда Советов. В декабре 1917 года получил назначение в коллегию ЧК. Участвовал он и в разгоне Учредительного собрания18. Короче говоря, это был надежный и проверенный большевик.

Яковлев-Мячин держал цель своей миссии в тайне, умалчивают о ней и коммунистические источники. Но мы можем с уверенностью утверждать, что задачей его было привезти Николая, а по возможности и других членов императорской семьи, в Москву, где бывший царь должен был предстать перед судом. В самом деле, не было никакого смысла правительству направлять людей за тысячи километров из Москвы в Тобольск, чтобы сопровождать императорскую семью до Екатеринбурга, тем более что екатеринбургские большевики горели желанием заполучить себе императора и готовы были охранять его как зеницу ока. Существуют и прямые свидетельства, подтверждающие цель московской миссии. Как вспоминает большевистский комиссар из Тюмени, председатель Пермского губернского ЦИКа Н.Немцов, в апреле его посетил Яковлев, прибывший с «московским подразделением» из 42 человек: Яковлев «предъявил мне мандат на изъятие Николая Романова из Тобольска и доставку его в Москву. Мандат был подписан председателем Совета народных комиссаров Владимиром Ильичом Лениным. Это свидетельство, каким-то образом проскользнувшее мимо бдительного ока советской цензуры, не пропускавшей никаких сообщений, касающихся судьбы Романовых, должно положить конец измышлениям, что Яковлев то ли имел приказ сопровождать Романовых до Екатеринбурга, то ли был белым агентом, посланным, чтобы их похитить и вывезти в безопасное место.

По дороге в Тобольск Яковлев остановился в Уфе, чтобы встретиться с Голощекиным. Показав свой мандат, он попросил себе еще людей в подкрепление. Оттуда он проследовал в Тобольск, но не прямым путем, через Екатеринбург, а окольным — через Челябинск и Омск19. Так он поступил, очевидно, из опасения, что горячие головы в Екатеринбурге, готовые уже считать Николая своей добычей, сорвут его миссию, за успех которой он нес личную ответственность. И в самом деле, когда он уже направлялся к Тобольску, екатеринбуржцы предприняли попытку опередить его, послав воинский отряд с заданием привезти бывшего царя «живым или мертвым». Войдя в Тобольск, Яковлев чуть было не схватился с этим отрядом, прибывшим в город двумя днями раньше20. Его собственный отряд имел на вооружении пулеметы и насчитывал 150 кавалеристов, 60 из которых предоставил ему Голощекин.

В течение двух дней Яковлев изучал обстановку в Тобольске. Он встретился с местным гарнизоном и завоевал его расположение, выдав просроченную зарплату. Он также ознакомился с положением дел в губернаторском доме, в частности выяснил, что серьезно болен Алексей. Цесаревич, с 1912 года не страдавший приступами гемофилии, 12 апреля ушибся и с тех пор был прикован к постели. Он мучился сильными болями, ноги его распухли и были парализованы. Дважды навестив императорский дом, Яковлев убедился, что трудная дорога до Москвы царевичу действительно не под силу. («Интеллигентный, чрезвычайно нервный рабочий, инженер» — такое впечатление он произвел на Александру Федоровну.) Апрель на Урале — самый неподходящий месяц для путешествий: тающие снега не дают передвигаться ни в санях, ни в телеге, а реки, еще не освободившиеся ото льда, непригодны для навигации. 24 апреля Яковлев связался по прямому проводу с Москвой и получил приказ везти одного Николая, оставив до поры на месте семью21.

До этого момента Яковлев был в высшей степени учтив, даже почтителен в отношениях с императорской семьей. У солдат из его отряда и из тобольского гарнизона это вызывало подозрения. Они не понимали, каким образом большевик может унижать себя, подавая руку «Николаю Кровавому»22. Получив новые инструкции, Яковлев остался вежлив, но начал держаться более официально. Утром 25 апреля он сказал коменданту губернаторского дома Е.С.Кобылинскому, что должен увезти бывшего царя. Отказавшись прямо сообщить, куда они направятся, прозрачно намекнул, что конечным пунктом является Москва. Он попросил об «аудиенции», которую и получил в тот же день в 2 часа пополудни. Прибыв в губернаторский дом, Яковлев был неприятно удивлен, застав Николая в обществе императрицы и Кобылинского. Он потребовал, чтобы они ушли, но Александра Федоровна устроила такую сцену, что он вынужден был смириться с их присутствием. Обратившись к Николаю, он объяснил, что по распоряжению Центрального исполнительного комитета утром следующего дня они вдвоем должны будут уехать. Хотя первоначально предполагалось, что с ними поедет вся семья, пришлось, учитывая состояние Алексея, изменить план, и он получил приказ взять с собой одного Николая. Ответ на это бывшего царя зафиксирован в двух версиях. В интервью, которое Яковлев дал в следующем месяце для «Известий», говорится, что царь только спросил: «А куда меня переведут?» Кобылинский же утверждает, что Николай ответил: «Я никуда не поеду», — что не очень вяжется с характером императора. Последовавшие за этим слова Яковлева Кобылинский передает таким образом: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в 4 часа мы выезжаем»23.

Выслушав приказ Яковлева, императорская чета, в особенности императрица, пришла в крайнее смятение. По его словам, Александра Федоровна воскликнула: «Это слишком жестоко, я не верю, что вы это сделаете!..»24 Яковлев отказался сообщить, куда он повезет Николая, а впоследствии в статье для белой газеты утверждал, что не знал этого сам. Это, конечно, неправда. Вероятно, он пытался таким образом подкрепить слухи, выгодные для него после его перехода на сторону белых, что в действительности он намеревался бежать с Николаем в расположение Белой армии.

После ухода Яковлева Николай, Александра Федоровна и Кобылинский обсудили создавшееся положение. Николай согласился с Кобылинским, что, по-видимому, его везут в Москву, чтобы он подписал Брестский договор. Если так, то путешествие предпринято напрасно: «Я скорее позволю отрубить себе руку, чем сделаю это»25. То, что Николай всерьез поверил, будто большевики нуждаются в его подписи под Брестским договором, показывает, насколько оторван он был от реальности, насколько плохо понимал смысл событий, происходивших в России после его отречения. Александра Федоровна тоже считала, что такова миссия Яковлева, но была гораздо меньше уверена в твердости своего супруга; она так и не простила ему, что он согласился на отречение, и полагала, что, будь она в тот роковой день в Пскове, ей бы удалось удержать его от этого шага. Она подозревала, что в Москве на Николая окажут сильное давление, возможно, станут шантажировать его благополучием семьи, и, если ее не будет рядом, он уступит и подпишет позорный договор. Кобылинский слышал, как она говорила близкому другу, князю Илье Татищеву: «Я боюсь, как бы он один не наделал там глупостей…»26 Она не находила себе места, разрываясь между любовью к больному ребенку и тем, что ощущала как свой долг перед Россией. И эта женщина, которую в течение многих лет обвиняли в том, что она предает свою вторую родину, в конце концов выбрала Россию.

Вот как описывает эту ситуацию швейцарец П.Жильяр, воспитатель цесаревича, встретившийся с ней в 4 часа пополудни:

«Царица… подтвердила то, что я уже слышал, что Яковлев был послан из Москвы, чтобы забрать отсюда царя и что сегодня ночью они уезжают.

— Комиссар говорит [сказала она], что царю не причинят никакого вреда, и что если кто-нибудь хочет ехать вместе с ним, то возражений не будет. Я не могу допустить, чтобы царь ехал один. Они хотят отделить его от семьи, как они это уже делали раньше…

Они хотят получить его подпись, заставив волноваться о семье… Царь нужен им; они чувствуют, что он один представляет Россию <…> Вместе нам будет легче им сопротивляться, и я должна быть рядом с ним во время испытаний… Но мальчик так болен… Что, если будут осложнения… О, Господи, какая страшная пытка!.. Впервые в жизни я не знаю, что мне делать; я всегда чувствовала, как мне надо поступить, когда приходилось принимать решения, а теперь я не могу думать… Но Господь не допустит, чтобы царь уехал; этого не может, не должно быть. Я уверена: сегодня ночью начнется оттепель…

Здесь вмешалась Татьяна Николаевна:

— Но, мама, если папа должен ехать, то, что бы мы ни говорили, надо что-то решить…

Я поддержал Татьяну Николаевну, заметив, что Алексею Николаевичу уже лучше и что мы будем о нем заботиться…

Ее Величество страшно мучалась, не в состоянии принять решение; она ходила взад и вперед по комнате, не переставая говорить и обращаясь скорее к себе самой, нежели к нам. Наконец она подошла ко мне и сказала:

— Да, так будет лучше; я поеду с царем; я доверяю вам Алексея…

Минуту спустя вошел царь. Царица подошла к нему со словами: «Все решено; я тоже еду, и еще поедет Мария».

Царь ответил: «Хорошо, если вы так хотите» <…>

Остаток, дня семья провела у постели Алексея Николаевича.

Вечером, в половине одиннадцатого, мы все поднялись наверх, чтобы выпить чаю. Царица сидела на диване, по бокам от нее — две дочери. Лица их распухли от слез. Все старались, как могли, скрыть печаль и сохранять внешнее спокойствие. Мы чувствовали, что если кто-то не удержится, за ним последуют все. Царь и царица были спокойны и собранны. Было видно, что они приготовились пожертвовать чем угодно, даже собственными жизнями, если Господь в своей непостижимой мудрости потребует такой жертвы для блага страны. Никогда еще они не были так добры и заботливы.

Эта их замечательная просветленность, эта удивительная вера оказались заразительны.

В половине двенадцатого в большом зале собрали всех слуг. Их величества и Мария Николаевна стали с ними прощаться. Царь обнял каждого мужчину, царица — каждую женщину.

Почти все были в слезах. Их Величества удалились; мы все спустились в мою комнату.

В половине четвертого во двор въехали повозки. Это были ужасные тарантасы. Только один был крытый. Мы разыскали на заднем дворе немного соломы и бросили ее на пол в повозки. В одну из них мы положили матрац для царицы.

В четыре часа мы поднялись наверх, чтобы проститься с Их Величествами, и повстречали их, выходивших из комнаты Алексея Николаевича. Царь, царица и Мария Николаевна попрощались с нами. Царица и Великая Княжна плакали. Царь выглядел спокойным и нашел для каждого из нас какое-то ободряющее слово; он обнял нас. Царица, прощаясь, просила меня остаться наверху с Алексеем Николаевичем. Войдя в его комнату, я нашел его в постели, рыдающим.

Через несколько минут мы услышали звук отъезжающих экипажей. Великие княжны, направляясь в свои комнаты, прошли мимо дверей брата, и я слышал, как они всхлипывали…» 27

Яковлев спешил. В любой момент могла начаться оттепель и сделать дороги непригодными для езды. Не забывал он и о возможных засадах. Он получил приказ охранять жизнь царя и доставить его в Москву целым и невредимым. Но все, с чем он сталкивался во время этой поездки, убеждало в том, что у екатеринбургских большевиков были иные планы. Именно в это время конференция большевиков Уральской области проголосовала за то, чтобы немедленно казнить Николая во избежание его побега и реставрации монархии28. У Яковлева была информация, что Заславский, один из большевистских комиссаров в Тобольске, бежал в Екатеринбург в день, когда сам он туда прибыл. Ходили слухи, что он устроил засаду в Иевлево, где ведущая к тюменскому железнодорожному узлу дорога пересекала Тобол, с намерением захватить, а если понадобится, то и убить Николая29.

Из Тобольска выехали точно в намеченное время. Ехали в тарантасах (или, как их называют в Сибири, кошевах) — длинных повозках на жестком ходу, запряженных двумя или тремя лошадьми. Процессию сопровождали тридцать пять охранников. В голове колонны ехали два всадника с ружьями, за ними — повозка с двумя пулеметами и двумя стрелками. Далее следовал тарантас, в котором сидели Николай и Яковлев, настоявший, что поедет рядом с бывшим царем, и позади них еще два стрелка. Потом шел тарантас с Александрой Федоровной и Марией, еще стрелки, еще повозки и пулеметы. Царя сопровождали также домашний врач Евгений Боткин, обер-гофмаршал князь Александр Долгорукий и трое слуг. Яковлев обещал, что, как только реки освободятся ото льда (это должно было произойти примерно через две недели), оставленные дети присоединятся к родителям. Он по-прежнему держал в тайне конечный пункт назначения: императорская чета знала только, что они едут в Тюмень, ближайший железнодорожный узел, до которого было 230 км пути.

Дорога на Тюмень, с глубокими, оставшимися от зимней езды колеями, расплывшаяся местами непролазной грязью, была в ужасном состоянии. В четырех часах езды от Тобольска, при переправе по льду Иртыша, лошади глубоко погружались в ледяную воду. На полпути, в Иевлево, пересекая Тобол, переходили его по деревянным настилам, так как вода уже заливала лед. Последним препятствием, уже перед самой Тюменью, стала река Тура: здесь частью шли пешком по льду, частью плыли на пароме. Перемена лошадей по всему маршруту была организована Яковлевым заранее. Это сокращало время стоянок до минимума. В пути заболел доктор Боткин, и процессия остановилась на два часа, пока он смог ехать дальше. Вечером первого дня, после шестнадцатичасовой езды, они прибыли в Бочалино, где был заранее приготовлен ночлег. Перед сном Александра Федоровна записала в дневнике:

«Мария в тарантасе. Николай с комиссаром Яковлевым. Холодно, серо и ветренно. В 8 поменяли лошадей, затем пересекли Иртыш. В 12 остановились в деревне и пили чай с нашими холодными припасами. Дорога совершенно ужасная, промерзшая земля, грязь, снег, вода, доходящая лошадям до брюха, страшная тряска, все болит. После 4-ой перемены лошадей оси, на которых держится тарантас, выскочили, и нам пришлось пересаживаться в другую повозку. 5 раз поменяли лошадей. В 8 приехали в Иевлево и переночевали в доме, где прежде была деревенская лавка. Мы спали по трое в одной комнате, мы на кроватях, Мария на полу на своем матраце <…> Никто не говорит нам, куда мы поедем после Тюмени, некоторые считают, что в Москву, но когда освободятся реки и выздоровеет маленький, дети отправятся вслед за нами» 30 .

По дороге Яковлев разрешал Александре Федоровне слать детям письма и телеграммы. На одной из стоянок к ним подошел крестьянин — спросить, куда везут царя. Услышав в ответ, что в Москву, сказал: «Ну, сла те Господи, что в Москву. Таперича, значит, будет у нас в Расее опять порядок»31.

Между тем среди солдат охраны росло недоверие к Яковлеву, ибо он продолжал обращаться с бывшим царем с неизменным почтением. Они не могли понять, почему Николай так воодушевлен, и стали подозревать Яковлева в намерении переправить его в Восточную Сибирь или даже в Японию. Через патрули, расставленные по всей дороге, они сообщили о своих подозреваниях в Екатеринбург.

27 апреля, в четыре часа утра, поехали дальше. Ночь прошла спокойно: вопреки ожиданиям на них никто не напал. В полдень остановились в Покровском. Из тысяч деревень, разбросанных по всей Сибири, эта выделялась тем, что была родиной Распутина. Александра Федоровна записала: «Долго стояла перед домом нашего Друга, видела его родных и друзей, которые глядели в окно».

По свидетельству Яковлева, на Николая трудности пути и свежий воздух влияли явно благотворно, в то время как Александра Федоровна «сидела молча, ни с кем не разговаривая, и держала себя гордо и неприступно»32. Но оба произвели на него сильное впечатление своим поведением. «Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались», — сказал он впоследствии в интервью33.

Насколько можно заключить из противоречивых свидетельств, Яковлев собирался как можно быстрее добраться до Екатеринбурга и, по возможности там не останавливаясь, проследовать дальше на Москву. Но перспектива пребывания в этом городе с такими подопечными его весьма тревожила. Он был бы еще больше обеспокоен, если бы знал, что 27 апреля, когда он со своими спутниками уже приближался к Тюмени, в доме инженера Николая Ипатьева, на углу Вознесенского проспекта и Вознесенской улицы, появился посланец Екатеринбургского Совета, сообщивший, что дом реквизирован для нужд Совета и хозяевам надлежит покинуть его в течение сорока восьми часов34. В Екатеринбурге были свои планы относительно Романовых.

Возглавляемая Яковлевым процессия прибыла в Тюмень в 9 часов вечера 27 апреля. Здесь их сразу же окружил отряд кавалеристов, которые проводили их до железнодорожного вокзала, где стояли наготове паровоз и четыре пассажирских вагона. Яковлев проследил за посадкой императорской семьи, их домочадцев и погрузкой вещей. Затем появился Н.М.Немцов, и, когда Романовы отправились устраиваться на ночь, два комиссара пошли на телеграф, где Яковлев по аппарату Юза сообщил Свердлову о своих опасениях насчет намерений местных большевиков. Он потребовал, чтобы Свердлов распорядился переместить императорскую семью в безопасное место в Уфимской губернии. В результате пятичасовых переговоров Свердлов отклонил это предложение. Однако он согласился, чтобы Яковлев проследовал в Москву не прямо, через Екатеринбург, а тем же окольным путем — через Омск, Челябинск и Самару, — которым он уже воспользовался в этом месяце по дороге в Тобольск. Чтобы план не стал известен, Яковлев велел начальнику станции отвести поезд в направлении Екатеринбурга, а затем, на ближайшей станции, прицепить с другой стороны новый паровоз и пропустить состав на полной скорости через Тюмень в сторону Омска35. В 4 часа 30 минут утра воскресенья 28 апреля поезд, в котором находилась императорская семья, отправился на Екатеринбург, но вскоре повернул в обратную сторону. Авдееву, помощнику Заславского, Яковлев объяснил это маневр тем, что, по его сведениям, в Екатеринбурге собирались подорвать поезд36.

Проснувшись утром, Николай с удивлением отметил, что поезд движется на восток. В дневнике его есть такая запись: «Куда нас повезут после Омска? На Москву или на Владивосток?. Яковлев хранил молчание. Мария попыталась завязать разговор с охраной, но даже ее красота и любезность не сделали их откровенными. Вероятнее всего, они сами не знали, куда движется поезд.

Ранним утром в Екатеринбург пришло сообщение, что поезд с императорской семьей отбыл в нужном направлении. Об уловке Яковлева здесь узнали только в середине дня из телеграммы, посланной Авдеевым. Президиум заклеймил Яковлева «предателем революции» и объявил его «вне закона». Телеграммы соответствующего содержания были разосланы во всех направлениях37.

Получив такую информацию, омичи выслали вооруженный отряд, чтобы перехватить поезд, прежде чем он достигнет Куломзино — узловой станции, где можно было свернуть на запад и, минуя Омск, направиться в сторону Челябинска. Когда Яковлев узнал, что обвиняется в попытке похитить его подопечных, он остановил поезд на станции Любинская и, оставив там под охраной три пассажирских вагона, в четвертом выехал в Омск, чтобы связаться с Москвой. Все это происходило в ночь с 28 на 29 апреля.

Содержание разговора Яковлева со Свердловым известно нам только в весьма сомнительном пересказе П.М.Быкова: «Он [Яковлев] вызвал к прямому проводу Я.М.Свердлова и изложил обстоятельства, по которым он решил изменить маршрут. Из Москвы было получено предложение везти Романовых в Екатеринбург, где и сдать их областному Совету Урала»38. Версия эта не заслуживает доверия по крайней мере по трем причинам. Во-первых, Яковлев вовсе не «изменил маршрут», а ехал в точности по тому пути, который согласовал со Свердловым во время их предыдущего разговора. Во-вторых, влиятельный председатель Всероссийского ЦИКа и близкий друг Ленина не стал бы ничего «предлагать» мелкому исполнителю, каким был Яковлев, а отдал бы ему прямые распоряжения. Наконец, в-третьих, если бы Свердлов действительно хотел, чтобы Яковлев сдал императорскую семью Екатеринбургскому Совету, то навряд ли состоялось бы на следующий день трехчасовое выяснение отношений между Яковлевым и местными большевиками. Наиболее вероятно, — хотя это всего лишь догадка, — что Свердлов велел Яковлеву избегать пререканий с Екатеринбургским Советом, потерявшим к нему доверие, и ехать через Екатеринбург, чтобы снять эти подозрения в намерении похитить бывшего царя.

После разговора со Свердловым Яковлев приказал машинисту ехать назад. Все это произошло ночью, пока Николай и его семья спали. Проснувшись утром 29 апреля, Николай заметил, что поезд движется теперь на запад. Это подтверждало его прежнюю гипотезу, что его везут в Москву. Александра Федоровна записала в дневнике, скорее всего со слов Яковлева: «Омский Совет не хотел пускать нас через Омск, опасаясь, что нас хотят увезти в Японию». Николай в тот же день сделал такую запись: «Все находились в бодром настроении». Итак, их не вдохновляла перспектива бежать от своих мучителей и оказаться за границей. И они радовались тому, что их везут в древнюю столицу России, ставшую главным оплотом большевизма.

Они ехали весь день и всю следующую ночь, с небольшими остановками, чтобы к утру преодолеть расстояние в 750 км, отделяющее Омск от Екатеринбурга. Ничего примечательного по дороге не происходило. Яковлев вспоминает, что царица была панически стыдлива, могла ждать часами, пока в коридоре не будет никого из чужих, чтобы пойти в уборную, и оставалась там до тех пор, пока не была уверена, что никого не повстречает на обратном пути39.

30 апреля в 8 часов 40 минут утра поезд прибыл к главному вокзалу Екатеринбурга. Его встретила большая, враждебно настроенная толпа, собранная, без сомнения, местными большевиками, чтобы оказать давление на Яковлева и заставить его сложить с себя полномочия. Не очень ясно, что происходило на протяжении следующих трех часов, пока поезд стоял у перрона, а его пассажирам было запрещено выходить. Похоже, что Яковлев не хотел отдавать Николая и Александру, поскольку Екатеринбург не был для них безопасным местом. Вот что записал в дневнике Николай: «Часа три стояли у одной станции. Происходило сильное брожение между здешними и нашими комиссарами. В конце концов одолели первые, и поезд перешел к другой — товарной станции». Николай простодушно полагал, что весь спор шел о том, к какому перрону подавать поезд, поскольку вскоре после полудня их в самом деле отогнали на товарную станцию Екатеринбург-2. Александра Федоровна разобралась лучше: «Яковлев вынужден был передать нас Уральскому Совету», — записала она в дневнике. Спор между Яковлевым и местными комиссарами действительно шел о том, поедет ли императорская семья дальше в Москву. Яковлев проиграл в этом споре, вероятно, в результате вмешательства Москвы, ибо центральные власти не хотели конфликтовать с екатеринбургскими большевиками и, кроме того, не очень ясно представляли себе, что делать с Романовыми. Оставить их в надежных руках в Екатеринбурге, пока не будет подготовлен показательный суд над бывшим царем, — такой компромисс вполне мог показаться Ленину и Свердлову приемлемым выходом в создавшейся ситуации.

Когда поезд въехал на станцию Екатеринбург-2, Яковлев передал пленников А.Г.Белобородову, получив расписку, освобождавшую его от дальнейшей ответственности в этом деле40. Он потребовал выставить охрану, предположительно — для защиты императорской семьи от разъяренной толпы41. Прежде чем ему было разрешено ехать в Москву, он должен был оправдаться в своих действиях перед Екатеринбургским Советом. Совет, очевидно, был удовлетворен его объяснениями42. Московские власти тоже, по-видимому, не нашли в его действиях ничего предосудительного. Во всяком случае, месяц спустя он был назначен начальником штаба Красной Армии в Самаре, а затем — командующим Второй Красной Армией на Восточном (Уральском) фронте.. В 3 часа пополудни Николай, Александра Федоровна и Мария в сопровождении Белобородова и Авдеева были доставлены в двух открытых легковых автомобилях в центр города. За ними по улицам следовал грузовик, набитый, по словам императрицы, «вооруженными до зубов» солдатами. Как сообщает Авдеев43, Белобородов объявил Николаю, что, по решению московского ЦИКа, он и его семья будут содержаться под стражей до предстоящего суда над ним. Машины остановились возле большого беленого дома, из которого накануне срочно выехал его хозяин, Ипатьев, и который теперь большевики называли «Дом особого назначения». Членам императорской семьи не суждено было выйти из этого дома живыми.

* * *

Николай Ипатьев, военный инженер в отставке, был преуспевающим дельцом. Этот дом он приобрел всего за несколько месяцев до описываемых событий. В одной его части он намеревался жить, в другой — устроить контору. Это было двухэтажное каменное здание, построенное в конце XIX века, в псевдорусском стиле, воспроизводившем облик и декор боярских палат, оборудованное редкими по тем временам удобствами — горячей водой и электрическим освещением. Хозяин успел обставить только комнаты второго этажа, где было три спальни, столовая, гостиная, комната для посетителей, кухня, ванная и уборная. Нижний, цокольный этаж оставался пустым. К дому примыкали несколько пристроек, в одной из которых сложили вещи, принадлежащие императорской семье, и небольшой сад. Пока поезд колесил между Екатеринбургом и Омском, рабочие выстроили дощатый забор, скрывший дом от взглядов прохожих и ограничивший обзор его обитателям. 5 июня был поставлен еще один, более высокий забор.

Дом был переоборудован в надежную тюрьму. Наличие двух заборов исключало всякую возможность общения с внешним миром. Но, как будто этого было недостаточно, 15 мая стекла наглухо запечатанных окон закрасили белой краской и только сверху оставили узкие прозрачные полоски. Пленникам было разрешено посылать и получать строго ограниченное число писем. Вся их переписка, главным образом с детьми, проверялась ЧК и местным Советом. Но вскоре ее совсем запретили. Иногда в дом пускали посторонних — священников и уборщиц, но вступать с ними в разговор было категорически запрещено. Охранники тоже не имели права разговаривать с пленными. Первое время в дом доставляли газеты, но 5 июня прекратили и это. Продукты, привозимые из города, — сначала из столовой Совета, а затем из находившегося неподалеку женского монастыря, — проверяла охрана. Пленники были полностью отрезаны от мира.

Охраняли дом 75 человек. Все они были русскими (за исключением двух поляков), из местных рабочих44. Они были разбиты на два подразделения: одно несло внешнюю охрану, другое — внутреннюю. Платили охранникам хорошо — 400 руб. в месяц плюс продовольствие и одежда. Более малочисленная группа внутренней охраны была расквартирована в самом доме. Группа внешней охраны вначале тоже помещалась в доме, на первом этаже, но затем заняла частный дом, стоявший напротив. Охранники, заступавшие на дежурство, были вооружены револьверами и гранатами. Двое или трое из них постоянно находились наверху, не выпуская узников из виду. На вооружении охраны было четыре пулемета, установленных на первом и втором этажах, на террасе и на чердаке. Посты, расставленные снаружи, должны были контролировать все выходы и не подпускать близко к дому посторонних. Всем этим командовал Авдеев. Его кабинет, в котором он и жил, находился на втором этаже, в комнате для посетителей.

Николай и Александра очень беспокоились о детях, но вскоре их тревоги кончились: 23 мая в доме неожиданно появились три дочери и Алексей. Они проплыли на пароходе по реке Тобол до Тюмени, а оттуда уже приехали поездом. В специально сконструированных корсетах девочки тайно провезли драгоценные камни — всего около 8 кг. Когда они приехали в Тюмень, охрана не разрешила слугам помочь им нести багаж.

Чекисты арестовали четверых придворных: адъютанта Николай II князя Илью Татищева, А.А.Волкова — камердинера императрицы, ее камер-фрейлину княгиню Анастасию Гендрикову и придворную лектрису Екатерину Шнейдер. Их отправили в местную тюрьму, где уже находился князь Долгорукий, приехавший из Тобольска с Николаем и Александрой. Все они, за исключением одного человека, погибли. Большинству из оставшихся членов императорской свиты было велено покинуть Пермскую губернию. Личный слуга Алексея К.Г.Нагорный и камердинер Иван Седнев были допущены в дом Ипатьева. Врач цесаревича Владимир Деревенко получил разрешение проживать в городе как частное лицо. Два раза в неделю он осматривал Алексея, всегда в присутствии Авдеева.

Багаж, привезенный из Тобольска, хранился в саду, в сарае. Члены императорской семьи часто ходили туда в сопровождений стражи, чтобы взять что-нибудь из вещей. Охранники начали потихоньку растаскивать императорское имущество. Когда 28 мая Нагорный и Седнев выразили протест против воровства, их арестовали и отправили в тюрьму, где четыре дня спустя они были убиты чекистами. Кражи эти тревожили Николая и Александру, так как среди прочих вещей в сарае хранились два ящика с их личной перепиской и дневниками Николая.

В конце мая 1918 года в доме Ипатьева находились одиннадцати узников. Николай и Александра занимали угловую комнату. Алексей вначале жил в одной спальне с сестрами, но 28 мая, по причинам, о которых мы еще скажем, переехал к родителям. Великие княжны спали в средней комнате на раскладушках. В комнате рядом с террасой жила А.С.Демидова, горничная царицы, единственная из пленников, у, кого была своя комната. Доктор Боткин располагался в гостиной. В кухне жили трое слуг — повар Иван Харитонов, его поваренок Леонид Седнев (юный племянник арестованного камердинера) и камердинер великих княжен Алексей Трупп.

Жизнь в доме проходила однообразно. Вставали в девять, в десять пили чай. Второй завтрак подавали в час дня, обед — между четырьмя и пятью, в семь полдничали, ужинали в девять. Спать ложились в одиннадцать45. Узники собирались вместе только во время трапез, остальное время они должны были находиться в своих комнатах. Дни были так похожи один на другой, что Николай стал пропускать записи в дневнике. Много времени проводили, читая вслух — Библию и русскую классику, часто при свечах, так как были перебои с электричеством. Николай впервые в жизни нашел время, чтобы прочесть «Войну и мир». Часто и подолгу молились. Им были разрешены короткие прогулки в саду, максимум пятнадцать минут, но запрещены физические упражнения, что было мучительно для Николая. В хорошую погоду Николай выносил на свежий воздух больного сына. Они играли в безик и в триктрак. Посещать церковь им не позволяли, но по воскресеньям и в праздники приходил священник и совершал службу в гостиной, превращавшейся в это время в часовню. Все это — под неусыпным надзором стражи.

Известно множество мрачных историй о дурном обращении охраны с членами императорской семьи. Передают, например, что охранники в любое время дня и ночи могли зайти в комнаты, где жили великие княжны, что они отнимали еду, которую семья, по настоянию Николая, делила со слугами, обедая с ними за одним столом, и даже толкали бывшего царя. Хотя такие рассказы и небезосновательны, в них многое преувеличено. Комендант и охрана, без сомнения, вели себя грубо, но нет свидетельств, подтверждающих открытые злоупотребления. Тем не менее императорская семья жила в исключительно сложных условиях. Охранники, дежурившие на втором этаже, развлекались тем, что сопровождали царевен в уборную, требовали сказать, зачем они туда идут, и ожидали их, стоя под дверью46. Порой на стенах уборной и ванной появлялись непристойные рисунки и надписи. Рабочий паренек по имени Файка Сафонов, желая позабавить своих товарищей, распевал неприличные частушки под окнами царственных пленников.

Неудобства, унижения и само пленение Романовы переносили с удивительным просветленным спокойствием. Авдеев отметил, что Николай совсем не был похож на заключенного, «так непринужденно-весело он себя держал». Быков, коммунист, летописец этих событий, с раздражением говорит о Николае, «идиотски-безразлично относившемся к событиям, происходившим вокруг него»47. На самом деле такое поведение бывшего царя и членов его семьи объяснялось не безразличием, а чувством собственного достоинства и фатализмом, коренившимся в их глубокой религиозности. Мы, конечно, никогда не узнаем, что происходило в душе этих узников, по ту сторону «непринужденной веселости» Николая, надменности Александры Федоровны или неистребимой жизнерадостности их детей, ибо они никому не открыли своих переживаний: даже дневники Николая и Александры за этот период напоминают скорее вахтенный журнал, чем исповедь. Лишь один документ, найденный среди их вещей, позволяет, быть может, заглянуть в их внутренний мир и понять, какие чувства испытывали эти люди. Это стихотворение «Молитва», написанное С.С.Бехтеевым, братом Зинаиды Толстой, близкой подруги Александры Федоровны, в октябре 1917 года и посланное в Тобольск с посвящением Ольге и Татьяне. В бумагах императорской семьи было найдено два списка этого стихотворения: один, сделанный рукой Александры Федоровны, другой — рукой Ольги. Вот эти строки:

* * *

Весной 1918 года, когда большевики заточили Николая и его семью в Екатеринбурге, а остальных Романовых — в других городах Пермской губернии, место это представлялось вполне надежным: оно находилось вдали и от германского фронта, и от районов действия Добровольческой армии. Власть большевиков здесь казалась незыблемой. Но ситуация резко изменилась с началом восстания Чехо-Словацкого корпуса. К середине июня чехи заняли Омск, Челябинск и Самару. Их военные действия угрожали Пермской губернии, которая находилась к северу от этих городов. Романовы оказались в непосредственной близости от линии фронта, где большевики отступали.

Что было с ними делать? В июне Троцкий все еще считал, что нужен показательный суд:

«Я мимоходом заметил в Политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открыть судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянская политики, рабочая, национальная, культурная, две войны и пр.); по радио ход процесса должен был передаваться по всей стране; в волостях отчеты о процессе должны были читаться и комментироваться каждый день. Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если бы было осуществимо. Но… времени может не хватить… Прений никаких не вышло, так как я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое—четверо: Ленин, я, Свердлов… Каменева как будто не было. Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию…» 49

В июне 1918 года идея суда над царем действительно стала трудно осуществимой. Есть убедительные свидетельства, что вскоре после начала восстания Чехо-Словацкого корпуса Ленин отдал распоряжение ЧК подготовить операцию по ликвидации всех Романовых, находившихся в Пермской губернии, использовав как предлог их мнимые «попытки к бегству». Получив такой приказ, ЧК разработала планы провокаций для трех городов, где в то время находились в заключении или проживали под надзором властей Романовы, — для Перми, Екатеринбурга и Алапаевска. В Перми и Алапаевске планы эти удалось осуществить. В Екатеринбурге от него отказались.

Репетиция убийства Николая и его семьи состоялась в Перми, куда был сослан вел. кн. Михаил50. Он приехал в Пермь в марте с личным секретарем, англичанином Брайаном Джонсоном, и тут же был посажен в тюрьму. Его, однако, вскоре освободили и разрешили поселиться вместе с Джонсоном, слугой и шофером в гостинице, где он жил относительно комфортабельно и свободно. Хотя он и был под надзором ЧК, но имел возможность передвигаться по городу и, если бы хотел бежать, сделал бы это без особого труда. Но, как и другие Романовы, он проявил исключительную пассивность. На Пасху к нему приезжала жена, но, по его настоянию, вернулась в Петроград, откуда в конце концов смогла бежать в Англию.

В ночь с 12 на 13 июня пятеро вооруженных людей подкатили на тройке к гостинице, где жил Михаил, разбудили его, велели одеться и следовать за ними51. Михаил потребовал документы, удостоверяющие их полномочия. Когда документов не оказалось, он заявил о намерении встретиться с начальником местной ЧК. Камердинер Михаила, прежде чем его расстреляли, успел рассказать своему товарищу по камере, что в этот момент посетители потеряли терпение и пообещали применить силу. Но один из них что-то шепнул на ухо то ли Михаилу, то ли Джонсону, и это рассеяло их сомнения. По-видимому, посетители выдали себя за монархистов, поставивших целью спасение великого князя. Михаил оделся и в сопровождении Джонсона сел в экипаж, ожидавший перед входом в гостиницу.

Тройка помчалась в сторону Мотовилихи — рабочего района Перми. За городом она свернула в лес и остановилась. Двум пассажирам было велено выйти, и, как только они ступили на землю, каждый из них получил пулю, скорее всего в спину, по обычаю, принятому в то время в ЧК. Их тела сожгли в находившейся поблизости плавильной печи.

Сразу после убийства большевистские власти Перми сообщили в Петроград и в ближайшие города, что Михаил бежал, и объявили его розыск. Одновременно они распустили слух, что великого князя похитили монархисты52.

Вот что написала об этом инциденте местная газета «Пермские известия»: В ночь на 31 мая (12 июня) организованная банда белогвардейцев с поддельными мандатами явилась в гостиницу, где содержался Михаил Романов и его секретарь Джонсон, и похитила их оттуда, увезя в неизвестном направлении. Посланная в ту же ночь погоня не достигла никаких результатов. Поиски продолжаются»53. Все это — ложь от начала до конца. Вел. кн. Михаил и Джонсон были похищены не «бандой белогвардейцев», а группой чекистов под руководством Г.И.Мясникова, профессионального революционера, в прошлом слесаря, председателя Совета Мотовилихи. Четырьмя его подручными были пробольшевистски настроенные рабочие из того же района. Поскольку миф о «белогвардейском» заговоре был полностью разоблачен после того как комиссия Соколова разыскала останки Михаила и Джонсона, выработанная впоследствии официальная советская версия возлагала всю вину на Мясникова и его помощников, которые действовали будто бы на свой страх и риск, не имея соответствующих распоряжений ни из Москвы, ни от местного Совета.. Такая трактовка событий должна вызвать подозрения даже у самых доверчивых.

17 июня сообщение об «исчезновении» Михаила напечатали газеты Москвы и Петрограда.. Одновременно поползли слухи, что Николай II убит ворвавшимся в дом Ипатьева красноармейцем54. Эти слухи, возможно, и рождались сами собой, но скорее всего их специально распускали большевики, чтобы посмотреть, какой будет реакция российской общественности и иностранных держав на убийство Николая, подготовка к которому уже началась. Эту гипотезу подтверждает чрезвычайно странное поведение Ленина. 18 июня в интервью, опубликованном в ежедневной газете «Наше слово», он заявил, что Михаил, по его сведениям, действительно бежал, но жив или нет бывший царь, правительству установить пока не удалось55. В высшей степени необычно было уже то, что Ленин дал интервью «Нашему слову» — либеральной газете, критиковавшей большевистский режим, насколько позволяли обстоятельства, газете, с которой большевики никогда не сотрудничали. Не менее удивительным было и его признание, что ему ничего не известно о судьбе Николая. Правительству не составляло труда узнать, как обстояло дело, однако 23 июня пресс-служба Совнаркома вновь сообщила, что сведений о судьбе бывшего царя нет, признав при этом, что ежедневно поддерживает связь с Екатеринбургом56. Такое поведение правительства вполне согласуется с высказанным предположением: подготавливая убийство бывшего царя, Москва намеренно распространяла эти слухи, чтобы проверить реакцию общества..

Если не считать аристократических и монархических кругов, российское общество — как интеллигенция, так и «массы» — не выказало озабоченности судьбой Николая. Зарубежную общественность она тоже не очень взволновала. В отчете, написанном петербургским корреспондентом лондонской «Таймс» 23 июня и опубликованном 3 июля, содержался весьма прозрачный намек: «Каждый раз, когда поднимаются разговоры о семье Романовых, люди думают, что готовится что-то важное. Большевиков стали раздражать частые проявления любопытства к этой низложенной династии, и вновь обсуждается вопрос, не стоит ли наконец решить судьбу Романовых, чтобы покончить с ними раз и навсегда». «Решить судьбу Романовых» могло означать, конечно, только одно: убить их. Но общественность оказалась глуха даже к таким прямым попыткам прозондировать возможные последствия убийства Николая.

Безразличие к этим слухам, как в самой России, так и за ее пределами, сыграло, по-видимому, роковую роль в судьбе царской семьи.

* * *

17 июня царской семье сообщили ободряющую новость, что монахиням Новотихвинского монастыря позволено доставлять к их столу яйца, молоко и сливки. Монахини и прежде обращались к властям с такой просьбой, но им отказывали. Как стало впоследствии известно, благосклонность властей объяснялась вовсе не заботой о благополучии Романовых — это была часть чекистского заговора.

19-го или 20 июня узники получили из монастыря бутыль сливок; в пробку был запрятан листок бумаги. На нем было аккуратно выведено, скорее, всего — переписано кем-то, кто не слишком твердо владел французским, следующее послание:

«Les amis ne dorment plus et esperent que l'heure si longtemps attendue est arrivee. La revolte des tschekoslovaques menace les bolcheviks de plus en plus serieusement. Samara, Tschelabinsk et toute la Sibirie orientale et occidentale est au pouvoir de gouvernement national provisoir. L'armee des amis slaves est a quatre-vingt kilometres d'Ekaterinbourg, les soldats de 1'armee rouge ne resistent pas efficassement. Soyez attentifs au tout mouvement de dehors, attendez et esperez. Mais en meme temps, je vous supplie, soyez prudents, parce que les bolcheviks avant d'etre vaincus represent pour vous le peril reel et serieux. Soyez prets toutes les heures, la journee et la nuit. Faite le croquis des vos deux chambres, les places, des meubles, des lits. Ecrivez bien 1'heure quant vous ajlez couchir vous tous. L'un de vous ne doit dormir de 2 a 3 heure toutes les nuits qui suivent. Repondez par quelques mots mais donnez, je vous en prie, tous les renseignements utiles pour vos amis de dehors. C'est au meme soldat qui vous transmet cette note qu'il faut donner votre reponse par ecrit mais pas un seul mot.

Un qui est pret a mourir pour vous

L'officieu [sic] de l'armee Russe» [235] .

Ответ был дан на том же клочке бумаги — смятом листе, вырванном из блокнота. Рядом с вопросом о времени, когда семья ложится спать, было написано «в 11 1/2». Слова о «двух комнатах» исправлены на «три комнаты». Внизу написано твердым, разборчивым почерком:

«du coin jusqu'a balcon, 5 fenetres donnent sur la rue, 2 sur la place. Toutes les fenetres sont fermees, collees et peintes en blanc. Le petit est encore malade et au lit, et ne peut pas marcher du tout — chaque secousse lui cause des doulers, Il у a une semaine, qu'a cause des anarchist[es] on pensait a nous fair partir a Moscou la nuit. И ne faut rien risquer sans etre absolument sur du resultat. Sommes presque tout le temps sous observation attentive» [236] .

В этом тайном послании от мнимых спасителей есть несколько странностей. Прежде всего это язык, которым оно написано. Офицер-монархист, обращаясь к своему императору, вряд ли стал бы писать «vous» вместо «Votre Majeste». Вообще, лексика и стиль этого письма столь необычны, что давно уже исследователь екатеринбургской трагедии угадал откровенную подделку57. Кроме того, непонятно, каким путем записка попала к пленникам. Ее автор пишет, что она будет передана через солдата, по-видимому, — охранника. Но, как утверждает комендант Ипатьевской стражи Авдеев, тайное послание было обнаружено в пробке, закрывавшей бутылку со сливками, принесенную монахинями, и передано чекисту Голощекину, который снял с него копию. Только после этого оно было доставлено пленникам. Авдеев пишет58, что чекистам удалось найти и арестовать автора письма, которым оказался сербский офицер по имени «Магич». В городе действительно был сербский офицер, сотрудник сербской военной миссии в России майор Ярко Константинович Мичич, который вызвал подозрения тем, что ходатайствовал о встрече с Николаем59. Известно также, что Мичич приехал на Урал, чтобы найти и спасти сербскую принцессу Елену Петровну, жену вел. кн. Иоанна Константиновича, интернированного в Алапаевске. Но, из воспоминаний Сергея Смирнова, сопровождавшего в этой поездке Мичича, нам известно, что они приехали в Екатеринбург только 4 июля, и, следовательно, Мичич не мог писать письмо 19–20 июня, ибо его не было в городе60.

Еще одним человеком, который мог в принципе передать пленникам письмо, был доктор Деревенко, врач Алексея. Однако, как известно из показаний, данных Деревенко в 1931 году советским властям, ему было категорически запрещено каким бы то ни было образом общаться с пленниками во время его визитов61. По дневникам Александры Федоровны можно установить, что его последний визит в дом Ипатьева состоялся 21 июня, поэтому теоретически он мог пронести первое тайное письмо, но и это маловероятно, ибо, как пишет Александра Федоровна, подтверждая этим слова самого Деревенко, он никогда не появлялся «без Авдеева, так что с ним нельзя было перемолвиться и словом».

Таким образом, напрашивается предположение, что письмо было сфабриковано в ЧК и доставлено пленникам одним из охранников, принимавшим участие в провокации.

Авдеев пишет, что Николай ответил на первое письмо через два или три дня после его получения62, то есть между 21 и 23 июня. Ответ был, конечно, перехвачен, и машина ЧК заработала.

22 июня, по-видимому, в ответ на письмо Николая, в комнату, которую занимала императорская чета, пришли рабочие, чтобы осмотреть окна. На следующий день, к радости пленников, вынули одну из сдвоенных рам и открыли форточку, впустив в душные комнаты второго этажа свежий воздух. Высовывать голову в форточку запретили; когда одна из девочек попыталась это сделать, стоявший внизу охранник выстрелил.

25 июня было получено второе тайное послание, 26 июня — третье. Неопровержимым свидетельством того, что эти письма попали в руки императорской семьи, является запись, неосторожно сделанная Николаем в дневнике 27 (14) июня: «На днях мы получили два письма, одно за другим, [в которых] нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми!»

Второе письмо призывало пленников не беспокоиться: их спасение не будет связано с каким бы то ни было риском. Это было ошеломляющее заявление, даже если допустить, что мнимые заговорщики хотели умерить опасения пленников: ведь их окружали десятки вооруженных охранников. Одно это заставляет усомниться в подлинности послания. «Совершенно необходимо», говорилось дальше в письме, чтобы одно из окон открывалось. Это условие было обеспечено двумя днями раньше стараниями любезного коменданта. То, что Алексей не может передвигаться, «усложняет ситуацию», но «особого неудобства не представляет».

На это письмо Николай ответил в тот же день, 25 июня. Он сообщил своим корреспондентам, что недавно одно из окон как раз было открыто. Спасти необходимо не только их, но также доктора Боткина и слуг. «Было бы низко с нашей стороны, даже если они и не хотят быть для нас обузой, бросить их одних, после того, как они сами, добровольно, согласились быть с нами в ссылке». Он выражал тревогу за судьбу двух ящиков, сложенных в сарае, — одного поменьше, с надписью «А.Ф. № 9» (то есть Александра Федоровна, № 9), другого — побольше, с надписью «№ 13 Н.А.» (Николай Александрович), в которых хранились «старые письма и дневники».

В третьем письме неизвестный доброжелатель запрашивал дополнительную информацию. Он писал, что всех, к сожалению, спасти будет невозможно. К 30 июня он обещал сообщить «детальный план операций» и велел им быть начеку и ждать сигнала (правда, не объяснил, какого), услышав который они должны были забаррикадировать дверь, ведущую в гостиную, и спускаться в окно по веревке, которую им предстояло каким-то образом раздобыть.

В ночь с 26 на 27 июня, в преддверии обещанной попытки спасения, Алексея перенесли в комнату родителей. Спать никто не ложился. «Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые», но сигнала так и не последовало. «Ожидание и неуверенность были очень мучительны», — писал в дневнике Николай.

На следующую ночь Николай или Александра услышали разговор, который заставил их отказаться от мысли о побеге. «Ночью мы слышали, — писала Александра Федоровна 28 июня, — как страже, дежурившей под нами, было приказано зорко следить за любым движением в наших комнатах; с тех пор, как открыли окно, они опять стали крайне подозрительны». Это, по-видимому, и заставило Николая отправить своему корреспонденту еще одно письмо, где говорилось, что они не готовы бежать, но не возражают против того, чтобы быть похищенными:

«Nous ne voulons et ne pouvons pas FUIRE. Nous pouvons seulement etre enleves par force, comme c'est la force qui nous a emmenes de Tobolsk. Ainsi, ne compte sur aucune aide active de notre part. Le commandant a beaucoup d'aides, les changent souvent et sont devenu soucieux . Us gardent notre emprisonnement ainsi nos vies consciencensement et son bien avec nous. Nous no voulons pas qu'ils souffrent a cause de nous, ni vous pour nous. Surtout au nom de Dieu evitez l'effusion de sang. Renseignez vous sur eux vous meme. Une descente de la fenetre sans escalier est completement impossible. Meme descendu on est encore en grand danger a cause de la fenetre ouverte de la chambre des commandants et la mitrailleuse de l'etage en bas, ou Ton penetre de la cour interieure. [Зачеркнуто: Renoncez done a l'idee de nous enlever.] Si vous veillez sur nous, vous pouvez toujours venir nous sauver en cas de danger imminent et reel. Nous ignorons completement ce qui si passe a l'extrieur, ne recevant ni journaux, ni lettres. Depuis qu'on a permi d'ouvrir la fenetre, la surveillance a augmente et on defend meme de sortir la tete, au risque de recevoir un balle dans la figure [238] ».

На этой стадии мнимая операция по спасению императорской семьи провалилась. Однако было получено еще одно, четвертое и последнее письмо, написанное не раньше 4 июля, поскольку в нем содержалась просьба сообщить сведения о новом коменданте дома Ипатьева, сменившем Авдеева именно в этот день. Императорскую семью пытались заверить, что их друзья «Д и Т», — очевидно, Долгорукий и Татищев — уже «спасены», в то время как в действительности обоих расстреляли в прошлом месяце.

Пройдя через эти испытания, Николай и дети переменились: как сказал Соколову один из свидетелей, они выглядели «утомленными»63.

Хотя и в то время, и позднее всю ответственность за принятие решения об убийстве императорской семьи коммунистические власти неизменно возлагали на Уральский областной Совет, эта версия, созданная, чтобы обелить Ленина, является, без сомнения, ложной. Сегодня можно с уверенностью сказать, что окончательное решение о «ликвидации» Романовых было принято лично Лениным, скорее всего в начале июля. К такому выводу можно прийти уже на том основании, что никакой провинциальный Совет не осмелился бы действовать в деле такой важности на свой страх и риск, без прямых указаний из центра. Публикуя в 1925 году результаты своего расследования, Соколов был абсолютно убежден, что за всем этим стоял Ленин. Но существует и прямое, причем весьма авторитетное свидетельство на этот счет, принадлежащее Троцкому. В 1935 году, прочитав в эмигрантской газете отчет о смерти императорской семьи, Троцкий мысленно вернулся в те дни и записал в дневнике:

«Следующий мой приезд в Москву был уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: «Да, а где царь?» — «Кончен, — ответил он, — расстрелян». — «А семья где?» — «И семья с ним». — «Все?» — спросил я, по-видимому, с оттенком удивления. «Все! — ответил Свердлов. — А что?» Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. «А кто решал?» — спросил я. — «Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в наших условиях…» Больше я никаких вопросов не задавал, поставил на деле крест» 64 .

Слова Свердлова, брошенные мимоходом, окончательно перечеркивают официальную версию, что Николай II и его семья были убиты по инициативе екатеринбургских властей, стремившихся таким образом воспрепятствовать их побегу или захвату их чехами. На самом деле решение было принято не в Екатеринбурге, а в Москве, в то время, когда большевики стали терять почву под ногами и их всерьез пугала возможность реставрации монархии, — перспектива, которую за год до этого никто даже не стал бы рассматривать, настолько она казалась фантастичной.

В конце июня Голощекин — друг Свердлова и самый влиятельный большевик на Урале — отправился опять в Москву. Как пишет Быков, целью его поездки было обсуждение судьбы Романовых в ЦК коммунистической партии и в ЦИКе Советов65. Известно, что екатеринбургские большевики и, в частности, сам Голощекин хотели расправиться с Романовыми. Из этого можно заключить, что в Москве он просил полномочий, чтобы учинить над ними казнь. Ленин удовлетворил его просьбу.

Решение о расправе над бывшим царем, а возможно, и над его близкими, было принято, очевидно, в первых числах июля. Весьма вероятно, что это произошло на заседании Совнаркома вечером 2 июля. Два обстоятельства говорят в пользу данной гипотезы.

Одним из пунктов повестки дня этого заседания был вопрос о национализации имущества семьи Романовых. Для подготовки соответствующего декрета была назначена специальная комиссия66. Учитывая критическое положение, в котором находился в то время большевистский режим, вопрос этот вряд ли мог считаться неотложным, тем более что все Романовы, которые тогда жили в России, находились либо в тюрьме, либо в ссылке и их имущество уже давно было присвоено государством или распределено между крестьянами. Скорее всего, этот вопрос встал в связи с решением казнить Николая. Декрет, узаконивший национализацию имущества семьи Романовых, был подписан 13 июля, за три дня до убийства, но, в нарушение установившейся практики, опубликован шестью днями позже — в тот самый день, когда факт убийства был предан гласности67.

Другой аргумент, подтверждающий это предположение, заключается в том, что 4 июля, то есть сразу после заседания Совнаркома, руководство охраной императорской семьи перешло от екатеринбургского Совета к ЧК. 4 июля Белобородов направил в Кремль телеграмму следующего содержания:

«Москва. Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Кошкин [Мошкин] арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими точка Белобородов» [240] .

Яков Михайлович Юровский, глава екатеринбургской ЧК, был внуком еврея-каторжанина, осужденного задолго до революции по уголовному делу и сосланного в Сибирь. Получил поверхностное образование, стал учеником часовщика в Томске. Во время революции 1905 года примкнул к большевикам. Затем провел некоторое время в Берлине и принял там лютеранство. По возвращении в Россию был сослан в Екатеринбург, где открыл фотоателье, которое, по рассказам, служило большевистской явкой. Во время войны прошел подготовку в качестве санитара, но с началом февральской революции дезертировал и, вернувшись в Екатеринбург, стал вести антивоенную агитацию среди солдат. В октябре 1917 года Совет Уральской области назначил его «комиссаром юстиции», а затем он перешел работать в ЧК. Это был человек вероломный, злобный, порочный во всех отношениях. В те дни людей такого типа тянуло к большевикам, и они становились первыми кандидатами для работы в тайной полиции. Основываясь на материалах допросов его жены и родственников, Соколов изображает Юровского как человека надменного, своенравного и жестокого68. Александра Федоровна, невзлюбившая его с первого взгляда, охарактеризовала его как человека «вульгарного и неприятного». Но он обладал несколькими важными для чекиста достоинствами: он был до щепетильности честен в обращении с государственным имуществом, безгранично жесток и довольно проницателен.

Первое, что сделал Юровский, приняв командование домом Ипатьева, — на корню пресек кражи. В этом был смысл с точки зрения безопасности, поскольку вороватых охранников легко подкупить, чтобы передавать через них письма в дом и из дома по каналам, неподконтрольным ЧК, и даже сделать их пособниками в случае бегства. В первый же день новый комендант велел членам императорской семьи предъявить ему все находившиеся у них драгоценности. Составив опись (в которую не вошло только то, что женщины тайно зашили в нижнее белье), он сложил драгоценности в ящик, опечатал его и разрешил пленникам хранить у себя, но затем ежедневно проверял его содержимое. Он также повесил замок на сарай, в котором хранился привезенный из Тобольска багаж. Николай, всегда предпочитавший думать о людях хорошее, счел эти меры заботой о благе семьи. Он записал в дневнике:

«Юровский и его помощник сказали, что «случилась неприятная история в нашем доме; упомянули о пропаже наших предметов… Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае… Юровский и его помощник начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас» [241] .

Дневник императрицы подтверждает, что 4 июля внутреннюю охрану сменили. Николай решил, что новые охранники были латышами. Так же думал и капитан взвода охраны, которого допрашивал Соколов. Но в то время определение «латыши» широко применялось как термин по отношению вообще к иностранцам, поддерживавшим коммунистический режим. Соколов установил, что с пятью из десяти вновь прибывших Юровских объяснялся по-немецки69. Как удалось выяснить, это были венгерские военнопленные — частью венгры, частью натурализовавшиеся в Венгрии немцы. Их привезли в дом Ипатьева из штаб-квартиры ЧК, располагавшейся в гостинице «Американская»70.

Это была расстрельная команда. Юровский разместил их на первом этаже. Сам он не стал переезжать в дом Ипатьева, предпочитая жить дома, где у него были жена, мать и двое детей. В комнате коменданта поселился его помощник Григорий Петрович Никулин.

7 июля Ленин распорядился, чтобы председателю Уральского областного Совета Белобородову установили прямую телеграфную связь с Кремлем. Это было сделано в ответ на требование Белобородова наладить такую связь «в виду чрезвычайной важности событий»71. С этого времени, вплоть до 25 июля, когда город был занят чехами, все переговоры Екатеринбурга с Кремлем по военным вопросам и по вопросам, касавшимся судьбы Романовых, велись по этому каналу, нередко — с помощью шифрованных сообщений.

12 июля из Москвы вернулся Голощекин с полномочиями привести в исполнение смертный приговор. В тот же день, выступив в Исполкоме, он сообщил об «отношении центральной власти к расстрелу Романовых». Он сказал, что первоначально в Москве собирались устроить суд над бывшим царем, но ввиду приближения фронта это неосуществимо. Поэтому Романовых надо расстрелять72. Исполком утвердил решение Москвы73. Таким образом, екатеринбургские власти брали на себя ответственность за смерть царя, сделав вид, что это чрезвычайная мера, необходимая, чтобы императорская семья не попала в руки к чехам.

На следующий день, 15 июля, Юровского видели в лесах к северу от Екатеринбурга. Он искал место, где можно было надежно спрятать тела.

Члены императорской семьи ничего не подозревали, поскольку Юровский строго поддерживал в доме заведенный порядок и был внешне так заботлив, что завоевал их доверие. 8 июля (25 июня) Николай записал: «Наша жизнь нисколько не изменилась при Юровском». Действительно, в некоторых отношениях она даже улучшилась, так как теперь они получали все продукты, приносимые из монастыря, которые прежде разворовывала авдеевская стража. 11 июля рабочие установили решетку на единственном окне, которое открывалось, но это не вызвало у пленников удивления: «Конечно, боятся, что мы выберемся наружу или договоримся с охраной», — записала Александра Федоровна. Теперь, когда чекисты отказались от идеи спровоцировать попытку к бегству, Юровский стремился отрезать все возможные пути для настоящего бегства. 14 июля, в воскресенье, он разрешил священнику отслужить в доме обедню. Священнику, когда он уходил, показалось, что одна из великих княжон шепотом сказала ему: «Спасибо»74. 15 июля Юровский, немного разбиравшийся в медицине, сидел какое-то время у постели Алексея, расспрашивая его о здоровье. На следующий день он принес ему несколько яиц. 16 июля в дом пришли две уборщицы. Как они рассказывали впоследствии Соколову, пленники были в хорошем настроении, а девушки смеялись, когда им помогли застлать постели.

Все это время императорская семья все еще надеялась, что как-то проявят себя их спасители. Вот последняя запись из дневника Николая, датированная 13 июля (30 июня): «Никаких вестей извне нет».

* * *

О трагических событиях, обагривших кровью дом Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля, мы знали до недавнего времени в основном из свидетельств, собранных комиссией Соколова. 25 июля большевики сдали Екатеринбург чехам. Когда русские, вошедшие в город вместе с чехами, устремились к дому Ипатьева, они обнаружили, что он разгромлен и пуст. 30 июля началось расследование, которое должно было прояснить судьбу императорской семьи, но проводившие его люди не предприняли никаких серьезных усилий и упустили несколько драгоценных месяцев. В январе 1919 года адмирал Колчак, провозглашенный верховным правителем, поставил руководить расследованием генерала М.К.Дитерихса, но у того не оказалось необходимых для этой работы профессиональных навыков, и в феврале его сменил сибирский юрист Н.А.Соколов. Два года Соколов с непоколебимым упорством опрашивал свидетелей и изучал все вещественные доказательства по этому делу. Вынужденный в 1920 году бежать из России, он увез с собой материалы расследования. Эти материалы и книга, написанная на их основе, являются одним их главных источников наших знаний о екатеринбургской трагедии. Опубликованные недавно воспоминания Юровского в основном подтверждают и дополняют показания капитана взвода охраны П.Медведева и других свидетелей, опрошенных Соколовым75.

* * *

День 16 июля прошел для императорской семьи обычно. Судя по последней записи в дневнике Александры Федоровны, сделанной в 11 часов вечера, когда они уже собирались лечь спать, у пленников не было никаких дурных предчувствий.

Весь тот день Юровский был страшно занят. Найдя место, где можно было сжечь и закопать тела, — заброшенный прииск близ деревни Коптяки, — он раздобыл грузовой «фиат» и велел поставить его за забором у главного входа в дом Ипатьева. Под вечер он велел Медведеву забрать у охранников револьверы. Тот принес в кабинет коменданта двенадцать семизарядных револьверов системы «наган», которыми обычно были вооружены офицеры русской армии. В 6 вечера Юровский вызвал с кухни мальчика-поваренка Леонида Седнева и отослал его из дома, сказав обеспокоенным Романовым, что тот пошел встретиться с дядей, камердинером Иваном Седневым. Это была ложь, так как Седнев-старший был расстрелян ЧК несколькими неделями раньше, тем не менее это был единственный гуманный поступок, совершенный в те дни Юровским, ибо таким образом он спас жизнь ребенку. Около 10 часов вечера Юровский велел Медведеву сообщить охране, что этой ночью Романовых расстреляют, и сказать, чтобы они не беспокоились, услышав выстрелы. Грузовик, который должен был прибыть в полночь, опоздал на полтора часа, и это отсрочило казнь.

В половине второго Юровский поднял доктора Боткина и попросил его разбудить остальных. Он объяснил, что в городе неспокойно и их решили перевести в нижний этаж. Для обитателей дома Ипатьева такое объяснение должно было прозвучать убедительно, так как они часто слышали с улицы звуки стрельбы: днем раньше Александра Федоровна записала в дневнике, что ночью были слышны артиллерийская канонада и револьверные выстрелы. Чтобы умыться и одеться, пленникам понадобилось полчаса. Около двух часов они стали спускаться по лестнице. Впереди шел Юровский. За ним — Николай с Алексеем на руках, оба в гимнастерках и фуражках. Затем следовали императрица с великими княжнами (Анастасия вела своего любимца спаниеля Джемми) и доктор Боткин. Демидова несла две подушки, в одной из которых была зашита шкатулка с драгоценностями. За ней шли камердинер Трупп и повар Харитонов. Незнакомая узникам расстрельная команда, состоявшая из десяти человек, — шестеро из них были венграми, остальные русскими, — находилась в соседней комнате. Как показал Медведев, императорская семья «на вид казалась спокойна и как будто никакой опасности не ожидала»76.

Спустившись по внутренней лестнице, процессия ступила во двор и повернула налево, чтобы войти в нижний этаж. Их провели в противоположный конец дома, в комнату, где до этого размещалась стража. Из этого помещения, пять метров в ширину и шесть в длину, вся мебель была вынесена. Высоко во внешней стене находилось единственное полукруглое окно, забранное решеткой. Только одна дверь была открыта, другую, напротив нее, ведущую в кладовку, заперли на замок. Это был тупик.

Александра Федоровна спросила, почему в комнате нет стульев. Юровский, по-прежнему предупредительный, велел принести два стула, на один из них Николай посадил Алексея, на другой села императрица. Остальным велели выстроиться вдоль стены. Через несколько минут в комнату вошел Юровский в сопровождении десяти вооруженных людей. Сцену, которая за этим последовала, он сам описал такими словами:

«Когда вошла команда, ком[ендант] [246]  сказал Романов[ым], что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к ком[енданту] с вопросом: «Что? Что?» Ком[ендант] наскоро повторил и приказал команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтоб избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все это длилось несколько секунд. Затем началась стрельба, продолжавшаяся две — три минуты. Николай был убит самим ком[ендант]ом наповал» 77 .

Как сообщают свидетели, императрица и одна из ее дочерей едва успели перекреститься: смерть их была мгновенной. Пока охранники не расстреляли все патроны, стрельба стояла страшная: Юровский пишет, что пули, отскакивая от стен и от пола, сыпались градом. Девочки кричали. Сраженный выстрелами, Алексей упал со стула. Харитонов «осел и умер».

Это была тяжелая работа. Юровский назначил каждому стрелку одну жертву и велел целить прямо в сердце. Тем не менее, когда залпы прекратились, шестеро еще были живы: Алексей, трое девочек, Демидова и Боткин. Алексей стонал, лежа в луже крови. Юровский добил его двумя выстрелами в голову. Демидова отчаянно защищалась, прижимая к себе подушки, в одной из которых была зашита металлическая шкатулка. Ее прикончили штыками. «Когда добивали одну из девочек, штык не мог пройти сквозь корсет», — жаловался Юровский. Вся, как он назвал это, «процедура» заняла двадцать минут. Медведев так описывал эту сцену: «У каждого было по несколько огнестрельных ран в разных местах тела, лица у всех были залиты кровью, одежда у всех также была в крови»78.

Несмотря на то, что у дома работал грузовик, — специально, чтобы заглушить выстрелы, — стрельба была слышна и на улице. Один из обитателей дома Попова, стоявшего напротив и отданного для размещения внешней охраны, рассказывал Соколову:

«Ночь с 16 на 17 июля 1918 года я хорошо восстанавливаю в своей памяти, потому что вообще в эту ночь я не спал, и помню, что около 12 часов ночи я вышел во двор и подошел к навесу, меня тошнило, я там остановился. Через некоторое время я услыхал глухие залпы, их было около 15, а затем отдельные выстрелы, их было 3 или 4, но эти выстрелы были не из винтовок произведены; было это после двух часов ночи; выстрелы были от Ипатьевского дома и по звуку глухие, как бы произведенные в подвале. После этого я быстро ушел к себе в комнату, ибо боялся, чтобы меня не заметили сверху охранники дома, где был заключен бывший Государь Император; войдя в комнату, мой сосед по ней спросил: «Слышал?» Я ответил: «Слышал выстрелы». — «Понял?» — «Понял», — сказал я, и мы замолчали…» 79

Убедившись, что все мертвы, охранники взяли из комнат верхнего этажа простыни и, сняв с трупов все драгоценности и рассовав их по карманам, вынесли еще истекающие кровью тела во двор, где у главных ворот ждал грузовик. В кузове расстелили кусок брезента, сложили на него тела одно на другое и накрыли сверху еще одним таким же куском. Юровский, угрожая расстрелом, потребовал, чтобы охранники вернули украденные драгоценности и конфисковал у расстрельщиков золотые часы, украшенные бриллиантами, портсигар и некоторые другие вещи. Затем он сел в грузовик и уехал.

Руководить уборкой Юровский поручил Медведеву. Охранники принесли швабры, ведра с водой и песок, чтобы смыть следы крови. Вот как описывал один из них «место действия»:

«В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма и пахло порохом… в стенах и полу были удары пуль. Пуль особенно было много (не самих пуль, а отверстий от них) в одной стене… Штыковых ударов нигде в стенах комнаты не было. Там, где в стенах и полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь; на стенах она была брызгами и пятнами, на полу — маленькими лужицами. Были капли и лужицы во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из той комнаты, где были следы от пуль. Были такие же следы крови и во дворе к воротам на камнях» 80 .

Охранник, который пришел на следующий день в дом Ипатьева, обнаружил там полный разгром: одежда, книги, иконы были в беспорядке разбросаны по полу и на столах — в них пытались найти спрятанные драгоценности и деньги. Атмосфера была мрачной, стража — неразговорчивой. Ему сказали, что чекисты отказались проводить остаток ночи у себя внизу и переехали наверх. Единственным живым напоминанием о прежних обитателях этих комнат был спаниель цесаревича Джой, о котором накануне как-то забыли: он стоял у дверей комнаты наверху, ожидая, что его туда впустят. «Я хорошо помню, — рассказывал один из охранников, — как я еще подумал тогда: напрасно ты ждешь».

Наружной охране было велено оставаться на своих постах, чтобы создать впечатление, будто в доме Ипатьева все идет по-прежнему. Этот спектакль продолжали разыгрывать, дабы не потерять возможность инсценировать впоследствии убийство царя и его семьи при попытке к бегству во время «эвакуации». 19 июля все наиболее важные вещи из имущества императорской семьи, включая личные бумаги Николая и Александры, Голощекин погрузил в поезд и увез в Москву81.

* * *

Зная склонность русского народа чтить как святыню останки мучеников и стремясь предотвратить возникновение культа Романовых, екатеринбургские большевики приложили все усилия, чтобы бесследно уничтожить их тела. Местом, которое выбрали для этой цели Юровский и его помощник Ермаков, был лес у деревни Коптяки в пятнадцати километрах к северу от Екатеринбурга. Это был район топких торфяников и заброшенных шахт.

В нескольких километрах от города грузовик встретила группа из двадцати пяти человек — верховых и в пролетках:

«Это были рабочие (члены Совета, Исполкома и т. д.), которых приготовил Ермаков. Первое, что они закричали: «Что ж вы нам их неживыми привезли?!» Они думали, что казнь Романовых будет поручена им. Начали перегружать трупы на пролетки… Сейчас же начали очищать карманы — пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых. Тут и обнаружилось, что на Татьяне, Ольге, Анастасии были надеты какие-то особые корсеты. Решено было раздеть трупы догола, но не здесь, а на месте погребения».

Было шесть или семь часов утра, когда процессия достигла заброшенного золотоносного прииска с шахтой глубиной около трех метров. Юровский распорядился, чтобы тела раздели и сожгли.

«Когда стали раздевать одну из девиц, увидели корсет, местами разорванный пулями, — в отверстии видны были бриллианты. У публики явно разгорелись глаза. Ком[ендант] решил сейчас же распустить всю артель… Команда приступила к раздеванию и сжиганию. На Александре Федоровне оказался целый жемчужный пояс, сделанный из нескольких ожерелий, зашитых в полотно. [Вставка на полях: «На шее у каждой из девиц оказался портрет Распутина с текстом его молитвы, зашитые в ладанки».] Бриллианты тут же переписывались, их набралось около полпуда… Сложив все ценное в сумки, остальное найденное на трупах сожгли, а сами трупы опустили в шахту» 82 .

Не будем описывать, каким надругательствам подверглись тела шести женщин, — достаточно сказать: один из охранников, принимавший участие в этой операции, впоследствии хвастал, что «может теперь спокойно умереть, так как он щупал царицу за…»83

В течение нескольких месяцев Соколов, в надежде разыскать останки Романовых, вел раскопки вокруг места, которое здешние крестьяне называли «Четыре брата» — так окрестили четыре больших сосны, выросшие здесь некогда из одного семечка. Он обнаружил немало материальных свидетельств — иконки, брелоки, очки, застежки от корсетов — и доказал, что все они принадлежали членам императорской семьи. Был найден человеческий палец, отсеченный по-видимому, от тела императрицы, — скорее всего, чтобы снять кольцо. Найденный зубной протез, как было установлено, принадлежал доктору Боткину. Палачи не посчитали нужным кремировать труп собаки Джемми, — он был просто сброшен в шахту. Они также не заметили или случайно обронили бриллиант в десять карат — подарок императрице от Николая — и Ульмский крест самого царя. То и другое валялось в траве.

Однако останки самих жертв найдены не были. В результате в течение многих лет периодически рождались предположения, что некоторые или даже большинство членов царской семьи живы. Тайна эта была окончательно развеяна только после публикации воспоминаний Юровского. Оказалось, что у «Четырех братьев» тела были захоронены временно.

Юровский посчитал шахту недостаточно глубокой, чтобы надежно скрыть погребение. Вернувшись в город, он навел справки и выяснил, что на Московском тракте существуют более глубокие шахты. 18 июля Юровский, захватив некоторое количество керосина и серной кислоты, вернулся со своими людьми и отрядом чекистов на прежнее место. Перекрыв окрестные дороги, они выкопали трупы, погрузили их в грузовик и повезли в направлении к Московскому тракту. По дороге машина застряла в грязи, и останки императорской семьи пришлось захоронить в случайном месте, в неглубокой могиле. Тела полили серной кислотой, а яму забросали землей и валежником. До 1989 года это место захоронения оставалось неизвестным.

* * *

Пока убийцы заметали следы преступления, в 140 км к северо-востоку от Екатеринбурга, в Алапаевске, разыгрывался другой акт трагедии семьи Романовых. Здесь с мая 1918 года большевики содержали под стражей нескольких представителей императорского дома: вел. кн. Сергея Михайловича, вел. кн. Елизавету Федоровну, принявшую постриг (вдову вел. кн. Сергея Александровича, убитого террористами в 1905 году, и сестру императрицы), кн. Владимира Павловича Палея и троих сыновей вел. кн. Константина — Игоря, Константина и Иоанна. Они жили с приближенными и слугами под домашним арестом в здании школы в пригороде Алапаевска, под охраной русских и австрийцев.

21 июня, то есть в тот самый день, когда обитатели дома Ипатьева получили первое письмо от мнимых спасителей, алапаевских узников перевели на строгий тюремный режим. От них удалили всех слуг и приближенных (кроме двоих: секретаря Ф.С.Ремеза и монахини), конфисковали драгоценности и ограничили свободу передвижений. Это было сделано по приказу Белобородова из Екатеринбурга, якобы для того, чтобы не допустить повторения ими «бегства» Михаила из Перми, случившегося за неделю до этого.

В день, когда были убиты Николай II и его семья, 17 июля, алапаевским узникам сказали, что их переводят в более безопасное место. Вечером этого дня власти инсценировали вооруженное нападение на здание школы, в котором содержались Романовы, приписав это действиям «белогвардейской банды». Как было объявлено, воспользовавшись завязавшейся схваткой, пленники бежали. В действительности их увезли в место под названием Верхняя Синячиха, завели далеко в лес, жестоко избили и казнили.

18 июля, в три часа пятнадцать минут утра Алапаевский Совет телеграфировал в Екатеринбург, где был разработан сценарий этого спектакля, что Романовы бежали из-под стражи. В тот же день Белобородов направил Свердлову в Москву и Зиновьеву и Урицкому в Петроград телеграмму следующего содержания:

«Алапаевский Исполком сообщил нападении утром восемнадцатого неизвестной банды помещение где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович Константин Константинович Сергей Михайлович и Полей [Палей] точка Несмотря сопротивление стражи князья похищены точка Есть жертвы с обеих сторон поиски ведутся точка» 84 .

Проведенная белыми экспертиза установила, что все жертвы, кроме вел. кн. Сергея Михайловича, который, очевидно, сопротивлялся и был застрелен, были заживо сброшены в шахту. Там и нашли их тела. Пятеро членов царского дома и монахиня, сопровождавшая вел. кн. Елизавету Федоровну, умерли от недостатка воздуха и воды, вероятно, спустя несколько дней. Вскрытие показало наличие земли во рту и в желудке вел. кн. Константина Константиновича85.

* * *

Даже не имея неопровержимых свидетельств, что Романовых убили по приказу из Москвы, это можно заподозрить, приняв во внимание тот факт, что официальное сообщение о «казни» Николая появилось не в Екатеринбурге, где якобы было принято такое решение, а в столице. Действительно, Уральскому областному Совету в течение пяти дней не разрешали предавать гласности это событие, хотя сообщения о нем уже появились в иностранной печати.

Мы не располагаем точными свидетельствами, но, судя по всему, главным мотивом, заставившим Москву требовать молчания от Екатеринбурга, был деликатный вопрос о судьбе царицы и детей.

Главную проблему представляли немцы, которых в этот момент большевики старались обработать как могли. Кайзер был двоюродным братом Николая II и крестным отцом цесаревича. Если бы его волновала судьба родственников, он мог включить в Брест-Литовский договор пункт о передаче Германии бывшего царя и его семьи, и большевики были бы не в состоянии отказаться. Но он этого не сделал. Когда в начале марта король Дании попросил его принять участие в судьбе Романовых, кайзер ответил, что не может предоставить убежище бывшему царю и его семье, потому что это будет расценено русскими как попытка реставрации монархии86. Точно так же он отверг и просьбу шведского короля попытаться облегчить участь Романовых. Наиболее правдоподобным представляется объяснение такого поведения, данное Ботмером, который считает, что кайзер был движим страхом перед немецкими левыми партиями.

Проявляя безразличие к судьбе Николая, Берлин тем не менее выражал озабоченность безопасностью царицы, которая была по происхождению немкой, и тех, кого собирательно называли «немецкими принцессами» — дочерей Александры Федоровны и нескольких придворных дам немецкого происхождения, а также Елизаветы Федоровны, сестры Александры. 10 мая Мирбах обсуждал этот вопрос с Караханом и Радеком и доложил в Берлин следующее:

«Не рискуя, конечно, выступить как защитник свергнутого режима, я, тем не менее, сказал комиссарам, что мы надеемся, что с немецкими принцессами будут обращаться со всем возможным уважением, без мелких придирок, не говоря уж об угрозах их жизни. Карахан и Радек, которые замещают отсутствующего Чичерина, восприняли мое замечание благосклонно и с пониманием» 88 .

Утром 17 июля кто-то из руководителей екатеринбургского Совета (почти наверняка Белобородов) телеграфировал в Кремль о событиях минувшей ночи. В биохронике Ленина, где прослеживаются мельчайшие подробности его жизни, имеется датированная этим числом краткая запись: «Ленин получает (в 12 часов) письмо из Екатеринбурга и пишет на конверте: «Получил. Ленин»89. Однако в этот период между Москвой и Екатеринбургом действовала прямая телеграфная связь. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что документ, полученный Лениным, был не письмом, а телеграммой. Кроме того, обычно в биохронике кратко излагается содержание посланий, полученных Лениным. То, что это не сделано в данном случае, наводит на мысль, что речь шла об убийстве царской семьи, ибо в советской историографии не принято ставить эту тему в какую-либо связь с именем Ленина. Очевидно, в этом сообщении было недостаточно внятно сказано о судьбе супруги и детей Николая, потому что Кремль телеграммой потребовал от Екатеринбурга разъяснений. В тот же день, позднее, Белобородов направил в Москву шифрованное сообщение, звучавшее как ответ на вопрос. Копию этой депеши Соколов обнаружил на Екатеринбургском телеграфе, но не смог ее расшифровать. Два года спустя это удалось одному русскому криптографу в Париже. Документ не оставляет сомнений относительно судьбы царской семьи:

«МОСКВА Кремль Секретарю Совнаркома Горбунову с обратной проверкой. «Передайте Свердлову что все семейство постигла та же участь что и главу официально семья погибнет при эвакуации. Белобородов»» 90 .

Телеграмма Белобородова пришла в Москву ночью. На следующий день Свердлов сообщил эту новость президиуму ЦИКа, тщательно избегая упоминаний о смерти семьи Николая. Он сказал, что, попади царь в руки чехам, это обернулось бы смертельной опасностью, и в итоге получил от президиума формальное одобрение действий Уральского областного Совета91. При этом Свердлов не дал себе труда объяснить, почему царя и его семью не привезли в Москву в июне или в первых числах июля, когда это еще вполне можно было сделать.

Позднее в тот же день Свердлов появился на заседании Совнаркома, которое происходило в Кремле. Вот как описывает эпизод один из очевидцев:

«Во время обсуждения проекта о здравоохранении, во время доклада тов. Семашко, вошел Свердлов и сел на свое место на стул позади Ильича. Семашко кончил. Свердлов подошел, наклонился к Ильичу и что-то сказал.

— Товарищи, Свердлов просит слово для обращения.

— Я должен сказать, — начал Свердлов обычным своим ровным тоном, — получено сообщение, что в Екатеринбурге, по постановлению областного Совета, расстрелян Николай; Александра и сын в надежных руках. Николай хотел бежать. Чехословаки подступали. Президиум ЦИКа постановил одобрить.

Молчание всех.

— Перейдем теперь к постатейному чтению проекта, — предложил Ильич.

Началось постатейное чтение, затем обсуждался проект по статистике» 92 .

Трудно сказать, зачем был весь этот цирк, ибо члены большевистского кабинета наверняка знали правду.  Вероятно, большевики испытывали нужду в такого рода формальных реверансах, прикрывающих творимый ими произвол.

Затем Свердлов составил текст официального сообщения, который передал в «Известия» и в «Правду» для публикации на следующий день, 19 июля. 22 июля оно было перепечатано лондонской «Таймс».

«На первой сессии Центрального исполнительного комитета, избранного Пятым съездом Советов, было зачитано сообщение, полученное по прямому проводу от Уральского областного Совета, о расстреле бывшего царя Николая Романова.

В последние дни Екатеринбургу, столице красного Урала, серьезно угрожали подступившие к нему банды чехословаков. В то же самое время был раскрыт контрреволюционный заговор, имевший целью с оружием в руках вырвать тирана из рук Совета.

Ввиду этих обстоятельств президиум Уральского областного Совета принял решение расстрелять бывшего царя Николая Романова. Это решение было приведено в исполнение 16 июля.

Жена и сын Романова отправлены в надежное место. Обнаруженные документы, касающиеся заговора, направлены в Москву со специальным курьером.

Недавно было принято решение предать бывшего царя трибуналу, чтобы судить его за преступления перед народом, и только последующие события не позволили осуществить это намерение. Президиум Центрального исполнительного комитета, обсудив обстоятельства, которые заставили Уральский областной Совет принять решение о расстреле Николая Романова, постановил следующее: Всероссийский центральный исполнительный комитет в лице президиума одобряет решение Уральского областного Совета как правомочное.

В распоряжении Центрального исполнительного комитета в настоящее время имеются чрезвычайно важные материалы и документы по делу Николая Романова: его дневники, которые он вел почти до последнего дня; дневники его жены и детей; его корреспонденция, включая письма Григория Распутина Романову и членам его семьи. Все эти материалы будут изучены и опубликованы в ближайшем будущем».

Так было положено начало официальной легенде: Николай — и лишь он один — был расстрелян за попытку к бегству, и решение это было принято Уральским областным Советом, а не большевистским ЦК в Москве.

19 июля, как и в последующие несколько дней, когда «Правда» и «Известия» уже напечатали сообщения о решениях, якобы принятых екатеринбургским Советом, дополнив их декретом о национализации имущества семьи Романовых, — Уральский областной Совет по-прежнему хранил гробовое молчание.

Мировая печать проинформировала своих читателей об этих событиях, следуя официальной большевистской версии. 21 июля «Нью-Йорк Таймс» вынесла эту новость на первую полосу воскресного выпуска, снабдив таким заголовком: «Бывший русский царь убит по приказу Уральского Совета. Николай расстрелян 16 июля, когда возникла опасность, что его могут захватить чехо-словаки. Жена и наследник в безопасности». Ниже был помещен некролог, в котором казненный монарх снисходительно охарактеризован как человек «приятный, но слабый». Большевики, вдохновленные безразличием, с которым за месяц до этого были восприняты слухи о смерти Николая, рассчитали верно: мир легко проглотил эту новость.

В тот день, когда советская печать опубликовала сообщение о расстреле бывшего царя, Рицлер встретился с Радеком и Воровским. Он принес формальный протест против казни Николая, которую, как он сказал, безусловно осудит мировое общественное мнение, и вновь подчеркнул, что его правительство обеспокоено судьбой «немецких принцесс». Собрав, вероятно, все самообладание, Радек ответил, что, если немецкое правительство в самом деле беспокоится о судьбе бывшей императрицы и ее дочерей, тем может быть из «гуманных соображений» разрешено покинуть Россию93. 23 июля Рицлер в беседе с Чичериным вновь вернулся к вопросу о «немецких принцессах». Чичерин сразу ему ничего не ответил, но на следующий день сообщил: «насколько ему известно», императрица эвакуирована в Пермь. У Рицлера сложилось впечатление, что Чичерин лгал. К этому времени (22 июля) Ботмер знал уже об «ужасных подробностях» екатеринбургских событий и не сомневался, что вся семья была убита по приказу из Москвы, а екатеринбургскому Совету было лишь предоставлено право выбрать время и способ казни94. Тем не менее 29 августа Радек предложил немецкому правительству обменять Александру Федоровну и ее детей на арестованного в Германии спартаковца Лео Иогихеса. 10 сентября большевистское руководство повторило это предложение немецкому консулу, но, когда немцы стали уточнять детали, большевики уклонились от обсуждения, заявив, что в данный момент семья бывшего царя оказалась отрезанной в результате военных действий95.

20 июля Уральский Совет составил наконец текст сообщения и запросил у Москвы разрешение на его публикацию96. В нем говорилось следующее:

«Экстренный выпуск. По распоряжению Областного исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала и Рев. штаба бывший Царь и Самодержавец Николай Романов расстрелян совместно с его семьей 17 июля 1918 года. Трупы преданы погребению.

Председатель Исполкома Белобородов

г. Екатеринбург 20 июля 1918 г. 10 часов утра» [250] .

Москва запретила печатать это сообщение, поскольку в нем шла речь о смерти семьи Николая. На единственном известном экземпляре этого документа слова «совместно с его семьей» и «трупы преданы погребению» перечеркнуты, поставлены резолюция «запретить публикацию» и неразборчивая подпись.

20 июля Свердлов передал по прямому проводу в Екатеринбург согласованный текст сообщения, написанного им самим и напечатанного затем в московских газетах97. 21 июля Голощекин сообщил Уральскому областному Совету ошеломляющую новость: оказывается, неделю назад Совет (и не подозревавший об этом) принял решение расстрелять бывшего царя. Теперь решение это уже исполнено. Население Екатеринбурга узнало о случившемся из листовок, расклеенных по городу 22 июля. На следующий день текст листовки был напечатан в газете «Рабочий Урала», где его предваряли такие строки:

«Белогвардейцы пытались похитить бывшего царя и его семью. Их заговор был раскрыт. Областной Совет рабочих и крестьян Урала предупредил их преступный замысел и расстрелял всероссийского убийцу. Это первое предупреждение. Врагам народа так же не достичь возвращения к самодержавию, как им не удалось заполучить к себе в стан коронованного палача» 98 .

22 июля стража, охранявшая дом Ипатьева, была снята. Юровский вручил бывшим охранникам 8000 руб., велел поделить деньги между собой и сказал, что их отправляют на фронт. В тот же день Ипатьев получил телеграмму от своей невестки: «Жилец уехал»99.

Все очевидцы согласны в том, что народ, — по крайней мере, горожане, — не выказал особых эмоций, узнав о казни бывшего царя. В некоторых московских храмах отслужили панихиды, но, в общем, народ безмолствовал. Локкарт отметил, что «население Москвы восприняло новость с удивительным безразличием»100. Такое же впечатление сложилось и у Ботмера: «Население приняло убийство царя равнодушно и безразлично. Даже честные и трезвые люди настолько привыкли к ужасам, настолько подавлены собственной нуждой и заботами, что и на них это не произвело впечатления»101. Бывший премьер-министр В.Н.Коковцов, наблюдая реакцию публики в петроградском трамвае 20 июля, обнаружил даже признаки явного удовлетворения: «Нигде не заметил я ни малейшей тени горя или сочувствия. Сообщение читали вслух с усмешками, ужимками, шуточками и с самыми безжалостными замечаниями… Можно было слышать просто отвратительные высказывания: «Давно надо было это сделать»… «Эге, братец Романов, пришло время отвечать»102.

Крестьяне держали свои мысли при себе. Но об их реакции можно составить некоторое представление по колоритному высказыванию пожилого мужика, записанному интеллигентом в 1920 году:

«Мы теперича доподлинно знаем, что помещичью-то землю дал нам царь Николай Александрович, а нонешние энти самые министеры Керенский, да Ленин, да Троцкий, да еще другие за энто царя сперва сослали в Сибирь, а потом убили, да и наследника убили тоже, чтобы больше царя у нас не было, чтобы они могли всегда сами править народом. Они хотели было не дать землю нам, да наши помешали, когда с фронта пришли в Москву и Петроград. А теперь эти министеры за то, что должны были дать нам землю, и душат нас. Ну, авось не задушат: мы крепкие — выдержим. А опосля мы ли, старики, или сыны наши, али внуки — все едино — разведаемся со всеми большевиками и их министерами. Ничего, придет наше время!» 103

* * *

В течение следующих девяти лет советское правительство упорно отстаивало официальную ложь, будто Александра Федоровна и ее дети живы. Еще в 1922 году Чичерин утверждал, что дочери Николая находятся в Соединенных Штатах104. Ложь эта находила поддержку и у русских монархистов, которые не могли свыкнуться с мыслью, что царская семья истреблена целиком. Когда Соколов попал на Запад, он был очень холодно принят в монархистских кругах. Мать Николая, вдовствующая императрица Мария Федоровна, и вел. кн. Николай Николаевич — наиболее значительные фигуры из оставшихся в живых Романовых — просто отказались его принять105. Несколько лет спустя он умер, всеми забытый, в бедности.

П.М.Быков, советский летописец этих событий, в своем первом их изложении, опубликованном в 1921 году в Екатеринбурге, сообщил правду о судьбе всей семьи, но эта его работа была быстро изъята из обращения106. Лишь в 1926 году, после появления в Париже книги Соколова, когда старая версия рассыпалась в прах, Быкову поручили изложить историю екатеринбургских событий с официальной, партийной точки зрения. В этой книге, которая была переведена в Москве на основные европейские языки, содержалось признание, что Александра Федоровна и дети погибли вместе с царем. Быков писал:

«Очень много говорилось об отсутствии трупов, несмотря на тщательнейшие розыски. Но <…> останки трупов после сожжения были увезены от шахт на значительное расстояние и зарыты в болоте, в районе, где добровольцы и следователи раскопок не производили. Там трупы и остались и теперь благополучно сгнили» [251] .

Юровский, бежавший из Екатеринбурга при вступлении туда чехов, затем вернулся, но вскоре перебрался в Москву, где работал в аппарате правительства. В награду за службу он стал членом коллегии ЧК. В мае 1921 года его тепло принял Ленин. Револьвер, выстрелом из которого был убит Николай, впоследствии хранился в специальном фонде Музея революции в Москве. Юровский умер своей смертью в августе 1938 года в Кремлевской больнице107. Как чекист и «соратник Дзержинского» он завоевал себе место в пантеоне большевистских героев второго ряда: о нем написан роман, издана его биография, в которой он изображен как «типичный» чекист — «замкнутый, жесткий, но с мягким сердцем»108. Судьба других участников екатеринбургской трагедии складывалась не столь благополучно. Белобородов вначале сделал быструю карьеру, став в марте 1919 года членом ЦК и Оргбюро, а затем наркомом внутренних дел (1923–1927). Но его погубила дружба с Троцким: в 1936 году он был арестован и два года спустя расстрелян. Голощекин тоже стал жертвой сталинских чисток и погиб в 1941 году. Обоих впоследствии «реабилитировали».

В доме Ипатьева в течение многих лет размещался клуб и музей. Но затем власти, встревоженные растущим числом посетителей, специально приезжающих в Екатеринбург (переименованный в 1924 году в Свердловск), чтобы взглянуть на этот дом, решили прекратить паломничество и осенью 1977 года распорядились дом взорвать.

* * *

На фоне десятков тысяч человеческих жизней, востребованных ЧК в течение нескольких лет после екатеринбургской трагедии, и миллионов, убитых теми, кто затем принял у них эстафету, смерть от рук чекистов одиннадцати пленников не выглядит событием чрезвычайных масштабов. И все же есть в убийстве царя, его семьи и домочадцев глубоко символическое значение. Как были свои исторические вехи, отмечавшие путь свободы, — Лексингтон и Конкорд или штурм Бастилии, так были и мрачные даты, отмечавшие поступь тоталитаризма. В том, как было подготовлено и совершено убийство царской семьи, как его сначала отрицали, а потом оправдывали, есть какая-то исключительная гнусность, нечто, что отличает его от других актов цареубийства и позволяет усматривать в нем прелюдию к массовым убийствам XX века. Прежде всего, в нем не было никакой необходимости. Романовы добровольно (и весьма счастливо) устранились из политической жизни и были готовы подчиниться любым условиям большевистского плена. Правда, они были не прочь, чтобы их похитили, не прочь оказаться на свободе, но надежда вырваться из тюрьмы, в особенности из тюрьмы, в которую их поместили, не предавая суду и не предъявив никаких обвинений, вряд ли может быть квалифицирована как «преступное намерение», а ведь именно этим екатеринбургские большевики оправдали учиненную ими казнь. Как бы то ни было, если большевистское правительство действительно опасалось, что Романовы сбегут и станут «живым знаменем» оппозиции, у него было достаточно времени перевезти их в Москву: ведь и три дня спустя Голощекин без труда выехал из Екатеринбурга в столицу с императорским багажом. А там они были бы вне досягаемости и чехов, и белых, и любых других противников большевистского режима.

Причина была, конечно, не в недостатке времени, возможности побега или наступлении чехов, а в политических нуждах большевистского правительства. В июле 1918 года оно испытывало большие затруднения: враги ополчились против него, сторонники от него отвернулись. Чтобы сплотить пошатнувшиеся ряды, нужна была кровь. Это признал и Троцкий, когда, семнадцать лет спустя, размышляя в ссылке над событиями того времени, признал правоту Ленина, принявшего решение об уничтожении жены и детей бывшего царя — решение, за которое он не нес личной ответственности и которое, следовательно, ему не было нужды защищать:

«По существу решение было не только целесообразно, но и необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель» 109 .

На первый взгляд, суждение Троцкого безосновательно. Если бы большевики действительно убили жену и детей бывшего царя с целью навести страх на своих врагов и сплотить ряды своих сторонников, они должны были бы откровенно и во всеуслышание заявить об этом деянии, а не отрицать его и тогда, и годы спустя. Но чудовищное признание Троцкого, тем не менее, открывает истину — на более глубоком моральном и психологическом уровне. Подобно героям «Бесов» Достоевского, большевики должны были проливать кровь, чтобы связать своих колеблющихся последователей узами коллективной вины. Чем более невинные жертвы оказывались на совести партии, тем отчетливее должен был понимать рядовой большевик, что отступление, колебание, компромисс — невозможны, что он связан со своими лидерами прочнейшей из нитей и обречен следовать за ними до «полной победы» — любой ценой — или «полной гибели». Екатеринбургское убийство знаменовало собой начало «красного террора», формально объявленного шестью неделями позже, жертвами которого во многих случаях становились заложники, казнимые не потому, что они совершили какое-то преступление, а потому, что, по выражению Троцкого, смерть их была «нужна». Когда правительство присваивает себе право убивать людей не потому, что они что-то сделали или даже могли сделать, а потому, что их смерть нужна, мы вступаем в мир, в котором действуют совершенно новые нравственные законы. В этом и состоит символическое значение события, случившегося в ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге. Совершенное по тайному приказу правительства убийство семьи, которая, несмотря на свое царственное происхождение, была на удивление обычной семьей, ни в чем не повинной и стремившейся только к мирной жизни, стало первым шагом человечества на пути сознательного геноцида. Тот же ход мыслей, который заставил большевиков вынести смертный приговор царской семье, привел вскоре и в самой России, и за ее пределами к слепому уничтожению миллионов человеческих существ, вся вина которых заключалась в том, что они оказались помехой при реализации тех или иных грандиозных замыслов переустройства мира.