Возвращение на родину

Прошло двадцать лет после заключения договора о присоединении Кореи к Японии.

Но и ночами, когда маяки с островов зажигали свои огни, жизнь в порту Тонёна не утихала. Суда продолжали заходить в порт и выходить, издавая протяжные гудки, вызывающие в сердцах отплывающих в дальние края путешественников щемящее чувство ностальгии.

Как-то ночью, когда моросил мелкий дождь, на набережную Тонёна, тускло освещенную раскачивающимися от ветра голубыми керосиновыми фонарями, с корабля сошел мужчина. Он был одет в японскую униформу и японские рабочие ботинки. На вид ему было лет около тридцати пяти. Он явился в жандармерию и, протянув жандармам руки, заявил, что прошлой ночью совершил убийство. На холме Миныль он задушил женщину, несшую с рынка наполненную товарами корзину. Это был сын Окхвы, который лет пять назад в поисках заработка отправился в Японию.

Из Японии он помогал семье, отправляя престарелой матери, жене и шестилетнему сыну небольшие суммы денег. Но в течение последних трех лет от него не поступило ни единого известия. Он пропал, и никто не знал о нем ничего, даже в Японии. Один рабочий, вернувшийся из Японии, рассказал, что видел его в Осаке собирающим по улицам макулатуру и пустые бутылки. Это было все, что удалось узнать старухе Окхве о своем сыне.

Как только деньги перестали поступать, его жена переехала за холм Миныль и открыла там пивное заведение. Там она нашла для себя какого-то тунеядца-нахлебника и выставила за дверь своего шестилетнего сына вместе со свекровью, Окхвой. Несчастной старухе и малолетнему ребенку ничего не оставалось, как ходить по домам и попрошайничать. Частенько их видели на улицах Тонёна — ребенок шел впереди, а старуха плелась сзади, опираясь на палку.

— В старые добрые дни я ела нежную пищу и умывалась винами. Кто мог знать, что я стану нищей попрошайкой? — жаловалась на свою жизнь старая Окхва, сидя на корточках на кухне какого-то ресторана и вылизывая чашки с остатками пищи, — все прошло, ничего не осталось… На, ешь, это тебе. — Старуха передала чашку внуку, который все это время, не отводя от нее глаз, с нетерпением ожидал своей очереди, затем подобрала с пола окурок и закурила.

Скрываясь от приставаний пьяных посетителей, на кухню зашла официантка и бросила косой взгляд на старуху. Глаза ее покраснели и набухли от слез. Молодой официантке никак не хотелось верить, что ее могла ожидать та же самая судьба, что и у сидящей перед ее глазами старухи.

— Бабуля, у вас сына нет, что ль? — спросила официантка на диалекте: в Тонён она приехала из Пусана.

— Сын? Сын-то был.

— Куда ж он подевался-то? Взял и бросил вот так свою мать?

— А он … хм… умер он, умер…

Служанка вынула из-за пазухи кошелек и подала старухе несколько монет.

— Спасибо, добрая душа. Пусть воздастся тебе за это.

А из ресторана вперемешку доносились смех мужчин и женщин, японские песни и болтовня. Видно было, что хозяева вовсю старались обобрать пьянствующих рыбаков. Старуха Окхва тщательно запрятала милостыню под пояс юбки и пробормотала:

— Ты только всегда откладывай свои денежки. Никто тебе потом не поможет — ни сын, ни муж. Для нас, нищих, деньги — превыше всего. Пока ты полна сил, молода и здорова, копи деньги на старость. Говорят же, что если будешь надеяться на сына, останешься голодной, а если будешь беречь свои деньги, всегда будешь сыта. Молодость — одно мгновенье, пролетела — и нет ее, — так, бубня себе под нос, сидела на кухне старуха Окхва, сидела до тех пор, пока ее не выгнал повар.

Когда Ган Тэкджин, ее несостоявшийся муж, умер, старуха Окхва вместе с внуком появилась на похоронах, выпрашивая милостыню.

— Это еще что такое? Да что ты нам все глаза мозолишь? Как же ты нам всем надоела! Да когда ты уберешься отсюда?! — закричали на Окхву распустившие волосы дочери Тэкджина, оплакивающие своего отца.

Окхва, спешно опрокинув в свое голодное чрево стопку водки, которую ей подал слуга за помин души покойного, положила рис в корзинку и, забрав своего внука, поспешно покинула дом Тэкджина.

Незадолго до возвращения сына Окхва исчезла с улиц Тонёна. Никто не знал, где она умерла. Только и видели, как ее внук в одиночку ходил от дома к дому, по-прежнему выпрашивая милостыню.

Сын Окхвы, вернувшись из Японии, прежде всего нашел своего сына, попрошайничающего на улице и, поручив присмотреть за ним в каком-то убогом доме на окраине города, отправился в заведение к своей жене. Встретив ее, стал упрашивать забыть прошлое и позаботиться о сыне хотя бы один год. Но жена его и слышать не хотела: мол, убирайся вместе со своим ребенком — и дело с концом. Тогда он пообещал снова отправиться на заработки в Японию и оттуда посылать деньги, лишь бы только она присмотрела за мальчонкой. Но и это не помогло.

На следующий день, спрятавшись на холме Миныль в темном месте под деревом, он подкараулил жену, когда та возвращалась с рынка, и задушил собственными руками.

Из-за гор Намбансан донесся протяжный звук парохода. Вечерело. Дул свежий ветер. На море начиналось волнение. В опускающихся сумерках белые пенистые волны разбивались о скалистый берег острова Гонджи.

— Слышишь, корабль возвращается! — с облегчением вздохнула Ханщильдэк, постучав по спине свою четвертую дочь Ёнок. Заслышав сигнал парохода, развалившиеся на обочине носильщики побросали недокуренные сигареты, встали и, взвалив на себя носилки, поспешили к причалу.

Продавцы ттока и кимбапа неспешно проходили по набережной и заискивающе заглядывали в лица встречающих с надеждой что-нибудь продать.

— Волны слишком высокие, боюсь, как бы у Ёнбин морской болезни не было, — забеспокоилась Ёнок.

Наконец из-за острова Гонджи показались яркие огни парохода.

— Может, она догадалась зажевать корешок женьшеня, я же ей давала в дорогу, — мать поднялась на цыпочки и вытянула шею.

Вторая дочь аптекаря Ёнбин окончила в Сеуле старшие классы и теперь училась на втором курсе колледжа. Все шесть лет, когда Ёнбин училась в Сеуле, мать, укладывая ее чемоданы, обязательно покупала ей в дорогу женьшеня, наставляя дочь жевать его, когда морская болезнь будет одолевать ее.

Пароход, входя в порт, снова громко загудел и, убавив скорость, медленно подошел к причалу. Когда спустили якорь, набережная в один миг наполнилась криками встречающих и корабельными сигналами.

— Носильщик, кому нужен носильщик? — надрывая горло и отталкивая друг друга локтями, кричали носильщики.

— Мам! Я вижу Ёнбин, вон она! — закричала Ёнок.

— Где?! Не вижу!

Стоя на палубе, Ёнбин первая увидела свою мать и широко улыбнулась, показав свои ровные белые зубы. Она была одета в черную юбку и белую льняную кофточку.

— Ай-гу! Доченька моя! Боже мой! — что есть силы закричала, махая обеими руками, мать, но ее возглас утонул в гудящем, как пчелиный рой, реве толпы.

Ёнбин сошла с трапа корабля, и Ёнок сразу же подхватила ее чемодан.

— Мама, как вы похудели! — своим приятным низким голосом с сочувствием проговорила Ёнбин, нежно положила свои руки на плечи матери и обняла ее. Она была выше матери на целую голову.

— Да что я! Ты-то как на чужбине? Настрадалась, поди? Не тошнило в дороге?

— Чуть-чуть.

— А женьшень-то жевала?

— Забыла.

— Как же так! Я же положила тебе…

Ёнбин, обращаясь к Ёнок, сказала:

— Чемодан тяжелый, давай понесем вместе.

— Ничего. Совсем не тяжелый.

Ёнок была белолица, Ёнбин смугловата. Но Ёнок не была так красива, как ее старшая сестра: полные губы, длинный нос, почти сросшиеся густые брови. Глядя на нее, говорили, что ей нелегко будет в жизни. В тот год Ёнбин исполнился двадцать один год, а Ёнок — семнадцать лет. Ёнок искренне и глубоко уважала свою старшую сестру, была скромна и немногословна.

— Пойдемте скорее домой! — поторопила своих дочерей мать.

Дойдя до качающегося от морского ветра керосинового фонаря, Ёнбин неожиданно приостановилась. На набережной, в свете синей лампы, дешевая косметика, коробочки от мыла, мужские ремни и прочие галантерейные товары, которые продавали жители островов и моряки, казались необычными, словно пришедшими из детской сказки.

— Каждый раз, когда я вижу керосиновые фонари, я думаю: наконец-то я снова в Тонёне. Как хорошо и так грустно одновременно… — Но лицо Ёнбин не казалось грустным.

— Видимо, ты скучаешь по дому. Ты и в прошлый раз так говорила.

— Да?

— А что, в Сеуле нет керосинки? — спросила мать, со стороны оглядывая стройную аккуратную дочь.

— В Сеуле есть, но к ним нет такой привязанности, как к этим фонарям на набережной Тонёна.

— И что ты в этих фонарях такого нашла? — бросила мать.

— Мам, это ж моя родина. Они есть и в Сеуле, и в Пусане, только вот все разные. Как и люди, все разные на лицо, а любимый человек один. Так и тут. Больно уж мне нравятся фонари Тонёна, — так просто объяснила свою тоску по родным местам Ёнбин и улыбнулась, как добрая воспитательница в детском саду.

— А почему ты вместе с Хонсопом не приехала? — поинтересовалась мать.

— Он немного погодя приедет, — опустив глаза, ответила Ёнбин.

Поднимаясь в гору по дороге домой к Ганчанголю, они обсуждали вчерашнее убийство на холме Миныль.

 

Морячок

Прошло десять лет, как аптекарь Ким Сонсу закрыл свою аптеку и начал заниматься рыболовством. Но до сих пор рыбаки называли его по старой памяти аптекарем. После смерти мачехи Сонсу отремонтировал заброшенный дом, который долгие годы пугал жителей окрестностей своей страшной историей, и переехал туда всей семьей. У него уже было пять дочерей. После того как они потеряли первенца, жена его рожала только дочерей.

Старшую дочь Ёнсук выдали в семнадцать лет замуж. Но она быстро овдовела, и сейчас ей было двадцать четыре года. Вторая дочь — Ёнбин, третья — Ённан, девятнадцати лет, после нее — Ёнок. Младшей, пятой дочери, Ёнхэ, было всего двенадцать. Во время принесения жертв, в день поминовения умерших, бабка Бонхи, смотря на Ёнхэ, с сожалением приговаривала, что Ёнхэ очень похожа на деда Боннёна. На старости лет Бонхи начисто позабыла обо всех прошлых печальных событиях. Но Сонсу, глядя на младшую дочь, всегда вспоминал свою умершую от неизвестной болезни сестру Ёнсун. Он никогда и никому не говорил об этом. Его дядя, аптекарь Бондже, называл Ёнсун золотцем из-за ее светло-каштановых волос, — так и для Сонсу Ёнхэ стала золотцем. В отличие от своих старших черноволосых сестер, у Ёнхэ были каштановые волосы.

Жена Сонсу — Бунси, прозванная Ханщильдэк, очень страдала от того, что не могла родить наследника в дом с такой знаменитой родословной. Она стыдилась и мужа, и людей. Как-то она даже осмелилась заговорить с мужем о том, чтобы взять ему вторую жену, чтобы хоть от нее родить сына, но тот промолчал, не сказав ни да, ни нет.

Впрочем, Ханщильдэк возлагала немало надежд на каждую из своих дочерей. Воспитывая старшую, Ёнсук, видя ее трудолюбие и умение вести дела, она пророчила ей быть старшей снохой в родовитой и богатой семье. Вторую, Ёнбин, умную и аккуратную, она подумывала выдать замуж за кого-нибудь из своих дальних родственников. Третья дочь, Ённан, не умевшая даже одеть себя как следует, слыла настоящей сорвиголовой, но была красива, как небесная фея, и никогда не была обделена вниманием окружающих. Особую же привязанность имел к ней отец. Четвертая дочь, Ёнок, может, и не была такой привлекательной, как ее старшие сестры, но была добра, молчалива и весьма проворна в домашних делах. Поэтому не возникало сомнения, что даже и в трудные времена она сможет вести какое бы то ни было хозяйство. Самая младшая дочь, Ёнхэ, была радостью родителей и баловнем судьбы. Только она всегда спала в одной постели с матерью. По характеру своему Ёнхэ была мягка, как спелая груша. Из-за милого, приветливого поведения ее охотно взяли бы в любой дом младшей снохой, и она была бы любима там.

Но первая мечта матери развеялась, как не бывала, когда овдовела ее первая дочь.

— Говорят же, что если у старшей дочери все хорошо, то и у младших все будет в порядке, — говаривала Юн Джоним, жена Джунгу, родившая ему двух сыновей. При этих словах по телу Ханщильдэк пробегала дрожь.

— Есть кто-нибудь из хозяев? — во дворе раздался зычный бас.

Ёнбин, читавшая в комнате книгу, подняла голову:

— Ой, когда вы приехали?

Перед ней стоял крепкий парень, одетый в морскую униформу, лицо которого отливало бронзовым загаром. Парень достал из грудного кармана платок, вытер пот и подошел к Ёнбин:

— Позавчера.

Ёнбин закрыла книгу. Парень сел на пол.

— Отец в своей комнате, — сказала Ёнбин.

— Да-а. А мать?

— Ушла на рынок…

Парень грубовато позвал служанку:

— Ёмун!

— Она тоже ушла вместе с матерью. А что вы хотите?

— Чашку холодной воды хотел попросить…

— Я принесу.

— Нет-нет. Я сам тогда принесу, — как только Ёнбин приподнялась с места, парень вскочил и сам зачерпнул воды из колодца. Это был молодой рыбак Со Гиду, помощник аптекаря Кима. Поначалу отец Гиду работал с аптекарем, но не сошелся с грубыми рыбаками, и его прогнали. На его место пришел сын, Гиду. Аптекарь Ким во всем полагался на Гиду, который был верен и смел, к тому же он был и сильным лидером. Аптекарь Ким вел дела, касающиеся сбережений, а в рыболовном деле он мало что понимал. Так постепенно вся ответственная работа перешла к Гиду, который окончил морскую школу в Тонёне и был не только сведущ в морском деле, но и имел кое-какие амбиции, желая сделать карьеру.

Утолив свою жажду, Гиду начал умываться оставшейся в ковше водой.

— Хо-хо. Морячок пожаловал, — с заднего двора вразвалку, без всякого стеснения, вышла Ённан.

Гиду прекратил умываться и поднял на Ённан свое мокрое лицо, но тут же молча вынул платок и вытерся. Заткнул платок за пояс и быстро прошел в боковую комнату к аптекарю.

— Как ты с ним разговариваешь? — нахмурившись, строго одернула сестру Ёнбин.

— Если он и есть морячок, как его еще называть-то? — ответила Ённан и, высоко задрав юбку, уселась на пол.

— За такое поведение влепить бы тебе пощечину!

— Это мне-то? Да за что же?

— Если б он мог, то, наверно, давно влепил бы тебе. Тебе просто повезло, что ты дочь хозяина.

— Ну и пусть. Пусть только попробует, я ему хребет переломлю. Слишком уж он гордый.

Услышав эту глупую браваду, Ёнбин громко расхохоталась:

— Оставь эти свои штучки, а то тебе никогда замуж не выйти.

— Ха! Обо мне не беспокойся, сама лучше замуж выйди попробуй, — Ённан была слишком груба со своей старшей сестрой и говорила с ней, как с равной.

— Во дает! Надо же, какая грубиянка!

— Да кто такой Гиду, чтобы приказывать Хандолю делать то или другое?

Хандоль — усыновленный когда-то сын Джи Соквона. Ённан была с ним в весьма хороших отношениях.

Ёнбин ничего не ответила и продолжила свое чтение.

— Ай-гу, как тут прохладно! — развалилась на полу Ённан и вытянула свои миниатюрные стройные ноги.

Как ни посмотри, но две сестры совершенно не были похожи друг на друга. У Ёнбин был широкий открытый лоб, ясный уверенный взгляд, широкие скулы говорили о сильном характере и рассудительности, а умные глаза — о спокойствии и мудрости. В Ённан же, на первый взгляд, не было ничего необычного, но она намного превосходила по красоте свою старшую сестру. Словно вытесанный, ровный нос, белая кожа. В отличие от крепкого телосложения и крупных кистей рук Ёнбин, Ённан очаровывала своей миниатюрностью, изяществом и легкостью. Ее глаза никогда не оставались неподвижными. Иногда она казалась беззаботной, как ангел. Иногда, как молодая кошка, была стремительна, игрива и грациозна.

Ёнбин с детства посещала церковную воскресную школу. Ее полюбили два миссионера из Англии — Хиллер и его сестра Кэйт. Они многому учили смышленую Ёнбин и часто говорили, что она — благословенное Богом создание. Дом из красного кирпича, в котором жили миссионеры, находился недалеко от дома аптекаря, и его было хорошо видно сквозь деревья в горах. Ежедневно утром и вечером англичане проходили мимо дома аптекаря. Они шли то в церковь на служение, то на проповедь Евангелия в село. Пастор Хиллер был худощав, ходил неспешной походкой размышляющего человека. Его сестра Кэйт, добродушная толстушка, иногда по весне, когда во дворе аптекаря расцветали абрикосовые деревья, переодевалась в ханбок и прогуливалась неподалеку.

Именно англичане посоветовали аптекарю Киму отправить смышленую Ёнбин учиться в миссионерскую школу, а после ее окончания — в колледж. Старшая сестра, Ёнсук, учила иероглифы дома, но так и не доучившись, вышла замуж. Ённан вовсе не проявляла интереса к обучению грамоте, поэтому говорила и писала с ошибками. Ёнок окончила начальную школу и на этом успокоилась. Она предпочла остаться дома и заботливо вести домашнее хозяйство. Со временем Ёнбин решила, что она обязательно даст образование своей младшей сестре Ёнхэ.

Ёнбин в доме аптекаря играла роль сына, аптекарь не советовался с женой, а больше полагался на мнение Ёнбин в деле ведения хозяйства и уважал ее взгляды. Ёнбин была христианкой. С детства она посвятила себя вере, но в последнее время ее все чаще стали одолевать сомнения, хотя они не были столь серьезны, чтобы повредить ее твердую веру. По сравнению с Ёнбин, Ёнок была в своей вере намного серьёзнее и искреннее. Молчаливая по природе, она всю свою жизнь посвятила Богу и глубоко верила ему. Ханщильдэк и Ёнсук в доме аптекаря представляли буддистов. Но вера их была поверхностна. Они ходили как в храм, так и к шаманам. Другими словами, обе они были суеверны. Аптекарь Ким и Ённан ни во что не верили. Им было совершенно все равно, кто куда ходит, — в церковь или в храм.

Через некоторое время из боковой комнаты вышел Гиду. О чем он говорил с аптекарем, трудно было сказать. Ённан осторожно встала и искоса бросила взгляд на Гиду.

— Хозяйка еще не вернулась? — спросил Гиду у Ёнбин.

— Нет еще.

— Тогда я пойду.

— Погоди! Поужинай и пойди.

Гиду, не ответив, спешно вышел.

— Тогда я пойду. Ха-ха… — посмеиваясь, передразнила Гиду Ённан.

— Ах, ты! Вот я тебе!.. — Ёнбин замахнулась и шлепнула Ённан своей книгой.

 

Одинокое дерево

В воскресение после богослужения Ёнбин и Ёнок вернулись домой. Ёнсук уже была дома. Она сидела на террасе, одной рукой опираясь о пол, а в другой держа дыню, и разговаривала с матерью.

— Ёнсук, ты, что ль? — удивленно поприветствовала сестру Ёнбин.

— Ну, я, а что? Вы не приходите, так я сама пришла, — неприятно усмехнулась Ёнсук своим младшим сестрам, которых видела впервые за последние месяцы.

— На днях я собиралась к тёте Бонхи и по пути хотела зайти к тебе, — сказала Ёнбин, не придавая особого значения словам сестры.

— Тэюн недавно был у нас, — сказала мать, указывая на желтые спелые дыни.

— Брат Тэюн? Когда ж он приходил?

— Позавчера, кажется. А что стоите-то? Проходите, ешьте дыни.

Тэюн был вторым сыном Джунгу. На днях он приехал из Японии, где учился на курсах «Аояма». Скорее всего, у него начались каникулы. Ёнбин и Ёнок тоже сели на террасу и взяли дыни, которые нарезала им мать.

— Ёнсук, ты купила?

— С чего бы мне? Ты ж мне из Сеула даже пачки иголок не привезла, — язвительно сказала Ёнсук, но Ёнбин опять не придала этому большого значения.

— Это Тэюн принес, когда заходил к нам, — сказала мать, сидевшая между перебрасывающимися колкими фразами дочерьми, и еще усерднее стала чистить дыни. Она по очереди смотрела то на совершенно бестактную, с испорченным характером, Ёнсук, то на противоположную ей, тактичную Ёнбин, которая не реагировала на слова сестры.

Ёнсук демонстративно медленно достала из рукава белый льняной платок и вытерла им руки. На ее тонких пальцах прохладой блеснуло синее двойное колечко. В намазанных камелиевым маслом волосах, в том месте, где нужно было их приподнять, блеснула дорогая изящная заколка, а в ушах сережки. В прошлом году она похоронила своего мужа, но по-прежнему следила за модой, и незнакомые люди всегда принимали ее за богатую аристократку, а не вдову, так как в ней не было ни капли грусти и печали овдовевшей женщины. Наоборот, пухлые губы Ёнсук выдавали ее сильное желание жить и преуспевать.

Съев кусок дыни, Ёнсук вытерла об рукав губы, а платок положила на место у рукава:

— Тэюн, говоришь, купил? Да что он смыслит в дынях! — уплетая за обе щеки, насмехалась Ёнсук.

— Ой, сестра, не можешь ты не издеваться, — скривив физиономию, проворчала молчавшая до сих пор Ёнок.

— Что за нахальство, малявка! А ты-то что понимаешь? Лезешь не в свое дело? Детям молчать полагается.

Ёнсук, подражающая взрослым в свои двадцать четыре года, показалась Ёнбин как никогда смешной и, чтобы хоть как-то прекратить перепалку, перебила ее, сменив тему разговора:

— Мам, а мам, Ённан не видела?

— Не знаю. Вроде бы купить пошла что-то. Пару минут назад вышла, — ответила мать.

— Нынешние дети совсем от рук отбились, совсем старших не почитают, беда просто. А что дальше будет? В наше время мы и кремов-то не знали, мылом не умывались. Что и говорить, жизнь все лучше становится. Даже учатся там, где и мужики не могут учиться… — словами «от рук отбились» Ёнсук хотела задеть Ёнбин.

— А ты, что, не умываешься мылом в последнее время? — в отместку уколола Ёнбин и звонко рассмеялась.

Ёнсук нечего было сказать в ответ. Хотя она и смеялась над теми, кто мазался кремом, сама еще с детства слишком заботилась о своей внешности. Для того чтобы кожа ее лица была гладкой, она заворачивала гороховую муку в хлопчатый платок и умывалась им. И по сей день основным средством по уходу за лицом Ёнсук оставалась гороховая мука. Может быть, именно поэтому лицо ее было гладко, как полированный опал.

— Сестра! Тебя отец зовет, — из школы вернулась Ёнхэ, она сначала поздоровалась с отцом в боковой комнате и, подкравшись сзади к болтающим сестрам, неожиданно шутливо стукнула Ёнбин по плечу.

— Отец, вы звали меня? — подойдя к порогу боковой комнаты, со двора спросила Ёнбин.

— Звал, входи.

Ёнбин вошла в комнату отца. Аптекарь Ким, сидя на полу, один играл в бадук.

— Присядь-ка, — отец сначала сложил фишки в чашку, затем сложил доску и бросил взгляд на Ёнбин.

Одетый в льняной летний костюм и шелковую жилетку, опрятный и ухоженный, аптекарь в пятьдесят два года выглядел намного моложе своего возраста. Каждый раз, когда Ёнбин видела своего отца одетым таким образом, в серых носках, аккуратно подвязанных веревочкой к брюкам, она трепетала перед его строгим благородством. Аптекарь достал коробку дорогих папирос и не спеша закурил. Казалось, что он никак не мог решиться начать разговор. Выкурив почти половину папиросы, он стряхнул пепел, нервно растер его в пепельнице и снова посмотрел на дочь:

— Встречаешься иногда с Хонсопом в Сеуле?

— Да, время от времени, — несколько покраснев, ответила Ёнбин.

Хонсоп тоже учился в Сеуле, в колледже, на юриста. Хонсоп и Ёнбин дружили с детства.

— Гм… — отведя взгляд от дочери, аптекарь опять замолчал на некоторое время.

— Что ты думаешь о Хонсопе? Не думала ли за него замуж выйти?

— Я думаю, что он неплохой человек, — твердым голосом сказала Ёнбин.

Аптекарь пристально стал всматриваться в лицо дочери. По его лицу было не понять, согласен он или нет.

— Старик Джон Гукджу как-то заговаривал о твоей свадьбе. Я вовсе не против Хонсопа, но что касается его отца, не все так просто. Поэтому я не ответил ему.

Джон Гукджу, отец Хонсопа, — в прошлом партнер Кима по бизнесу, но сейчас их трудно было назвать друзьями. По всей вероятности, их отношения были испорчены по ходу ведения дел и конкуренции. Джон Гукджу был сыном женщины из Хадона, которая работала раньше в доме Кима Бондже, когда Сонсу был еще маленьким. Гукджу воспитывался в бедной семье; повзрослев, стал горшечником. Никто не знал, как он заработал столько денег, чтобы начать свое дело. Он начал рыбачить и за несколько лет сколотил приличный капитал, оставил рыболовецкое дело и открыл винный завод. Теперь он был первым богачом-миллионером в Тонёне.

— Честно говоря, я начал этот разговор о твоей свадьбе из-за Ённан.

— Из-за Ённан?

— Угу. Ты сейчас учишься, и твоя свадьба может быть отложена до поры до времени, ничего страшного. А вот Ённан уже пора выдавать замуж. Вот только нельзя же выдать младшую дочь прежде старшей…

— Я сначала хочу окончить колледж.

— Значит, Ённан должна ждать до окончания твоей учебы?

— Пусть первая выходит.

— Я тоже так думал… А может, тебе выйти замуж и продолжать учебу? — Аптекарь взглянул на дочь, чтобы увидеть ее реакцию.

За воротами на старом вязе пронзительно застрекотала цикада.

— Я так не могу… Я подумаю о замужестве после окончания колледжа.

— Тогда я отдаю это на твое усмотрение. Что же касается Ённан… Я решил ее выдать за Гиду.

— Что?! — удивилась Ёнбин. — Вот почему господин Со приходил?

— Угу. Это я его и звал.

Когда Ёнбин вспомнила, как Ённан обозвала Гиду морячком, она невольно улыбнулась.

— Мать у него умерла, остались еще младшие брат и сестра. Думаю, что пришла пора жениться.

— А сможет ли Ённан жить при таком скудном хозяйстве?

— Это уже мужская забота. Гиду будет хорошим мужем для Ённан.

Ёнбин считала, что Гиду и Ённан совсем не подходят друг другу. Как говорила мать, для самоуверенной и гордой Ённан не найдется достойного мужика в Тонёне. Сватали ее, и не раз, но мать все время давала отказ.

— А мама знает?

— Знает она или нет, не в этом дело…

Если аптекарь так говорил, это значило, что Ханщильдэк не сможет помешать ему. Ёнбин было больно слышать эти слова. Несмотря на то, что Ёнбин глубоко уважала и искренне любила отца, она начинала ощущать недовольство, когда отец игнорировал существование матери и относился к ней, как к чужой.

— Мне кажется, что мама очень огорчится, — в этой фразе заключалось несколько смыслов.

Аптекарь Ким молчал. Ёнбин тоже.

— Гиду работает на меня, поэтому Ённан ни в чем не будет иметь нужды. Если вдруг им и придется переехать в другое место, он не из тех, кто не заботится о своей жене. Не бойся.

— И все-таки, что подумает Ённан? — Ёнбин не была против решения отца, но она считала, что нужно было бы спросить и мнение Ённан по поводу этого.

— Что касается твоего выбора, я тебе доверяю. Но Ённан — это не ты. Она выйдет замуж по моей воле.

Больше аптекарь ничего не сказал. Удрученная Ёнбин встала и вышла во двор. Там она заметила, как по листу бананового дерева, раскачиваемому ветром, ползет жук-скарабей:

— Как отец… — язык опередил ее мысль.

Это благородное одинокое дерево внешне напомнило ей отца, а под твердым панцирем скарабея, казалось, пряталась сжавшаяся в комочек его душа. Сам жук — скользкий, отливающий темным цветом и постоянно жужжащий. Сидя на таком жуке, мать не могла долго удержаться и постоянно скатывалась вниз.

Размышления Ёнбин прервала Ёнсук:

— Долго же вы разговаривали. Утром и вечером каждый день видитесь, и о чем только вы говорите все? А почему меня отец не зовет? Когда я прихожу и здороваюсь с ним, он даже не смотрит в мою сторону, — завидев вышедшую из комнаты аптекаря сестру, Ёнсук опять саркастически усмехнулась.

Аптекарь не любил свою старшую дочь. С самого рождения она была как соринка в его глазу. Аптекарь не придирался к остальным своим дочерям, но Ёнсук он частенько называл дерзкой девчонкой и отворачивал от нее голову. Он любил свою третью дочь, Ённан, несмотря на то, что та вела себя грубо и невоспитанно, как ребенок какого-нибудь слуги.

— Повзрослеет еще, — золовка Юн Джоним утешала Ханщильдэк, которая все время сравнивала Ённан с приемным ребенком.

Чем больше аптекарь ненавидел Ёнсук, тем больше мать втайне от мужа старалась помочь ей. Когда Ёнсук выдавали замуж, мать тайно приготовила для нее богатое приданое. До свадьбы откладывала его в комод, а потом, скрывая от мужа, передала дочери. Сто пятьдесят пар белоснежных хлопчатых носков. Теплое стеганое одеяло, тонкое одеяло, большое парчовое одеяло, одеяло из дамасского шелка, небольшие одеяла из шелка и парчи, а также летние легкие льняные покрывала, и все по два. Шкаф из вяза и хурмы, которые были посланы из дома жениха, мать заполнила одеждой, но и этого ей показалось мало, остальное пришлось отправлять с посыльными.

— Хорошо еще, что свекрови нет, меньше забот с приданым, — специально, чтобы слышал аптекарь, не раз говорила Ханщильдэк.

— Богатое приданое не делает счастливым. Как бы потом молодоженам не разругаться да не продать все это добро! — завистливо обсуждали приданое соседки, пришедшие поглазеть на свадьбу. Но более всего швея и слуги аптекарского дома мололи языками по поводу того, что Ёнсук не оставила и нитки в родном доме — все перетащила в свой новый дом.

— Ее двор зарастет травой, — говорили соседи.

Ёнсук была настолько жадна и эгоистична, что окружающие засомневались в том, что в ее доме будет много гостей. Именно из-за такого характера и недолюбливал аптекарь свою старшую дочь.

— Наконец-то выпроводили меня, теперь вам будет легче, — упрекнула Ёнсук ни в чем не повинную мать в день своей свадьбы.

— Что отец говорит? — подойдя к Ёнбин, спросила Ёнсук.

— Что? — Ёнбин, погруженная в свои мысли, не расслышала вопроса.

— Оглохла, что ли? Нельзя, что ли, и спросить, почему тебя отец звал к себе?

— Ах, да… Спрашивал, как насчет того, чтобы оставить учебу… — быстро ответила Ёнбин. Она решила сама не говорить о свадьбе Ённан ни сестре, ни матери.

— Хм, видимо, задумал тебя замуж выдать.

Ёнбин ничего не сказала в ответ. Мать с беспокойством посмотрела на дочь. Ёнсук же продолжала:

— Да уж, и о тебе не забыл. Но кто же будет твоим женихом при твоей-то гордости?

Ёнбин не отвечала.

— Ёнбин, — искоса посмотрела на нее Ёнсук, — не собираешься ли ты за восточные ворота к дядьке Джунгу?

— Собираюсь.

— Тогда пойдем вместе. У меня тоже есть дело к нему.

— Хорошо.

— Мам, я тут шкаф заказать хочу, — обратилась Ёнсук к матери.

— У тебя ж и так много. Куда еще-то? А остальные куда ж? — удивилась та.

— Что много-то?

— А работает ли он сейчас на заказ?

— Думаешь, не сделает? Я ж ему заплачу.

— Это ж раньше было! Да и раньше, если ему заказ не по душе приходился, сколько б ему ни сулили денег, не брал его.

— Так или иначе, хочу пойти да попросить. Может, он родне и сделает…

Услышав, что Ёнбин собирается к дядьке Джунгу, Ханщильдэк достала из запасов сливовую настойку, на закуску приправленные острым соусом макрель и креветки, завернула все и наказала Ёнбин передать ему при встрече.

 

Золотые руки

Двоюродный брат аптекаря Кима, сын тетушки Бонхи, Ли Джунгу и его жена Юн Джоним жили вдвоем в небольшом домике под черепичной крышей. Их старший сын Джонюн окончил колледж в Тэгу и теперь работал в областной больнице в Чинджу.

Супруги, хотя и сожалели, что у них не было дочери, которая могла бы скрасить их одинокую старческую жизнь, всегда были добродушны и приветливы друг к другу. Когда жена готовила обед, муж колол дрова. Даже если у них на обед была всего лишь одна рыбка, жена с любовью жарила ее, а затем они делили эту рыбку пополам, ничуть не сетуя на временные трудности. Ханщильдэк, всю свою жизнь обедавшая отдельно от мужа, наблюдая за тем, как душа в душу живут Джунгу и Джоним, одновременно испытывала чувство отвращения и зависти к ним.

— Такие браки заключаются на небесах, — все твердила Ханщильдэк.

Джунгу начал работать плотником потому, что их семья была очень бедна. Когда после заключения договора о присоединении Кореи к Японии все пошло вверх ногами и расцвела контрабанда, честный и гордый Джунгу прекратил свою учебу. В те времена разорившиеся янбаны, чтобы как-то прокормить свои семьи, тайно плотничали или шили шляпы. Джунгу выбрал плотницкое дело. Он не только не признавал помощи своей семьи, но пренебрег и помощью родственников жены — и всё по своей непреклонности и нежеланию зависеть от кого-либо. Но сколько бы он ни проводил бессонных ночей в мастерской, чтобы оплатить учебу двух своих сыновей, тут не обошлось без тайной или явной поддержки аптекаря Кима.

У старика Джунгу были золотые руки. Он был не просто плотником, а искусным мастером своего дела. Сделанная им перламутровая и лакированная мебель высоко ценилась по всей округе, она была крепка и безупречна по своей красоте. Чувствовалось, что в жилах мастера течет кровь знаменитых предков. Но из-за своего привередливого характера он не оставил после себя учеников. Он запирался один в мастерской и проводил там немало времени до полного завершения заказа. Цены на его изделия были так высоки, что простому люду были не по карману. Если же заказчики были заносчивы или раздражительны, старик смело отказывал им в заказе. Бывало, что его приходилось упрашивать, но он никогда не работал по приказанию, а только по своему вдохновению и желанию.

Поэтому богачи и влиятельные лица частенько уходили от него ни с чем, в гневе проклиная одинокого плотника за его никому не нужное упрямство. Как-то даже жена самого Джон Гукджу пришла просить его сделать обеденный стол, но старик, быстро разглядев ее нахальство, не сказав и слова, отправил жену миллионера ни с чем.

Джунгу был большим эстетом, будь то в одежде или в жизни. Даже в самый небольшой заказ, вроде веера, он вкладывал всю свою душу, и вещи из-под его рук всегда оказывались полезными и элегантными. Все, что бы он ни делал, становилось прекрасным украшением быта.

Даже когда Джунгу нужно было расколоть одно полено пополам, сначала он пилил его пополам:

— Так поленницу лучше укладывать, — шутливо объяснял своей жене старик.

Чтобы сэкономить дрова, он использовал пренебрегаемый всеми уголь. Метод приготовления нового топлива был настолько скрупулезным, что никто не мог тягаться с Джунгу в его изготовлении. Сначала старик выбирал длинные широкие поленья бамбука. Затем из угля и воды замешивал тесто, плотно набивал этой массой бамбуковые поленья и высушивал их. После чего надпиливал поленья вдоль и вынимал угольные цилиндры, которые использовал в качестве топлива.

Джунгу, как большой эстет, постоянно что-нибудь, да и изобретал, чтобы украсить свой быт. Педантично следил за собой и старался всегда красиво одеваться. Следует отметить, что более всего на свете он был придирчив к своей внешности. Перед тем как выйти на улицу, он проводил немало времени перед зеркалом: натирал до блеска пуговицы, отглаживал каждую складку и если на ботинках замечал самую малость пыли, обязательно переодевал их. После смерти матери в течение трех лет Джунгу носил траурный костюм, и носил его так, что по всей округе только дивились его элегантности. Он степенно вышагивал по улицам в чистом, тщательно выглаженном пальто, в шляпе, сделанной своими руками, прикрывая лицо веером. Его аккуратный внешний вид непременно привлекал всеобщее внимание.

— Да что ты, старый, все около зеркала-то крутишься? К кисэн собрался, что ли? — подшучивала над ним жена.

— Цыц! Молчи! Помоги-ка лучше, — старик Джунгу также добродушно посмеивался в ответ.

Пройдя жандармерию и подойдя к самым восточным воротам, Ёнсук и Ёнбин остановились.

— Постой, подержи-ка вот это. Что-то юбка сползает, — сказала Ёнсук и вручила Ёнбин небольшой узелок.

Ёнбин в одной руке уже держала бутылку с настойкой и узел с закусками; она ловко подхватила другой рукой узелок сестры и, когда та подвязала повыше юбку и снова взяла у нее свою поклажу, спросила:

— А что это?

— Это? Медные рисовые чашки.

— Медные чашки?!

— Больно уж красивые, вот и не спросила у матери.

Ёнбин была поражена. Она отлично знала о дурной привычке сестры брать все, что ей нравилось, из родительского дома, но чтобы присвоить себе медные чашки — это уже было слишком.

— Ёнбин… Ты ничего странного не слыхала?

— Странного?

— Настолько это неожиданно, и даже сверхъестественно. Хотела рассказать все матери, да язык не повернулся.

— Не морочь голову, говори прямо.

— Да, что ж это такое-то! Кажется, что в Ённан вселился дух Мегу.

— Дух Мегу, говоришь? А где ты его видела? — рассмеялась Ёнбин.

— Эй, хватит тебе. Почему ты думаешь, что его нет?

— Ну, и?.. Вселился дух Мегу в Ённан, и что?

— Каждую ночь она выходит из дому и идет в горы.

— Глупости все это! — Ёнбин подняла на смех слова Ёнсук.

Другая бы на ее месте просто перестала с ней говорить. Ёнсук же все не унималась.

— Ой, посмотри, на тебя мужик рот разинул. Красивая ты, вот и глазеет. Пойдем скорее, — перебила сестру Ёнбин и засмеялась.

Издалека показался дом старика Джунгу, ограда которого была пышно обвита фиолетовыми цветами фасоли. Все лето, до самой осени они покрывали дом стариков.

— Тетушка! — открыв ворота, позвала старушку Ёнбин.

— Кто там? Ёнбин, ты, что ли? — отозвалась Юн Джоним, продолжая что-то толочь в ступке. Услышав голос племянницы, она отложила пестик и вышла навстречу. У нее были незамутненные приветливые глаза и волнистые волосы. Несмотря на свои годы, выглядела она все такой же красивой.

— И Ёнсук пришла. Какими судьбами? — поинтересовалась она.

— Дядя дома? — с ходу спросила Ёнсук.

— Дома, дома. В мастерской он.

— Он что, до сих пор работает?

— А почему бы и нет? Когда заказ поступит, три-четыре дня без отдыху…

Ёнсук между разговорами заглянула в ступку.

— Тетя, а что это?

— Это сосновые иголки и зеленый горох.

— А зачем?

— Чтобы мужа накормить.

— Лекарство, что ли?

— Да, хорошо для здоровья… Ну, давайте, проходите… Дорогой, Ёнбин пришла, выходи!

— Я схожу за ним, — Ёнбин прошла мимо сарая к мастерской и позвала: — дядя!

— А, Ёнбин! — старик Джунгу поднял коротко остриженную голову с седыми бакенбардами. Годы брали свое.

— Работаете? — из-за плеча Ёнбин выглянула Ёнсук.

— Угу… — кивнув головой, старик все никак не мог оторваться от работы. На печи вовсю кипел столярный клей.

— Жарко ведь. Отдохните немного, — с интересом наблюдая за его работой, проговорила Ёнбин.

— Это же для души. Когда из Сеула приехала?

— Неделю назад.

— Да? — Джунгу стал наносить клей на гладко обточенное дерево. — Проходите в комнату, я сейчас приду.

— Спасибо.

Когда они вошли в комнату, Юн подала напиток, приготовленный из молотой жареной крупы:

— На колодезной воде сделала, холодный совсем. Попробуйте.

— А где Тэюн? Я не застала его, когда он к нам заходил.

— Разве он был у вас? Не знаю, не знаю, где он сейчас.

— Тетя, говорят, что урожай гороха и в этом году выдался на славу.

— Может, килограммов двадцать и собрала.

— Так много? — округлила глаза от удивления Ёнсук.

— Не так уж и много.

— А куда вы его потом?

— На Новый год делают гороховый порошок, которым потом обсыпают тток вместо корицы, вкусно получается. И цвет у гороха приятнее корицы. А летом, когда пропадает аппетит, варим гороховую кашу, ну и еще много чего.

— А можно и мне взять у вас гороха?

— Конечно.

Ёнсук осмотрела все вокруг.

— Тетушка, как хорошо у вас налажено хозяйство.

— Да что уж. Детей нет, вот за домом и приглядываю.

Ёнсук провела ладонью по полу:

— Вы только посмотрите, ни одной пылинки, чистый-чистый!

Ёнбин мало интересовало ведение хозяйства, и ей было скучно слушать болтовню Ёнсук. Юн же, видя, как скучает Ёнбин, улучив минутку, доброжелательно стала расспрашивать, как ей жилось на чужбине в Сеуле, не мучилась ли она от того, что пища там совсем другая, а потом спросила:

— А ты, Ёнсук, я слышала, в последнее время в храм ходить стала?

— Да что там, ходить-то хожу, только вот ничегошеньки не понимаю. Прихожу, как слепец на звук колокольчика.

— Я тоже тут на старости лет решила причаститься, чтоб пойти в рай…

— Вы тоже, тетушка, ходите в храм? И сын у вас уже окончил колледж, о чем беспокоиться-то?

— И правда.

— Не женили его еще?

— Откуда мне знать, что у него на уме? Нынешняя молодежь разве спрашивает у родителей? Вроде бы у него в Тэгу подружка была.

— А он много зарабатывает?

— Трудно сказать… Ему же приходится оплачивать учебу Тэюна.

— Ну, это мы еще посмотрим! Он же деньги лопатой гребет. Еще ни разу не встречала нуждающегося врача.

— Посмотрим, что дальше будет. А как твой сынишка Донхун?

— Все время болеет, замучил меня совсем.

— Все дети так. Ну-ка, посидите здесь, я быстренько ужин сготовлю.

— Нам уже идти пора, тетушка, — Ёнбин так быстро вскочила, что Юн даже опешила.

— Вот еще что! — рассердилась старушка, — надо идти или нет, сядьте и подождите. Вздумали еще стыдиться угощений.

Ёнсук сидела, как ни в чем не бывало, неторопливо обмахиваясь веером.

Стол у стариков был в тот день обильным. Хотя у Юн не было времени, чтобы сходить на рынок, на столе было все: приправленная зелень, соленая и сушеная рыба. А кимчи была и вовсе особенная.

— Дорогой, иди ужинать.

— Иду! — ответил из мастерской Джунгу, выпрямил спину, встал, вымыл руки и только после этого вошел в комнату.

— Это Ёнбин нам принесла, попробуй, — Юн заботливо налила фруктовую настойку из графинчика и подала мужу.

Дождавшись окончания ужина, Ёнсук обратилась к дяде по своему делу:

— Дядя, не сделаешь ли ты один шкаф?

— Для кого?

— Для меня.

Старик Джунгу посмотрел искоса на Ёнсук:

— Было бы время.

— Не торопитесь, мне не срочно…

— А что отец-то, целыми днями дома сидит? — перебил старик.

Ёнсук покраснела. В глазах ее пробежала искра недовольства и гнева:

— Да, сидит и не выходит.

Старик Джунгу закурил сигарету и молча скрылся в мастерской. Разгневанная Ёнсук тут же собралась и выбежала из дома Джунгу. Оказавшись за воротами, она, наконец, выпалила:

— Я что, за бесплатно просила его? — Она вся кипела от гнева. Но Ёнбин не слушала, она уже давно погрузилась в свои думы.

— Сыновья у него — так все образованные. Кто врач, кто студент, а все это благодаря кому? Нашему отцу!

Ёнбин не реагировала. Хотя она и рассмеялась сначала, когда услышала, что в Ённан вселился дух Мегу и что она каждую ночь бегает в горы, теперь она всерьез призадумалась, что бы это все значило. Она не поверила словам Ёнсук, но также и не могла оставить невыясненным факт ночных прогулок Ённан.

«Спрошу-ка я у Ёнок», — подумала Ёнбин, расставшись с Ёнсук.

Пройдя жандармерию, она приблизилась к кинотеатру и увидела гордо шагающего ей навстречу Тэюна.

— Братишка! — крикнула она.

Тэюн продолжал шагать, словно не замечая Ёнбин, и только подойдя к ней почти вплотную, сказал:

— Ёнбин, ты?

— У тебя целых четыре глаза, как же ты меня не заметил?!

— Задумался немного…

— А я только от вас.

— Так вот оно что! А я от вас, то-то тебя не было, — Тэюн снял очки, протер их платком и снова надел. То ли от того, что у него был прямой нос, то ли от плохого зрения, взгляд Тэюна казался рассеянным. Обычно его всегда взлохмаченные волосы сегодня были гладко причесаны.

— Я ходила в церковь. А ты где был?

— В парикмахерской, потом зашел в книжный магазин, купил одну книжку, потом встречался с другом, — заулыбался Тэюн.

— Пойдем к нам домой.

— Нет, лучше завтра. На вечер у меня назначена встреча…

— Та самая?

— Да нет… — смутился Тэюн.

Ёнбин засмеялась так, как будто ей все было известно. Тэюн отвернулся, не выдержав пронизывающего насквозь взгляда Ёнбин.

— Так я завтра зайду… — сказал Тэюн и быстро зашагал прочь от сестры.

— Братец, только не согреши, — бросила ему в спину Ёнбин.

Тэюн не ответил.

Когда Ёнбин добралась до дома, уже совсем стемнело. Под предлогом того что им надо подышать свежим ветром, Ёнбин вызвала во двор Ёнок и осторожно расспросила ее об Ённан. Сначала Ёнок не хотела ничего говорить, но в конце концов открыла ей все как есть.

 

Любовные страсти

В зарослях мелодично пел сверчок. Синий лунный свет скользил по гладким глиняным горшкам.

— Мам, ну расскажи что-нибудь, а? Ну, мам! — клянчила маленькая Ёнхэ, лежа на руке Ханщильдэк.

— Знала б я, что рассказывать.

— Ну, хоть что-нибудь! Мам! Сон нейдет.

— Эх, такая большая уже стала, и все неймется. Да вы только гляньте на этого малого ребенка! — сидевшая рядом Ёнбин стала дразнить Ёнхэ.

— Ишь ты, а ты так не вела себя? — хмыкнула в ответ Ёнхэ.

— Ладно, ладно, расскажу одну историю. Давным-давно шел по горам через рощу лесную…

— Фу, не хочу это, не хочу! — Ёнхэ застучала кулачками в грудь матери.

— Ну, тогда другую расскажу, только больше не проси, — взяв обещание, Ханщильдэк начала:

— Что за песня такая, мам?

— Давненько это было. Один человек отправился в Сеул сдавать экзамен Кваго. А жене его пришло время родить. Свекровь же вредная была, глядит, роды-то вот-вот настанут, и говорит снохе: не притворяйся, мол, больной, а лучше иди да воды принеси. Делать нечего, пошла она в горы, расстелила юбку под сосной, да там и родила. Тем временем из Сеула муж вернулся и спрашивает, где жена. А мать: мол, за водой она пошла. Луна в ту ночь полная была, хорошо было видно, как в младом сосняке белая юбка трепещет. Муж подошел, глянь, младенец на животе матери. Но шибко холодно тогда было, замерзли уже оба. А слова в песне, что он луне в горах обрадовался больше, чем своим родителям, значат, что луна указала дорогу к месту, где была его жена. Вот такая песня, что и в давние времена жили такие люди, как эти любящие друг друга супруги.

Незаметно Ёнхэ заснула.

— Мам, ты что, больше ничего не знаешь? — заулыбалась Ёнбин. И в ее детстве Ханщильдэк рассказывала эту историю.

— Это песня же. И почему раньше люди были такими наивными?

— А ты, мам, не такая наивная, правда?

— А что я? У меня все иначе…

Из боковой комнаты послышался кашель аптекаря Кима.

— Поздно уже. Спокойной ночи, мама.

— Да, верно. И ты тоже иди спать.

Ёнбин вернулась в комнату на заднем дворе. Ённан, развалившись, лежала на спине. Ёнок усердно вышивала.

— Ёнок, выключай свет, пора спать. Глаза слепит, не могу заснуть, — начала нервничать Ённан. Ёнок, сделав вид, что не слышит, продолжала вставлять нитку в иголку.

— Вата у тебя в ушах, что ли? — Ённан с шумом встала и резким движением выключила лампу.

И тут же сквозь щель в двери в комнату ворвался синий лунный свет.

Не говоря ни слова, Ёнок свернула вышивку, переоделась и легла на свое место. Ёнбин легла рядом с ней. Ёнок вскоре заснула, дыхание ее стало ровным, Ёнбин и Ённан, притворяясь спящими, лежали с закрытыми глазами.

Часы в большой комнате пробили одиннадцать раз.

Ённан начала ёрзать. Бесшумно приподнявшись на постели, пристально посмотрела на Ёнбин и Ёнок. Затем, подняв голову, прислушалась. Из боковой комнаты раздался кашель аптекаря Кима. Ённан уткнулась лицом в подушку и протяжно вздохнула.

Снова донесся кашель отца.

— На охоту за чертями собрался, что ли? Чтоб тебе! — сердито прошептала Ённан.

Ёнбин, не открывая глаз, тихо улыбнулась.

Кашель прекратился. Ённан накинула кофточку из рами поверх пижамы и направилась к выходу. Бесшумной тенью она выскользнула за дверь. Ёнбин тоже осторожно встала и, стараясь не шуметь, последовала за сестрой. Белая пижама и белая кофточка Ённан уже было приблизились к задней калитке.

— Ённан!

Ённан, вздрогнув, оглянулась. Ослепительный лунный луч на миг осветил ее лицо.

— Куда собралась?

— А тебе какое дело? — голос сестры был похож на шипенье кошки, загнанной в угол, и глаза так же сверкали, как у кошки.

— Может, хватит, а? — то ли предостерегая, то ли насмехаясь, проговорила Ёнбин.

— Ах ты, лиса, ах ты, гадина! Всё, как Мегу, не спишь. Что следишь-то? — обозвав старшую сестру, прошипела Ённан. Ёнбин лишь рассмеялась, услышав в свой адрес Мегу.

— Хватит, вернемся домой. Подумай хоть о последствиях. Если узнают, что будет?

— Узнают — так узнают, — густые брови Ённан нахмурились, глаза почернели. Стало видно, как под кофточкой затрепетало ее сердце.

— Ах, так? Ты что, собралась замуж за Хандоля? Это за слугу-то нашего дома?

— Кто такое сказал?

— Тогда зачем ты встречаешься с ним ночью в горах?

— Встречаюсь я или не встречаюсь, тебе-то что? Делать тебе больше нечего?

— Отец этого так просто не оставит. Не кажется ли тебе это постыдным?

— А ты зачем тогда встречаешься с Хонсопом? Не то же ли это самое?

— Ну что мне с тобой делать? Уши тебе заложило, что ли? Я… — вздохнула Ёнбин с сожалением.

Однако Ённан ничего из того, что говорила ей Ёнбин, не слышала. Она только и думала, как бы ей поскорее избавиться от неё и убежать. Не сводя глаз с сестры, Еннан заложила руки за спину и взялась за ручку двери:

— Мне тогда ничего не остается, как только рассказать все отцу. А если отец узнает, прибьет Хандоля на месте… кто его знает? Не жалко тебе его?

— Только скажи! — сквозь зубы процедила Ённан и, не успела Ёнбин и мигнуть, открыв калитку, исчезла из вида.

— Ённан!

Ённан же, задрав юбку и сверкая белоснежными икрами, бросилась от нее со всех ног.

Ёнбин как стояла, так и села на камни. Невидящим взглядом посмотрела в небо. Если бы она сильно захотела, она могла бы поймать Ённан, но она испугалась, что в доме проснутся. Она хотела бы во всем разобраться сама, но поняла, что не так все это и просто.

Сзади нее раздалось сухое покашливание. Ёнбин, трепеща от волнения, оглянулась. Над ней с тростью в руках возвышался аптекарь.

— О-отец!

— Все еще не спишь?

— Жарко. На ветер вышла.

Аптекарь бросил взгляд на приотворенную калитку, но не сказал ни слова.

«Он все понял», — Ёнбин пристально следила за сверкающими от гнева глазами отца.

— Иди спать, — голос его был приглушен, но решителен.

— И вы тоже ложитесь спать.

Не ответив, аптекарь тростью распахнул приоткрытую калитку и вышел.

«Что будет!» — Ёнбин, спрятавшись за дерево, посмотрела вслед отцу, который, размахивая тростью, уже летел, как стрела, туда, куда умчалась Ённан. Ёнбин осторожно последовала за ним. Прорываясь сквозь лес, аптекарь тростью сбивал сосновые ветки, преграждающие ему путь.

Лунный свет потоком лился на поросшую травой могилу, скрытую за большой скалой. Вдруг аптекарь остановился как вкопанный. Ёнбин поспешно спряталась за дерево и, высунув голову, стала наблюдать. Аптекарь Ким одной рукой закрыл глаза и, пошатываясь, стал отступать назад. Он тяжело сел на землю. Ёнбин подалась вперед и, всё так же прячась за ветки, вытянула шею.

— А-ах! — вскрикнула она, руками закрывая лицо, как будто все рухнуло перед ее глазами. Как два зверя, Ённан и Хандоль без страха и стыда бились в судорожных движениях животного инстинкта. Лунный свет лился и лился на них.

«Пропала, несчастная! Пропала!» — Ёнбин попыталась убежать, но ноги ее словно прилипли к земле и не двигались с места. Кровь закипела в жилах. Через некоторое время, исчерпав свои силы, Ённан и Хандоль поцеловались и стали собирать одежду, разбросанную под скалой. Аптекарь Ким встал, оперевшись на трость. С его лица струей лился пот.

— Негодяй!

Трость взлетела в воздухе.

— А-а!

Хандоль рухнул, закрывая лицо. Как подстреленная тигрица, Ённан, развевая подолом пижамы, босиком бросилась в лес. Трость, переломившись от ударов о голову Хандоля, отлетела в сторону. Хандоль стиснул зубы и, издав пронзительный стон, поднял истекающую кровью голову:

— Хо-хозяин… смилуйтесь надо мной! Со-согрешил я грехом смертным, — навзрыд зарыдал Хандоль.

Аптекарь смотрел на него сверху вниз.

Завыла сова: «Угу, угу».

— Убирайся на все четыре стороны и больше не попадайся мне на глаза!

Ёнбин вернулась домой еще до возвращения отца. Она думала, что Ённан убежит куда глаза глядят. Но та, скрестив ноги, сидела в своей комнате, поджидая Ёнбин, и ужасно скрежетала зубами. Завидев Ёнбин, тут же набросилась на нее:

— Ах ты, сука! Умрет он — умру и я!

— Несчастная, — оттолкнула ее Ёнбин, но та с еще большей яростью набросилась на сестру:

— Все донесла! Сама-то тоже с Хонсопом, поди, а?

Тяжелой рукой Ёнбин влепила пощечину Ённан.

— А-а! — заорав во всю глотку, Ённан вцепилась зубами в руку Ёнбин.

— Ай-гу! Да что ж это такое? — проснувшись от такого шума, прибежала Ханщильдэк. Вскочили швея Пак и служанка. Ёнок стояла на коленях и, шепча молитву, плакала.

— Отец встанет. Да кто ж это среди ночи устраивает такие спектакли? Что за позор! Ёнбин, что стряслось-то?

Ёнбин, не говоря в ответ ни слова, стала смазывать йодом укушенные руку и спину. Ённан, сверкая горящими глазами, не переставала извергать шипящие ругательства.

 

Любовник

С того дня Хандоля и след простыл. Ённан, как обезумевшая, вредила всем и во всем. Не помогал ни ивовый прут, который прилагал к ней аптекарь, ни уговоры матери, которая, ударяя себя в грудь, упрашивала Ённан скорее вместе умереть, чем так жить. Как только отец уходил из дома, Ённан с вытаращенными глазами и оскаленными зубами набрасывалась на Ёнбин, после чего на лице и руках у той оставались следы царапин и укусов.

Ённан вроде бы и не унывала. Три раза в день она обязательно ела. Твердо уверенная в том, что Ёнбин сообщила отцу о ее связи с Хандолем, без устали вела с ней ожесточенную войну.

— И умереть не могу… Да за что же мне это? Что за грех я свершила в прошлой жизни? — плача и причитая, твердила Ханщильдэк.

Слухи расползлись по всей округе, и к позору Ённан привыкли. Семья же страдала не столько от бед, причиняемых Ённан, сколько от ее слабоумия.

Не дождавшись окончания каникул, Ёнбин решила уехать в Сеул. Завязав свои вещи в узелок, она направилась к дому пастора. Коротко поздоровавшись с пастором Хиллером, поднялась на этаж к его дочери Кэйт, которая сидела на веранде, откинувшись на спинку стула, и читала книгу. На небе розовел закат.

— О! Ёнбин! — радушно встретила ее Кэйт и закрыла книжку. Она была одета в такое же синее платье, как и ее глаза. У нее были русые волосы и розоватое лицо. Это была старая дева лет за тридцать.

Ёнбин села напротив Кэйт и сказала:

— Завтра мне надо будет уехать в Сеул.

— Да? Но каникулы же еще не кончились? Ой! А что у тебя с лицом? Ты поранилась!

Ёнбин прикрыла лицо рукой и горько улыбнулась.

— Что произошло? — Кэйт была внимательна к людям и тут просто замолчала.

— Мисс Кэйт, — сказала по-английски Ёнбин.

— Да-да, говори, — также по-английски ответила Кэйт.

— Вы можете меня выслушать?

— Конечно!

— Вы, наверное, хорошо знаете, что произошло с Ённан?

Кэйт молчала.

— Что вы думаете об этом? Разве для нее уже нет надежды на спасение?

Кэйт молча посмотрела на Ёнбин.

— Это не так, — ответила она с большой задержкой, а потом добавила: — многие женщины покаялись и пошли на небо, из глубокой ямы ответив на призыв Господа. Давай вместе молиться за Ённан.

Кэйт закрыла глаза и как будто глубоко задумалась. Служанка принесла освежающий напиток кальпис со льдом. Ёнбин давно уже хотелось пить, и она отпила один глоток.

— Раскаиваются те, у кого есть совесть, у Ённан ее нет. Она не знает, что находится в грехе. Она даже не грустит, не мучается и не плачет из-за этого.

— Ты хочешь сказать, что у нее нет ни стыда, ни сожаления о содеянном? — Кэйт слегка нахмурилась.

— Вот именно. Как ни посмотри, кажется, что она абсолютно ни о чем не думает. У нее только та разрушительная ярость, которая бывает у зверя, когда у него отбирают добычу. Это можно сравнить с состоянием первобытного человека. Не все ли люди такие по природе своей? — последняя фраза уколола саму Ёнбин. — Эта женщина не чувствовала любви, а действовала инстинктивно. Вместо чувства оскорбления она переживала чувство, близкое к святому… — Ёнбин не нашла слов, — не могу выразить. Не знаю, ощутила ли она это в своем глупом наивном сердце.

Ёнбин мучалась не оттого, что не могла подобрать нужных слов, а оттого, что ей было трудно подобрать выражения тому, что ей было неизвестно, как не знающей мужчины.

«Говоришь: не можешь выразить?» — повторила про себя Кэйт. Она подумала: как такая чистая невинная девушка может так смело говорить о проблеме полов?

— Мне кажется, что Ённан и с другим мужчиной… все может быть — не обязательно с Хандолем — могла совершить подобное… — Ёнбин, как бы отвечая сама себе, закивала головой, — Бог, когда творил человека, вложил в плоть дух. Но эта женщина не знает ни добра, ни зла, ни стыда; тем более, она не может познать и любви. Но представьте себе, порой я вижу в ней такую невинность и чистоту, которая может быть только у ангела. Что же это такое?

Ёнбин повторила прежнюю свою мысль. У обычно сдержанной Ёнбин вдруг, под волной чувств, нахлынувших на нее, начали вздрагивать плечи.

— Я не вижу в душе этой, на вид нечистой, женщины, ни одного грязного пятна. Разве она виновата в том, что Господь так прекрасно ее сотворил? По-моему, зло всегда должно быть четко отделено от добра. Но до тех пор, пока она не увидит зла во зле, мы будем ее бить и бить, и она будет пред лицом Бога блудницей. Но это ведь только наши выдумки! Мы же не знаем ее! Как в природе растут растения, так и эта женщина просто существует. Может ли она на своем элементарном уровне хоть немного ощутить мистерию? — страстно говорила Ёнбин. — Если бы Бог не дал духа и плоти, а дал бы человеку только инстинкт и желание, стал бы Он тогда наказывать человека? Но сейчас Ённан все осуждают. Она же не чувствует за собой вины, так как просто не знает ни капли из всего того, что ей приписывают. В данный момент наказываемся мы сами, наказываются наши отец и мать.

Ёнбин опустила глаза.

— Ёнбин, ты не уверена, но…

— Да, я сейчас запуталась в своей вере, — Ёнбин опустила голову.

— Господь дает испытания. И я верю, что Он постепенно пробудит дух Ённан.

Ёнбин не поднимала глаз.

Незаметно подкралась темнота, и поскольку было уже очень поздно, попрощавшись с Кэйт, Ёнбин решила вернуться домой. Она все думала о глазах Кэйт, смотревшей ей вслед в темноте. Когда она шла к Кэйт, она вовсе и не предполагала говорить на эту тему.

«Я погорячилась», — в сердцах подумала Ёнбин.

Кэйт не смогла развеять густой туман, наполнявший ее душу. Однако, высказав все свои сомнения, она ощутила некоторое облегчение.

Наступила глубокая ночь, подул по-осеннему свежий ветер. На ощупь она стала спускаться по лесной тропинке.

— Ай! — яркий свет ударил ей прямо в глаза, и Ёнбин пришлось закрыться руками.

— Ёнбин.

— Ой! Как ты меня напугал.

— Ха-ха-ха… Извини, извини… — громко рассмеялся Хонсоп, — я заходил к вам домой. Там мне сказали, что ты ушла к пастору, вот я и пошел к тебе навстречу, видишь, я даже фонарь принес? — сказав это, Хонсоп погасил свет.

— Почему выключил? Дорогу не видно.

— Давай сначала присядем на минутку, потом пойдем, — Хонсоп грузно сел под деревом.

— Давай поговорим дома, — предложила Ёнбин.

— А что?

— Да так.

— Боишься?

— Да, боюсь. Чтоб Ённан не сказала, что и я с бесом попуталась…

— Да сядь ты. Вот здесь. Луны же нет.

Ёнбин тихонько села.

— Это правда, что ты завтра в Сеул едешь? — спросил Хонсоп.

— Угу.

— А что так?

— Надо, чтобы в доме все улеглось. Вот уеду, Ённан и успокоится.

— И генеральше стало стыдно. Ха-ха-ха! — рассмеялся Хонсоп.

С детства разговор между ними был так небрежен. Как-то в средних классах школы Хонсоп, немного владевший слогом, посвятил Ёнбин стихи. В них были слова: «Моя мадонна с галантным благородством генеральши». Это примитивное выражение, как ни странно, очень полюбилось Ёнбин. После чего Хонсоп время от времени стал называть ее генеральшей.

— По дороге только что встретил Тэюна.

— Что он сказал?

— Ничего. Он же все на меня зло держит.

Хотя Хонсоп и говорил, что Тэюн его недолюбливает, на самом же деле тот презирал его, и это хорошо знала Ёнбин. По словам Тэюна, Хонсоп был малодушным и слабовольным парнем, к тому же еще и с большими амбициями, поэтому он никак не мог избавиться от клейма предателя.

— Зря ты так. Это у него об отце такие предубеждения. Он такой наивный, — защищала часто Ёнбин Хонсопа перед Тэюном.

— Что наивный — это правда. Но в дурном смысле: ведет себя, как праведный иисусик, а на самом же деле хитер. Такой притворщик! — не унимался Тэюн.

Ёнбин не стала возражать Тэюну и оправдывать Хонсопа. Что бы о нем ни говорили, она все равно любила его.

— Не успел я приехать из Сеула, как отец сразу заговорил о свадьбе, — вращая в руках фонарь, проговорил Хонсоп.

— Я тоже слышала это от своего отца.

— Что ты думаешь?

— Сначала надо окончить учебу.

— Значит, в следующем году? — торопливо спросил Хонсоп.

— А почему бы и нет? Мне двадцать три, тебе двадцать четыре. Еще есть время, — ответила Ёнбин.

— Хотя и не поздно… как-то беспокойно на душе. Тут еще и Ённан…

— Отец говорит о ней?

— Говорит.

— Поэтому боишься?

— Надоело.

— Сейчас уже надоело, а думаешь, после свадьбы не надоест?

— Ёнбин, ты все время говоришь с оглядкой. Неужели чувство привязанности — это грех?

— Ваша позиция несколько неверна, — сказав в уважительной форме, Ёнбин рассмеялась.

— Сейчас тебя стукну.

— Тогда я пошла. Приезжай в Сеул, тогда и увидимся, — Ёнбин встала. Хонсоп, казалось бы, тоже начал вставать, но неожиданно притянул ее к себе.

— Отпусти! — вскрикнула Ёнбин, но Хонсоп стал осыпать ее уклоняющееся лицо поцелуями. Ёнбин оттолкнула его, в темноте бросила сердитый взгляд и, не сказав ни слова, бросилась вниз по тропинке. Хонсоп побежал за ней.

— Ёнбин, прости меня!

Ёнбин помедлила.

— Рассердилась?

Нет ответа. Они продолжали идти.

— Ёнбин, ты не сердишься на меня?

Ответа также не последовало. Почти у самого дома Ёнбин повернулась к Хонсопу:

— Нет, не сержусь, но если такое повторится еще раз, тогда точно рассержусь. Хонсоп упал духом и сник, как маленький мальчик.

 

Сватовство

Ёнбин уехала в Сеул, и все в доме успокоилось, даже казалось, что Ённан утратила свою прежнюю враждебность; но это не значило, что она изменилась, просто она вернулась в свое прошлое. Ённан в одной нижней юбке рассеянно бродила по двору и напевала себе под нос какие-то любовные песни. Порой, когда у нее появлялось желание помочь по дому, заглядывала на кухню, но все, что у нее получалось, — это только бить тарелки, что позднее вошло в привычку.

Ясный осенний день сотрясся от звонкого голоса Ённан, которая наступила на собачье дерьмо, не заметив, и сейчас, вытирая ногу о землю, кричала на дворовую собаку:

— Тьфу, псина ты эдакая! Что гадишь где попало?

— Эту девчонку было бы лучше отправить на остров Чеджудо, чтоб жила себе припеваючи и горя не знала, ей как раз подошла бы профессия ныряльщицы, — проворчала мать, сидевшая за шитьем.

Ханщильдэк очень стыдилась перед людьми своей сумасшедшей дочери. Одни все время удивлялись, как она только может жить под одной крышей с такой дочерью. Другие, осуждая, говорили, что она сама во всем виновата, что у нее такая дочь, что она слишком избаловала своих дочерей, поэтому у них и не сложилась судьба. Мол, старшая стала вдовой, третья загуляла, да и вообще — кто после всего произошедшего возьмет остальных дочерей замуж? И мать все поступки дочерей списывала на свой счет:

«Что я могу изменить? У детей своя жизнь. Несчастья в их жизнях пришли к ним из-за грехов моей прошлой жизни».

Пришла осень, и как-то неожиданно нагрянули первые холода. 25 октября 1929 года в городе Кванджу поднялось студенческое движение против японской колонизации. 3 ноября корейские старшеклассники атаковали японскую школу, и студенческое движение против японцев усилилось. По всей стране прокатилась волна студенческих восстаний против японской колониальной политики. Примерно в это же время в Тонён пришла весть об аресте Ёнбин и Хонсопа, которые находились в Сеуле. Аптекарю Киму и Джон Гукджу пришлось срочно выехать к ним.

— Черт бы его побрал! Отправил в Сеул, как человека, на учебу, а он там дуростью всякой занялся. Вот и жри сейчас тюремную похлебку. Нечего сказать, все деньги угробил, — сетовал на непутевость сына Джон Гукджу, ожидая свидания с сыном в жандармерии.

Аптекарь же был молчалив, он лишь время от времени покуривал свою трубку. Одетый в серое пальто дурумаги, в серую фетровую шапку и в черных ботинках, аптекарь Ким выглядел весьма элегантно. Рядом с ним толстый Джон Гукджу в каком-то бесформенном пальто и с тростью в руках походил на снеговика. Испуганные глаза, опухший нос картошкой и рубец на губе делали его похожим на простого деревенского мужика. Его трудно было даже представить отцом Хонсопа, который сильно отличался от него утонченными чертами лица и интеллигентностью.

Отцам пришлось провести несколько дней в жандармерии, прежде чем увидеть Ёнбин и Хонсопа, которых освободили без всяких последствий.

— Что б тебе худо стало! Какого черта тебя понесло на демонстрации?! Что ты понимаешь-то во всем этом? А?! — в бешенстве накинулся на сына Джон Гукджу.

Аптекарь молча осмотрел Ёнбин и сказал:

— Досталось же тебе. Не били хоть?

— Не били. Пап, я в порядке.

Хонсоп сильно похудел и осунулся. Ёнбин же выглядела здоровой, ее глаза все также оставались ясными и спокойными.

— Что и говорить! Каков отец, такова и дочь! Может ли она вести хозяйство после всего этого?! Учиться не учится, а вот по демонстрациям бегает.

Две семьи уже были связаны соглашением о помолвке, и Джон Гукджу выказывал все недовольство в отношении Ёнбин, которая должна была стать его снохой.

— Они же такие молодые. Можно ли в молодости без горячности? — Аптекарь, в свою очередь, бросил холодный взгляд на поникшего Хонсопа. В отличие от спокойной и невозмутимой Ёнбин, он выглядел испуганным и виноватым, как нашкодивший пес. Аптекарь отвернулся от него.

За окном комнаты, в которой они остановились на ночлег, раскачивались от ветра голые ветви деревьев.

В это же время в Тонёне Ханщильдэк оставалась дома одна, в полном неведении, наедине со своими страхами и переживаниями за дочь.

Неожиданно в дверь кто-то постучал:

— Есть кто-нибудь? — крадучись, как кошка, во двор вошла старая женщина. Ее лоб весь был изборожден морщинами. Это была сваха, которая частенько захаживала в дом аптекаря.

— А! Это вы, бабуля? А я‑то думала, кто бы это мог быть… — без особой радости встретила гостью Ханщильдэк.

Та, в свою очередь, молча, не дожидаясь приглашения, вошла в комнату.

— По какому делу пожаловала? — спросила ее Ханщильдэк.

— Да вот, попросили меня поговорить насчет замужества вашей дочери.

— Моей дочери?! Мне сейчас совсем не до этого…

— Говорят, что твою вторую дочь арестовали. Правда, что ли?

— Ой, и не говори… Все в этом году предвещает несчастья… И молитва-то не помогает…

— Как же ей там, она ведь совсем еще девочка? Слышала, что и в других городах тоже прошли студенческие аресты. Мол, студенты хотят независимости, — слова старой свахи как ножом резанули и без того измученное сердце матери.

— Откуда мне знать? — ответила она. — Все так говорят. Я и поехать-то к ней не могу. Сколько ей пришлось пережить? Да еще в такой холод… Хоть бы обошлось все, да отпустили их неразумных.

— Как бы не так! Вот уже десять лет прошло после того, как эти проклятые япошки учинили очередные аресты. Тогда мой старик пошел на рынок и вернулся домой еле живой, весь в грязи. Много людей тогда пропало, — вращая своими выпуклыми глазами, ворчала себе под нос облысевшая старуха. Её слова, как тяжелый жернов, давили душу матери Ёнбин. Когда же она услышала еще, что в то время многие погибли и стали инвалидами, то совсем упала духом.

— Ай-гу, да что это я все?.. Совсем запамятовала. У вас же в доме девицы на выданье есть, не думаете ли вы их замуж выдать?

— На выданье? В Сеуле есть одна, но та уже помолвлена. Четвертая наша еще мала… Да и можно ли ее прежде старших сестер замуж выдать? — Ханщильдэк умолчала о своей третьей дочери, Ённан.

— У тебя же есть еще одна, третья?

— Ты про Ённан, что ли? — как бы удивилась мать.

— Ну да, та самая, которая красивее всех остальных дочерей.

— Кто ж это ею интересуется-то?

— Да вот, старик Чве Санхо.

— Что ты сказала?! Этот старик хочет жениться на моей дочери?! Да в уме ли ты? — вскочила мать в гневе.

— А почему бы и нет?

— Да этот старикашка… да как он может… мою дочь! Да он ведь совсем уже развалился… — обозлилась мать. Какой бы ни была Ённан, уж лучше было бы отдать ее Хандолю, чем старику.

— Ох, и быстры же вы на выводы! У старика ведь жена есть. Не так уж он и стар, чтоб с ума-то сходить. Он для своего сына жену подыскивает.

Ханщильдэк опешила:

— Но почему именно Ённан? Ведь столько еще девиц на выданье в Тонёне! — никак не могла поверить она.

Чве Санхо был преуспевающим управляющим на рисовых мельницах. Хотя о нем и ползли слухи, что он большой скряга, в доме у него всегда были порядок и достаток. Ханщильдэк и представить не могла, что их падшую Ённан возьмут замуж за сына мельника.

— Еще бы! Когда все узнали, что в доме мельника подыскивают невесту, многие девки захотели выйти за его сына. Да вот только он выбрал вашу дочь. Вам повезло, что ваша дочь такая красавица, — старая сваха старалась не упоминать о недостатках Ённан и всячески нахваливала ее.

— Не мне решать. Вот вернется муж, тогда уж.

— Постарайтесь, чтобы аптекарь Ким не пропустил такого хорошего случая. И поторопите его.

Старая сваха ушла восвояси, но Ханщильдэк долго не могла прийти в себя. Она не знала, нужно ли ей плакать о Ёнбин или радоваться за Ённан. Такими разными были эти две новости.

 

Непогода

Все ближе и ближе подбиралась зима. Когда по утрам вода в колодце покрывалась тонким слоем льда, считалось, что наступили холодные времена. Море оставалось спокойным, днем своими теплыми лучами землю пригревало ласковое солнце, хотя иногда заморозки схватывали и побережье.

— Ого-го, кажется, еще холодней будет! — рассуждали горожане.

— А ты как думал? В прошлом году вся треска на пристани в порту перемерзла. В этом-то и подавно померзнет.

— Владельцы кораблей, да и рыбаки тоже, останутся без работы. Как же им не повезло! Не видать им заработка. — Ранним утром в таверне при пристани, заказав большую порцию горячего острого супа хэджан-гук и попивая водочку, толковали между собой носильщики. Сквозь их грязные усы изо рта просачивался белый пар.

Постепенно сквозь густой утренний туман начала проглядывать набережная. Тускло светили керосиновые фонари. В предрассветной морозной мгле стали отходить от причалов на промысел небольшие шаланды.

— Если все будет хорошо с торговлей треской, рыбакам будет хорошо, таверны работать будут, и мы подзаработать сможем.

— Да уж. Нам знать не дано, разве только сам бог моря знает…

Осенью носильщики кормились тем, что разгружали дрова с больших кораблей. Зимой они без отдыху разносили по домам треску. Покончив с выпивкой, носильщики вытерли рты, выскребли из своих грязных карманов монеты, расплатились и, взвалив на себя носилки, направились в порт, где каждое утро открывался рыбный рынок.

В доме аптекаря Кима кипела работа: нужно было рассчитываться с носильщиками, приносящими с рынка рис и всевозможные продукты, и одновременно вести приготовления к приближающейся свадьбе Ённан. Ёнбин, выйдя из-под следствия, вместе с отцом приехала домой — у нее как раз начались зимние каникулы. Никто и не ожидал, что так быстро сыграют свадьбу Ённан. Семья Чве захотела сыграть свадьбу еще до наступления следующего года, и свадьба была назначена на 23 декабря. Да и семья аптекаря, по-видимому, хотела поскорее выпроводить Ённан. Уже были присланы из дома жениха свадебные подарки невесте: золотая заколка бинё, украшенная фениксом, золотое кольцо, множество дорогих шелковых и других тканей. Ханщильдэк была весьма довольна.

— Какая предусмотрительная и заботливая наша сватья!

— И еще какая! Ох, боюсь, как бы нашей Ённан не досталось от нее, — вздыхала Юн Джоним.

— Наша Ённан и банта у себя-то завязать не может, как же она с такой свекровью жить будет? Одно беспокойство мне только.

— Понемножку, может, и научится, ее ж за красоту берут. Подчинимся судьбе.

— Ну и холодина же стоит! — в комнату шумно вошла Ёнсук. — Ай-гу, тетушка! Как поживаете?

— Да неплохо. А ты-то что поздно так?

— Некогда все было. При такой погоде весь тток перемерзнет, что делать-то будем? — стуча зубами, Ёнсук стянула перчатки и засунула руки под одеяло, растянутое на теплом полу.

— Не беспокойся, это хороший знак.

— Неужели?

— А почему бы и нет? Что тут удивительного?

— Значит, и мой брак должен был быть счастливым, раз я зимой замуж вышла?! — захихикала Ёнсук. Плечи, покрытые малиновым пальто иностранного покроя, затряслись, белый шелковый платок соскользнул и оголил ее красивую шею.

— Так вдовой и останешься… — будто дня себя сказала тетушка Юн и зацокала языком.

— Да хватит вам уж! Даже и не намекайте на эту тему, и без того голова кругом идет от слухов об Ённан.

— Да замолчишь ты или нет?! О чем бы ты ни говорила, все к Ённан сводишь. Хватит! — рассердилась на нее мать.

— А знаете ли вы, сколько слухов по городу ходит? Только вы одна, матушка, за семью печатями секрет храните, — Ёнсук помрачнела в один миг.

— Об этом не тебе судить, дорогуша. Молода ты еще. Да и судьба не в наших руках, — попыталась погасить конфликт тетушка Юн. Она считала, что мать испортила Ёнсук своей чрезмерной любовью, и когда дочь стала осыпать мать черствыми словами, она не вытерпела.

— А плюнь-ка ты в небо. Не попадет ли твой плевок тебе же в лицо?.. — слезы не дали Ханщильдэк закончить фразу. Ей стало обидно и больно, что ее собственная дочь обвиняла ее перед золовкой Юн, у которой было двое сыновей, и оба они получили образование, старший даже стал врачом. О чем было беспокоиться Юн с такими сыновьями?

— Мне все равно, что бы вы ни делали. Вот еще! Это мне-то не сердиться? — с грохотом открыв дверь, Ёнсук вышла из гостиной.

— Взбалмошная какая! — вырвалось сначала у Юн. — Слишком ты избаловала детей своих… — больно упрекнула она Ханщильдэк немного погодя.

— Чем же я согрешила в своей жизни, что меня все так попрекают? — пробормотала мать.

Ёнсук понуро прошла мимо свадебных приготовлений на задний двор и вошла в комнату Ённан и Ёнок. На полу, смотря в потолок, лежала Ённан и напевала какую-то смешную песню.

— Эй, ты, и везет же тебе!

— А тебе-то что? — Ённан могла говорить с кем угодно в неуважительной форме.

— Вот так наглость! Какая противная девчонка! Средь бела дня валяться да песни горланить, когда весь дом работает.

— Завидно, что ли?! — вскочила Ённан и, всем видом выказывая свое презрение и недовольство, вышла из комнаты. Продолжая напевать свою песню, она стала прогуливаться по двору, нарочито шаркая по земле ногами.

— Какая наглость! Как отвратительно она себя ведет, — высказалась Ёнсук молчавшей в течение всей этой сцены Ёнок. Она сидела в той же комнате и шила свадебный наряд для Ённан. Ёнсук повесила свое пальто на вешалку и, упершись руками о колени, снова уселась на пол. — Как странно, и за что только ее выбрали? Все в Тонёне знают, какой она человек, — продолжала ворчать Ёнсук.

— Неужели твоя душенька будет спокойнее, если Ённан не выйдет замуж и умрет старой девой? — не отрываясь от шитья, произнесла Ёнок.

— Я такого не говорила. Просто странно все это.

— Что странного-то? И жених вроде бы ничего.

— Да жених этот или полный идиот, или с каким-нибудь недостатком.

— Если б я была мужчиной, я бы тоже захотела взять себе в жены такую же красивую девушку, как моя сестра Ённан, — все так же не отрываясь от работы, хладнокровно сказала Ёнок.

— Ну, и?.. Тогда почему же кисэн из борделя не могут замуж выйти?

— А разве наша сестра кисэн? — Только сейчас Ёнок оторвала взгляд от шитья и прямо посмотрела в глаза Ёнсук.

— А какая разница? Она уже отдала себя мужчине, не то же ли делают и проститутки? В женщине более всего ценится не красота, а целомудрие, — поучительно произнесла Ёнсук.

— Да как ты можешь так говорить, а еще нашей старшей сестрой называешься?!

— А что тут такого? Как это «так»? — вскипела Ёнсук.

— Ты назвала свою младшую сестру кисэн. Вряд ли я смогу называть тебя после этого моей старшей сестрой, — нисколько не уступала Ёнок.

— А я что, всенародно это говорю? Это же между нами. Да что такое происходит-то в этом доме? В конце концов, за что все хвалят Ённан, и за что ненавидят меня? Как дальше жить-то? — пожаловалась Ёнсук, так как и на самом деле все только и делали, что защищали Ённан.

В день свадьбы Ённан дул сильный ветер. Все в доме были так заняты свадебными приготовлениями, что даже забросили дела на море. Аптекарь Ким исчез, никому не сказав и слова. Сначала все забеспокоились о нем и даже пустились на поиски, но потом стало ясно, что отец скрылся специально, чтобы не видеть бракосочетания Ённан. Делать было нечего, и брат аптекаря, старик Джунгу вывел Ённан к жениху. Жених был весьма бледен и худ. Окружающие говорили, что это оттого, что он по уши влюблен в Ённан.

— Что ж это он так качается-то? — покачивая головой, подметила старушка Юн.

 

На берегу

— На сегодня хватит! Корабль поставить между скал! Шлюпки поднять на борт! Убрать паруса! Приготовить швартовы! — сквозь ураган, подавая команды морякам, что есть силы кричал Гиду.

Сильнейший ветер в пену взбивал морские волны. Чтобы противостоять сильнейшему напору волн, моряки начали складывать паруса и пришвартовывать корабли к скалам. В заливе между скал волны были спокойнее. Моряки спустили якоря и привязали корабли к скалам.

— Кидай веревку! Сюда, сюда! — с развевающимися по ветру волосами, в старом полупальто и сапогах, надрывая голос, продолжал командовать Гиду. Пришвартовав оба корабля, моряки вышли на берег. В этом заливе море обычно было спокойным и прозрачным, что делало ловлю рыбы безопасной и прибыльной. Но в этот день с самого утра дул сильнейший ветер, и все понимали, что выходить в море рискованно.

— Что за черт, ни одной рыбешки не поймали! Пойдемте хоть водки выпьем да согреемся после такой работы! — стуча зубами от холода, выругался красноречивый старик Ём.

— Что за чертов день! Дует ветер или нет, нам-то, наемникам, какое дело? Как бы мы ни старались, все равно больше не получим. А вот капитану дурно будет, вложил столько средств, а улова-то нет! — выругался хитрый, как полевая мышь, матрос Ким.

— Ах, ты, сукин сын! — услышав такие слова, Гиду, до этого смотревший на море, вскипел от злости. Тут же сорвался с места и, подбежав, с размаха влепил пощечину Киму. — Да как ты смеешь?!

— Ах, так?! Что я такого сказал? — схватившись за щеку, взревел Ким.

— Что?! Не дошло еще?! Низкий ты человек! — Гиду врезал ему вторую пощечину.

— Да что вы?! Оставьте вы его! Несет всякую чушь! — несколько моряков вступились за Кима и отвели Гиду в сторону.

С самого утра Гиду был раздражен и зол на всех.

— Все, кто не хочет работать, убирайтесь! И без вас рабочая сила найдется! От застоя тут плесень не разведется! — взревел Гиду и, взбивая песок сапогами, стремительно удалился.

— Черт! Срывает на нас свой гнев за то, что упустил дочь аптекаря. Мы-то в чем виноваты? — не умолкал Ким. — Да как он посмел? Такой молодой, всего-то пять лет ест морской рис, а уже возомнил, что может рисковать нашими жизнями! Мы еще посмотрим, сколько ты сможешь сожрать задаром у аптекаря, сукин сын! — сплюнул он.

— Заткнись, ты! Не видишь, человеку тошно, что жениться не смог. Ох, и много бед ждет Ённан, которая выходит замуж в такой штормовой день! — оттолкнув Кима, прошел мимо старик Ём.

Удаляясь, он затянул песню:

Неожиданно прервав песню, старик Ём закричал вслед обиженному Киму:

— Эй, да погоди ж ты! Давай выпьем вместе! В такую погоду кому весело одному пить?

— Что огонь пуще раздуваешь-то? — грубо ответил Ким.

— Как бы не так! Солнце на западе встанет, если этот сукин сын хоть раз купит нам водки! Век не дождешься! — вторил ему рябой рыбак, обмотав голову полотенцем.

— Я с ним еще посчитаюсь, — снова завелся Ким.

Ветер завывал все сильнее. Песчаная пыль вертелась в воздухе, осыпая головы моряков.

— Песчаная буря! Морскую видел, а вот песчаную впервые!

Рыбаки, сбившись в одну кучу и протирая глаза, прибавили шагу. Их ватные, крупно прошитые вручную штаны и длинные, как полупальто, кофты чогори, подвязанные веревкой, напоминали костюм дзюдоиста. От прилипшей к изношенной одежде грязи моряки были похожи на бездомных нищих.

— Держу пари, сегодня наша хижина разлетится на все четыре стороны!

— Еще немного — и нам придется встречать Новый год на улице.

— Ой-гу, и не говори!

Моряки, шутя и подпихивая друг друга, весело продвигались к бараку, где они отдыхали. Вдруг в одном из порывов ветра послышался пронзительный женский визг. Это старик Ём женским голосом затянул тоскливую песню:

Старик Ём оборвал свою песню и усмехнулся на одну сторону.

— Ха! Ну и шуточки! — бросил кто-то из толпы.

Моряки гурьбой ввалились в барак и дружно уселись вокруг стола. Развели костер и поставили варить ужин. Из кастрюли, в которой варилась уха из камбалы, исходил запах, разжигавший аппетит. Незаметно спустилась ночь и накрыла их непроглядным мраком. За стенами беззащитного рыбацкого барака неистово бушевали ветер и море, так что порою казалось, что снаружи ревели гигантские монстры и рвались вовнутрь барака.

Гиду вместо ужина выпил пару стаканов рисовой браги макколи и теперь лежал с папиросой в руках, размышляя об Ённан, которая сегодня вышла замуж:

— Сука! Лучше б я убил тебя! — желание убить Ённан не покидало Гиду с тех пор, как он узнал о ее связи с Хандолем.

На самом же деле, пока аптекарь Ким не спросил, хотел бы он взять Ённан в жены, молодой моряк не мог допустить и мысли о том, чтобы жениться на ней, ведь он был ей не ровня. Но, получив заманчивое предложение от аптекаря, Гиду тайно торжествовал и уже строил планы на будущее.

— Ты еще заплатишь за свою красоту! — вскочил Гиду и, смяв сигарету, бросил ее. Нои этого ему было мало, чтобы излить свой гнев. Из-за мужского честолюбия Гиду не сказал аптекарю и слова, что, несмотря на скандал с Хандолем, он мог бы жениться на Ённан. В то же время он был обижен на аптекаря за то, что тот поступил с ним весьма несправедливо, не сообщив о своем решении выдать Ённан за другого.

— Понятно, что отцу уже больше ничего не оставалось. А я‑то что молчал? Я, значит, сам виноват? — сожалел Гиду. Только после свадьбы Ённан он стал постепенно осознавать свое положение.

— Капитан! Скорее сюда! Опять дерутся! — К Гиду прибежал запыхавшийся мальчик-слуга.

— Ну и пусть! Что мне до них! Пусть перебьют друг друга! — грубо бросил Гиду, снова затягиваясь сигаретой.

— Так они ж горящими головешками дерутся-то! — раздувая ноздри, не унимался веснушчатый мальчик-слуга.

— Не хватит головешек, дай им весла! — выпустив дым из носа и не меняя позы, сказал Гиду.

— Некому остановить! Они ж друг друга прибьют!

— Да что за черти там схватились-то?

— Рябой и Ким! Они играли в карты, а рябой сжульничал. Вот и завязалась драка.

— Вот и черт с ним, — медленно встав, сказал Гиду и, расправив свои широкие плечи, вышел.

Во дворе два моряка наотмашь бутузили друг друга. Подойдя к дерущимся и особо не разбираясь, кто виноват, Гиду дал Киму сильнейшего пинка под зад, а рябого ударил кулаком в лицо. Одним махом повалил их на землю, но этим дело не закончилось. Гиду разъярился так, что уже не мог остановиться и продолжал жестоко избивать рыбаков. Он не только изливал свою ярость, но и разряжал на них свое раздражение и кипящую злость за свои неудачи.

— Ты, сукин сын! Да чтоб тебе…

Рябой с разбитым в кровь глазом извивался под ударами на земле.

— Сукин ты сын! Мне ли не знать тебя?! Все знаю! Да тебе только гнить за решеткой! Будь ты проклят, вор несчастный! — утирая рукой окровавленный нос, выругался Ким в сторону рябого.

Гиду же в бешенстве, схватив песок, бросил его в лица распластанных на земле рябого и Кима:

— Щенки! Заткнитесь! — крикнул Гиду в сторону стонущих моряков, затем развернулся к толпе зевак и в приступе гнева заорал на них: — Что рты разинули?! Не видали драк, что ли?!

— А что есть еще интереснее драки? — выкрикнул из толпы какой-то пьянчужка, еле стоявший на ногах.

— А кто мне заплатит? — протиснулась сквозь толпу женщина, продававшая выпивку.

Этим все и закончилось.

Гиду спустился к морю. Ветер сбивал с ног. От песка в воздухе ничего не было видно вокруг. Слышно было только завыванье ветра и моря.

Гиду лизнул пораненный в драке палец. Рот наполнился соленой кровью. Он сплюнул на набережную:

— Чертова баба! Да будь она проклята!