Детоубийство

Направляясь в Ёсу, корабль достиг конца мола, издал свой прощальный гудок и покинул пределы гавани. Но как только он вышел в Корейский залив, мощные волны стали биться о борт. У самого устья реки Намдонган волнение было еще сильнее. Пассажиры разошлись по каютам. Маленькие дети начали плакать, некоторых женщин начало тошнить. Хотя стояла ясная погода, из-за ветра море было неспокойно. Словно изумрудные бусинки, морские брызги, сверкая, разлетались в разные стороны и пропадали в морской пучине. Облокотясь о перила, Ёнбин стояла на палубе и наблюдала, как корабль уверенным ходом рассекал высокие волны. Бледное лицо и трепещущие на ветру волосы еще больше подчеркивали ее волнение и беспокойство.

Ёнбин приезжала в родительский дом каждое лето и зиму, но в этот раз она уезжала с тяжелым сердцем. Казалось, ей, бывшей студентке, следовало ощутить сладость свободы от прежнего школьного контроля и насладиться самостоятельностью в обществе, но ее сердце, как камень, давила печаль. На это было много причин: пропажа в открытом море судна «Намхэ», финансовый крах семьи, слухи, что отец нашел себе сожительницу, постоянные походы Ённан домой с узелком, а также арест Тэюна в Японии — все это не могло не ввергать Ёнбин в уныние. Но не только это тревожило Ёнбин, ей не давали покоя и отношения с Хонсопом. В прошлом году на летних каникулах он оставался в Сеуле один, и когда Ёнбин вернулась из Тонёна, обратила внимание на его странное поведение. Хонсоп делал все возможное, чтобы избежать встречи с ней. Если раньше он, совершив какую-либо оплошность, добродушно пытался вымолить у Ёнбин прощения, то теперь, к её недоумению, он явно боялся ее и избегал встречи с ней. И когда она предложила ему вместе поехать в Тонён, он засмущался и предложил ей ехать одной.

— Ты что-то скрываешь от меня? — спросила Ёнбин, заглядывая ему прямо в глаза, пытаясь хоть что-то понять по лицу Хонсопа.

— Скрываю? — Сначала Хонсоп наигранно рассмеялся, но затем быстро отвел глаза, не выдержав испытующего взгляда Ёнбин. Она не ожидала такого ответа. Это было что-то новое. Раньше он ничего не скрывал. Она больше не стала ни о чём расспрашивать его и одна покинула Сеул.

«Видимо, родители сказали ему, что нужно делать», — подумала Ёнбин. Но как бы Хонсоп ни был слабоволен, она никак не могла поверить, что он мог так просто подчиниться влиянию родителей. Более того, мысли о Джон Гукджу, который в семейных несчастьях аптекаря искал только свою личную выгоду, вызывали у Ёнбин отвращение.

Она оторвала взгляд от ослепительно сверкающих волн и посмотрела в небесную даль. Слева от нее простиралось бесконечное море, справа — темно-зеленые сосны, пронзающие своими корнями скалистые обрывы. Но как бы она ни пыталась отвлечься, перед ее глазами снова и снова всплывал образ смеющегося, но чего-то не договаривающего Хонсопа.

«Наверное, он совершил какую-то большую ошибку», — подумала Ёнбин и горько улыбнулась. Несмотря на странное поведение Хонсопа, теплое чувство к нему не покидало ее и сейчас так же нежно ласкало душу. Долгие годы дружбы не могли прерваться в одночасье неизвестно от чего. Недосказанность в этом странном разговоре — вот что мучило ее.

Когда Ёнбин перешагнула порог дома, она почувствовала, как ее охватил непонятно откуда исходящий холод. Никто не радовался ее приезду. Даже малолетняя Ёнхэ отворачивалась от сестры, чтобы не видеть ее вопрошающих глаз.

— А мама? — обратилась она к Ёнок, с озабоченным видом принявшую ее чемодан.

— Лежит в комнате.

— Болеет?

Ёнбин уже заранее предчувствовала что-то недоброе, но она никак не ожидала встретить родных в такой мрачной, тяжелой обстановке.

— Мам, — Ёнбин присела у изголовья лежащей матери. Та всего лишь молча посмотрела на нее и даже не приподнялась. На ее лице нельзя было прочесть ни малейшей эмоции.

«Неужели… неужели удар был так силен?» — Ёнбин в полной растерянности хотела разобраться в причине состояния матери и в том, что же произошло в доме.

Хотя они и потеряли судно, это не было большим поводом для такого серьёзного беспокойства. По характеру мать была не из тех, кто быстро сдается в трудном положении. Что касается Ённан, ее проблема уже давно была решена, и все раны затянулись. Сожительница отца тоже не могла стать причиной такой глубокой печали у всех членов семьи.

«Да что же это такое, на самом-то деле?» — не могла успокоиться Ёнбин.

Она подошла к отцу, который сидел один в своей комнате, и поразилась, как он сильно сдал.

«Что здесь происходит? Что-то случилось?» — терялась в догадках Ёнбин.

Она поклонилась и позвала его:

— Отец!

— На утреннем пароходе приехала? — слабым голосом вымолвил аптекарь.

— Да.

Разговор прервался. Ёнбин подняла голову, ожидая, что отец объяснит происходящее. Но тот:

— Иди, отдохни с дороги, — это было все, что он сказал.

«Дело ясное: что-то случилось с миллионером Джон Гукджу».

Ёнбин вышла из отцовской комнаты. Во дворе тщательно умылась и вошла в свою комнату.

Мать не встала даже к ужину. Ёнбин подумала, что причина всеобщего молчания в доме — в ней самой, и решила никого не беспокоить своими расспросами, но этой же ночью ей довелось узнать всю страшную правду о произошедшем.

— Ёнсук сейчас арестована. Ее обвинила золовка. Говорят, что Ёнсук убила своего ребенка… Утопила его в пруду.

— Неужели этому можно верить? Ложь! — вскрикнула Ёнбин. Теперь она поняла, отчего все так были подавлены.

— А кто хочет этому верить? Но это так, — тяжело вздохнула Ёнок.

Все, что произошло с сестрой, было ужасно. Под предлогом того, что Донхун был слаб здоровьем, она не раз вызывала доктора из больницы к себе на дом. Постепенно между ними возникла близость, и Ёнсук забеременела. Опасаясь, что брат ее покойного мужа может выгнать ее из дому с маленьким ребенком, и что она потеряет все свое имущество, — разродившись ребенком, Ёнсук убила и утопила его в пруду за своим домом. Афера была раскрыта женой того самого доктора, которая и сообщила о содеянном брату мужа Ёнсук. Через него или нет, никто не знает точно, вскоре дело стало явным для всего селения. Ёнсук и врач были арестованы. Случившееся сильно потрясло весь Тонён. Слухи ползли, и дело обретало невероятно скандальный характер, обрастая преувеличенными подробностями и сплетнями.

— Гм… Все равно не могу поверить… Если в деле был замешан врач, почему он вовремя не позаботился? Не может быть, чтобы он решился на такую жестокость… — Что бы ни говорили Ёнбин, она никак не верила, что ее сестра убила новорожденного, утопив его в пруду.

На четвертый день Ёнбин узнала, что из Сеула приехал Хонсоп. Но он так и не заходил к ней домой. Вместо него, когда уже стемнело, в дом аптекаря пожаловал Джон Гукджу. Когда Ёнбин поздоровалась с ним, он как-то криво ухмыльнулся, глядя ей в глаза, что сильно оскорбило Ёнбин.

— Отец в своей комнате? — спросил Джон Гукджу.

— Да, — Ёнбин опередила гостя и вошла к отцу: — отец, пришел господин Джон.

— Кто? — лицо аптекаря побледнело, он тут же отложил сигарету и встал навстречу гостю.

— Что это вы всё дома и дома? — уже с добродушным выражением лица проговорил за спиной Ёнбин Джон Гукджу. — Что сидеть дома в такое время, не хотите ли вместе со мной сходить к Сочон?

Заслышав имя кисэн Сочон, Ёнбин поспешила выйти из комнаты. Но при этих словах ни один мускул на лице Кима не дрогнул. Джон Гукджу, как ни в чём не бывало, по-свойски расселся на полу, взял веер, расстегнул пуговицу рубашки и стал энергично обмахиваться веером. Он так оголил свою черную волосатую грудь, что было видно, как с его толстой багровой шеи струёй стекал пот.

— Ким, да ты особо-то не переживай. Где ты видел детей, которые все делали бы по воле родителей?

В ответ аптекарь лишь пустил струю дыма.

— Ну, да я это так, к слову. А как закончилось дело с кораблями? — спросил Джон Гукджу.

— Осталось только свернуть все дела. Разве есть еще какой-то выход?

— Хо! Пожалуй.

— Лучше продать уцелевшее судно, — сказал Ким.

— А что так?

— Говорят, что это судно не раз уже терялось в море.

— Это ты про «Чуниль»? Да, пожалуй, оно приносит несчастье, — Джон Гукджу призадумался.

— Думаю продать землю, чтобы рассчитаться с долгами, и продолжить рыбную ловлю.

При этих словах глаза Джон Гукджу засверкали:

— Этому не бывать, Ким! — сказал он, озадаченно потирая шею руками, — неужели так необходимо продавать земли? Тебе что, еще нужны деньги?

— Надо бы позаботиться о семьях пропавших без вести моряков.

— Хо-хо. Какую чушь ты несешь! Они, хоть и потерпели убытки, все равно в выигрыше: ты же им уже заплатил аванс.

— Можно ли смерть людей возместить деньгами?

— Вот еще! Ты слишком мягкотел, разве можно так разбогатеть? Тебе нужно быть жестким и решительным, если, конечно, не хочешь потерять последнее.

— Дело не только в этом. Корабли с острова Джони сильно устарели, да и сети пора уже менять.

— Одним словом, нужны деньги. Но тогда зачем тебе продавать землю? Возьми у меня! Если это тебя не устроит, можешь дать в залог свои рисовые поля. Когда появится прибыль, тогда и возвратишь долги. Но земля — это земля. Это же наследство наших предков, — говоря так, Джон Гукджу втайне надеялся прибрать к своим рукам земельные владения аптекаря.

— Тогда по рукам, — без колебаний ответил Ким.

Лицо Джон Гукджу удовлетворенно просияло.

— А я тут видел старшего сына старика Джунгу, Джонюна, — исподлобья, со смущением и презрением посмотрел на собеседника Ким.

— Хорош, очень даже хорош! Такой твердый парень! — воскликнул Джон Гукджу.

Но поскольку аптекарь не поддержал его и остался безмолвным, Джон Гукджу спросил:

— Ким, а ты не бывал еще в роли свата?

Аптекарь ухмыльнулся. Он никогда в жизни не стал бы сватом Джон Гукджу. А когда Джон Гукджу вздумал подлить масла в огонь, Киму стало неприятно.

— Есть тут кое-кто на выданье, — сказал Ким, — это правда.

— Кто же? Неужели в Тонёне? — удивленно вскрикнул Джон Гукджу: он считал, что его дочь — лучшая невеста во всем городе.

— Нет, в Тэгу. Кажется, молодые сами уже все решили, — вымолвил аптекарь, пересиливая свое отвращение к Джон Гукджу.

— Как это — «сами уже все решили»?! Ты думаешь, что старик Джунгу так просто оставит это дело? — раздраженно произнес Джон Гукджу.

— Делать нечего. Ты сам только что говорил, что дети не обязаны слушаться своих родителей.

— И дом у них на грани разорения, и младшего сына только что из тюрьмы выпустили.

— Да, молодежь всегда такая была и будет.

— Ха! Что правда — то правда. За детьми не усмотришь. Даже наш сын… — выпалил Джон Гукджу, и в какое-то мгновение по его губам пробежала коварная усмешка, — стал первым христианишкой в нашем роду и теперь заявляет, что собирается в Америку… Ну-ну, мы это еще посмотрим!

— В Америку?

— Говорят, что в Сеуле кто-то ему помогает.

— Кто?

— Пастор какой-то, кажется, — с пренебрежением ответил Джон Гукджу и презрительно усмехнулся.

 

Гости из Сеула

Ёнбин собралась идти в церковь, но тут ее позвал отец.

— Вы меня звали?

— Угу. Виделась ли ты с Хонсопом?

— Еще нет…

— А он приехал из Сеула?

— Кажется, да.

— Он ничего тебе не говорил, что собирается в Америку?

— В Америку? — От удивления глаза Ёнбин округлились.

— Это еще не точно. Но говорят, что какой-то пастор из Сеула пообещал помочь ему. Неужели он тебе ничего не говорил?

— Ничего.

— Странно.

— Это вам отец Хонсопа сказал?

— М-м… Послушай меня, Ёнбин.

— Да, отец.

— Хонсоп — не пара тебе.

Глаза отца и дочери встретились. Погруженные в свои невеселые думы, они некоторое время сидели молча.

Ёнбин вышла из отцовской комнаты и пошла вместе с Ёнок в церковь. Служение уже началось. Сестры вошли в зал и осторожно сели на задних рядах. Но Ёнбин никак не могла совладеть с переполнявшими и мучившими ее душу мыслями. В этот момент она больше была сосредоточена на своих чувствах, чем на Боге. Когда закончилась молитва и началась проповедь, Ёнбин заметила сидящего в переднем ряду Хонсопа. Ёнбин прошлась глазами по его круглому, правильной формы, затылку. Рядом заметила девушку с длинными волосами в бледно-желтом платье. Она выглядела необычно даже для современного тогда Сеула. А рядом с ней сидела женщина средних лет с благородно приподнятыми волосами. Её внешний вид был также необычен и нов для Тонёна.

— Кто бы это мог быть? — Ёнбин даже и не подумала о том, что это какие-то знакомые Хонсопа.

Сразу после проповеди Ёнбин вышла из церкви и под сакурой во дворе стала ждать Хонсопа, но тот долго не появлялся. Ёнбин, опустив глаза, смотрела на носки своих туфель. Ёнок тоже, вслед за сестрой, опустила глаза.

И только тогда, когда двор церкви опустел, послышался чей-то высокий звонкий голос. Ёнбин подняла глаза. Из здания церкви в сопровождении Хонсопа вышли благородного вида женщина средних лет и та самая девушка в бледно-желтом платье. Подозрения Ёнбин оправдались: они пришли в церковь вместе.

— Ёнбин, кто это?

— Не знаю, — ответила Ёнбин, скрывая свое замешательство.

При виде Ёнбин Хонсоп смутился, криво улыбнулся и подошел к ней. В этот момент она поймала на себе взгляд девушки в бледно-желтом платье. Она была недурна собой. Переведя взгляд на женщину средних лет, Ёнбин удивленно вскрикнула:

— Ой! — Хотя Ёнбин и не была лично представлена этой женщине, она встречалась с ней в Сеуле в церкви «Y». Это была диаконисса Ким, жена брата пастора Ана той церкви.

— Вы были на богослужении? — Хонсоп вежливо обратился к Ёнбин. Его глаза выражали страх и смущение. Эта встреча была для него нежелательной.

Ёнбин не ответила ему и только улыбнулась.

— Разрешите представить, — начал Хонсоп и посмотрел на своих спутниц: — это диаконисса …

— Мы часто виделись в церкви. Вы слишком поздно нас представляете, — перебив его, сказала Ёнбин и первая поклонилась. Диаконисса улыбкой почтительно ответила на ее поклон. Улыбка означала, что она знает Ёнбин и хорошо к ней относится.

Хонсоп почувствовал себя весьма неловко, когда Ёнбин перебила его, и все же продолжил:

— А это племянница пастора Ана — мисс Мария Ан. Студентка музыкальной школы в Токио. — Сказав это, Хонсоп повернулся к Ёнбин: — А это госпожа Ким Ёнбин, одна из лучших верующих в церкви пастора Ана. Сейчас она преподает в школе «К» в Сеуле.

— Я часто слышала похвалы от дяди в ваш адрес, — схитрила Ёнбин. Пастор Ан никогда не рассказывал ей о том, что у него есть племянница. Единственное, что она слышала от других, — так это то, что его старший брат был очень богат.

— Господин Хонсоп много раз рассказывал мне о вашем городе, хвалил и даже называл его корейским Неаполем. Хо-хо-хо, — открыто рассмеялась Мария. — И в самом деле, море у вас такое красивое. Хорошо, что я упросила мою матушку приехать сюда на каникулы.

— Где вы остановились? Боюсь, что вам может быть не очень удобно. — Ёнбин в упор посмотрела на Марию. Хонсоп же, скрывая волнение, не раз за это время чесал свой затылок и поправлял волосы.

— В мотеле, но в мотеле такие ужасные условия. Как было бы хорошо построить виллу на берегу моря…

Подул легкий ветер, и длинные волосы Марии коснулись плеч Хонсопа.

— Я могу предложить остановиться у нас дома. Пусть и убогие условия, но дома гораздо лучше, чем в мотеле, — вежливо предложила Ёнбин.

— Нет-нет. Конечно, большое вам спасибо, но мы не можем. Господин Хонсоп тоже предложил нам остановиться у него дома… — Мария заигрывающе посмотрела на Хонсопа и рассмеялась. Хонсоп тоже было рассмеялся вместе с ней, но как только заметил на себе взгляд Ёнбин, засмущался, и улыбка застыла на его лице.

— В каком мотеле вы остановились? Я хотела бы навестить вас.

— Я… если позволите, я вас провожу туда, госпожа Ёнбин, — поспешил с ответом Хонсоп, не дав ответить Марии, и тут же обратился к ней: — Мария, ваша матушка, наверное, очень устала, пойдемте.

— Да-да. А вы обязательно заходите к нам. Хорошо?

Компания оставила Ёнбин.

«Как изменилась его речь», — сама себе удивленно сказала Ёнбин и подняла голову. И тут, откуда ни возьмись, она услышала голос Ёнок, о существовании которой она начисто забыла.

— Пойдем, — сказала Ёнбин и взяла сестру за руку.

Сестры вышли со двора церкви и пошли по переулку, где рос большой старый вяз.

«Мисс Мария. Госпожа Ёнбин», — рассуждая сама с собой, сравнивала обращения Хонсопа к себе и Марии. С ней Хонсоп был официально сдержан. Все было ясно, как белый день: отношения Хонсопа с Ёнбин перестали быть прежними. Шагая к дому, Ёнбин продолжала размышлять над поведением и словами Хонсопа.

Дорогу было видно плохо — переулок был покрыт бледной дымкой стелющегося тумана. Ёнбин могла различить в этом густом тумане только руку Ёнок, крепко прижимавшую к груди Библию.

— Она вовсе не такая уж и красавица. Ты красивее, — уже почти у самого дома проворчала Ёнок.

Ёнбин подняла к небу глаза и горько рассмеялась. Войдя в дом, тут же спросила служанку Ёмун:

— А где мама?

— В своей комнате.

Ёнбин вошла к матери. Несмотря на стоявшую жару, мать лежала, укрывшись с головой одеялом:

— Опять ты плачешь? — Ёнбин приоткрыла одеяло и посмотрела под него. Обе сестры, Ёнбин и Ёнок, молча склонились над матерью.

— Мам, не надо так, — Ёнбин наклонившись, стянула одеяло и притянув к своей груди мать, обняла её.

— Ёнбин, дорогая … — разрыдалась ей в плечо Ханщильдэк.

— Отец услышит.

— Ёнбин! Дети мои родимые, эта Ёнсук… Будь она проклята! Поломала всю вашу судьбу, как несправедливо, за что же это вам… О-хо-хо…

— Мам, ну ладно, хватит уже. Отец услышит.

— Ёнбин, — позвала сестру Ёнок. Ёнбин посмотрела на нее. — Если бы ты знала, как мне стыдно на людях! В церкви все на тебя смотрят, на улице тоже. Надоело уже.

— Надо все вынести, — произнесла Ёнбин словно вышедшим из самой глубины души низким голосом.

— Как же она могла? Она же наша сестра!

— Все страдания происходят из-за первородного греха, который живет в нас. Со всеми может такое случиться. Только некоторые стараются не грешить, вот и все, — сказав это, Ёнбин грубо, по-мужски, рассмеялась.

Глаза Ёнок наполнились ужасом.

 

Разрыв

«Надо поговорить наедине. Приходи к школьным воротам к девяти часам. Хонсоп».

Такую записку принесла девочка-служанка из дома Джон Гукджу, когда Ёнбин сидела, опершись спиной о стену на задней террасе. Прочтя записку, она подняла глаза, но девочки уже не было. Ёнбин посмотрела на свои часы. Было уже восемь тридцать. Она ясно понимала, что Хонсоп находился в трудном положении и не знал, как правильно поступить, поэтому-то и послал ей такую срочную записку. В то же время это говорило о том, что у него еще есть свободная минутка, чтобы рассчитать свое время на такую встречу. Ёнбин быстро причесалась, надела галоши и, не переодеваясь, в том же платье, что и была, вышла из дома. За воротами ей навстречу попалась служанка Ёмун.

— Откуда это ты? — спросила ее Ёнбин.

— Я? Я из Дэбатголя.

— Что ты там делала?

— Я была у вашей сестры Ёнсук.

— Да? По какому это делу?

— Матушка приказала.

— A-а. Ну и что, нашли младенца в пруду? — холодно, словно речь шла о чужих людях, спросила Ёнбин.

— Нет, говорят, что не нашли.

— Да? Тогда скорее иди и доложи матушке, — Ёнбин не спеша пошла прочь.

Она шла и думала:

«Глупая, несчастная Ёнсук, кто же так поступает со своим дитем? Да она просто с ума сошла!»

В этот момент повеял свежий вечерний ветерок. Когда садилось солнце, нагретая за день земля охлаждалась прохладным морским ветром. Ёнбин заложила обе руки себе за голову и так медленно шагала по задним переулкам. Хотя был еще ранний вечер, никто не повстречался ей на пути. Белое полосатое платье Ёнбин развевалось по ветру. Посмотрев вниз с горы, она увидела мерцающие огни порта, огни кораблей и островных маяков.

Когда она подошла к воротам школы, Хонсоп уже ждал ее, покуривая сигарету.

Сразу за воротами школы стоял многовековой вяз. Ветви его были настолько густы, что все вокруг напоминало лесную чащу.

— С каких это пор ты стал курить? — спросила Ёнбин Хонсопа, подходя к нему.

Вместо ответа он бросил выкуренную сигарету и втоптал ее в землю.

От школьных ворот шла улица, на которой находился военный штаб (ранее — резиденция губернатора). На крыше этого здания, отражая мутный свет луны, поднимался цветущий горноколосник. Смотря на эти цветы, Ёнбин подумала, почему она сейчас вела себя так безмятежно? Ведь за последнее время ей пришлось пережить столько страшных событий, которые непросто будет забыть. Не зря говорят: сердцу не прикажешь.

— Может, пройдем во двор? — первым сдвинулся с места Хонсоп. Он перешагнул через протянутую вокруг школы проволочную ограду и очутился в школьном дворе. Ёнбин последовала за ним. Они сели на каменной террасе Сэбёнгвана, казармы которого занимали некоторую часть от территории школы. Пепельный сумрак навис над террасой. Около ворот казармы, покрытые черной тенью крыш, стояли ровные ряды сакуры. Ночь была необычайно тиха. По старинной легенде, в толстом, в два обхвата, стволе сакуры была замурована девушка-служанка, поэтому люди старались, завидев еще издали, обходить это место, так как верили, что ночами здесь являлся ее дух.

— Говорят, что сегодня жандармы обследовали пруд около дома Ёнсук. Это правда? — спросил Хонсоп.

— Ты же прекрасно знаешь, что мне тяжело отвечать на этот вопрос, зачем спрашиваешь? — приглушенно ответила Ёнбин.

— Ну что ты сердишься-то?

— Тебе не о чем беспокоиться. Будешь беспокоиться о других — поседеешь. Что Ёнсук посеяла, то и пожнет.

— Ты говоришь так, словно Ёнсук вовсе не твоя родная сестра.

— А разве мы уже не стали чужими друг другу?

Хонсоп не знал, что ответить на это, и надолго замолчал.

— Ёнбин… — покашливая, заговорил он через какое-то время. — Что ты обо мне думаешь?

— Думаю, что ты слабак.

Хонсоп прикусил нижнюю губу и, словно сдерживая ухмылку, произнес:

— Я не спрашиваю о моем характере.

— А о чем же?

После некоторого молчания Хонсоп сказал:

— Я хотел спросить: действительно ли ты верила, что мы смогли бы пожениться?

— Опять ты начинаешь? Сколько еще можно об этом? — Ёнбин с трудом переборола свое раздражение. Она не хотела выносить скоропалительных решений. Запах близко стоящего Хонсопа одновременно вызывал ненависть к нему и глубокую тоску по потерянной дружбе.

— Мы же с детства были друзьями.

— Да, друзьями. Когда тебя избивали, я швыряла в подонков камнями, — Ёнбин показалось смешным, что слова вылетели еще до того, как она успела что-то припомнить. Почувствовав, что глаза стали наполняться горячими слезами, она, усмехнувшись, сузила глаза и проглотила слезы. — Мы же были как брат и сестра.

— Может, нам удастся сохранить нашу дружбу и в будущем? Это было бы лучше…

Но Ёнбин, не дослушав его, рассмеялась. Хонсоп вздрогнул.

— Ха! Ну, ты даешь! Какой ты наивный! — раскатисто смеясь, сказала Ёнбин. — Ты думаешь, что этим ты замолишь свою вину? Какая глупость! Ты обманываешь самого себя!

Снова тяжелое молчание нависло над ними, но Хонсоп, казалось, все еще вслушивался в насмешливые слова Ёнбин.

— Хонсоп, зачем ты лукавишь и не хочешь сказать всё как есть? Ведь факт налицо. Мне смешно от того, что я пришла сюда, чтобы убедиться в том, что и так уже ясно.

Хонсоп молчал. Ёнбин продолжала:

— Да, наши отношения были чисты, как между братом и сестрой, и тебя никто не обязывал жениться на мне, так как это решение было ничем не подкреплено… Та девушка, с которой ты был днем… ты женишься на ней? Это поможет тебе поехать в Америку? Ее отец поможет вам в этом? — засыпала его вопросами Ёнбин.

— К‑кто тебе сказал про Америку?

— Твой отец… Я знаю, что было бы хорошо расстаться друзьями, но я все же буду ненавидеть тебя, хотя и недолго. Неужели ты не понимаешь, что потерять друга означает потерять частицу самого себя? А потерять друга детства — это означает изменить свою судьбу.

Ёнбин встала. Ее руки бессильно повисли. Какое-то время она оставалась неподвижна. Но вдруг Хонсопу показалось, что полоски платья Ёнбин устремились к нему по земле, и он, не отдавая себе отчета, очутился перед ней на коленях:

— Ёнбин, ты меня не понимаешь! — Хонсоп умоляюще схватился за подол ее платья.

— Не понимаю?! — отступая, Ёнбин отдернула его руку и сверху посмотрела в жалобно обращенные к ней глаза Хонсопа.

— Я… я прошлой зимой, на каникулах, совершил большую ошибку. Мария просто преследовала меня. Она так молода, что я не смог … — Хонсоп опустил голову.

Ёнбин не ответила, отвернулась и начала спускаться по ступеням, постепенно удаляясь с того места. Ярко освещенное лунным светом лицо Ёнбин было залито слезами, но она, стараясь скрыть нахлынувшие на нее чувства, не закрывала лица руками.

Хонсоп не догонял ее.

Как только Ёнбин перешагнула через проволочную ограду школы, плач вырвался из ее груди. Это был ее первый в жизни плач. В отчаянии она даже не заметила, как порвала о проволоку подол платья.

 

Отчаяние

Ёнбин проследовала узкой тропинкой к дому пастора. Подойдя к дому, Ёнбин позвала:

— Мисс Кейт!

Ёнбин постучала в дверь, ей открыла Кейт.

— Мисс Кейт! — Ёнбин бросилась к ней на грудь.

— Ёнбин, успокойся, посиди-ка вот здесь, — Кейт подвела девушку к стулу и усадила.

Ёнбин села, закрыла руками лицо и разрыдалась. Кейт тихо стояла рядом, положив на плечо Ёнбин руку, и ждала. Ёнбин вытерла слезы:

— Не помню, чтобы я когда-нибудь так плакала, — вымолвила Ёнбин, удивляясь сама себе. Голос ее уже был ровнее и спокойнее.

— Когда хочется плакать, надо плакать.

— Помню, как однажды я плакала в детстве. Когда мальчишки разбили в кровь нос Хонсопу… как я тогда плакала. И сегодня тоже… Мисс Кейт.

— Да?

— Вы же знали обо всем? — Ёнбин посмотрела на Кейт, которая молча стояла, отвернувшись от нее, — вы же знали Марию, ту самую Марию, что… — голос Ёнбин задрожал.

— Ты забудешь.

— Конечно, я обязательно забуду… забуду.

— Бедная Ёнбин! — Кейт утешающе поцеловала Ёнбин в голову.

— Но ты должна знать, что Бог не покинул тебя.

Ёнбин, не реагируя на ее слова, застыв, смотрела в окно. Казалось, что она совсем ни о чем не думала.

— Ты здоровая, умная девушка, ты сможешь выстоять в любой трудной ситуации.

— Не уверена. Не хочу больше ничему верить.

— Не говори так. Жизнь точно такая же, как и четыре времени года. Разве бывает год без весны? Осенью опадают листья, зимой нам приходится мерзнуть, но может ли не прийти весна? Нельзя терять надежду.

— Кейт, вы думаете, что я потеряла надежду, потому что провинилась в чем-то? Нет! Кое-кто уничтожил в моей душе всякую надежду.

— Ёнбин, ты сейчас в отчаянии, но помни: не все потеряно.

— Мне больше ничего не остается, как только отчаиваться.

— А вот подожди, подожди. После зимы приходит прекрасная весенняя пора. Подумай о поре, когда у деревьев вырастает еще больше веток, которые порадуют прохожих. Ёнбин, ты и есть то самое молодое дерево. Понимаешь? Ты благословенное дитя в руках Божьих, не забывай. Все, что происходит, — это всего лишь испытание твоей веры.

— Я не могу сейчас так думать. Наоборот, мне кажется, что кто-то проклял меня.

— Какие страшные слова ты говоришь! — с серьезным выражением лица упрекнула Кейт. — Ёнбин, может, мы вместе помолимся? Доверим Богу все несчастья, которые произошли с твоей семьей, помолимся за твою боль и печаль? — Кейт слегка постучала по плечу Ёнбин.

Ёнбин мотнула головой:

— Я не буду молиться. Как я могу призывать Господа, когда моя душа до краёв наполнена ненавистью и разочарованием?

Кейт склонилась в молитве и помолилась одна. Потом встала и, спокойно улыбаясь, посмотрела на Ёнбин.

— Вы сказали, что я молодое дерево? — спросила ее Ёнбин.

Кейт кивнула.

— Нет, вы ошибаетесь! — Ёнбин вскочила с места. — Я ухожу.

Кейт в упор посмотрела на Ёнбин.

— Мисс Кейт, простите меня. Я приду к вам, когда обрету мир в душе.

Кейт молча кивнула.

— Спокойной ночи!

Ёнбин толкнула дверь и вышла на улицу. Все вокруг было залито бледным лунным светом. Ёнбин побежала вниз по склону холма.

«Бедная Ёнбин», — подумала Кейт, провожая взглядом убегающую Ёнбин, затем закрыла окно и села в раздумье.

Ёнбин вернулась домой с видом, как будто ничего с ней не произошло. Вошла через задний двор. В доме было темно и тихо, словно в нем не было ни души. Она села на веранде, подняла глаза к небу и стала вспоминать разговор с Хонсопом во дворе Сэбёнгвана и разговор с Кейт. Теперь ей казалось, что все это произошло так давно, она вспоминала все случившееся, как немой черно-белый фильм. Только что увиденные картины удалились от нее, но душу все еще переполняла мучительная грусть. После того как она назвала Хонсопа чужим, в ней зародилось чувство опустошения и крайнего одиночества.

— Госпожа Ёнбин?

Она повернулась на голос.

— А, это ты Ёмун?

— Да, я. Вас матушка зовет, — из темноты вышла девушка-служанка Ёмун.

— Хорошо, сейчас приду.

Ёнбин вошла в свою комнату, включила свет и посмотрелась в зеркало. Глаза были красные, но то, что она плакала, не было заметно. Она вышла из комнаты и прошла к матери. Ёнхэ уже спала, Ёнок и мать сидели друг против друга.

— Куда это ты ходила?

— К мисс Кейт.

— Слышала что о Донхуне?

— Да, Ёмун говорила…

— В пруду ничего не нашли, — думая, что Ёнбин не знает, сказала Ханщильдэк и, подчеркивая свою уверенность в невинности Ёнсук, продолжила: — моя дочь не может так поступить со своим дитем.

— Конечно, нет. Наверняка нашлись те, кому стало завидно, что у вдовы хорошее состояние, — сухо отрезала Ёнбин.

Лицо матери просветлело:

— И для чего только нужно людям распускать такие слухи? Они обязательно будут наказаны за это. Я просто уверена, что у них нет ни единого доказательства, чтобы обвинять мою дочь.

— Раз вины нет, значит, все скоро закончится. Мама, вы бы поели что-нибудь, а то совсем ослабели.

— Да-да, ты права. Мне еще долго жить. Выдам вас всех замуж, увижу, как вы хорошо живете, и умру, — произнесла мать слабым голосом, как бы предчувствуя близость смерти и все равно смутно надеясь на какое-то чудо.

Ёнбин, в глубине души подавляя свое одиночество и грусть, упросила мать лечь и заснуть. А потом вместе с Ёнок вернулась в свою комнату.

 

Крайняя степень унижения

Тело утопленного ребенка так и не нашли в пруду. Когда дело обрело публичную огласку, жена врача, пораженная таким оборотом событий, чтобы спасти своего мужа, заявила, что он никакого отношения к убийству ребенка не имеет. Через некоторое время, когда никаких весомых причин для того, чтобы обвинить в преступлении Ёнсук и врача, не было найдено, их освободили.

В день освобождения Ёнсук толпа любопытных скопилась у крыльца жандармерии. Дети залезли на деревья, чтобы лучше видеть, старики же кричали на давящую сзади толпу:

— Что толкаетесь-то? Мы тоже хотим видеть!

День освобождения Ёнсук из-под стражи совпал с днем работы рынка. У жандармерии столпились торговцы, пришедшие с холма Джандэ, люди с островов, и учинили большой скандал.

— Что это вы так кричите? Да объясните же мне, наконец, что стряслось-то? — пытался узнать правду какой-то селянин с корзиной, наполненной овощами.

— Вон, полюбуйся на эту сволочь. Убийца она.

— Что-о? Убийца?

— Нагуляла на стороне ребенка, да и убила его своими же руками! Сволочь этакая.

— Приговорить ее к смерти — и все тут!

— Конечно, приговорить! Но ты только посмотри: она снова свободна и выходит из тюрьмы, как ни в чем не бывало!

— Как же так?

— Говорят, что она — лиса-оборотень, она так околдовала следователей, что те и пальцем шевельнуть не смогли.

— Может ли такое быть?

Болтовню стариков услыхал носильщик, он цинично усмехнулся и добавил:

— Видимо, у нее было чем уговорить японских жандармов, чтоб те отпустили ее ненаказанной. Язык у неё подвешен. Да к тому же еще и красавица.

— Так неужели именно из-за этого ее отпустили?

— Еще бы. Перед красотой женщины никто не устоит.

Неожиданно гудение толпы, похожее на пчелиное жужжание, оборвалось. Из здания жандармерии вышла Ёнсук. Охранники оттеснили толпу, освобождая ей дорогу, но через некоторое время толпа вновь скопилась около крыльца.

— Идет! Идет! — закричали дети.

В дверях появилась Ёнсук, она гордо обвела взглядом окружавшую ее толпу и, высоко подняв голову, выступила вперед.

— Ах, ты змея подколодная! — выругался кто-то из толпы.

Ёнсук тут же остановилась и, показывая всем свои руки, выкрикнула:

— Это я‑то змея? Да что ты знаешь, чтобы обвинять меня?

Толпа невольно отступила назад.

— Думаете, что я вас так всех оставлю? Я не умру до тех пор, пока не отомщу каждому из вас за свое унижение! И костей ваших не пожалею! — шла, огрызаясь, по улице Ёнсук.

Толпа какое-то время следовала за ней по пятам, изрыгая в ее адрес проклятия. Когда Ёнсук достигла Дэбатголя, за ней бежали уже только дети. Ёнсук подобрала с земли камень и бросила в них, но те все равно, дразня и издеваясь, бежали за ней. Женщины, вышедшие на шум из домов, смотрели на них и ворчали между собой.

Ёнсук же продолжала выкрикивать:

— Слушайте все! Я не успокоюсь, пока не отомщу всем своим обидчикам и этой сволочи!

— Гляньте-ка, она и точно не пощадит брата своего мужа.

— Настоящая ведьма! С ней лучше дел не иметь, а то, глядишь, порчу наведет. Страшнее разъяренной тигрицы. Могут ли люди спокойно спать после таких угроз?

Ёнсук вернулась к себе домой. К ней навстречу спешно вышла старуха-служанка. Увидев своего сына Донхуна, игравшего на террасе, она, просверлив его взглядом, нервно выкрикнула:

— Что за напасть на меня?! Все, все в этой проклятой семье обратились против меня!

Испуганный поведением матери, мальчик начал беззвучно всхлипывать. Ёнсук стянула с себя юбку и швырнула ее на пол:

— Эй, старуха! Принеси воды умыться.

Ёнсук долго и тщательно умывалась. Из-за ограды дома послышалась возня, похожая на шум драки, кто-то пытался подглядеть сквозь щели, что делается в ее доме. Когда же, наконец, Ёнсук умылась и вытерла лицо, она заметила десятки глаз, нацеленных на нее из-за ограды:

— Ух, сейчас как повыкалываю вам глазищи-то! — топнула ногой Ёнсук и вошла в комнату.

— Что за зрелище тут устроили? Что надо-то? — выливая за дверь грязную воду, прикрикнула на детвору старуха и проскользнула в комнату вслед за Ёнсук.

Ожидания Ханщильдэк, что все скоро успокоится после освобождения дочери, не оправдались. Гораздо страшнее оказалась не кара закона, а кара неписанных обычаев тех мест.

Приближалась осень. Временами уже дул прохладный ветер. Поспевал урожай. Все чаще и чаще через северные ворота стали проходить люди, направляющиеся к могилам предков, чтобы подготовить их к Чусоку. В это же время закрыл двери своей больницы и покинул Тонён тот самый врач, ставший известным после скандального дела с Ёнсук. Следует сказать, что он был безжалостно выжит из города насмешками и издевательствами окружающих. После всего происшедшего ни один пациент не пришел к нему на прием, и ему не на что стало содержать больницу. После отъезда врача уехал из Тонёна вместе со своей женой и богач Джон Гукджу. В Сеуле была назначена свадьба их сына Хонсопа.

А на опозоренную семью аптекаря Кима навалилось еще одно бесчестье. Ённан ушла от своего мужа Ёнхака и завела новое хозяйство в Мендэ. Родители Ёнхака, которые были не в силах больше контролировать выходки своего сына-наркомана, вознамерившегося продать все семейные владения, разрешили Ённан и Ёнхаку жить врозь. На самом же деле, этим они подтвердили свой окончательный отказ от сына. После того как Ённан стала жить отдельно, она перестала так часто, как раньше, ходить к матери, но ее уже несколько раз видела на рынке Ёнок. Один раз Ённан сидела на земле и с аппетитом грызла кукурузу, другой раз во фруктовой лавке уплетала хурму. Оба раза Ённан была одета, как нищенка, в лохмотья.

— Сестрица, зачем ты так? — стыдясь на людях обращаться к своей сестре, Ёнок тихонько потянула Ённан за рукав.

— А что тут такого? Разве ты не знаешь, что надо есть, чтобы жить? — ответила ей Ённан, тщательно завернула хурму и протянула Ёнок, чтобы та передала ее младшей сестре Ёнхэ.

— Ах ты, господи! Вы только посмотрите на эту обжору! Мать из-за нее слегла, а эта бесстыжая по базару шастает, — прицокивая языком, причитала хозяйка соседней лавки, продававшая салаты.

Услышав эти слова, хозяин рисовой лавки добавил:

— Эге, да аптекарь из-за своих дочерей по миру пойдет. Жена вора стала вором. Что же тогда ожидать от жены наркомана? Если так пойдет и дальше, разорение не за горами.

— Говорят же, что и бабник, и игрок могут сколотить капитал, но только не наркоман. Потому что бабник может встретить хорошую жену, а игроку может повезти, и он выиграет, а вот наркоман проматывает абсолютно все. Если женщина ест вне дома, она изменит своему мужу, а если мужчина ест вне дома, он станет вором.

Ёнок захотела заткнуть уши, чтоб только не слышать этих оскорблений, Ённан же оставалась невозмутимой; она даже и не знала, что бранят именно ее.

— Она совершенно не похожа на свою мать, — продолжали обсуждать Ённан люди.

— Ёнок схватила за руку Ённан и вместе с ней убежала с рынка.

— Сестрица! Да как же ты себя ведешь?

— А что тут такого?

— И не стыдно тебе?

— Что за чушь ты несешь? Почему это мне должно быть стыдно? С чего это я должна сидеть дома? У меня что — ребенок дома плачет или любимый муж дожидается? Тьфу! — опять усевшись на дорогу, огрызалась Ённан.

— Ну, пожалуйста, сестрица! Хватит тебе побираться на рынке. Я тебе пошлю домашней еды.

— На рынке вкуснее. На что глаз положила, то и съела.

От возмущения Ёнок не нашлась что ответить.

— А ведь Хонсоп женился в Сеуле-то, да? — вдруг сказала Ённан. — Да я ему своими же руками шею переломаю. Чем наша Ёнбин хуже? А? И хороша, и умна, и добра… — загибая пальцы, стала она перечислять достоинства сестры.

Хотя на Ённан и были старые, рваные, никуда не годные одежды, она все равно была прекрасна, как и прежде, а ее пухлые щеки и плечи были невероятно соблазнительны.

— Этот болван Хонсоп еще пожалеет об этом. Где он еще найдет такую девушку, как наша Ёнбин? Наша Ёнбин такая, что любой захочет жениться на ней, — Ённан громко расхохоталась, словно уличная девка.

Ёнок с открытым ртом смотрела на хохочущую сестру, возмущаясь в душе ее неисправимым поведением, но она не могла сердиться на Ённан за ее искренность. Та, наконец, встала, подобрав подол своей юбки и, пристально оглядев Ёнок, спросила:

— Ёнок, ты в монастырь собралась, что ли?

— А что? — смутилась Ёнок.

— Женщина должна следить за собой, ты же не пацан.

— Обо мне не беспокойся, на себя посмотри лучше.

— Я уже замужем, никто мне и слова не скажет, как я выгляжу. Ах да, я слышала, что ты вроде бы замуж за Гиду собралась?

Ёнок с грустью отвернулась. Ее лицо омрачилось тенью сложных чувств, но эта печаль только украсила ее черты. Вероятно, именно по этой причине Ёнок стала худеть в последнее время.

 

Разъехались

По весне Ёнхэ переехала к Ёнбин в Сеул, где Ёнбин работала учителем в женской школе «S». Ёнхэ к этому времени уже закончила начальные классы, и Ёнбин устроила ее в государственную школу в средние классы. В Тонёне с отцом осталась одна Ёнок.

После пропажи корабля «Намхэ» аптекарь Ким переоборудовал свои рыбацкие территории около островов Джони и Хасан и снова позвал Гиду в качестве руководителя делом. Но ни зимой, ни весной ловля так и не принесла никакого дохода. Все недоумевали, почему. То ли рыба стала не та, то ли морское течение изменилось. Рыбаки верили, что на них осерчали морские духи, и требовали исполнить церемонию жертвоприношения, чтобы умилостивить их.

Прошлой осенью аптекарь Ким устроил большое служение в храме Ёнхваса за упокой душ пропавших без вести с корабля «Намхэ». Все окончательно убедились в кораблекрушении, так как не смогли найти тела погибших.

— Я рыбачу вот уже двадцать лет, но за все это время не было такого бедственного года. Море как будто вымерло, такого неулова никогда еще не бывало, — с грустью говорил старый рыбак Ём. Он понимал, что без хорошего улова не могло быть ни прибыли, ни хорошего настроения у моряков.

Что бы ни говорили суеверные моряки, Гиду не верил в силу церемонии приношения богам. Приносили жертвы богам или не приносили — улова все равно не было. Он рассчитывал только на свои силы. В последнее время он серьезно стал подумывать о том, чтобы оставить рыбную ловлю. Неприятное предчувствие о скором разорении аптекаря не покидало его.

Как-то раз, когда Гиду приехал с островов в Тонён, он зашел в дом аптекаря. Ёнок, гладившая в этот момент шелковые ткани, вскочила от удивления. Глаза Гиду и Ёнок встретились. Ёнок вспыхнула и приготовилась слушать. Гиду открыл было рот, но, не зная что сказать, замялся и прошел в комнату аптекаря, так и не сказав ни слова.

Сев напротив Кима, доложил всю ситуацию ловли на островах и в конце добавил:

— Что вы думаете насчет того, чтобы на время закрыть дело?

Ким не ответил.

— Если дело не идет, то оно всегда потом… — Гиду не договорил, его глаза наткнулись на строгий укоряющий взгляд аптекаря.

— Это не зависит от человеческих усилий. Твое дело — продолжать во что бы то ни стало, — выдавил из себя Ким, чем дал понять, что продолжать разговор не собирается.

Гиду же посидел еще немного и вдруг сказал:

— Я хочу жениться на вашей дочери, Ёнок.

— Ты? Жениться? — стараясь показать свое удивление, на высокой ноте вскрикнул аптекарь.

Уже несколько раз старик Со, отец Гиду, спрашивал его об этом. Ханщильдэк тоже втайне надеялась на брак Ёнок с Гиду. Но сам Гиду до сих пор ни разу не заговаривал о свадьбе.

— Да, — сжав свои огромные кулаки, ответил Гиду. Но в его глазах было трудно различить что-то конкретное, взгляд его был туманен, словно он смотрел куда-то далеко в море.

Гиду всегда был вхож в дом аптекаря, но он никогда даже и не задумывался о Ёнок. Теперь же, когда он неожиданно для самого себя заявил о женитьбе, сильно растерялся.

— Ты же прекрасно знаешь, что нынешнее положение нашей семьи отличается от прежнего. На этот момент у Ёнок осталась только ее добрая душа. Несчастное она создание.

— Знаю. Я хочу жениться на ней, — повторил те же слова Гиду.

Аптекарь Ким какое-то время пристально всматривался в лицо Гиду, затем достал пилюли и выпил их.

«Как он сдал за последнее время», — с грустью заметил про себя Гиду.

— Желудок шалит… — горько усмехнулся аптекарь.

Гиду вышел из комнаты и прошелся по дому. Дом был совершенно пуст. Ханщильдэк, видимо, еще не вернулась. Гиду немного постоял, задумавшись, затем поднял голову и огляделся. У пруда были разбрызганы краски, на веревках висели окрашенные ткани, но Ёнок нигде не было. Гиду прошел на кухню и замер от неожиданности. Там, около глиняных горшков, рыдая, сидела Ёнок. Черные блестящие волосы закрывали ее лицо, а плечи вздрагивали от плача. Она так сильно плакала, что не заметила, как вошел Гиду.

— Госпожа Ёнок!

Не поднимая своего лица, Ёнок прекратила плакать и замерла в ожидании на месте. Гиду подошел к ней.

— Одолжи мне, пожалуйста, бумагу и карандаш, — выскочило у Гиду, хотя он хотел сказать совершенно другое. Нахмурив брови, Гиду отвел от нее свой взгляд. Ёнок молча встала и прошла на задний двор. Оттуда она принесла бумагу и карандаш и, не смотря в лицо Гиду, протянула ему. Гиду попытался что-то сказать, но так и не смог, молча взял у нее бумагу, прошел в комнату и сел на пол. Он написал письмо своему отцу, в котором сообщил, что у него не было времени, чтобы зайти домой и что снова уплывает к островам. Кратко упомянул, что попросил руки Ёнок и о предстоящей с ней свадьбе. Затем вложил в письмо купюру в пять вон. Пройдя на задний двор, встал напротив двери комнаты Ёнок и позвал ее:

— Госпожа Ёнок! Можно открыть дверь?

У порога Гиду бросил взгляд на аккуратно поставленную обувь Ёнок.

— Не дадите мне конверта?

Наконец, в комнате что-то зашевелилось и зашуршало. Через некоторое время дверь комнаты отворилась и в ней появилась Ёнок. На ее лице Гиду прочел ожидание. Он взял конверт, вложил в него письмо, смочив языком, заклеил и произнес:

— Когда служанка Ёмун придет, пошлите это письмо моему отцу.

В одно мгновение ожидание Ёнок сменилось разочарованием.

Гиду положил письмо перед ней на пол и вышел. Когда он вышел на улицу, уже стемнело. Он пожалел, что так ничего и не сказал Ёнок. Душе его было тесно и неуютно из-за этого. Он не был уверен в своих чувствах к Ёнок, поэтому был поражен своим скорым решением жениться на ней и почувствовал себя связанным невидимыми нитями. Так, размышляя и осуждая себя, Гиду незаметно подошел к морскому порту.

Когда Гиду вышел к набережной, мимо него, согнувшись и пряча свое лицо, пробежала какая-то невысокая женщина, обеими руками сжимая прижатый к груди какой-то узелок. Это была Сунджа. Еще с детства Гиду знал ее как хорошую подругу Ёнбин, знал также и ее погибшего мужа, который приходился ему далеким родственником. Будучи хорошо знакомы, время от времени они общались друг с другом. Гиду машинально оглянулся. Сунджа купила в кассах билет и оглянулась, но, увидев Гиду, растерянно отступила.

«В Пусан, что ли, едет?» — промелькнуло в голове у продолжавшего идти своей дорогой Гиду. Завернув за угол Дончуна, он столкнулся с Тэюном, державшим в руке чемодан.

— Куда едешь? — спросил Гиду.

Тэюн, замявшись, улыбнулся, но не ответил.

— Из Японии, что ли, едешь?

— Нет, в Японию.

— Да? Не похоже что-то, что ты едешь из дома.

— Я был у друзей…

— Сейчас вроде не каникулы, что это ты тут делал?

— Каникулы или нет, я уже давно покончил с этой дурацкой учебой.

— Что? Покончил?

— Дома никто не знает об этом. Домашним сказал, что был в Японии

— Значит, ты не едешь в Токио?

— Не знаю еще. На корабле будет время подумать, — небрежно ответил Тэюн, хотя он вовсе не был похож на человека, отбывающего без всякой цели, — не знаю, когда и увидимся. Счастливо оставаться! — протянул руку Тэюн.

Гиду, пожимая в ответ руку, спросил, как бы между прочим:

— А ты, случайно, не в китайскую ли Маньчжурию собрался? — приглушенным голосом спросил Гиду.

Тэюн, усмехнувшись, посмотрел в глаза Гиду и неопределенно ответил:

— На что мне Маньчжурия?

— Ради освободительного движения, — теряясь в догадках, предположил Гиду.

— Ха-ха-ха… Не то что бы это… — натянуто засмеявшись, также неопределенно ответил Тэюн.

— Так или иначе, будь осторожен.

Так они и расстались.

Слова Тэюна, что он не знает, когда они снова встретятся, показались Гиду какими-то особенными, предвещающими долгую разлуку. После окончания начальной школы Гиду и Тэюн встречались не более одного или двух раз в году. Гиду точно так же, как проводил взглядом Сунджу, проводил взглядом и Тэюна, удалявшегося покачивающейся походкой. Его фигура растворилась в тусклом свете газовых фонарей на набережной.

 

Отказ

Дела в доме аптекаря стремительно шли под откос. Но дела Ёнсук, какие бы странные и грязные слухи ни ходили о ней, напротив, неуклонно шли в гору. Хотя и считается, что через пару месяцев люди забывают происшедшее, печать бесчестия, павшая на Ёнсук, никак не сходила с нее. На нее все так же показывали пальцем, но никто не мог устоять перед ее деньгами, деловым натиском и хорошо подвешенным языком. Не было ни одного мелкого торговца или рыбака, который бы не занимал у нее. Как бы они ни бранили Ёнсук за ее амбиции и грубость, в ее присутствии они не смели показать и малейшего недовольства, относились к ней с почтением, как к высокопоставленной персоне. Только так можно было заполучить в долг ее деньги. Вполне возможно, что именно такой способ Ёнсук и избрала для мести за свое прошлое унижение. Она все больше стала украшать свою жизнь — одеваться в роскошные наряды и покупать драгоценности. Все больше она требовала к себе уважения от своих клиентов, но постепенно одного уважения стало не хватать, чтобы заполучить от нее деньги. Ее изобретательность на способы добычи денег и скупость поражала всех в округе.

«Что ни говори, а деньги — это главное в жизни», — это высказывание стало для Ёнсук неоспоримой философией жизни.

Ворота аптекарского дома заскрипели, и во двор вошла Ёнок. Вот уже несколько месяцев как она была женой Гиду.

— Это ты, Ёнок? — очнувшись, спросила Ханщильдэк, которая до этого сидела в полном забытье.

— Да, мы вместе пришли, — ответила служанка Ёмун.

— Дитя мое, пришла, наконец, — обратилась к Ёнок Ханщильдэк.

— Пришла, — Ёнок появилась из-за спины Ёмун, — я и так уже собиралась навестить вас, а тут как раз пришла Ёмун, вот вместе и пришли.

Ёнок опустила на пол узелок и вздохнула с облегчением. Она была беременна.

— А отец дома? — спросила Ёнок.

— Нет, вышел. В последнее время он целыми днями где-то пропадает. Это просто убивает меня…

Мать и дочь посмотрели друг на друга и вздохнули.

— Рыбаки жалуются, что рис закончился, вот-вот разразится скандал. Что делать-то? Ума не приложу? — поделилась своей заботой Ханщильдэк.

— А что, они присылали к вам кого-то? — спросила Ёнок.

— Да, утром посыльный от них приходил… — не договорила мать.

Служанка принесла пиалу с настоем из трав, поставила ее перед ними и вышла.

На затененную ограду дома села сорока и громко затрещала.

— Желанный гость, что ли, придет?

Сорока взлетела. Ханщильдэк придвинула к себе пиалу с лекарством и разом выпила. Ее волосы растрепались на ветру, лицо осунулось и выражало глубокую усталость.

— Матушка? — обратилась к ней Ёнок.

Ханщильдэк поставила пустую пиалу и, сморщившись, взглянула на дочь.

— Может, сходить к Ёнсук? Она одалживает деньги чужим людям, неужели она не одолжит своей матери?

— Я уже думала об этом, но почему-то язык не поворачивается попросить.

— А как же тогда? Любишь — не любишь, все равно мы одна семья.

— Это я сама долгое время не ходила к ней. Хоть я и родила ее, идти к ней противно.

Ханщильдэк уже не раз думала о том, чтобы сходить к старшей дочери, и сегодня она позвала Ёнок именно для того, чтобы вместе пойти к ней. Но поскольку Ёнок первая завела о ней речь, мать смутилась и чуть было даже не передумала. Ёнок с трудом уговорила мать, и они отправились в путь.

Когда они стали подниматься на западный холм, Ёнок стала задыхаться. Чтобы дышать, ей приходилось высоко поднимать плечи.

— Малыш хорошо двигается?

— Ага.

— Хватит тебе уже нашими делами заниматься, я как-нибудь сама позабочусь о нашем хозяйстве.

После того как семейная швея была уволена, забота по пошиву одежды перешла к Ёнок. Ханщильдэк уже плохо видела и с трудом могла вставить нитку в иголку, но всегда аккуратный аптекарь по-прежнему требовал особого ухода за своей одеждой. Сколько бы трудностей ни претерпевало хозяйство, он нисколько не изменял своему прежнему образу жизни. По причине болезни желудка он стал еще более привередлив в еде. Стал чаще хаживать к кисэн Сочон, но переодевался в новый костюм только дома. Ханщильдэк не могла на него жаловаться, так как он не тратил на кисэн денег.

Мать и Ёнок, дрожа от страха и плохого предчувствия, вошли во двор дома Ёнсук, словно в дом чужого человека. Ёнсук сидела на террасе и ела тток, макая его в мед. Когда Ханщильдэк и Ёнок появились, Ёнсук бросила на них подозрительный взгляд. Те же, не смея приблизиться, топтались во дворе на расстоянии.

— Ай-го, каким это ветром вас всех, да еще и сразу, занесло в наши края? — с издевкой спросила Ёнсук.

Ёнок взяла мать за руку и подвела к тому месту, где сидела Ёнсук.

— Ну, садитесь, что ли, — сказала Ёнсук и подвинула к ним тарелку с ттоком.

— Ничего, сестра, спасибо.

— А ты, я смотрю, втихаря замуж вышла? А, ну да, я и позабыла, что вы меня считаете падшей женщиной, которая недостойна даже посетить свадьбу своей родной сестры! Это же такой позор! Спасибо за ваше внимание ко мне! — фактически Ёнсук была права, но упреками она возвышала себя и унижала мать и сестру.

— Ты же знаешь, что свадьбы как таковой и не было, мы всего лишь произнесли клятву перед святой водой, — не уступая сестре, ответила Ёнок, не заметив, как заволновалась в этот момент мать.

— А что так? Да разве может быть такая скромная свадьба у дочери аптекаря Кима?!

Мать и Ёнок молчали, как виноватые.

— Эй, Сунэ, ну-ка принеси еще тток! — отвернувшись от них, позвала служанку Ёнсук и затем неожиданно спросила: — Как дела-то у вас? — Но этот вопрос прозвучал с большим опозданием.

— Так, помаленьку, — вымолвила свое первое слово Ханщильдэк.

— А что отец? Говорят, он живет теперь у Сочон?

— Чтобы успокоить свои нервы.

— А что так? Дочери достали, что ли?

На покрытом морщинами лице Ханщильдэк проступили следы гнева. То, что аптекарь сильно сдал именно из-за своих дочерей, было сущей правдой, но слова Ёнсук задели мать за больное место и разозлили ее. Несмотря на это, она сумела проглотить обиду и сказала:

— Все в Тонёне знают, что мы разорены, одна ты, что ли, не знаешь?

— Так поэтому у него депрессия? Поэтому он ходит к Сочон?

Если бы это было раньше, мать просто не отреагировала бы на такие слова, но в последнее время она сильно изменилась. Глаза у нее заблестели.

Когда служанка принесла на небольшом столе тток и острый рассол с кимчи, Ёнсук снова предложила отведать угощенье, но у её гостей словно комок в горле встал. Ни мать, ни Ёнок так и не прикоснулись к еде. Стол убрали. Ёнсук все в том же духе обратилась к Ёнок:

— Что это молодая жена о своем внешнем виде не заботится? Когда ты в церковь идешь, наряжаешься же.

— Я и сейчас в церковь иду, — сказала Ёнок, оглядывая свою белую льняную кофточку и темно-синюю юбку.

— Надо же! Где это видано, чтобы свекор потакал своей снохе! Если жена старшего сына будет по церквям ходить, то кто же тогда приношения предкам готовить будет?

Ёнок не ответила.

— На лицо-то свое посмотри: такая молодая, а все в пятнах?

— Не для себя уже живет, — ответила вместо Ёнок мать, намекая на то, что Ёнок беременна.

— Хм-м. Как быстро!

Ханщильдэк и Ёнок не могли вставить и слова, чтобы сказать Ёнсук, зачем они пришли. Ёнсук все говорила и говорила:

— А я уж думала, что я не ваша дочь! Когда меня позорили, хоть бы кто-нибудь меня защитил, кто-нибудь навестил. После всего случившегося никто и носа не кажет в моем доме. А я тоже гордая! Я все зубы стерла себе от обиды. Ну что ж, давай посмотрим, кто кого… Что мне с того, что ловля у вас не идет, что там моего-то есть? Мне ж ни одной рыбешки не перепадает. Я уже было стала думать, что я одна на всем белом свете, что у меня нет ни родителей, ни сестер.

— Что прошлое ворошить? Что этим исправишь-то? — не зная, как возразить, ответила мать.

— Прошлое, говоришь? Столько ран на душе, а ты говоришь — прошлое? До смерти не забуду всего этого! — повысила на нее голос Ёнсук.

— Не серчай, сестра, не серчай, а лучше помоги нам кое в чем.

Ёнсук замолчала, враждебно глядя на мать и сестру.

— Дело в том… я пришла сюда, чтобы… — начала было мать, но слезы помешали закончить. Она тут же достала платок и вытерла слезы, — дело в том, что от нашего дела и копейки не осталось, разорились мы, разорились. Улова нет, нет даже средств на то, чтобы расплатиться с долгами. Со всех сторон поджимают долги, вот к тебе и пришли… Одолжи ради беременной сестры хотя бы пятьсот вон… только пятьсот… — мать не смогла продолжать, слезы застилали ей глаза, и она только и делала, что утиралась платком.

— А у меня деньги не водятся! Мне тоже ребенка воспитывать. Где это вы видели, чтобы дома хранили пачки денег? — стараясь не смотреть матери в глаза, отвернувшись в сторону, буркнула Ёнсук. В волосах ее блеснула золотая заколка бинё.

Ёнок мертвенно побелела. Мать наощупь стала искать свою обувь. Обувшись, оперлась на руку Ёнок и тихо произнесла:

— Конечно, я достойна такого отношения. Зря я сюда пришла. Пойдем отсюда, Ёнок.

Как только мать и дочь вышли за ворота, они горько разрыдались.

 

Сумма в сто вон

— Есть кто живой? — позвала из-за ворот Юн Джоним, неуверенно вступая во двор дома аптекаря.

— Вы? Как я рада, — отворив дверь комнаты, Ханщильдэк прервала свое утомительное занятие шитьем, отложила лупу, через которую ей приходилось смотреть, и радостно поприветствовала гостью.

— Фу! Устала. Стара я стала, чтобы ходить так далеко, — отдуваясь, вошла в комнату старушка Юн.

В доме аптекаря, с тех пор как разъехались все дети, хозяйство обеднело, стало пустынно и безрадостно, только гранатовое дерево каждый год цвело изящными цветами.

— Ну, сказывай, как поживаете?

— Пока дышу, живу.

— Да уж, наше время пришло…

Обе женщины без слов посмотрели друг на друга.

— Есть ли что-нибудь от Тэюна? — поинтересовалась Ханщильдэк.

— Какие там новости! Я даже не знаю, жив он или нет… Говорят же, что счастлив тот, у кого нет детей. Правду говорят. — Хотя Юн так и говорила, на лице ее была видна забота и тоска по сыновьям.

— В прошлом году под Новый год были же вести, а потом что? Совсем нет?

— Ну да, под Новый год приходило письмо с просьбой выслать деньги. Разве мы можем не выслать? Старик занял денег и выслал. Ответа так и не пришло. Пишем ему, а письма возвращаются… Ах, щенок… Потом выяснилось, что он учебу бросил… Разве дети слушают родителей? А старик-то мой ночами не спит, чтобы долг отдать. Сил уже моих нет смотреть на то, как он работает. Жить надоело уже.

— А старший-то, в Чинджу который? Он мог бы вам помочь деньгами.

— Ой, и не говори о нем! Джонюн отказался помогать своему брату из-за того, что тот бросил учебу и всё где-то, по его словам, шляется. Но разве родители могут оставаться равнодушными и не помочь своему ребенку? Меня заживо съедают тревога и беспокойство о нем… — Юн достала платок и вытерла слезы. — Как бы я хотела, чтобы Тэюн закончил свою учебу. И зачем только ему все эти скитания? Неужели он думает, что один может помочь независимости страны?

— И правда, — согласилась с Юн Ханщильдэк.

— Дети прекрасны, когда они помещаются в объятиях своих родителей. А потом, когда они вырастут, все наши усилия оказываются тщетными. Есть ли на свете такие родители, у которых сердце не обливалось бы кровью из-за детей?

— Да уж.

Юн перестала плакать и спросила:

— А Ёнбин, как у нее дела?

— Вчера от нее деньги пришли.

— Да? Какая молодец! За сестру в школе платит, откуда еще у нее деньги домой посылать?

— Да, ей тоже нелегко приходится.

— Вот она заслуживает похвалы. Такая дочь гораздо лучше некоторых сыновей.

— Дочери все равно когда-нибудь замуж выходят. Посмотри на нас, дом разорился, и без сына старик наш совсем обессилел.

— Да не говори так. Дочь или сын, какая разница? Сын женится — то же самое. Мы и подумать не могли, что за нами сноха ухаживать будет. Старик мой тоже не хочет жить с детьми. Говорит: мол, пока не состаримся совсем, жить вдвоем будем, а потом, когда он умрет, наказал мне жить с сыновьями.

Пока старые женщины обсуждали горести жизни, вошла Ёнок, держа в руках узелок.

— Дитя мое! В гости пришла? — поздоровалась с ней старушка Юн.

— Да. Здравствуйте, тетушка.

— Ругать тебя мало. Сама кое-как концы с концами сводишь, а еще и родителям помогаешь… Что это еще? — проворчала Юн, глазами указав на узелок, поставленный Ёнок на пол.

— Одежда отца.

— Ой-гу, батюшки! А живот-то какой, настоящая тыква! Подумай о ребенке, — зацокала языком Юн, — а ты еще и отца жалеешь. Разве Сочон не может позаботиться о его белье?

— Он же ей ни копейки не дает, как ей одежду на стирку давать? А в последнее время он только и делает, что болеет, он даже не хочет нанять для себя сиделку, — сказала Ханщильдэк.

— Если уж Сочон сама выбрала его, неужели она не позаботилась бы о нем?

— И все же ей спасибо за то, что она не ждет от моего мужа вознаграждения.

— Тьфу ты. И охота тебе кисэн защищать? Впрочем, дома от этого только спокойнее становится, — проворчала Юн.

Все три женщины горько усмехнулись, услышав такие слова.

— В конце концов, когда наладятся ваши дела-то? — не унималась Юн.

Ёнок отвернула свое красное от сыпи лицо.

Ханщильдэк ответила вместо нее:

— Вот уже третий год нет прибыли. Кажется, что Гиду один только и старается, чтобы исправить дело. Не раз он предлагал Киму свернуть дело, но разве может кто справиться с его упрямством? Он все на своем стоит, чтобы увидеть конец всему. Не могу его понять…

— Несчастный упрямец, — снова зацокала языком старушка Юн.

— …Есть кто-нибудь?

За разговорами женщины и не заметили, как во двор вошел незнакомый парень, и они одновременно оглянулись на него.

— Кто вы? — подобрав свою юбку, вышла из комнаты Ханщильдэк.

Перед ней стоял приземистый незнакомый парень лет тридцати в старой шляпе.

— Я по поручению матери Донхуна.

— Ёнсук?

— Да.

— Ну, присядьте тогда.

Парень снял свою шляпу, положил ее на пол и сел.

— С чем пожаловали? По-моему, Ёнсук никаких дел с нами иметь не желает.

— Мне кажется, матушка, что вы были очень обижены в прошлый раз…

— Что? Да кто ты такой?

— Вы меня не знаете? Извините, я не представился. Я работаю в доме вашей дочери секретарем. Зовите меня просто — секретарь Бан. А родом я из Пусана, — парень хитро прищурил глаза и как-то по-женски рассмеялся. По его старой сумке все догадались, что перед ними ростовщик.

— Ну и стерва же Ёнсук! Задумала в деньги поиграть, аж ростовщика послала! — с возмущением вспыхнула Юн.

— Это не женское дело, разве может госпожа одна справиться с ним? Должны же при ней быть подобные мне посыльные… Хе-хе, — косо посматривая на женщин, сказал парень.

— Ну, говори, зачем послан-то?

Парень порылся, шурша бумагами во внутреннем кармане костюма, выложил какой-то конверт и подвинул его в сторону Ханщильдэк:

— Я пришел передать вам это. Госпожа просила.

— Да что ж это такое? Я ослепла уж совсем, читать не могу.

— Это не письмо, а деньги.

— Деньги?

— Взгляните.

Ханщильдэк открыла конверт и достала содержимое — купюру в одну сотню вон.

— Это мне?

— Да, вам от госпожи. Как бы дурна ни была наша госпожа, все равно она ваша дочь. Хе-хе-хе…

И откуда он только знал все подробности, чтобы так красноречиво говорить. Ханщильдэк вложила деньги обратно в конверт и задвинула его парню под колени. Тот игриво посмотрел на нее и спросил:

— Ну зачем же вы так?

— Вам знать не надо. Идите и верните, — строго приказала Ханщильдэк.

Ханщильдэк, давая парню понять, что ей больше не о чем с ним говорить, повернулась к Юн. Но Юн и Ёнок все еще смотрели на этот конверт.

— Эх, воля ваша. Так и передам тогда, — парень, лукаво улыбаясь, положил конверт во внутренний карман, надел шляпу и вышел.

Когда он вышел, женщины, не смея поднять глаз друг на друга, не отрывали взгляда от земли. Первая заговорила Юн:

— Приняла бы лучше. Тяжело же вам, и Ёнсук старалась. Несмотря на свой тяжелый характер, поступила великодушно… — с сожалением произнесла старушка Юн. Она не знала, что Ханщильдэк и Ёнок были в доме Ёнсук и просили у нее милостыню.

— Обогатит она меня, что ли? Что есть деньги, что их нет, этим наше положение не изменишь.

Ёнок, обратив свой взгляд на далекие горы, прошептала обветренными губами:

— Мам, ты правильно сделала.

 

Ворона-воронушка!

В середине сентября осеннее небо очистилось до самых высот. Нежно дул ветерок, слегка шевеля траву и деревья. Прекрасно дополняя панораму города, за каналом Пандэ гордо возвышалась гора Ёнхвасан. Казалось, что ее вершина достигла небес. Склоны гор начали наряжаться в желтые и красные осенние цвета. Море стало кристально-синим. Одинокий паром, покачиваясь на волнах, медленно пересекал залив.

— Может, нам тоже поплыть на пароме? — спросила Ханщильдэк, обращаясь к Юн.

— Да нет, лучше пойдем через туннель, а по пути почтим и Будду.

Две пожилые женщины, одетые в простую одежду, неторопливым шагом семенили по дороге, шурша шелковыми юбками. Они спустились в туннель, проходящий под морским дном, и некоторое время шли по нему. Туннель резко повернул налево, и поступающий извне свет померк. Женщины оказались в кромешной темноте.

— Видно, свет отключили, — голос старушки Юн, гулко отразившийся от бетонных стен, подхватило эхо, которое понеслось все дальше и дальше в глубину туннеля.

— Свет не погас. Вон там есть еще одна лампа.

Вдали на потолке женщины разглядели тусклый свет лампы. Старушки взялись за руки и, нащупывая дорогу впереди себя, стали продвигаться вперед. Вода хлюпала у них под ногами. Хотя насос и откачивал воду из туннеля, она никогда не высыхала, и в туннеле было очень влажно.

— Хвала Будде! — с мольбой произнесла гулким голосом старушка Юн, — послушай-ка.

— Чего?

— Когда мы умрем, наши души тоже будут проходить по такому темному туннелю?

— Наверно.

— Мне кажется, что дорога на тот свет точно такая же, как в этом туннеле… Хвала Будде! Хвала Будде…

Привыкнув к темноте, женщины отпустили руки и пошли самостоятельно, читая вслух буддистские молитвы.

— А знаешь, еще что? — заговорила Юн.

— Что?

— Нам с тобой уже немного осталось. Пришло время и нам готовиться к следующей жизни, пришло время очистить нашу душу. Но позволит ли нам это жизнь? Ц-ц-ц… Когда мы только успели постареть? Для чего я прожила эту жизнь? Как грустно…

— И вы тоже грустите и сожалеете о прошлом? — поинтересовалась Ханщильдэк.

— Конечно. У богача своя грусть, у бедняка, который прожил жизнь в хижине, своя. Есть ли кто на свете, кто бы не грустил?

— Если уж вы грустите, тогда что мне остается?

— Когда приходит человеку время уходить с этой земли, он уходит с пустыми руками, совершенно нагой. И зачем он, спрашивается, столько жил, страдал и мучался?

— Говорят же, что на этом свете мы расплачиваемся за грехи нашей прошлой жизни…

Женщины снова начали читать молитвы. Так они прошли весь туннель и вышли на ровное, залитое ослепительным светом пространство. К храму Ёнхваса белой узкой ниточкой вела дорога. Слева на прибрежных полях работали крестьяне. Несколько ребятишек выкапывали ракушки на берегу моря. Земля вся была покрыта опавшими листьями. Осень достигла и гор. Меж оголенных деревьев в лесу мелькала похожая на бурундучка детская фигурка, собирающая желуди.

Юн и Ханщильдэк переночевали в храме и, воздав рассветные молитвы, покинули храм. Они спустились с горы, на которой находился храм, и подошли ко входу в туннель, напоминающему разинутую пасть великана. Приблизившись к селу Гансанчон, в котором обособленно жили японские вдовы, путницы остановились на распутье трех дорог, услышав жалобный детский голосок:

— Ворона-воронушка! Прошу тебя, помоги маме принести много риса. Ворона-воронушка, принеси в наш дом побольше денег! — полураздетый ребенок, справляя нужду, сидел на двух деревянных перекладинах аккуратно вырытой отхожей ямы, выкрикивал молитву пролетавшей мимо вороне.

— Ай-гу… бедное дитя, — сочувствующе пробормотала Юн.

У дороги бок о бок стояли две хижины, вокруг которых не было даже ограды. На почерневших соломенных крышах, которые, по всей видимости, не поменяли прошлой осенью, обильно росла трава. Увядшая лоза пака бесхозно валялась на земле. Во дворе монотонно стучал ткацкий станок, за которым сидела женщина и ткала сети.

— Ворона-воронушка, прилети к нам! — ребенок всем телом подался за полетом вороны. Он так сильно наклонился, что потерял равновесие и упал в отхожую яму.

— Ай-гу! Да чтоб тебя! — женщина бросилась к ребенку. Все это случилось, когда Юн и Ханщильдэк проходили мимо ее дома.

Ребенок барахтался, застряв наполовину в дыре отхожей ямы. Женщина схватила его за шиворот и одним махом вытащила. Весь в дерьме, ребенок плакал, лежа на земле. Женщина ковшом зачерпнула воды, облила его и громко выругалась с отвращением. Оставаясь лежать, ребенок жалостливо всхлипывал и плакал. Две пожилых женщины искренне сочувствовали женщине, но им ничего не оставалось, как только наблюдать эту сцену.

— Да, чтоб тебя, щенок ты эдакий! Как тебя угораздило в дерьмо-то?!

— Чуть было не утонул, хорошо, что вы поблизости оказались! — заговорила Юн. Тогда женщина обернулась на голос и увидела, что во дворе есть кто-то ещё.

— Батюшки! Да неужели это вы, матушка Ким? — радостно вскрикнула женщина, узнав Ханщильдэк, и перестала черпать воду.

— А ты-то кто? — не припоминая ее, спросила Ханщильдэк.

— А я жена погибшего моряка с корабля «Намхэ».

— А-а… — Ханщильдэк сделала вид, что вспомнила, а сама продолжала пристально разглядывать женщину. Но через некоторое время вспомнила ее, смутилась. Затем прошла во двор и спросила: — Как поживаете-то? — ясно видя всю нищету и убогость быта; задала вопрос, чтобы сгладить ситуацию.

— Так и живем, потому что помереть не можем, — на глазах женщины появились слезы.

Ребенок продолжал всхлипывать. Одежда на нем, как тряпка, была разорвана и едва закрывала голый животик. Руки и ноги были настолько худы, что напоминали палочки, которые могут сломаться от малейшего прикосновения.

— Твой сын?

— Нет, хозяйский.

— А ты где живешь?

Женщина указала на соседний дом.

— Мать ушла к своей дочери. А этот вот сидит и все есть просит. Скорее бы она принесла чего-нибудь, ведь он чуть не утонул в дерьме, — женщина посмотрела сверху вниз на ребенка.

— Когда в дерьмо дети падают, их после этого ттоком кормить надо, — проворчала Юн.

— Да о чем вы говорите?! Мы его и в праздники-то не видим!

Ребенок, заслышав, что говорят о еде, переводил голодный взгляд с одной женщины на другую.

— Доль мальчишку зовут. Отец его погиб на корабле «Намхэ». Мать вместе со мной раньше вязала сети, но сейчас повредила ноги и больше не может работать. Каждый день уходит на заработки, но разве этим поможешь, все равно от голода помираем.

Сердце Ханщильдэк разрывалось от этих слов. Она почувствовала, что виновата в несчастье этой семьи.

— А у тебя нет ребенка?

— Есть, куда денутся-то? Всех их пока накормишь… Мои ушли к морю копать ракушки. Скоро вернутся.

— Побудьте пока здесь, — обратилась к Юн Ханщильдэк.

— Куда ты?

— По дороге сюда я видела, что у входа в туннель продают тток. Я ненадолго…

— А! Ну, сходи.

— Ой-гу, матушка, да не надо. Зачем вы? — запротестовала женщина.

Ханщильдэк подобрала юбку и поспешно вышла. Перед входом в туннель с обеих сторон расположились магазинчики, торгующие недорогой едой. Справа от входа в туннель было село и начальная школа, поэтому торговля шла хорошо. Ханщильдэк купила тток и вернулась. Ребенок, завидев тток, проглотил слюну, и в животе у него заурчало. Женщина, скрывая свой голод, исподлобья поглядывала на тток.

— На голодный желудок много нельзя. Сегодня две съешь, а остальное завтра. Договорились? — обращаясь к малышу, Ханщильдэк протянула ему два кусочка.

— Да-да, на голодный желудок много нельзя. Но если уж упал в отхожую яму, ради профилактики следует съесть пару-другую, — добавила старушка Юн. Пока она говорила, ребенок быстро управился с двумя кусочками ттока. Он облизнул губы и уставился на оставшееся. Молодая женщина тоже поглядывала на него голодными глазами, но не решалась притронуться.

— И ты попробуй. Ты ж, наверно, совсем ничего не ела… — настояла Ханщильдэк.

— Да я ничего… — женщина хотела было отказаться, но не смогла побороть голод и, словно воришка, во мгновенье ока схватила один кусочек и отправила к себе в рот.

— Наша семья разорилась, и вам стало еще труднее жить. И кто только во всем виноват? Ой, не знаю, не знаю… — невидящим взглядом смотрела перед собой Ханщильдэк.

— А что тут такого, судьба наша такая. В прошлой жизни согрешили, вот теперь расплачиваться приходится, — с улицы к ним подошла хромая женщина. Ханщильдэк догадалась, что это была мать Доля.

Женщина выглядела лет на сорок. В руках у нее был узел и какая-то емкость, похожая на бензиновый бак. Усталым шагом она медленно вошла во двор.

— Мама-а-а! — закричал ребенок. Судя по всему, два кусочка ттока его хорошо подкрепили, и сейчас он был полон сил.

Мать Доля, не обращая внимания на гостей, прошла в дом, положила узел и тяжело вздохнула. От тяжелой ноши старая изорванная кофточка на спине промокла.

— Ой, если бы вы только знали, что с ним было-то! Он ведь в отхожую яму провалился.

На слова молодой женщины мать ребенка ничего не ответила, только слегка изменилась в лице. Она сняла платок и встряхнула головой. С волос посыпалась белая пыль.

— Сегодня ты работала?

— Да. Полдня проработала. Поэтому к дочери не смогла сходить, вместо этого на заработанное купила немного рисовых крошек и соленой воды, — сказала мать Доля и наконец взглянула на гостей. Как только её глаза остановились на Ханщильдэк, рот у неё перекосился. Она узнала ее и закипела от злости. Ханщильдэк растерялась еще больше, чем при встрече с молодой женщиной.

Заметив ее смущение, молодая женщина заговорила:

— Вы только подумайте, матушка Ким шла мимо и увидела, как Доль упал в отхожую яму, и специально для него купила тток.

— Как бы живот не лопнул от вашего ттока! — с ненавистью, сквозь зубы, молвила мать Доля и пнула ребенка ногою, — да когда ж ты сдохнешь-то? Навязался на мою голову, да чтоб ты потонул в этом дерьме!

— А-а! — ребенок, широко раскрыв рот, разревелся. Но всем было ясно, что этот порыв гнева был адресован не ребенку, а Ханщильдэк.

— Эй, хватит, на кого орешь-то? Не трожь невинного ребенка, — поняв, что ситуация накалилась до предела, смело выступила вперед Юн.

Мать Доля без всяких возражений прошла в кухню.

— На что жить-то? Сколько бы живот не терпел, а за весь день хоть вечером поесть все равно надо, а то не выжить. Вот она и не выдержала. Матушка, не принимай близко к сердцу, — молодая женщина извинилась перед Ханщильдэк вместо матери Доля.

— Знаю я, она мужа своего потеряла, а из-за чего? Из-за нас же. Сколько сейчас страдать приходится, как ей не возненавидеть меня? — Ханщильдэк вывернула все карманы и достала из них две купюры по одной воне и три монеты по десять Джонов, — хотя этого мало, купите на них риса и разделите между собой.

Лицо молодой женщины просияло. Она с большим трудом могла заработать за один день десять Джонов, но и их едва хватало на жизнь. А две воны и тридцать Джонов для нее были огромной суммой.

Юн и Ханщильдэк попрощались и отправились в путь. Они снова вошли в туннель. Настроение было испорчено, и они молча шли в темноте.

— Говорят, что жена Джон Гукджу, как сходит в храм, потом ни слова не проронит, чтоб сохранить силу своих молитв. А я так не могу. Разве можно промолчать при виде людей? — заговорила Юн.

— Будда нас поймет, — ответила в задумчивости Ханщильдэк.

Обе погрузились в молчание. Как только они вышли из пещеры, Ханщильдэк сказала:

— Знаешь…

— Что?

— Не слишком ли легкую жизнь мы прожили?

— О чем это ты?

— Ячмень мы ели, а вот рисовые крошки не приходилось. Говорят, что их есть невозможно, — вздохнув, сказала Ханщильдэк, продолжая идти.

— Сварят кашу да съедят. И рисовая вода тоже им на пользу пойдет. Так и проживут.

— У них и соли-то, видать, нет, раз мать Доля на рынке выпрашивает соленую воду, — продолжала Ханщильдэк.

Юн не знала, что ответить, но прекрасно знала, что эту воду собирают на рынках из-под рыбы, посыпанной солью.

— Государство бессильно перед нищетой.

Вернувшись домой, Ханщильдэк собрала всю поношенную одежду, и приказала служанке Ёмун отнести ее за туннель в дом Доля. Через некоторое время Ёмун вернулась и стала рассказывать:

— Бедная женщина, как она плакала!

— Кто плакал-то?

— Одна из них, молодая, все держалась и улыбалась, другая, хромоножка, все плакала и плакала. Ох, какая же она несчастная!

— Да?

— Если б мы раньше знали, давно б уже дали…

— А сколько еще таких несчастных на свете, как они? Завтра отнеси им соевую пасту, да и соль тоже не забудь.

— У нас и самих-то ничего не осталось. Работники все по домам растащили.

— А мы у Юн возьмем, много ли нам надо?

 

Горькие слезы

— Ты здесь? — спросил старик Со, без спроса открывая дверь комнаты Ёнок.

— Ой! — Ёнок вздрогнув, быстро отняла младенца от груди и закрылась.

Старик Со искоса оглядел сноху.

— Гиду придет сегодня или нет?

— Придет.

— И что он там только делает? Деньги совсем перестал в дом приносить. Что с хозяйством-то будет?

Ёнок молча смотрела на младенца. Светлоголовая малышка сморщилась от солнечного луча, проникнувшего в комнату из открытой двери.

— А муж-то твой что — и ребенка своего видеть не хочет? — с двусмысленным ехидством проговорил старик, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Ёнок было неприятно от того, что свекор в любое время мог входить в ее комнату. На душе было всегда неспокойно. Она усыпила малышку, ласково потерлась своей щекой о её мягкое личико и прошептала:

— Твой папа и вправду не хочет тебя видеть, — эхом повторила она слова свекра. Крупная слеза скатилась по щеке Ёнок и упала прямо на лицо ребенка, — спи спокойно, моя крошка, спи спокойно.

Ёнок вытерла слезы рукавом одежды и вышла из комнаты. Прошла на кухню, чтобы приготовить ужин. В старой кухне было так чисто, что даже если уронить что-нибудь съедобное на пол, можно было не отряхивая есть. Ёнок еще раз промыла замоченный с утра рис и поставила варить. Разожгла огонь из высохшей хвои, и так хорошо у нее все разгорелось!.. Кочергой помешивая подкинутые дрова, проговорила сама себе:

— И что он все не приходит… — Ёнок беспокоилась о брате Гиду, Гису, который все еще не вернулся из школы. Ёнок не любила оставаться дома вдвоем со свекром, и когда готовила ужин, у нее вошло в привычку ворчать на Гису, что он так поздно возвращался. Со двора послышалось покашливание свекра. Ёнок взглянула на закипевший рис и вышла на задний двор, чтобы сорвать несколько листочков мяты, которые она добавляла в качестве приправы в суп двенджан. Осторожно, чтобы не облетели цветы, сорвала несколько листочков. Свежий аромат фиолетовых цветов мяты распространился по всему двору.

— Скоро заморозки наступят, а цветы все еще цветут, — неожиданно из-за спины раздался голос свекра. И когда он только успел подойти?

— Да, отец, — Ёнок встала.

Старик вплотную подошел к ней и произнес:

— Как вкусно пахнет, еще сорви, — делая вид, что хочет взять у нее листья, прикоснулся к ее руке. Ёнок передернуло. Свекор, ничуть не обидевшись, улыбнулся и медленно подался вперед.

Ёнок, увильнув от него, прошла на кухню и стала промывать листья мяты. В этот момент послышался звук открывающихся ворот.

— Гиду? — в замешательстве выкрикнул старик Со.

— Я, — низким голосом ответил Гиду.

— Тебя и днем с огнем не сыщешь.

Гиду, не ответив, сел на террасе. Ёнок перестала готовить и с кухни стала прислушиваться к их разговору.

— Где она? — спросил Гиду.

— Кто? Жена?

— Да.

— На кухне, кажется.

На этом разговор окончился. Ёнок достала тарелку для мужа, несколько раз протерла ее тряпочкой, выполосканной в чистой воде, вышла из кухни и, вытирая руки, поприветствовала младшего брата, вошедшего вскоре после Гиду:

— А, вернулись! — затем, не смотря мужу в глаза, спросила: — Ужинали?

Гиду с мрачным видом отрицательно качнул головой. Это значило, что не ел.

Пока Ёнок убирала со стола, Гиду вошел в их комнату, один раз взглянул на ребенка, вытащил сигарету и закурил. Ёнок быстро вымыла посуду, умылась, вытерлась полотенцем и вошла в комнату. Гиду же, погруженный в свои мысли, даже не заметил ее. Ёнок вошла в комнату, тихо села на колени и обратилась к нему:

— Возьмите малышку на руки.

Только тогда Гиду обернулся и посмотрел на Ёнок. Глаза его выражали беспредельное равнодушие. Несмотря на это, Ёнок взяла ребенка и придвинула его к коленям отца.

— Ну, возьму, и что? — Гиду отодвинул ребенка от себя и зевнул. — Устал я.

— Расправить постель?

— Не надо.

— Ложитесь пораньше, коли устали.

Как только она сказала эти слова, из соседней комнаты послышалась перебранка старика Со с Гису и гневное постукивание трубки о пепельницу. Ёнок достала одеяла. Гиду неподвижно наблюдал за ней. Глядя на лицо Ёнок, с которого еще не сошла красная сыпь, Гиду почувствовал, как застыла в жилах кровь. Инстинктивное желание, возникшее на какое-то мгновенье, сразу пропало, более того — он испытал отвращение. То ли от того, что он ненавидел Ёнок, то ли от того, что ему пришлось подавлять в себе это желание, Гиду сорвался с места:

— Мне надо идти.

Ёнок вскочила вслед за ним и схватила его за рукав.

— Оставь меня! — Гиду отдернул руку и выскочил из комнаты. Не сказав ни слова отцу, вышел из дома на улицу. И тут Гиду испытал невыносимую жалость к Ёнок и угрызения совести, которые, словно чернила осьминога, окрасили его душу в черный цвет, но он ничего не мог с собой поделать.

«Встретишь свою половинку, будете одна плоть…» — без конца твердил себе под нос Гиду. Он прошел к пивной на набережной и утопил свое горе в водке. Ту ночь он провел в объятиях служанки, сильно пахнущей дешевой косметикой.

Немного погодя после того, как Гиду ушел из дома, Ёнок, посадив ребенка за спину, вышла из своей комнаты.

— Отец, я схожу к матери, — не заходя в комнату свекра, сказала она.

Свекор тут же с шумом распахнул дверь:

— Ты что, оставляешь такую большую комнату и идешь спать с мужем в гостиницу? — грубо спросил он.

— Что вы! Он уже уехал на работу, — смущенная грубым обращением свекра, ответила Ёнок.

— Гм! Мои сын и сноха больше беспокоятся о семье аптекаря Кима, чем о своей собственной семье. Что, наша семья больше ничего не значит для вас?! — обычно свекор не возражал, когда Ёнок отпрашивалась к родителям, но сегодня он особенно нервничал, и его поведение удивляло её. Как только он захлопнул за собой дверь, Ёнок вышла из дома.

Когда она стала подниматься на холм западных ворот, закапал дождь. Ёнок попросила идущую за водой девушку прикрыть одеялом головку ребенка.

— Ай-гу, да это ж совсем новорожденный младенчик! Сын? — спросила девушка.

— Дочь, — ответила Ёнок.

Ёнок перешла холм западных ворот. Лицо ее омывалось уже не холодным дождем, а горючими слезами. Она не пошла к матери, а развернулась у Ганчанголя и отправилась к церкви. В зале для богослужения никого не было, но он был ярко освещен. Ёнок преклонила колена и долго-долго, рыдая навзрыд, молилась.

— Господи! Прости меня, грешную! Смилуйся надо мной и помоги! Верю, что даже если все в мире бросят меня, Ты никогда не оставишь меня! С Тобой мне спокойно. Ты снимаешь с меня тяжкое бремя и даришь надежду и любовь. Господи! Прости меня. По своей великой милости прости моего свекра, прости моего мужа, так же как простил однажды меня. Горячо верю, что Ты приведешь их к Себе.

Осенний дождь стучал в металлическую крышу церкви и в окна, заливая все водой. Над окрестностью сверкали молнии и раздавался страшный раскатистый гром, сотрясавший всю поднебесную. Ёнок еще горячее, громким голосом, как обезумевшая, продолжала страстно читать молитву, плача навзрыд.