Если слепец упал в реку, ему следует винить себя, а не реку.

На самой окраине Тонёна, в районе Мендэ, среди маленьких убогих хижин возвышался на четырех столбах просторный, покрытый черепицей дом. Здесь жили старший сын богатой семьи Ёнхак и его жена Ённан. Расстояние между домом Ёнхака и домом его родителей, которые жили на другом конце города, в районе Дороголь, было настолько большим, что становилось понятным, насколько надо было Ёнхаку опротиветь родителям, чтобы те переселили его так далеко от себя. Через слуг они всегда передавали ему рис, дрова и деньги на карманные расходы, но сами никогда и носа не показывали в его доме.

В доме Ёнхака и Ённан практически не было ничего, что можно было назвать хозяйством. Впрочем, было место, где стояли глиняные горшки с соевой пастой двенджан и острой перечной пастой гочуджан, но крышки горшков не закрывались, из-за чего в них собиралась дождевая вода, и никогда не переводились черви.

Как только Ханщильдэк зашла в дом, взгляд ее сразу упал на открытые глиняные горшки. Она заглянула в один из них и брезгливо сморщилась:

— Бунсун! — позвала она служанку.

— Иду-у, — протяжно ответила та и не спеша вышла из дома.

— Ой, госпожа! Здравствуйте.

— Что это такое? Ну-ка быстро принеси поварешку.

Служанка подала поварешку, и Ханщильдэк, закатав рукава, принялась вычерпывать тухлую воду из глиняных горшков, собрала плавающих червяков и выкинула прочь. Двенджан и гочуджан переложила в отдельные небольшие горшочки, а опустевшие горшки тщательно покрыла газетой.

— Двенджан нельзя даже влажными руками трогать, а тут еще и дождь замочил… как же так можно-то?

— Да я тут выходила на рынок, видимо, за это время дождем и замочило…

— В этом доме бабы ни одной нет, что ли, чтобы крышки у горшков закрывать? Пусть даже и нет, что, некому закрыть крышку горшка? — смывая с рук грязь, рассердилась Ханщильдэк.

— Хозяйка же есть, — ответила служанка.

— Ц-ц-ц… Когда же твоя хозяйка научится-то? Коли она не умеет заправлять хозяйством, ты бы хоть последила за горшками-то.

— Хорошо-о, — протянула медлительная Бунсун.

— Ну ладно, а где хозяева-то?

— Хозяин ушел, хозяйка спит.

— Средь бела дня?! — удивилась Ханщильдэк, затем прошла к террасе на заднем дворе и села.

— Вчера ночью драка тут была.

— Опя-ять?!

Но мать уже не удивлялась этому. Ёнхак и Ённан раза по три в день, ровно столько, сколько они принимали пищу, устраивали драки. Ханщильдэк осмотрела все в доме, внимательно примечая то, что исчезло на этот раз. Вместо подаренного на свадьбу нового медного таза у колодца валялся сильно помятый старый таз.

«Опять этот кретин спер», — подумала про себя Ханщильдэк, с грустью оглядывая голые стены дома. Бесследно исчезло все то, что она заботливо приготовила в приданое Ённан и тайно от аптекаря отправила к ней в дом. Исчезла вся домашняя утварь: комоды, сделанные из дерева хурмы, двенадцать горшков со специями, вся одежда и постельные принадлежности. Остался один полупустой мешок с рисом, брошенный посреди комнаты.

— А, это вы, матушка? — Ённан проснулась и, подвязывая свои взлохмаченные со сна волосы, выползла из комнаты. Под глазом у нее сиял большой кровавый синяк. Оба глаза заплыли так, что их не было видно.

— Ах! — только и всплеснула руками Ханщильдэк. — Да что ж это такое тут делается-то?! Когда вы друг друга перебьете, наконец?! В гроб скоро меня загоните своими драками.

— Смотри, как избил и искусал меня этот мерзавец! И все из-за чего? Из-за того, что я ему свадебного кольца не отдавала! — пожаловалась Ённан, протягивая матери руку, покрытую кровавыми следами. Лицо её при этом не отобразило ни малейшего сожаления о насильно отнятом кольце и жестоком избиении. На месте кольца остался лишь белесый след.

«Было бы лучше ее за Хандоля выдать», — единственное, о чем подумала в тот момент Ханщильдэк. Но было уже слишком поздно.

— Ёнхак с ума сходит, если не достанет себе дозы наркотика. Он абсолютно все у меня отнял. Думаешь, у меня осталось что-нибудь из одежды, чтобы переодеться?

— И за что только отнимать все последнее у своей жены? У него такая богатая семья, пусть у них бы все и продал, — приходя к Ённан, каждый раз досадовала Ханщильдэк.

— Как бы не так! Кто его туда пустит-то? Как только Ёнхак появляется у родителей, у них обязательно что-нибудь пропадает. Вот он и носа не кажет, боится быть избитым до полусмерти отцом или братом.

Ённан попыталась вытянуть ноги, но вскрикнула от боли.

— А вот и он. Явился — не запылился.

При этих словах душа Ханщильдэк ушла в пятки. Она не могла поверить своим глазам: на дворе, как привидение, стоял Ёнхак. Бледное лицо, мутные глаза, кожа да кости. Ёнхак, встретившись с тещей взглядом, тут же отвернулся.

— Ну-ка, иди сюда! Садись! — голос Ханщильдэк дрожал от гнева.

— Зачем? — невнятно выдавил Ёнхак.

— Как это зачем?! Не знаешь, что ли?!

— А зачем знать-то? — огрызнулся Ёнхак, продолжая стоять как вкопанный. Запустил руки в карманы и стал шарить по ним.

— Ты посмотри на себя, на кого ты похож?! Человек ты или скотина? Вид имеешь, а внутри-то что?

— А эта паскуда — человек? Все лицо мне расцарапала. Чья дочь-то?! Муж и жена — одна сатана! — В какой-то степени Ёнхак был прав.

— Пропащий ты человек! Да ты только посмотри на свою жену, на что она стала похожа? Даже последний живодер не измывается так над своей жертвой.

— Я лишь хотел исправить ее дурные манеры.

— Прежде чем ее манеры исправлять, на себя посмотри! Вот тогда-то я и слова тебе поперек не скажу, даже если ты и прибьешь ее!

— А мне-то что исправлять? Ха! Что за чушь вы несете!

— А почто ты всю утварь продал? Я тебя спрашиваю? Что, у тебя есть нечего? Молодой, здоровый… — мать не закончила, она прекрасно видела, что Ёнхак не был уже молодым и здоровым.

— Да что вы в этом понимаете-то! Я, что ли, ваши рисовые поля продал? А дом? Я, что ли, продал? Кто вы вообще такие, чтоб мне тут указывать?

Ханщильдэк понизила голос и, как будто обращаясь к самой себе, сказала:

— Ты прав, если слепец упал в реку, ему следует винить себя, а не реку…

— Вот-вот! Кто бы женился на этой блудной девке, если б не я?

Ённан же, не реагируя на бранные слова в свой адрес, продолжала сидеть на террасе с отсутствующим видом. Только полная молодая грудь, выступающая из-под ее старой кофточки, говорила о бурлящей в ней жизненной силе.

— Да! Все знают, что моя дочь такая! А ты-то кто тогда?! Несчастный наркоман, последний вор и разбойник, вот кто ты! — хотя Ханщильдэк и сдержалась от крепких выражений, но что есть силы гневно топнула ногой.

Ёнхак, не успев что-либо придумать в ответ, выпалил:

— Эта баба только и ищет случая изменить мне, а я что, должен сидеть и спокойно смотреть на это? Какой мужик стерпит такое? Прикончит на месте, и все тут, — подавшись своим костлявым телом вперед, Ёнхак пригрозил Ённан кулаком.

Постыдившись соседей, Ханщильдэк прекратила перебранку с зятем и выбежала из дома. Ей вслед еще долго летели душераздирающие вопли Ённан. Ёнхак опять избивал жену.

«Только и осталось убить ее. Так убей!» — бормотала Ханщильдэк. Она шла, не оборачиваясь, опираясь на трость.

Когда она пришла домой, уже совсем стемнело. Где-то в горах ухал филин. Росший перед домом старый вяз, раскачиваясь на ветру, грозно шумел. В темноте было видно, как развевался по ветру белый кусок бумаги с молитвами, привязанный к его стволу толстой веревкой. Ханщильдэк в сердцах сорвала листок и разорвала на мелкие кусочки:

— Ах, ты, старый пень! Сколько я тебе молилась, сколько простаивала перед тобой на коленях, а ты чем мне ответил?! Чем мне помог?! Что теперь на тебя надеяться, и не жди больше ни капли почтения! — в порыве отчаяния Ханщильдэк стукнула дерево кулаком и бросилась к дому. Но не прошло и минуты, как она вернулась и, пав перед вязом на землю, взмолилась:

— Дорогой дух, спаси и помилуй, смертным грехом согрешила перед тобой. В гордости и гневе согрешила я, позабыв почтение к тебе. Мудрейший дух, смилуйся над моими бедными детьми, спаси и сохрани их. А если и согрешили они, я сама приму за них наказание, — Ханщильдэк кланялась и умоляла, припадая головой к самой земле.

Что ты тут делаешь?

Ханщильдэк, вздрогнув, вскочила на ноги. Из темноты послышался голос аптекаря. Он был одет в белое пальто дурумаги, и Ханщильдэк, приняв его за дух дерева, которому только что молилась, в страхе попятилась назад.

— Хватит уж ерундой заниматься, — строго сказал аптекарь.

Только тогда Ханщильдэк узнала своего мужа.

Супруги молча вошли в дом, над которым витал какой-то злобный чужой дух. На полу стояла зажженная лампа, на свет которой слетались ночные бабочки. Все остальное в доме было погружено в непроглядную темноту.

Неожиданно Ким спросил:

— Может, Ёнхэ позвать домой?

— Как? Она ж сейчас учится! — Ханщильдэк, все еще не отошедшая от испуга, подняла на него глаза.

Лицо аптекаря, то ли от света лампы, то ли от того, что он слишком исхудал, казалось пепельно-черным. Одежда обвисла, хотя Ханщильдэк не раз уже ушивала ее. Пальто было большим в плечах, от чего рукава казались длиннее прежнего.

— Ужинали?

— Ел.

— Вам уже лучше?

Аптекарь лишь отрыгнул, но не ответил. По лицу было заметно, что он по-прежнему мучился желудком.

— Может, вам отдохнуть да подлечиться?

Ответа все так же не последовало.

— И меду надо бы почаще принимать…

— Гиду приходил? — невпопад спросил аптекарь.

— Да.

— Когда?

— Позавчера.

Аптекарь снова замолчал. Ханщильдэк робко взглянула на него и вздохнула.

 

Появление Хандоля

— Черт возьми, капитан Со, сколько же можно резину тянуть? Требуем, чтобы вы сегодня же вынесли окончательное решение! — Рыбаки окружили Гиду со всех сторон. Бесчисленные глаза испытующе уставились на него. Гиду, не вынимая рук из карманов униформы, окинул взглядом окруживших его рыбаков, угрожающе нахмурил густые брови, но вовсе не намеревался затевать драку, а делал это для того, чтобы показать, что он не из слабаков и никому не собирается уступать. Рябой рыбак со скрещенными на груди руками, выступив вперед, заговорил:

— Мы до сих пор терпели, сколько могли, и вы, капитан, это хорошо знаете.

— И больше не собираемся! — выкрикнул еще кто-то, и по толпе прокатилась волна возмущения.

Рябой моряк дипломатично разъяснил ситуацию:

— Мы сидим тут, на краю земли, баб знать не знаем, видеть не видим, пашем, как рабы, мерзнем на морозе, чтобы хоть как-то на жизнь заработать. Мы понимаем, что аптекарю тоже нелегко сейчас, поэтому терпеливо до сих пор ждали, что он нам выплатит положенное. Так неужели мы еще не подождем? Другие давно б уже бросили эту работу и поискали б ее в другом месте. А мы все на что-то надеемся, ждем, что капитан Со вот-вот заплатит нам, не сегодня, так завтра, — всё как есть, ничего не приукрашивая, сказал рябой.

Гиду прикурил, спичку отбросил подальше от себя и сказал:

— Другую работу, говоришь, поискать. Хм… Ну-ну, я вижу, что вам очень захотелось повкалывать за какие-то гроши… — Гиду оставался непоколебим.

— Эй, рябой! Что за сюсюканье? Давай пожёстче! — опять закричал кто-то из нетерпеливых.

Толпа стала напирать на Гиду, и на него, как стрелы, посыпались слова недовольства.

— Эй, что разорались-то?! Сначала надо ворота открыть, а потом в дом заходить, — хладнокровно подшутил рябой моряк. Он поднял руки, успокаивая своих товарищей, всем своим видом показывая свой авторитет и спокойствие.

Ропот прекратился. Над Гиду и рыбаками в воздухе повисла гнетущая предгрозовая тишина. Рябой выступил на шаг вперед и заговорил:

— Ладно, капитан, забудь, что мы сказали про другую работу. Но прошу тебя задуматься о наших проблемах. Мы едим на работе, а нашим бабам и детям землю жрать, что ли? Им надо хотя бы одну ложку риса в день съедать, чтобы выжить.

Гиду молчал.

— Неприятно говорить, но это правда. Мы знаем, что ты, капитан, делаешь для нас все возможное, работаешь круглые сутки и с нами не как с животными обращаешься. Вот и давайте не будем раздражаться друг на друга, а поговорим по душам, а?

— Хватит лясы точить, давай уж по делу тогда, — горько улыбнулся Гиду.

— Случись такое пару лет назад, мы к тебе, капитан, с таким делом и не пришли бы, сразу напрямик к аптекарю отправились бы. Но теперь ты капитан, да еще и зять Кима… — рябой заходил издалека и не торопился приступать к сути дела.

Гиду уже догадывался, что хотел сказать этим рябой, и держался уверенно, не подавая вида, что боится. Обступившие же его рыбаки начали нервничать:

— Разговорами делу не поможешь! Надо продать все снасти, — вырвалась из толпы угроза.

— Не ваше это дело — сети продавать! Что, тюремной каши отведать захотелось? — гневно выкрикнул своим низким голосом Гиду.

— Капитан, да ты послушай сначала, что я хочу сказать-то, — пытался успокоить Гиду рябой.

Но Гиду гневался наигранно, чтобы дать рыбакам отпор, он прекрасно знал, как справиться с ними.

— Мы хотели сказать, что много ли, мало ли мы поймаем рыбы, надо делить ее пополам.

— Пополам?!

— А что тут такого? Мы свою часть продадим, а выручку разделим между собой.

— Черт возьми, думаете, что вы так заработаете себе на еду? Думаете, что поймаете столько рыбы, что хватит на трехразовое питание?

— Ну, если бог моря не будет благоволить нам, ничего тогда и не поделаешь. А если ты, капитан, не примешь нашего предложения, тогда мы не будем забрасывать сети до тех пор, пока не получим весь наш заработок, — рябой раскрыл свою последнюю козырную карту и бросил на Гиду такой зловещий и угрожающий взгляд, какой можно было приобрести только во время отбывания тюремного срока в колонии строгого режима.

Но как бы рыбаки ни угрожали, они понимали, что все равно придется согласиться с Гиду, так как улова на самом деле не было.

— Хорошо. Делайте, как хотите. Сидите голодными, мне это только на руку. Я вовсе не собираюсь залезать в долги из-за вашего обеда. Да и какой дурак будет есть рис, не заработавши на него? Но если кто-нибудь хоть пальцем прикоснется к сетям, в тюрьму засажу! — Гиду тоже приберег запасную карту.

Среди рыбаков прошла новая волна возмущения. Рябой, чтобы подавить недовольство, снова замахал руками. Когда шум поутих, спросил у Гиду:

— А что ты, капитан, в таком случае думаешь? Говори начистоту, не скрывай, заодно и разрядишься. Уж, поди, больше не будешь упрашивать нас потерпеть еще немного? — помягче произнес рябой.

Гиду не торопился с ответом. Он выпустил изо рта клуб дыма и сказал:

— А как насчет того, чтобы съесть меня на ужин? — и разразился хохотом.

— Э-э, да ты эти шуточки брось!

— Ну, тогда слушайте. Сколько бы вы ни поймали рыбы, я планировал вам отдать пятую часть от улова.

— Ну, уж нет! Так не пойдет! — снова вырвался ропот толпы.

— Пойдет или нет, просили начистоту — вот я и сказал. Не знаю, что еще скажет на это аптекарь Ким…

— И слышать об этом не хочу! — рассерженно закричал рябой. — Твой тесть всего лишь аптекарь! Что он смыслит в рыбацком деле? Ты, капитан, должен сам обо всем позаботиться.

— А хозяйство-то мое, что ли? Аптекарь хозяин.

— Ишь ты, с нами-то свиреп, как тигр, а почто не скажешь пару ласковых своему тестю? — ехидно молвил рябой.

Но Гиду уже знал, как следует поступить, и сохранял самообладание.

— Тогда, — рябой вплотную подошел к Гиду и показал ему три пальца, — треть от улова наша.

— Четверть! — как на аукционе выкрикнул Гиду и с решительным видом прошел сквозь толпу, расталкивая рыбаков локтями, и сел на скале, всем своим видом показывая, что уступать не собирается.

Сквозь недовольные крики рыбаков послышался голос старика Ёма, до сих пор хранившего молчание:

— Давайте дадим ему два месяца и посмотрим, что из этого выйдет. Если и дальше улова не будет, мы уйдем с этой работы. На данный же момент давайте послушаем капитана. Будет улов — выживет аптекарь и выживем мы. А если не повезет, мы все погибнем. А сейчас следует завязать ремни потуже и ждать.

Тут мнения толпы разделились. Рябой согласился со стариком Ёмом, который прекрасно понимал, что Гиду не собирался больше уступать рыбакам. Им ничего не оставалось, как только пойти на уступки Гиду. Они понимали, что хотя работать на аптекаря было невыгодно, но уйдя от него, они просто не смогут найти другую работу, лучше этой.

Досадуя, что проиграли, рыбаки постепенно разошлись по домам. Лишь один Гиду все так же сидел на скале, прислушиваясь к звуку волн. Сгустились сумерки. В небе светила одинокая круглая луна.

Гиду встал, прошел к пристани, отвязал свою лодку и поплыл к селению. Он не пошел домой, а направился в пивную, где не раз уже проводил ночь в объятиях официантки, но как только перешагнул порог пивной, вспомнил о своей жене. Ему показалось странным и бессмысленным тратить силы на совершенно безразличную ему Ёнок и ее семью.

Гиду сел. Рядом с ним послышался громкий женский смех. Это была официантка по имени Вольсон, коротко подстриженная, ярко накрашенная темно-красной помадой и румянами. Она заигрывала с одним из посетителей, хохоча во весь рот.

— Водки! — потребовал Гиду.

— А закуски?

— Дай что-нибудь.

— Не хотите свежего осьминога?

— Да неси что есть.

Вольсон налила Гиду водки, затем принесла осьминога под острым соусом и, заигрывающе шепнула ему на ухо:

— Говорят, что осьминог имеет вкус любовницы, а абалон — жены.

Гиду молча выпил, потом подвинул стакан сидевшему слева от него парню:

— Прими из моих рук!

Парень выпил одним махом и, протянув руку к осьминогу, с усмешкой сказал:

— Попробую-ка я вкуса любовницы, — и отправил кусок осьминога в рот.

Гиду снова наполнил водкой вернувшийся к нему стакан и на этот раз протянул его парню, сидевшему справа:

— И ты прими от меня!

Парень этот, до сих пор не поднимавший глаз и задумчиво сидевший над своим стаканом, вздрогнул и поднял голову.

— Ах! — Оба, Гиду и парень, сразу же протрезвели. Парнем справа оказался Хандоль.

Не раздумывая, Гиду выплеснул водку прямо в лицо Хандолю:

— Ах, ты, подонок, опять в Тонён заявился?! — Глаза Гиду засверкали.

Хандоль рукавом вытер лицо и гневно уставился на Гиду.

— Прочь отсюда, пока я тебе ноги не переломал! — заорал Гиду.

— Куда хочу, туда и иду. А ты-то что, купил весь Тонён, что ли?

— Представь себе! Ты, подонок!

— Да ладно вам, ладно. Разве не волен человек идти туда, куда глаза глядят? — парень, сидевший слева от Гиду, протиснулся и сел между ними, держа в руках свой стакан. Он был не знаком с историей Гиду и Хандоля.

Хандоль провел рукой по лицу, затем достал из кармана своего жилета монету в пятьдесят Джонов и выложил на стол. После чего взял лежавший рядом с ним узелок и встал.

— Только еще появись в Тонёне! Прибью! — надрывая горло, прокричал ему вслед Гиду.

У самых дверей пивной Хандоль обернулся, смерил Гиду презрительно-злобным взглядом и скрылся в ночи, держа замоченный водкой узелок.

Гиду долго еще пил до умопомрачения, потом горланил какую-то песню. Под конец, обессилев, рухнул на пол и забылся мертвецки пьяным сном.

 

Предсказание

Предсказатель судьбы открыл древнюю книгу гаданий Дансанджу на странице, где был изображен дом, в соломенной крыше которого застряла стрела. Под крышей дома сидела женщина в желтой юбке. За воротами на белом коне сидел парень в соломенной шляпе. Смотря в книгу, гадатель показывал на картинку и объяснял:

— Желтая юбка означает несчастье, стрела в крыше — муж больше не вернется домой. Вы пытаетесь разжечь печь из веток зеленой сосны, но они не горят, а только дымятся. Вы сидите в пустой комнате без огня и света и громко плачете, но никто не слышит вас, никто не может помочь вам. Два шага превратятся в милю, река Дэдонган превратится в птицу — вы больше никогда не увидите свою любовь.

Молодая женщина лет тридцати, услышав свою судьбу, закрыла лицо платком и разрыдалась. В комнате стоял удушливый запах, исходящий от желтолицего предсказателя и от его влажного, покрытого пятнами дождевой воды, костюма. Ханщильдэк, невольно присутствующая при этом и видя, как горько плачет молодая женщина, с трудом сдерживая свои слезы, спросила:

— Вы живете с мужем раздельно?

Продолжая плакать, молодая женщина кивнула в ответ.

— Он живет с любовницей?

Женщина опять кивнула.

Ханщильдэк зацокала языком:

— Да как же так? Да он совершенно ослеп! Бросить такую добрую жену?! — в сердцах посочувствовала Ханщильдэк. — Сын, наверно, есть?

— Есть, — сдавленным голосом ответила женщина, вытирая платком раскрасневшийся нос.

Тут заговорил предсказатель:

— Согрешили вы сильно в прошлой жизни, вот и приходится расплачиваться теперь. На семейное счастье и не надейтесь больше, даже самую малость не ждите. В награду за рождение сына, когда ему исполнится сорок лет, вы получите утешение. Он преуспеет, и у вас все наладится. Сейчас вам ничего не остается, как только жить ради сына, — на этих словах предсказатель захлопнул гадальную книгу.

Молодая женщина встала, понурив голову, и побрела прочь под тяжестью своих раздумий. Настала очередь Ханщильдэк, она подошла к предсказателю и сказала:

— Много наслышана о вашем даре точно предсказывать судьбу. Вот и пришла к вам с просьбой погадать, что мне приготовил этот год.

Ханщильдэк сначала гадала на мужа, затем по очереди на всех своих дочерей. Но ничего особенного не вышло — ни хорошего, ни плохого. Ханщильдэк осталась довольна:

— Бывает и так, что доброе тоже потом обращается в беду. Так лучше, чтоб ничего хорошего не выходило тогда, — заключила она и попросила погадать на себя.

— Будущее ваше беспросветно и ничего хорошего вам не предвещает, — проговорил желтолицый гадатель и косо посмотрел на Ханщильдэк. — Может ли муха быть в безопасности, если она не сидит спокойно дома, а все вертится у коровьего хвоста? Может ли закрыться без звука открытая сквозняком дверь? Вы сидите в лодке без паруса, которую несет в открытое море, и никто не может помочь вам. Хотя у вас и есть богатый дом под голубой черепицей, вы оставили его и теперь стоите на распутье перед тремя дорогами, не зная, по которой пойти.

— Правильно, правильно вы говорите, — всхлипывая, сказала Ханщильдэк. То, что сказал ей гадатель, сильно тронуло ее. Но от следующих слов гадателя ее передернуло.

— Э-эге! Может ли такое быть? Не пережить вам этого года. Умрете.

— Что?!

— Вы стоите на обрывистой скале.

— Это я‑то?

— Так вышло. Посланник смерти уже в пути.

— Не говорите мне такие страшные слова, — побледнела Ханщильдэк.

— Я говорю так, как выходит по книге. Ваш дом кишмя кишит злыми духами. Дух насильственной смерти, дух голодной смерти, дух отравления, дух утопленника, дух шамана… Все они у вас в доме собрались, вот дом и гибнет, семья гибнет.

У Ханщильдэк потемнело в глазах. Все, что сказал предсказатель, было сущей правдой. Свекровь Ханщильдэк, Сукджон, покончила с собой, отравившись мышьяком. Свекор Ким Боннён, спустя пятьдесят лет после того как бежал из дома, умер на чужбине то ли от какой-то болезни, то ли от голодной смерти. Парень по имени Сон Ук, любивший Сукджон, погиб в горах от ножа разъяренного Боннёна. Что же касается духа утопленника, в ее памяти были еще свежи впечатления от потрясшего всех крушения корабля «Намхэ».

— А что за дух шамана? У нас в роду нет шаманов, — совершенно не сомневаясь в своих словах и втайне надеясь на ложность этого предсказания, Ханщильдэк испытующе посмотрела в глаза гадателя.

— Так по гаданию выходит. Я только передаю то, что вышло.

— А есть ли какое-нибудь защитное средство от этого? — трепеща от страха, спросила Ханщильдэк.

— Конечно, есть.

— И дорого это будет стоить? — в первую очередь поинтересовалась она.

— Да нет, не так уж.

Гадатель объяснил, что надо будет сделать, и сказал, что его жена шаманка, которая и возьмется за это дело. Затем назначил день, час и сказал, что надо приготовиться к обряду изгнания духов.

— Чем дальше, тем тяжелее, — вздохнула Ханщильдэк, выходя от гадателя.

Спускаясь по каменной лестнице, она вдруг остановилась:

— Ну да! Как же я раньше не догадалась! — И в отчаянии ахнула. Она вспомнила о Хандоле, матерью которого была шаманка из села Миудже. В ее памяти ожило двадцатилетнее прошлое, как одним осенним днем Джи Соквон принес в их дом спеленатого младенца, своего сына Хандоля.

«А мать-то его?» — спросила тогда Ханщильдэк.

«Если узнаете, разве вам от этого лучше станет? — глубоко вздохнул Джи Соквон и добавил: — Померла она».

Голос Джи Соквона прозвучал в голове Ханщильдэк так отчетливо, как будто это произошло только вчера. Она хотела успокоить себя мыслью, что злые духи не осмелятся мстить ей за доброту и милосердие, проявленные к сироте Хандолю, но это не принесло ей облегчения. Наоборот, дух покойной матери Хандоля, шаманки из Миудже, преследовал ее и наводил на нее всё больший ужас.

Спустившись с горы Намбансан, она направилась в сторону порта Ханбук. Там стояли десятки пришвартованных кораблей, нагруженных дровами. По длинным причалам сновали носильщики, разгружавшие корабли. Если бы Ханщильдэк наблюдала эту сцену несколько раньше, она бы вспомнила тяжелое время, когда ей приходилось каждую осень носить в дома дочерей дрова по тысяче штук за осень. Но сегодня при виде тяжелой работы носильщиков она осталась совершенно безучастной. Никогда ей еще не было так страшно и одиноко, как сегодня, после встречи с предсказателем. Ханщильдэк чувствовала, что ей только что поставили смертельный диагноз. И муж, и ее любимые дочери показались ей чужими. Не было ни одного человека, с которым она могла бы поделиться услышанным, разделить страхи о своей горькой участи, что ей не пережить этот год. Подойдя ближе к берегу, она заметила собравшуюся там толпу. Невидящим взглядом посмотрев на неё, хотела пройти мимо, но тут до ее слуха донеслись слова:

— Говорю тебе, это ж наркоман. Пришло время дозу колоть, а у него нет, вот и беснуется.

Услышав про наркомана, Ханщильдэк внимательно прислушалась к разговору.

— Думаешь, он не знал, что потонет?

Ханщильдэк протиснулась сквозь толпу:

— Ай-гу, да это ж… — вскрикнула она, увидев промокшего с ног до головы, распластанного на песке своего зятя Ёнхака.

— Матушка Ким! — позвала Ханщильдэк какая-то женщина, — это же муж вашей дочери Ённан. Взял да и бросился в море. Как же он нас напугал. Хорошо, что люди поблизости оказались, вытащили его на берег, — задыхаясь, выпалила какая-то женщина.

Ханщильдэк стояла как потерянная, а потом обратилась к толпе:

— Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь, отвезите его в больницу. Да что ж это такое? — приподняла она голову Ёнхака.

— Вы сами кое-как концы с концами сводите. Не лучше ли вам бросить этого подонка на произвол судьбы? — скрестив руки, советовали люди из толпы. Никто и не собирался ей помочь.

— Я заплачу. Есть кто-нибудь?! Надо скорее в больницу, — умоляя толпу, Ханщильдэк продолжала трясти Ёнхака.

— Ладно, давайте я отнесу его, — выступил вперед один носильщик. Он снял с себя носилки и поставил их у дороги. Затем взвалил Ёнхака на свою широкую спину. — Тяжелый, как труп.

Зеваки расступились, а дети бежали за носильщиком по пятам до самой больницы, словно за цирковым актером.

— Маленькие бестии! Вздумали дразнить наркомана. Сейчас он как встанет, да отгрызет вам ваши перчики! — напрасно пытался запугать детей носильщик.

Толпа разошлась, а свидетели происшедшего стали обмениваться фразами с торговцами по всей набережной:

— Сколько же невзгод выпало на долю аптекаря! Это дочери его разорили.

— А этого негодяя даже родители бросили. Чтоб ему дурно стало! На что только понадобилось теще спасать его?!

— Ни разу не приходилось видеть толковых детей из богатых семей. Они только и думают, как транжирить родительское состояние. К счастью, у нас ничего нет. Нам достаточно быть сытыми да иметь теплый дом.

— Хм. Это еще бабка надвое сказала. Кто сказал, что быть сытым и спать под кровом — это легкое дело?

В больнице Ёнхак пришел в себя и как только понял, где он очутился, хотел было разыграть смертельный приступ, но врач грозно посмотрел на него и отвернулся, так как прекрасно знал, чего добивался Ёнхак.

— Смилуйтесь надо мной, спасите, помогите! — то кричал как резаный, то жалобно молил врача Ёнхак, но все его старания остались напрасны.

— Только попробуй, сразу в тюрьму отправлю!

— Я сам в тюрьму сдамся, вы мне только чуточку одолжите, только самую малость!

Ханщильдэк, наблюдавшая за этой сценой, не выдержала и решительно покинула больницу.

Ёнхак вышел из больницы и через некоторое время по подозрению в краже наркотиков был арестован и попал в тюрьму.

Когда отец Ёнхака, Чве Санхо, рискуя подорвать свою репутацию преуспевающего и влиятельного бизнесмена, явился в жандармерию, ему предложили отпустить сына по недостаточности улик, но отец, нахмурив брови, сказал:

— Этого негодяя надо не освобождать, а держать в тюрьме до самой смерти, иначе он выйдет и снова начнет колоться!

Старик Чве был в ярости от того, что поведение сына запятнало его доброе имя.

 

Псевдопохороны

Ханщильдэк обязательно посоветовалась бы с Ёнок, и дочь, конечно, помогла бы своей матери, если бы это было простым делом. Но мать знала точно, что в случае жертвоприношения духам Ёнок обязательно откажет ей в помощи и назовет это поклонением сатане. Ханщильдэк приготовила все так, как ей сказал предсказатель, и позвала к себе Ённан. Ей очень хотелось поделиться своими терзаниями с золовкой Юн Джоним, но она считала постыдным обращаться к ней со своей личной, а не семейной просьбой. Юн, конечно, никогда бы не упрекнула ее в том, что она хочет на старости лет пожить подольше, и все-таки Ханщильдэк осуждала себя за это желание. На протяжении стольких лет она ставила свои интересы и нужды, начиная с того, что есть и во что одеваться, на последнее место, уступая прежде всего интересам семьи, и сейчас, когда ей пришлось решать свою собственную проблему, она сильно осуждала себя.

Настал назначенный для ритуала день. Пришла шаманка, пришла и Ённан. Единственное, о чем беспокоилась Ханщильдэк, — чтобы муж не вернулся от Сочон во время ритуала.

Ярко-кровавая заря окрасила все небо. Под крыльцом дома с перевязанными ногами лежала курица. Ее круглые глаза, похожие на стеклянные бусины, были неподвижны. Рядом лежала соломенная подстилка.

Наконец читающая свои молитвы шаманка встала и приказала Ённан и служанке Ёмун:

— Я перережу горло курице, а вы как можно скорее покройте этой подстилкой свою мать, распустите волосы и все время причитайте, понятно?

В шаманку уже вошел дух, и она говорила эти последние указания, неистово сверкая глазами.

— Понятно, — хором ответили Ённан и служанка Ёмун, стоящие перед ней, как две школьницы.

Шаманка высоко подняла голову, в одну руку взяла большой, остро отточенный кухонный нож, другой схватила за крылья связанную курицу. Курица затрепыхалась, вращая стеклянными бусинками глаз. Шаманка поднялась на террасу, встала на пороге открытой комнаты, прижала к нему курицу и несколько раз, громко вскрикнув, полоснула её по горлу.

— А-ат! — вскричала шаманка и подняла окровавленный нож. Густая кровь начала растекаться по порогу дома. Желтые лапы курицы судорожно дрожали.

К Ханщильдэк подбежала Ёмун и покрыла ее голову соломенной подстилкой.

— Ай-го, ай-го! — распуская волосы, запричитала Ёмун.

Ённан, тупо смотревшая на текшую густую кровь, тоже начала причитать и рассеянно распускать волосы:

— Ай-го, ай-го! — не переставая, повторяла Ёмун.

Шаманка быстро завязала мертвую курицу в лоскут ткани и вынесла во двор. Глазами дала условный знак служанке. Та вскочила, побежала на кухню и вынесла заранее приготовленный стол. Когда шаманка и служанка вышли за ворота, Ханщильдэк сбросила с себя подстилку и встала.

Наблюдавшая за всем этим ужасным действом Ённан истерично рассмеялась:

— Ой-ой-ой… чуть было не померла со смеху… Ой-ой-ой…

— Что придуриваешься?! Прекрати смеяться! — упрекнула ее Ханщильдэк и стала смывать кровь колодезной водой, затем вошла в дом и переоделась в чистую одежду. Но Ённан всё продолжала смеяться, прикрыв рот рукой.

— Все равно я долго жить буду. Никакая смертная тень не настигнет меня. Не для себя стараюсь, для вас же. Детям мать нужна.

— Мам? Если так сделаешь, то не умрешь, что ли?

— Чтобы не умереть, надо принимать меры заранее, — Ханщильдэк смутилась.

— Тогда все смертные будут меры предпринимать, чтобы жить по тысяче лет…

— Когда настанет твой час, уже ничем не поможешь. Сколько было случаев внезапной смерти…

Ханщильдэк вошла на кухню, за ней просеменила Ённан. Ханщильдэк взяла три вида орехов: грецких, кедровых и гинкго. Разложила их на разносе, туда же положила яблок, груш и хурмы. На отдельные деревянные тарелки с никелевым украшением разложила белый рисовый хлеб бэксольги, различные печеные сладости и приготовленные салаты из трав.

— Ай-гу! Была б у меня сноха, разве б я это сама делала? — вздохнула мать.

Ённан тем временем пробовала на вкус все, что было приготовлено для жертвоприношения.

— Бедное, несчастное ты существо, — сказала мать.

— Это еще почему? — сказала Ённан, уплетая за обе щеки сладости.

— Эх, да как ты можешь! Мать у тебя на волоске от смерти, муж в тюрьме, а ты даже и ухом не ведешь. Мне кажется, никогда ты не образумишься, до самой своей старости.

— Разве твоими беспокойствами поможешь, мам? По мне лучше, чтоб этот наркоман помер уже или всю жизнь провел в тюрьме. — Хотя Ённан в своих рассуждениях и была как малый ребенок, она произнесла эти слова, обняв мать за плечи.

— Не говори так, побойся неба.

— А что изменится, если его освободят? Опять меня избивать будет, да целыми днями воровать у честных людей.

Ханщильдэк лишь вздохнула:

— Такая уж твоя судьба — жить с таким мужем. А моя судьба — заботиться о такой дочери, как ты. Какова бы ни была наша судьба, мы все равно должны жить по-человечески.

— Этим ты хочешь сказать, чтобы мы жили вот так до самой смерти? — со слезами на глазах спросила Ённан. В тот момент матери показалось, что к Ённан вернулось прежнее ясное сознание.

Ханщильдэк с опаской посмотрела на дочь. Она услышала от дочери то, что не следовало было слышать матери: что она больше страдала не от того, что ее муж был наркоманом, а от того, что был импотентом.

Вернулась шаманка. Она погребла убитую курицу в горах. Похороны курицы означали псевдопохороны Ханщильдэк. Вымыв руки, шаманка, повернувшись в сторону кухни, спросила:

— Ну что, готовы?

— Да, мы уже все приготовили. — Из кухни, держа на подносах еду, вышли Ханщильдэк и служанка, а за ними Ённан.

— А ты куда? Ты за домом присмотри, — сказала мать.

— Не хочу, мне страшно, — Ённан быстро проследовала за ними.

Делать было нечего, пришлось оставить дом пустым. Женщины стали подниматься в горы в сторону колодца Чильбан. В ночной темноте раздавались шаги четырех женщин. Они прошли колодец Чильбан, затем колодец Сонджабан и вошли в густую чащу гор Андви. Около скалы под покрасневшими кленами на траве они разложили жертвоприношение. Шаманка зажгла четыре свечи и расставила их на возвышениях скалы. Ённан и служанка стояли, внимательно следя за каждым её движением. Поднятое лицо шаманки, потрясающей в воздухе руками, горело в отблеске свечей. Кромешная темнота и ночной покой содрогались от жутких завываний совы и голоса шаманки, произносящей заклятия. Ханщильдэк, не переставая, била поклоны до самой земли.

— А-ах, — широко открыв рот, зевнула скучающая Ённан и уселась на траве. Шаманка, сверкнув глазами, просверлила ее взглядом.

Закончив приношение, женщины разбросали в горах еду и собрали посуду.

— Возвращайтесь и не оглядывайтесь, — приказала шаманка.

Ханщильдэк, подобрав полы юбки, первая стала спускаться с гор. Внизу послышался лай собаки.

Переступив порог дома, Ханщильдэк остановилась, как вкопанная. В красноватом свете лампы, одетый в белое пальто дурумаги, недвижимо стоял аптекарь Ким. Ханщильдэк локтем оттолкнула шаманку и шепнула:

— Стойте здесь, — и робким шагом вошла в дом. — Когда вы пришли? — осторожно спросила она мужа.

Ответа не последовало. Он стоял неподвижно, как статуя. Ханщильдэк, дрожа как осиновый лист, прошла на кухню. Взяла с полки деньги и оставшуюся еду и вложила в руки служанки:

— Скажи, что пришел муж, и я не могу выйти.

Ёмун вышла и через некоторое время вернулась.

— Ушла? — спросила Ханщильдэк.

— Да.

— Муж вошел в свою комнату?

— Нет, сидит во дворе на террасе.

Ханщильдэк виновато вышла из кухни. Ённан нигде не было, видимо, она ушла в свою комнату. Аптекарь неподвижно сидел, положив обе руки на трость.

— Куда это ты ходила, оставив пустым дом? — голос его не был рассерженным. Ханщильдэк замялась с ответом, не в силах быстро придумать какую-нибудь отговорку.

— Куда ты ходила, я тебя спрашиваю? Что молчишь? — вскричал аптекарь.

— В этом году предсказали большую беду… вот я и… — всё ещё стараясь скрыть все от мужа, проговорилась-таки Ханщильдэк.

— И что? Я, что ли, помру? — подняв голову, прямо посмотрел в глаза жене аптекарь.

Ханщильдэк попятилась назад, но избежать взгляда мужа не смогла. Его глаза были страшны. Она впервые видела его таким разъяренным.

— Не… нет. Это… это я умру.

— Ха-ха-ха!

В просторном доме, таком тихом, что можно было услышать шуршание мыши, эхом раздался смех аптекаря.

— He беспокойся! Все равно я умру первым, а не ты, — дрожащим голосом, уже помягче сказал аптекарь. Его глаза впали, челюсти выступали, лицо было бледным и безжизненным. Он встал и вошел в свою комнату.

— Несчастные… — раздалось оттуда.

Ким снял пальто и повесил его на место. Сел и достал бадук.

«Вы уже совсем состарились», — в его голове прозвучал недовольный голос Сочон. Аптекарь в глубоком раздумье стал расставлять шашки на доске.

Сегодня Ким впервые дал пощечину Сочон и расстался с ней. Страстная Сочон пугала его. Будучи неспособным ответить на ее желания, он чувствовал себя опустошенным, но никогда не ощущал себя одиноким. Ему всегда было хорошо и без женщины, он не испытывал ни малейшей нужды в ней. Теперь же, когда он остался совсем один, он мог спокойно размышлять над этим. Аптекарю было хорошо с Сочон, но также было хорошо и без нее, он никак не мог решить, кем она является для него. В последнее время он все больше замечал, как с каждым днем убывают его силы, как стремительно под гору летит жизнь, и все же он находил наслаждение в тихих уединенных часах воспоминаний. Сочон прекрасно понимала, что происходит с аптекарем. Порою она не могла скрыть в своих глазах враждебного, а иногда и насмешливого выражения по отношению к стареющему мужчине.

Ким отодвинул от себя бадук и закурил. Теперь он понял, что его одиночество и жизненный запас заранее были предопределены судьбой, а встречи с нелюбимой женщиной — это всего лишь привязанность и некий сорт любви по отношению к самому себе, и только к себе, а не привязанность и любовь к этой женщине. Навещая кисэн, Ким пытался найти какое-то успокоение для своего неспокойного духа.

Во дворе неистово звенели насекомые. Казалось, они горько оплакивали свои последние минуты жизни, напоминая Киму о закате его лет. В доме не раздавалось ни единого звука.

 

Слухи

В море на искусственно созданной насыпи расположился утренний рынок Сето — самое оживленное и многолюдное место в городе на рассвете дня. Тут и там была разложена рыба, издающая свежий морской запах. Сквозь опаловый утренний туман, ведомые желанием жить, чуть свет сюда стекались отдохнувшие за ночь жители близлежащих районов. Еще в ясном небе не погасла утренняя звезда, а через северные ворота начинали уже проходить первые крестьянки, несшие на продажу — кто на спине, кто на голове — тыквы, батат и другие овощи. Со стороны гор Андви через храм Чунёльса женщины-рыбачки несли больших и маленьких крабов и разных моллюсков. Торговцы с кораблей, приплывшие на рынок через канал Пандэ, везли рыбу и водоросли. Со всех сторон, начиная с больших пароходов и заканчивая небольшими шаландами, вмещающими одного-двух человек, стекались торговцы и покупатели, пробуждая новый день. И это еще не все. Из Тонёна спешили на утренний рынок торговцы шелком, косметикой, нитками и фруктами. Когда же первые лучи солнца начинали рассеивать опаловое утро, рынок опустевал. Человеческий поток, кажущийся бесконечным на рассвете, растекался по городским улицам, унося корзины, полные живительных продуктов.

Раньше Сето был простым рыбным рынком. По утрам из Пусана и Чинджу туда прибывали рыбацкие корабли, собирались торговцы и начинали аукцион. Но с некоторого времени рыбный рынок стал постепенно преображаться в рынок универсальный, на котором люди с островов и люди с земли, нуждаясь во взаимном обмене товарами, еще и торговали друг с другом. С того времени рыбный рынок стал открываться и вечером около здания рыболовецкой ассоциации. Время от времени там открывались аукционы, которые собирали вокруг себя достаточно торговцев.

Утренний рынок Сето был оживлен лишь ранним утром. Как только время подходило к завтраку, торговцы возвращались на свои места на главном рынке, островитяне возвращались на острова, деревенские жители — в деревни, домохозяйки — домой, и Сето опустевал, только ветер грустно ворошил разбросанный по рынку мусор.

С приближением Чусока, праздника урожая и почитания предков, на рынке Сето не было места, куда могло бы упасть яблоко. Жена старика Джунгу, Юн Джоним, как и все, держа корзинку, тоже направилась за покупками. На рынке она приметила только что сорванную тыкву-горлянку. К праздничному столу, по традиции, обязательно надо было приготовить салат из тыквы. Юн наклонилась и принялась выбирать что получше. Но тут какая-то женщина с круто завитыми кудрями, забранными свинцовой заколкой, расставила обе руки, чтобы закрыть от Юн тыквы, и сказала:

— Нет-нет, я уже все купила. — Это была торговка с главного рынка, на ее животе висел кошелек, доверху набитый деньгами.

— Нет! Я ее еще не продала. Выбирайте, выбирайте, — быстро ответила женщина, продававшая тыквы, и стала тянуть корзину на себя.

— Да что вы говорите? И чем только вам мои деньги не понравились? Я же сказала, что все покупаю. А вы не мешайте нашей сделке! — последние слова были произнесены с угрозой в адрес Юн.

Юн сразу же отошла:

— А я вон на ту распродажу пойду, — пробормотала она.

На рынке было обычным делом так торговаться с наивными жителями деревень.

Старушка Юн втерлась в бурлящую толпу людей. Ей следовало торопиться, ведь из-за торговцев с главного рынка, которые скупали абсолютно все, ей могло ничего не достаться. Уже многие жители деревень распродали свои овощи и начинали выбирать ткани у торговцев, расстеливших подстилки прямо на земле. Самые хитрые из торговцев с главного рынка, купив у деревенских все, что им было нужно, оставляли свои ноши у них же на подстилках, а сами еще бродили по рынку.

Юн остановилась около фруктовой лавки и стала выбирать фрукты.

— Матушка, вы бы лучше фрукты на главном рынке купили, здесь сегодня ничего хорошего нет, — продавщицей оказалась Гисун, подруга Ёнбин по начальной школе.

— Правда? Перед праздниками цены на фрукты сильно поднялись.

— Если хотите, я вам продам за обычную цену.

— Да так разве можно заработать?

— Разве я обогащусь от того, что продам вам по дорогой цене? — Гисун была особо добра с тетей своей подруги.

В это время мимо проходила Ёнсук вместе со своей служанкой. Завидев Юн со спины, она поскорее прошла подальше.

Юн стала украдкой рассматривать тазы, наполненные абалонами. Она хотела угостить ими своего старшего сына Джонюна, который очень их любил. По случаю Чусока он гостил у них в Тонёне вместе со своей женой.

— Сколько это стоит? — Юн протянула руку и достала самого большого моллюска.

— Десять Джонов.

Юн зацокала языком. Цена была завышена в два раза.

— Потому что перед праздником, — сказала чистившая ракушки торговка. Обе торговки приехали сюда с главного рынка, где они были известны всем покупателям.

Юн все-таки купила пять больших абалонов и положила к себе в корзинку.

— Заодно и ракушек купили бы, — не прекращая чистить ракушки, хитро усмехнулась торговка. Сидевшая же рядом торговка с издёвкой засмеялась.

— Кого я вижу? За покупками пришли? — послышался сзади чей-то голос. Юн обернулась и увидела жену Джон Гукджу, которая, гордо вышагивая по рынку, демонстрировала свои золотые кольца, нацепленные на бант ханбока.

Иногда им приходилось встречаться на улице, но по причине испорченных отношений между семьями они отворачивались друг от друга при встрече. Оба брака, которые хотел заключить Джон Гукджу, не состоялись. Дочь его не смогла выйти замуж за старшего сына Юн, Джонюна, который нашел себе пару в Тэгу, а Хонсоп бросил Ёнбин по причине своего слабоволия. Поэтому, когда жена Джон Гукджу заговорила первая, Юн сильно удивилась.

— О сыне новости слышали? — спросила жена Джон Гукджу.

— Слышала, — не зная, какого сына она имела ввиду, на всякий случай ответила Юн.

— Значит, вы в курсе, — таинственно произнесла жена Джон Гукджу.

— О чем это вы?

— Наш сын видел вашего младшего в Сеуле.

— Да? Нашего Тэюна? — встрепенулась Юн.

— Да, младшего.

— Где? Где он его видел?

— Этого я не знаю, но он говорил, что дочь старика Сона Сунджа, ну та, что живет одна, загуляла.

— И что? — проглотив слюну, выдавила из себя Юн.

— Ваш сын живет с этой женщиной.

— Что?! — Юн была так поражена, что чуть было не упала.

Жена Джон Гукджу, злорадствуя, посмотрела на пораженную Юн, сделала вид, что у нее полно дел по хозяйству, и направилась к рыбной лавке.

Юн же скорее поспешила домой.

— Я пришла! — с порога позвала она мужа.

Но из мастерской по-прежнему доносилось постукивание молотка. У колодца замерла чистившая зубы сноха, жена Джонюна. Старик Джунгу то ли не расслышал, то ли слышал, но не отвечал, продолжая стучать молотком. У старика настроение всегда было испорченным. А с тех пор как приехала сноха, он еще больше стал молчать и все время закрывался в своей мастерской. Юн это не нравилось, но она с трудом заставила себя стерпеть и прошла на кухню:

— Что, Джонюн еще спит? — спросила она у племянницы, которую она позвала на пару дней помочь ей.

— Он сказал, что хочет пойти в горы Намбансан, и ушел.

Все валилось из рук Юн. Она ходила по кухне, не находя себе места.

— Где это видано, чтобы сноха вставала позже матери?! И мать сама готовила завтрак?! — громко вскричал старик Джунгу, выйдя из мастерской.

Пришедшая помочь племянница, привыкшая к домашней работе, скорее подала завтрак.

Но и во время завтрака Юн никак не могла успокоиться. Она сильно побледнела.

— Матушка, вы очень плохо выглядите, не заболели ли вы? — спросил Джонюн, вернувшийся с прогулки.

— Да нет, — ответила Юн.

Старик Джунгу бросил короткий взгляд на жену и, не сказав ни слова, продолжал завтракать. Он отодвинул стол, быстро выпил рисовый напиток суннюн, приготовленный из поджаренного риса, и с занятым видом спустился к себе в мастерскую.

— Почему отец так себя ведет? — недовольно спросил Джонюн.

Жена его Юнхи сидела молча.

— Ему же нравится работать. Не беспокойся об этом, — ответила Юн.

— И все равно, как бы ему ни нравилась его работа, неужели он не может приветливо принять нас? Мы сидим как на иголках… — горько заметил Джонюн.

— Говорят же тебе, это его любимое занятие, что тут такого? — равнодушно произнесла Юнхи и странно улыбнулась. Эта улыбка не была злорадной, скорее, несколько натянутой. Юнхи не была красавицей, но, даже пренебрегая своей внешностью, она привлекала к себе внимание неуловимой элегантностью.

Джонюн познакомился с ней в больнице в Тэгу, когда Юнхи попала туда с туберкулезом. Постепенно они стали дружить и полюбили друг друга. Хотя у них была явная разница в образе жизни и мыслей, серьезный и педантичный Джонюн был пленен необычной улыбкой Юнхи. Юнхи не была ни особо кокетливой, ни особо миловидной, но вокруг нее присутствовала какая-то атмосфера тайны. Спустя некоторое время после ее выздоровления они сыграли свадьбу, но Юнхи так и не проявила особого рвения к ведению хозяйства и осталась равнодушна к своей внешности.

Джонюн время от времени поглядывал на глуповатое выражение лица Юнхи, но как это ни было странно, в этом он находил своего рода спокойствие. В больнице ему приходилось видеть множество больных, которые проявляли горячее желание жить. В непрекращающемся потоке людей, беспокоящихся о своей жизни, Джонюн чувствовал, что он сильно изменился и стал хладнокровен. Как он хладнокровно, не испытывая никакого чувства, брал скальпель, так и Юнхи оставалась совершенно равнодушна к своей жизни. Ее поведение нельзя было назвать интеллигентным. Если бы Юнхи была интеллигентна, Джонюн не любил бы ее. Джонюн, так же как Тэюн и его отец, невысоко ценил Ёнбин, потому что в ее совершенной внешности и способности глубоко мыслить угадывалось некоторое превосходство над людьми.

Порою Джонюн старался представить, какое бы трагическое выражение лица было бы у жены во время плача. В такой момент сердце Джонюна сжималось от сострадательной любви к ней. Хотя Юнхи никогда и не плакала, Джонюн продолжал рисовать в своем воображении ее печальный образ, вызывая в себе щемящие душу грусть и сострадание, которые служили своеобразным стимулом, обновляющим его любовь к этой женщине.

Что касается старика Джунгу, отца Джонюна, то он, наоборот, недолюбливал Юнхи за ее глупое лицо и болезненную улыбку. Причем одной из основных причин нелюбви к ней была ее легочная болезнь.

Днем Юнхи сказала, что хочет пойти на побережье, и ушла одна из дома. Юн, улучив минутку, скорее позвала к себе Джонюна и мужа и рассказала им все, что слышала на рынке про Тэюна. Отец и сын были удивлены, но оба не проронили ни слова.

— Этот болван, видимо, с ума по вдовам сходит! Да как он только мог взять за себя бывшую жену своего друга?! — одна возмущалась Юн.

— Замолчи! В семье не без урода. Какой бы он ни был, что бы он ни сделал, все равно он наш сын… — Старик Джунгу резко вскочил со своего места и удалился в мастерскую.

 

Как я скучал по тебе!

Через приоткрытую дверь в комнату просачивались лучи заходящего солнца. Ённан лежала в комнате и лениво жевала яблоко. В головах у нее валялась пустая упаковка от сладостей. В пиале, из которой она пила прошлой ночью, плавала муха.

— Бунсун!

— Что? — лениво донеслось из кухни.

— Ужин готов?

— Еще нет, хозяйка.

— Ай-гу! Как есть хочется! — приподнявшись, Ённан выплюнула пережеванную кожуру яблока. Съев все яблоко, она вытерла рукой губы, уставилась в потолок и затянула заунывную песню: — «Над старым городом спустилась ночь, но одинокий странник не спит, он горько рыдает…»

Перед разбитым зеркалом стояла банка с кремом, крышка которой уже давно неизвестно куда пропала, отчего в ней скопилось достаточно пыли. Это зеркало не было продано Ёнхаком, потому что было разбито.

— Долго еще ждать?

— Еще немного осталось, — ответила служанка Бунсун, бегая между кухней и глиняными горшками, откуда она брала приправы.

— Поужинаем — и что дальше? Как скучно жить! — проговорила Ённан. Она просунула руку под одеяло и нащупала там купюру в одну вону и серебряную монету в пятьдесят Джонов. — В кино, что ли, сходить?

Пока Ённан сидела в раздумье, со двора донесся взволнованный голос служанки:

— Госпожа! Госпожа!

— Чего тебе?

— Кто-то пришел.

— Кто? — Ённан завязала в пучок превратившиеся в мочалку волосы и, как была в растрепанной одежде, открыла дверь комнаты. — Да кто там?

— Какой-то мужчина, — понизив голос, прошептала Бунсун.

— Мужчина?

— Да. Просил вам передать вот это. Он сейчас стоит за воротами, — Бунсун оглянулась на ворота и протянула записку.

— Что это еще? — спросила Ённан, разворачивая клочок бумаги.

«Ённан, я в Тонёне. Буду ждать тебя в горах Намбансан на стрельбище. Приходи ночью. Хандоль».

Бедная Ённан! — она с трудом умела читать, а тут ей пришлось серьёзно попыхтеть, чтобы хоть как-то разобрать корявые слова в записке. Но она хорошо разобрала имя Хандоля, и ее лицо вспыхнуло.

Ай-гу, неужели за воротами стоит?

— Стоит, — ответила сначала Бунсун, но потом прошла к воротам и посмотрела: — Ой, а его уже нет. Ушел, наверное, — она вышла за ворота, чтобы удостовериться еще раз. — Да, он уже ушел! — крикнула она Ённан из-за ворот.

Ённан скомкала записку, зачем-то вошла в комнату, затем снова вышла и села на пороге, потом опять вошла в комнату.

— Бунсун! Ты постирала мою нижнюю юбку?

— Да-а.

— А носки? Где носки?

— Тоже постирала, но только еще не погладила.

Ённан спустилась к колодцу. Размахнувшись, сбросила ведро в колодец, достала воды и вылила ее в тазик. Затем стала наспех, расплескивая вокруг себя воду, умываться.

— Хозяйка, ужин готов.

— Я не буду.

— Вы же только что говорили, что голодны.

— Я не буду. — Ённан вошла в комнату. Запустила палец в покрытый пылью крем, сняла первый слой, а другим пальцем намазала лицо.

— Куда вы собрались?

— Угу…

— Куда вы собрались?

— Угу…

— Да что вы, право! Куда вы собрались, я вас спрашиваю?

— Я‑то… в кино, — вскочила с места Ённан и стала рыться в шкафу. Оттуда она достала самое красивое платье и переоделась. — Бунсун, носки! Носки, тебе говорю!

— А я их еще не погладила.

— Ничего, дай так.

Бунсун принесла измятые носки. Ённан, не выразив ни малейшего недовольства, вывернула их на правую сторону, натянула как есть, и вышла из комнаты. Но увидев, что заря еще не утихла, со вздохом села на пороге и стала наблюдать за небом. Красная заря рассеялась. Сквозь нее стала проявляться пепельная темнота.

— Что ж вы не идете?

— Что не иду? Сейчас пойду.

— Госпожа, какая вы красивая!

— Я‑то?

— Да. Очень красивая!

— Правда, что ли? Да, ладно тебе обманывать, — повеселевшая Ённан вошла в комнату и посмотрела на себя в зеркало. Улыбнулась, но из ее глаз покатились слезы. — Хандоль, неужели ты и в правду пришел ко мне?

Когда Ённан поднялась крутой дорогой в горы Намбансан, окрестности полностью покрыла густая тьма. Она пробиралась по безлюдной местности сквозь густую чащу леса, в котором эхом отзывались звуки морских волн.

Хандоль уже ждал ее в назначенном месте, оперевшись спиной о дерево и наблюдая за дорогой. Завидев мелькающую белую юбку, он ступил на шаг вперед.

— Ённан! — словно приклеенный к земле, он не смел сдвинуться с места.

— Ты? Неужели это ты, Хандоль? — в темноте вытянув вперед свою белую руку, пробубнила Ённан.

— Ённан! — Хандоль с силой обнял ее. Слезы покатились из его глаз на лицо Ённан. — Да, я Хандоль. Бедный Хандоль.

Парень заплакал навзрыд. Плакала и Ённан.

Они, обнявшись, вошли в лесную чащу. Хандоль только что вернулся из парикмахерской, и от его волос пахло ароматным гелем. От лица Ённан исходил запах дешевого крема. Они, словно две собаки, обнюхивающие одна другую, старались навсегда запомнить запах друг друга. Потом уселись под дерево.

— Как я скучал по тебе, Ённан! Как я хотел тебя увидеть, хотя бы во сне!

— Я тоже.

Хандоль и Ённан снова обнялись. Все звуки, окружающие их, — и звук морских волн, и звук качающихся от ветра сосен, и звук гудков кораблей как будто исчезли из их мира. Они утонули в бесконечных радостных ласках, страстно упиваясь дыханием друг друга.

— Я все время думал, что вот заработаю и увезу тебя подальше отсюда. Но ты бы знала, как нелегко заработать деньги.

— Где ты был?

— Был в Ёсу, был и в Пусане, был даже и в Гунсане, грузил корабли.

— Настрадался же ты.

— Ты тоже. Как я хотел тебя видеть, даже до слез.

— А я не плакала. Хотя я и хотела тебя видеть, слез не было.

— Потому что ты меня больше не любишь, — Хандоль зарыдал, содрогаясь от горького плача. Выплакав все то, что накопилось за долгую разлуку, он спросил: — Слышал, что твой муж был в тюрьме, это правда?

— Угу. Откуда ты знаешь?

— Шпионил. Муж еще и наркоман вдобавок?

— Угу. Да к тому же еще полнейший идиот.

— И все равно ты с ним будешь жить?

— Не хочу.

— Если не хочешь, то как до сих пор с ним жила? — ревниво произнес Хандоль.

— А что мне было делать?

— И дальше с ним жить будешь?

— Не знаю, лучше умереть.

— Ты ж жила с ним до сих пор, спала даже…

— С ума сошел! О чем ты говоришь! Не знаешь ты ничего.

— Что не знаю?

— Что мой муж… — Ённан прикрыла рот и захихикала.

— Что?

— Мой муж — того … этого… Хы-хы-хы.

— Что ты все хохочешь-то? Только нервируешь меня.

— Мой муж — и не мужик вовсе. Хы-хы-хы. Тьфу, смешно даже. Он ни разу не спал со мной, — Ённан не стерпела и громко рассмеялась.

— Что?!

— Да импотент он! Я тебя только и знаю, и не вру ни капли, — страстно проговорила Ённан.

— Правда? — Хандоль грубо притянул к себе Ённан.

Задыхаясь от объятий, от запаха своих тел, они смотрели друг на друга, а потом упали на траву.

В порыве своей страсти, словно обезумевшие, они катались по земле.

— Хандоль поправил волосы Ённан и обнял ее:

— Как мне хочется плакать, Ённан.

Ённан положила свою голову на грудь Хандоля.

— Мне тоже, если бы ты знал, как я скучала по тебе.

— Может, хватит так дальше жить, а? Может, бросимся в море?

— Страшно!

— Тебе страшно умереть со мной?

— А зачем нам умирать? Ты будешь зарабатывать, а я буду жить вместе с тобой. Разве так нельзя?

Хандоль вложил в рот сигарету и поднес к ней зажженную спичку. Его густые брови нахмурились:

— Я уже все перепробовал, все, кроме воровства. Ничего не выходит. Невезучий я, что поделаешь. Я и в карты играл, и торговал, и прислуживал, все равно ничего не скопил. Когда шли затяжные дожди, совсем работы не было, пришлось даже несколько дней голодать. Хотел и руки на себя наложить, чуть было не повесился. Но решил перед смертью тебя повидать, вот и пришел в Тонён.

— Мы обеднели, и украсть-то у нас нечего… — ответила Ённан.

Хандоль прикоснулся к ее руке и сказал:

— Не твоя это вина, Ённан. Грех в том, что я родился. Но сейчас я могу умереть спокойно, потому что нашел тебя, — Хандоль снова заплакал.

Хотя Ённан не так грустила, но, глядя на слезы Хандоля, расплакалась вслед за ним.

 

Обольститель

— Госпожа! Беда, беда! — рано утром прибежала к Ханщильдэк служанка Бунсун и забарабанила в ворота.

Ханщильдэк от неожиданности даже не смогла найти свою заколку бинё и спешно вышла из комнаты.

— Что случилось?! Да говори же ты! — Мать дрожала от страха.

— Хозяйка…

— Ённан?

— Угу… она ушла из дома.

Услышав это, Ханщильдэк подумала, что Ёнхака выпустили из тюрьмы, и он избил насмерть Ённан. От таких мыслей она начала тяжело дышать и крайне взволнованно произнесла:

— Куда, куда она ушла? Что, мужа ее выпустили?

— Нет, не выпустили. Вчера ночью хозяйка собрала вещи и ушла из дома, сейчас она снимает где-то комнату.

— Снимает комнату?

— Да, за северными воротами. Я относила туда ее вещи. Она никому не велела говорить, но разве я могу вам не сказать?

— Почему же она ушла из дома? — ничего не понимая, спросила Ханщильдэк.

— Госпожа, — Бунсун понизила голос, — несколько дней назад к нам в дом пришел какой-то мужчина, с того дня хозяйка и стала уходить из дому. И вот, в один прекрасный день совсем…

— Что?! — Эти слова как громом поразили мать. Вскрикнув, она с опаской посмотрела в сторону комнаты аптекаря и уже тише сказала: — Ну-ка, пройдем в комнату, — и, взяв за руку, потянула за собой Бунсун. Оглянулась на кухню, где работала служанка Ёмун, и спросила: — и что? Что за мужчина? — совсем близко наклонив голову к Бунсун, почти шёпотом спросила она.

— Я впервые в жизни его видела.

— Ай-гу! Что ж это такое?! — Ханщильдэк и подумать не могла, что вернулся Хандоль.

Она подумала, что во время отсутствия Ёнхака Ённан мог соблазнить какой-нибудь бездельник, что она опять загуляла. Ханщильдэк не находила себе места от волнения:

— Бунсун, только никому ни слова! А если кто спросит, говори, что Ённан к матери ушла или не знаешь, где она. Поняла?

— Поняла.

Когда Бунсун ушла, Ханщильдэк продолжала сидеть как потерянная. Мысли путались в голове. Она не могла себе и представить, что могло случиться.

После обеда она отправила служанку к Ёнок домой. Как только служанка вышла, аптекарь тоже, совершенно не притронувшись к обеду, не говоря ни слова, ушел из дому. Ханщильдэк рассеянным взглядом проводила его, отметив все же, как сильно опустились его плечи.

— Так плохо, что уже и сил нет плакать, — подавленная наваливавшимися на ее плечи невзгодами, мрачно буркнула Ханщильдэк.

Через некоторое время вернулась Ёмун.

— Придет ли Ёнок?

— Ее нет дома, ушла в больницу с ребенком.

— Да? — Мать снова села, погрузившись в свои горькие мысли.

Так она просидела еще некоторое время. Потом пришла Ёнок, неся за спиной своего ребенка, но Ханщильдэк даже и не заметила, как она вошла. Ёнок сняла малыша со спины и спросила:

— Матушка, что вы тут так сидите?

— А, пришла?

— Что-то случилось?

Мать, не ответив на этот вопрос, спросила:

— Что, малыш заболел? Ходила в больницу?

— Откуда вы знаете?

— Я только что посылала к тебе Ёмун.

— Значит, я пришла как раз во время. У малышки понос…

Случись это на несколько дней раньше, Ханщильдэк взяла бы внучку на руки и со словами «радость ты моя» укачала бы. Но тут она даже не взглянула на нее. Когда Ёнок села рядом, мать передала ей все, что слышала утром от Бунсун. Измученные своими проблемами, мать и дочь замерли в глубокой печали, молча смотря перед собой и совершенно не зная, что следует предпринять.

— Ённан надо вернуть обратно…

— Пока не освободили Ёнхака, ее надо вернуть.

— Если Ёнхак узнает, он прибьет ее.

— Мама! — исхудавшее лицо Ёнок выглядело усталым и озабоченным. — Ённан такая несчастная.

Ханщильдэк зацокала языком и отвернулась от нее, чтобы не показывать дочери нестерпимую боль.

— Что и говорить… — только и сказала она.

— Может, тогда надо было бы собрать денег и отправить ее вместе с Хандолем куда подальше? — Только сейчас Ханщильдэк смогла высказать то, о чем не раз уже думала. — Но разве прошлое воротишь? Судьба такая выдалась. Все равно надо жить, что бы ни случилось.

— Раз уж убежала с чужим мужиком, захочет ли она вернуться к мужу? Все равно уже… — Ёнок хотела сказать, что Ённан уже была обесчещена до свадьбы, вспоминая случай с Хандолем, но не договорила и промолчала.

Пока мать и дочь так рассуждали, неожиданно для них во двор вошел Гиду. Лицо Ёнок вспыхнуло. Нечаянно оказавшийся свидетелем их разговора, Гиду тоже поначалу смутился. Ханщильдэк же приняла его приход за хороший знак и быстро встала:

— Проходи скорее.

— Вы заходили домой? — осторожно спросила Гиду Ёнок.

Гиду, не смотря на нее, кивнул головой.

— Садись-ка сюда.

Ханщильдэк пересела от Ёнок, освободив для зятя место рядом с женой, но Гиду сел подальше от нее и спешно стал искать сигарету. Ёнок опустила глаза и исподлобья стала наблюдать за поведением мужа.

— Малышка болеет… Понос у нее, вот я и ходила в больницу, — сказала Ёнок и посмотрела на ребенка, лежавшего рядом.

Но Гиду не отреагировал на ее слова. Он закрыл глаза и выдохнул клуб дыма.

Более тридцати лет прожившая со своим холодным мужем, как с чужим, Ханщильдэк не смогла разглядеть в отношениях молодых натянутость и напряженность. Она полагалась на народную мудрость, что если девица хороша, то и в стенах дома, куда она будет отдана замуж, будет хорошо. Она также нисколько не сомневалась в Гиду, который терпеливо выполнял их бесконечную семейную работу. Поэтому она и рассказала ему о Ённан все то, что рассказала Ёнок.

— У меня больше нет никого, на кого бы я смогла положиться. Я даже не рассказала об этом моему мужу. Хорошо, что ты пришел, а то мы уж и не знали, что придумать. Когда стемнеет, пока не расползлись слухи, надо пойти и вернуть ее домой.

Но Гиду никак не реагировал на это. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Мы только что говорили между собой, как было бы хорошо прогнать еще тогда Хандоля вместе с Ённан подальше отсюда. Умрут они или выживут, лишь бы они больше не появлялись на мои глаза. Как он только осмелился соблазнить мою дочь, которая уже замужем?! Неужели это можно сохранить в секрете? А Ёнхак, как только выйдет из тюрьмы, он же сразу прибьет их обоих.

Жалуясь и причитая, ухватившись за Гиду, сбивчиво рассказывала Ханщильдэк. Гиду забросил далеко в угол окурок, после чего посмотрел теще прямо в глаза.

— Вы на самом деле не знаете, кто соблазнил Ённан?

— Как же я могу знать? Бунсун сказала, что впервые его видела. Ты сегодня ночью пойди и перебей ему ноги. Где это видано, чтобы замужнюю бабу соблазнять!

Гиду глубоко вздохнул и сказал:

— Соблазнителя Хандолем зовут.

— Что?! Что ты сказал?

— Хандоль соблазнил Ённан.

— Ты э-это… правду говоришь?

— Правду.

— А откуда ты знаешь-то?

— Пять дней назад я встретил его в пивном доме на набережной.

Услышав эти слова, Ёнок подняла голову:

— Хандоля?

— Да, Хандоля, — по лицу Гиду проплыла странная улыбка. Он смеялся над самим собой.

— Значит, вы пять дней назад приехали в Тонён?

— Угу… — уклончиво ответил Гиду, так и не посмотрев в сторону Ёнок.

Глаза Ёнок наполнились слезами. Она взяла спящего ребенка и дала ему грудь. Как бы она ни старалась не выдавать своих чувств, руки ее сильно дрожали.

Все трое, храня глубокое молчание, переживали разные чувства. Ханщильдэк сидела как потерянная. Ёнок смотрела на сосущего грудь младенца. Широкоплечий Гиду возвышался над ними угрюмой скалой.

— Нет, нет! Так больше нельзя! — замотала головой мать. — Если б Ённан была не замужем… но сейчас совсем другое дело… — Мать, монотонно бубня, качала головой, но никто и не собирался ей возражать. На самом же деле, сама себе задавая вопросы и отвечая на них, она пыталась хоть как-то приободриться.

Так понемногу спустилась ночь. Все такой же неподвижный, Гиду посмотрел на Ёнок:

— Иди домой.

Ёнок молча собрала детские пеленки, посадила дочку на спину и попрощалась с матерью. Прошла несколько шагов и остановилась. Постояла некоторое время и повернулась к дому, обращаясь к Гиду:

— Вы придете вечером?

— Посмотрю еще, — выдавил сквозь зубы Гиду и отвернулся.

Пухлые губы Ёнок перекосились и задрожали. Она развернулась и, словно насильно выталкивая себя на улицу, бросилась прочь.

 

Совсем спятил!

Вслед за служанкой Бунсун по темной тропинке тяжело шагали Ханщильдэк и Гиду, от котрого сильно пахло водкой. После ухода Ёнок он куда-то вышел и, когда окончательно стемнело, вернулся изрядно подвыпившим, распространяя вокруг себя запах алкоголя. Пройдя мимо казарм Себёнгвана, выйдя через узкий переулок между зданием суда и храмом Погодан, они сразу вышли к северным воротам и стали подниматься на холм крутой дорогой, вдоль которой теснились домишки, покрытые соломенными крышами. Их путь едва освещал слабый свет из окон.

— Ай-го, задыхаюсь. Давай передохнем немного, — сказала Ханщильдэк и села прямо на землю в переулке. У нее сильно кружилась голова. Она вспомнила, что с самого утра ничего не ела. Ханщильдэк не плакала и особо не переживала, как раньше, но она за весь день так ни разу и не подумала о еде. Гиду стоял около нее и рассеянным взглядом смотрел в пустоту. Около дома, у которого они остановились, на ветру, покачиваясь, словно в танце, и волнуясь, как море, стояла плакучая ива. Гиду еще не протрезвел, и по его телу пробегала мелкая дрожь, как от холода.

— Еще далеко? — спросила Ханщильдэк.

— Да. Надо подняться еще выше, — ответила Бунсун.

Ханщильдэк встала и, тяжело вздохнув, произнесла:

— Ну, тогда пойдем.

Все трое, уставшие от крутого подъема, молча отправились дальше. Вдруг залаяла собака и громко заплакал ребенок, так, как будто его кто-то ударил.

— Ах ты, маленький нахлебник. Меня, что ли, съесть захотел?! Ну, нет у меня ничегошеньки! Заткнись же! И зачем только ты родился? — пронесся в темноте раздирающий душу визгливый голос женщины.

В мутном сознании Ханщильдэк ясно всплыл образ хромой женщины, которую она видела у подножия гор Ёнхвасан. Оба голоса голодающих женщин слились воедино и словно пронзили сердце Ханщильдэк.

«Мне гораздо лучше, чем им… намного лучше», — как во сне бормотала себе под нос Ханщильдэк.

— Все. Пришли. Я вас оставлю, — указав на какую-то хижину, сказала Бунсун.

— Да. Иди. — Ханщильдэк попыталась собраться с мыслями.

Гиду сверлящим взглядом посмотрел на старую деревянную калитку, затем обернулся к теще и сказал:

— Вы первые проходите.

В доме было необычно тихо, словно в нем никто не жил. Ханщильдэк решительно толкнула калитку, но та не открылась, тогда она умоляюще посмотрела на зятя. Гиду пнул калитку что было силы, и та с треском распахнулась. Несмотря на это, в доме так ничто и не выдало признаков жизни. В доме было только две комнаты, и ни в одной из них не было света. Бесшумными тенями Ханщильдэк и Гиду проникли во двор. Ханщильдэк снова умоляющим взглядом посмотрела на зятя. Но Гиду, всегда такой бодрый и решительный, тут почему-то не сдвинулся с места.

— Ённан! — громко крикнула Ханщильдэк.

Ответа не последовало.

— Ённан! — снова закричала она.

— Кто там? — наконец послышался сонный голос Ённан.

— Это я, — низким голосом ответила мать.

— Ай-гу! — вскрикнула Ённан.

В комнате что-то упало. Было трудно сказать, что она искала, одежду или спички. Кто-то чиркнул спичкой, и окно, обтянутое бумагой, осветилось, и в нем отразился силуэт нагой Ённан, державшей керосиновую лампу. Рядом с ней мелькнула обнаженная мужская фигура. Обе тени, метаясь из угла в угол, собирали одежду и в спешке натягивали ее на себя. Гиду, кипя и задыхаясь от ярости, не мигая, следил за происходящим. Сквозь зубы у него вырвался грудной стон. Крайне смущенная увиденным в окне, Ханщильдэк повернулась в сторону Гиду, и в этот момент дверь комнаты отворилась.

— Это вы, матушка? — недовольно произнесла Ённан.

— Ах, ты, бестыжая! — бросила Ханщильдэк и прямиком направилась в комнату.

В комнате, забившись в угол, сидел, опустив голову, Хандоль.

— И ты зайди, — обернувшись, Ханщильдэк дала Гиду знак войти.

Ённан и Хандоль в испуге подняли головы, но завидев Гиду, снова опустили. В слабом свете керосиновой лампы было видно, как бились сердца у застигнутой врасплох парочки. Низкий потолок мешал Гиду выпрямиться во весь рост, и ему приходилось сутулиться. По всей вероятности, в течение нескольких лет стены хижины не красили, и повсюду по стенам были видны кровавые следы раздавленных клопов. Изможденная Ханщильдэк, упав на пол, обратилась к Хандолю:

— Что делать-то будем?

Ответить было нечего.

— Я к тебе обращаюсь, неблагодарный негодяй! На что ты вернулся?

Хандоль одними губами пробормотал:

— Виноват, не смею и глаз поднять.

— Ты поступил хуже всякого зверя, не знающего благодарности. Когда твой отец Джи Соквон принес тебя младенцем, завернутым в одни пеленки… я, я сжалилась над тобой, накормила своей грудью и воспитала. Хоть по происхождению ты и слуга, я воспитала тебя, как своего собственного сына. Боже мой, как же ты неблагодарен! — Ханщильдэк достала платок и вытерла слезы. — Если бы не ты, разве наша Ённан жила бы так, как сейчас? Ты только посмотри, во что ты ее превратил… красавица, но такая несчастная… Сердце мое разрывается, когда вспоминаю прошлое, но что старое ворошить… Ты, как вор и разбойник, снова соблазнил ее, не посмотрел на то, что она вышла замуж! Ты зверь в человечьей шкуре. — Поначалу Ханщильдэк говорила тихо, но постепенно гнев завладевал ею. Через некоторое время она все-таки сумела совладать с собой и произнесла: — Прошу тебя, ничего никому не говори и, пока не расползлись слухи, покинь скорее Тонён. Ты без труда женишься, появятся дети, и будешь жить счастливо. Прошу тебя, забудь Ённан. Вот-вот выйдет из тюрьмы Ёнхак, если он застанет вас вместе, он никого не пощадит. — После чего обратилась к Ённан и, взяв ее за руку, сказала: — Пойдем!

Ённан одернула руку:

— Не пойду.

— Надо идти. Пойдем.

— А я не пойду! Я не буду жить с этим импотентом. Я еще слишком молода, чтобы жить вдовой! — Ённан, сидевшая на полу, попятилась назад и забилась в угол.

— Да ты что, с ума сошла? Если не пойдешь, ты помрешь, и я помру. Этого ты хочешь? — Ханщильдэк опустилась на колени, подвинулась ближе к дочери и потянула ее к себе.

— Не пойду! — Ённан с силой оттолкнула мать, и та упала на спину.

Тут Гиду своей огромной рукой дважды залепил пощечину Ённан.

— Что бьешь! — вскрикнула Ённан и зарыдала.

Ханщильдэк запаниковала, думая, что все кончено, но тут встал Хандоль. Глаза Гиду и Хандоля столкнулись в яростной схватке. Гиду взревел, как зверь, Хандоль же бичевал его взглядом, переполненным проклятием и ненавистью. Рев Гиду прекратился, и его лицо исказилось в конвульсивной насмешке над самим собой. Он резко развернулся и, вышибив ногою дверь, вышел из дома. Звук его удалявшихся шагов умолк.

— Да будь ты проклята! Чтоб тебя смерть взяла! Как ты после такого позора собираешься жить? Раз уж муж твоей младшей сестры отхлестал тебя по щекам?! — потерявшая всякое самообладание, рыдая, мать ударила по лицу Ённан. — Пошли, тебе говорю! Если не пойдешь, я на твоих глазах покончу с собой. Пошли, тебе говорю!

Обезумевшая до предела Ханщильдэк потащила за собой дочь. Ённан больше не сопротивлялась. Рыдая навзрыд, она последовала за матерью. Хандоль закрыл лицо руками и упал на пол.

Словно строптивую козу на привязи, Ханщильдэк тащила за собой Ённан. Они перешли холм северных ворот и пришли к дому Ённан. К тому времени Ханщильдэк уже успокоилась и вернулась к действительности:

— Знает ли хозяин того дома, кто ты? — спросила она дочь.

Ённан с глупым выражением подняла голову и, рассматривая старый вяз, ответила:

— Не знает.

— А кто хозяин-то? — не унималась мать.

— Одинокая старая женщина — разносчица тофу.

— Значит, сегодня ночью ее не было дома?

— Не было.

Ханщильдэк вздохнула с облегчением.

А в это время на побережье около Дончуна бродил Гиду. Обычное желание выпить пропало. Огненная ревность сжигала все его существо, причиняя ему неописуемые мучения.

Он прошел весь восточный берег Дончун и вышел на западный — Сочун. Вечерний рыбный рынок уже закрылся. Возле здания рыболовецкой ассоциации было пустынно и тихо. Дорожные фонари белым светом заливали набережную. Рыбацкие корабли ушли в море, грузовые корабли, перевозившие рыбу, — в Пусан. Лишь несколько неизвестных кораблей стояло в гавани.

— Чокнутый! — сам себе сказал Гиду. Оперевшись спиной о столб, закурил сигарету. — Совсем спятил! — ругал себя он, пытаясь успокоиться.

 

Ночной кошмар при грозе

— А-а-а! Боже мой, боже мой… — проснулась от жуткого сновидения Ханщильдэк. Она открыла глаза, но кроме тьмы ничего не увидела. Покрытая с головы до ног холодным потом, Ханщильдэк встала и шумно распахнула дверь. Прошла к колодцу, зачерпнула в ведро воды и стала жадно пить. Она почувствовала, как холодная, как лед, вода опустилась в ее желудок.

— Фу-у…

Ханщильдэк вернулась к дому и, не заходя в комнату, села на террасе.

Недавно было полнолуние, но почему-то луны на небе не было видно, не было и звезд. Видно, все небо было густо покрыто тучами.

«Может, я сильно переволновалась?» — Ханщильдэк передернуло мелкой дрожью.

Страшный сон разбудил ее. Она видела, как в ее доме совершали обряд изгнания духов. Во дворе в длинных белых одеждах танцевала, размахивая ножами, шаманка. Вокруг собралась толпа любопытных. Ённан смеялась. Ёнок плакала. Шаманка схватила связанную курицу и продолжила танцевать, подняв ее высоко над головой.

— Дух отравленного мышьяком, дух зарезанного ножом, дух умершего голодной смертью, дух умершего в младенчестве, дух утопленника…

Топая ногами, шаманка закатила глаза, неожиданно для всех запрыгнула в дом, положила курицу на порог, подняла нож и, резко повернув голову, посмотрела на Ханщильдэк… Это был Ёнхак. Лицо насмехающегося Ёнхака.

«И когда это его только освободили?» — с ужасом подумала про себя Ханщильдэк.

Ёнхак полоснул ножом, и отрубленная куриная голова покатилась по полу. И, когда катилась, звук ее падения постепенно перешел в смех. Это смеялась Ённан. Ханщильдэк приподнялась на цыпочки, присмотрелась и увидела, что куриная голова была голова Ённан.

— А-а-а! Боже мой, боже мой… — тут Ханщильдэк и проснулась.

Сидевшая на террасе Ханщильдэк чувствовала озноб, но продолжала сидеть в темноте, скрестив руки, и думать о своем:

«Произойдет что-то ужасное…»

Сердце матери не обмануло. В ночь перед Чусоком Ённан сбежала вместе с Хандолем. Когда Ханщильдэк пришла навестить Ённан, служанка Бунсун встретила ее словами:

— Хозяйка собрала вещи и ушла.

— Куда ушла?

— За северные ворота, но велела никому не говорить.

На этот раз матери не хватило смелости снова идти возвращать Ённан. Ей было известно, что Ёнхак уже вышел из заключения.

— Если они останутся в Тонёне, случится непоправимое. Этого негодяя ничто не остановит, — думала вслух Ханщильдэк.

В последние дни она много размышляла над тем, как спасти свою дочь. Она бы очень хотела отправить Ённан и Хандоля подальше от этих мест, но вот уже несколько раз откладывала свое решение. Сегодня она наконец решилась. Ханщильдэк встала с террасы и прошла в комнату. Открыла комод и стала что-то искать; наконец, достала драгоценности, оставленные в приданое Ёнбин. За последние двадцать лет она продала все семейные драгоценности, и только эти бережно хранила у себя в комоде.

Ханщильдэк завернула драгоценности в несколько слоев тряпок и положила за пазуху. Осторожно, чтобы не разбудить служанку, прошла на кухню и взяла керосиновую лампу. Когда она выходила, сильный порыв ветра ударил в кухонную дверь, и она с шумом захлопнулась. Ханщильдэк зажгла керосиновую лампу и, крадучись, вышла из дома через заднюю калитку. В темноте по безлюдной горной тропинке, словно огонек лесного духа, плыла горящая лампа. Как только Ханщильдэк очутилась за воротами дома, волнение охватило ее. Перед ней снова и снова вставали сцены кошмарного сна. Колени дрожали, сердце разрывалось, отчаяние, как черные чернила, застилало ей глаза, мешая идти вперед. Всю дорогу ей казалось, что она не застанет дочь в живых и найдет только ее окровавленный труп.

— Ай-гу! Боже ты мой! Боже мой! — в темноте она запнулась и упала. Лампа откатилась в сторону, и Ханщильдэк пришлось искать ее на земле. А вокруг кромешная тьма, ужас и безысходность. Через некоторое время она нашла погасшую лампу, но оказалось, что спички остались дома, и зажечь лампу было нечем. Пришлось продолжать путь в темноте. Когда она достигла храма Погодан, с неба упала первая капля дождя, а когда она перешла через северные ворота, капли дождя постепенно превратились в сплошной ливень. Ханщильдэк выбросила лампу, подняла верхнюю юбку, покрыла ею голову и побежала. Сквозь потоки дождя навстречу проехал грузовик, нагруженный рыбой. В свете фар было видно, как ливень, словно тысячами клинков, вспарывал землю. Ханщильдэк с трудом различала ряды деревьев и домов, тесно расположенных вдоль дороги — все это смешалось в диком буйстве стихии.

Ханщильдэк, как в ужасном сне, шла вперед под непрекращающимися хлесткими ударами дождя. Завернула в переулок и поднялась по крутому склону холма. Когда достигла того самого дома, где укрывались Хандоль и Ённан, дождь хлынул с большей силой, сверкнула молния. В доме не было ни света, ни звука. Ханщильдэк немного отдышалась, вытерла с лица дождевую воду и потрясла калитку. Ответа не последовало.

— Ённа-а-ан! Ённа-а-ан! — громко прокричала она, но ее голос заглушил шум дождя.

— Ённан-а-ан! Это я! Открой дверь!

— Кто? — послышался мужской голос за ее спиной.

— Ах! — испуганно вскрикнула Ханщильдэк, она узнала голос Ёнхака.

— Кто? — повторил тот же жуткий голос.

— Ённан, это я! Сейчас же открой дверь! — Ханщильдэк схватила двери и — откуда только взялась у нее сила? — распахнула ее.

На нее упала черная тень.

— Хы-хы-хы… — злодейски оскалился Ёнхак.

И Ханщильдэк почувствовала, как что-то очень тяжелое обрушилось на ее голову.

— Ай-гу! — схватилась она за голову, но по рукам ударило что-то еще. — Ай-гу-у! Спасите! — вскрикнула Ханщильдэк и рухнула на пол.

Только тогда проснулись крепко спящие Хандоль и Ённан, выбежали из дома и увидели державшего топор Ёнхака. Ёнхак, зловеще усмехаясь, стал приближаться. Замахнулся топором. Первый удар прошел мимо головы Хандоля, второй обрушился на Ённан, но та увернулась и бросилась бежать. Ёнхак — за ней.

Ённан, едва не запнувшись о тело матери, выбежала за калитку. Преследующий ее Ёнхак споткнулся о тело Ханщильдэк и упал. Упустив Ённан, взревел и рубанул перелезающего ограду Хандоля топором по плечу. Когда Хандоль упал, Ёнхак, словно исполняя жуткий танец, продолжал рубить.

Тут ударил церковный колокол. Тревожный звон разлетелся в предрассветной мгле по всей округе.

Рассвело. Тело Ханщильдэк лежало перед калиткой, тело Хандоля — перед оградой. Весь двор был залит густой кровью. Опустился занавес двух многострадальных жизней. Ёнхак, развалившись тут же, на террасе хижины, спал крепким сном. Бирюзовое небо с востока стало окрашиваться в пурпурный цвет. Небо было безоблачно, свежо и прозрачно, словно и не было никакого ночного кошмара.

В это время к утреннему рынку Сето, в неряшливо натянутой разорванной юбке брела Ённан. Заглядывая в глаза каждому встречному, она спрашивала:

— Не видели ли вы моего Хандоля?

— С ума, видно, сошла. А такая красавица, как не повезло…

— Да вы только посмотрите! Ай-гу! Это же дочь аптекаря Кима! — Прохожие останавливались, один за другим. Так вокруг Ённан собралась целая толпа.

— Кто забрал моего Хандоля? Эй! Вы не видели моего Хандоля? У него под глазом еще большая родинка… Куда же он ушел?

— Да, совсем с ума сошла. Бедный старик Чве Санхо. Сын — наркоман, сноха — сумасшедшая. Тьфу!

Так, расспрашивая о Хандоле, Ённан дошла до рыночного аукциона.

— А! Нашла! Хандоль! Мой Хандоль. Почему ты ушел один? Почему не взял с собой меня? — Ённан крепко ухватилась за руку ведущего аукцион.

— A-а! Да уберите эту сумасшедшую от меня! — от неожиданности мужчина попятился назад, но Ённан не отставала от него. Тот, спасаясь, затерся в толпе и исчез из вида.

Тогда Ённан уселась в дорожной грязи и горько разрыдалась. В этот момент ее заметил Гиду, привезший на аукцион рыбу. Он растолкал толпу зевак и вышел к Ённан. Он совсем не ожидал увидеть ее здесь. Гиду без слов взвалил ее на спину, плечами проложил сквозь толпу дорогу и направился в Ганчанголь к аптекарю Киму.

Ённан плакала за спиной Гиду, как маленький ребенок, и совсем не сопротивлялась. Добравшись до Гачанголя, Гиду посадил Ённан на пол и закурил.

— Фу, — выдохнул он дым прямо в лицо Ённан.

С улицы прибежала перепуганная служанка Ёмун и круглыми глазами уставилась на Ённан.

— Где мать? — спросил ее Гиду.

— Э-э… — Ёмун попыталась что-то сказать.

— Где теща, я спрашиваю? Закрой дверь.

За воротами перешептывались между собой любопытные. Гиду снова дохнул табачным дымом в лицо Ённан. Когда Ёмун закрыла ворота и подошла к нему, Гиду снова спросил:

— Куда ушла мать?

— А…м-м… утром я встала, а ее нет.

— Как нет? — в один миг лицо Гиду перекосилось.

 

Чужие

Когда аптекарь Ким, выйдя за восточные ворота, повернул в переулок к дому Сочон, он заметил жену брата Джунгу — старушку Юн Джоним, идущую к нему навстречу. Он хотел было развернуться и пойти обратно, но ему ничего не оставалось, как только, смотря себе под ноги, идти дальше.

— Куда вы идете? — точно зная, куда он идет, но не найдя подходящего приветствия, спросила Юн, поровнявшись с ним.

— А, это вы? — поднял голову аптекарь.

— Как вы изменились! — ахнула Юн, глядя на сильно похудевшего аптекаря. Хотя они и жили в одном городе, они уже долгое время не виделись.

Спокойно наблюдавший за удивлением Юн аптекарь улыбнулся и сказал:

— А у вас все в порядке?

— Да что и говорить. Как всегда. А вот вам следует больше заботиться о своем здоровье, вы посмотрите на себя, что толку от имущества, сегодня оно есть, а завтра нет… На Чусок Джонюн приезжал к нам, о вас беспокоился, что вы так похудели. Говорит, что вам было бы хорошо съездить к нему в больницу в Чинджу и пройти осмотр. Я ему напомнила, что вы сами аптекарь…

— Джонюн уехал?

— Уехал. Вчера со своей женой.

Аптекарь взялся за трость, всем видом показывая, что хочет идти.

— Послушайте Джонюна и съездите разок в больницу в Чинджу.

— Не беспокойтесь, со мной ничего страшного.

— А ваша жена дома? — спросила удаляющегося от нее аптекаря Юн.

— Дома.

— У меня к ней дело есть. Как бы с ней посоветоваться по одному очень важному делу…

— Ну, так заходите, — бросил Ким и зашагал дальше.

— Берегите здоровье, прошу вас! — крикнула ему в спину Юн и тоже пошла своей дорогой, не раз оглянувшись ему вослед.

Аптекарь пришел к Сочон, но не застал ее. Навстречу ему выбежала служанка.

— Куда-то ушла?

— Что? Ах, да! Ушла в кино.

— Одна?

— Не знаю.

Аптекарь прошел в комнату. Снял шляпу и пальто, повесил их на вешалку и сел на пол на подушку. Ему было безразлично, есть Сочон или нет. Он пришел к ней просто потому, что больше ему некуда было идти. Аптекарь, наклонившись, стал ломать спички и смотреть в пол. Рядом мяукала кошка Сочон.

«В Чинджу, говоришь, поехать, в больницу?» — повторил он про себя слова Юн. Эти слова запали ему в душу, но вовсе не потому, что у него появилась хоть какая-то надежда. Аптекарь Ким почувствовал себя глубоко униженным, но не как знаток восточной медицины, который ни разу за всю свою жизнь не был в больнице. Эти слова болезненно укололи его самолюбие, разоблачили его беспомощность перед смертью, вскрыли его бесконечную любовь к жизни. И, как врач, чем больше он думал об этом, тем больше он хотел освободиться от этой боли. Всем своим существом он не хотел признавать неизбежную явную действительность — приближение заката своих дней. Ким никому не хотел признаться об этом прискорбном для него факте. До конца своих дней он хотел сохранить втайне от всех свои открытые раны. Не умеющий нежно утешить в печали и скорби своих ближних, Ким упрямо считал, что его собственные страдания принадлежат только ему одному. Жену, увядающую плотью, дочерей, зятя, а также Сочон аптекарь воспринимал как далеко чуждых ему людей.

Бывают люди, превращающие жизнь в сцену для греховных наслаждений, блуда и запоя, но эгоистичный аптекарь всю свою жизнь твердо хранил себя в чистоте и был до бесконечности равнодушен к остальному миру. Теперь же, когда его разваливающаяся плоть давала о себе знать, чувство вины за свой эгоизм и равнодушие к людям не давали ему покоя и угнетали гораздо больше, чем блудного сына. Мог ли он надеяться теперь на то, что кто-нибудь поддержит его в последние дни? Если раньше аптекарь тщательно оберегал свое гордое одиночество и даже наслаждался им, то сейчас, оставшись совершенно один, стал крайне его страшиться.

Он еще не был готов к переходу в другой мир. Временами он вспоминал свою мать, покончившую жизнь самоубийством. Удивлялся, как ей хватило смелости наложить на себя руки. Несколько раз он и сам был искушаем желанием покончить с собой, но в тот момент он начинал ощущать полное отвращение к своей ущербности и неспособность расстаться с жизнью.

— Несчастные…

В последнее время все чаще это слово стало слетать с его уст. Слишком поздно он начал испытывать сострадание к своей жене и дочерям. Борющийся с самим собой, аптекарь обнаружил иное «я», ради которого он потратил всю свою жизнь впустую и теперь глубоко об этом сожалел. Ким стал подсчитывать то, что останется после него. Ничего. Состояние и долги были равноценны. Все без остатка уже давно перешло в руки Джон Гукджу. Аптекарь с грустью и сожалением думал, что для семьи его образ навсегда сохранится как одиноко сидящий в своей комнате отец.

Служанка внесла стол с ужином.

— Вот уже и солнце село, — сказал Ким.

— Да, стемнело, — согласилась служанка и вышла.

Аптекарь отпил один глоток теплого супа миёк-гук и отодвинул стол. Взгляд его задержался на бутылке вина, но, подумав о своем больном желудке, он сдержался.

Около полуночи вернулась выпившая Сочон. Можно было догадаться, что выпила она специально, чтобы избежать разговора с аптекарем.

— Вы только посмотрите! Неужели я такая хорошая, что вы снова пришли ко мне?! — Глаза Сочон раскраснелись, по заплетающемуся языку можно было понять, что она достаточно выпила. — А что вы сделали для меня? Мне надоело жить с холодным, как лед, мужиком. Если бы вы хоть немного любили меня, то я бы тоже могла ответить вам любовью… Если уж вас любят, то почему вы не отвечаете? Посмотрите на легендарного Ён Чангока, соблазнившего восьмерых женщин, потому что он был способен на это! А вы? Вы любите только себя самого. Да, кто вы такой, черт возьми?! Вечно сидите, как старый пень. А мне что делать? Смотреть на вас? Но я же человек из крови и плоти!

Ким молча смотрел на неё, ломая спички.

— Я достаточно намучилась. Если б вы жили безбедно, как раньше…А теперь что от вас осталось? Я же привязана к вам своей симпатией и преданностью, и это мешает мне жить для себя. Хотя я и продажная женщина, я была рядом с вами не из-за того, что хотела заполучить ваши деньги.

Сочон закурила. Водка развязала ей язык, и она высказала Киму все, что у нее накопилось на сердце.

— Я понимаю твои чувства. С завтрашнего дня я больше не приду к тебе, — продолжая ломать спички, тихо произнес Ким.

— Разве я сказала, что не хочу вас видеть? С самого начала нашего знакомства вы ни каплей души своей не поделились со мной. Что я не так сделала, скажите вы мне, наконец?!

По правде говоря, Сочон хотела порвать отношения с аптекарем, но будучи доброй душой, не могла этого сделать. Банкротство Кима приносило ей не меньше страданий, чем ему самому. По словам Сочон, ей все труднее становилось терпеть бессильного и беспомощного аптекаря. Ее молодой плоти было в тягость проводить все время со стареющим мужчиной, поэтому сейчас она ухватилась за последнюю надежду и решила обвинить Кима в равнодушии к ней, чтобы раз и навсегда порвать с ним. Но делая это, она осознала, насколько она слаба как женщина.

Этой ночью аптекарь Ким заявил, что больше никогда не придет к ней. Хотя до этого Сочон искренне желала расстаться с ним, когда она получила желаемое, то не смогла удержать слез, — так грустно ей было вспоминать дни, проведенные вместе с Кимом. Ей было нестерпимо жаль его.

— Зачем, зачем вы так говорите? Почему не можете ответить на мой вопрос? Есть ли у вас ну хоть самая малость любви ко мне, или нет? Скажите только это.

— После стольких встреч могла бы и появиться… — горько усмехнулся Ким. — Я сильно сожалею о том, что ничего не оставил тебе в память о наших встречах.

Сочон раскаялась, что поступила с ним так жестоко, и заплакала. Она прекрасно знала, что раз аптекарь сказал, он так и сделает. Она мучилась угрызениями, что оттолкнула от себя разорившегося больного Кима.

Утром, когда он проснулся, Сочон рядом уже не было. Та же служанка подала ему воды для умывания и сказала, что хозяйка ушла на рынок. Немного погодя Сочон вернулась. Лицо ее было бледно, как смерть.

— Что случилось?

Сочон некоторое время без слов смотрела на Кима, потом закрыла лицо руками и разрыдалась.

— О-хо-хо… Как жаль, как жаль! Ваша жена была такой доброй женщиной…