Еврей в отношениях не терпит многоточий — это верно подметил герой романа Филипа Рота «Синдром Портного». Знаки препинания, однако, не всегда зависят от нас, евреев. И еще есть события, в результате которых отношения «зависают» не только у евреев, например эмиграция. Я уезжал навсегда и прощался со всеми навсегда. Мне казалось, что я ставил точку…

В течение первых нескольких лет после отъезда эмигранту снится сон-кошмар: он возвращается на родину, и обратно пути нет. Конечно, нынешним эмигрантам такие кошмары не снятся — ведь они могут вернуться (и возвращаются!) еще до того, как вода в чайнике закипела. Тех же, кто уезжает навсегда, родина отпускает нелегко, часто забирая по ночам блудных сыновей обратно в свое злое лоно. Там она их мучает картинками детства и первой любви, а перед самым рассветом притворяется, что двери в оставшуюся на Западе жизнь захлопнулись навсегда. Для острастки промелькнут в толпе кагэбистские рожи, и эмигрант сникает окончательно.

Пробуждаешься утром в городе Буффало, сердце стучит; с одной стороны, радуешься, что это был всего лишь сон, но и грустно тоже — опять расстался с любимой. Осталась часть меня в камере пыток, в царстве-лагере. Осталась моя неиспользованная возможность создать наилучшее потомство. Много евреев оставили в Союзе любимых русских и украинских девушек. С кем ни встречусь, у каждого была в прошлой жизни Наташа, Таня или Ира. У меня осталась Люда. Я не знаю, как русские девушки относятся к многоточиям.

Я захотел эмигрировать, когда мне было двенадцать лет. Мне все равно было куда, мне важно было — откуда. В тринадцать лет с моим самым близким другом Аликом мы разрабатывали план побега, изучали карту Советского Союза, искали самые безопасные места для перехода границы. Остановили свой выбор на границе с Ираном, которую решили проскочить на мотороллере. В наши юные годы не было у нас денег на мотороллер, да и вся затея уже тогда казалась нам бредовой, но думать о побеге было сладко. Помню, как мы с Аликом огорчились, когда несколько лет спустя иранский шах выдал Союзу летчика Зосимова, который перелетел границу на маленьком самолете и попросил политического убежища в Иране. Пройдет около пятнадцати лет, и смертельно больной Реза Пехлеви будет рыскать по миру, как затравленный волк, в поисках убежища. Не сомневаюсь, эта участь постигла его за Зосимова.

Сейчас, прожив тридцать лет в Америке, я понимаю, что Харьков был красивый город, что моя тридцать шестая школа могла бы запросто потягаться с любой элитарной английской школой и, наверное, выиграла бы это состязание, и что вообще мое детство было счастливым. Но тогда, с двенадцатилетнего до почти двадцатипятилетнего возраста, я ненавидел родину и свой родной город Харьков. Я не хотел путешествовать по бескрайним просторам Советского Союза. Для меня это было все равно что путешествовать по большому тюремному двору. Ну, так другая камера немного отличалась от моей и какой-то закуток тюрьмы выглядел даже симпатичным, но этого было для меня мало.

Когда мне было восемнадцать лет, я начал учить французский язык с Ириной Игнатьевой. Ирина родилась во Франции, в семье белогвардейского офицера, успевшего удрать от большевиков за границу в двадцатые годы. У Ирины была сестра Натали, тоже родившаяся на благословенной французской земле. Обе сестры получили образование в лицее, обе прекрасно говорили по-русски, при этом так грассируя, что только за это их хотелось поцеловать. Французское грассирование аристократично и сексуально.

После Второй мировой войны офицер Игнатьев совершил непростительную стратегическую ошибку — он дал советским эмиссарам себя уговорить и вернулся на родину вместе с женой и дочерьми-француженками. Ирина и Натали поступили в университет и успешно закончили факультет иностранных языков. Папу Игнатьева немного помутузили и трудоустроили гардеробщиком в том же университете. Потом он пошел на повышение и стал продавать книги в университетском киоске на первом этаже. Белогвардейские седые усы и французский берет. Как он мог дать себя уговорить?

Через Ирину и Натали я познакомился с другими французами, живущими в Харькове. Их всех объединяло то, что у них были доверчивые родители. Я не подозревал, сколько доверчивых французов живет в моем городе. Я начал приходить к ним на посиделки. Жили они преимущественно в плохих районах и в плохих квартирах, но в каждой можно было найти много молекул — посланцев Запада. У кого на полке стояли французские книги, у кого был свитер, который явно выпадал из остального гардероба, у кого подавали к столу французское печенье или даже коньяк. На посиделках говорили, разумеется, только по-французски.

Я ожидал услышать антисоветские разговоры, но ни одного крамольного слова так и не услышал. Я не понимал тогда, через что эти люди прошли, что они уже потеряли. Во время одной из посиделок я попросил их рассказать о Франции их детства и юности. Все замолчали. Я понял, что они не могли начать разговор не потому, что боялись меня. Они боялись, что нахлынут воспоминания, и жить им станет трудно или невозможно. Но мало-помалу они разговорились, начали вспоминать остановки парижского метро, фильмы конца сороковых и начала пятидесятых, цены на газеты, журналы и продукты. Вспоминали имена школьных друзей, праздники. Французский армянин Арсен взял гитару и запел песни Брассенса. Многие знали слова и подпевали. Поздно вечером я вышел из монпарнасской квартиры на темную улицу на Шатиловке. Merde, tоût est de la merde, de la merde partоût.

Американской колонии в Харькове не было, потому что в Харькове жил всего один американец — старый Джейкоб Тенцер. В тридцатых Джейкоб приехал в Советский Союз помогать строить коммунизм и вот маленько подзадержался. Арестован он был почти сразу. Конечно, допрошен, а затем помещен в «каменный мешок» — камеру настолько маленькую, что в ней можно было только стоять. В этом «мешке» Джейкоб провел три дня. Он спал, «облокотившись» коленями о переднюю стенку. Колени у него потом болели всю жизнь. Джейкоб рассказывал, что на допросах он ни в чем не признался. Ему, американцу, было непонятно, как можно признаваться в том, чего никогда не делал. Такой стойкостью он спас себе жизнь. Его выслали на поселение, где он познакомился с Фаней, на которой потом женился. Джейкоб и Фаня Тенцер были одними из основателей харьковского института иностранных языков.

На последнем курсе иняза я вел заседания и концерты «Английского клуба» в Харькове. После концертов активисты клуба часто шли ко мне домой на чай. Однажды майским вечером мы направлялись группой человек в десять на такое чаепитие. Джейкоб взял меня под руку, мы немного поотстали от всех. Вдруг он остановился и сказал:

— Вот я сейчас закрываю глаза и представляю себя в Бруклине. И куда бы ты меня ни завез, я найду дорогу домой. Я помню каждую улочку в Бруклине.

— Джейкоб, я скоро отсюда уеду, — сказал я.

— Я тоже, — ответил Джейкоб. — Ведь у меня сын примерно твоего возраста.

17 ноября 1976 года я уехал из Харькова на поезде в приграничный город Чоп. На вокзале собрались родные и друзья. Я всех поцеловал, а Люду поцеловал и обнял. Постояли, обнявшись, полминуты. Люда пыталась заплакать, но у нее не получалось. Я покинул СССР 19 ноября 1976 года и на следующий день уже был в Австрии. Поезд ехал мимо самых красивых полей в мире, по шоссе мчались чудесные автомашины, в вагоне стояли нестрашные австрийские солдаты с маленькими игрушечными автоматами. Я прилип к окну. Каждая молекула в окружающем пространстве меня радовала. Самая большая мечта в моей жизни сбылась, остальное оказалось только подливкой к основному блюду, которое так роскошно было сервировано для меня 20 ноября 1976 года.

Джейкоб Тенцер эмигрировал с семьей вскоре после меня. Поселились они в Чикаго. Потом, уже живя в Америке, я часто вспоминал Джейкоба, особенно когда слушал песню Энн Мюррей «Луна над Бруклином». Ночь, все огни потушены, и только бледный лунный свет освещает фигурку старика, бредущего домой после пятидесятилетней отлучки.

* * *

В ноябре восьмидесятого я получил от Люды письмо, в котором она давала понять, что в августе восемьдесят первого сможет приехать в Югославию. Это был шанс не только встретиться, но и умыкнуть ее в какую-нибудь западную страну, а оттуда в Америку. Несмотря на то, что Югославия была «самым веселым бараком в социалистическом лагере», к операции по «умыканию» нельзя было относиться легкомысленно — граница между Югославией и окружающими странами существовала и охранялась.

В мае 1980 года умер Тито, и куда повернет Югославия, было непонятно. Я предполагал, что, будучи гражданкой Советского Союза, Люда не сможет на территории Югославии получить визу в капиталистическую страну, но существовал и другой путь — нелегально перейти границу в одну из соседних с Югославией капиталистических стран.

Сбор информации в восьмидесятом году был гораздо более трудным и кропотливым занятием, чем в две тысячи седьмом, когда пишутся эти строки. Это сейчас, выйдя в Интернет, я могу за несколько минут узнать расписание самолетов и поездов практически в любой стране мира и тут же, нажатием нескольких клавишей, заказать машину и гостиницу где пожелаю. В восьмидесятом все это занимало гораздо больше времени, и все заказы тогда осуществлялись через турагента.

Для проведения любой операции, вам это подтвердит Моссад, нужен бюджет. Сколько стоит умыкнуть человека из Югославии в Америку? (Разумеется, речь идет о 1980 годе.) Если поручить провести эту операцию ЦРУ, бюджет составит несколько миллионов — команда человек шесть, вертолет, несколько машин прикрытия, создание ложного следа, усиленное питание бойцов.

Моссад уложится в несколько сот тысяч — там ребята неприхотливее. Мои ресурсы на ноябрь 1980 года составляли ровно ноль. Я занимался на первом курсе юридической школы, и моей стипендии и студенческого займа хватало только на бедную жизнь. Экономя и работая летом помощником адвоката, я мог собрать к августу сумму в тысячу долларов, а значит, на собственные ресурсы рассчитывать было нечего, и операцию придется финансировать из одолженных денег. Поговорив со всеми своими близкими друзьями, я выяснил, что на все про все у меня будет четыре тысячи долларов, включая собственную тысячу, которую еще предстояло заработать и отложить.

Первой тратой было приобретение крупномасштабной карты Балкан. Я прикрепил карту к стене и долго ее изучал. Я еще не знал, в каком городе или в каких городах будет останавливаться Люда, но следовало начинать привыкать к местности. Я заказал паспорт для заграничных поездок для постоянных жителей США. Паспорт пришел через два месяца.

В письме Люде пришлось попросить уточнить, когда и где именно она остановится в Югославии. Через месяц я получил ответ: городок Башка-Вода, с 21 по 28 августа. Башку-Воду я нашел в Хорватии, на Макарской Ривьере. Лежал этот курорт примерно посередине между Дубровником и Сплитом. Теплое Адриатическое море, благодатный климат. До границы с Италией далековато — машиной от Сплита добираться часов десять, да и то если дорога приличная. Еще несколько часов езды на север, через Словению, и ты на югославско-австрийской границе. Третья капиталистическая страна, граничившая с тогдашней Югославией, — Греция. Из Дубровника до Салоник, по моим расчетам, можно было добраться часов за семнадцать. Самый короткий путь в Грецию лежал через Албанию, но он, по понятным причинам, исключался, а следовательно, нужно было бы ехать сначала на северо-восток до Скопье, а потом на юг через всю Македонию до Греции.

Я по нескольку раз в день подходил к карте, пытаясь представить пляжи около Триеста, леса вдоль границы с Австрией и долину реки Вардар в Македонии с Родопской и Динарской горными грядами по обеим ее сторонам. Это было небесполезное занятие — привыкаешь к масштабу, к расстояниям, к названиям городов и деревень. Пару раз сходил в библиотеку, взял книги и альбомы о Югославии, просмотрел их. Нужно заранее знать, как выглядят местные жители, — какие у них характерные черты лица, какого цвета волосы, низкие они или высокие, как одеваются. Такое знание поможет мне выделить югослава в толпе, скажем, немцев, а русского в толпе югославов.

На всякий случай я решил получить визы во все капстраны, которые граничили с Югославией. Сделал я это позже, во время одной из поездок в Нью-Йорк — именно там находились ближайшие консульства интересующих меня государств.

Поскольку у Люды практически не было шансов на получение визы в капстрану на территории Югославии, я начал прорабатывать возможности нелегального перехода границы. Конечно, будь у меня деньги, я бы сначала сделал «холостой прогон» — сам попробовал бы нелегально перейти границу. Но денег не было, а значит, у меня только одна попытка — как у сапера. Дефицит, к сожалению, ощущался не только в финансах, но и во времени: ведь я учился на первом, самом тяжелом курсе юридической школы и должен был еженедельно прочитывать по 700–800 страниц судебных решений в области конституционного, контрактного и уголовного права, не считая юридических эссе, сборников законов и комментариев к ним.

Ни из одной книги не выудишь столько информации, сколько из живого человека, и я начал искать выход на югославов, которых в Америке, как и представителей всех других национальностей, достаточно. Вспомнил, что когда три года назад преподавал в течение одного семестра русский язык на факультете современных языков и литературы, у меня в группе была македонка по имени Бетти. Группа оказалась небольшой, человек десять, мы все дружили, собирались у меня на квартире, пили водку.

Политическая корректность тогда только зарождалась в Соединенных Штатах, и никому бы в голову не пришло донести на меня в ректорат, что я вольно веду себя со студентками, что у меня на квартире курят марихуану и пьют водку, закусывая ее желе. Почему желе? Однажды во время урока я сказал, что люблю желе. В следующую пятницу студенты собрались у меня, притащив зеленое, красное, желтое желе в самых разнообразных емкостях: в туфле, в мыльнице, в шапке, в футляре для очков, в химической колбе и других экзотических сосудах. Я, как всегда, выставил водку. Напились все до чертиков. Ночью студенты разъехались — кто домой, кто в общежитие.

На следующее утро я узнал, что все общежитие было заблевано разноцветной гадостью, что вызывали полицию и забрали двух моих студентов за драку. А еще говорят, что русские напьются и дерутся. Просто надо знать, как правильно пить и чем закусывать, — если все сделаешь по правилам, драка обеспечена. И никто — ни участники драки (которых вскоре отпустили), ни свидетели, ни мальчики, ни девочки — никто меня не заложил и моего имени не упоминал.

Так вот, Бетти была моя студентка, даже встречалась с индусом Дхармом, с которым я делил квартиру. Был у нас и третий квартиросъемщик — американец из Огайо Боб Уайз. Мы жили дружно, часто рассказывали друг другу свои истории. Бетти познакомилась с Дхармом на одной из моих вечеринок, а поскольку оба были романтичны и сентиментальны, то сразу же влюбились друг в друга. Как и положено в традициях романтических народов, македонские родители сказали Бетти, что прикончат Дхарма, как только он появится у них дома, а индийская мама Дхарма написала ему, что забудет его имя и что покойный отец, узнав, что Дхарм собирается жениться не только вне касты, но и вообще черт знает на ком, умер бы еще раз. Кстати, Дхарм мне не раз рассказывал, что смерть отца (его переехал мотороллер) была подстроена родителями его бывшей невесты за то, что Дхарм опозорил их, уехав в Америку учиться, вместо того чтобы жениться на их дочери.

Я уже давно не жил с Дхармом и Бобом, редко виделся с ними. Позвонил Бобу, узнал, что Дхарм и Бетти до сих пор встречаются. Боб пригласил нас всех к себе, честно предупредив, что еды у него нет. Мы все были очень бедными тогда. Одежду покупали ношеную, на так называемых «гаражных распродажах», супы и консервы покупали в мятых банках по десять, а иногда и по пять центов за банку.

Помню, когда я жил вместе с Бобом и Дхармом, Бобу подарили на день рождения большой кусок мяса. Он его заморозил и держал в морозильнике с марта по декабрь, а на Рождество зажарил и угостил нас. Когда Боб подрабатывал развозом пиццы, он записывал в отдельный блокнотик, сколько ему дали за день чаевых, и потом платил налог с этой суммы. Десятый год Боб учился на степень магистра, которую обычно получают максимум за два года. Дольше Боба студентом в Буффальском университете числился только сумасшедший по фамилии Лев, который каждые четыре года выставлял свою кандидатуру на президентских выборах. Лев всегда проходил какой-то первый этап, потому что сотни несознательных студентов, чтобы насолить истэблишменту, отдавали свои глупые голоса за крэйзи Лева. Говорили, что Лев воевал во Вьетнаме.

Собрались мы у Боба, купили в складчину пиццу и кока-колу. Я рассказал, что задумал сделать в августе, и попросил Бетти помочь мне выйти на югославов. Я хотел знать, насколько трудно перейти границу с Австрией, Италией и Грецией, может, кто-то из знакомых ее знакомых это делал и поделится опытом. Кроме того, мне нужно было иметь как можно больше потайных точек, где Люда и я могли бы какое-то время отсиживаться в случае неудачи, разумеется, при условии, что нам удастся оторваться от преследователей.

Я предупредил Бетти, что денег у меня будет очень мало, но какие-то деньги за жилье и еду ей смогут дать мои родители и, может быть, друзья. Бетти была очень тронута моим планом выкрасть Люду через родину ее предков и пообещала помочь. Боб и Дхарм тоже были тронуты, но ничем помочь не могли. Они, однако, укрепили Бетти в мысли, что она делает благородное и нужное дело. Бетти плакала от нахлынувших чувств. Дхарм побежал заваривать чай по-индийски — на молоке, без капли воды. Очень крепкий и вкусный.

* * *

Первым югославом, с которым меня познакомила Бетти, был Зоран. Зорану было лет двадцать пять, из которых в Америке он провел последние три года. По-английски Зоран говорил довольно прилично, хотя и с сильным акцентом. Узнав, что я учусь на адвоката, он сказал, что тоже хотел бы стать адвокатом. Поговорили о том, сколько адвокаты зарабатывают, а затем я ему рассказал о своих югославских планах. Зоран помолчал, раздумывая (уже хорошо для будущего адвоката), затем задал несколько вопросов. В хорошей ли мы с Людой физической форме? — В хорошей. — Можем ли пройти десять километров ночью? — Можем. — Был ли я когда-нибудь в Югославии? — Нет. — Сколько вещей у меня будет с собой? — Минимальное количество, и я готов бросить их в любую минуту.

Зоран пообещал найти для меня две точки — одну в Хорватии и одну в Македонии. В Хорватии, в Загребе, жил его друг с женой, и Зоран был уверен, что неделю мы с Людой точно сможем провести в их квартире. В Македонии жил его двоюродный брат Милан, который работал на текстильной фабрике в Битоле, совсем недалеко от греческой границы.

Я сказал:

— Зоран, как я могу быть уверен, что твои люди меня не подведут, что они не забудут про меня, что они откроют мне дверь и впустят меня?

— Я с ними лично поговорю, я объясню им, что они это делают ради меня, что ты много для меня сделал в Америке и что я твой должник.

— То есть ты будешь врать, я ведь для тебя ничего не сделал, Зоран, и ты мне ничего не должен. Но если мне придется воспользоваться гостеприимством твоего друга и кузена, я ведь вручу им свою судьбу и судьбу Люды. Я понятия не имею, что с нами могут сделать в Югославии за попытку перехода границы в капиталистическую страну. Тюрьма? Какой срок? Я не столько боюсь тюрьмы, сколько выдачи Люды обратно Советам. Если у нас что-то не получится, я хочу иметь возможность отсидеться в каком-нибудь месте или в нескольких местах хотя бы пару месяцев. Подождать, пока все утихнет, связаться с американским консульством, может быть, с американскими средствами массовой информации. Я еще не знаю, как я буду выпутываться сам, а главное, выпутывать Люду из этой ситуации.

— Если ты хочешь, ты можешь сам поговорить с ними по телефону. Приходи завтра — позвоним вместе, они уже будут знать о тебе.

Я пришел на следующий день и принес десять долларов за телефонный звонок в Югославию. Зоран рассмеялся и сказал, что в отличие от меня он работает, чинит «Фольксвагены», и для него не составляет большого труда заплатить за звонок. Международные разговоры стоили тогда бешеные деньги, как минимум доллар за минуту. Зоран набрал номер, сказал на вполне понятном македонском (или на каком-то другом славянском языке) несколько слов, я разобрал свое имя, слова «Америка» и «Югославия», а затем Зоран протянул мне трубку.

Я представился, поздоровался на русском языке. В ответ прозвучал хриплый смех.

— Давно по-русски не говорил, — сказал голос. — Я Милан. Зоран о вас говорил. У меня дом, места всем хватит. В августе я буду в Прилепе, это недалеко, так что мой дом будет пустой. Я Зорану напишу все адреса и телефоны в Прилепе и в Битоле.

— А как я попаду в дом в Битоле?

— Возьмете ключ у соседа, Зоран его знает — его зовут почти так же, как вас. Мы с ним родственники, я предупрежу его.

— Спасибо. Может быть, мне не понадобится ваша помощь, но я в любом случае ваш должник.

Милан опять рассмеялся:

— Я через год приеду в Буффало, познакомимся.

Мне показалось, что Милан меня теперь не забудет, но на всякий случай я хотел сказать что-нибудь запоминающееся.

— Милан, вам Зоран сказал, что я буду не один?

— Да, с женщиной.

— Мне Зоран сказал, что вы самый большой ёбарь в Македонии. К вам не опасно с женщиной?

Как я и предполагал, Милан прекрасно понял слово «ёбарь». Поскольку ни один мужчина никогда не обижался на славу «ёбаря», то я не промахнулся. Он расхохотался и сказал:

— У Зорана длинный язык. Я сделаю ему короткий язык, когда приеду в Буффало.

Мы попрощались. Зоран не сказал ни слова насчет моей выдумки. Второго звонка мы делать не стали, потому что оказалось, что его друг разводится с женой и ему не до нас. Больше у Зорана друзей с хатой не было.

* * *

А точки-хаты были нужны. Одной точки в Македонии было недостаточно. Она сгодилась бы, если бы мы прорывались в Грецию — самый маловероятный вариант. Я хотел точку в Хорватии, недалеко от Башки-Воды, на тот случай, если прокол произойдет в самом начале операции при попытке отрыва, и две точки в Словении — одну на границе с Триестом и одну на границе с Австрией, где-нибудь в районе Йесенице. И на всякий случай хотелось бы иметь что-нибудь про запас в Белграде (где все посольства) или на худой конец в Загребе, в котором много западных консульств. Всего мне нужно было пять квартир, где бы нас с Людой приняли на сравнительно долгое время. С учетом дома Милана в Македонии мне оставалось найти еще четыре.

На ловца и зверь бежит — в супермаркете встретил иммигранта из Кишинева Валеру. Валера был футбольный болельщик-фанат, поэтому говорить мне с ним было не о чем. К счастью, ему было о чем говорить со мной.

В Америке европейский футбол и сейчас не очень популярен, а тогда о нем просто никто не знал, хотя приблизительно в это время за нью-йоркский «Космос» играли Пеле и Беккенбауэр. Тем не менее спортивные антрепренеры не оставляли попыток привить американцам любовь к этому малорезультативному спорту. Одной из таких попыток стала организация лиги так называемого «залового соккера», то есть футбола в закрытом помещении, на уменьшенном поле и с сокращенным составом команд — по-моему, пять человек вместо одиннадцати. Игра на таком маленьком поле никогда не заканчивалась всухую. Поскольку в провинциальном Буффало не сумели найти пять мужиков, способных бегать по полю, не дотрагиваясь до мяча руками, то пригласили иностранных звезд, в первую очередь дешевых. Так буффальская команда оказалась укомплектована югославами.

Валера рассказал мне, что знает всех югославов в команде и как здорово они проводят время. Он ходил на все игры буффальской команды и даже выезжал со своими любимцами на матчи в другие города. Часто футболисты приглашали Валеру потренироваться вместе с ними. Тренер (тоже югослав) не возражал, поскольку после тренировок Валера часто кормил всю команду в ресторанчике «Пондероса».

Когда я все это услышал, я попросил Валеру познакомить меня с югославскими футболистами. Сначала он насторожился: не собираюсь ли я составить ему конкуренцию? Почувствовав тревогу в его вопросе «А зачем это тебе?», я его успокоил, уверив, что футбол мне до лампочки, а вот Югославия нет. Я не хотел рассказывать каждому встречному-поперечному о своих планах, о них и так уже знало достаточное количество людей: Боб, Дхарм, Бетти, Зоран, Милан, несколько самых близких друзей, у которых я занял деньги. Но что-то же надо было ему сказать. С одной стороны, я не особенно боялся, что сведения о моих планах просочатся в КГБ, с другой — излишняя болтливость тоже ни к чему. А что, если мое письмо к Люде с вопросами о том, где она будет в Югославии, было прочитано бдительным кагэбистом? А потом им же был прочитан ответ Люды насчет Башки-Воды? Да, Люда не физик-ядерщик, но КГБ наказывал за попытку бегства из страны не только физиков-ядерщиков. И я не офицер-перебежчик, но разве мало намерения и серьезной попытки выкрасть советского гражданина с территории братской социалистической страны, для того чтобы навлечь на себя гнев и неминуемую расправу со стороны КГБ? Но какие байки понадобилось бы рассказывать югославским футболистам, чтобы вызвать у них симпатию к моему делу? Как мне невинно обосновать нужду в нескольких точках? Сказать правду и довериться всей футбольной команде? Среди них запросто мог быть стукач, работавший на югославский аналог КГБ.

Я решил сначала просто познакомиться с футболистами, а там видно будет. Валере же сказал, что собираюсь летом поехать на отдых в Югославию и хочу побольше знать о стране. Такое объяснение его вполне удовлетворило.

Через несколько дней я пришел к концу тренировки буффальской команды и вместе со всеми поперся в «Пондеросу». В этом ресторанчике алкогольные напитки не подавали. Валера достал из сумки бутылку водки и быстро разлил ее по стаканам, наполненным льдом. Я несколько удивился неспортивному поведению югославов, но, в конце концов, какое мне было до этого дело? К тому же с расслабленными людьми легче разговаривать, так что возлияние было мне на руку. Югославы с удовольствием отвечали на мои вопросы. Меня интересовало, что и сколько стоит в Югославии — обед в недорогом ресторане, продукты в магазине, много ли людей говорит по-английски, много ли машин на дорогах, аккуратно ли ездят в Югославии или, как в Италии, сломя голову? Стоимость общественного транспорта, как и кому платят за билет в автобусе и в трамвае? Легко ли найти парковку в городе, выписывают ли штрафные квитанции за неправильную парковку? Можно ли дать взятку стражам порядка? Сколько надо дать за превышение скорости, за поворот в неположенном месте, вообще за неразрешенный маневр? Легко ли снять номер в гостинице без предварительной брони? Много ли гостиниц на дорогах? в больших городах? Можно ли расплачиваться долларами? Грабят ли на улице? Воруют ли в гостиницах? Сколько стоит бензин? Часто ли на дорогах встречаются заправки?

Я рассказал ребятам, что собираюсь путешествовать на машине с девушкой. Сказал, что хотел бы переехать из Югославии в Триест, посмотреть город и вернуться, но не хотел бы ради одного дня платить за итальянскую визу, и что многие югославы, я слышал, ездят туда-сюда без проблем.

— Без проблем, потому что мы знаем, куда ехать. А так могут быть проблемы, — усмехнулся центрфорвард. — Так что лучше не экономь на визах. Ты же уже американец, неужели не можешь по-человечески путешествовать? Или будешь, как русские футболисты, в гостиничном номере прошлогодние консервы есть?

Валера рассмеялся и разлил по новой. Я предложил тост за Югославию.

— Давай лучше за Америку! — перебил меня центр.

* * *

В тот вечер я подвез центрфорварда домой. Из его слов я понял, что возвращение на родину в его планы не входит. Он подписал контракт с буффальской командой на два года и надеялся, что затем либо продлит контракт, либо найдет другую команду, которая согласится его взять. Мы подъехали к его дому, и он пригласил меня зайти.

Центр снимал первый этаж двухэтажного дома. Обстановка была очень скромная: некрасивая американская мебель, конечно, большой телевизор и барная стойка. На стойке стояли бутылки. Он взял бутылку бренди «Наполеон» и налил нам в стаканы. Выпили, закусили лимоном, потом еще. И тут он говорит, что в Белграде оставил любимую девушку, просто не успел на ней жениться, нужно было срочно вылетать в Америку. Договорились, что поженятся следующим летом. Но свадьбы не будет, потому что, как ему сообщили друзья, она уже с кем-то встречается.

Душан (так звали центра) потихоньку набирался. Все это время мы с ним говорили по-английски, но вдруг он перешел на свой родной язык — наверное, сербский. В его речи проскакивали слова «курва», «гулянка», часто встречался корень «еб». Я стал его утешать на русском. Он прислушался — русский был ему сейчас явно роднее, чем английский.

После седьмой или восьмой порции Душан заснул. Я был пьян и решил не рисковать и заночевать у него — комнат было много. Нашел какую-то комнату с большим диваном, перетащил на него Душана, а сам устроился на кушетке в столовой. Заснуть не мог. Во-первых, страшно хотелось курить — при Душане я не курил. Во-вторых, уж слишком хорошо все складывалось: Зоран, который тут же согласился мне помочь, Милан, который согласился помочь еще быстрее. Теперь вот удача с Душаном. Да, Душан еще ничего не обещал, но он еще ничего и не знает. Наблюдая Душана в течение нескольких часов, я старался ответить на один-единственный вопрос: стукач ли он? Ничто в его поведении меня не настораживало.

Я вышел на улицу и закурил. Дом, где жил Душан, находился в хорошем районе Буффало — Уилльямсвилле. Около гаража стояла машина — очевидно, Душана — новый «Шевроле Камаро». Такой стоил не меньше 12 тысяч долларов, недешевая машина. Я понял, что сейчас не решу вопрос, насколько я могу доверять Душану. Завтра он протрезвеет, мы еще поговорим, а там видно будет. Я выбросил окурок и вошел в дом. Душан спал там, где я его оставил. Я прошелся по комнатам. На стенах — постеры незнакомых мне югославских групп, «АББЫ», каких-то английских или американских групп. Кителя лейтенанта МВД или красной книжечки, торчащей из висящего пиджака, я не нашел.

«Утром разберусь», — подумал я. Открыв глаза, обнаружил, что я в Коктебеле и никуда никогда не эмигрировал. «Ну что ж, и здесь жить можно», — начал я себя утешать, прекрасно понимая, что нельзя.

* * *

На завтрак мы ели хлопья с молоком. На Душане были шорты и майка. Он склонился над столом и громко чавкал. Его волосатые натруженные ноги были толще моего корпуса.

— Как ты относишься к Советскому Союзу? — спросил я его.

— Никак. В школе учил русский, помню, что были у вас Пушкин и Толстой, но я их не читал.

— Ты знаешь, что оттуда нельзя просто так выехать?

— А ты как здесь оказался?

— Ты что-нибудь слышал про еврейскую эмиграцию? В общем, евреев они нехотя выпускают, потому что на них надавили Штаты и европейские страны. А просто так человек не может поехать даже в Югославию, не говоря уже о Франции или Англии.

— К чему это ты мне рассказываешь? Я от политики далек. Мне бы в хорошую команду устроиться, дом купить, грин-карту получить.

— Душан, так получилось, что я расстался со своей любимой девушкой. Мы должны встретиться летом в Югославии. Как мне перебросить ее на Запад? Я думал о Триесте. Вчера ты сказал, что нужно знать, куда ехать. Куда ехать, Душан?

Душан, который вчера не выкурил ни одной сигареты, вдруг попросил дать ему закурить. Развалился в кресле, пуская дым, положил волосатые лапища на стул.

— Я дам тебе номер телефона одного человека — его зовут Карло, он наполовину итальянец, наполовину словенец. Ты позвонишь ему дня за три до перехода, скажешь — от Душана из «Партизана». Вы встретитесь недалеко от границы, он скажет где. Там ты ему передашь свою девушку, а сам поедешь через границу официально, по визе. Карло переведет твою девушку горной тропой через границу. Не бойся, он это делает чуть ли не каждый день — он переправляет через границу американские сигареты и итальянские золотые вещи. У него связи на границе, причем с обеих сторон. В Триесте вы встретитесь в кафе, он даст тебе название и адрес.

— А если Карло не окажется на месте, если он как раз в это время будет в Италии?

— Значит, будешь звонить ему каждый день по несколько раз.

— Душан, после того как мы оторвемся от туристической группы, с которой приедет моя девушка, у нас будет максимум сорок восемь, а скорее всего двадцать четыре часа, чтобы пересечь границу. Мне нужна точка недалеко от границы с Триестом, где мы могли бы пересидеть несколько дней.

— Карло все устроит. Но это тебе будет стоить.

— Сколько?

— Спросишь у Карло.

— Мы можем заранее позвонить Карло отсюда?

— Я сам ему позвоню. Через неделю ты будешь знать, сколько что стоит и будет ли Карло на месте. Если нет, его помощник сможет сделать то же самое.

— Душан, ты можешь держать наш разговор в секрете?

— А кому мне рассказывать?

— Не знаю, Душан. Этот вопрос никогда не задают. Ты можешь поделиться этой информацией с твоими товарищами по команде, Валерой, тренером, человеком, с которым ты познакомишься завтра. Я просто прошу тебя отнестись к моей просьбе серьезно, хоть я тебе и никто.

— А откуда я знаю, что ты собираешься свою девушку перебрасывать в Италию, а не преступника какого-нибудь?

— Карло все поймет. К тому же, как советская девушка-убийца попадет в Югославию? Кто ей даст визу?

— И ты мне не задавай такие вопросы, потому что я не знаю ответов. Приходи завтра на матч, мы будем играть с Кливлендом. А сейчас мне хочется еще поспать.

* * *

Надвигался конкурс по международному праву. Я попал в команду нашей юридической школы, состоящую из пяти человек. Мы все усиленно прорабатывали тему конкурса — конфликт между двумя соседними странами по поводу морских границ и территориальных вод. Какой принцип должен применяться в решении конфликта? Если принцип равноудаленности, то должна ли линия границы определяться с учетом островных владений стран — участниц конфликта? Мы должны были уметь представлять любую сторону в конфликте, поскольку на финальном этапе жребий будет решать, какую страну представляем мы, а какую наши противники.

У Италии с Югославией тоже был большой конфликт по поводу Триеста. В конце войны югославские партизаны его просто оккупировали, расстреляли демонстрацию протеста и вроде бы аннексировали Триест. Однако под давлением европейских стран югославы вынуждены были отступить, и Триест стал вольным городом. Через некоторое время он стал итальянской территорией. Там по-преженему живет много словенцев.

У меня на уме Триест, Словения, Хорватия, а должны быть два вымышленных государства — Проксимия и Солярия. Кстати, спорят они из-за границы не просто так. Тут, как всегда, большие бабки замешаны. Оказывается, неподалеку в океане есть нефтеносный шельф, и от того, как пройдет граница, будет зависеть, какая из этих стран сказочно разбогатеет. С каким бы удовольствием я занимался такими делами, но потом, после Югославии. А сейчас у меня своя международная проблема, и пиздежом тут не открутишься. Как бы хотелось перевезти Люду из Проксимии в Солярию! Да там и остаться! Ночью был в Харькове, еле выбрался.

* * *

Я сидел в библиотеке и читал университетскую газету «Спектрум». Левая газетенка. Такие издания, как «Спектрум», породили политическую корректность в Америке. С гневом прочитав передовицу об американском бойкоте Олимпийских игр в Москве (спортсмены тренировались, а Картер, сволочь, лишил их шансов выступить и получить медали), я перешел к разделу «Рекламные объявления». Уроки по кунг-фу и математике, предложение выгуливать собаку, продается энциклопедия «Британника», знаменитая гадалка Бернис Голден расскажет прошлое и будущее. И небольшая статья о Бернис. Оказывается, в прошлом 1979 году она позвонила на завод «Кодак» (это в соседнем Рочестере) и предупредила, что завтра будет взрыв или пожар. Она умоляла дежурного менеджера предпринять все возможное, чтобы предотвратить катастрофу, еще раз проверить все помещения и оборудование. Когда менеджер поинтересовался, кто звонит, Бернис назвала себя и свою профессию. Менеджер расхохотался и уверил Бернис, что все в порядке.

На следующий день в одном из цехов прогремел взрыв, за которым последовал пожар — самый крупный за всю историю производства. После этого Бернис стала на «Кодаке» человеком номер два после президента. Ей назначили зарплату с условием, что она и впредь будет стоять на страже кодаковских интересов.

Еще в 1977 году, будучи аспирантом на факультете лингвистики Буффальского университета, я вступил в Американское общество скептиков. Понятно, что, прочитав историю про ясновидение Мадам Бернис Голден, я не поспешил выйти из Общества, а наоборот, еще раз подивился простодушию людей.

Вечером я снова вспомнил о Бернис Голден. То, что она позвонила на «Кодак» за день до взрыва, было неоспоримым фактом. Неужели в этой чертовщине что-то есть? Конечно, я слышал миллион историй о чудесных исцелениях, об удивительных по точности гаданиях, о том, как цыганки рассказывали человеку конкретные факты из его прошлой жизни. Не верил я никому и ничему, а меньше всех Нострадамусу. Уж его-то катрены подлежат любой трактовке. И все-таки, как могло случиться, что Бернис Голден позвонила именно на «Кодак» за день до взрыва? Слишком много совпадений — по месту («Кодак» в Рочестере), по времени (завтра), по природе явления (взрыв, пожар).

Чем мне могла бы помочь Бернис Голден, если бы на самом деле обладала даром ясновидения? Конечно, могла бы подсказать оптимальный вариант операции, что уже само по себе было бы крайне ценной услугой. Но не только в этом вопросе мне была нужна помощь Бернис Голден. Я ведь собирался выдернуть человека из привычной жизни. Люда рисковала всем, включая благополучие родителей. О карьере (Люда преподавала английский в школе) я уже и не говорю — какая карьера может быть у перебежчицы? Люда также рисковала свободой, если бы югославы ее вернули в СССР, а может быть, и жизнью. А почему нет? Если американская марионетка шах Реза Пехлеви вернул летчика Зосимова, который никого не убил, никому не нанес никакого вреда, то почему югославы должны быть лучше иранцев? Ситуация в мире достаточно напряженная — русские недавно вошли в Афганистан, Московские олимпийские игры бойкотировались многими странами, и где стоят югославы в этой расстановке сил, было понятно: гораздо ближе к Союзу, чем к Западной Европе или к Америке.

И еще одно немаловажное обстоятельство: мы с Людой не виделись четыре года, а на момент встречи в Югославии (если она все же состоится) наша разлука приближалась бы к пятилетнему юбилею. А что, если наши отношения не сложатся? Она же не сможет в таком случае просто взять и вернуться в Харьков. Родители, друзья, профессия — все останется в прошлой жизни. Да, она получит свободу, но нужна ли она ей? Люда не еврейка, не диссидентка, ей вполне комфортно живется в Советском Союзе, во всяком случае, она не задыхается там так, как задыхался я. Самостоятельно ответить на все эти вопросы я не мог. Я не сомневался, что Бернис Голден может помочь мне в этом.

Я позвонил по телефону, указанному в рекламе, и назначил встречу. Решил ничего не говорить Бернис: раз она видит и прошлое и будущее, пусть сама догадывается, зачем я пришел. Я никогда до этого не ходил к гадалкам. Члены Общества скептиков к гадалкам не ходят, разве что для развенчания очередной мошенницы. Помню, в парке Шевченко в Харькове мы с друзьями повстречали толпу цыган. Одна цыганка прицепилась к нам — позолоти ручку, погадаю. Известный остряк Марик говорит: «Хорошо. Ответишь на вопрос — дам пять рублей». Она ему: «Задавай вопрос, красавец, я все о тебе знаю». Марик подумал и говорит: «У меня сейчас хер в левой штанине или в правой?» Нас спасло то, что мы были юны и быстры — цыганка подняла такой крик, что весь табор бросился расправляться с нами.

Нет, такие вопросы я задавать Бернис не собирался, хотя, честно говоря, меня подмывает его задать каждой гадалке. Я шел на встречу, заранее зная, что напрасно потрачу двадцать пять долларов, а это для меня была большая сумма — чуть больше тратилось на бензин в течение целого месяца. Я уже предвкушал ее глупое воркование про разбитое сердце, про блондинок и брюнеток, идиотские инструкции по возвращению утраченной любви. Может, развернуться и ну ее на хер? А с кем мне тогда поговорить, с кем поделиться? Все-таки она в таких делах женщина опытная, может, чего умное и скажет.

Бернис жила в Амхерсте, неподалеку от университетского кампуса. Постучал, мне открыла молодая женщина. Я понял, что это не Бернис, — фотография Бернис была напечатана в «Спектруме». Женщина попросила меня подождать в приемной. Я сел и начал разглядывать фотографии и газетные вырезки на стене. Конечно, повсюду история с «Кодаком»: Бернис с дирекцией «Кодака», Бернис в цеху, где прогремел взрыв, Бернис навещает в больнице жертв взрыва. Были и другие регалии — дипломы каких-то тайных обществ и лож, письма благодарности от чуть ли не коронованных особ, отчеты о выступлениях Бернис на конференциях по черной магии и прочая трахомудия.

Наконец ассистентка пригласила меня войти в кабинет. Закрыв за собой дверь, я остановился. Первое впечатление было от запаха — повсюду курились какие-то стебли и свечи. Напротив меня, у окна, стоял большой стол, за которым восседала большая женщина с распущенными черными волосами. Губы ее были ярко накрашены. Она приветливо улыбнулась и протянула мне руку: «Бернис». Я тоже представился. Затем уставился на ее руки с длинными-предлинными алыми ногтями. Поднял голову, улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, жестом пригласила сесть напротив.

— Чем я могу тебе быть полезна? — спросила Бернис.

— Бернис, я прочитал о вас в «Спектруме» и понял, что вы очень опытная женщина. Мне нужен совет опытного человека, а не гадание, в которое я, увы, не верю.

Бернис опять улыбнулась и сказала:

— Я всего лишь гадалка. Поэтому я раскину карты Таро — то, что я умею делать и делаю всегда.

— Не стоит, Бернис. Я не верю картам.

Но Бернис меня не слушала. Она уже начала раскладывать на столе большие диковинные карты. Я не помню, просила ли она меня прикасаться или «сдвигать» колоду. Я сидел и смотрел на картинки. Какое отношение они имели к моей жизни? Как они сейчас выпадут, кто руководит этой игрой? В углу кто-то крякнул. Я повернул голову и увидел зеленого попугая, сидевшего на ветке довольно большого дерева, растущего из кадушки. Клетки я не увидел — он был на свободе.

— Я знаю, зачем ты пришел, — сказала Бернис.

— Зачем?

— Ты ждешь встречи с женщиной, с которой долго не виделся. Она с твоей родины. Так?

— Дальше, Бернис.

— Вы встретитесь, и в сентябре она будет в Америке.

— Бернис, мне придется многое сделать, чтобы это сбылось.

— Я знаю.

— Мне будет трудно?

— Да.

— Как я это сделаю?

— Еще не знаю. Ты сам еще не знаешь. Но я точно знаю, что ты поедешь за ней не один.

— Кто поедет со мной?

— Твой друг.

— Это необходимо?

— Не знаю, но так говорят карты.

— Мы будем счастливы?

— Вы должны встретиться, и вы встретитесь.

— Мы будем счастливы?

— Иногда.

— Мы долго будем вместе?

— Не имеет значения. Вы встретитесь, и она приедет в Америку.

— Бернис, я хотел бы пользоваться вашими услугами, готовясь к этой операции.

— Нет проблем. В следующий визит принеси план действий. Также альтернативные планы. Я хочу знать все.

— Карту принести?

— Не надо. К твоему приходу карта будет висеть на стене.

— Сколько я буду вам должен за ваши услуги?

— У тебя нет денег, с тебя нечего брать.

— Я принес двадцать пять долларов за визит.

— Я сказала, что не возьму с тебя денег. Ты со мной расплатишься тем же — сделаешь что-нибудь хорошее для других людей. Только незнакомых, как ты мне. Не сейчас, потом. Придешь в следующую среду, в 7 часов вечера. Ничего не ешь с трех часов дня.

Ночью меня задержали трое гэбистов в парке Шевченко. Они грубо оттолкнули Люду и поволокли меня в здание КГБ на улице Артема. Я никогда до этого не был в этом здании, и вот, наконец, попал в него. Я пообещал какому-то человеку в штатском, что буду честно шпионить на благо Родины, но для этого меня надо отпустить и позволить покинуть пределы этой самой Родины. Мне показалось, что штатский склоняется к тому, чтобы удовлетворить мою просьбу.

Сколько я читал о стукачах и предателях! И вот — докатился! Сам предложил шпионить на Советский Союз.

* * *

Матч Буффало-Кливленд по футболу в закрытом помещении проходил в присутствии нескольких десятков болельщиков, в основном выходцев из Европы. Латиноамериканцев, еще одной категории потенциальных болельщиков, в то время в Буффало почти не было, не знаю, как сейчас. Я сидел рядом с Валерой, который шумно болел за буффальчан. За кливлендскую команду, судя по всему, тоже играли югославы. Душан забил два красивых мяча.

После того как футболисты приняли душ, мы все направились в «Пондеросу» отмечать то ли победу, то ли поражение. Кливлендцы тоже хотели с нами пойти, но их грозный тренер загнал их всех в автобус, и они укатили к себе в Огайо.

После ужина я отвез Душана домой. Он предложил зайти, но я отказался — мне еще надо было часа три позаниматься. Я спросил его, говорил ли он с Карло. Душан сказал, что Карло переведет Люду из Югославии в Триест за тысячу долларов — пятьсот при встрече в Югославии и пятьсот в Триесте. Душан зашел домой и вынес мне клочок бумажки с адресом и номером телефона Карло.

— Ты не пропадай, приходи хотя бы на матчи, — то ли сказал, то ли попросил Душан. — И не бойся. Карло всех на границе знает, и на той, и на этой. Он все время туда-сюда ходит. Отличный парень!

Я пришел домой в возбужденном состоянии. Весь рецепт перехода через границу лежал у меня в кармане. Рецепт этот — Карло. Человек делает это каждый день, и ничего — никто его не ловит. Да, он контрабандист, я с такими людьми дела никогда не имел, не знаю я их, не чувствую. С другой стороны, наивно было бы предполагать, что Душан сведет меня с профессором лингвистики для нелегального перехода через границу. Конечно, это должна быть темная личность, так что пока все нормально. Как бы хотелось самому слетать — попробовать перебраться в Триест вместе с Карлушей. Но нет на это денег!

Так что там у нас с Солярией и Проксимией? Да, как должна пролегать между этими двумя странами граница? Наверное, так, чтобы в случае необходимости через нее можно было легко переправить любимую девушку. А Карло добавит: и рыжуху с куревом.

Ночью я каким-то образом попал в Харьков, видел Люду, стоящую на трамвайной остановке, прокричал в вату какие-то слова, которые сам не услышал. Потом Люда повернулась ко мне лицом, но на меня никак не отреагировала — то ли не узнавала, то ли я был невидимым. Вокруг сновали гнусные типы, и я вдруг обнаружил, что при мне не было ни единого документа, ни единого доказательства, что я живу в Америке. Я молча прокричал гнусам: «Я не ваш, вы не имеете права даже прикасаться ко мне!» А один гнус прошипел в ответ: «Джейкоб Тенцер». Дрожь пробежала по телу — это что ж, на пятьдесят лет обратно, в Союз? Я проснулся от ужаса. Гнус исчез, но с ним исчезла и Люда. В Харьков я больше не хотел и решил немного позаниматься.

Наша университетская команда готовилась к региональным конкурсам по международному праву в Питсбурге. Члены команды играли друг с другом в «адвоката дьявола», представляя то солярийцев, то проксимийцев. На состязаниях будут настоящие судьи, высокое место может помочь потом с работой. Чем больше я вгрызаюсь в тему, тем ненавистнее она мне. Ведь в реальной жизни солярийцы и проксимийцы отрыли бы топор войны в тот самый день, когда американцы или англичане нашли нефть в прибрежных водах этих недоразвитых стран. И рубились бы они день и ночь напролет, а уж потом, когда одна сторона повергнет другую, на сцену выйдут юристы в париках и в международном суде в нейтральной стране подведут юридическую базу под захват всего нефтяного шельфа победителем.

А чем мой случай так сильно отличается от территориального конфликта, который в реальной жизни обычно решается в обход норм международного права? Советский Союз подписал и ратифицировал Конвенцию по Международным правам человека. Ну и что? Разве он когда-нибудь выполнял положения этой Конвенции, особенно что касается ее статьи номер 12, предусматривающей свободный выезд из страны — участницы Конвенции? Но раз Советский Союз нарушает международный закон, то почему я должен его соблюдать? Для меня граница СССР или Югославии так же свята, как для них статья 12 этой самой Конвенции.

Рассуждая таким вот образом, я наливался праведным гневом, и настал момент, когда мне стало трудно отделить любовь к Люде от ненависти к Советскому Союзу. Остановить меня уже было нельзя.

* * *

Я не особенно удивился, когда на стене кабинета Бернис увидел карту Балкан. В Югославию было воткнуто несколько булавок. Бернис сидела за столом и раскладывала пасьянс. Я пообещал в свой следующий приход научить ее раскладывать любимый пасьянс моего папы — «косыночку». Она попросила описать этот пасьянс, и оказалось, что она его знает.

Мы перешли к карте.

— Покажи свой главный план.

Я очертил тупым концом карандаша овал вокруг Триеста.

— Исключено. Ни тебя, ни твоего друга, ни Люды не должно быть и близко около Триеста.

— Почему?

— Потому что там я вижу кровь. Не смерть, нет, но тяжелое ранение. Скорее всего, твое. Кстати, как ты собирался переходить там границу?

Я рассказал о Душане и Карло. Бернис снова села за стол и разбросала свои диковинные карты Таро. Закурила, пустила струйку дыма в сторону спящего попугая.

— Зла они против тебя не замышляют, но дела с ними иметь не надо. И вообще забудь о Триесте, считай, что нет у тебя этого пути. Я три раза раскладывала карты для тебя еще до твоего прихода. Булавками я отмечала на карте хорошие для тебя места и плохие. Триест очень плохое место. Три раза карты мне это показали, при тебе — четвертый раз.

— Австрия хорошее для меня место?

— Да, Австрия — хорошее место. Наверное, лучшее.

— Я подумаю, Бернис, насчет Австрии. На сегодняшний день я ничего не знаю об австрийско-югославской границе. Я люблю Австрию — это была первая свободная страна, в которую я попал, выехав из Советского Союза.

— Чем тебе так понравилась Австрия? Расскажи мне об этой стране — мне будет легче гадать для тебя.

— Бернис, я только сейчас понимаю, какую роль запахи играют в моей жизни. Даже когда я в первый раз зашел в твой кабинет, меня больше всего поразил особый запах, которого я нигде и никогда прежде не чувствовал. В Советском Союзе пахло дешевыми сигаретами, потным телом, чем-то кислым, прогорклым, будто кто-то наблевал и потом плохо убрали. Хорошо там могло пахнуть на природе или у бабушки на кухне. А Австрия — это запах кофе и шоколада даже на улице. Я не падок на сладкое, да и денег у меня там не было на сладости, но я все же купил маленький кусочек какого-то марципана — просто попробовать. В Вене меня поселили на семь дней в отель, где первые два этажа занимал публичный дом. Весь день женщины в шелковых красных платьях сидели в баре на первом этаже, пили красивые коктейли, кофе и курили. Иногда приходили джентльмены в красивых костюмах, покупали им коктейли, садились в кресла, а женщины садились совсем рядом, иногда даже к ним на колени. Ничего непотребного или некрасивого я не видел. Потом я увидел комнаты этих женщин в красных платьях на втором этаже. На двери каждой комнаты была фотография ее обитательницы в обнаженном виде. Я подумал: неужели я когда-нибудь стану солидным, богатым дядей, буду приходить в такие вот замечательные заведения и проводить там время с такими красивыми девушками? Я ведь всегда думал, что в таких штуках есть что-то плохое, недостойное, а в Вене увидел, что ничего плохого в этом нет. Даже мама одобрила бы, если бы увидела.

— Разве в Советском Союзе нет проституции? Разве есть на свете страна, где ее нет?

— Наверное, есть, но уж во всяком случае эта проституция нелегальная. За двадцать пять лет жизни в Союзе я не встретил ни одной проститутки. Поэтому я не знаю, как себя с ними вести, что им говорить, целовать ли их в губы, как производить оплату за сервис. А в отеле, куда меня поселили, я увидел, как просто и элегантно может вести себя мужчина в публичном доме.

— Обычно я не критикую клиентов, но, по-моему, ты наивен, — сказала Бернис.

— Да я и сам сейчас понимаю, что был настолько очарован Западом в первые дни после выезда из СССР, что если бы попал на публичную казнь на венской площади, то и там почувствовал бы запах кофе и шоколада и писал бы домой письма — «как было красиво!».

* * *

На каникулы я поехал в Нью-Йорк. От Буффало до Нью-Йорка около семи часов езды — как раз достаточно, чтобы прийти в себя. Первый стосорокамильный отрезок пути Буффало-Сиракузы. К Сиракузам учеба отходит на второй план. Второй участок Сиракузы-Скрэнтон, это еще сто двадцать миль, — американские отношения тускнеют, теряют значение, и душа начинает готовиться к встрече со старыми друзьями. И, наконец, финишный отрезок — Скрэнтон-Нью-Йорк, тоже сто двадцать миль, — английский сжимается в комочек и прячется где-то в организме до финишного отрезка, но уже в обратном направлении. Сжатие английского начинается около Москвы, что совсем недалеко от Скрэнтона, когда-то узлового железнодорожного центра Пенсильвании. Отсюда уходили в разные концы страны товарняки, груженные пенсильванским углем.

Маршрут Буффало-Нью-Йорк я совершил бессчетное количество раз, но так никогда и не удосужился заглянуть в Москву. В этот раз я съехал со скоростной дороги и на развилке повернул налево. Зеленый указатель сообщил, что до пенсильванской Москвы две мили. Банк, дайнер, небольшой супермаркет, две заправки, мастерская для починки грузовиков, бедные, но ухоженные домики. Тихо. На улице, как и почти во всех американских городах, ни души. Я поездил по улочкам — ни театра, ни даже кинотеатра не нашел. Музея тоже не обнаружил. Наткнулся на школу, куда ходил толстовский Филиппок. Припарковав «Тойоту» возле дайнера, зашел выпить чашку кофе. У стойки сидели две девушки и разговаривали с хозяйкой. Я сел за стол и заказал чашку кофе с бутербродом.

— Куда едешь? — спросила одна из девушек.

— В Нью-Джерси, — правдиво ответил я, поскольку собирался остановиться у Алика, жившего в Нью-Джерси.

— О, Нью-Джерси! А ты знаешь Линду?

— Не знаю.

— Ну такая блондинка с короткими волосами. Если встретишь Линду, обязательно передай ей привет от Бекки и Мэгги. Мэгги — это я.

— Передам. Рад познакомиться с вами, Бекки и Мэгги.

— И мы рады, — сказала Мэгги.

— Как вам тут живется, в Москве? Нравится?

— Очень нравится, — за себя и за Бекки сказала Мэгги.

— А что вам больше всего тут нравится?

— До Скрэнтона недалеко.

— А вы в Нью-Йорке бывали?

— Нет, но мой папа был, — сказала Мэгги. — И школьная учительница была.

Ни одного вопроса в свой адрес я не услышал. Расплатился, попрощался и через две минуты уже мчался по Триста восьмидесятому шоссе. Почему-то начал думать о высадке американцев на Луне, вообще о достижениях Америки. Неужели я сам себя уговаривал, что кроме Мэгги и Бекки в Америке живут и другие люди и есть другие города, кроме пенсильванской Москвы? Будто не встречался я в деревне в тридцати километрах от Харькова с колхозниками, никогда не бывавшими в Харькове? Единственное различие между теми колхозниками и моими новыми пенсильванскими подругами заключалось в том, что подруги были счастливы, а колхозники просили меня «передать в Харьков», что у них «до сих пор электричества нет и вообще ни хуя нет». А у моих подруг было жилье, жратва, и было чисто. Немало. Была еще у них 12 статья Международной Конвенции по правам человека. Но они об этом не знали. Как не знали колхозники, что у них этой статьи нет.

Триста восьмидесятое шоссе влилось в трансконтинентальную скоростную Восьмидесятую дорогу, и я покатил на восток, к Нью-Джерси, где жила Линда.

* * *

Алик не обрадовался предложению прокатиться со мной в Югославию. Скорее наоборот — он огорчился. Не из-за отсутствия склонности к авантюрам, а по идеологическим соображениям. Если Бернис видела прошлое, то Алик его знал. Бернис не интересовало далекое будущее — а что будет после того, как Люда окажется в Америке? Алика интересовало именно это. Бернис раскладывала карты Таро и говорила наверняка. Алик сомневался во всем.

Я не стал говорить Алику, что его поездка — дело решенное и что решение было принято на самом верху. Ляля, жена Алика, видя пассивность мужа, сказала, что если он со мной не летит, то полетит она. Я подумал, что, с одной стороны, Бернис на этот счет ничего не говорила, но с другой стороны, такое заявление жены должно сподвигнуть Алика на положительный ответ. Уехал я от Алика, не заручившись ни да, ни нет, но тем не менее попросил его заполнить и отослать в иммиграционную службу заявление о получении документа для выезда и въезда в США.

В Нью-Йорке я навестил штаб-квартиру Юридического комитета по правам человека. Находилась она на Седьмой авеню, недалеко от большого стриптиз-бара. Штаб-квартира состояла из нескольких комнат, заваленных папками. Старая офисная мебель, поломанные вентиляторы, всюду пыль. Среди всего этого убожества разгуливал симпатичный бородатый еврей, старше меня лет на десять. Мы представились друг другу. Звали его Майкл Коэн. Майкл сказал, что он президент Комитета, получает зарплату, а больше платных должностей нет, так что если я ищу работу, то он может предложить мне ее только на волонтерских началах. Он добавил, что сотни адвокатов по всей стране сотрудничают с Комитетом, и поскольку с правами человека на земном шаре еще есть кое-какие проблемы, то проектов хватает.

— Я пришел со своим проектом, Майкл, — сказал я. — Помощь в работе мне не нужна, я сделаю все сам, но мне нужна поддержка.

— Расскажи о своем проекте, — попросил Майкл, устроившись поудобнее в своем раздолбанном кресле и положив ноги на стол.

— Как ты знаешь, Советский Союз и социалистические страны нарушают двенадцатую статью Конвенции по правам человека. При этом все они подписали и ратифицировали Конвенцию.

— Прекрасно! — перебил Майкл Коэн. — Напиши статью с конкретными примерами нарушений, мы ее опубликуем в нашем вестнике.

— Майкл, конкретных нарушений двести пятьдесят миллионов каждый день. Ты же еврей, ты что, не знаешь, как американские евреи боролись за право выезда советских евреев в Израиль? Ты ничего не слышал о поправке Джексона, связывающей право выезда евреев с предоставлением Союзу статуса наибольшего благоприятствования? Нет, я не буду писать статей, я буду предпринимать конкретные шаги.

— Какую же акцию ты задумал провести?

— Я задумал с группой студентов юридических факультетов разных стран открыто перейти границу из Югославии в Австрию. Конечно, нас всех повяжут, но потом под давлением общественности отпустят. А через год повторить акцию, но уже с переходом советской границы.

— И ты хочешь, чтобы наш представитель участвовал в этой акции? Мне надо посовещаться с советом директоров, я сам не могу принимать такие решения.

— И этого я не хочу. Все, что мне нужно, это иметь письмо от Комитета, адресованное кому угодно и просящее оказать поддержку подателю.

— Я тоже должен это обсудить.

— Майкл, к чему вся эта бюрократия? Если ты сомневаешься, что я студент юридического факультета Университета в Буффало, то вот мой студенческий пропуск.

— Но я же не знаю, чем вы там собираетесь заниматься. Мирная ли это будет акция? Кто в ней на самом деле будет участвовать, помимо студентов? Может, ты соберешь боевиков из Лиги защиты евреев? Мы с ними не сотрудничаем, они экстремисты. Какие еще организации тебя поддерживают?

Стало понятно, что таким путем ничего от Майкла не добиться. Я посмотрел на Майкла — около 40 лет, красивое лицо, высокий лоб, не похож на неудачника, хоть и сидит в какой-то дыре. Глаза хорошие, насмешливые, но меня не изучают — я ему не интересен. Почему умный адвокат-еврей работает в Комитете за явно небольшую зарплату, вместо того чтобы быть к его возрасту партнером в солидной юридической фирме, имея доход в полмиллиона долларов в год? Неужели из бывших хиппарей с обостренным чувством социальной справедливости? Я встречал таких в юридической школе. Лучшая студентка моего курса Йоланда Вилла собиралась устраиваться после выпуска в государственную контору, предоставляющую бесплатные юридические услуги неимущим. Мой друг, очень сильный студент Кевин Касутто, мечтал устроиться в государственную организацию, следящую за выполнением корпорациями экологических норм. Вполне возможно, что и Майкл из этой когорты. Если это так, он мог бы откликнуться на призыв помочь по-человечески, без консультаций с советом директоров.

Рассказал я Майклу свою историю, предварительно извинившись за то, что морочил ему голову. Конечно, о Бернис Голден и югославских футболистах я ему не рассказывал, но сказал, что попытаюсь переправить Люду из Югославии в Австрию и хотелось бы это сделать как можно более легально.

— Легальность не имеет степени, либо что-то легально, либо нет, — резонно заметил Майкл. — Ну и чем тебе поможет письмо от Комитета по правам человека?

— Еще не знаю. Я обращусь на территории Югославии в австрийское консульство и попрошу для Люды визу. Я знаю, что они скорее всего откажут. Тогда я покажу письмо от Комитета, попрошу еще раз. Ведь Комитет, как я понимаю, не государственная организация, а орган при Американской ассоциации адвокатов.

— И даже не орган. Комитет существует всего два года, это негосударственная организация. Мало того, особенно мы давим на американское правительство, требуя, чтобы оно соблюдало права человека в своей международной политике.

— Это Америка-то должна соблюдать права человека?

— А ты как думал, у нас с этим все в порядке? Америка оказывает помощь страшным режимам, террористическим организациям, кому угодно, если это в ее сиюминутных интересах. Возьми Чили, Аргентину, Конго. Даже Кубу, если хочешь. Официально мы отказываемся от покушения на иностранных лидеров, а Фиделя убрать готовились. Нет, Америка в плане прав человека не намного лучше Советского Союза.

— Майкл, что ты несешь? Может, и Израиль поддерживать не нужно? Агрессор все-таки.

— Ты знаешь, иногда, может, и не нужно. Как нам может доверять мировое сообщество, если мы используем двойные стандарты в своей политике? Одним из результатов деятельности Комитета, как это ни покажется тебе странным, будет повышение международного авторитета США.

— Майкл, мы не договоримся. Мне нужно письмо на бланке Комитета, чтобы спасти свою задницу, если что не так. Оно может и не пригодиться, но я буду чувствовать себя спокойнее, зная, что оно у меня в кармане. Дай мне такое письмо.

— Я чувствую, втравишь ты меня в историю. Тебе нужно дело иметь с Лигой защиты евреев, а не с Комитетом.

— Люда не еврейка.

— А им все равно, лишь бы пострелять дали. Диктуй текст.

Через десять минут у меня в руках было письмо на бланке Юридического комитета по правам человека, которое гласило:

КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ

Данным письмом просим оказать всемерную поддержку в рамках закона вашей страны и положений международных договоров и конвенций, которые ваша страна подписала и ратифицировала, а также в рамках других соответствующих международных законов и принципов подателю сего письма (мои имя и фамилия). Вы можете направлять запросы по данному письму президенту Американского юридического комитета по правам человека г-ну Майклу Коэну по телефону, указанному ниже.

Президент Майкл Коэн.

К письму Майкл приложил рассекреченные, но еще не опубликованные циркуляры Госдепартамента США по работе некоторых иностранных посольств и консульств и пообещал достать список австрийских консульских работников в Белграде и Загребе.

День выдался продуктивный.

* * *

Какой будет наша встреча? Где она произойдет? В кафе? На аллее, тянущейся вдоль моря? Какие будут мои первые слова? Сразу ли я поцелую Люду или тихо скажу: «Иди за мной и не оборачивайся»? Я где-то читал, что человеческая кожа обновляется раз в семь лет. Значит, на Люде будет та же самая кожа, к которой я последний прикасался в ноябре 1976 года. Я постараюсь вглядеться в эту кожу, найти знакомые приметы. Я могу очень долго думать о Люде, вспоминать ее по сантиметру, отключившись от реального мира вокруг. Но говорить мне с ней трудно. Когда я начинаю диалог, мне кажется, я говорю за нее слова, которые она никогда не произнесет. В моем внутреннем мире она, наверное, лучше, чем на самом деле, но какая она на самом деле, я помню не очень хорошо. Кожу помню лучше, чем слова. В последние годы мы много раз встречались ночами, но так и не прикоснулись друг к другу. И не поговорили тоже. То гэбистские гнусы мешали, то какие-то мелочи отвлекали. Если не ошибаюсь, то же самое было и в реальной жизни много лет назад.

К концу весны 1981 года я понял, что Люда толком не знает, где именно она будет в Югославии. В одном из писем она сообщила, что будет в Башке. Сначала я подумал, что она просто сократила название «Башка-Вода» до «Башка». Но, просидев столько времени над картой Югославии, я вспомнил, что Башка на карте тоже значилась. И я на самом деле ее нашел. Башка находилась на острове Крк, недалеко от Риеки.

Некоторые подумают — большое дело, какая разница между Башкой и Башкой-Водой? Те, кто так подумают, не имеют права командовать даже взводом. Ведь Башка-Вода находится на континенте, а Башка на острове! Сколько же у меня будет времени для отрыва? Как быстро спохватится руководитель группы, что Люды с ними больше нет? Как скоро он сообщит об этом в милицию, а скорее, в местную гэбуху? Какую операцию начнут гэбисты по нашему отлову? Для Люды Башка и Башка-Вода были одно и то же. В фильмах меня всегда раздражали глупые красавицы, которые мешали главным героям сражаться, убегать, догонять, думать, короче, совершать осмысленные действия. И вот Люда туда же.

Первым делом надо узнать, какое сообщение между островом Крк и континентом. В Нью-Йорке я познакомился с турагентом Еленой Васильевной, которая работала в Манхэттене. Елена Васильевна была из второй волны иммиграции — ее девочкой привезли родители в США после войны, а родилась она то ли в Германии, куда угнаны были родители, то ли на Украине. Елена Васильевна говорила на красивом русском языке, с незнакомым мне акцентом. Называл я ее только по имени-отчеству. В иммиграции все становятся Мариками и Танями вне зависимости от возраста и положения. Сначала мне льстило, что я могу уважаемого профессора назвать «Анатолий» и он отзовется. Мне также нравилось, когда какая-нибудь сопливая шантрапа называла меня по имени — это молодило. Но Елену Васильевну, которая была старше меня лет на десять, иначе назвать, как по имени-отчеству, в голову не приходило. Она и сама представилась «Елена Васильевна». А на визитке стояла ее фамилия: Роджерс.

Позвонил я в Нью-Йорк Елене Васильевне и дал ей задание узнать, как можно из Риеки попасть на остров Крк. Может быть, есть паром, на который можно погрузить машину? Мне нужно было летнее расписание всех транспортных средств, курсирующих между континентом и Крком.

Я написал Люде письмо, в котором просил уточнить, будет ли она в Башке или в Башке-Воде. Ответ пришел очень быстро, и из него следовало, что она толком не знала. Я был поражен. Не знаешь — так пойди и узнай! Уже лето на носу, пора билеты заказывать, машину бронировать, окончательный план составлять с расписанием наших действий по дням и по часам. Я понял, что переписываться с Людой было пустой тратой времени. Хотелось крикнуть в пространство: «Где же ты, еб твою мать, будешь?» Если б не ненависть к Советскому Союзу, наверное, отправил бы я Люде медленной почтой письмо: «Дорогая, как только ты будешь точно знать, где и когда ты будешь, сообщи, но в этом году у нас ничего не получится по причине твоего полного распиздяйства».

А собственно говоря, какого хера я готовлю ее похищение? Разве она хоть в одном письме намекала, что хотела бы удрать в Америку? Или что хотела бы прожить всю оставшуюся жизнь со мной? Почему я решил вопрос о ее побеге за нее? С другой стороны, если она все же решит бежать, то другого шанса у нас не будет, а значит, надо быть готовым к побегу. Да, у нее есть полное право отказаться, уговаривать я ее не буду. Или все-таки буду? Немножко, но буду. Если бы дело было только в ней, может, вообще не стал бы уговаривать, но тут еще Софья Власьевна замешана, а ее мне хотелось поиметь извращенным способом.

Я начал составлять план, включающий два сценария — с Башкой и Башкой-Водой. Летим (с Аликом, разумеется, раз того хотят карты Таро) во Франкфурт, там садимся на поезд до Загреба. Если бы я точно знал, что Люда будет в Башке, я бы выбрал географическим узлом операции Любляну, но от Любляны слишком далеко до Сплита. Не зная, в Сплит ли придется ехать или через Риеку на Крк, я вынужден был остановиться на Загребе.

В Загребе берем машину и едем либо на Риеку, а оттуда на Крк в Башку, либо в Сплит, а оттуда рукой подать до Башки-Воды. Если Люда будет в Башке, нам надо успеть удрать с острова и как можно быстрее добраться до Загреба. В случае преследования хорошо было бы иметь хату в Карловаче или в самом Загребе. Куда-то надо будет деть машину — не сдавать же ее обратно, если ты в розыске. Значит, машину надо бросить в какой-нибудь деревне, желательно в стороне от трассы Риека-Карловач-Загреб.

Если Люда будет в Башке-Воде, план будет примерно такой же, за исключением того, что мы не будем связаны паромным сообщением, что хорошо, но путь из Сплита до Загреба чуть ли не втрое дольше, чем от Риеки от Загреба, что плохо. Для такого длинного пути надо было бы иметь две хаты — одну в районе Обровача, другую — в том же Карловаче.

И для первого, и для второго сценария остается один и тот же вопрос — как добраться от Загреба до австрийской границы, если мы идем на нелегальный переход? Где осуществить переход? Мой выбор пал на словенский город Марибор. Именно туда мы должны будем добраться каким-то образом из Загреба, там надо иметь надежную хату, где мы могли бы скрываться в случае необходимости долгое время. От Марибора до австрийской границы всего восемнадцать километров. Их можно преодолеть на попутке (рискованно), каким-нибудь автобусом (еще хуже, если мы в розыске), на арендованной машине (плохо по предыдущей причине плюс машину нужно куда-то деть), пешком (плохо, потому что не знаем дороги, да и путь неблизкий). Было бы идеально, если бы какой-нибудь свой человек подбросил нас на своей машине.

Я снова встретился с Зораном. Задача простая — нужна хата в Мариборе и человек с машиной, который бы согласился нас подвезти до какого-нибудь места вблизи австрийской границы. Зоран пообещал узнать, выполнимо ли это задание. Я также попросил Зорана, Душана и Бетти найти мне хаты в Карловаче, Оброваче, а главное, в Загребе.

Иногда мы просим малознакомых людей об одолжении. Они соглашаются нам помочь, но и они и мы знаем, что из этого ничего не выйдет, — и мы просим вяло, понимая, что ничем они нам не обязаны, и они это чувствуют. Я решил попросить об одолжении убедительно. От их помощи зависела жизнь Люды, Алика и моя. Меня не устраивал ответ «Извини, никого не нашел» и тем более ответ «Вот имя и адрес», если не было подтверждения реальной готовности помочь. Я собрал Душана, Зорана и Бетти у себя дома. Пригласил Боба, Дхарма и еще двух близких друзей из юридической школы, которых я решил посвятить в свои планы, — Кевина и Билла. Я хотел, чтобы югославы увидели, что я не один, что обещание помочь мне услышано несколькими людьми. Американцы простые люди, а потому склонны к патетике. Об индусе Дхарме я уже не говорю. На нашем собрании звучали страшные слова, высокие слова. Даже футболист Душан проникся моментом и пообещал сделать все возможное.

* * *

Поездка в Питсбург команды нашего университета была удачной. Мы заняли первое место в категории «Лучшее юридическое исследование вопроса». А потом началась сессия с ее многочисленными экзаменами. Юридическая школа Буффальского университета была особой, новаторской. Экзамены могли длиться по нескольку дней. Профессор дает ситуацию, которую надо обсосать со всех сторон: проанализировать факты, вскрыть все юридические проблемы, установить главный юридический вопрос конфликта, выстроить аргументы в пользу одной стороны и контраргументы в пользу другой, взвесить убедительность каждого аргумента и контраргумента в свете обычного права, то есть предыдущих решений судов, после чего предсказать решение суда в данном конфликте с его полным обоснованием. Работать над ответом можно было где угодно — в библиотеке или хоть у себя дома. Пользуйся любыми материалами, списывай что хочешь, откуда хочешь и в любом количестве, но если списываешь — сделай сноску и укажи, откуда текст. Разумеется, профессор снижал оценку за использование чужого текста, но не до «двойки». А вот если профессор тебя поймает на списывании, которое ты не отметил, то поставит тебе «кол», и кредиты за курс не пойдут в зачет. А если ты списывал, проявляя изощренную хитрость, то есть переделывал фразы или менял фразы из оригинала местами, пытаясь скрыть плагиат, тебе конец: дело не ограничится «колом», тебя могут запросто выгнать из юридической школы — нам адвокаты-обманщики не нужны. Один из старейших сенаторов Соединенных Штатов — Джо Байден, возглавляющий сенатский комитет по внешней политике. Лет шестнадцать тому назад он участвовал в президентской гонке, но выбыл на раннем этапе — журналисты-сволочи раскопали, что в юридической школе студент Байден списывал! Конечно, президентом такой мошенник быть не может, и Байден, невразумительно пытавшийся что-то объяснить своим избирателям, выбыл на тот момент из борьбы за Белый дом. Что, впрочем, не помешало ему стать потом вице-президентом.

Но что такое американская юридическая школа для человека, прошедшего советский университет? В силах ли теория контрактов потягаться с научным коммунизмом, а корпоративное право с политэкономией? В общем, сдал я сессию и начал собираться в Нью-Йорк. Перед отъездом заглянул к Бернис на кофе. Она как всегда раскинула карты Таро, потом подошла уже к серьезной карте — Югославии, которая теперь постоянно висела у нее на стене, постояла возле нее, дотронулась красным ногтем до каких-то мест, что-то пошептала.

— У тебя все будет в порядке, — сказала Бернис. — Если что, звони мне в любое время суток. Помни — Триест для тебя закрыт. А теперь я скажу тебе что-то по секрету. Наклонись ко мне.

Я наклонился, и Бернис начала что-то шептать мне на ухо. В комнате никого, кроме попугая и нас двоих, не было, и я не понял, к чему такие предосторожности. Бернис шептала долго, кое-что из того, что она говорила, было непонятно — тарабарщина какая-то. Закончив шептать, Бернис встала и сказала:

— Повернись и уходи. Не прощайся со мной, не допивай кофе, ничего не ешь, ничего не пей и ничего не говори до конца дня.

Я повернулся и вышел.

* * *

В Нью-Йорке меня ждала летняя стажировка в маленьком юридическом офисе. Платили мне ерунду, но было интересно — я ходил на разные слушания в суды, готовил документы, писал контракты. Свободного времени было много, и я старался его не терять — изучал карты Югославии, Австрии и Италии, расписание поездов и паромов, автобусные маршруты — все могло пригодиться в совсем недалеком будущем.

Почти каждый день звонил своим друзьям в Буффало, чтобы узнать, как продвигаются дела с поисками точек. Какие-то варианты пришлось отвергнуть — слишком далеко от предполагаемого маршрута или хозяин хаты не внушал доверия по той или иной причине. Я составил список всех найденных точек и разбил их на три категории — «очень полезные», «весьма полезные» и «на всякий случай». Больше всего точек оказалось в третьей категории, но я не унывал — до отъезда оставалось еще почти два месяца.

Наступило время заказывать билеты на самолет и на поезд и зарезервировать машину. Босс помог мне получить мою первую кредитную карточку в жизни — «Америкэн экспресс». Теперь я не был ограничен одолженной суммой. Елена Васильевна заказала для меня два авиабилета на Франкфурт с вылетом из Нью-Йорка 17 августа и два железнодорожных билета от Франкфурта до Сплита через Загреб.

В Загребе и в Сплите я забронировал самую дешевую машину — «Рено-4». Платить за машины заранее, к счастью, было не нужно. Решение, до Сплита ли мы поедем или сойдем с поезда в Загребе, я отложил до выяснения, в каком городе будет Люда — в Башке или в Башке-Воде. Я еще раз написал ей, прося выяснить, наконец, этот вопрос, а также сообщить, в каком отеле она остановится.

Я планировал добраться до места (Башки или Башки-Воды) 19 августа вечером, за полтора дня до прибытия Люды. За эти полтора дня я рассчитывал ознакомиться с местностью, посмотреть, как ходят паромы, часто ли они опаздывают, сколько находятся в пути, сколько дорог ведет от Башки к порту острова Крк.

По какой-то причине Алик вовремя не подал документы на получение загранпаспорта, а без него он не мог выехать за границу. Как только я узнал, что документы не отосланы, я отослал их сам. Времени было впритык — некоторые получали паспорт за две недели, а некоторые за три месяца. Конечно, я очень расстроился, потому что не мог для себя объяснить, почему Алик не отослал документы. Забыл? Не захотел? Почему не захотел?

Второй неприятный сюрприз преподнесли югославы. Оказалось, что их консульство рассматривает заявления на визы в течение трех недель. Моя виза была уже готова, но если Алик получит свой паспорт даже в середине августа, времени на оформление визы уже не останется. Итальянцы, австрияки и греки, к счастью, ставили визы в день подачи заявления.

Иногда я заходил к Майклу Коэну, и каждый раз у него находилось что-нибудь полезное для меня. Это мог быть адрес и номер телефона Красного Креста в Загребе или Белграде, имена и номера телефонов американских корреспондентов «Ассошиэйтед Пресс», работающих в Балканском регионе, какой-нибудь очередной рассекреченный циркуляр Госдепа, касающийся Югославии или Австрии. Майкл, похоже, увлекся моим проектом. Он подарил мне фонарь и моток веревки, чтобы идти в связке и не потеряться, если передвигаться придется ночью, и отдал свой пояс с потайным отделением для денежных купюр. Пояс я вернул — он был слишком длинным.

Однажды Майкл попросил меня принести ему фотографии, где мы с Людой вместе. Я принес несколько фоток советских еще времен, он их долго рассматривал.

— Ну, что скажешь? — полюбопытствовал я.

— Изучаю жизнь в СССР. Ведь на фотографиях не только вы. Тут и прохожие есть. Мне интересно, как они одеты. Почему-то они все смотрят вниз. Вот это, наверное, парк — красивые деревья. Вот трамвай, последний раз я видел трамвай в Торонто. Красивые дома без пожарных лестниц. Не вижу витрин, кроме вот этой. Это, наверное, кафе, все буквы я знаю, а буква «ф» такая же, как в греческом.

— Правильно. Ты наблюдательный. Хочешь поехать со мной? Будет о чем вспоминать всю жизнь.

— Ты думаешь, что будешь вспоминать эту поездку всю жизнь?

— Конечно, Майкл. Может быть, ради одной памяти об этом стоит совершить эту поездку.

— Ты на самом деле так сильно любишь Люду? Неужели за почти пять лет разлуки у тебя ни с кем не завязались серьезные отношения?

— Завязались, но три раза в неделю по ночам я уезжаю к Люде. Это будет несправедливо по отношению к любой женщине, которая меня полюбит.

— Поездка за Людой излечит тебя?

— Должна. Я не хочу сейчас думать, как мы будем жить, будем ли мы ладить. Я подозреваю, что образ Люды в моем сознании сильно отличается от той женщины, которую я встречу в Югославии. Но кого бы я ни встретил, я вылечусь и больше не буду путешествовать по ночам. Кроме того, приятно хоть немножко насолить Советскому Союзу.

— Ну а если Люде здесь не понравится? Вернуться она не сможет, а здесь жить не захочет. Я не хотел бы оказаться в ее положении.

— У нее было почти пять лет для раздумий. Я надеюсь, пока мы тут разговариваем, она как раз думает на эту тему.

— Ты будешь ее уговаривать, если она скажет «нет»?

— Боюсь, что буду. К сожалению, я могу уговорить кого угодно, но мне хотелось бы, чтобы побег был ее решением. Я ей скажу, что второй раз за ней не поеду.

— Почему? Может быть, ей нужно больше времени, чтобы все взвесить и обдумать.

— Возможно, но тогда она мне не нужна. И я перестану посещать ее ночами. Ты рассуждаешь, будто американской литературы двадцатого века не существовало вовсе. Ты Хемингуэя читал? Герои в «Фиесте» сильно все обдумывали? Где красота жизни, когда все обдумано и просчитано? Посмотри на счастливые американские семьи в рекламных роликах. Эти ролики и есть квинтэссенция обдумывания — от покупки машины до средства от запора. Правильное, обдуманное решение вызывает прилив радости. Но в «Фиесте» радость совсем другая, да и печали там больше, чем радости. Я направляюсь в Югославию не за счастьем. Если у этой истории будет счастливый конец, это будет случайность, а не результат обдуманных действий.

— Утешает, что ты хотя бы операцию по ее похищению обдумываешь.

— Тоже до определенного предела. Нельзя себя жестко программировать, нужно быть готовым ко всему. Если подвернется какая-нибудь благоприятная ситуация, надо суметь ею воспользоваться, сковывать себя заранее намеченным планом глупо.

Меня удивило, что Коэн задавал мне практически те же самые вопросы, что ранее задавал Алик. Алик очень сомневался в конечном смысле всего предприятия и гораздо сильнее, чем Коэн, сомневался в благоразумии поступка. Кроме того, в отличие от Коэна Алик знал, чем может закончиться вся история для родителей и сестры Люды — затаскают на допросы, попрут с работы, а то и чего похуже. Знал об этом и я. Может быть, поэтому мне легче было обсуждать операцию с Бернис или моими наивными американскими друзьями, чем с Аликом. Бернис — мистический голос сверху или снизу, все предопределено, карты Таро не врут, а американским друзьям и в голову не пришло бы задать вопрос: «А для чего ты все это затеял?» или «Оправдывает ли операция риски для родных и близких Люды?» Как я мог дать Алику четкий ответ на первый вопрос или слукавить, отвечая на второй? Я раздумывал над вопросом «как это сделать?», а Алик — над вопросом «для чего это делать?». И у обоих на сердце было тяжело.

* * *

В Нью-Йорке июль всегда жаркий.

Спускаешься в сабвей, как в преисподнюю, — липкая влага обволакивает тебя, нечем дышать. Тогда не продавали на каждом углу воду в бутылках, и большинство вагонов нью-йоркского метро не имели кондиционеров. Вагоны были расписаны графитти, окна летом открывались, жар снаружи смешивался с жаром внутри.

Я мотался по судам, помогая боссу в мелких делах, однако одно дело, которое он мне доверил, было крупным как по сумме, так и по калибру ответчика. Один русский коллекционер, который умудрился переправить на Запад почти всю свою коллекцию, открыл в Манхэттене картинную галерею.

Периодически он выставлял на аукционы значительные произведения искусства. Каким-то образом аукцион Кристи потерял несколько его работ. Работы не были проданы, и Кристи должен был их тут же вернуть в галерею. Казалось бы, чего тут судиться — ну, потеряли, бывает, заплатите владельцу рыночную стоимость работ, и дело с концом. Ведь все работы были застрахованы. Но Америка — страна сутяжная. Кристи уже согласился заплатить восемьдесят процентов от начальной аукционной цены, рассуждая, что раз работы не ушли за начальную цену, то покупная цена, равная восьмидесяти процентам от начальной, будет справедливой. Клиент же хотел сто двадцать процентов от начальной, настаивая на том, что аналогичные работы на аукционе Сотби — конкуренте Кристи — уходили минимум за цену, равную ста двадцати процентам от начальной. Разница в сорок процентов составляла восемьдесят тысяч долларов. Счет нашему клиенту за юридические услуги перевалил за сто тысяч. Кристи, который пользовался более дорогими адвокатами, наверняка уже попала тысяч на сто двадцать пять, если не больше. Упорство сторон играло на руку всем адвокатам.

Мой босс должен был допрашивать сотрудников Кристи, которые проводили аукцион и хоть как-то соприкасались с лотами нашего клиента. Я готовил босса к допросу, предоставляя ему выкладки юридических доктрин на данную тему, а также информацию о практике аукционов, страховке предметов искусства и процедурах по хранению и отправке картин их владельцам. Босс был старше меня на пару лет, но он был прирожденным адвокатом — мудрым, уравновешенным, знающим, когда идти на компромисс, а когда стоять насмерть. У меня сложились с боссом дружеские отношения, но я его не посвятил в планы похищения Люды из Югославии. Умный человек такие планы одобрить не мог. Наверное, он бы сказал: «Ты не можешь во всей Америке найти одну красивую и умную еврейку?» И был бы прав.

Вторая неделя июля принесла хорошие новости из Буффало: у меня появились две надежные точки — одна в Карловаче и одна в Мариборе. Я позвонил Зорану, который «принес» Марибор, и попросил его начать договариваться насчет доставки нас всех (Люды, Алика и меня) как можно ближе к границе, откуда мы совершим финальный бросок в Австрию. Кроме того, не имея понятия, какой тропинкой идти, через какие кусты продираться, я также попросил Зорана собрать как можно больше информации на эту тему. Зоран перезвонил через день и сказал, что его контакт в Мариборе доставит нас бесплатно к точке, откуда до границы буквально рукой подать — пешком пройти не больше трех километров. Выступать нужно будет после полуночи, чтобы добраться до Австрии до четырех утра. Поскольку австрийских пограничников на границе не будет, нужно будет максимально углубиться на территорию Австрии — бывали случаи, когда югославские пограничники задерживали нарушителей уже на австрийской территории и без всяких международных конфликтов доставляли их обратно — прямиком в мариборскую тюрьму.

Я купил компас и нож. Не защищаться от югославских пограничников, а просто потому, что в дороге всегда нужен нож. Я записал мелким шрифтом все добытые югославские контакты, адреса и номера телефонов и сделал пять копий каждой записи. Пришлось тщательно продумать, куда спрятать эти записи, — одну наметил зашить в ручку сумки, другую затолкать под стельки сникеров, третью спрятать в футляре для солнечных очков. Самые главные имена, адреса и номера телефонов я просто запомнил, особенно ценными мне казались координаты мариборца Иво.

В конце июля я прокатился в Буффало, чтобы еще раз повидаться со своими югославскими друзьями и получить подтверждение, что все контакты на месте. К Бернис я не заходил. В конце июля произошло еще одно важное событие — в Америку приехала на две недели мама Ляли, жены Алика, а это значило, что появилась возможность передать Люде устные инструкции.

В 1981 году никто из Советского Союза в Америку в гости не ездил. У Лялиной мамы, Елены Андреевны, в Америке жила с середины сороковых годов родная сестра, Лидия Андреевна. Во время войны она была угнана в Германию, откуда, как и сотни тысяч других «перемещенных лиц», в основном из Украины, эмигрировала в США. Лидия Андреевна была смертельно больна и хотела попрощаться с сестрой. Елена Андреевна пошла в харьковский ОВИР просить визу в США. Там ее спросили, правда ли, что ее дочь живет в Америке со своим мужем. «Правда», — честно ответила Елена Андреевна. «Ну а если вы будете в США, вы конечно же навестите свою дочь», — разумно предположил работник ОВИРа. «Конечно навещу», — бесхитростно сказала Лялина мама. «Вот поэтому-то мы вас туда и не пустим, — радостно сказал овировец. — Есть инструкции, касающиеся тех, кто покинул территорию СССР и осел за границей, — к таким советских граждан пускать в гости нельзя».

Елене Андреевне крыть было нечем — Ляля действительно «осела» за границей. А обещать, что навестит только сестру, а к дочери ни ногой — смешно, никто в это не поверит, да и самой грех на душу брать не хочется. Так бы и не попрощалась Елена Андреевна с Лидией Андреевной, но через друзей Лидии Андреевны в дело вмешался Красный Крест. В результате этого вмешательства советские власти сочли возможным сделать исключение из гуманных инструкций, касающихся бывших «осевших» граждан.

Елена Андреевна сообщила мне, что Люда будет в Башке, в гостинице «Звезда». Я подумал: «Что за странное название для гостиницы?» Наверное, за пять лет я отвык от коммунистической знаковой системы. Затем я пожалел о напрасной трате денег за железнодорожный билет Загреб-Сплит (на двоих), который теперь был не нужен. Я также позвонил Елене Васильевне и отменил машину в Сплите — на Макарской Ривьере дел у меня больше не было.

Просить Елену Андреевну передать Люде письмо, учитывая международное положение, было скотством, но я это сделал. Я постарался сделать текст как можно более невинным. Я рассказал Елене Андреевне о своих скромных югославских планах, и несчастная женщина, не сомневаюсь, пожалела, что знакома со мной. Ведь она знала, что ее точно будут тягать в КГБ после возвращения. Будут за ней следить, может быть, будут допрашивать, а я ее прошу встретиться с Людой и передать ей письмо и устные инструкции, касающиеся побега. И тем не менее она согласилась передать и письмо, и устные инструкции.

Инструкции сводились к тому, какую одежду брать и как отрываться от группы в Югославии. У Люды наверняка заберут паспорт, и поэтому ей надо заранее обдумать причину, которая казалась бы убедительной, чтобы получить его обратно. Без паспорта пускаться в отрыв бессмысленно. И главное — встретимся мы на набережной, где расположены наши гостиницы: ее — «Звезда» и наша — «Эспланада». Мы увидим друг друга, но не подадим никакого знака. Я развернусь и пойду, а она будет следовать за мной. Как столько раз во сне.

* * *

Наступил август, а паспорт Алика еще не был готов. Я начал волноваться, что придется лететь одному. Меня не беспокоила эта перспектива сама по себе, но Бернис уверяла меня, что мой друг полетит со мной. Раз она ошиблась в этом, то, значит, могла ошибаться и в остальном — начиная от выбраковки Триеста и кончая предсказанием удачного завершения операции.

Паспорт Алика пришел в субботу пятнадцатого августа. Вылет у нас в понедельник семнадцатого. Я сидел у Алика дома и все время думал о Бернис. Конечно, мысленно ругал Алика, но в основном себя, что вовремя не проверил, отправил ли Алик документы. Без единой визы вылететь Алик мог только в Канаду, Мексику и страны Карибского бассейна. Билет его, однако, был до Франкфурта. Ну, допустим, мы успеем поставить немецкую визу в понедельник утром. Если будем передвигаться бегом, успеем получить и австрийскую. Но это все. Итальянскую визу получить мы уже не успеем, а о югославской, главной, и говорить нечего — югославы оформляли визы три недели.

В свете такого поворота событий надо было много в моем первоначальном плане переиграть. Предположим, Алик летит со мной до Франкфурта, затем едет в Грац или Клагенфурт, где будет меня ждать. Если я не появлюсь в течение трех дней, скажем, 24, 25 и 26 августа, он должен поднять всех на ноги. Вот только кого поднять на ноги? Клагенфуртских пожарных? Моих родителей в Нью-Йорке? ООН? Ну, разумеется, всю западную общественность, которая содрогнется, узнав, что меня с Людой взяли за жопу в мариборском лесу. Но Бернис видела кровь у Триеста, а не в Мариборском лесу. Нету в мариборском лесу никакой крови. А звонить Алик будет американским корреспондентам в регионе, в американское посольство в Белграде, американское консульство в Загребе, Майклу Коэну в Нью-Йорк. Жаль, конечно, что я не американский гражданин, а только постоянный житель. Не будут за меня американцы биться до последнего. Вообще не будут биться.

Ночевал я у Алика. Утром, проснувшись, опять начал думать о Граце и Клагенфурте. Хотел позвонить Елене Васильевне и забронировать в обоих городах по комнате, но вспомнил, что сегодня воскресенье — она не работает. А если нет свободных мест, где тогда Алик будет ночевать?

Я с удивлением поглядывал на Алика, который, похоже, был весьма доволен, что лететь ему, в общем-то, и не надо.

— Куда лететь, если виз нет? — не скрывая радости, приговаривал Алик.

Я ему вяло говорил:

— Собрал бы ты вещи в дорогу.

На что он отвечал:

— А куда мне ехать, если виз нет? Или ты ждешь, что визы нам сюда принесут?

Днем я позвонил Бернис Голден.

— Бернис, ты обещала, что я полечу вместе со своим другом.

— Именно так, — ответила Бернис. — Ничего не изменилось.

— Ну так знай, Бернис, что у моего друга нет ни одной визы, и что завтра мы должны вылететь во Франкфурт, и что югославам нужно три недели, чтобы выдать визу.

— Я сказала, что ты полетишь со своим другом, и он будет с тобой в Югославии. Все будет в порядке.

— Бернис, у тебя есть связи в югославском консульстве? Как мой друг попадет в Югославию?

— У меня связи везде. На «Кодаке» мне тоже не верили. Не повторяй их ошибки. Как я сказала, так и будет. Точно и несомненно.

Я повесил трубку. Посидел, пытаясь заглянуть в будущее. Наконец сбросил с себя оцепенение и сказал Алику, чтобы он быстро собирался, так как ночевать мы будем у меня в Нью-Йорке, а дел завтра невпроворот. Мне показалось, что жена Алика Ляля была довольна таким поворотом дел. Алик доволен не был и не скрывал этого.

* * *

В понедельник семнадцатого августа мы проснулись в семь часов утра, быстро позавтракали, схватили вещи и помчались в югославское консульство. Каково же было мое разочарование, когда на двери консульства я увидел табличку «Консульский отдел закрыт в связи с переездом». Рядом с дверью валялись ящики с порезанной бумагой, устаревшие канцелярские принадлежности и всякая подобная рухлядь.

— Ну раз так, пошли, — сказал Алик.

Я молча смотрел на дверь, перестав слышать и видеть все вокруг. Весь мир сосредоточился для меня в этой двери. Я впал в странное состояние, которое никогда до этого момента не испытывал. Начал стучать в дверь. Никто не открывал. Продолжая стучать, все громче и громче, я знал, что буду стучать до тех пор, пока не откроют, но за дверью не слышалось ни звука. Я стал барабанить кулаком, но без злости, а чтобы не болели костяшки пальцев. Во мне постоянно звучало: «Бернис не может ошибаться». Я бил в дверь кулаком, зная, что успех зависит от моей настойчивости.

Дверь открылась. На пороге стоял высокий красивый усатый мужик в джинсовом костюме.

— Чего стучите? Не видите — мы переезжаем, — сказал мужик.

— Нам с консульским работником встретиться нужно.

— Я и есть консул, — ответил мужик. — Но мы сейчас переезжаем. Приходите через неделю.

— Мы очень любим вашу страну, — начал я. — Давно мечтали туда поехать. Вот мой паспорт с югославской визой, вот билеты на сегодняшний вечерний рейс. Мы потеряем столько денег, если мой друг не получит визу, весь наш отпуск пропадет. Пожалуйста, поставьте ему визу.

— Так ведь мы переезжаем, — повторил консул.

Мир опять сузился, теперь до консула. То ли древние заклятия я бормотал, то ли повторял «дяденька, не бейте», то ли солидным голосом, не унижаясь, просил войти в наше положение, я не помню. Помню только, что произносил звуки, смотрел на консула, а потом замолчал.

— Ладно, — сдался консул, — сейчас принесу заявление, заполните и дадите мне.

Алик заполнил заявление и отдал его лучшему усатому красавцу в мире — югославскому консулу. Консул просмотрел заявление и почему-то спросил, где работает жена Алика. Алик ответил, что в дизайнерской компании.

— А кто владеет компанией? — спросил консул.

— Итальянцы, — честно и неумно ответил Алик.

— А какие у них связи с Югославией? — продолжал допытываться консул.

— Да никаких, они с Сицилии, — уже умнее ответил Алик, уводя и без того далеких персонажей подальше от границы с Югославией.

На этом интерес консула потух, он достал из какого-то ящика печать и бахнул визовый штемпель в паспорт Алика. Я сказал «хвала», что означает по-хорватски «спасибо», и мы умчались. Следующая остановка — консульство ФРГ.

Войдя в приемную, мы увидели, что одна из стен увешана фотографиями Алика. Это были находящиеся в розыске террористы из группы Баадер-Майнхофф. Как и Алик, все особи мужского пола этой группы носили длинные волосы и усы. Мы сдали паспорт Алика и стали ждать. Пока сидели и рассматривали фотографии, Алик рассказал, как в Италии, где они жили несколько месяцев, прежде чем попасть в Штаты, его арестовали в супермаркете «Станда». Было это в марте 1978 года, через несколько дней после похищения итальянского премьера Альдо Моро «Красными бригадами». Тогда вся Италия была обклеена фотографиями членов этой организации, и Алик являл собой собирательный образ ее мужской части. Конец этой истории никак не связан с ее началом, потому что оказалось, что главная претензия к Алику состояла в отсутствии пробитого чека за йогурт, а не в похищении премьера Италии. Чек в итоге был найден в коляске годовалого сына Алика и Ляли. Счастливый конец рассказа совпал с выносом паспорта с вклеенной в него немецкой визой. С австрийской визой никаких проблем тоже не было, и к двум часам дня Алик был готов к вылету. Он не переставал удивляться, как это так быстро все получилось. До него наконец дошло, что он летит со мной и является участником, а не наблюдателем событий.

Мы пообедали в дешевой забегаловке, купили бутылку коньяку в дорогу и направились в аэропорт имени Кеннеди. Мы тряслись в поезде метро, и я размышлял над тем, какие страшные силы призвала Бернис мне в помощь. Алик, ничего не подозревая, что-то рассказывал.

В зале регистрации людей было не очень много, поэтому я сразу уловил славянские звуки, исходившие от двух парней в джинсовых костюмах. Очевидно, они прощались, так как обнимали друг друга. Наконец один из них ушел, и я подошел к оставшемуся.

— Куда летишь? — спросил я по-русски.

— Во Франкфурт, — тоже по-русски ответил парень.

— Поляк? — поинтересовался я.

— Чех, — ответил парень.

— Как тебя зовут? — спросил я и, прежде чем он ответил, представил Алика и себя.

— Марек.

— Так это же польское имя, — сказал Алик.

— Чешское тоже.

Мы все вместе зарегистрировались на рейс, в результате чего оказалось, что сидели мы рядом, в среднем ряду. Я показал Мареку бутылку коньяка, и он сдержанно обрадовался. Он вполне сносно говорил по-русски. Рассказал, что живет в Америке два года, а эмиграция его происходила следующим образом: три года назад ему посчастливилось получить путевку в Австрию, где он задержался на год, а оттуда уже попал в США как беженец.

«Боинг-747» компании «ПанАм» тем временем набирал высоту, оставив позади и внизу полыхающий огнями Нью-Йорк.

Я разлил по первой за встречу. Марек выпил коньяк залпом, как и мы с Аликом. Закусили орешками. Разливали мы почти в открытую — пассажиров было мало, и стюардессы проводили время, болтая в отсеке между салонами. После третьей я спросил Марека, что он думает по поводу сложности перехода границы из Югославии в Австрию.

— А мой брат Иван и еще одна знакомая, Эва, так и сделали, — радостно сказал Марек. — Там удобная тропинка есть. Главное, с дороги не сбиться, а то Эва чуть не умерла, гуляя по лесу. Она боялась выходить на открытое место, и все гуляла и гуляла. Ее случайно нашли австрийские пограничники, которые за ней следили. Оказалось, она углубилась в Австрию на двенадцать километров. Они ей сказали, что правильно делала, что боялась, потому что югославы часто ловят беглецов уже в Австрии и тащат их обратно. Им деньги дают за каждого пойманного. Иван тоже шел по этой тропинке, обделываясь от страха, но его ждал Мирослав и еще пара ребят с австрийской стороны. Большую группу мужчин югославы назад не потащат — можно и по шее получить, а стрелять на территории Австрии они не будут.

Мы разлили еще по одной и выпили за Ивана и Эву. Я вопросительно посмотрел на Алика, сидевшего справа от меня, но он не понял моего вопроса. Так еще в школьные времена бывало, когда я частенько просил его дать списать решение задачи, а он, не понимая, о чем я его прошу, громко спрашивал, в чем дело. Я снова посмотрел на Алика и вопросительно-утвердительно кивнул головой.

— Коньяк не пошел? — участливо спросил Алик.

— Пошел, пошел, — ответил я и принял решение. — Понимаешь ли, Марек, — это я уже к Мареку, — мы с Аликом должны будем перейти границу из Югославии в Австрию. Мы, собственно говоря, сейчас за этим и летим.

— А вам-то это зачем?

— Нам надо мою девушку переправить в Австрию. Мы с ней встретимся в Югославии, а оттуда хотим попасть в Австрию. Марек, мы не знаем, где тропинка.

Я снова разлил коньяк по стаканчикам.

— За девушек, — провозгласил Марек. Выпив, продолжил: — Я тоже к своей девушке лечу, к Ружене. Она в Линце живет, в общежитии для беженцев. Там и Иван. Он в Линце «Ладу» купил, дурень. Столько машин хороших, а он «Ладу» купил. У него в Чехословакии «Лада» была, вот он снова «Ладу» и купил.

— Марек, как ты думаешь, Иван бы мог нам рассказать, а еще лучше показать, где эта тропинка? С австрийской стороны, конечно. У нас в запасе есть два дня, мы бы могли мотнуться из Линца на границу и обратно.

— Конечно, мог бы. Мы бы вас встречали на границе, как Ивана встречали его друзья.

— Марек, давай выпьем за тебя с Иваном. Это не просто совпадение, это провидение!

Мы снова разлили по стаканам коньяк и с чувством выпили. Было видно, что Алик тоже поражен удивительным совпадением. Мы тут же достали карту, по которой определили, что нам надо будет сойти с поезда в Зальцбурге и оттуда поехать в Линц. До Зальцбурга наш билет уже оплачен, так как он находится по пути из Франкфурта в Загреб. Конечно, было бы удобнее не расставаться с Мареком, который направлялся прямиком из Франкфурта в Линц, но у нас каждый доллар был на счету. Мы договорились встретиться с Мареком завтра в Линце. Он нам дал номер телефона и адрес Ружены в Линце, и мы снова выпили. За свободу.

* * *

Во Франкфурте мы сели в поезд на Загреб, доехали до Зальцбурга и пересели на поезд, идущий в Линц. Страшно хотелось спать после бессонной ночи в самолете и пьянки. Кое-как придя в себя, мы начали обсуждать открывшиеся перед нами новые возможности.

— А если Марек с Иваном не придут нас встречать? — спросил Алик. — Кто мы им такие? Марек уже, наверное, забыл про нас.

— А что мы теряем? — отвечал я. — Все равно нам переться через границу. Так у нас хоть шанс есть, что нам покажут или расскажут, куда идти.

— Не верю я почему-то этому Мареку. Не выглядит он серьезным человеком.

— Алик, серьезные люди границу не переходят. Если ты сейчас со мной, ты тоже несерьезный человек.

— Да, я тоже несерьезный человек, — согласился со мной Алик. — Не верю я Мареку.

— А что мы теряем? — опять сонно спросил я.

— Темп теряем. Могли бы лучше осмотреться в Башке.

— Всю Башку, наверное, можно обойти за пять минут.

— Слышу русскую речь! — раздался вдруг голос. Это произнес симпатичный парень, сидевший у Алика за спиной. Парень наклонился к нам и улыбался.

Познакомились. Парня звали Володей, работал он на «Свободе» в Мюнхене, жил с семьей в Вене. Жена его была чешка. Володя возвращался домой после работы. Я все ждал, когда он расскажет, как переходил границу из Югославии в Австрию, но этого не произошло. Наверное, жизнь в Вене была скучная, потому что он начал усиленно приглашать нас с Аликом в гости. Я попросил у него карточку и сказал, что позвоню, если у нас будут трудности в дороге. Володя попытался уточнить, какие именно трудности нас ожидают, но я не стал вдаваться в подробности. Мне было любопытно, сумеет ли он по радио «Свобода» сообщить миру, если с нами что-то случится. Володя сказал, что сумеет, но я понял, что не сумеет. На всякий случай я записал наши имена и фамилии на листке бумаги и дал Володе. Также записал домашний телефон Алика и попросил позвонить Ляле, если в течение двух недель я не сообщу, что с нами все в порядке. Володя показался мне человеком нашего круга, и у меня стало легче на душе. А сумеет или не сумеет он что-то — там будет видно.

* * *

Уже вечерело, когда в Линце мы сошли с поезда. Взяли такси и поехали по адресу, который Марек записал на листке бумаги, выдранном из самолетного журнала «ПанАм». Шофер высадил нас у комплекса из нескольких унылых трехэтажных зданий. В воздухе витали некапиталистические запахи. Алик, превратившийся вдруг из Ватсона в Шерлока Холмса, заметил, что не видит на паркинге никаких «Лад» или «Жигулей». Это наблюдение нас встревожило. Мы вошли в здание с нужным номером и поднялись на второй этаж. Дверь открыла чешка, на которую в иное время я бы обратил большее внимание. Увы, это была не Ружена. Спросили у нее про Марека и Ивана. Она сказала, что Иван где-то пьет в ожидании Марека, который еще не приехал. Мы сказали ей, что летели с Мареком в одном самолете, но эта информация никак не повлияла на ситуацию — чешка по-прежнему не знала, где Марек, Иван или Ружена. Зайти внутрь она не пригласила. Мрачные предсказания Алика начали сбываться — Марек о нас забыл. Встретил брата, давно не виделись, понятное дело, забухали.

Мы, как глупые пни, стояли на паркинге, вглядываясь в подъезжающие машины.

— Ты хоть помнишь, как «Лада» выглядит? — спросил Алик.

— Конечно, помню. Грязный такой кирпичик. На нем еще «Лада» написано латинскими буквами, сзади, на багажнике.

— Куда подевался этот блядский Марек? Кстати, когда отходит последний поезд на Зальцбург? Ты вроде проверял расписание на вокзале.

— Через полтора часа. Если на него сядем, к одиннадцати будем в Зальцбурге.

— А ночевать где будем?

— Не знаю. Где-нибудь на вокзале. Рано утром отправляется поезд на Загреб, если мы его пропустим, нам придется дожидаться поезда, каким мы приехали, а он отходит только в пять часов дня. Давай уж на вокзале как-то перекантуемся.

— Надо было бы позвонить по телефону, который оставил Марек. Хотя я больше на него не рассчитываю — а если он забухает, когда надо будет идти нас встречать?

Неподалеку светилась вывеска «Hоtel», и мы поплелись на этот огонек. Мы вошли, и нас вновь обступил капитализм. На английском попросили портье набрать номер телефона, записанный на той же бумажке, что и адрес. Пожилой австриец набрал номер и дал мне трубку. Я услышал смех, музыку, какой-то шум. Мне что-то сказали по-немецки, и я сказал: «Их виль шпрахе мит Ружена». Я не понял, что мне ответили, и повторил свою просьбу по-русски. Ответа я опять не понял и дал трубку портье, сказав, что мне нужно поговорить с Руженой или Иваном. Но великолепный немецкий австрийца тоже не помог — он с трудом понял, что их нет и неизвестно, когда будут. Австриец нажал какую-то кнопку, и из телефонного аппарата вылез счет за разговор. Он оказался астрономическим. Мы спросили австрийца, легко ли поймать такси, и он ответил, что невозможно — такси нужно заказывать. Заказ такси мне стоил еще долларов пять.

Мы прибыли в Зальцбург ровно в одиннадцать часов вечера. Прошлись взад-вперед по перрону. Ночевать на вокзале было негде. Мы падали от усталости, пытаясь найти укромное местечко, где можно было бы прилечь и закрыть глаза. Вышли на привокзальную площадь.

— Здесь родился Моцарт, — сказал Алик.

— И Гитлер, — сказал я.

— Гитлер родился в Браунау, но это недалеко, — поправил меня Алик.

Мы побродили по пустой площади, затем вернулись на вокзал. Чисто, но вокзал есть вокзал — своя компания алкашей все же присутствовала. Внешне они были похожи на харьковских забулдыг, но говорили все-таки по-немецки. Киоск на вокзале был еще открыт, и алкаши то и дело подходили к местной тете Клаве наполнить кружечку. Мы тоже купили пива, кусок холодной курицы и два яйца, сваренные вкрутую. Ровно в полночь тетя Клава опустила металлические жалюзи. Зальцбург, родина Моцарта и, если не мелочиться, Гитлера, отошел ко сну.

Я нашел пустые картонные ящики в правом крыле (какая разница, откуда смотреть) вокзала. Ящики были громадные, наверное, из-под холодильников. Забрался в один из ящиков, накрылся куском другого и заснул. До сих пор не знаю, где спал Алик и спал ли он в ту ночь вообще. Никто ему не мешал найти такой же ящик. При желании много чего можно найти на вокзале.

Проснулся я рано и пошел искать Алика. Нашел, и мы вместе с проснувшимися алкашами (не знаю, где они спали) встали в очередь у киоска, ожидая фрау Клаву. Она подняла жалюзи ровно в шесть утра. Мы съели по булочке и выпили апельсинового соку. Через час подошел поезд на Загреб. С тяжелым чувством мы влезли в вагон и сели у окна друг против друга.

* * *

В авиации есть термин «бессобытийный полет». Когда полет бессобытийный, это очень хорошо. Именно таким был наш въезд в Югославию. Паспорта проверили два вполне цивилизованных пограничника, которые поставили штамп въезда и двинулись по проходу дальше. Мы простояли на пограничном пункте около часа. За окном вагона лежала Югославия — страна наших будущих подвигов и возможного тюремного заключения на долгий срок.

Поезд дернулся, и краски утратили интенсивность. Выцветшие крыши, не такие ровные заборы, не такие упитанные домашние животные, кое-где кучи хлама. Или этот избитый кинорежиссерский трюк с переходом с цветной пленки на черно-белую происходил только в моем антикоммунистическом сознании? Я спросил у Алика, каковы его впечатления, и оказалось, что он тоже антикоммунист. А то я не знал!

В вагон заходили все новые югославы, похожие на цыган и, наверное, на югославов. Все мужики курили, все женщины ели яйца и колбасу. Как и у Зорана с Душаном, у мужиков были тонкие носы и немного выпирающие скулы. Никто не был чисто выбрит. Наверное, это были крестьяне. На нас, американцев, никто не обращал никакого внимания.

Мы сошли с поезда в Загребе. Или это был Харьков? Сортирные запахи, бабы с мешками, нищие, просящие подаяния. Знакомую советскую картину нарушали иностранные машины. Тут же на вокзале мы обменяли доллары на динары и сели в такси-«Мерседес», чтобы ехать забирать забронированное «Рено-4». Пункт проката машин занимал одноэтажное строение посреди пустыря на окраине города. Несколько тревожных минут, пока клерк нашел мой заказ. Сначала я говорил по-английски, но потом перешел на русский, что вызвало у клерка вздох облегчения. Я спросил, как выехать на шоссе на Риеку и за сколько я доберусь до острова Крк.

— Теперь, когда мост построили, за быстро, — ответил клерк.

— Что, неужели уже закончили строительство моста? — с неподдельным восторгом спросил я.

— Так давно уже, почти год назад.

— А я на карте никакого моста не видел.

— Вот на этой карте уже есть, а на других до сих пор нет. — Клерк протянул мне карту.

«Рено-4» выглядела сделанной из картона: двери совсем тонкие, окна не опускались, а открывались, как форточки, кулиса в форме клюки торчала из приборной доски. Чтобы переключить скорость, ее требовалось сначала дернуть на себя, а потом воткнуть в нужное положение. Крыша была овальной и тоже очень тонкой. Мы погрузились и поехали сначала обратно в Загреб, так как я хотел заехать в гостиницу, где я забронировал номер, и лично убедиться, что все в порядке.

Гостиница оказалась в красивом, уютном районе. Мы вошли и тут же услышали громкую американскую речь — в фойе расположилась группа молодых ребят, очевидно, студенты на каникулах. У меня стало спокойнее на душе, и я поприветствовал их: «Хеллоу, пипл». «Пипл» оказался из разных штатов, кто из Миннесоты, кто из Огайо. Я сказал, что я из Нью-Йорка, а Алик из Нью-Джерси. Пять минут легкого, по сути, никакого разговора, а все равно было приятно, что земляков встретил. Наверное, я мандражировал, если затеял этот разговор. Такие же пустые и бесполезные разговоры заводят с медсестрой, которая везет тебя в операционную, — все, что тебе нужно, это слово, признак жизни, косвенное подтверждение, что все в порядке. Вот американские студенты в Югославии, все живы и здоровы, и с тобой точно так все и будет.

Я поговорил с портье, сказал, что обязательно остановимся на обратном пути, и попросил держать две комнаты, начиная с двадцать третьего августа. Портье попросил задаток, и я дал ему тридцать долларов. Цены тогда были смешные даже для меня — пятнадцать долларов за ночь. Мы немного погуляли по Загребу, который нам очень понравился. Да, не Вена и не Рим, но и не Морристаун и не Буффало. В американских городах, за исключением нескольких, гуляют только в парках, а на улицах обычно ни души. Загреб был небогатый, но вполне достойный европейский город: красивые дома, кафе, чистые трамваи. По тротуарам идут вполне прилично одетые люди. Я искал глазами транспаранты, знамена, портреты классиков марксизма-ленинизма, но не нашел ни одного. Мы вернулись к машине, втиснулись в ее крохотный салон и взяли курс на Риеку.

Названия, которые я столько раз видел на карте, приобретали реальность. Карловач.

— Вперед, на Карловач! — продекламировал я.

— Сказал Михайлович, — подхватил Алик.

Имея за плечами опыт более чем пятнадцатилетнего тесного общения, мы тут же оба поняли, что Михайлович — югославский герой, возможно, соратник Тито, глава партизанского отряда. Для лучшей рифмы мы произносили «МихайловАч». Если вы скажете, что эта деталь, эта маленькая наша забава несущественна, то будете правы. Но существенны ли были мои разговоры с Бернис Голден? А ведь без нее ничего, наверное, не было бы. Или было бы не так. Почему молитва перед боем важна, а припев «Вперед на Карловач, сказал Михайловач» не важен? Может, без него тоже было бы все не так?

Дорога пошла в гору. Наш «Рено» натужно попердывал на узком шоссе с непривычным для нас встречным движением. На горной дороге я никак не мог заставить себя пойти на обгон какого-нибудь грузовика, зато нас обгоняли почти все. Югославы любили риск и жизнь свою ценили недорого — они обгоняли даже тогда, когда встречная машина была всего в паре сотен метров. Жикнут слева и тут же перестраиваются прямо перед моим капотом. Ездили югославы на «Заставах» местного производства, но часто и на старых «Рено», «Ситроенах», «Фиатах», «Фольксвагенах». Иногда попадались большие «Мерседесы».

Около Карловача мы остановились на обед в придорожной столовой. Выбор блюд был минимальный, но поданный кусок мяса был честный и вкусный. Поглощая пищу, я поймал себя на мысли, что не думаю о предстоящей операции, а вместо этого веду себя как турист — просто с любопытством глазею на все вокруг. А нужно подмечать и запоминать какие-то полезные вещи, но я забыл, какие. Я понял, что расклеился, и мне стало не по себе. Снова обвел глазами помещение — столовка как столовка. Работяги жрут, выпивают, с ними разговаривает официант. Что тут для нас полезного, что из всего этого нам может пригодиться? Интересно, это государственное предприятие общественного питания или частная столовка? Я посмотрел на Алика — он ел и тоже, очевидно, что-то обдумывал. Я задал ему вопрос насчет формы собственности столовки, и он подтвердил, что это тоже его занимает. Мы стали обсуждать приметы, указывающие на то, что столовка частная, — достаточный уровень санитарии, отсутствие агитматериалов. Да, по всему выходило, что это частное заведение.

— В государственном тебе такую большую порцию не дали бы, точно спиздили бы половину, — резонно подытожил Алик.

Мы миновали Карловач, а затем Риеку. На закате перед нашим взором открылся вид на мост, соединяющий континент с островом Крк, — прекрасное зрелище для любого человека и вдвойне прекрасное для меня — теперь мы не были привязаны к паромному расписанию. За проезд по мосту надо было заплатить, что меня обрадовало, — признак капитализма, а значит, цивилизации. Мы миновали мост и еще через полчаса прибыли в пункт назначения — Башку, где без труда нашли отель «Эспланада». Забронированный номер обошелся мне здесь подороже, чем загребский, — аж 25 долларов за ночь. Мы поднялись в комнату и завалились на кровати. Джет-лэг, бессонная ночь в самолете, почти бессонная ночь на зальцбургском вокзале, предательство чехов, напряженная езда по Югославии — все это немедленно погрузило нас в сон без сновидений. Послезавтра должна произойти встреча, которую я ждал пять лет, но сил на ее предвкушение у меня уже не было.

* * *

Бывала ли в вашей жизни долгая разлука с близким человеком? Для чего встречаются одноклассники, празднуя двадцатипятилетие, а то и пятьдесят лет со дня окончания школы? Нам интересно встретить знакомых людей спустя много лет, нам интересно побывать в местах, где мы долго не бывали, — родной город, курорт, куда мы ездили в детстве, просто красивое место, которое когда-то проезжали и куда заглянули на несколько минут. Мы всматриваемся в дома — те ли эти дома? Обветшали, стали ниже. Другие, наоборот, обновились и стали выглядеть хуже, потому что иначе почти всегда означает хуже. Расставаясь с людьми, местами и вещами, мы хотим, чтобы они не менялись, чтобы все застыло во времени навсегда. На других мы переносим желание самим застыть навсегда.

Весь следующий день мы с Аликом шатались по Башке. Через много лет Алик рассказывал мне, какой красивый остров Крк и какой живописный городок Башка. Но я этого не помню. Ни Крк, ни Башку. Помню только, что мысленно обозначал место нашей с Людой завтрашней встречи, — немного левее от ее гостиницы, немного правее от моей, на набережной. Я подаю ей знак следовать за мной, поворачиваюсь и иду. Куда иду? Надо найти укромное место. Я прохаживаюсь по набережной, всматриваюсь в улочки, отходящие от нее, — они открыты, все на виду. Но вот я нахожу маленький пустырь за одной из гостиниц. Да, сидеть негде, зато ни души. Пустырь — плохое обрамление для романтической встречи, и ни один японец не выбрал бы пустырь для встречи с возлюбленной. Бурьян, небольшая куча мусора, отсутствие тени. В голову лезли японцы — мастера обставлять любые церемонии. Это плохо, потому что у японцев опасные для евреев традиции — например, бросаться со скалы, если родители влюбленных не одобряют их отношений. Наши родители, кстати, тоже никогда не были в восторге от наших отношений — за это они и поплатятся. Ни ее родители, ни мои не знают, где сейчас их дети. Нет, не нравится мне пустырь, и я ищу другое место.

В Башке полно отдыхающих европейцев, в основном немцев. Мы с Аликом одеты хуже всех, и мне немного обидно за Америку — не сумела она одеть элегантно своих новых сыновей. На всех мужиках красивые цветастые рубашки, и все они выглядят как настоящие иностранцы. А мы опять — как «совки». Правда, моя по-ковбойски простроченная рубашка «Wrangler» очень удобна — на ней два больших нагрудных кармана — один для сигарет, другой для какой-нибудь небольшой нужной вещи.

Я начинаю думать, что Людин автобус может прибыть в любую минуту и встреча может произойти не завтра, а сегодня. Я вглядываюсь в красивых брюнеток, фланирующих по набережной, время от времени сожалея, что та или иная понравившаяся мне девушка не Люда. Такая нецелостность не очень хороший признак. Получается, что вся операция затеяна ради самой операции, а не во имя большой любви. Интересно, а как сейчас Люда воспринимает молодых людей? Легко ли ее вытащить из автобуса на остановке красивому парню из Загреба? Я представляю, какое письмо она мне потом напишет из Загреба, объясняя, почему не приехала на Крк, и меня разбирает смех.

Но в жизни такое бывает — я встречаюсь на башкинском блядоходе с молодой нацисткой и переезжаю к ней в Дюссельдорф, а Люда находит счастье с загребским ветеринаром. Я совсем не исключаю для себя и Люды такого исхода югославской эпопеи, но полностью исключаю его для Алика. Алик точно вернется в маленький городок Лэйк-Гайавата в Нью-Джерси, где его не может не ждать Ляля.

На ужин мы с Аликом ели рагу, выпили немного местного вина. Говорили мало. Меня к вечеру охватила нервная дрожь и стало знобить. Шутить не хотелось. Мы вернулись в гостиницу и легли спать. Заснул я с трудом — перед глазами крутились разные варианты нашей встречи — я вижу Люду в толпе, затем стоп-кадр, следующий кадр — я вижу Люду одну, идущую по набережной, опять стоп-кадр, потом я подхожу к ней сзади и тихонько окликаю ее…

* * *

Мы увидели друг друга одновременно около двух часов дня, как я и предполагал, на набережной. Мы медленно шли с Аликом после завтрака, высматривая Люду в толпе гуляющих. Вдруг я ее увидел и прошептал Алику:

— Смотри, Люда!

— Где, где? — заволновался Алик и тут же ее увидел.

Как мы заранее условились, Алик отошел от меня. Если бы по какой-то причине нас с Людой задержали или арестовали, он смог бы сообщить об этом миру.

Наверное, Люда готовилась к этой встрече не так тщательно, как я, потому что вытянула шею и стала всматриваться — мол, точно ли это я? А кого еще она ожидала увидеть? Я же тренировался пять лет, поэтому никакого удивления не выказал, наоборот — успокоился. Губами я прошептал: «Иди за мной», повернулся и пошел. По пути думал: «Я много раз так шел, но каждый раз это был сон. Какие у меня есть доказательства, что сейчас я не сплю?»

Доказательств не было никаких. Я принюхался — соленый ветер, горьковатый аромат каких-то деревьев. Во сне, по-моему, не было запахов. Оборачиваться не хотелось. Обернешься — точно сон, и Люды уже нет. Я не слышал звуков — кино про меня было немое. Ища приметы реальности, посмотрел на вывеску на ресторане — «Рlоdоvi mоra», но такое я и сам мог выдумать.

На магазине рядом с рестораном была вывеска «Сipele». Что «cipele» означает «туфли», я догадался по выставленной обуви в витрине. Мог ли я и такое придумать? К сожалению, мог. В моих снах и не такие подробности присутствовали — так мне легче было уговорить себя в реальности происходящего. Я шел не оборачиваясь и заново искал укромное место. Свернул налево, к морю, опять налево — вот то что надо. Доска на двух кирпичах, самодельная скамья. Сел, полез за сигаретами. Через несколько секунд подошла Люда.

Я был рад, что надо было соблюдать конспирацию, — я не смог бы обнять Люду, прижать к себе, сказать слова любви из душевного индийского фильма. Может быть, не было таких слов и таких жестов в моем арсенале. За пять лет я встречался с Людой сотни раз, а слова и жесты так и не отработал. Как обнять, чтоб не опошлить, чтоб не разочаровать и не разочароваться? Конечно, надо быть проще, но те, кто проще, не обязательно добираются до острова Крк.

Подошел Алик. Его встреча с Людой была гораздо теплее и натуральнее, чем моя, что и понятно — его ведь пять лет кошмары не преследовали. Убедившись, что все в порядке, Алик оставил нас вдвоем. Я достал из сумки бутылку с остатками коньяка — на самом донышке. Я специально таскал эту бутылку с собой, чтобы выпить по капле при встрече, — ведь коньяк был куплен и начат в Америке, ну пусть над Америкой. Тот самый коньяк, что мы пили в самолете с Мареком. Я отпил из горлышка и протянул бутылку Люде.

— Ну, привет.

— Привет.

— Паспорт отобрали?

— Отобрали.

— И как ты собираешься его назад получить?

— Не знаю. Скажу, что встретила друзей, и они пригласили меня покататься по окрестностям, а без паспорта в чужой стране опасно ездить на машине.

— Встретила друзей из Америки?

— Нет, конечно. Сокурсников.

— А теперь сокурсники пачками в Югославию на отдых ездят?

— У тебя есть лучший вариант?

— Кто отобрал паспорт?

— Руководитель группы.

— Опиши его.

— Пожилой партиец. По-моему, бздит, чтоб кто-нибудь из группы не дернул.

— Хорошо. Скажи ему, что встретила сокурсников, попроси паспорт. Если не даст, скажи, поедешь без паспорта, но он будет отвечать, если что не так.

— Мы так и будем здесь сидеть?

— Зачем же? Пойдем представишь меня руководителю группы. Скажешь, что я американский коммунист, отдыхаю в партийном санатории.

— Ты как раз очень похож на американского коммуниста.

— Ладно, пошли искать Алика. Ты идешь минимум в десяти шагах за мной. Разглядывай витрины. Я пойду к отелю «Эспланада». Там на нас не должны обратить особого внимания — полно немцев и всяких бельгийцев. Наш номер тридцать два — на третьем этаже, вторая дверь справа от лифта. В номере на всякий случай ни о чем таком не говори. Если ты паспорт получишь, ты готова смываться?

— Не знаю. Мы еще так мало виделись.

— Ну давай месяцок проведем в Югославии, ты подумаешь.

У Люды на глазах навернулись слезы. Так мы наконец поцеловались. А потом уже долго стояли у доски, лежавшей на двух кирпичах, и целовались. Стало все равно — наблюдает ли за нами руководитель группы, или агенты югославской разведки, или самого КГБ. А пока целовались, поняли, что операция наша продолжается.

Мы без приключений добрались до нашего номера в отеле «Эспланада». Посидели, повспоминали, пообнимались. На большее не рискнули, ожидая прихода Алика. Он не подвел — пришел минут через двадцать, включил телевизор и стал с интересом смотреть передачу на хорватском языке. Потом выключил телевизор и присоединился к разговору. Люда все еще немного колебалась, я говорил ей, что больше за ней не приеду, — либо сейчас, либо никогда. Алик начал объяснять Люде, почему надо бежать с политической точки зрения. Судя по реакциям Люды, этот аспект был ей безразличен. Мало того, она проявила неуважение к нам, американцам, назвав Рейгана дураком, чем вызвала у меня большое раздражение: я любил Рейгана. Конечно, разговаривая в гостинице на такие темы, мы серьезно нарушили конспирацию.

Через час политзанятий Алик сказал, что хочет спать. Он говорил правду, потому что заснул сразу. Нам с Людой негде было заниматься любовью, кроме как на другой кровати. Думаю, что даже английская королева нас бы простила. Конечно, Алику хорошо было бы пройтись по набережной и поплавать в Адриатическом море, но его сморило, и я не могу его обвинять в нетактичности. Это мы были бестактны, а не он. Хотя мог бы и поплавать часок.

Прощаясь, мы с Людой договорились встретиться на следующий день на набережной в девять утра. Если Люде удастся забрать свой паспорт, то уходим в отрыв сразу же. В таком случае Люда должна захватить с собой маленькую сумочку и положить в нее самое необходимое. Я предупредил ее, что, возможно, нам придется идти лесом, рассказал про фонарь и веревку. Люда сказала, что для такого путешествия у нее ничего с собой нет. Решили купить джинсы и кеды в Загребе.

— Ничего не бери с собой, кроме самого необходимого, — напутствовал я ее. — Никто не должен догадываться, что ты сбежала. Нам необходим отрыв в двадцать четыре часа.

* * *

Ровно в девять часов я увидел Люду, выходившую из «Звезды» с маленькой сумочкой, болтающейся на левой руке. Она была в легком платье, которое я когда-то прислал ей из Америки. Я развернулся и пошел в сторону нашего отеля, затем свернул налево и еще раз налево — на наше старое место встречи.

— Паспорт у тебя?

— У меня.

— Это все, что ты с собой взяла? — кивнул я на сумочку.

— Да. Помада, две пары трусиков, еще пара вещей, которые мне нужны.

— Хорошо. Ты уже знаешь, где «Эспланада». Наша машина запаркована во дворе за гостиницей. Погуляй ровно пятнадцать минут и иди в тот двор. Ты нас увидишь. Если во дворе никого нет, иди прямо к машине, забирайся на заднее сиденье и ложись — мы накроем тебя нашими вещами. Если во дворе будут люди, погуляй еще пять минут и возвращайся. Когда убедишься, что во дворе никого нет, залезай в машину, а если кто-то будет, иди есть мороженое. Но не в сторону своей гостиницы. Вот тебе пара хиляд. — Мне нравилось слово «хиляда», по-хорватски это «тысяча».

Наши с Аликом вещи были собраны. Мы быстро спустились в лобби, выписались из отеля и пошли к машине. Я попросил Алика постоять на противоположной стороне улицы и понаблюдать за теми, кто будет входить во двор. Машину пришлось отогнать в дальний конец двора, чтобы ее с улицы совсем не было видно. Потом я вынул из сумок наши с Аликом вещи и разбросал их на заднем сиденье, а почти пустые сумки сложил в крошечный багажник. Оставив мотор включенным, я откинул переднее пассажирское сиденье, вышел из машины и стал ждать. Через несколько минут появилась Люда. За ней буквально по пятам следовал Алик, хотя я предполагал, что он в лучших шпионских традициях выждет несколько минут, чтобы убедиться, что за ней никто не следит. За Аликом, однако, никто не шел.

Я открыл пассажирскую дверь, Люда скользнула внутрь и свернулась калачиком на заднем сиденье. Я посмотрел вокруг — ничего подозрительного. Мы с Аликом набросали поверх Люды все наше шмотье, так чтобы ее не было видно. Еще раз осмотрелись — вроде бы все в порядке. Во дворе ни души. Я тихо тронул «Рено-4», мы выехали со двора и покатили через Башку к мосту, ведущему на континент.

— Так и не скупнулся в Адриатическом море, — сказал я.

— А я скупнулся, — сказал Алик. — Вчера, когда вы разговаривали.

— Ну и как?

— Очень хорошая вода, — сказал Алик.

— Я уже могу вылезти? — спросила Люда.

— Нет еще, — ответил я. — Вот переедем мост, тогда и вылезешь.

— Наверное, лучше до моста вылезти. Вдруг на мосту проверка, найдут ее, тогда нам всем хана, — сказал Алик. — А так, ну едут три человека, ничего особенного. Мы же еще границу не нарушили, а значит, никакого преступления не совершили, — сказал Алик.

— Разумно. Вылезай, так и быть, — разрешил я Люде.

Вдали показался мост. Никакой проверки не было, мы проскочили мост за пару минут, с облегчением вздохнули, и я повернул на шоссе, ведущее на Риеку. Алик с Людой разговаривали, я рулил, выдвигая и задвигая в приборную доску клюку коробки передач. Люда рассказала, что ее поселили в комнате еще с одной девушкой, которая уже бывала в Югославии.

— Точно стукачка, — сказал Алик.

— Не сомневаюсь, — поддержал я. — Такая тревогу быстро забьет, всех на ноги подымет.

— Сказала ей, что встретила друзей по университету и приду поздно ночью. А свой чемодан со всеми вещами оставила на кровати, чтобы она не волновалась.

— Она тебя спрашивала, каких именно друзей ты встретила? — спросил я.

— Нет.

— Странно. Стукачка, которая не интересуется подробностями.

— Наверное, сама собирается деру дать, — пошутил Алик. — Надо было бы и ее прихватить с собой.

На обочине промелькнул знак «Карловач».

— Вперед, на Карловач! — крикнул я.

— Сказал Михайловач, — откликнулся Алик.

Молодость спасала нас от тяжелых раздумий о предстоящем переходе границы. Наверное, правильно, что в армию призывают с восемнадцати лет. Убивать и нелегально переходить границу лучше в юности, а быть убитым никогда не лучше. Мы еще несколько раз спели «Вперед, на Карловач», Люда тоже нам подпевала.

В Загребе мы без труда нашли отель, в котором я оставил по пути в Башку тридцать долларов, и заняли две комнаты. Бросив вещи в номерах, мы вышли на улицу поискать кафе. За ужином я рассказал о планах на завтрашний день: утром едем в австрийское консульство, где попытаемся получить австрийскую визу. Пока мы с Людой будем в консульстве, Алик ждет нас в машине. Если австрияки отказывают, мы связываемся с контактом Зорана в Мариборе — Иво — и направляемся к нему, предварительно закупив необходимое снаряжение. Иво довезет нас до границы на нашей машине, покажет, куда идти, а потом отгонит машину в Загреб и оставит ее ночью на площадке прокатной фирмы. Ели мы молча. Вдруг Люда рассмеялась.

— Ты по-прежнему ешь по-хомячьи, — сказала она Алику. — Жуешь быстро-быстро.

— Ну а если вас два часа не будет? — спросил Алик, пропуская мимо ушей наблюдение Люды. — Куда мне тогда ехать?

— Быстро выписываешься из гостиницы и сразу в американское консульство. Я дам тебе адрес консульства в Загребе и американского посольства в Белграде. Сообщишь им, что произошло. Затем садишься на поезд и дуешь во Франкфурт. Там звонишь Майклу Коэну и рассказываешь все ему. Еще позвони Бернис Голден — у нее могут быть контакты на высоком уровне. Затем меняешь билет и летишь в Нью-Йорк. В Нью-Йорке встречаешься с Майклом, опять звонишь Бернис — может быть, к тому времени она выйдет на кого-нибудь в Госдепе. Посольства и консульства подчиняются Госдепартаменту, и человек оттуда может повлиять на посольских работников, чтобы они какие-то шаги предприняли. Ведь я не гражданин США, и они не обязаны идти на какие-то экстраординарные действия.

— Что сказать родителям?

— Что хочешь. Надеюсь, поймут.

— А что с юридической школой? Кстати, твои сокурсники все-таки будущие адвокаты, может, они смогут поднять шум?

— Отличная мысль, я об этом даже не подумал. Позвони Кевину Касутто и Биллу Шарпу, все телефоны я дам, и расскажи им, что произошло. Если надо, смотайся в Буффало. Встреться там с Бернис. Я понятия не имею, что они могут сделать, но шум очень важен. Может, позвонить нашему новому другу Володе, чтобы и «Свобода» поучаствовала?

— Если только позже… Это может помешать Госдепу работать, если они вообще будут что-то делать. С другой стороны, нужно дать «совкам» знать, что вы не бесхозны, что кто-то беспокоится о ваших судьбах. Если контакт в Госдепе на самом деле возникнет, пусть там и советуют, что делать. Если контакта не будет, тогда я соединюсь с Володей, «Новым русским словом», кто там еще у нас есть?

— Обязательно выйди на «Международную амнистию» и Хельсинкскую Группу по наблюдению за соблюдением прав человека. Позвони в «Новый американец», меня там все знают — и Довлатов, и Орлов, и Рубин, и Меттер. Должны же у них быть знакомые, хоть кто-нибудь с выходом на сенаторов или конгрессменов.

Я так увлекся колоссальными возможностями по нашему спасению, что даже поверил в их реальность.

* * *

Не сомневаюсь, что в ту ночь мы с Людой занимались любовью, хотя я не помню ту ночь. Понятно, что каждый коитус запомнить невозможно, но первые хотя бы десять с любимой женщиной после пятилетней разлуки я обязан был помнить.

Мы проснулись рано, выпили кофе. Алик пил чай, он не пьет кофе. Затем я дал Алику лист бумаги с нужными номерами телефонов и адресами, распорол ручку сумки и вынул оттуда координаты Иво, которые перепрятал в машине. Из тайника чемодана достал письмо от Юридического комитета по правам человека и положил его в свой американский паспорт. Все наличные деньги я отдал Алику, за исключением двадцати долларов — на всякий случай.

— А если вдруг меня повяжут, пока вы там будете? — спросил Алик. — Нет, уж лучше пусть деньги у тебя будут. В консульстве вас точно не повяжут. Кстати, какой план действий, если меня повяжут?

— Я передам Ляле, что она свободна. — Я спрятал деньги в карман.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Алик.

Мы сели в «Рено-4», Алик рядом, Люда сзади, и, оглядываясь (не пасут ли нас?), поехали в гости к австриякам. Их консульство находилось у красивого парка. Погода была замечательная — утреннее солнце, зеленый пустой парк, старое здание консульства с медной доской, прибитой к фронтону. Я запарковал машину неподалеку, и Алик пересел за руль. Мы еще раз осмотрелись — ничего подозрительного. Мы с Людой вылезли из машины и быстрым шагом направились к консульству.

Я нажал на кнопку рядом с доской. Обратив внимание на объектив телекамеры, висящий справа, принял совсем уж невинный вид. Динамик, вмонтированный слева от доски, что-то прохрипел по-немецки.

— Мы из Соединенных Штатов, — четко и громко сказал я по-английски.

Дверь запищала, и я с трудом открыл ее — настолько она была массивной. Мы очутились в большой приемной. Справа застекленная стойка с окошком. По периметру приемной сидели посетители — человек пять-шесть.

— Чем я могу вам помочь? — по-английски спросила женщина за стойкой.

Я усадил Люду и подошел к окошку.

— Я из Америки. Девушка, которая со мной, из Советского Союза. — Я показал свой американский документ и протянул женщине советский паспорт Люды. — Ей нужно получить австрийскую визу. — Я говорил очень тихо, чтобы меня не слышали посетители.

Австриячка взяла советский паспорт Люды, раскрыла его. Посмотрела на меня, покачала головой.

Еще больше понизив голос, я сказал:

— Нам нужна ваша помощь.

Я достал письмо Американского юридического комитета. Женщина нерешительно взяла письмо, медленно прочитала его. Подозвала охранника, глазами показала на посетителей, потом на дверь. Затем сняла телефонную трубку и, не набирая номера, что-то в нее сказала. Одно или два слова. Через несколько секунд появился еще один охранник с автоматом.

Первый охранник попросил всех посетителей немедленно покинуть помещение. Услышал я и знаменитое «Schnell!», но, не имея генетической памяти, не вздрогнул, а почему-то обрадовался, как будто все Waffen SS стало на мою сторону. В приемной не осталось никого, кроме Люды и меня. Охранники заперли массивную входную дверь, соединили и закрыли на засов створки еще одной внутренней стальной двери, спустили с потолка железную решетку, которую тоже закрыли на засов. Прутья решетки были толщиной с мою руку. Австриячка в окошке спокойно наблюдала за действиями охранников.

— Теперь рассказывайте, в чем дело, — обратилась она ко мне по-английски.

— Как только эта девушка доберется до Вены, она попросит в американском посольстве статус беженца. Американцы о ней знают, вы читали письмо. Я член Американского юридического комитета, пожалуйста, помогите мне доставить ее в Австрию.

Я не знаю, почему я выбрал именно такую игру — мол, действую чуть ли не по заданию ЦРУ или Белого дома. Но я не представлял, что буду сейчас рассказывать Эльзе Кох историю своей любви. Хотя Эльза была симпатичной женщиной, мне показалось, что романтикой ее не возьмешь.

— Вы понимаете, мы не можем поставить визу в ее паспорт. Ее паспорт только для социалистических стран, там ведь все написано кириллицей, включая ее имя и фамилию. Для поездок в капиталистические страны советским гражданам выдают другие паспорта — там информация дана латинскими буквами. Даже если я нарушу межвизовое соглашение между СССР и Австрией и поставлю ей визу, у вас все равно на границе могут быть проблемы, потому что наши пограничники не обязаны читать по-русски.

— Мне нужен ваш совет. Отсюда нам выходить уже опасно. Если она попросит политическое убежище у Австрии прямо здесь и сейчас, что вы будете делать?

Эльза мягко, по-еврейски, улыбнулась и снова покачала головой. По тому, как она улыбнулась, я понял, что разговор не окончен.

— Нам нужно добраться до Австрии, нас там ждут. Американцы о ней знают, они предупреждены, — продолжал почему-то лгать я. Я надеялся сделать из австриячки сообщницу — ну не может она, гражданка свободной страны, не хотеть показать кукиш Советам.

— Понимаете, кириллица…

— Сделайте с этой кириллицей что-нибудь. Это вопрос жизни и смерти.

— Сядьте рядом с вашей девушкой и ждите, — приказала Эльза и закрыла окошко.

Я сел на стул рядом с Людой. Люда молчала, я тоже. Охранник без автомата ходил взад-вперед. Охранник с автоматом сел на стул возле решетки. Я взял Люду за руку. Она ведь совсем не знала, что происходит, и не слышала моего разговора с Эльзой. Не представляю, о чем она думала. Неужели она полагалась на меня, как маленький ребенок на папу, — когда папа рядом, ни о чем волноваться не стоит, папа сильный и умный, он все сделает как надо, все будет хорошо. Я посмотрел Люде в глаза — нет, в голове ее шли другие процессы, в глазах был страх.

— Все будет в порядке, — прошептал я. — Наверное, попремся ночью через границу. Сейчас пойдем покупать тебе джинсы и кеды.

Люда не ответила. Но я понял, что попрется как миленькая. Я подумал о Бернис — кому-то она сейчас в далеком, чудесном Буффало предсказывает судьбу. Интересно, о чем сейчас думает Алик? Кстати, сколько прошло времени с тех пор, как мы вышли из машины? Вряд ли два часа, скорее минут двадцать. Становилось жарко, кондиционеров в приемной не было.

Открылось окошко, и в нем появилось лицо Эльзы.

— Подойдите оба, — скомандовала она.

Мы подошли.

— Консул согласился поставить австрийскую визу, — улыбнулась Эльза. — Мало того, он разрешил мне написать имя и фамилию Людмилы латинскими буквами прямо в ее паспорте, чтобы на границе было меньше вопросов. Я желаю вам удачного путешествия в Австрию.

— У меня нет слов, чтобы выразить вам лично и господину консулу нашу благодарность, — заблажил я, еще не полностью осознавая происходящее.

— У меня к вам вопрос — каким транспортом вы собираетесь добираться до Австрии?

— На поезде.

— Когда?

— Постараемся успеть на сегодняшний.

— Я позвоню на пропускной пункт и предупрежу, что вы будете ехать. Все-таки межвизовое соглашение, а паспорт у нее с кириллицей. Но уже и с латиницей.

Я открыл паспорт — рядом с кириллицей печатными латинскими буквами выведены имя и фамилия Люды, рядом роспись консула, на отдельной странице виза.

— Я люблю вас, — сказал я Эльзе.

— Счастья вам в свободном мире, — сказала Эльза Люде.

Затем она приказала зондер-команде распечатать бункер, и мы с Людой вышли на улицу.

— Сколько вас ждать можно? — заворчал Алик. — Ну что, дали визу?

— Дали, дали. Погнали в гостиницу выписываться.

— Ну так расскажи, как дело было.

— Потом. Нам надо успеть на вокзал к четырем часам, на зальцбургский поезд.

— У нас полно времени, сейчас только двенадцать.

— Выписаться, сдать машину, купить хоть что-то для Люды. У нас очень мало времени.

* * *

Уже было темно, когда мы подъезжали к австрийской границе. Мы втроем сидели в купе, я в обнимку с Людой, Алик напротив. Предстояло еще одно испытание — надо было выехать из Югославии. Тот факт, что австрийские пограничники предупреждены, не означал, что их югославские коллеги не будут иметь к нам вопросов, особенно если руководитель Людиной группы уже сообщил кому следует о пропаже советской туристки. Да и как он мог не сообщить? Прошло уже 36 часов с того момента, когда Люда, оставив чемодан на кровати, вышла из гостиницы, отправляясь якобы на прогулку с одноклассниками. Сколько Люда могла гулять с одноклассниками? Сегодня днем ее должны были точно хватиться. Сообщить в органы — дело пяти минут, а дальше — и того меньше. Уже хочется расслабиться, но рано — ведь прежде, чем въедешь в Австрию, надо покинуть Югославию. Нелегальный переход через границу начал казаться гораздо более безопасным путем.

Дверь купе открылась. На пороге стояли двое пограничников в форме и дядька в штатском.

— Документы, — произнес штатский на эсперанто.

Мы засуетились, доставая паспорта и принимая беспечный вид. Штатский взял паспорта — два американских белого цвета, потому что не для граждан, а только для постоянных жителей, и один советский — красного цвета. Наверное, в глазах любых пограничников мы были странной компанией.

Я думаю, что лучше всех выглядел Алик. Глядя на него, я вспомнил, что самыми лучшими шпионами были люди с нешпионской внешностью: незаметные бухгалтеры, фотографы. Абель был таким, руководитель «Красной капеллы» Треппер был таким. Алик был таким.

Штатский вернул паспорта, закрыл дверь купе. Мы молчали. Мы не разобрали, кто были эти пограничники — югославы, австрийцы? Поезд стоял. По перрону бегали какие-то люди. Моей душе хотелось знать, радоваться или печалиться, но никакого сигнала не поступало. Я сидел в обнимку с Людой, никто из нас не произнес ни слова.

Дверь купе снова открылась. На пороге опять стояли пограничники. Они были в черной форме, и с ними был, очевидно, офицер — китель навыпуск, фуражка с красивой кокардой.

— Паспорта, — мрачно сказал офицер.

Мы снова засуетились, роясь в сумках и принимая безмятежный вид. Офицер раскрыл мой паспорт.

— Это что еще такое? — не помню на каком языке сказал офицер.

— Это паспорт постоянного жителя США.

— Тут нигде не написано, что это паспорт.

— Правильно. Этот документ называется «Право на въезд». Он доказывает, что я живу в США.

— Первый раз в жизни вижу такой документ.

— Смотрите, сколько разных консульств в Нью-Йорке поставили в него визу, значит, все в порядке.

— Не знаю, не знаю…

Офицер засунул мой документ под мышку и раскрыл паспорт Люды. Я понял, что сейчас все и начнется.

Он долго разглядывал Людин паспорт, вдруг широко улыбнулся и сказал:

— А я знаю, что здесь написано, я русский учил. Вот это паспорт, а у вас не паспорт, — обратился офицер уже ко мне.

Он засмеялся и отдал Люде паспорт. Документ Алика, который ничем не отличался от моего, у офицера тоже вопросов не вызвал. Он снова извлек из-под мышки мой паспорт, повертел его брезгливо в руках и вернул мне. Дверь закрылась.

— Кто это были? — спросил я.

— Австрияки, наверное, — сказал Алик.

— Тогда первыми были югославы, — заключил я.

— Логично, — ответил Алик. — Чего он так пристебался к твоему паспорту?

— Сейчас догоню его и спрошу.

Поезд дернулся. Мы уставились в окно, и вскоре перед нами проплыла вывеска «Оsterreich». Хотелось пить шампанское и делать неприличные жесты, какие делают футболисты, забившие гол. Но ни того ни другого не было — ни тогда, ни потом. Игра, спорт, азарт закончились, начиналась жизнь. Да и результат этой игры должен храниться в секрете — в Союзе остались родители и сестра Люды. Их еще вызовут в КГБ, но все обойдется.

Поезд мчался по свободной австрийской земле, приближаясь к Зальцбургу — родине Моцарта и, по большому счету, Гитлера. Молча, в изнеможении от нервного напряжения, мы с Людой сидели прижавшись друг к другу, обреченные на счастье…

* * *

Мы прожили с Людой четыре года. Сейчас она живет в Париже, а я по-прежнему в Америке. Наша дочка Мишель тоже живет в Париже. Скоро она окончит Сорбонну. Все оказались правы — и Бернис, и Алик, и я.