Летние каникулы

В июне мы с родителями отправились в Париж. Сначала мы собирались вернуться вместе в Нью-Йорк в июле, потому что я должен был поехать в рок-н-ролльный лагерь с Генри и Майлзом. Но после всего, что случилось, я больше туда не хотел. Родители разрешили мне остаться у бабушки до конца лета.

Обычно я ненавижу гостить у бабушки, но в этот раз было сносно. Я знал, что, когда родители уедут домой, я буду целые дни резаться на приставке в Halo, и бабушке будет наплевать. Я мог делать вообще все что захочу.

Моя бабушка не была типичной бабушкой. Она не пекла печенья. Не вязала свитеров. Она была, как говорил папа, «с характером». Хотя ей было уже за восемьдесят, она одевалась как заправская модница. Перья и блестки. Тонны косметики и духов. Высокие каблуки. Она никогда не просыпалась раньше двух дня, а потом еще часа два одевалась. А после могла отправиться со мной по магазинам, или в музей, или в шикарный ресторан. Она вообще не разбиралась в детском, если вы понимаете, о чем я. Например, она часто водила меня в кино, но никогда — на детские сеансы, и в результате я посмотрел миллион совсем взрослых фильмов. Если мама как-то пронюхает о некоторых фильмах, которые мы посмотрели вместе с бабушкой, она наверняка страшно разъярится. А еще бабушка была француженкой и всегда говорила, что мои родители «слишком американцы».

Бабушка никогда со мной не сюсюкала. Даже когда я был маленьким, она не использовала специальные детские словечки и не говорила со мной так, как обычно взрослые говорят с глупыми малышами. Она описывала все вокруг нормальными словами. Например, когда я заявлял: «Хочу пи-пи», — она отвечала: «Тебе надо в туалет? Иди».

И еще она иногда сквернословила. О, какие она выдавала ругательства! И если я не знал, что они значат, мне надо было только спросить, и она объясняла — во всех подробностях. Некоторые слова, которым она меня научила, я даже не могу произнести вслух!

В любом случае, я был рад уехать из Нью-Йорка на целое лето. Я надеялся выкинуть всех моих бывших одноклассников из головы. Ави. Джека. Джун. Генри. Майлза. Всех. Если я больше никого из них не увижу, то стану самым счастливым ребенком в Париже. Серьезно.

 

Мистер Браун

Единственное, что меня немного огорчало, — я так и не попрощался ни с кем из учителей. А некоторые ведь мне по-настоящему нравились. Мистер Браун, учитель английского, наверное, был моим самым любимым учителем за все школьные годы. И он явно хорошо ко мне относился. Мне нравилось писать, и он меня очень хвалил. А я ему так и не сказал, что я не вернусь в школу Бичера.

Еще в начале года мистер Браун сообщил всем нам, что летом надо будет придумать и прислать ему одну максиму. И вот, как-то утром, когда бабушка еще спала, я задумался, не отправить ли ему максиму из Парижа. Я пошел в туристический магазин в нашем квартале и купил открытку с горгульей, одной из тех, что сидят на Нотр-Даме. Когда я ее только увидел, она мне сразу напомнила об Ави. А потом я подумал: «Тьфу! Почему я еще о нем вспоминаю? Почему вижу его лицо, куда ни сунусь? Когда же все это закончится, когда я начну все сначала?»

И тут меня осенило: это же и есть моя максима! Я немедленно ее записал.

«Иногда хорошо начать все сначала».

Так. Отлично. Мне очень нравится. Я нашел адрес мистера Брауна на его страничке на сайте школы Бичера и отправил открытку в тот же день.

Но потом, уже после того как я ее отправил, я осознал, что мистер Браун не поймет, что именно она значила. Не поймет по-настоящему. Он не знает всей предыстории, почему я так рад уйти из старой школы и начать новую жизнь. И я решил написать ему мейл и рассказать все, что случилось в прошлом году. Ну то есть действительно всё. Папа запретил мне когда-либо и с кем-либо говорить о моих шутках над Ави — по юридическим причинам. Но я хотел, чтобы мистер Браун знал достаточно, чтобы понять мою максиму. Еще я хотел, чтобы он знал, что я считаю его отличным учителем. Мама объясняла всем, что мы не вернемся в школу Бичера, потому что недовольны уровнем образования и учителями. А я из-за этого переживал, потому что не хотел, чтобы мистер Браун, например, думал, что мне у него было плохо.

Ну, как бы то ни было, я решил послать ему мейл.

Кому: [email protected]

От кого: [email protected]

Тема: Моя максима

Привет, мистер Браун! Я только что отправил Вам свою максиму по почте: «Иногда хорошо начать сначала». Она на открытке с горгульей. Я написал эту максиму, потому что в сентябре я пойду в другую школу. Так получилось, что школу Бичера я возненавидел. Мне не нравятся ученики. Но мне НРАВЯТСЯ учителя. Ваши уроки были потрясающими. Поэтому не принимайте мое невозвращение в школу на свой счет.

Не думаю, что Вы знаете всю историю целиком, но, по большому счету, причина, по которой я не возвращаюсь в Бичера… ну, не называя никого по имени, скажу, что с одним из одноклассников я по-настоящему не ладил. На самом деле их было двое. (Вы, возможно, угадаете, кто они, потому что один из них ударил меня и выбил мне зуб.) В общем, я ни питал к ним особой любви. Мы начали писать друг другу обидные записки. Повторю: писать друг другу. Не я один в этом участвовал! Но только я расхлебываю последствия! Только я! Это так несправедливо! По правде говоря, мистер Попкинс взъелся на меня, потому что мама пыталась сделать так, чтобы его уволили. Ну, как бы то ни было, короче говоря: меня исключили за эти записки на две недели! (Хотя никто этого не знает. Это секрет, пожалуйста, никому не говорите.) Директор Дженсен сказал, что не потерпит никаких форм и проявлений травли. Но я-то никого не травил! Мои родители так разозлились на школу! И решили меня из нее забрать. Ну, вот, это, собственно, и вся история.

Но Ваши уроки мне и правда очень нравились. Вы замечательный учитель. Я хочу, чтоб Вы это знали.

Я подумал, что правильно сделал, что не назвал имен. Но он-то догадается, о ком я. Я, по правде, и не ждал, что он мне ответит, но на следующий день, когда я проверил электронную почту, то увидел мейл от мистера Брауна. Я так обрадовался!

Кому: [email protected]

От кого: [email protected]

Тема: re: Моя максима

Привет, Джулиан. Большое спасибо за твое письмо! Я уже жду открытку с горгульей. Мне жаль, что ты больше не будешь учиться в школе Бичера. Я всегда считал тебя прекрасным учеником и одаренным писателем.

Кстати, мне очень нравится твоя максима. Я согласен: иногда хорошо начать все сначала. Это дает нам возможность подумать над прошлым, взвесить то, что мы сделали, а потом, в будущем, использовать знания, полученные из предыдущего опыта. Если не задумываться над прошлым, не получится на нем учиться.

Что касается одноклассников, которых ты невзлюбил, мне кажется, я знаю, о ком ты. Мне жаль, что этот год не был для тебя счастливым, но я надеюсь, ты подумаешь, почему случилось то, что случилось. То, что с нами происходит, даже плохое, часто может послужить нам уроком и хотя бы немного познакомить нас с самими собой. Ты когда-нибудь задумывался, почему тебе было так трудно с теми двумя одноклассниками? Возможно, тебе не нравилось, что они дружили? Тебе не давала покоя внешность Ави? Ты как-то упоминал, что тебе снятся кошмары. Может, ты немного боялся Ави, Джулиан? Иногда страх заставляет даже самых хороших детей говорить и делать вещи, которые они обычно не говорят и не делают. Может, в будущем ты сможешь получше изучить эти свои чувства?

В любом случае, я надеюсь, что в новой школе тебе больше повезет, Джулиан. Ты хороший парень. Прирожденный лидер. Просто не забывай использовать свои лидерские качества для добрых дел, ладно? И помни: всегда выбирай добро!

Не знаю почему, но я был очень, очень, очень рад получить письмо от мистера Брауна! Я знал, что он всё поймет! Я так устал, что все твердили, что я какой-то ребенок-демон, понимаете? И было очевидно, что мистер Браун так не считал. Я перечел его письмо раз десять. Я улыбался от уха до уха.

— Ну? — спросила бабушка. Она только что проснулась и завтракала: из кафе ей принесли круассан и кафэ-о-ле. — Я все лето не видела тебя таким счастливым. Что это ты читаешь, мон шэр?

— Я получил мейл от одного учителя, — ответил я. — Мистера Брауна.

— Из старой школы? Мне казалось, все учителя там плохие. Вы их вроде ни в грош не ставили! — У бабушки был сильный французский акцент, и иногда ее было сложно понять.

— Что?

— Не ставили ни в грош! — повторила она. — Ну да не важно. Я думала, что все учителя там были тупыми. — Она очень смешно произнесла «тупыми»: тю-пи-ми.

— Не все. Не мистер Браун, — ответил я.

— А что он написал, что тебя так обрадовало?

— Да ничего особенного, — сказал я. — Просто… Я думал, все меня ненавидят, а теперь знаю, что мистер Браун — нет.

Бабушка посмотрела на меня.

— С чего бы им тебя ненавидеть, Джулиан? — спросила она. — Ты такой хороший мальчик.

— Ну не знаю, — ответил я.

— Прочитай мне письмо, — сказала она.

— Нет, бабушка… — начал было я.

— Читай, — скомандовала она и ткнула пальцем в экран.

Тогда я прочитал ей вслух письмо мистера Брауна. Теперь бабушка чуть лучше поняла, что произошло в школе Бичера, но я не думаю, что до этого она знала всю историю. То есть, думаю, мама и папа рассказали ей версию, которую выдавали и всем остальным, может, только с подробностями. Бабушка, например, знала, что существовали два одноклассника, которые омрачили мне жизнь, но не знала, кто это был. Она знала, что меня ударили в лицо, но не знала почему. Если бабушка и могла сделать из этого какие-то выводы, так это что меня травили и из-за этого я уходил из школы.

Поэтому кое-что в письме мистера Брауна она совсем не поняла.

— Что значит… — Она щурилась, пытаясь читать с экрана моего компьютера. — «Внешность Ави»? Ке-с-кё-сэ?

— У одного из мальчиков, с которыми я не ладил, Ави, была, знаешь, такая ужасная… деформация лица, — ответил я. — По-настоящему жуткая. Он похож на горгулью!

— Джулиан! Не очень-то хорошо так говорить.

— Прости.

— И что этот мальчик, он не был симпатик? — спросила она простодушно. — Плохо с тобой обращался? Издевался над тобой?

Я задумался:

— Нет, не издевался.

— Так почему он тебе не нравился?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Просто действовал мне на нервы.

— Как это ты не знаешь? — недоумевала она. — Твои родители сказали, что ты уходишь из школы из-за того, что тебя травят, так? Тебя ударили в лицо? Или нет?

— Ну да, меня ударили, но не уродливый мальчик. Его друг.

— А! То есть над тобой издевался его друг!

— Не совсем. Бабушка, я даже не могу сказать, что меня вообще травили. То есть все было по-другому. Мы просто не ладили, вот и все. Мы друг друга ненавидели. Трудно объяснить; чтобы понять, надо было быть там. Вот, давай я тебе покажу, как он выглядит. Тогда, может, ты лучше поймешь. То есть я не хочу говорить никаких гадостей, но было действительно тяжело смотреть на него каждый день. Из-за него мне снились кошмары.

Я залогинился в «Фейсбуке», нашел фотографию нашего класса и увеличил ее так, чтобы бабушка могла близко рассмотреть лицо Ави. Я думала, она отреагирует, как мама, когда впервые увидела этот снимок Ави, но нет. Она просто кивнула сама себе. А потом закрыла ноутбук.

— Довольно-таки жутко, а? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— Джулиан, — произнесла она. — Думаю, твой учитель прав. Ты боялся этого мальчика.

— Что? Конечно, нет! Я не боюсь Ави! То есть мне он не нравился — и правда, я его ненавидел, — но не потому, что боялся.

— Иногда мы ненавидим то, чего боимся, — сказала она.

Я состроил рожу, будто она несет несусветную чушь.

Она взяла меня за руку.

— Я знаю, что такое бояться, Джулиан. В детстве и я боялась одного маленького мальчика.

— Дай-ка угадать, — протянулся я скучающим тоном. — И наверняка он выглядел как Ави.

Бабушка покачала головой.

— Нет, с лицом у него было все в порядке.

— Так почему ты тогда его боялась? — спросил я. Я старался, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее, но бабушка не обращала внимания на мой тон.

Она просто откинулась на стуле, слегка наклонив голову, и, глядя в ее глаза, я видел, что она уже перенеслась мыслями куда-то далеко-далеко.

 

История бабушки

— В детстве меня все обожали, Джулиан, — начала бабушка. — У меня было много друзей. Красивая одежда. Как видишь, мне всегда нравилась красивая одежда, — она провела руками по бокам, чтобы я полюбовался ее платьем. Улыбнулась. — Я была легкомысленной, — продолжала она. — Испорченной. Когда во Францию пришли немцы, я даже не обратила на это внимания. Я знала, что некоторые еврейские семьи из нашего городка уезжали прочь, но мои-то родители были такими космополитами. Интеллектуалами. Атеистами. Мы не ходили в синагогу.

Тут она остановилась и попросила меня принести ей бокал, и я принес. Она налила себе вина и, как всегда, предложила немного и мне. И я, как всегда, сказал: «Но, мерси». Я уже говорил, что, если мама узнает, что иногда делает бабушка, нам всем несдобровать!

— В моей школе учился мальчик, которого звали… ну, все звали его Турто — это «краб» по-французски. Он был… как это вы говорите… увечный? Так вы говорите?

— Не думаю, что так сейчас говорят, бабушка, — ответил я. — Это не совсем политкорректно, если ты понимаешь, о чем я.

Она отмахнулась от меня.

— Американцы вечно придумывают всё новые и новые запреты на слова! Ну так вот, ноги Краба-Турто были изувечены полиомиелитом. Он ходил, опираясь на две палки. И спина у него была вся перекрученная. Голову он держал как-то набок. И передвигался тоже боком — думаю, поэтому его и звали Краб. Я знаю, это звучит жестоко. В те времена дети были злее, чем сейчас.

Я подумал, что звал Ави уродом за его спиной. Но по крайней мере я не говорил ему это в лицо!

Бабушка продолжала свой рассказ. Признаться, сначала мне не очень хотелось слушать очередную ее длинную историю, но потом я постепенно втянулся.

— Турто был маленьким, тощим. Никто из нас никогда с ним не говорил, потому что рядом с ним нам было неловко. Он был совсем другим! Я никогда на него не глядела! Я его боялась. Боялась смотреть на него, говорить с ним. Боялась, что он случайно до меня дотронется. Проще было притворяться, что его не существует.

Она сделала большой глоток вина.

— Однажды в школу вбежал человек. Я его знала. Все его знали. Это был Маки, партизан. Ты же знаешь, что такое партизаны? Он сражался против немцев. Маки влетел в школу и сказал учителям, что немцы собираются увести всех еврейских детей. Что? Что это было? Я не могла ушам своим поверить! Учителя в школе прошлись по классам и собрали всех еврейских детей. Нам сказали идти за Маки в лес. Нас там должны были спрятать. Быстрей, быстрей, быстрей! Всего нас было человек десять. Быстрей, быстрей, быстрей! Бегите! Спасайтесь!

Бабушка посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я слушаю, — а я, конечно, слушал.

— Тем утром шел снег, было очень холодно. И в голове у меня вертелась только одна мысль: «В лесу я испорчу туфли!» На мне были новые красные туфельки, которые папа мне привез из большого города. Понимаешь? А, как я уже говорила, я была легкомысленной девчонкой — наверное, даже глупой! И я беспокоилась только о туфлях. Я ни разу не подумала: «А где же мама с папой? Если немцы собирались прийти за еврейскими детьми, то родителей они уже забрали?» О, нет. Я переживала только за свои красивые туфельки. И вместо того, чтобы последовать за Маки в лес, я улизнула и залезла на школьную колокольню. Наверху была маленькая комнатка, забитая ящиками и книжками, там я спряталась. Помню, как сижу там и думаю, что вот вечером, когда немцы уже уйдут, я вернусь домой и расскажу всё маме с папой. Вот какой я была дурехой, Джулиан!

Я кивнул. Как же так случилось, что раньше я не слышал этой истории?!

— А потом пришли немцы. В колокольне было узкое оконце, и я прекрасно все видела. Я смотрела, как они бегут в лес за детьми. Их быстро нашли. И все вернулись обратно: немцы, дети, партизан Маки.

Бабушка помолчала и несколько раз моргнула, а потом набрала в грудь побольше воздуха.

— Они застрелили Маки перед детьми, Джулиан, — тихо сказала она. — Он медленно опустился на снег. Дети плакали. Они плакали и когда их уводили прочь, построив в колонну. Одна из учительниц, мадмуазель Птижан, отправилась с ними — хотя она не была еврейкой! Она сказала, что не бросит своих детей! Никто никогда больше не видел ее, бедняжку. И вот тогда-то, Джулиан, я очнулась от своей глупости. Я больше не думала о красных туфельках. Я думала о друзьях, которых забрали. Я думала о родителях. Я ждала, когда наступит ночь и я смогу прокрасться к ним домой!

Но не все немцы ушли. Некоторые остались, вместе с французской полицией. Они обыскивали школу. И тут я поняла, что ищут меня! Да, меня и одного или двух других еврейских детей, которые не пошли в лес. Я вспомнила, что среди детей, которых уводили прочь, не было моей подружки Ракели. И Якоба, за которого все девочки хотели выйти замуж — такой он был красавчик. Где они были? Должно быть, прятались, как и я!

Потом я услышала скрип, Джулиан. На лестнице, шаги на лестнице, всё ближе и ближе. Я так перепугалась! Я вся сжалась и затаилась за ящиком, спрятала голову под каким-то одеялом.

Бабушка накрыла голову руками, показывая, как пряталась.

— И потом я разобрала, как кто-то шепчет мое имя. Это был не голос взрослого. А голос ребенка.

«Сара?» — прошептали снова.

Я выглянула из-под одеяла.

«Турто!» — отозвалась я в изумлении. Я так удивилась! Думаю, за все годы, что мы учились вместе, мы не обменялись друг с другом ни одним словом. И все же вот он, зовет меня по имени.

«Тут тебя найдут, — сказал он. — Следуй за мной».

И я пошла за ним, трясясь от ужаса. Мы пробрались к задней стене церкви, где была крипта, — я никогда там раньше не была, Джулиан! И мы ползли по крипте, чтобы немцы не увидели нас через окна. Они всё еще нас искали. Я слышала, как они нашли Ракель. Она кричала во дворе, когда ее уводили. Бедная Ракель!

Турто привел меня в подземелье под криптой. Мы спустились, наверное, на тысячу ступенек. Как ты можешь себе представить, для Турто это было не просто, с его ужасной хромотой и двумя палками, но он перескакивал через две ступеньки сразу, оглядываясь, чтобы проверить, успеваю ли я за ним.

Наконец мы дошли до какого-то коридора. Такого узкого, что, чтобы протиснуться по нему, нам приходилось передвигаться боком. И потом очутились в канализации, Джулиан! Я это, конечно, сразу поняла по запаху. Мы брели по колено в сточных водах. Можешь представить, какой там стоял запах. Вот уж досталось моим красным туфелькам!

Мы шли всю ночь. Было так холодно, Джулиан! А Турто бы таким добрым. Он отдал мне свое пальто. Это был на тот день самый благородный поступок, который кто-либо совершил для меня. Он тоже замерзал, но отдал мне свое пальто. А мне было так стыдно из-за того, как я раньше себя с ним вела. О, Джулиан, мне было очень стыдно!

Она закрыла рот ладонью и сглотнула. Потом допила вино и налила себе еще бокал.

— Канализация вела в Даннвилье, маленький городок километрах в пятнадцати от Обервиля. Мама и папа всегда избегали его из-за запаха: парижская канализация вытекала тут в огороды, сады и поля. Мы даже яблоки из Даннвилье не ели! А Турто тут жил. Он привел меня к себе домой, мы помылись водой из колодца, а потом он отвел меня в сарай на заднем дворе. Обернул меня в лошадиную попону и сказал ждать. И отправился за своими родителями.

«Нет! — молила я. — Пожалуйста, не говори им!» Я была так напугана. И боялась, что они позовут немцев, когда меня увидят. Знаешь, я же раньше ни разу их не видела!

Но Турто ушел и через несколько минут вернулся с родителями. Они глядели на меня. Наверное, та еще картина: я была вся мокрая, дрожала. Мать, Вивьен, обняла меня, чтобы успокоить. О, Джулиан, эти объятия были самыми теплыми объятьями в моей жизни! Я рыдала на груди этой женщины, потому что уже знала, знала, что больше никогда не буду плакать на груди своей собственной мамы. Я просто чувствовала это своим сердцем. И оказалась права. Они забрали маму в тот же день, когда и всех остальных евреев нашего городка. Папа-то был на работе, его предупредили, что идут немцы, и ему удалось бежать. Его тайно переправили в Швейцарию. Но маму депортировали в тот же день. В Аушвиц. Я больше никогда ее не видела. Любимая моя мамочка!

Тут она глубоко вздохнула и покачала головой.

 

Турто

Бабушка помолчала несколько секунд. Она смотрела перед собой так, будто вся эта история снова разворачивалась перед ее глазами. Теперь я понимаю, почему она раньше никогда об этом не рассказывала: ей было слишком тяжело.

— Семья Турто прятала меня в сарае два года, — медленно начала она. — Хотя они очень рисковали. Нас в буквальном смысле окружали немцы, и у французской полиции в Даннвилье были большие штабы. Но каждый день я благодарила создателя за сарай, который теперь стал моим домом, еду, которую Турто удавалось мне добывать, — даже когда ее вообще было трудно найти. Люди в то время голодали, Джулиан. Но меня все равно кормили. Эту доброту я никогда не забуду. Быть добрым — это всегда храбрость, а в те дни такая доброта могла стоить тебе жизни.

Тут глаза у бабушки стали влажными. Она взяла меня за руку.

— Последний раз я видела Турто за два месяца до освобождения Франции. Он принес мне немного супа. Это был даже не суп. Вода, а в ней немного хлеба и лука. Мы оба так исхудали. Я была в лохмотьях. Ах, мои красивые одежки! Но несмотря ни на что, нам с Турто удавалось смеяться. Мы смеялись и над тем, что происходило в нашей школе. Я-то, конечно, больше не могла там появляться, но Турто ведь ходил туда каждый день. А по вечерам рассказывал мне всё, чему научился, чтобы я не поглупела. Он рассказывал и о моих старых подружках, о том, как они поживают. Они все, конечно, по-прежнему его игнорировали. А он никогда никому не выдал, что я еще жива. Никому нельзя было об этом знать. Никому нельзя было доверять!.. Турто был превосходным рассказчиком и часто меня смешил. Еще он прекрасно умел имитировать голос и мимику разных людей, и у него были смешные прозвища для всех моих друзей. Представь только, Турто смеялся над ними!

«Я и подумать не могла, что ты над нами потешаешься! — сказала я как-то. — Все эти годы ты, наверное, смеялся и надо мной тоже!»

«Смеяться над тобой? — ответил он. — Никогда! Я был в тебя влюблен и никогда над тобой не смеялся. А кроме того, я потешался только над теми, кто надо мной издевался. А ты никогда надо мной не издевалась. Ты просто меня игнорировала».

«Я звала тебя Турто».

«И что с того? Все меня так звали. И мне правда все равно. Мне нравятся крабы!»

«О, Турто, мне так стыдно!» — ответила я и, помню, закрыла лицо обеими руками.

И сейчас бабушка закрыла лицо обеими руками. Я видел старые пальцы, выступающие вены, но представил красивые руки юной девушки, которой было стыдно много лет назад.

— Турто взял мои руки своими, — продолжала она, медленно убирая руки от своего лица. — И держал их несколько мгновений. Мне тогда было четырнадцать лет, и я еще ни разу не целовалась, но в тот день он поцеловал меня, Джулиан.

Бабушка закрыла глаза. И глубоко вздохнула.

— После того как он поцеловал меня, я сказала ему: «Я не хочу больше звать тебя Турто. Как твое имя?»

Бабушка открыла глаза и посмотрела на меня.

— Угадай, что он ответил? — спросила она.

Я поднял брови, как бы говоря: «Мне-то откуда знать?»

А она снова закрыла глаза и улыбнулась.

— Он сказал: «Моя имя Жюлиан».

 

Джулиан

— Ого! — закричал я. — Так вот почему ты папу назвала Жюлианом?

Все его звали Жюль, но настоящее-то имя его было Жюлиан.

— Да, — кивнула она.

— А меня назвали в честь папы! — вопил я. — То есть и меня назвали в честь этого парня! Круто!

Она улыбнулась и провела рукой по моим волосам. Но ничего не сказала.

Потом я вспомнил, как она говорила: «Последний раз я видела Турто…»

— Так что же с ним случилось? — спросил я. — С Жюлианом.

И тут же по ее щекам потекли слезы.

— Его забрали немцы, — сказала она. — В тот самый день. Они решили еще раз прочесать город. Германия уже проигрывала войну, и они прекрасно это понимали.

— Но… Он же даже не был евреем!

— Его забрали, потому что он был увечным, — выдавила она сквозь рыдания. — Я помню, помню, что это плохое слово, но другого по-английски я не знаю. Он был инвалид. Это французское слово. Они забрали его, потому что он не был совершенным. — Она практически выплюнула это слово. — В тот день они увели всех несовершенных. Устроили чистку. Забрали цыган. Сына сапожника, который был… умственно отсталым. И Жюлиана. Моего турто. Посадили его в телегу с остальными. И отвезли его на поезд в Дранси. А оттуда — в Аушвиц, как мою мамочку. Позже мы услышали от кого-то, кто спасся из Аушвица, что его сразу отправили в газовую камеру. И вот так, внезапно, его не стало. Моего спасителя. Моего любимого Жюлиана.

Она прервалась, чтобы вытереть глаза платком, а потом допила остаток вина.

— Его родители, месье и мадам Бомье, конечно, были убиты горем, — продолжала она. — Мы получили официальное известие, что он погиб, только после освобождения Франции. Но мы знали, мы знали. — Она промокнула глаза. — Я жила с ними еще один год после войны. Они обращались со мной как со своей дочерью. Именно они помогли мне найти папу, хотя на это и потребовалось немало времени и сил. Тогда везде был такой хаос. Когда папа наконец смог вернуться в Париж, я переехала к нему. Но я всегда навещала Бомье, даже когда те совсем состарились. Я никогда не забывала об их доброте ко мне.

Она вздохнула и замолчала. После нескольких минут тишины я сказал:

— Бабушка, это самая печальная история, которую я когда-либо слышал! Я даже не знал, что ты побывала в войне. То есть папа никогда об этом не рассказывал.

Она пожала плечами.

— Очень возможно, я никогда и не рассказывала твоему отцу этой истории, — сказала она. — Знаешь, я не люблю говорить о грустных вещах. Во многом я осталась все той же легкомысленной девчонкой. Но когда я услышала от тебя о маленьком мальчике со странным лицом, я не могла не вспомнить о Турто и о том, как я сначала боялась его и как плохо мы с ним обращались из-за его увечья. Те дети так подло над ним издевались, Джулиан. У меня сердце разрывается, когда я об этом думаю.

И как только она сказала это, что-то внутри меня по-настоящему сломалось. Я посмотрел на пол и вдруг расплакался. А когда я говорю, что расплакался, то не имею в виду пару слезинок, скатившихся по щекам, — я имею в виду полномасштабный рев с соплями и всхлипываниями.

— Джулиан….

Я потряс головой и закрыл лицо руками.

— Как ужасно, бабушка! — шептал я. — Я так чудовищно вел себя с Ави! Мне так жаль, бабушка!

— Джулиан, — нежно повторила бабушка. — Посмотри на меня.

— Нет!

— Посмотри на меня, мон шэр. — Она обхватила мое лицо ладонями и заставила меня посмотреть на нее. Мне было так стыдно, что я и правда не мог посмотреть ей в глаза. И вдруг у меня в голове, как крик, зазвучало то самое слово, которое много раз произнес мистер Попкинс, то, к чему все пытались меня принудить.

Да, вот оно. Так вот что это такое!

РАСКАЯНИЕ. Меня трясло от раскаяния. Я рыдал от раскаяния.

— Джулиан, — сказала бабушка. — Мы все делаем ошибки, мон шэр.

— Нет, ты не понимаешь! — ответил я. — Это была не просто какая-то одна ошибка. Я и есть те дети, которые ужасно вели себя с Турто… Я его травил, бабушка. Я!

Она кивнула.

— Я называл его уродом. Смеялся у него за спиной. Подбрасывал злые записки! — вопил я. — Мама всегда оправдывала всё, что я делал… но тут нет никаких оправданий. Я все это делал! И не знаю почему. Совсем не знаю!

Я рыдал так сильно, что уже вообще не мог говорить.

Бабушка гладила меня по голове и обнимала.

— Джулиан, ты еще такой юный. Ты понял, что поступил плохо. Но это не значит, что ты не способен на хорошие поступки. Это значит только, что в прошлом ты сделал неправильный выбор. Вот что значит, когда я говорю, что ты сделал ошибку. То же было со мной. Я сделала ошибку с Турто.

Но что хорошо в жизни, — продолжала она, — это что иногда мы можем исправлять свои ошибки. На них мы учимся. Становимся лучше. Я больше никогда не сделала той ошибки, которую совершила с Турто, ни с кем во всей моей жизни. А у меня была очень, очень длинная жизнь. И ты тоже будешь учиться на своих ошибках. Ты должен пообещать себе, что никогда ни с кем не будешь вести себя так, как с тем мальчиком. Одна ошибка не определяет тебя, Джулиан. Понимаешь? Ты просто должен поступить лучше в следующий раз.

Я кивнул. Но плакал еще очень-очень долго.

 

Сон

Той ночью мне приснился Ави. Я не помню деталей, но, думаю, за нами гнались нацисты. Ави поймали, а у меня был ключ, чтобы его выпустить. И, кажется, я его спас. А может, я это придумал, когда проснулся. Иногда трудно разобраться во всех этих снах. Я о том, что, например, нацисты в моем сне выглядели как имперские офицеры Дарта Вейдера, поэтому вряд ли стоит придавать снам слишком большое значение.

Но по-настоящему важно то, что это не был кошмар. И мы с Ави были на одной стороне.

Я проснулся очень рано и не мог заснуть обратно. Я все думал об Ави и Турто-Жюлиане — мальчике-герое, в честь которого меня назвали. Как странно: я всегда думал об Ави как о своем враге, но, когда бабушка рассказала мне свою историю… не знаю, она как будто меня изменила. Я продолжал думать о том, как огорчился бы Жюлиан, если бы узнал, что кто-то, кто носит его имя, вел себя так подло.

Я продолжал думать о том, какой грустной была бабушка, когда рассказала эту историю. И как она до сих пор помнит все подробности, ведь все случилось лет семьдесят назад. Семьдесят лет! Будет ли Ави помнить меня через семьдесят лет? И все гадости, которые я ему говорил?

Я не хочу, чтобы меня помнили за подлости. Я хочу, чтобы меня помнили так, как бабушка помнила Турто!

Мистер Попкинс, теперь я понял! Р.А.С.К.А.Я.Н.И.Е.

Я поднялся, как только рассвело, и написал записку.

Дорогой Ави,

я хочу извиниться за все, что я сделал в прошлом году. Я много об этом думал. Ты такого не заслужил. Я бы хотел все исправить. Я стану лучше. Надеюсь, когда тебе будет восемьдесят, ты не будешь помнить меня подлецом. Желаю тебе всего доброго.

Джулиан

P.S. Если это ты рассказал мистеру Попкинсу о записках, не волнуйся. Я тебя не виню.

Когда проснулась бабушка, я прочитал ей записку. Она сжала мое плечо:

— Я горжусь тобой, Джулиан.

— Думаешь, он меня простит?

Она задумалась.

— Это его дело, — ответила она. — В конце концов, мон шэр, важно, что ты прощаешь себя. И учишься на своих ошибках. Как я с Турто.

— Думаешь, Турто простил бы меня? — спросил я. — Если бы узнал, что человек, названный в его честь, вел себя так ужасно?

Она поцеловала мне руку.

— Турто простил бы тебя, — ответила она. И я видел, что она действительно так думала.

 

Домой

Я понял, что у меня нет адреса Ави, и поэтому написал еще один мейл мистеру Брауну и спросил, может ли он переслать мою записку Ави. Мистер Браун ответил сразу же. Сказал, что очень рад помочь. А еще — что очень мной гордится.

Мне от этого стало так хорошо! Хорошо по-настоящему. И оказалось, что чувствовать себя хорошо — это очень хорошо. Трудновато объяснить, но, кажется, я устал чувствовать себя плохим человеком. Как я уже говорил миллион раз, я просто обыкновенный ребенок. Типичный, нормальный, обыкновенный ребенок. Который совершил ошибку.

Но пытается ее исправить.

Мои родители приехали неделю спустя. Мама все обнимала меня и целовала и никак не могла остановиться. Я еще ни разу не уезжал из дома так надолго.

Мне не терпелось рассказать им о письме от мистера Брауна и о записке, которую я написал Ави. Но они первыми выдали свои новости.

— Мы подаем в суд на школу! — радостно воскликнула мама.

— Что? — закричал я.

— Папа судится с ними за разрыв контракта! — пояснила она. Она прямо щебетала от восторга.

Я посмотрел на бабушку, но та молчала. Мы все сидели за столом и ужинали.

— У них не было никакого права расторгать договор до того, как нас приняли в другую школу, — спокойно объяснял папа, он же юрист. — Хэл пообещал мне — когда мы были у него в кабинете, — что они подождут и не будут пока отзывать предложение о зачислении. И что они вернут взнос за шестой класс. У нас было устное соглашение.

— Но я же все равно в другую школу собирался!

— Это не важно. Даже если бы вернули деньги, тут дело в принципе.

— Каком таком принципе? — сказала бабушка. Она поднялась из-за стола. — Это чепуха, Жюль. Это просто тупо. Тю-по.

— Мама! — Папа очень удивился. И моя мама тоже.

— Ты должен покончить с этими глупостями! — отрезала бабушка.

— Ты не знаешь всех подробностей, мама.

— Я знаю все подробности! — Бабушка сердито трясла кулаком в воздухе. Похоже, она была в бешенстве. — Мальчик был неправ, Жюль! Твой мальчик был неправ. Он это знает. Ты это знаешь. Он причинил зло тому другому мальчику и теперь раскаялся, и тебе надо это принять.

Мама с папой посмотрели друг на друга.

— При всем уважении, Сара, — сказала мама. — Думаю, мы сами знаем, что лучше для…

— Нет! Ничего вы не знаете! — завопила бабушка. — Вы не знаете! Вы слишком заняты своими судами и другими глупостями!

— Мама… — начал папа.

— Она права, — перебил я. — Во всем моя вина. Во всем, что произошло с Ави. Это была моя вина. Я ужасно с ним обращался без всякой на то причины. И я сам виноват, что Джек меня ударил. Я тогда назвал Ави уродом.

— Что? — не поверила мама.

— Я писал те чудовищные записки, — выпалил я. — Я делал подлости. Это была моя вина! Я устраивал травлю, мам! И во всем только моя вина!

Мама и папа потеряли дар речи.

— Вместо того чтоб сидеть тут как два идиота, — бабушка всегда называла вещи своими именами, — лучше похвалите Джулиана. Только подумайте, какой он молодец! Он берет на себя ответственность! Признает свои ошибки. А на такие вещи требуется много смелости.

— Да, конечно, — сказал папа, потирая подбородок. — Но… Ты просто не понимаешь всех юридических тонкостей. Школа взяла наш взнос за шестой класс и отказывается вернуть, что…

— Бла-бла-бла! — отмахнулась от него бабушка.

— Я извинился перед Ави, — сказал я. — Я написал ему письмо с извинениями и отправил по почте! Я попросил у него прощения за то, как вел себя.

— Ты… что?! — Папа начинал свирепеть.

— И я рассказал всю правду мистеру Брауну, — добавил я. — Я написал мистеру Брауну большой мейл и рассказал всю историю.

— Джулиан… — Папа сердито хмурился. — Почему ты это сделал?! Я сказал тебе, чтобы ты не писал ничего, что признает…

— Жюль! — громко сказала бабушка и помахала рукой перед папиным лицом. — Тю а эн сэрво́ ком эн сандви́ч о фрома́ж!

Я не выдержал и расхохотался. Папа нахмурился еще больше.

— Что это значит? — Мама не знала французского.

— Бабушка просто сказала папе, что у него мозг как у бутерброда с сыром.

— Мама! — Казалось, папа начнет сейчас длинную лекцию.

Но тут моя мама положила свою руку на папину.

— Жюль, — тихо произнесла она. — Думаю, Сара права.

 

Никто не ожидал

Иногда люди нас удивляют. Я и предположить не мог, что моя мама когда-либо по доброй воле сойдет с тропы войны. И поэтому остолбенел, как только услышал, что она сказала. И папа, очевидно, тоже. Он уставился на маму, будто ушам своим не верил. Бабушка была единственной, кто не выглядел потрясенным.

Наконец папа открыл рот.

— Ты что, серьезно?

Мама медленно кивнула.

— Жюль, мы должны с этим покончить. Должны двигаться вперед. Твоя мама права.

Папа поднял брови. Я видел, что он злится, но старается себя сдерживать.

— Но именно ты начала эту войну, Мелисса!

— Я знаю! — Она сняла очки. Ее глаза светились, сияли по-настоящему. — Знаю, знаю. И тогда я была уверена, что так и надо. Я и сейчас думаю, что Попкинс ошибся и организовал все неправильно, но… Пора оставить все это позади, Жюль. Мы должны просто… отпустить прошлое и двигаться вперед. — Она пожала плечами. Посмотрела на меня. — Джулиан совершил большой поступок, он написал этому мальчику. — Она снова глядела на папу. — Жюль, мы должны быть на его стороне.

— Да я, конечно, на его стороне, Мелисса, — ответил папа. — Но это такой крутой поворот. Ну, то есть… — Он покачал головой.

Мама вздохнула. Она явно не знала, что еще сказать.

— Послушай, — сказала бабушка. — Что бы Мелисса ни делала раньше, она делала это ради того, чтобы Джулиан был счастлив. Сэ ту. Вот и всё. А он сейчас счастлив. Просто посмотри ему в глаза. Впервые за долгое время ваш сын выглядит совершенно счастливым.

— Да, все так, — всхлипнула мама, вытирая слезу.

И тут мне стало так жалко маму. Видно было, что и ей стыдно за то, что она наделала.

— Пап, — попросил я, — пожалуйста, не подавай в суд на школу Бичера. Я этого не хочу. Хорошо, пап? Пожалуйста?

Папа откинулся на стуле и издал тихий свист, как будто медленно-медленно задул свечу. Потом пощелкал языком по нёбу. Сидел так с минуту, которая длилась очень долго. А мы молча смотрели на него.

Наконец он снова выпрямился и поглядел на нас. Пожал плечами.

— Ладно, сдаюсь. — Он поднял руки вверх. — Я заберу иск. И мы просто подарим им наши деньги. Ты уверена, что хочешь этого, Мелисса?

Мама кивнула.

— Уверена.

Бабушка вздохнула.

— Победа. Наконец-то, — пробормотала она в бокал с вином.

 

Начать сначала

Мы вернулись домой через неделю, но перед этим бабушка отвезла нас в городок, в котором она выросла. Меня ошеломляло, что она никогда раньше не рассказывала папе всей истории Турто. Он знал только, что семья Бомье из Даннвилье очень помогла ей во время войны, — вот и все, никаких деталей.

Папа тоже недоумевал.

— Мама, почему же ты никогда ничего не говорила мне об этом? — спросил он, когда мы ехали в машине.

— О, ну ты же меня знаешь, Жюль. Не люблю жить прошлым. Жизнь впереди нас. Если оборачиваться назад слишком часто, не успеешь увидеть, куда идешь!

Городок очень изменился со времен бабушкиного детства. Слишком много бомбежек пришлось ему пережить. Большинство старых домов были разрушены войной, и на их месте построили новые. Не было и бабушкиной школы. Там и правда не особо было на что смотреть. Сплошные кофейни и обувные магазины.

Но потом мы отправились в Даннвилье, туда, где жил Жюлиан: и в этом городке все было как прежде. Бабушка отвела нас в сарай, в котором провела два года. Попросила фермера, жившего теперь в доме Бомье, позволить нам войти и посмотреть. Нашла свои инициалы, выцарапанные в уголке одного из лошадиных стойл, там, где она пряталась под кучей сена, когда нацисты были поблизости. Бабушка стояла посреди сарая, оглядывалась по сторонам, одну руку прижав к щеке. И казалась очень крошечной.

— Ты как, бабушка? — спросил я.

— Я? А! Хорошо, — улыбнулась она. Наклонила голову: — Тут я жила. Помню, как стояла тут и думала, что запах лошадиного навоза навсегда останется у меня в ноздрях. Но я жила. И выжила. И поэтому родился Жюль. И ты. По сравнению с этим запах лошадиного навоза — сущая ерунда. К тому же благодаря духам и времени всё проще вынести… А теперь есть еще одно место, куда я хочу вас отвезти…

Мы ехали минут десять и оказались на крошечном кладбище на окраине городка. Бабушка подвела нас к могиле.

На надгробии была маленькая белая керамическая табличка в форме сердца. Он гласила:

ICI REPOSENT

Vivienne Beaumier

née le 27 de avril 1905

décédée le 21 de novembre 1985

Jean-Paul Beaumier

né le 15 de mai 1901

décédé le 5 de juillet 1985

Mère et père de

Julian Auguste Beaumier

né le 10 de octobre 1930

tombé en juin 1944

Puisse-t-il toujours marcher le front haut dans le jardin de Dieu

Я глядел на бабушку, а она стояла, глядя на табличку. Поцеловала пальцы и потом дотронулась до нее. Она вся дрожала. По ее щекам текли слезы.

— Они любили меня как свою родную дочь.

Она начала рыдать. Я взял ее руку и поцеловал.

А мама взяла за руку папу.

— Что тут написано? — спросила она.

Папа прокашлялся.

— Здесь покоится Вивьен Бомье… И Жан-Поль Бомье. Мать и отец Жюлиана Огюста Бомье, родившегося 10 октября 1930 года и погибшего в июне 1944-го. Да ходит он по саду Божьему всегда с высоко поднятой головой.

 

Нью-Йорк

Мы вернулись в Нью-Йорк за неделю до начала школьных занятий. Я соскучился по дому и был рад снова оказаться в своей комнате, среди своих привычных вещей. Но при этом я чувствовал себя, не знаю, немного другим. Мне сложно это объяснить. Я чувствовал, будто и правда начинаю все сначала.

— Через минуту приду к тебе и помогу распаковаться! — сказала мама, как только мы переступили порог дома, и убежала в туалет.

— Да я сам, спасибо, — ответил я.

Папа в гостиной уже прослушивал сообщения на нашем автоответчике. Я начал разбирать чемодан. А потом услышал знакомый голос.

Я вернулся в гостиную. Папа увидел меня и поставил сообщение на паузу. А потом запустил его заново.

Это был Ави Пулман.

«Привет, Джулиан, — говорил он. — Ну, в общем… э-э-э… Я просто хотел сказать тебе, что я получил твое письмо. И, э-э-э… да, спасибо, что его написал. Не надо мне перезванивать. Я просто хотел сказать тебе „привет“. У нас все в порядке. Да, и, кстати, это не я сказал Попкинсу о записках, просто чтоб ты знал. И не Джек, и не Джун. Я правда не знаю, кто это обнаружил, ну и ладно, не так уж это и важно. Ну, хорошо. Вот. Надеюсь, тебе понравится в новой школе. Удачи. Пока!»

Щелк.

Папа смотрел, как я отреагирую.

— Ух ты, — сказал я. — Этого я не ожидал.

— Будешь ему перезванивать? — спросил папа.

Я покачал головой.

— Не-а. Я же такой трус.

Папа подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

— Джулиан, ты доказал, что ты совсем не трус. Я горжусь тобой. Очень горжусь. — Он обнял меня. — Ты ходишь всегда с высоко поднятой головой.

Я улыбнулся.

— Я стараюсь, пап.

Я стараюсь.