I. Годовщина Октябрьской революции

«Университетские» занятия значительно скрасили жизнь невольных изгнанников. Среди повседневных трудов и забот они неизменно каждый раз с нетерпением и восторгом ждали субботнего вечера. Он приходился то на день, то на ночь — земное время ни в какой мере не согласовывалось с кимовским, — но неизменно в момент, который соответствовал восьми часам этого вечера, все собирались в клубе для очередной беседы. Раз навсегда решили хранить земной счет времени. Сергеев рассчитал земной календарь на ближайший год и помесил большую таблицу в клубе, отметив красными числами революционные праздники и особо — годовщину отлета с Земли. На основании имевшихся у него астрономических таблиц он мог бы составить календарь и на гораздо больший срок, но ему не хотелось. Его удерживала такая понятная человеческая слабость — не поднималась рука санкционировать на более продолжительное время пребывание здесь. Ну, конечно же, он был вполне сознательный человек и великолепно понимал, что это пребывание ни в какой степени не зависит от календаря. Но… когда человек на что-нибудь надеется, ему свойственно вольно или невольно обманывать себя.

Очень тщательно следили кимовцы за часами и хронометром, оберегали их, ухаживали за ними. Часы висели в клубе, и на каждую неделю кто-нибудь по очереди считался дежурным при них. Дежурный при часах (каких только необычных положений не создавала обстановка, в которую они попали!), вступая в дежурство, снимал с них футляр, раскрывал ящик с механизмом и легонько сдувал пыль. Впрочем, пыли было очень мало. Ведь снаружи она не могла проникнуть в герметически закупоренный дом. Да ее и не было снаружи: грунт — тяжелый, плотный, а главное — ветра не бывает. В доме же накоплялась — в небольшом, правда, количестве — пыль от изнашивания стен, мебели, одежды.

Сдув пыль, дежурный, обыкновенно, сверял часы с хронометром и заводил их. Хорошо, что часы были без всякого маятника, иначе они никуда не годились бы: ведь время колебания маятника зависит от силы тяжести и центробежной силы. Обе же эти силы на планете Ким, ясно, должны значительно отличаться от земной, так же, как и на Луне. Последнее и имел в виду профессор Сергеев, снабдив ракету часами, конструкция которых должна была быть независимой от центробежной силы и не столь зависеть от тяготения.

Вот в таких-то бесчисленных деталях и состояло главное значение работ профессора Сергеева. Сама по себе идея межпланетного ракетного корабля была совсем не новой. Но для того, чтобы в ракете можно было отправить людей, надо было предусмотреть все особенности жизни в межпланетном пространстве и найти возможность приспособиться к ним. Здесь-то и развернулся всеобъемлющий гений профессора Сергеева. Его теплонепроницаемый состав, его знаменитая медленная реакция при соединении водорода и кислорода, его гениальная воздушная машина, питательные таблетки, конструкция термосного костюма и множество деталей в устройстве и снаряжении ракеты давали действительную возможность отправить в ней людей и рассчитывать на то, что они не погибнут. Мы видим, что все расчеты Сергеева (кроме того только, который касался направления ракеты) оправдались самым блестящим образом.

Хронометр Тер-Степанов хранил в своей комнате и никогда никому не позволял притронуться к нему, сам заводил его, чистил. Но, конечно, и хронометр, хотя и в меньшей степени, зависит в своем ходе от силы тяжести, и рано или поздно это должно было обнаружиться.

Так была организована «служба времени».

И вот настал второй революционный праздник с тех пор, как межпланетные путешественники оставили Землю — 7 ноября. 1 мая прошло среди новых впечатлений и забот и ничем не было отмечено. Годовщину же Октябрьской революции, по инициативе Нюры, решено было отпраздновать.

Десять часов утра 7 ноября совпали с восходом Солнца на планете Ким. Этот день был объявлен нерабочим: все, приняв утреннюю порцию таблеток и воды, собрались в клубе и провели несколько часов в беседе и воспоминаниях. Надо сказать правду, праздник вышел не очень веселым: никто не мог уклониться от невольной параллели между нынешним Октябрем и прошлогодним. Прошлый они встречали, — каждый в кругу родных, друзей и товарищей, и все — среди огромного СССР. В тот день, как ни в какой другой, каждый чувствовал свою общность со всем многочисленным пролетариатом Земли и остро сознавал новый пройденный этап борьбы за социализм, подводя итоги тому, что сделано за год. А сегодня? Они оторваны от живых людей, они не знают, что делается на Земле…

— Ах, что теперь делается на Земле?.. — вздохнула Тамара.

— Да, — сказал Петров. — В Москве гремит орудийный салют. Город залит алым цветом знамен. Манифестации. Дети в грузовиках проносятся по городу, с красными флажками в руках, наполняя улицы веселым гамом. Вечером сверкают и переливаются огни иллюминаций. Газеты…

— Какая ерунда! — возмутился Тер-Степанов, — в этом, что ли, наш праздник, что мы будем киснуть и ныть? К чорту! Ну, манифестации! Ну, дети! Ну, газеты! А мы уж разве подохли? Товарищи! Я выражаю надежду, что будущий Октябрь мы встретим на улицах Москвы, — там, где знамена, манифестации и дети! Мы посетим Красную площадь и мавзолей Вождя. Мы обогатим советскую науку тем, что мы узнали здесь!

Эта короткая, но энергичная речь немного ободрила собрание. Сергеев вытащил из бокового кармана своего сюртука блокнот в кожаном переплете.

— Друзья, я написал стихи на астрономическую тему. Не хотите ли послушать?

— Вот прохвост, Петька, — мне ничего не говорил! — воскликнула Нюра, опираясь на его плечо и заглядывая в блокнот, который он уже раскрыл.

Петр, сощурив глаза и очень близко поднеся к ним блокнот, стал читать слегка сдавленным голосом, нараспев и скандируя, как было принято у ленинградских и московских поэтов в двадцатых годах:

В начале чтения Петр немного смущался, вскидывал по временам глаза на товарищей, дергал шнурок пенсне. Но потом увлекся, голос его окреп и к концу зазвучал настоящим пафосом.

Все молчали. Стихотворение произвело впечатление. Грандиозная картина мироздания всплыла в их воображении. Было тихо. Тикали часы. Постукивала динамо. Потом Костров сказал медленно:

— Стихи хорошие!

— Очень хорошие! — подтвердила Нюра и неожиданно добавила:

— А мне не нравятся!

— Нюрка, головушка моя несуразная, — рассмеялась Тамара, — как же так: и хорошие — и не нравятся?

— Очень просто! — горячо заговорила Нюра, — стихи сильные, производят впечатление, рисуют грандиозную картину. Но я возражаю против темы. У человечества еще слишком много дела на Земле. Там насилие и гнет, кровь и слезы. Там еще идет героическая борьба труда против капитала. И все наши силы должны быть брошены на эту борьбу. Когда же она кончится, когда человечество, наконец, сбросит ко всем чертям эксплоататоров и объединится в одну трудовую семью — тогда, в самом деле, оно сможет приступить к разрешению той грандиозной задачи, о которой говорит Петя в своих стихах. Наладит оно свои дела на Земле и потом — я в этом уверена! — найдет способ выйти за пределы солнечной системы и установит связь с обитателями звездных миров, если там есть обитатели!

Горячая речь Нюры была прослушана сочувственно. Она подошла к Петру и нежно провела рукой по его черным, с пробором, волосам. Он спрятал блокнот и лукаво сказал:

— Однако ты бросила земные дела и полетела на Луну!

Нюра смутилась не больше, чем на секунду. Затем она задорно воскликнула:

— Так я ведь говорю о полетах за пределы солнечной системы. А Луна и планета Ким — это что ж! Это… Да это совсем дома!

Такой неожиданный Нюрин ответ несколько развеселил товарищей.

В этот момент в комнате раздался короткий жалобный стон, очень похожий на человеческий, но с металлическим оттенком. Все вздрогнули от испуга. Соня вскрикнула. Никто не мог понять, в чем дело. Наступило напряженное молчание — все как бы ждали, не повторится ли опять непонятный звук, вслушивались в тишину. Но она нарушалась только привычным ритмическим постукиванием динамо и больше ничем. Наоборот, она была глубже, чем обычно: в ней чего-то не хватало.

Семен первый сообразил, в чем дело. Он бросился к часам. Тут все заметили, что не хватало громкого тикания часов. Взволнованно окружили Семена. Он открыл футляр, быстро разобрал часы и издал грустное восклицание: лопнула пружина часов.

Что же теперь будет? — тихо спросила Тамара.

Ничего не поделаешь, — ответил Семен, — здесь предусмотрительность профессора сдала. Запасных пружин у нас нет, а сделать стальную пружину мы не сможем. В магазин за ней тоже не сходишь. Придется ограничиться хронометром. Ну, чорт побери, теперь его надо будет беречь еще больше.

Таким грустным происшествием завершилась невеселая годовщина Великой Пролетарской Революции. Но жизнь так устроена, что печальное и радостное в ней перемешаны и сменяют друг друга, как кино-кадры на экране. Не прошло и трех месяцев, — наша маленькая колония была взволнована исключительно важным, хотя и не совсем неожиданным событием.

 

II. Новый житель планеты Ким

Вот уже несколько месяцев, как Костров и Соня, — а особенно последняя, — ходили огорченные и озабоченные. Дело в том, что Соня готовилась стать матерью — Семен недаром так лукаво поглядывал на нее, когда говорил, что кимовцам придется использовать знания Нади по воспитанию и педагогике.

Соня уже давно убедилась, что в ее жизни предстоит столь важное событие, и тогда же рассказала об этом Грише. Оба растерялись. Для молоденькой женщины и в обычных условиях это было бы серьезно и важно, но, конечно, на Земле она быстро освоилась бы с тем, что природой предназначено всем женщинам. Здесь же это — совсем другое дело. Как родить без врачебной помощи? Пройдут ли роды нормально? Не будут ли они сопровождаться каким-нибудь осложнением, которое легко может оказаться роковым здесь, где нет не только врача, никаких необходимых инструментов и лекарств? Наконец, уход за ребенком в первое время после его рождения требует также известного руководства. А здесь посоветоваться не с кем, так как ни одна из женщин коммуны еще ни разу не рожала.

Когда Соня, со стыдливым румянцем на пылающих щеках, потупив голубые глаза, неясными полусловами сказала мужу о том, что ее ждет, оба в первый момент инстинктивно обрадовались. Они горячо любили друг друга, и мысль, что у них будет ребенок, на мгновение сделала их счастливыми. Но очень скоро все эти тревожные вопросы и недоумения отравили их радость.

Однако человеку свойственно не думать о неприятном, если оно ждет его не в ближайшие дни. В конце концов, это — благодетельный самообман. Ведь каждого человека, рано или поздно, ждет величайшая неприятность — смерть, и в какую ужасную пытку превратилась бы жизнь, если бы люди постоянно помнили о неизбежном конце!

В коммуне у всех было много обязанностей. Погруженные в повседневную работу, занятые «университетскими» собеседованиями, увлеченные своим чувством, которое, сменив бурную остроту новизны на тихую и нежную привязанность, ничего не потеряло в интенсивности, Соня и Костров не думали о том, что ждет их через несколько месяцев. Часто, лежа в постели, молодая женщина с инстинктивной, бессознательной радостью прислушивалась к легким вздрагивающим толчкам, которыми зародившаяся в ней новая жизнь давала знать о себе. Порой она делала невольное движение, чтобы разбудить Гришу: ей хотелось, чтобы он приложил руку к ее животу и ощутил движение этого скрытого существа, созданного их любовью. Но каждый раз она останавливала себя. Заговорить о ребенке — значит заговорить и о тех сложных обстоятельствах, какими грозят роды. А об этом ей не хотелось думать. Пусть дремлет мысль. Лучше вот так лежать и чувствовать себя завязью, в которой зреет сладкий плод, полубессознательно наслаждаясь этим чувством. И она замирала, со взором и слухом, ушедшими внутрь, слепая и глухая к окружающему миру в эти сонные тихие часы, прислушиваясь к биению плода, стараясь не двигаться, не говорить, не думать…

Но месяцы шли. Положение Сони давало себя чувствовать все определеннее и не только в ней и в Кострове, но и во всех товарищах будило треногу. Ее фигура постепенно теряла свою стройность, живот округлился. Иногда она чувствовала тошноту, головокружение, нервничала… Развязка с каждым днём приближалась.

За месяц до наступления нормального срока родов Семен собрал товарищей в клубе, чтобы выяснить положение. Не желая доставлять Соне лишнее волнение, он воспользовался временем, когда она спала, — на нее с некоторых пор напала сонливость.

Хотя врача не было, но, очевидно, роженицу нельзя было предоставить себе самой. Решили, что ребенка примет Лиза, а ассистировать ей будут Семен и Федя. В ракетной библиотеке не нашлось ни одной книги, которая могла бы им помочь. Ничего не только по акушерству, но и по медицине вообще. Только краткое руководство по анатомии. Но оно не могло оказать пользу в этом вопросе, так же как и ничем не мог быть полезен Петр Сергеев, бывший когда-то на медицинском факультете, но прошедший лишь первый курс.

Одно все знали твердо: что необходимо принять все меры к стерилизации помещения, где будут происходить роды, и вообще всего, что может войти в соприкосновение с роженицей в тот момент, когда целость внешних покровов ее тела будет нарушена и в него смогут проникнуть извне болезнетворные микроорганизмы: ведь они свободно могли быть занесены путешественниками с Земли.

На эту сторону и было обращено главное внимание членов коммуны, которых игра их капризной судьбы превратила на этот раз в акушеров. Больше они ничего не могли предпринять.

Семен придумал простой и, вместе с тем, великолепный способ стерилизации помещения. За неделю приблизительно до Сониных родов он выселил ее и Гришу из их комнаты, «уплотнив» ими на это время комнату Сергеева и Нюры. Затем, взяв себе в помощники Ямпольского, он принялся за дело. Оба они надели термосные костюмы с воздушными резервуарами и, войдя в Сонину комнату, вынули из рамы окно. Теперь воздух из комнаты должен был рассеяться в пространстве. Предварительно дверь, ведущую в клуб, переделали так, чтобы она могла, как и наружная, герметически запираться. Таким образом, в виду непроницаемости как внешних, так и внутренних стен дома, потеря воздуха не угрожала остальным комнатам.

Находившийся в комнате воздухопровод выключили, оставив в действии улавливатель углекислоты. Благодаря этому, через некоторое время комната должна была если не совсем лишиться атмосферы, то, во всяком случае, воздух должен был в ней стать в высшей степени разреженным. Электрическую печь также выключили, чтобы, благодаря открытому окну, температура могла испытывать те, крайне резкие, колебания, которые происходили на поверхности планеты, лишенной воздуха. Именно: она должна была страшно подыматься днем и столь же сильно падать ночью. Холод и жара на поверхности планеты значительно превосходили крайние пределы температуры, когда-либо наблюдавшиеся на Земле. Эти температурные колебания должны были губительно подействовать на бактерии и, если не совсем убить их, то, во всяком случае, понизить их жизнедеятельность.

Когда у Сони наступили роды, в ее комнате вновь вставили окно, включили печь и воздухопровод. Соню осторожно ввели и положили на кровать. Она страшно волновалась. Семен запретил остальным товарищам, кроме него, Лизы и Феди, входить в комнату.

Иод и сулема были взяты с Земли. Семен и его помощники стерилизовали те вещи, которые, по их мнению, могли понадобиться при родах — на всякий случай, нож и ножницы. Надели чистые халаты, заблаговременно перешитые из запасных простынь. Вскипятив на электрической печи воду, они в течение почти получаса мыли руки с мылом и щетками горячей водой. Вымыли лица, головы. Натерлись спиртом.

Сделав все это, они беспомощно стали у постели Сони, которая, извиваясь и корчась от боли, уже раздетая, то молчала, до крови прикусив нижнюю губу, то издавала дикие, хриплые крики, то, обессилев, тихо и жалобно стонала. Лиза велела Семену и Феде отойти, сказав, что позовет их, если понадобится их помощь. Они отошли к окну и молча смотрели на надоевший однообразный пейзаж, освещенный подошедшим к зениту маленьким солнечным диском. Лиза сидела около Сони, гладила ее по голове, говорила ей какие-то бессмысленные слова, которые вряд ли и сама слышала.

В это время Гриша стоял в соседней комнате, приникнув ухом к алюминиевой стенке, хотя алюминий, обработанный составом профессора Сергеева, довольно плохо пропускал звуки. Юноша был так взволнован, что порой почти галлюцинировал. Ему казалось, что он слышит ужасные, мучительные стоны Сони — гораздо более страшные, чем это было в действительности, предсмертный хрип; потом, ему чудилось, наступало зловещее молчание… Он бросался к двери, его оттаскивали.

А Соня так и родила почти без всякой помощи. Роды прошли на редкость благополучно.

Новый гражданин планеты Ким — это был мальчик — звонко голосил, ни в чем не уступая земным детям. Счастливая мать кормила его, а Гриша с нежностью и недоумением смотрел на сына: он никогда до сих пор не видал новорожденных и не представлял себе, что они так малы. На самом же деле мальчишка был здоровый и хорошо развитой и весил бы на Земле не меньше четырех кило.

Когда же в ближайшую «университетскую» субботу все собрались в клубе (кроме Сони, которая еще оставалась в постели в обществе своего сына), Нюра весело обратилась к Петрову:

— Сенька! А помнишь, ты говорил, — никогда никто, ни один человек не заберется сюда. А вот видишь, — явился в нашу коммуну новый человек и остался жить с нами!

 

III. Жители планеты Ким узнают величину своего года

Как наполнилась теперь жизнь членов нашей коммуны, насколько она стала живее и интересней!

Комната Сони и Гриши сделалась теперь главным местом в доме, центром общего внимания. Сколько волновались по поводу того, будет ли молоко в груди у матери, питающейся таблетками!

Однако это опасение оказалось напрасным. Так как таблетки профессора Сергеева заключали в себе все необходимые питательные вещества, то они давали организму возможность правильно выполнять все его функции. Молока было достаточно, и, повидимому, вкус его был вполне удовлетворителен, так как мальчишка весьма исправно орал время от времени, требуя пищи.

И одну из суббот, перед началом «университетских» занятий (на этот раз они должны были быть посвящены французскому языку), произошли скромные октябрины. По предложению матери, с которой все согласились, мальчику дали имя Ким, в честь планеты, на которой он первым родился. После этого мальчишку, звонко кричавшего, Соня отнесла в свою комнату и, наскоро покормив, уложила, а сама бегом вернулась в клуб.

Но французским языком на этот раз не пришлось заняться. Петр Сергеев дал товарищам интереснейший урок астрономии.

— Знаете ли, — сказал он, — сколько времени мы живем уже на планете Ким?

— Около года! — звонко отозвалась Нюра.

— Ну, вот… Но какого года?

— Обыкновенного, — удивилась Нюра его вопросу.

— Земного?

— Ну, да. А то какого еще?

Петр улыбнулся.

— Зачем же нам считать время земными годами? Мы можем завести свои. Ведь дни и ночи у нас здесь собственные, а не земные.

— Ах, верно же, — сказала Тамара, — надо только было бы знать, во сколько времени наша планета обходит вокруг Солнца. Но разве это можно выяснить?

— Да, и притом совершенно точно, — спокойно ответил Петр.

— Я слышала что-то, будто можно вычислить время оборота вокруг Солнца любой планеты, — сказал Тер-Степанов, — но не понимаю, как это сделать. Объясни нам, Петя.

— Для этого надо знать только ее расстояние от Солнца, — сказал Петр. — Существует так называемый третий закон Кеплера, который гласит: квадраты времен обращения планет около Солнца пропорциональны кубам их средних расстояний от Солнца. Расстояние Земли от Солнца — 149,5 миллиона километров. Расстояние планеты Ким в 2,8 раза больше. Стало быть, оно равно…

Он выхватил блокнот и стал производить умножение.

— Оно равно, — сказал он, подсчитав, — 418,6 миллиона километров. А теперь мы можем составить такое уравнение. — Он написал и поднял раскрытый блокнот, чтобы все могли видеть:

— х, — продолжал он, — это продолжительность обращения планеты Ким, а 1 — земной год. Ну-ка, вычислим, чему равен х.

Он стал продолжать вычисление в своем блокноте. Федя тоже считал на какой-то бумажке. Товарищи с живейшим интересом ждали результатов. Ведь это был вовсе не какой-нибудь отвлеченный вопрос: искомая цифра имела ближайшее отношение к их жизни. Наконец, оба окончили вычисление почти одновременно, и у обоих получилась одна и та же цифра:

— 4,69! — сказал Петр.

— 4,69, — подтвердил Федя, — с точностью до одной сотой!

— Итак, — пояснил Петр, — время оборота планеты Ким вокруг Солнца — 4,69 земного года.

Занятия французским языком так и не состоялись в эту субботу, вместо них шла беседа о расстояниях планет от Солнца, о сроках их обращения вокруг него. Таинственная сила тяготения, быть-может, родственная электрической энергии, управляющая миром, вращающая спутники вокруг планет, планеты вокруг Солнца, объединяющая звезды и солнечные системы в звездные скопления, скрепляющая электроны, атомы и молекулы, — сила, тщательно изучаемая учеными в ее проявлениях, но сущность которой до сих пор не раскрыта, — овладела их воображением. Они с увлечением слушали Петра, рассказывавшего об открытии Ньютона, об изучении падения тел и движении светил, о вызываемых притяжением Луны приливах и отливах в океанах, о возмущающем действии огромного Юпитера на пути планет, о том, как астрономы нашли неправильность в движении Урана, которая могла быть объяснена только существованием за его орбитой еще неизвестной тогда планеты, и эта планета, действительно, впоследствии была найдена и названа Нептуном…

Это была одна из наиболее плодотворных суббот.

В следующую субботу, возвратившись к вопросу об обращении планеты Ким вокруг Солнца, Петр сказал между прочим:

— Ну, вот. Теперь у нас есть свой год и очень длинный, длиннее земного больше, чем в четыре с половиной раза. Но как мы будем его исчеслять, с какой даты? Все дни одинаковы. Если б у нас было какое-нибудь периодическое явление, отличающее какой-либо день в году, мы могли бы с этого дня условно считать начало года.

Прошло всего несколько дней. И, как бы в ответ на пожелание Петра, членам коммуны, действительно, пришлось впервые наблюдать космическое явление, которое, как они убедились впоследствии, было строго-периодическим. Но какой страшной датой (делалось оно для всех наблюдавших его — для всех, кроме маленького Кима, который еще ничего не понимал, да самого Петра, так как ему не пришлось пережить это событие.

 

IV. Ночь метеоров

Был день очередной стирки, и внутренность клуба сильно напоминала небольшую прачечную на Земле, главным образом, благодаря густым клубам пара, которые подымались от большого бака с водой, стоявшего на электрической печи. После того, как вода закипела, в ней растворили мыльный порошок и соду, наложили в бак белья и плотно прикрыли крышкой. Вода булькала, бурлила и шипела, нагреваемая электрическим жаром, тоненькие струйки пара пробирались из-под крышки. Все женское население дома было здесь и усердно работало. После того, как белье хорошенько проваривалось, его сушили при помощи электрической сушилки, сконструированной Ямпольским и Тер-Степановым вскоре после окончания постройки дома. На стирку обычно уходило довольно много времени.

Наступила ночь, когда сушка была закончена, и обитательницы планеты Ким принялись гладить. Соня ушла кормить своего сына, все остальные продолжали работу. Тамара вынимала белье из сушилки, разбирала его, раскладывала на широком столе. Нюра водила по разложенным штукам электрическим утюгом, сильно нажимая. Утюг быстро мелькал в ее проворных руках, а Лиза стояла рядом, готовая сменить ее, когда она устанет. Так они чередовались от времени до времени. Надя выхватывала разглаженное, теплое и чуточку сырое белье из-под утюга и аккуратно раскладывала на стоявшем рядом столике. Кучки сложенного и как бы ставшего тоньше белья росли на столике, и по комнате распространялся специфический приятный запах чистого, только что выглаженного белья. В комнату вошел Петр.

— Ты чего, Петька? — спросила Нюра, не отрываясь от утюга.

— Да мне там к телескопу, объектив хочу менять, так надо кой-чего посмотреть…

В ракете имелся запасный объектив, дававший более сильное увеличение, и Петр только сегодня вспомнил об этом.

Однако Нюра притворно-строго крикнула на него:

— А ну, Петька, убирайся! Успеешь. А теперь не мешай нам — и без тебя тесно.

Нельзя было не согласиться с ней. Небольшое помещение клуба, загроможденное машинами, трубками газоулавливателей и воздухопроводов, большой печью, телескопом, книжным и платяным шкафами, сундуками, и так было достаточно тесно. А тут еще стирка.

Петр решил немедленно сходить в ракету за объективом. Он вышел в свою комнату, надел термосный костюм и отправился. Ему опять пришлось пройти через клуб. Он с наслаждением вдохнул запах глаженого белья, дававший иллюзию земной жизни. Иллюзия усиливалась дымкой пара, слегка затуманившей яркую полуваттную лампу. Не глядя на работающих (в термосном костюме невозможно было повернуть шею), Петр вошел в коридор и через герметическую дверь вышел наружу.

Прошло не более пяти минут после его ухода. Вдруг раздался страшный, оглушительный удар по крыше. Это было настолько чудовищно и неожиданно, что все замерли, потрясенные ужасом. В невозмутимое спокойствие их мирной работы этот удар ворвался жутким напоминанием того, что они не на Земле, а на чуждой планете, что их, быть может, ждут непредвиденные и ужасные катастрофы. Нюра стояла бледная, опустив руки, задыхаясь. Мгновенной и ослепительно — яркой ассоциацией в ее воспоминании промелькнула смерть Веткина. Утюг стоял неподвижно, прожигая желтеющую ткань блестяще выглаженной сорочки. Комната наполнилась легким сухим запахом гари. Все бросили работу. Не успели они опомниться, как удар повторился — казалось, еще более сильный. Это походило на разрыв артиллерийского снаряда. Но удары были страшно коротки, ни малейшего гула.

Через несколько секунд все жители дома были в клубе. Соня прибежала, держа в руках маленького Кима, который был так напуган, что даже не кричал. Она инстинктивно наклонялась над ним, как бы стремясь прикрыть его своим телом.

Теперь удары грохотали один за другим, с маленькими промежутками. Казалось, кто-то с невероятной силой швыряет на крышу огромные булыжники, и крыша вот-вот сломается под этими беспощадными ударами, оставив людей беспомощными и обреченными.

— Ну, вот вам и знаменитые метеоры, — сказал Тер-Степанов в один из промежутков тишины.

— Какая страшная сила! — прошептала Тамара, — и впечатление такое, будто все они валятся на нашу крышу. Не слышно, чтобы они падали где-нибудь в других местах.

— Как же ты их услышишь? — возразил Семен. — Они, конечно, падают. Но ведь звука не может быть, раз они ударяются в почву, окруженную безвоздушным пространством. Удары же о крышу передаются воздуху, наполняющему дом…

Его слова прервал ужасный, короткий, но невыносимый звук. Это было похоже на тот звук, когда скребут ножом по тарелке, но было в тысячу раз сильнее. Этот скрежет рванул нервы до физической боли. Повидимому, какой-нибудь метеор, падая вертикально, коснулся стены и скользнул вдоль нее. А затем вновь посыпались удар за ударом. Порой они становились реже, а порой сыпались так часто, что превращались в непрерывный грохот. Все стояли в клубе, инстинктивно втягивая головы в плечи при особенно сильных ударах.

— Какой ужас! — сказала Соня в один из моментов тишины, — какая страшная сила! Ведь если камни пробьют крышу, то нам не сдобровать.

— Да, — ответил Семен, — но, к счастью, алюминий, обработанный составом профессора Сергеева, так прочен, что эта опасность нам, пожалуй, не угрожает.

Соня подошла к окну и глядела в темноту. Камни гремели по крыше, но снаружи было спокойно. Вдруг, при слабом мерцании звезд, какая-то тень, размеров которой она даже приблизительно не могла определить из-за огромной быстроты падения, бесшумно скользнула вниз. В этот же момент Костров быстро подошел к ней и, мягко, но настоящему, обняв ее за плечи, отвел от окна. Маленький Ким, потревоженный, залился жалобным плачем.

Грохот возобновился с новой силой, время от времени прерываясь страшным мгновенным скрежетом скользящих вдоль стен метеоров.

— А Петя?! — с ужасом вскрикнула Нюра.

— Петя, вернее всего, пережидает в ракете, — заметил Семен, — у него достаточный запас воздуха.

— Я пойду к нему! — Нюра бросилась к сундуку, где лежали термосные костюмы.

Но Семен властно взял ее за руку:

— Ни в коем случае ты не выйдешь отсюда! — резко, стараясь подавить свое волнение, сказал он. — Это не имеет никакого смысла! С Петром ничего не могло случиться, камни начали падать, когда он был уже в ракете. Он там ждет. Чем ты можешь, быть ему полезна? Я не допущу без всякой надобности такого страшного риска.

Это было вполне логично, против слов Семена ничего нельзя было возразить.

Нюра подчинилась, но смутная тревога ее не оставляла.

А грохот и скрежет продолжались, ослабевая и усиливаясь, и казалось — если они будут длиться целый год без перерыва, то и тогда нельзя будет привыкнуть к ним, и особенно к быстрому рвущему визгу скользящих вдоль стен камней. Все сбились в кучу и почти не разговаривали. Нервы были истрепаны до крайности, и всеми овладело под конец состояние совершенной разбитости.

Метеоры падали всю ночь. Вскоре после рассвета их падение прекратилось, и настала вновь тишина, которая теперь показалась особенно глубокой. Семен еще около часу уговаривал товарищей не выходить из дому, боясь, что это затишье — временное. Но и он сам начинал уже беспокоиться за Петра. Правда, он убеждал себя и других, что Петр, так же, как и они, пережидает в ракете — возможно, временное — затишье. Воздуху у него должно было оставаться еще часа на два. Однако тревога росла с каждой минутой. Наконец, Семен, надев термосный костюм, направился к выходу. С ним пошли Нюра, Тамара и Костров.

И первое, что они увидели, был труп Петра, лежавший возле ракеты, — и в каком ужасном виде!

Очевидно, падение метеоров началось, когда Петр был уже в ракете. Но с тех пор, как воздушную машину перенесли в дом, в ракете не было воздуха, и удары камней о ее поверхность не давали звука. Ничего не подозревая, Петр нашел объектив, вылез на крышу и соскочил вниз. В это время один из самых маленьких камней ударил его по голове. Это был очень маленький и легкий камешек, размером меньше винтовочной пули. Но сила удара была так велика, что он пробил не только скафандр, но и кости черепа, врезавшись в мозг.

Затем несколько более крупных камней ударилось в труп Петра. Один попал в ногу выше колена и отхватил ее, кусок ноги был найден в нескольких шагах. Другой, пробив живот и разворотив внутренности, зарылся в почву. Третий скользнул вдоль бока, обнажив его и сорвав кожу. Зрелище истерзанного тела Петра было так ужасно, что все остановились неподвижно. Затем Семен бросился к Нюре, схватил ее за руку и повел в дом. Тамара и Костров шли за ними.

Семен вел Нюру в клуб — она шла, как автомат, послушно и мертво передвигая ноги. Не отвечая ни звука на вопросы друзей, Семен снял с себя термосный костюм. Нюра, сидевшая на алюминиевом табурете, склонила голову набок и стала падать. Семен бросился к ней и сорвал с нее костюм. Она была без сознания, лицо ее посерело. Увидев труп Петра, от потрясения она выпустила изо рта дыхательную трубу и задохнулась. Теперь, в комнате, глотнув воздуху, она скоро пришла в себя. Семен едва нашел в себе силы взглянуть ей в глаза. Но она неожиданно-твердо перенесла первые ужасные мгновения. Встав с табурета, она направилась к себе. Семен последовал за ней. Движением руки она остановила его. Она вошла в свою комнату и бросилась навзничь на кровать.

 

V. Удивительное открытие Семена

Рядом с могилой Веткина вырос новый холмик, и такой же простой лист алюминия запечатлел надпись — имя и обстоятельства смерти Петра. Теперь поселок стал принимать уже вполне земной вид: он обзавелся настоящим кладбищем, как и подобает всякому человеческому поселению. Города живых всегда окружены кольцом мертвецов, и в земле, по которой мы ходим и в которую врываем фундаменты наших домов, раскрошены кости наших предшественников.

Лист — памятник на могиле Веткина пришлось заодно поправить — он был сшиблен одним из камней. Несколько метеоров вдавили глубокие воронки на поверхности могилы. Их сравняли.

Окончив эту работу и установив новый памятник, члены коммуны предались глубокому унынию. Вторая смерть была еще ужаснее первой. Обе они были вызваны необычными условиями жизни здесь. Что еще будет? Какие еще предстоят катастрофы, чем еще грозит эта неведомая страшная планета? И как невыносимо — больно снова потерять товарища — одного из столь немногих!

Нюра перенесла гибель Петра с гораздо большим мужеством и твердостью, чем можно было ожидать. Она ушла с головой в работу. Но в ней произошла заметная перемена. В ее характере обозначился перелом. Она как бы сразу стала старше. Ее обычная веселость, наполнявшая дом взрывами хохота, забавными шутками и шалостями, исчезла. Она ушла в себя, замкнулась. Возможно, что с возрастом в ней рано или поздно произошла бы эта перемена, но пережитое несчастье ускорило ее. Нюра стала сдержанной, движения ее приобрели несвойственную ей дотоле медлительность. Даже внешность ее как-будто изменилась — она как-будто вытянулась, черты лица слегка заострились, на них легла какая-то бледность.

Теперь уже двое из числа прибывших с Земли лежали под скромными, серыми, лишенными дерна могильными холмиками, под бедными алюминиевыми памятниками. А новый член коммуны, маленький Ким, рос, требовал пищи, воздуха и внимания. Его голос креп, мышцы созревали, тело увеличивалось, словно в него переливалась сила тех, кто был схоронен за стенами алюминиевого одинокого дома. Всякое человеческое общество подобно хвойному, вечно зеленеющему дереву. Одни иглы желтеют и опадают, другие в то же время распускаются и заменяют их, и жизнь целого не прекращается ни на мгновение.

Как ни горевали члены маленькой коммуны о погибшем друге, а раз заведенная машина их жизни шла и работала своим чередом. Выбывшего Петра пришлось заменить. Наблюдение за приборами — хронометром, термометром и другими, — которое он вел с такой тщательностью, разделили между остальными мужчинами, так как у женщин коммуны и без того было много обязанностей по хозяйственному обслуживанию товарищей. Астрономические же наблюдения, которые всегда очень интересовали Тер-Степанова, он взял на себя. Он разобрался в чертежах, картах и записях Петра и нашел среди последних ценный дневник наблюдений, который он решил продолжать. Теперь нередко он проводил напролет короткие ночи в круглой зале у телескопа.

Однако ни на один день он не отвлекался также от лабораторных занятий. Зато у него оставалось гораздо меньше времени на исследовательские прогулки по поверхности планеты. Это огорчало его. Время от времени он все же надолго уходил, скрываясь за тесным горизонтом от взоров товарищей, и широчайшими невысокими прыжками мерил утомительно-однообразные равнины. Вместе с Ямпольским ему удалось усовершенствовать резервуар термосного костюма так, что он мог вмещать теперь воздуха уже не на 12, а на 24 часа. Это было достигнуто отчасти увеличением резервуара, так как термосной материи, взятой на случай необходимости починки костюмов, было вдоволь.

Если и прежде человек в костюме казался нелепым чудовищем, то костюм с увеличенным резервуаром производил совершенно невообразимое впечатление — безобразный мешок, свешивавшийся на грудь, до крайности уродовал фигуру облеченного в костюм.

В последнее время Семен полюбил ходить в одиночестве — это было для него лучшим отдыхом. Мозг, освобожденный от непрестанных занятий и забот, оставался почти праздным, в то время как глаза по привычке щупали все окружающее. Поверхность планеты была достаточно освещена, и ничто на ней не ускользало от внимания Семена. В пустоте же, непосредственно над поверхностью, несмотря на чистое солнечное небо, царствовала глубокая темнота — как ночью, так и днем: ведь на планете Ким не было воздуха, которому Земля обязана своим дневным освещением. Все внимание сосредоточивалось в зрении, так как для слуха не было абсолютно никакой пищи — Семен уже давно привык не ждать никаких звуков вне стен дома. Но редко глаз улавливал что-нибудь новое на поверхности планеты: ровная даль, которую и далью-то нельзя назвать, ибо черная стена горизонта опускалась совсем близко; углубления от метеоров; изредка, очень редко, — небольшие ровные возвышения или понижения поверхности, которые можно было бы назвать плоскогориями или долинами только в насмешку, так как их высота или глубина редко превосходили один метр.

Однажды, уйдя от дома на расстояние десяти часов ходьбы и продолжая безостановочно двигаться вперед, он увидел нечто, настолько поразившее его, что принял это за обман зрения: на расстоянии двадцати-тридцати прыжков впереди него подымался легкий светлый дымок, который отчетливо выделялся в темноте. Дымок таял и бесследно рассеивался почти над самой поверхностью почвы. Это было невероятно. Дым? Пар? На планете Ким не может быть ничего подобного. Какой-то нелепый оптический обман!

Однако сердце Семена забилось учащенно и сильно. Вместо двадцати прыжков, он сделал, вероятно, десять — широких и быстрых. Он нагнулся и увидел, что стоит над глубокой и широкой расщелиной в темном грунте. Никакого оптического обмана не было. Из противоположного края расщелины вырывался густой плотный дымок и тут же таял.

Семен легко перепрыгнул расщелину — она имела около пяти метров ширины — и лег навзничь, прижавшись скафандром к самому краю. Он увидел, что дымок выходит из трещины стенки, в расстоянии около четверти метра от поверхности почвы. Он дотянулся рукой до этого места. Костюм страшно стеснял свободу движений. Семен был так взволнован, что почти сделал движение освободиться от костюма. К счастью, он опомнился во-время.

Он стал ковырять пальцами то место, откуда выходил густой пар, совсем светлый, — конечно, это был пар, а не дым. Грунт был тверд. Может-быть, следовало сходить домой за каким-нибудь инструментом. Но Семеном овладело странное упорство. Он ковырял пальцами, рискуя прорвать ткань костюма. Глаз его привык к полумраку трещины. Отверстие в стене, проделанное им, понемногу расширилось. И он увидел…

Да, он явственно увидел: теперь из отверстия вытекала довольно широкая струя совершенно бесцветной, прозрачной жидкости, мгновенно превращаясь в пар, который тут же рассеивался.

Вода!

Итак, на планете Ким есть вода! Это опровергает все существовавшие до сих пор научные теории. Но против очевидности спорить нельзя. Вот она, он видит ее, эту беззвучную чистую струйку, этот удивительный родник. Он видит воду собственными глазами и мог бы осязать ее, набрать ее в рот и почувствовать ее вкус, столь прекрасный по сравнению с лабораторной водой, которой наполнена его термосная фляжка, висящая за поясом.

Но попробовать эту воду непосредственно из источника невозможно. Нельзя раскрыть лицо и рот. Фляжка имеет приспособление, дающее возможность пить из нее, не нарушая целости костюма. Костюм, как маленькая тюрьма, замкнут безвыходно и не дает сообщения с внешним миром. Глазные стекла скафандра — миниатюрные окна этой тюрьмы.

Есть один выход — вылить воду из фляжки, наполнить ее влагой из источника и попробовать ее, чтобы, наконец, убедиться, что это настоящая вода.

А если не настоящая? Тогда придется отправиться в обратный путь без воды. Десять часов. Это тяжело.

Семен колебался не более минуты. Слишком велико было искушение немедленно убедиться в достоверности открытия такой огромной важности. Он быстро отстегнул фляжку, открыл герметическую крышку и без сожаления выплеснул воду наземь. Едва коснувшись почвы, она превратилась в пар, точно такой же, какой выходил из расселины, И этот пар так же моментально рассеялся: в виду отсутствия атмосферы, поверхность планеты днем нагревалась значительно сильнее земной, несмотря на огромное расстояние от Солнца.

Наполнить фляжку оказалось довольно трудно: жидкость, выходя из трещины, тут же испарялась. Семен снова лег наземь. После долгой возни ему удалось приставить фляжку плотно к самой струе и быстро захлопнуть крышку. Кажется, фляжка наполнилась только наполовину. Ну, да ладно.

Он встал. Тело его — и особенно шея — болело от напряженных движений в неприспособленном для них костюме. Он поднес фляжку ко рту и глотнул.

— Ах, нет! Это не вода! Не настоящая вода, во всяком случае! Но что же это такое?

Вкус жидкости был горький и терпкий и что-то напоминал, но что именно — Семен никак не мог припомнить. Чуточку эта горечь похожа на соленую горечь морской воды. Если это вода, в которой растворены минеральные соли, делающие ее негодной для питья, то тут нет никакой беды. В доме можно построить перегонный куб, это не так трудно, и дистиллировать воду. Труднее будет организовать доставку воды в дом с такого большого расстояния. Но и это возможно. Во всяком случае, значение открытия неизмеримо велико. Надо, не мешкая, дать знать о нем товарищам.

Семен вышел из дому более полутора кимовских суток назад. Он отправился ночью (товарищей он, по возможности, старался удерживать от ночных прогулок), шел ночь, день и снова ночь. Теперь была уже середина второго дня.

Семен подумал, что, возвращаясь домой, надо делать на пути какие-нибудь знаки, чтобы отметить дорогу, ведущую к источнику. Тут только он вспомнил, что у него есть перочинный нож, который он всегда брал на всякий случай. Теперь нож пригодится.

Но как он глуп! Зачем же было рвать расщелину пальцами? Так велико было его волнение, когда он увидел воду, что он забыл про этот нож, лежавший во внешнем кармане костюма. А ведь он мог прорвать костюм и погибнуть от удушения и жестокого мороза — космический холод проник бы сквозь разорванную ткань.

Семен отправился в обратный путь — он твердо помнил направление. Раскрыв нож, он после каждых пяти прыжков чертил острым лезвием на плотном грунте широкий крест. Это замедляло его движение.

Через час наступила ночь. Он продолжал путь, наклоняясь и в темноте чертя все те же широкие кресты на своем пути. Они останутся нетронутыми, когда бы он ни вернулся: ничей шаг их не сотрет в этой пустыне, их не занесет пылью, не смоет дождем.

Он шел, ни о чем не думая, занятый лишь отсчитыванием прыжков. Пять прыжков. Остановка. Крест. Пять прыжков. Остановка. Крест.

Блеснуло Солнце, наступил день. Семен шел, не уставая. Ему было легко и радостно: непонятная сила неудержимо несла его вперед. Эту силу ему давало сознание огромной важности открытия. Но он старался не думать, не фантазировать, чтобы не сбиться с направления и со счета прыжков.

Он почувствовал жажду и инстинктивно схватился за фляжку, но тотчас же опустил руку. Он вспомнил, что находящаяся там вода не годится для питья. Кроме того, ее меньше половины фляжки, а ее необходимо подвергнуть дома исследованию, чтобы определить состав.

Он продолжал итти. Когда наступила снова ночь, Семен почувствовал, наконец, сильную усталость. Он лег на землю. Его тело вытянулось. Он смотрел вперед, по тому направлению, по которому шел. Его стало клонить ко сну. Но если он заснет, он может забыть направление. Воспоминание о гибели Веткина рассеяло его сон. Он подумал, что уже давно ушел из дому, и ему может не хватить воздуха, если он задержится.

Он решительно вскочил на ноги и отправился дальше, не забывая наклоняться и ощупью делать отметки лезвием на неподатливой почве. Оно затупилось о твердый грунт, и чертить стало труднее. Итти также было трудно — усталость давила, и жажда усиливалась. Однако он во-время принял свою порцию питательных таблеток и продолжал путь.

Снова взошло Солнце, а Семен, уже измученный жаждой и усталостью, шел, не останавливаясь. Если бы он шел домой с такой скоростью, как уходил от дома, то к этому восходу он уже должен был бы быть дома. Но дом еще не виден, и трудно сказать, когда появится. Судя по смене суток, прошло уже двадцать часов с тех пор, как он ушел. Был и еще способ определения времени: манометр воздушного резервуара. Семен взглянул на стрелку: она показывала, что воздуху осталось на 3 часа. Его пронизала острая тревога: кто может учесть, насколько замедлено его движение остановками и усталостью?

Он напряг все силы. Он шел ровными прыжками, нагибаясь и чертя кресты. Мускулы правой руки болели от нажимания на рукоятку тупого ножа. Ноги плохо повиновались, но страшным напряжением воли он преодолевал усталость.

Еще через час на горизонте показалось темное пятно. Он сделал последний крест. Обрисовались ракета, дом и кладбище. Семен вбежал в дом и в изнеможении опустился на пол в коридоре.

 

VI. Н2О2

Его ждали с беспокойством, волнением и страхом. Еще ни разу никто не уходил из дому на столь долгое время. Воздуху в усовершенствованном резервуаре хватало на двадцать четыре часа, а Семен был в отсутствии уже двадцать два. Все вспомнили о Веткине. Тамара страшно волновалась. Вместе с Нюрой она дежурила в коридоре и, услышав стук герметической двери, бросилась с Семену.

— Сенечка! — закричала Тамара, но он ничего не ответил и повалился на пол. Обе женщины подхватили его за руки и ввели в клуб, где в волнении ждали их все кимовцы. Все бросились к Семену, закидали вопросами Тамару и Нюру. С Семена сняли костюм, и он опустился на придвинутый кем-то табурет. Ноги не держали его. Запекшимися губами он произнес одно слово:

— Пить!

Ему дали алюминиевую кружку с водой, и он осушил ее одним глотком. Затем, возвращая кружку Нюре, он сказал:

— Еще!

Нюра снова наполнила кружку и подала ему. Он стал пить, на этот раз спокойнее, но все же с жадностью.

Тамара потеряла терпение.

— Да Сеня же! — воскликнула она. — Сенька! В чем же дело? Где ты был?

Семен, не отвечая, допил кружку до дна. Тамара взяла ее у него. Семен упал с табурета, Ямпольский и Нюра едва успели подхватить его. В их руках было неподвижное тело. С тяжестью, значительно меньше земной, оно, все же, стремилось долу. Нюра и Федя легко перенесли Семена в его комнату и положили на кровать. Тамара следовала за ними в невыразимом волнении. Она бросилась к его изголовью, схватила за руку. Рука была тепла.

— Сеня!

В ее голосе дрожали слезы.

Он промычал что-то невнятное, всхлипнул, всхрапнул и замолк. Впрочем, не совсем: он стал легонько, ритмически посвистывать носом. Грудь дышала ровно.

— Да он спит! — догадалась Тамара.

Семен спал — тем непобедимым сном, который овладевает человеком, находящимся в крайней степени утомления. Его не стали будить. Тамара, Нюра и Федя вышли в клуб, плотно притворив за собой дверь. Кстати наступила ночь.

Но, кроме Семена, никто не спал. Все, включая маленького Кима, сосавшего материнскую грудь, толпились в клубе. Тамара уже успокоилась.

— Все-таки, не понимаю, — сказала она. — Где же он пропадал? Устал, как видно, здорово.

— Заблудился! — предположила Соня.

Разумеется, это предположение было наиболее вероятным. Так и решили, что Семен заблудился, подобно Веткину, и лишь с трудом нашел дорогу домой. Он устал, очевидно, не только от ходьбы, но и от волнения. Впрочем, он, наверно, и не спал все время.

Прошла ночь, день, опять ночь и снова день, а Семен не просыпался. Раза два — три он переворачивался, что-то бормотал и вновь мерно и глубоко дышал. Такой продолжительный сон стал беспокоить товарищей. Тамара даже попробовала разбудить его — впрочем, не особенно настойчиво. Он спал уже больше двух кимовских суток. Днем Тамара уснула и проспала четыре часа. Сон ее был беспокоен и неглубок — во сне ее мучили бессвязные обрывки мыслей, она тревожилась за Семена. Когда она проснулась, Семен сидел на кровати и водил вокруг мутными глазами, очевидно, еще не совсем придя в себя: он только что проснулся, проспав около семнадцати часов под ряд. Наконец, взгляд его остановился на окне, на столе, на двери, на жене, стал осмысленным. Семен помолчал и вдруг, как-бы спохватившись, воскликнул взволнованно и отрывисто:

— Фляжка!

— Какая фляжка? — изумилась Тамара.

Семен не ответил. Соскочив с кровати, он быстро выбежал в коридор. Тамара — за ним. В уме ее возникла тревожная догадка: очевидно, у Семена помутился рассудок в результате перенесенных опасностей. Еще этого не хватало!

Она бросилась за ним и едва нагнала его в клубе. Он достал из сундука свой термосный костюм и, отстегнув фляжку, тряхнул ею в воздухе. Булькнула жидкость. Семен облегченно вздохнул. Тамара с недоумением наблюдала за ним, так же как и Лиза, занимавшаяся в это время в клубе штопкой белья. Семен весело взглянул на них.

— Вода! — сказал он.

— Ни черта не понимаю! — ответила Тамара, — ты пришел так измученный жаждой, а во фляжке у тебя сохранилась, оказывается, вода.

— Это не та вода, — сказал Семен, — я нашел источник, но вода в нем какая-то горькая.

— Источник? — поразилась Тамара,

— Источник?! — закричала Лиза, уронив иглу.

— Источник? — изумился Федя, вошедший как раз в эту минуту в клуб. — Но этого не может быть?

— Однако есть!

И Семен торопливо, комкая слова и фразы, рассказал, наконец, о своем приключении. Затем он открыл фляжку. Приблизительно на треть наполняла се бесцветная, прозрачная жидкость. Тамара попробовала жидкость на язык и сморщилась:

— Да это не вода!

Попробовала и Лиза. Горечь. Что же это? У нее мелькнуло какое-то воспоминание, какая-то смутная ассоциация, но она никак не могла ее оформить. Несомненно: вкус знакомый. Где-то когда-то она уже ощущала его. Но где? При каких обстоятельствах?

Она тщетно пыталась вспомнить это, глядя на Федю, который, в свою очередь, стал пробовать жидкость на язык, а затем попытался сделать маленький глоток, но выплюнул из-за горечи. Когда жидкость булькнула у него в горле, ассоциация Лизы внезапно прояснилась.

— Вспомнила! — воскликнула она, — когда-то горло полоскала! Это перекись водорода!

— Какой же я дурак! — закричал Семен, — ну, конечно! Как я не вспомнил этого характерного вкуса и запаха! Ну, да, — перекись водорода!

— Вот так штука, — разочарованно протянула Тамара, — значит, не вода? Значит, не годится…

— Ничего подобного, — в один голос возразили Федя и Семен.

Затем Семен пояснил:

— Перекись водорода очень легко разлагается на воду и кислород. А ну, Федя, какая его формула?

— Н2О2, — ответил Федя, — тогда как формула воды Н2О. Выражаясь языком химии, вода является окисью водорода.

— Что за чорт! — произнесла Нюра, входя в клуб, — только отвернись от них, они уже какую-то тарабарщину несут. В чем дело?

— Никогда не угадаешь, Нюрка, — ответила Тамара: — Сеня воду нашел!

— Воду?

Нюра недоверчиво оглянула присутстующих.

— То-есть, не совсем воду, — заметил Семен, — но почти: перекись водорода, которая легко разлагается на воду и кислород.

Насколько я помню из курса неорганической химии, — продолжал Федя, — перекись водорода, действительно легко превращается в воду. Она состоит, как видно из формулы, из двух частей, водорода и двух частей кислорода. На свету и при нагревании, а также при прибавлении порошкообразных веществ она теряет одну часть кислорода (О), и остается вода — Н2О.

Эту сухую лекцию по химии девушки и Семен слушали с напряженным вниманием. Ничего удивительного: ведь от результатов находки Семена зависела не только их жизнь, но и возможность возвращения на Землю.

Но вот в чем дело, Федя, — сказал Семен, — этот источник я нашел днем. Было тепло, и на него падали солнечные Лучи. Значит, перекись должна была, выходя из расщелины, разлагаться?

— Она и разлагалась, — ответил Федя, — и, я уверен, очень быстро. Тебе удалось набрать ее во фляжку непосредственно из струи. А та, что выходила на свободу, конечно, тут же превращалась в воду и кислород. А вода немедленно же испарялась: ведь мало того, что ее так сильно нагревало Солнце, — имея в виду полное отсутствие атмосферного давления, легко сообразить, что вода должна здесь моментально испаряться при гораздо более низкой температуре, чем на Земле. Так что тот пар, который ты видел, — уже водяной пар. А кислород…

Он не договорил. Сильный треск, похожий на громкий револьверный выстрел, прервал его. Что-то ударилось о стены, что — то зазвенело. Какой — то осколок попал Семену в лоб. Взвился легкий дымок и растаял. Нюра истерически вскрикнула. На звук нарыва сбежались остальные обитатели дома. Семен машинально потирал лоб. Все стояли в полном недоумении, не понимая, в чем дело.

 

VII. Фабрика воды, водорода и кислорода

Федя первый пришел в себя. Подойдя к месту взрыва, он поднял с полу изуродованный кусок металла, — все, что осталось от термосной фляжки, осколки которой разлетелись по круглому залу.

— Я так и понял, — заметил он: — перекись водорода взорвалась.

— Отчего же? — удивился Семен. — Я плотно закрыл крышку.

— Оттого-то и получился взрыв, — ответил, улыбаясь, Федя. — Дело в том, что перекись водорода, вообще, — очень неустойчивое соединение. Она, как я уже говорил, очень легко разлагается, а, находясь в плотно закрытом сосуде, может взорваться, — в чем мы только что наглядно убедились. Однако ее непрочность послужит нам на пользу. Мы будем добывать ее из источника и разлагать на воду, которую нам теперь уже не придется экономить, и на кислород, столь нужный нам для возвращения на Землю. Воду же мы сможем разлагать путем электролиза, и таким образом нам удастся добывать водород. Все это надо хорошенько обсудить…

Обсуждали все вместе в течение нескольких часов под ряд. Не так-то просто было организовать и наладить производство.

Прежде всего, естественно, возник вопрос — как найти дорогу к источнику. Семен, рассказывая о своем открытии, в волнении забыл, оказалось, упомянуть о том, что он наметил крестиками путь. Его находчивость была шумно одобрена. Решили все-таки, для большей отчетливости, отметить путь еще алюминевыми колышками, воткнув их на Семеновых крестах. Стало быть, опять придется повозиться с выплавкой и резкой или ковкой алюминия. Ну, это работа не такая уже большая.

Более серьезный вопрос: как собирать и доставлять домой перекись водорода? Хотя она, выходя из источника, моментально разлагается, — однако, при некоторой сноровке, можно, повидимому, набирать ее в сосуды прямо из струи — ведь удалось же Семену набрать ее прямо в фляжку. Но нужны большие сосуды для жидкости. Их решено было сделать все из того же алюминия.

И вот — снова закипела работа по сбору алюминиевых метеоров и выплавке алюминия. Теперь она шла более споро и быстро — старый опыт и сноровка, приобретенные при постройке дома и мебели, пригодились и здесь. В работе этой приняло участие все мужское население дома: женщины были достаточно загружены своими хозяйственными обязанностями — и, кроме того, на них возложили большую часть повседневных обязанностей мужчин — наблюдение за исправной работой машин, газоулавливателей, воздухопроводов и проч.

Впрочем, и мужчины не могли отдаться целиком «работе по металлу», как они называли возню с алюминием, так как наблюдение за электрическими приборами, приготовление воды, воздуха и питательных таблеток требовали постоянного внимания со стороны «спецов» по каждому из этих предметов, и, хотя им теперь много помогали женщины, работа все же несколько затянулась.

Прошло около двух недель по земному времени, пока было готово достаточное количество невысоких алюминиевых кольев и три больших четырехугольных сосуда. Такая форма была придана им только потому, что сделать сосуды круглыми, при недостатке инструментов и уменья, оказалось очень трудно. Это были попросту ящики, в виде прямоугольных параллелепипедов, с основанием длиной в один и шириной в полметра, а также в полметра высотой. Каждая грань такого параллелепипеда была сделана из цельного листа алюминия. По ребрам листы были сплавлены и, обработанные составом профессора Сергеева, стали совершенно непроницаемыми для жидкости.

Затем, взяв ящики и колья, экспедиция кимовцев направилась в путь к открытому Семеном источнику. В экспедицию вошло всего трое: Семен, Костров и Петров. Всех остальных пришлось оставить дома, чтобы не нарушать течения жизни колонии — ведь у каждого были обязанности, которые нельзя было надолго оставить, — а путешествие должно было быть сравнительно продолжительным.

Снабдив костюмы спутников усовершенствованными им воздушными резервуарами (на что ушло еще трое земных суток), наполнив их воздухом и тщательно проверив, Семен попрощался с Тамарой и пошел с товарищами по отмеченному им направлению.

Шли гуськом. Впереди — Семен с пучком алюминиевых кольев. На поясе у него, кроме обычной фляжки, висел на этот раз электрический фонарик. Перед отправлением с Земли профессор Сергеев, подробно ознакомив Семена с содержимым ракеты, забыл сказать, что на дне ящика с термосными костюмами, в небольшом резиновом мешке, находился комплект электрических фонариков и хорошо изолированных батареек. И только перед этой экспедицией Семен с восторгом наткнулся на них. Это радость! Надо итти почти двое кимовским суток. В темноте фонарик поможет различать нацарапанные ножом знаки.

Кресты, как и следовало ожидать, сохранились, точно они были нанесены только что. В каждый из них Семен втыкал колышек. Линия кольев получалась почти геометрически-правильно прямой; возвращаясь домой после нахождения источника, изнемогая и почти теряя сознание от усталости, Семен, оказывается, инстинктивно придерживался кратчайшей прямой дороги: привычка, создавшаяся в результате частых блужданий без компаса. Последний был бы здесь бесполезен — ведь он ориентируется на земной магнитный полюс.

В нескольких прыжках за Семеном следовал Костров, как оруженосец за средневековым рыцарем. Сходство довершалось тем, что он нес огромную охапку алюминиевых кольев. По мере того, как истощалась пачка, бывшая в руках Семена, Костров передавал ему запасные колья. Как ни легок алюминий, Семен держал такую колоссальную груду кольев (они были удобно перевязаны веревочками), что на Земле, конечно, человек не справился бы такой ношей при столь быстрой и продолжительной ходьбе. Но здесь это был пустяк.

Не менее обременительна была бы на Земле ноша Петрова, который шел сзади всех, неся на плече поставленные один на другой продолговатые ящики. При первом взгляде они несколько напоминали своей формой гробы. Но нашим путешественницам не приходило в голову такое сравнение: очень уж весело было у них на душе. Новое предприятие, несмотря на все свои трудности, слишком радовало их, слишком широкие перспективы открывало им, чтоб в головы могли пробраться невеселые мысли.

Так шли они, прыгая по поверхности планеты, как во сне, когда плавно носишься над землей, словно утратив ощущение весомости тела. Только невозможность разговаривать удручала их. Маленькое тусклое Солнце светило им с незапятнанного угольного неба. Мертвый мир лежал вокруг них.

Наступила ночь. К бессильному свету звезд присоединилось узкое лезвие света из электрического фонарика Семена. Оно скользило по почве, без ошибочно нащупывая крестики.

Крестик — колышек. Крестик — колышек. Крестик — колышек. Упруго сгибается и разгибается спина. Разрезая ночь узкой полоской белого света, скачет человек. За ним другой. Третий. Третьего уже почти не видно при тусклом свете звезд. Впрочем, и никто из троих никому не видим — только друг другу: ведь ничей глаз не только человека, но и какого бы то ни было другого живого существа, не может увидеть их в этом безжизненном мире.

И вот — блеснул третий день их путешествия, и, усталые, они увидели тот же легкий испаряющийся дымок, который так поразил в свое время Семена.

С трудом наполняются сквозь герметические отверстия огромные гробообразные ящики. Нет, это не гробы: они понесут жизнь товарищам.

Движения работающих, быть может, излишне торопливы: путь далек, воздуху в резервуарах хватит в обрез. Надо спешить. Часть жидкости не попадает в ящики и уходит легким паром. Не беда — источник, кажется, неисчерпаем. Постепенно приобретается сноровка, как и во всяком труде. Третий ящик наполнен гораздо легче и скорее, чем первый.

Мучительно — короткий отдых. Проглочены таблетки, выпита вода. В обратный путь!

Этот путь утомителен для усталых, но оказывается гораздо более быстрым, чем путь к источнику: ведь теперь не приходится останавливаться для втыкания кольев. Эти оригинальные вехи все на своих местах и честно указывают дорогу. Их тени удлиняются. Скоро ночь.

Каждый несет по одному ящику. Они тяжелы. В них переливается жидкость. Они налиты не доверху, чтобы избежать взрыва. Все же нужна осторожность.

Ночь и день. Смена суток.

Сильно утомленные, но спокойные и довольные, пришли друзья домой. В виду того, что все же существовала опасность взрыва, от которого никогда нельзя быть вполне гарантированным, фабрику воды и газов решили устроить в ракете. Так как не было второй воздушной машины, приходилось там работать в термосных костюмах. Но на воздухе и нельзя было бы производить эту работу: ведь, смешиваясь с кислородом воздуха, водород дает страшно взрывчатый гремучий газ.

Фабрика была устроена таким образом: открывают один ящик с перекисью водорода. Под влиянием света и тепла (пришлось построить еще несколько электрических печей, соединив их проводами с находившейся в доме динамо) перекись начинает разлагаться. Вода остается в ящике, а кислород выделяется. Через длинную резиновую трубку с воронкой (воронка вплотную приставлялась к отверстию) газ шел в ожижающий аппарат и оттуда, уже жидкий, по другой трубке переливался в баллон. Когда баллон наполнялся, дно плотно закупоривали. Наполненные баллоны штабелями, как дрова, складывались в ныне пустом огромном помещении для горючего.

Здесь же был сконструирован и установлен сравнительно несложный аппарат для электролиза. Сделали широкую электрическую ванну. Наполнив ее водою, погружали в нее электроды, и вода разлагалась на водород и кислород, которые, будучи ожижены, также направлялись в соответствующие баллоны. Таким образом, в результате химического производства получались нужные для наполнения ракеты газы — водород и кислород, — при чем последний получался от обоих процессов разложения — как перекиси водорода, так и воды. Часть же воды оставлялась для текущих потребностей, и, значит, теперь уже не приходилось готовить воду. Оказалось возможным также прекратить лабораторное добывание кислорода для воздуха: его теперь было больше, чем достаточно. Только способ добывания азота оставался прежний.

Однако сделать все это было во много раз труднее, чем рассказать, и все сделано было далеко не сразу, а, наоборот, очень медленно. Во-первых, много времени и труда отняла постройка электрических печей. Приготовление баллонов для газа шло еще медленнее. В сущности, пришлось организовать систематическое их производство, так как следовало добыть очень большое количество водорода для возвращения на Землю. С аппаратом для электролиза также пришлось не мало повозиться. Аппарат же для ожижения газов был взят с Земли.

Итак, работа с добыванием, плавкой и ковкой алюминия опять пошла во-всю. Состав профессора Сергеева и здесь сослужил незаменимую службу.

Таким образом, к обычным обязанностям кимовцев по самообслуживанию прибавилось еще две «фабрики»: металлургическая и химическая. Если и раньше каждый член коммуны имел уже вполне солидную трудовую нагрузку, то теперь она стала особенно велика. Пожалуй, на Земле люди не справились бы с такой напряженной работой в течение долгого времени. Но на планете Ким, благодаря значительно ослабленной силе тяжести, каждый трудовой процесс требовал гораздо меньшей затраты мускульной энергии и потому, конечно, меньше утомлял.

К тому же, работа приобрела теперь гораздо более желанную цель. Если раньше она была направлена лишь на выполнение текущих потребностей, лишь на поддержку жизни колонии, которая все-таки должна была погаснуть, как только иссякнет запас водорода, то теперь каждый день работы приближал путешественников к заветной цели — возвращению в земной мир, с которым они были уже готовы проститься навеки.

Какое же количество водорода и кислорода следует добыть, чтобы полет на Землю можно было считать обеспеченным?

Семен и Федя вычислили это количество, исходя из величины запаса горючего, каким была заряжена ракета при отлете с Земли на Луну. Это количество газов было бы чудовищным, если бы оно должно было быть прямо пропорциональным расстояниям — ведь планета Ким в тысячу раз дальше от Земли, чем Луна. Но, благодаря силе инерции и отсутствию сопротивления внешней среды, самый полет в мировом пространстве не требовал затраты взрывчатого вещества. С другой стороны, теперь придется обеспечить запас горючего для борьбы с притяжением Солнца, влияниями Юпитера и других больших планет. Кроме того, для спуска на Землю, притяжение которой в шесть раз сильнее лунного, нужен гораздо больший запас газов, чем тот, какой был заготовлен для спуска на Луну.

Все эти вычисления поневоле пришлось делать лишь гадательно, весьма приблизительно: у Семена и Феди было слишком мало точных предпосылок, чтобы получить точные выводы. Но, закончив вычисления, они получили некую приблизительную цифру, и эта цифра привела в уныние товарищей, когда ее им сообщили: принимая во внимание поневоле медленный процесс добывания газов, нужное количество их, с которым можно было бы пуститься в путь и совершить его с той быстротой, с какой они некогда летели с Земли на Луну, можно было бы накопить едва ли в столетие.

— То-есть, фактически, никогда! — резюмировала Нюра, — так как до тех пор мы все помрем. Глупо было начинать работу, не сделав сперва вычислений. Теперь же придется бросить все равно.

— Ты думаешь, милая? — заметила Тамара. — А я не знала, что ты такая эгоистка, Нюрка. Разве только для себя надо заботиться о возвращении на Землю? А для других?

— Для кого других? Что ты мелешь? — изумилась Нюра.

— Для кого? А вот хотя бы для него! — Тамара указала на маленького Кима, который присутствовал, в числе прочих, при обсуждении вопроса, сидя на коленях у матери и пытаясь засунуть в рот маленькую ступню с короткими растопыренными пальцами. Как бы сообразив, что речь идет о нем, он весело улыбнулся и издал нечленораздельный звук, очевидно, долженствовавший изобразить радость. Соня счастливо улыбнулась.

Тамара, пристально глядя на Нюру, продолжала:

А, может-быть, и не для него одного. Похоже, что в проекте имеются новые члены коммуны.

Нюра неожиданно залилась горячим румянцем. Все молча смотрели на нее. Но вот румянец сменился смертельной бледностью: ею овладело ужасное воспоминание о гибели отца «имеющегося в проекте» нового члена коммуны планеты Ким. Она опустила голову.

Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, Семен поспешил возобновить разговор и возразил Тамаре:

— Через такой срок и они не попадут на Землю. Разве их дети.

— Или внуки! — подхватил Костров.

— Что же делать? — спросили разом несколько голосов.

— Что делать? — Семен улыбнулся. — Экономить горючее в пути. Премировать за экономию шофера.

И, в ответ на недоуменные взгляды, пояснил:

— Простой закон физики гласит: что выигрывается в силе, то теряется в скорости. И наоборот. Сюда мы летели полтора месяца. Ну, а на Землю мы можем лететь и год, и два, и три. Чтобы вылететь отсюда, нам не придется бороться ни с сопротивлением атмосферы, ни с сильным притяжением — ведь оно здесь впятеро меньше земного. Поэтому для отлета нам понадобится соответственно меньше горючего. При чем, конечно, как начальная, так, следовательно, и дальнейшая скорость будет значительно меньше. Да и слишком большое количество газов не поместилось бы в ракете, она на него не рассчитана.

— Сколько же тогда понадобится газов? — спросил Федя, — то-есть, я хочу сказать, какой запас, во сколько лет мы его сможем приготовить?

— Можно будет рассчитать, — ответил Семен, — но я думаю, этот срок значительно сократится. Ну, лет десять, пятнадцать, двадцать.

— Однако и эти сроки не маленькие, — заметила Тамара, — особенно последний.

Но Семен горячо возразил ей:

— Может-быть, нам удастся сократить его. И потом — ведь мы совсем было не имели надежды. А теперь она есть, и вполне реальная.

Так или иначе, в более или менее отдаленном будущем намечался выход из положения, точнее — вылет с планеты. И тот тяжелый труд, который кимовцам пришлось нести неустанно в течение последовавших двух десятилетий, те неудачи, разочарования, потери, моменты отчаяния, какие им пришлось пережить за это время, только потому не сломили их энергии, что в конце длительного пути испытаний они видели яркий свет надежды, подобный свету лампы, помещенной в конце длинного коридора, которая скрадывает темное расстояние и приближает выход.

 

VIII. Прошел год

Алюминиевый лист на могиле Петра хранил дату его гибели — число и месяц страшной метеорной ночи: 10 апреля 1942 г. по земному времени. Надо было предполагать, что по прошествии кимовского года рой метеоров вновь пересечет орбиту планеты. Когда же это будет? Колония упорно хранила земной счет времени. Принимая во внимание величину кимовского года, падения метеоров можно было ожидать приблизительно через 4 года 6 месяцев и 24 дня. Меры предосторожности следовало принять несколько раньше, так как расчет не мог быть идеально-точным.

Впрочем, разве можно было поручиться, что этот рой-единственный, что в других своих точках орбита планеты не пересекается другими роями падающих камней? Конечно, поручиться было нельзя. Но нельзя было и предвидеть. Не прервать же из-за этого работы и не сидеть же всем безвыходно дома.

О метеорах даже и забыли, даже не думали о том, что еще когда-нибудь может постигнуть такая неожиданность. Так жители осажденного города, в первый раз охваченные паникой из-за артиллерийского обстрела, постепенно привыкают к нему. Он, в конце концов, становится для них обиходным явлением, и, пользуясь часами перерыва в стрельбе, они спокойно ходят по улицам, не думая о том, что в любой момент может завизжать невидимый снаряд, ударить круглый твердый звук разрыва или отвратительно и ехидно зашуршать над головой шрапнель.

Некогда было думать о проблематической опасности. Трудовая жизнь была размерена, как работа мотора, и шла бесперебойно. Ритмически чередовались сон и отдых. А новые перемены, происшедшие в колонии, внесли новое и радостное оживление в жизнь путешественников, но еще прибавили трудов и забот.

Какие же это были перемены?

Они сводились, главным образом, к увеличению народонаселения планеты. «Проектировавшийся» ребенок Нюры в свое время благополучно появился на свет и оказался прелестной брюнеткой, с черными, глубокими, как полагается, глазами, очень похожий на своего отца. У Тамары и Лизы родилось по сыну. В общем, к концу кимовского года население планеты, считая маленького Кима, которому было уже четыре с половиною года, увеличилось на четыре человека, а за вычетом двух погибших — на два.

Теперь в трех комнатах одинокого кубического дома раздавались детский крик и плач, а в четвертой — отчетливый говор и топот ножек Кима. Но это был ребенок подвижной и резвый, и, конечно, не только «его комната», но и все помещения дома по нескольку раз в день удостаивались его посещения. Он был всеобщим любимцем. Тогда как остальные дети были еще слишком малы, чтобы с ними можно было считаться, как с настоящими людьми, Ким постепенно и незаметно превращался во вполне сознательное существо, он уже начинал быть собеседником: в его лице коммуна приобрела настоящего нового члена, уже настойчиво-пытливого, любознательного и жадного к впечатлениям окружающего мира.

Его нельзя было дольше держать в замкнутом мирке алюминиевого дома. Он рвался наружу — туда, где ежедневно бывала мать, где по нескольку раз в день бывали члены коммуны, поддерживавшие оживленную связь с ракетой и источником перекиси водорода.

Надо полагать, что гениальный профессор Сергеев, если не предвидел, то смутно предчувствовал возможность длительного пребывания наших путешественников вне Земли. Только этим можно объяснить то обстоятельство, что количество запасных термосных костюмов было очень велико — «целый магазин», как выразилась Нюра. Однако профессор и предчувствовать не мог бы, что когда-нибудь у межпланетных Робинзонов появятся дети. Все костюмы были рассчитаны на взрослых людей. Изрезав и раскроив один из этих костюмов, сшили детский костюмчик для Кима, при чем для скафандра пришлось даже, по неопытности, испортить несколько больших скафандров. Глазные стекла остались все же непомерно велики. Зато воздушный резервуар был сделан на славу и свисал над грудью точно таким же неуклюжим и безобразным мешком, как у взрослых. Семен принимал живейшее участие в пошитии костюма для Кима.

Мальчик ни за что не хотел влезать в такое ужасное сооружение. С большим трудом удалось объяснить ему необходимость этого для выхода из дому. В конце концов, он подчинился, хотя с сильным недовольством.

Зато он был вознагражден обилием новых впечатлений. Солнце и небо, которые он и раньше видел в окна дома, не поразили его так, как пространство. Маленький горизонт казался ему огромным после комнат дома. Можно было итти без конца, не встречая стен или каких-нибудь препятствий. Это было невероятно, чудесно. Но очень далеко ему не давали уходить, к тому же — ни на шаг не отпускали без взрослых, боясь, что он еще не освоился с термосным костюмом. Однако он быстро приобрел необходимую сноровку в обращении с ним.

Взрослые члены коммуны уже почти в совершенстве приспособились к уменьшенной силе тяжести. Однако нет-нет, кто-нибудь и забудется и, употребив преувеличенное напряжение, выкинет пресмешное сальтомортале или, перелетев неожиданно-большое расстояние, ткнется носом в землю.

С Кимом этого не случалось. Рожденный на малой планете, он с первых, еще бессознательных движений жил в сфере уменьшенной тяжести, и для него она была вполне нормальной. Он спокойно двигался, ему не приходилось рассчитывать движения. Понятие «шаг» не существовало для него: с самого начала он инстинктивно прибегал к наиболее удобной форме передвижения — прыжкам. Решительно в его лице зарождалась как бы новая раса.

Но, разумеется, не только в его лице. Так же чувствовало себя и все новое поколение планеты Ким. Старшей из них, после Кима, была черноглазая Майя, дочь Нюры. Всего на год моложе Кима, она была его любимой подругой. Девочка быстро развивалась.

Постоянное пребывание в тесном общении со взрослыми придавало детям некоторую внешнюю солидность и медлительность, которые, однако, нередко преодолевались природной их живостью. Благодаря тому же непрерывному общению со взрослыми, детская речь была правильна и отчетлива.

Сыновья Тамары и Лизы — Владимир и Рэм — были еще малышами, но и они пользовались деятельным вниманием со стороны всех взрослых членов Коммуны.

Следующая встреча с метеорным роем должна была произойти в 1947 году, приблизительно 4 ноября. За все эти 4½ земных года в жизни коммуны планеты Ким, кроме уже описанных, никаких особых перемен не произошло. Все шло своим чередом, фабрика газов и воды работала медленно, но непрерывно, и запас баллонов с газами неуклонно увеличивался.

Жизнь в значительной мере облегчилась из-за обилия воды. Теперь ее хватало для всех вдоволь, и не только для питья, но и для умывания. Водяной паек был отменен, как только выяснилось, что легко можно обойтись без него.

Еще один, очень существенный результат дала находка Семена: вода, получавшаяся после разложения перекиси водорода, не имела противного отсутствия вкуса дистиллированной воды. Вкус ее был приятен и напоминал свежую дождевую воду. Семен и Федя заинтересовались этим и произвели ряд анализов, желая выяснить ее состав. Но, так как их лаборатория была далеко не совершенна, и они не имели в своем распоряжении всех нужных реактивов, то эта задача им не удалась. Можно было сделать только один несомненный вывод — проходя под почвой, перекись водорода растворяла в себе какие-то вещества: после выделения части кислорода, они оставались растворенными в воде.

Во всяком случае, это обстоятельство очень облегчило жизнь кимовцев, сильно страдавших от «безвкусия» своей лабораторной воды.

На их настроение эта перемена оказала самое благотворное влияние.

За весь кимовский год нового падения метеоров не произошло. Очевидно, орбита планеты Ким пересекалась только одним роем.

Приближался срок, годовщина гибели Петра. Уже с половины октября Семен стал принимать меры предосторожности, уговаривая товарищей выходить из дому лишь в случае крайней необходимости. Друзья неохотно слушались его: ужасное впечатление от падения метеоров успело стереться из памяти.

Но Тер-Степанов был настойчив. В конце концов, ему удалось добиться, чтобы с 1 ноября все прочно засели дома, и работа по добыванию газов и воды была приостановлена.

Время тянулось медленно, заточение было утомительно. Встреча с метеорами запоздала не более, чем на пять суток по земному времени. 9 ноября раздался первый удар камня по крыше. А затем, в течение ряда часов, уже знакомый, хорошо запомнившийся гром и скрежет. Теперь эти звуки, все-таки, уже не производили такого впечатления, как в первый раз. Но воспоминание о гибели Петра, примешивавшееся к ним, тяготило кимовцев. К тому же, звуки, сами по себе, были невыносимы. К концу падения метеоров нервы у всех были сильно потрепаны. Ужасные эти звуки произвели особенно сильное и тяжелое впечатление на детей, привыкших к вечному безмолвию планеты.

Прошло несколько часов после наступления полного затишья. Люди вышли из дома, чтобы начать обычную жизнь и работу. Много новых метеорных воронок прибавилось кругом. Люди сравняли те из них, которые оказались на могильных холмах. Поправили несколько кольев, сбитых камнями — впрочем, таких испорченных вех оказалось совсем немного.

К радости кимовцев, среди вновь выпавших в окрестностях поселка метеоров оказалось много алюминиевых — теперь это было особенно на-руку.

Работы по доставке перекиси водорода и добыванию газов вновь пошли полным ходом.

А в это время на Земле…

 

IX. В это время на Земле

Тоннель метрополитена на углу улицы Красных Зорь и Проспекта Карла Либкнехта выдавил очередную порцию людей. Они влились в людской поток, плывший по тротуарам. Среди них затерялась стройная фигурка в пальто, отороченном мехом соболя. Из-под маленькой меховой шапки голубели большие выпуклые глаза. Высоко, как бы удивленно поднятые брови, вздернутый носик, крупные алые губы. Лицо девушки нам знакомо. Это Лида.

Она стала старше, бледнее, строже, но сохранила свойственную ей милую непосредственность жестов и движений. Даже не видя лица, ее можно узнать по походке, стремительной и легкой.

Кончался короткий зимний день, падали сумерки. Стоял мягкий мороз, и маленькие мушки снега лениво и ласково опускались с невысокого дымчатого неба. Вспыхнули электрические фонари. Их свет лег на снег и, смягченный светом еще не умершего дня, придал снегу тот теплый и нежный оттенок, который получается от смешения этих двух чуждых друг другу светов.

Лида перешла на правый тротуар Проспекта, сплошь залитый людьми в этот оживленный, блистающий огнями фонарей и витрин, предвечерний час. Дойдя до семиэтажного дома, выходящего на три улицы, она повернула на Подрезову, вошла во второй подъезд и поднялась в лифте на пятый этаж. На широкой двери прямо против лестницы, посредине площадки, была привинчена медная, местами покрытая зеленью, доска. Надпись славянскими буквами, с твердыми знаками и ятью, гласила:

Лида нажала звонок. За дверью послышались старческие шаркающие шаги, и она медленно раскрылась. Лида вошла в маленькую переднюю и обратилась к низенькой старушке, в старомодном чепце:

— Ну, как?

Старушка не ответила. Ее маленькое лицо смешно сморщилось, и крупные слезы покатились поперек глубоких морщин.

Лида обняла ее. Стащив ботики и сняв пальто и шляпку, она вошла в небольшую комнату налево.

В комнате стоял густой запах сосновой воды, сквозь который пробивался запах какого-то лекарства. Вячеслав Иванович лежал в постели, укрытый до подбородка. Голубые глаза на давно небритом лице глубоко впали. Ямочка, раздваивавшая подбородок, придавала ему беспомощный и добродушный вид. Он едва нашел силы повернуться, услышав шаги. Но, при виде Лиды, лицо его оживилось чем-то в роде улыбки. Он поздоровался с ней одними глазами.

Лида села у его изголовья и наклонилась к нему. Старик мог говорить только шопотом.

— Finita la comedia, — прошептал он, — конец, Лидочка.

Лида знала, что он говорит правду. Но зачем-то она возразила:

— Ну, что вы, Вячеслав Иванович! Вы выздоровеете!

Профессор шевельнул губами и помолчал. Потом ответил:

— Я не хочу. Я преступник. Я не хочу жить.

Это была его навязчивая идея за последние годы.

Лида знала, что об этом с ним спорить бесполезно.

С тех пор, как совершилась ужасная ошибка, и ракета с людьми, отправленная на Луну, исчезла бесследно в неизведанных межпланетных пространствах, жизнь и работа великого ученого пошли на смарку. Он не в силах уже был оправиться от сокрушившего его морального удара. Все его существование с того страшного вечера, когда должен был состояться его доклад в Политехническом музее, было медленным умиранием. Жизнь страны, с ее грандиозным строительством, шла своим чередом. Скоро его забыли. Правда, не все. Хорошо помнили о нем не устававшие проклинать его близкие лунных путешественников. Помнили его товарищи-ученые. Государство щедро обеспечило его. Но он уже не имел силы вернуться к работе.

Лида, его любимая ученица, часто навещала его. Она стала за это время видным астрономом, посвятив себя изучению переменных звезд и напечатав ряд ценных исследований.

Теперь, с глубокой душевной болью, она смотрела на старого учителя. Была глубокая тишина, как в тот памятный вечер в обсерватории…

Вдруг ей пришла странная мысль:

— Вячеслав Иванович, — шепнула она, — а что, если… если они попали на какую-нибудь планету… и живы… и когда-нибудь вернутся…

На минуту она поверила в свою грезу и в волнении схватила профессора за руку. Рука была холодна. Лида выпустила ее, она упала. Лида вгляделась в лицо профессора: оно было каменно-неподвижно. Она склонилась ухом ко рту старика и не уловила дыхания.

Профессор Сергеев был мертв.

 

I. «Все для ракеты»

За все это время «университетские» субботы продолжались самым регулярным образом. Не случилось ни разу не только, чтобы было отменено очередное занятие, но чтобы кто-нибудь не явился на «субботу». Да и не было причин, которые могли бы заставить это сделать. Никто нигде не мог задержаться, так как все здесь же и жили. Никто ни разу не заболел. И почему бы им было болеть? Совершенно лишенное болезнетворных микробов, окружавшее их пространство не располагало к этому совсем. Желудочные заболевания исключались, так как люди питались таблетками. Простуды не могло быть, потому что наружу выходили в термосных костюмах, а в доме поддерживалась неизменно ровная температура.

К началу второго кимовского года «университетские» занятия дали уже ощутительный результат. Они оказались еще более плодотворными, чем предвидел Семен, когда проектировал их. Все взрослые без исключения прекрасно владели иностранными языками. Обмен знаний, впечатлений давал неистощимый материал для бесед, столь же интересных, сколько и поучительных.

В одну из суббот, пред началом занятий, Семен спросил:

— Товарищи, помните ли вы астрономические стихи, что нам когда-то прочитал Петр?

Стихи покойного друга запомнились. В свое время они произвели сильное впечатление.

Семен разложил на столе бумаги, которые он принес с собой.

— В бумагах Петра я нашел еще одно стихотворение, которое мне очень понравилось, — сказал он дрогнувшим голосом, — и оно также вызвано его научными занятиями. Мне хочется прочесть его вам. По-моему, у Петра, несомненно, были крупные поэтические способности. На этот раз он вдохновился относительностью понятий времени и пространства. Свет, который от иных светил доходит до нашего глаза в десятки, сотни и тысячи лет, напоминает ему, что в каждый данный момент мы видим не объективно существующую картину вселенной, а то, что существовало десять, сто, тысячи, миллионы лет назад, — в зависимости от расстояния, и к тому же видим одновременно столь различные эпохи. Неизмеримые пространства вселенной вмещаются в нашем крошечном органе зрения. Это, действительно, величественный образ. Но в стихах Петра он выражен куда лучше, чем в моих запутанных словах. Вот эти стихи.

При глубоком молчании Семен, взяв исписанный круглым крупным почерком Петра лист, прочел:

За время «университетских» занятий все члены коммуны приобрели некоторые познания по астрономии, какими мог поделиться с товарищами Семен, а прежде Петр, и какие также можно было извлечь из имевшихся в ракетной библиотеке немногих книг по астрономии. Необычное местожительство наших путешественников, естественно, заставляло их интересоваться вопросами астрономии и мироведения больше, чем на Земле. Вот почему тема прочитанного стихотворения оказалась понятной и близкой слушателям. Оно глубоко взволновало их. Послышались голоса одобрения покойному поэту.

Эта суббота по расписанию предназначалась для занятий английским языком. Но, под влиянием прочитанного стихотворения, ее провели в беседе на космические темы, задетые в стихах. Семену пришлось, из-за некоторых заданных ему вопросов, освежить в памяти товарищей размеры видимой вселенной, и в частности — Млечного Пути и солнечной системы. Вспомнили скорость света и пожалели, что в распоряжении человечества нет аппарата, который двигался бы с такой быстротой. Только тогда можно было бы говорить о полетах за пределы солнечной системы.

— А пока, — заметил Семен, — хоть бы нам на Землю попасть!

— Скромное «хоть», — улыбнулась Тамара.

Но теперь они уже были на пути к достижению этой цели. Запас водорода в неуклюжих самодельных баллонах медленно, но неуклонно рос. Тяжелый труд последнего времени давал ощутительные результаты.

Со вторым кимовским годом коммуна приближалась к пятилетию своей жизни на малой планете. Но теперь эта жизнь имела ясно-выраженную и казавшуюся достижимой цель. Со свойственной ей быстротой и находчивостью Нюра формулировала эту цель. Пародируя интонацию митингового оратора, заканчивающего с трибуны свою речь, она воскликнула:

— Наш лозунг — «Все для ракеты».

— Все для ракеты! — откликнулось несколько голосов, как театральный хор.

— Вот именно, — обрадовался Семен. — Ни на одну минуту не будем забывать этого лозунга.

— Пусть он направляет всю нашу жизнь и работу. Другой цели здесь у нас не может быть. Все — для ракеты, для газов, которыми ее можно зарядить. Если мы будем настойчивы, мы вернемся на Землю.

 

II. Детский сад

Легко сказать — «все для ракеты»!

Легко, вообще, давать формулы для движения жизни, размечая ее наперед. А вот подогнать жизнь к этим формулам в точности — дело совсем иное и очень трудное.

«Все для ракеты»? Это было бы идеально. А здесь подрастает детвора, буйная молодая жизнь. Она наполняет алюминиевый дом топотом маленьких ног и звонкими голосами, она требует внимания и забот. Какие бы ни были важные дела — их приходится прерывать, ими приходится манкировать, так как возня с малышами — тоже дело, которого отложить никак нельзя: они живо напомнят о себе.

Но если их отцы и матери будут возиться с ними, то работа по добыванию газов сильно пострадает.

И, чтобы вернее осуществлялся лозунг «Все для ракеты», Нюра решила взять на себя заботу о детях — сосредоточиться на их воспитании, освободив от него других родителей.

На первых порах ей пришлось заняться Кимом и Майей. Двое других были еще совсем малы и не порвали еще тесной физиологической связи с матерями.

Много времени проводила Нюра со своими питомцами в круглой комнате клуба. Дети нуждались во многом. Прежде всего — Нюра должна была заменить им общество детей, которого здесь они были лишены. Ей приходилось на первых порах брать на себя инициативу в более или менее сложных играх, которые на Земле, с самой отдаленной древности, переходят от одного детского поколения к другому. Здесь же детям, кроме нее, не от кого было бы научиться этим играм. Но, с другой стороны, надо было пробудить в них самодеятельность: дав их мысли толчок, не вести ее на поводу. И Нюра старалась сделать так, чтобы в дальнейшем они сами выдумывали игры, усвоив некоторые общие принципы.

В этом отношении перевес был на стороне Кима. Живой, быстрый и сообразительный, он скоро научился изобретать игры, занятия и развлечения. Его подруга была заметно пассивнее, рассудительнее и медлительней. Она внимательно прислушивалась и следовала его указаниям. Он инстинктивно привыкал относиться к ней покровительственно и заботливо.

Сперва Нюра научила их простейшим играм земных детей, дававшим выход естественной для этого возраста подвижности: прятки, пятнашки. Днем, когда большинство взрослых занято было доставкой перекиси и алюминия и работой в ракете, в доме не умолкали топот, визг, смех, крики. Эта беготня происходила под непрерывным наблюдением Нюры: надо было тщательно оберегать машины, от которых зависела жизнь членов коммуны, а также газоулавливатели и воздухопроводы. Правда, дети с первых дней сознательной жизни привыкали к мысли об огромной важности этих приборов и научались соблюдать крайнюю осторожность по отношению к ним. Но, все-таки, на детей нельзя было всецело положиться, как на взрослых. Нюру сильно утомляла необходимость быть все время на чеку.

Поэтому она старалась возможно больше времени проводить с детьми вне дома. Воздух экономить не приходилось и, наполнив резервуары термосных костюмов, Нюра с юными колонистами совершала довольно длительные прогулки по поверхности планеты.

Во время этих прогулок дети чувствовали себя часто свободнее, чем их воспитательница. Малыши с момента рождения привыкали к кимовской силе тяжести и не знали иной. Они так же легко сохраняли равновесие, как люди на Земле. Им было смешно, когда Нюра, бегая с ними взапуски в термосном костюме, плохо рассчитав порой движение, теряла равновесие и падала на твердый грунт.

Дети всегда любознательнее взрослых, мир еще хранит для них удивительную новизну красок, очертаний, движений и звуков. «Почему» и «отчего» — излюбленные вопросы детей всех стран и всех слоев общества.

Однажды, после того как они возвратились с прогулки, Майя, более внимательная и наблюдательная, чем ее живой и экспансивный товарищ, спросил:

— Нюра, почему ты хуже ходишь, чем мы? И хуже, чем Семен и Федя?

Форма этого вопроса удивила бы земных детей. На планете Ким дети называли взрослых так же, как и друг друга, просто по именам, без титулов «отец», «мать», «дядя» или «тетя». Это входило в план воспитания. В результате дети привыкли не придавать особого значения родству и порой даже путали родителей. Недостаток узкого семейного чувства заменялся одинаково сильной привязанностью ко всем членам коммуны. Жизнь в одном доме, общность всех материальных и духовных интересов, отсутствие других людей на планете — давно уже превратили коммуну в тесную, сплоченную семью, все члены которой были равно близки и дороги друг другу. Дети привыкали к этому положению с самого раннего возраста.

Вопрос Майи (к нему сейчас же присоединился и Ким) поставил сначала втупик Нюру. Казалось бы: чего проще? Рассказать, что на Земле она привыкла к более сильному притяжению? Но слово «Земля» ровно ничего не говорило детям, рожденным на малой планете.

Однако оно очень заинтересовало малышей.

— Ты говоришь, ты жила на Земле? Где это? Не здесь, не в доме? Покажи, в какой стороне?

Нюра лукаво улыбнулась и, подойдя к окну, показала пальцем в небо.

— Там!

Дети с изумлением подняли головы вверх, но не увидели там ничего, кроме привычного черного звездного неба и маленького Солнца. Нюра попыталась объяснить им понятие планеты вообще. Но детский ум был еще слишком слаб, чтобы усвоить такое отвлеченное представление. Она попробовала тогда описать детям условия жизни на Земле, столь отличные от знакомых им: это — такое место, где сколько угодно воды, где воздух имеется всюду и его не приходится приготовлять. Это было в тысячу раз поразительнее тех волшебных сказок, которыми увлекались когда — то земные дети. Но это было, кроме того, захватывающе — интересно.

А люди! Здесь их едва полтора десятка. На Земле их страшно много!

— Сто? — живо спросил Ким.

— Миллионы, миллиарды! — возразила Нюра, с глазами, в которых блистали воспоминания.

Но личико Кима омрачилось выражением разочарования:

— А я думал — сто! — огорченно сказал он.

Нюра сообразила, что сто кажется ему величайшим числом, все остальное — даже тысячи миллионов — меньше. Мир планеты Ким был так ограничен, что детям никогда не приходилось иметь дело с большими числами. Они звучали для них мертво и сухо.

Тогда Нюра стала рисовать картины земной жизни. Она увлеклась, и дети с напряженным вниманием слушали ее — она рассказывала невероятные, невиданные вещи. Она говорила о городах, селах и деревнях. О государствах. О войнах. О богатых и бедных. О борьбе классов и революциях. О поездах, пароходах и аэропланах. Об ученых, солдатах, рабочих, писателях, певцах, актерах, вождях. О театрах, где тысячи людей любуются искусством движения, позы, речи и жеста. О библиотеках и музеях, где хранятся сокровища ума и творчества. О гибельных катастрофах, землетрясениях, кораблекрушениях. О достижениях науки, и техники.

Еще никогда не было на свете человека, которого бы слушали с таким сосредоточенным, поглощающим вниманием. Однако не все, казавшееся ей доступным для понимания, могло быть усвоено детьми. Были вещи, которых они вовсе не могли понять. Сюда относилось различие между богатыми и бедными. Значение денег, как всеобщего обменного знака, никак не поддавалось их пониманию. Неравенство в распределении жизненных благ, казавшееся Нюре таким понятным, не укладывалось в их мозгу. Ей удалось объяснить им значение пищи, как замены питательных таблеток. Но они решительно не могли представить себе, как это у одних ее более, чем достаточно, в то время как другие должны голодать.

— Ну, все-таки, — настаивала Майя, — этой самой пищи на всех людей там может хватить?

Нюра задумалась.

— Не знаю, — серьезно ответила она. — Впрочем, думаю, если распределять поровну, то хватило бы.

— Значит, тот, кто раздает ее, плохо это делает! — горячо заметил Ким.

Нюра усмехнулась. Она попыталась объяснить детям систему распределения жизненных благ. Но из этого ничего не вышло — они так и не поняли ничего. Непонятна для них оказалась и эксплоатация людей, и Нюра решила отложить пока объяснение этих вещей.

Однако детские «отчего» и «почему» подобны нитке, бесконечно разматывающейся с клубка. И клубок завертелся дальше.

— А почему ты пришла сюда? — спросила Майя.

— И как ты это сделала? — поддержал ее Ким.

Нюра объяснила, что она пришла сюда не одна, а со всеми людьми.

— И с нами? — вытаращил глаза Ким.

— Нет, только со взрослыми. Вы здесь родились.

— А что значит: «родились»?

Ну, вы пока и этого не поймете.

Дети уже примирились с мыслью, что пока многое непонятно им.

Зато Нюра рассказала, как могла, о полете в ракете. Показала детям ракету и кое-как, очень поверхностно, растолковала ее устройство. Она водила также детей к источнику перекиси водорода, показала им работы, а затем дома подробно объяснила их цель и значение.

В занятиях и беседах с детьми Нюра нашла огромное наслаждение. Она была для них дверью в мир, через нее они черпали свои знания, и она была счастлива, сознавая это. Глаза малышей блистали восторгом, когда они узнавали что-нибудь новое, — тем самым восторгом познавания, который вспыхивает в мозгу ученого, открывшего неведомую до него тайну вселенной, и в равной степени — в уме всякого неиспорченного житейской косностью человека, когда ему удается узнать что-нибудь новое для себя и тем больше или меньше расширить свой умственный кругозор.

Пришло время, и, кроме увлекательных бесед, Нюра стала учить детей чтению, письму и счету, затем — иностранным языкам, которые сама уже недурно усвоила.

Прошло еще несколько лет, и она стала сообщать им знания, которые приобрела на «университетских» занятиях. Астрономия, физика, химия, социальные науки — из всех этих областей она сообщала им сведения интересные, но отрывочные и поверхностные, какие сама могла получить. Большего она не могла им дать. К этому времени к «детскому саду» присоединились уже подросшие младшие дети. Но еще до того в жизни колонии произошло событие исключительной важности.

 

III. Взрыв

Была ночь. В алюминиевом доме стояла плотная тишина — почти все спали.

В этот тихий час, когда можно было услышать только дыхание спящих, Семен один бодрствовал в клубе, заканчивая приготовление очередной партии питательных таблеток.

Незаметно для себя, он проработал всю трехчасовую ночь. Оторвавшись от работы, он прислушался к тишине, глубокой и исключительной. За последние годы редко случалось, что спали одновременно все. Ночь была по продолжительности в точности равна дню, и ни у кого не было потребности спать половину суток, то-есть больше, чем на Земле. Наоборот, здесь спали, в общем, меньше, так как меньше уставали. Это происходило, конечно, от меньшего напряжения мышц во время движения и работы. Возможно, что одной из причин меньшей усталости являлся гораздо более чистый, сравнительно с земным, искусственный воздух, меньшее напряжение нервов из-за исключительно спокойной обстановки, а, может-быть, еще какие-нибудь, точно не определенные, специфические условия жизни на малой планете.

Семен кончил работу, встал, потянулся и, выключив свет, вошел в свою комнату. Тамара спала. В этот момент ночь сменилась днем. Неяркий дневной свет вошел в окно.

Семен приблизился к окну. Так как оно выходило на запад, то он не увидел Солнца. Ровная, до скуки знакомая поверхность планеты была залита таким же ровным, неподвижным светом. Было что-то угнетающе-мертвое в его неподвижности. Солнечный свет на Земле никогда не бывает таким неподвижным. Даже в самый ясный день освещенную Солнцем Землю чуть затемняют порой пробегающие, едва видные тени облаков. А если их вовсе нет — то колебания воздуха, порой настолько слабые, что они неощутимы, создают непрерывное изменение плотности его — то самое, которое является причиной мерцания звезд. И оно же придает маленькие колебания солнечному свету, не замечаемые нами изменения его яркости, благодаря которым, однако, он кажется нам живым. А солнечный свет на планете Ким был в тысячу раз более неподвижным, чем свет Луны, давно уже прозванный поэтами «мертвым».

Ракета и кладбище не были видны из этого окна. Но у самой линии горизонта, ничем более не нарушаемой, возвышалось строение, такое же кубическое, как жилой дом, только меньше его размерами. Эта постройка лишь на-днях была закончена. Поселок рос.

Семену принадлежала инициатива возведения этой постройки. То был просто сарай. Четыре алюминиевые стены, лишенные окон. Плоская крыша. Простая дверь.

В ракете были приняты все предосторожности против возможности взрыва. Но если бы он произошел почему-нибудь, то, не говоря уже об опасности, угрожающей столь близко стоящему жилью и его обитателям, взрыв неминуемо уничтожил бы ракетный корабль и с ним — последнюю возможность возвращения на Землю. Заодно погиб бы и весь с таким трудом накопленный запас газов.

По предложению Семена, построили сарай. Баллоны с водородом и кислородом, доставленные туда. На ракеты, далеко еще не заполняли всей его внутренности. В сарай были перенесены работы по разложению перекиси. Здесь, как и прежде в ракете, приходилось работать в термосных костюмах. Окон сарай не имел, чтобы избежать ускоряющего влияния на разложение солнечного излучения — этим стремились предотвратить взрыв. Сюда из дома провели электрическое освещение, но ограничивались одной тусклой лампочкой, а разложение перекиси производили путем подбавления к ней истолченной в порошок почвы. Опыт показал, что при этом разложение происходит медленнее, зато равномерно. Возможность взрыва, повидимому, совершенно исключалась.

Семен глядел на сарай, и вдруг на его глазах произошло странное, призрачное явление. Крыша сарая исчезла. Стены развалились. Мелькнул бешеный вихрь. Остались низенькие обломки стен и несколько исковерканных баллонов внутри них. Все это совершилось в один миг и без малейшего звука.

Семен стоял неподвижно, ему казалось, что происшедшее — нелепый обман зрения. Он прильнул лицом к стеклу и почувствовал его холодок на плотно-прижатом кончике носа. Мертвый свет ровно заливал окрестность.

Прошло несколько секунд, прежде чем Семен сообразил, что произошел именно тот самый взрыв, которого он боялся больше всего. Беззвучность катастрофы не дала осознать в первый момент ее значения.

Тамара тем временем проснулась. Бросив беглый взгляд на спокойно спавшего в своей кроватке ребенка, она оглянула затем комнату и увидела неподвижно стоявшего у окна Семена. Она окликнула его и, не получив ответа, подошла к нему ближе, ласково и удивленно снова назвав его по имени.

Семен обернул к ней странно — спокойное лицо, без слов, он указал ей в окно на развалины постройки. Тамара ухватилась за его плечо.

— Кто это сделал? Зачем?

Ей показалось, что она закричала это, но голос ее был сдавлен. Семен пожал плечами:

— Взрыв!

Тамара, опустив руки, смотрела на него расширенными круглыми глазами. Углы ее рта опустились, обезобразив лицо гримасой отчаяния.

— Что же теперь с нами будет?

Семен ничего не ответил. В первый раз ему изменила обычная бодрость. Что, в самом деле, будет с ними теперь? Пропал упорный, напряженный труд нескольких лет. Конечно, источник перекиси водорода сохранился, добывать газы и воду можно продолжать попрежнему. Но как должна обескуражить товарищей мгновенная потеря того, что было добыто в результате тяжелой работы! Их воодушевляла страстно желаемая цель, время достижения которой они приблизительно определили. Теперь этот момент не только отодвигался на несколько лет: кто мог бы поручиться, что, когда опять накопится некоторое, — может-быть, еще большее количество газов, — новый неожиданный взрыв не уничтожит всего в одну секунду? При таком сознании, откуда же взяться одушевлению, с которым единственно можно жить в этой удручающей обстановке, в этой планетной тюрьме, и нести изб дни в день однообразный утомительный труд! У Семена опустились руки.

Когда товарищи, оповещенные о несчастьи, собрались в его комнате и, столпившись у окна, разглядывали печальные развалины сарая, произошло то, чего он так боялся, что было страшнее самого взрыва: глубокое отчаяние, подавленность, апатия овладели всеми. И, что хуже всего, на этот раз Семен не чувствовал в себе силы поднять их дух, проявив бодрость — хотя бы даже притворную, как ему иногда случалось Безмолвно и единогласно признанный руководителем коммуны, он чувствовал на себе серьезную ответственность за судьбу товарищей. Он культивировал в себе бодрость. Бывало и так, что в момент общего упадка духа и он испытывал душевную слабость. Но, привыкнув к тому, что его считали олицетворением оптимизма, он всегда успешно поднимал настроение друзей и потом сам вспыхивал от зажегшегося в них огня энергии.

Но теперь — он чувствовал — это невозможно.

А они ждали от него спасения. И он молчал, как вождь, обманувший доверие, взявшийся руководить и оказавшийся негодным для этого. Он потупил глаза, он почувствовал себя уничтоженным.

— Но отчего это произошло? — тихо, среди общего молчания, спросил Федя.

Как странно! В этом простом вопросе Семену мелькнул якорь спасения. Отчего произошел взрыв? Если найти причину, то, может быть, ее удастся устранить в дальнейшем. А тогда — больше шансов за то, что катастрофа не повторится.

Стали вспоминать работу минувшего дня, затем осмотрели место взрыва, но там, конечно, не нашли ничего, что могло бы указать на его причину. Однако Федя высказал довольно правдоподобное предположение.

Обычно перекись водорода оставляли в неплотно прикрытом ящике. Быть может, на этот раз, по неосмотрительности, ящик закрыли слишком плотно. Возможно, что оттого она и взорвалась.

Проверить это предположение было теперь, разумеется, нельзя. Но оно казалось правдоподобным.

Итак, возможная причина катастрофы найдена. Это хорошо — потому что, по крайней мере, известно, чего надо беречься в дальнейшем.

Семен сказал об этом товарищам. Но он не чувствовал в себе уверенности. Трудно уговаривать взяться за работу людей, которые трудились несколько лет и только что мгновенно все потеряли. Опять начинать сначала? Для этого нужны не только рабочие руки и желание вернуться. Необходим энтузиазм.

Лиза робко улыбнулась. Она удивленно прислушивалась к возникшему в ней странному ощущению. Это было что-то хорошее, но что — она никак не могла еще определить. Какая чепуха! Ей припомнилось ощущение легкого щекотания указательного пальца правой руки. Почему-то оно напоминало что-то приятное.

— Муравей! — вдруг произнесла она.

Какой муравей? — удивились товарищи. К Лизе обратились недоумевающие взгляды. Но она уже весело улыбалась. Бесформенная ассоциация превратилась в отчетливое воспоминание. Она заговорила с торопливым воодушевлением:

Когда, — помните? — в ракете… — мы потеряли надежду на спасение… и я нашла вдруг муравья… Он полз у меня вот по этому пальцу, — она вытянула розовый палец, — нам было радостно и грустно видеть его. Он напомнил потерянную Землю. А теперь приятно вспомнить его… И не только поэтому. Когда я была маленькой, я любила лежать на земле и следить за муравьями. Муравей тащит огромную тяжесть. Ползет вверх. Вот он уже добрался почти до самого верха и сорвался. Так что же? Он не теряет энергии. Снова медленно и настойчиво карабкается он вверх. Так вот, друзья. Начнем сначала…

И будем вновь неудержимо стремиться к цели, как муравей, не обескураженный катастрофой! — подхватил Семен, которого бессвязная речь Лизы воодушевила образом непобедимой энергии муравья. — Права Лиза! Труд и настойчивость — вот что приведет нас к цели! Построим новый сарай, возобновим добывание газа и воды и приготовление баллонов и постараемся не повторить ошибки, повлекшей взрыв.

Там, где не действует отвлеченная логика, иногда оказывается убедительным конкретный живой образ. Семен чувствовал, что Лизе удалось поднять общее настроение. И Нюра вновь повторила свой лозунг, который немедленно был подхвачен всеми присутствующими: — Все для ракеты!

 

IV. Десятилетие коммуны

Вновь начались трудовые будни.

Дальнейшая работа была значительно облегчена тем, что уже выработались технические навыки для каждого трудового процесса. Вместо прежних перебоев, неизбежных вначале, работа приобрела стройный и строгий ритм. Благодаря этому, обслуживание колонии стало отнимать меньше энергии и времени. Большее количество их стало возможным уделять доставке перекиси и добыванию газов. Как трудолюбивые муравьи, работали люди: новый сарай воздвигся на месте разрушенного, и медленно, но неуклонно рос запас баллонов с газом.

А время шло. Вернее, оно стояло. Один великий мыслитель сказал: «Мы говорим — время проходит. Это неверно: мы проходим, а время остается!» Ведь время и пространство существуют лишь постольку, поскольку мы их измеряем.

У жителей планеты Ким теперь существовало два способа измерять время: продолжая хранить земной счет времени, они считали также кимовские годы.

Вышло так, что до сих пор эти годы начинались катастрофами. Начало первого ознаменовалось гибелью Петра. В первые дни второго произошел взрыв.

Зато в первом году произошел ряд приятных событий: открытие источника, рождение детей.

Второй год не дал ничего замечательного в этом отношении. Он был отмечен непрерывной тяжелой работой, правильно шедшей изо дня в день и дававшей отчетливый результат: медленно, но неуклонно росли в сарае штабеля баллонов с газами. Среди унылого однообразия, среди тюремной монотонности жизни наших изгнанников этот сарай был воплощением надежды, поддерживавшей их. Он наглядно напоминал, что момент полета на Землю не только когда-нибудь наступит, но и неуклонно приближается, с каждым вновь наполненным длинным алюминиевым ящиком. Однако еще много надо было терпения: теперь уже ясно было, что необходимый запас газа будет готов приблизительно к концу второго десятилетия со дня отлета с Земли.

Может-быть, кимовцы все-таки не вынесли бы этой невыразимо-тоскливой, размеренной, бесцветной жизни, если бы не дети. В замкнутом кругу их тесного мирка эти радостные пришельцы явились гостями, тем более желанными, что никаких других ждать нельзя было. Отношения между кимовцами были всегда ровные и хорошие, но, как это бывает с людьми, насильственно заключенными вместе на долгий срок, они, в конце концов, неминуемо стали бы раздражать друг друга. Дети освежили их ограниченное общество, сделали его многочисленнее, нарушили его неизменяемость. Как-никак, это были новые индивидуумы.

Их было четверо: Ким, Майя и два младших мальчика. С тех пор больше детей не рождалось. Трудно было найти объяснение этому. Очевидно, в организмах людей произошли какие-то резкие изменения, деятельность каких-нибудь желез внутренней секреции давала, вероятно, измененную по своему химическому составу продукцию. Кто знает, отчего это происходило? Может-быть, замена обычной пищи таблетками сыграла здесь роль, а может-быть — новые физические условия — разница в атмосферном давлении, уменьшенная сила тяжести, меньшее количество солнечного света. Может быть — измененный состав солнечных лучей, часть которых — например, ультра-фиолетовые — поглощается земной атмосферой. Может-быть, вода содержала иные вещества по сравнению с земной и не содержала каких-нибудь? Воздух тоже был другого состава: он состоял почти исключительно из кислорода и азота, заключал гораздо меньший процент углекислоты и водяных паров, чем на Земле, и был совершенно лишен озона, аргона, ксенона и других газов, которые в незначительных количествах, но неизменно входят в состав земной атмосферы. Может-быть, оказало влияние различие в магнитных и электрических токах? Может-быть, нервная угнетенность (ведь не размножаются же в неволе многие дикие звери)?

Кто знает? А быть может, ни одно из названных условий в отдельности не играло здесь роли, но их совокупность могла дать такой неожиданный эффект, или же были и другие условия, которых нельзя было пока учесть?

Повидимому, разрешение этого вопроса приходилось отложить до изучения его земными учеными. Факт же был налицо — дети больше не рождались. И потому уже родившимися дорожили бесконечно. Они были в центре общего внимания.

К концу второго кимовского года Ким уже почти заканчивал одиннадцатый год своей жизни, а Майя — десятый.

Младшие мальчики — Владимир и Рэм — были однолетками, первый был всего на три месяца старше второго. Им было по шести лет.

Таким образом, теперь были две резко выраженные возрастные группы. Старшей группой все время занималась Нюра. Младшей — Соня. Нюра нашла в этих занятиях утешение в своем непоправимом несчастьи. Занятия с детьми были такой огромной радостью!

Когда дети были свободны от занятий, взрослые ловили каждую минутку, чтобы побыть с ними. Дети действовали освежающе на всех без исключения. Одна из главных причин этого заключалась в том, что они не были подвержены печали, которая, подобно темной дымке, обволакивала жизнь кимовцев, проникая даже в их радости, как проникают друг в друга диффундирующие жидкости. Ведь дети не тосковали по Земле и людям; Земли они никогда не видели, а общество, которое они имели, казалось им достаточно многолюдным. Они не скучали по рекам, океанам, дождю, туману, снегу: они не знали об их существовании. Им пробовали рассказывать об атмосферных осадках. Но рассказывай слепому о цветах и глухому — о звуках.

Они не были глухи, но с них было довольно звуков, раздававшихся в доме. А взрослые грезили о концертах и театрах, о грохоте городов, о дроби пропеллеров, о реве автомобилей, захлебывающемся звоне трамваев, органном гуле прибоя и звонких криках вечерних газетчиков.

Дети находили вполне нормальным питание таблетками и не могли понять значения слова «вкус», сколько ни билась Нюра, пытаясь объяснить его значение старшим из них. Наконец, она махнула рукой на эти попытки. В самом деле — если детям придется попасть на Землю, они поймут значение этого слова. А если вся их жизнь протечет здесь — зачем оно им?

В этом отношении они сильно отличались от взрослых; те нередко вспоминали о вкусах различных кушаний и порой мечтали о мясе, плодах, свежих овощах и сластях.

Слова «есть», «кушать» были непонятны детям, хотя они и знали, что пища заменяет на Земле таблетки, а процесс еды — глотание таблеток. Зубы у них развивались сначала нормально. Но после того как молочные зубы сменились постоянными, обнаружились некоторые, хотя сравнительно небольшие, изменения; количество зубов было нормальное, но они были меньше обычного, ниже. Такой же вид приобрели зубы у взрослых — это происходило, очевидно, от отсутствия упражнения. Количество слюны у взрослых и у детей было очень мало. Обнаружилась также у всех перемена во внешности, при чем у детей она была выражена более резко, чем у взрослых: благодаря постоянной пустоте желудка, животы стали совсем маленькими, втянулись, отчего фигуры приобрели небывалую на Земле стройность. Кожа лица у всех приобрела бледно — матовый цвет, и даже на лицах детей не было румянца. Тем не менее, все имели очень здоровый вид и были, действительно, вполне здоровы.

Взрослых томил мир, лишенный не только людей, но и растений и животных — зверей, птиц, рыб, насекомых. Дети не тосковали об этом, как не тоскует о городах уроженец и вечный житель пустыни, о тропических лесах — самоед полярной тундры, о снеге — негр Конго. Мертвый мир планеты Ким казался им вполне нормальным, а какой бы то ни было иной они представляли себе так же туманно, как земные люди представляют мир Луны, Марса или Венеры.

Но если дети планеты Ким были столь ограничены во многих впечатлениях, то им были знакомы другие, чуждые большинству земных детей. Это касалось, прежде всего, астрономии.

Нет ничего удивительного в том, что вопросами астрономии усиленно интересовалось старшее поколение коммуны. Эта наука, которая является одной из наиболее теоретических для земных жителей, оказала роковое влияние на судьбу кимовцев, забросив их на эту планету из неизмеримых мировых пространств. Дети с самого юного возраста привыкли к тому, что окружающие усиленно интересуются астрономией, и им это казалось естественным. Они и сами постепенно заинтересовались этой величественной наукой, — грандиозные масштабы вселенной сделались доступными их воображению.

Когда они, благодаря беседам со взрослыми и наблюдениям в телескоп, несколько освоились со строением планетного мира, Нюра, наконец, нашла возможным более или менее вразумительно объяснить им, что такое Земля. Они поняли, что Земля — это планета, в роде той, на которой они живут, во много раз превосходящая ее объемом, но обладающая значительно меньшей плотностью. Вокруг Земли вращается спутник — Луна, озаряющая ее ночью отраженным солнечным светом. Земля больше чем в 2⅓ раза ближе к Солнцу, и оно кажется с нее диском в 6–7 раз большим, чем на планете Ким, и дает соответственно больше тепла и света. Около трех четвертей поверхности Земли покрыто водой — океанами, морями, реками, болотами, ручьями.

Наибольшее количество воды детям приходилось видеть в сарае, где производилось разложение перекиси водорода: несколько алюминиевых ящиков. Теперь они пытались представить себе грандиозную картину равнины, сплошь залитой водой, до самого горизонта. Они знали также, что земной горизонт прямо необъятен по сравнению со здешним. Такая картина даже в воображении поражала их ум. Но ведь это огромное водное пространство — только небольшая часть даже не самого крупного озера. А заливы? Моря? Океаны?

Их воображение отказывалось служить. Им легче было представить себе невероятные расстояния между звездными мирами, в сравнении с которыми солнечная система, со всеми ее большими и малыми планетами, — лишь ничтожная пылинка.

Планета, где воды так много, что в ней тонут люди и погибают целые плавающие дома, с населением, в тысячу раз превосходящим население планеты Ким. Планета, где вода заливает скопления домов и производит стихийные бедствия; где водяными потоками пользуются для передвижения людей и грузов и падением воды — для производства разнообразных работ; где вода низвергается с неба в виде обильных потоков, заливая селения; где можно ехать без перерыва десять и больше двадцатичетырехчасовых земных суток по водному пространству. Чудесный, необычайный, волнующий мир, привлекательный, обещающий неведомые впечатления.

А сила тяжести, в пять раз превышающая здешнюю! Теперь дети поняли, отчего взрослые с таким трудом приучились управлять своими движениями на планете Ким. Эта сила тяжести обещала им на Земле довольно неприятные ощущения, — но все же была заманчива тем, что сулила небывалые впечатления.

А атмосфера? Воздух, который здесь приходится составлять из газов, добываемых с таким трудом, там окружает всю планету плотной и толстой оболочкой. Из-за нее днем не видно звезд, и большое Солнце лишено короны. Небо днем голубое (такие цвета, как голубой, розовый и т. п., не встречавшиеся среди окружающих предметов, удалось детям объяснить благодаря оказавшемуся в одной из книг цветному снимку солнечного спектра).

На Земле, в воде и в воздухе, живет множество необычайных существ. Земля покрыта растениями. Но что такое растения — дети так и не поняли.

Эта голубая звезда, чей диск в поле зрения телескопа покрыт плывущими атмосферными полосами, полна невиданных чудес.

Дети не тосковали по Земле, потому что они на ней никогда не жили. Но с тех пор, как они узнали о ней, их влекло туда не менее, чем взрослых.

Детей и подростков всегда тянет к приключениям, к необыкновенному. Их зовут неведомые страны, борьба и опасности. Любознательность, интерес к миру и незнакомым формам жизни кружат их юные головы.

Поэтому дети прежнего поколения, начитавшись Майн-Рида, удирали в Америку воевать с индейцами и охотиться на диких зверей. Поэтому наши дети любят читать о приключениях. Романтика юных пионеров, их любовь к лагерной жизни, ночным кострам, веселому воздуху деревень — бьют из этого же источника.

Дети планеты Ким ничего не знали ни об Америке, ни об индейцах, ни о приключенческой литературе. Но с тех пор, как они узнали о невероятном земном мире, где жили некогда взрослые и куда они намеревались вернуться, они загорелись желанием побывать там, увидеть невиданное, испытать неиспытанное. Разные побуждения руководили обоими поколениями: старшим — невыносимая тоска по родине, бесконечная скука пребывания на мертвой маленькой планете; младшим — жажда знания и приключений. Оба разных мотива были одинаково сильны и влекли к одной цели. И дети узнали назначение ракеты, добываемых газов, они прониклись лозунгом, который властвовал на планете Ким: «Все для ракеты».

Со свойственной их возрасту живостью, они не могли воспринять этот лозунг чисто теоретически. Старшие из них уже стали постепенно входить в трудовую жизнь коммуны. Киму и Майе позволили понемногу участвовать в доставке перекиси в сарай. Они взялись за дело горячо, и за ними приходилось следить, чтобы они не слишком напрягали свои слабые силы.

— Смена растет! — весело говорила Нюра.

Но помощь детей была еще количественно мала. Важнее было то, что они вносили живость и бодрое настроение своим присутствием, хотя во время работы, конечно, нельзя было ни разговаривать с ними, ни видеть их лица: лишь глаза весело сверкали за стеклами скафандров.

Так дети — и в особенности старшие из них, — рано стали жить интересами взрослых. Это способствовало еще большей сплоченности коммуны.

В трудах и заботах шло время (говоря условно), и пришло десятилетие со дня прилета ракеты на планету Ким. Этот день решили отметить, как своего рода юбилейную дату. Он приходился на 19 апреля 1951 года. Но тут обнаружилось новое обстоятельство, благодаря которому оказалось, что день этот можно определить лишь приблизительно и притом с довольно грубым приближением.

День десятилетия коммуны приходился около начала третьего кимовского года. В это время его и решено было отметить.

Третье падение метеоров. На этот раз, в виду невозможности точно определить его время, пришлось из предосторожности просидеть взаперти и прервать работы на пятьдесят кимовских суток. Семену стоило не малого труда удерживать товарищей в доме. Особенно тяготились вынужденным заключением дети. Взрослых же страшно огорчала необходимость прервать роботы и беспомощно томиться в четырех стенах. Однако это безделье имело и положительную сторону, так как дало всем длительный отдых, освеживший их силы.

Снова громовые удары камней в крышу. Снова страшный визг и скрежет. Мгновения тишины сменяются непривычным чудовищным грохотом.

Взрослые на этот раз легче перенесли падение метеоров. Как ни тяжелы были потрясающие звуковые ощущения, но, очевидно, самым тяжелым был страх, быть может и бессознательный. Однако первые два падения показали, что находящимся в доме опасность не грозит. Это успокаивало, и нервы меньше напрягались. Только вспомнившаяся и в этот раз гибель Петра создавала подавленное настроение.

Дети перенесли встречу с метеорами неодинаково. Старшие — Ким и Майя — помнили первое падение. Их предупредили своевременно о предстоящей встрече с метеорами, объяснили ее значение, напомнили предыдущую. Они больше удивлялись, чем пугались.

Владимир и Рэм прошлого падения не помнили. Грохот и скрежет значительно потрепали их нервы.

Однако и те и другие перенесли эту новогоднюю дату легче, чем взрослые. Тем она не только напоминала гибель Петра. Многочисленные, хотя часто и бессознательные ассоциации связывались с этими звуками для уроженцев Земли: гром, сопровождающий молнию, которая иногда убивает, и которому порой сопутствуют разрушительные ливни; землетрясение с его неотвратимым подземным гулом и грохотом; выстрелы из артиллерийских орудий, разрывы снарядов и бомб, взрывы в шахтах, на фабриках, на складах взрывчатых веществ, падение тяжестей с высоты…

У уроженцев беззвучной планеты не могли возникнуть такие ассоциации. Чисто-физиологическое раздражение органов слуха оказывалось не столь потрясающим.

Так как и взрослые постепенно привыкали к метеорам, то встреча с ними, очевидно, для всей колонии приобретала характер «бытового явления», обозначающего начало нового года.

Первые часы после прекращения метеорного потока, которые обычно проводили в доме, из предосторожности не выходя еще наружу, на этот раз посвятили «десятилетию коммуны». Его отметили воспоминаниями. Теперь центром беседы были дети. Для них говорили все.

По очереди, иногда перебивая друг друга, но большей частью стараясь говорить спокойно (чтобы не мешать детям слушать), взрослые вспоминали вслух свою необычную историю: объявление Академии Наук; отлет на Луну; ошибку профессора Сергеева; ожидание неминуемой смерти и прилет сюда; гибель двух товарищей; открытие источника перекиси водорода; рождение детей; добывание газов и воды; взрыв.

Дети слушали и все больше проникались основной задачей жизни всей колонии — стремлением попасть на Землю, для старших — родную, для них — неведомую, где все не похоже на окружающее их. Младшие из детей понимали немногое. Но более взрослые, подготовленные занятиями с Нюрой и Соней и астрономическими наблюдениями, слушали историю коммуны почти, как свою собственную. Ракетный корабль, лежавший около дома и столь же неподвижный, как он, в их воображании уже отделялся от почвы и устремлялся в межпланетное черное пространство, к голубоватой звезде, вокруг которой вращались все интересы колонии.

Наступил третий кимовский год. Люди вышли из своего убежища и вновь принялись за работу.

Запас газов рос.

 

V. Крушение времени

С тех пор, как лопнула пружина часов, Семен взял хронометр исключительно в свое ведение. И давно уже он стал замечать, что с этим точнейшим инструментом, представлявшим собою настоящее чудо техники, творится что-то неладное. Хронометр бессовестно спешил. Семен в первое время проверял его, устанавливая по Солнцу и движению звезд. Но год за годом — чем дальше, тем больше — хронометр уклонялся от правильного хода, и счет времени становился все более и более приблизительным.

Семен долго скрывал это от товарищей. Их жизнь и так была мрачна и печальна. Им светила надежда возвращения в отдаленном будущем на Землю. Земной счет времени был единственной тоненькой ниточкой, связывавшей их с человеческим миром.

Как жрец, который потерял веру в божество, но поддерживает ее в сердцах своих последователей, Семен скрывал истину от товарищей. В отсутствие их он заводил хронометр, все более и более наугад, составлял ежегодно календари, сообщал друзьям часы земных суток, дни недели и числа месяцев. Каждый субботний вечер был посвящен «университетским» занятиям.

Наконец, Семен почувствовал, что безнадежно запутался в счете времени. Он решил сказать об этом. Уже и младшие дети стали подрастать и, благодаря вносимому ими оживлению, жизнь стала отрадней для взрослых…

Ближайшее «университетское» собрание было посвящено беседе о времени, ошеломляющей и поучительной. Семен обвел круглую комнату своими влажными миндалевидными глазами. Товарищи все были в сборе. В баритоне Семена звучала усмешка:

— Мы сегодня поговорим о крушении времени.

— Это еще что? — воскликнула Нюра.

— Вы думаете, друзья, — продолжал Семен, — что мы знаем, когда настанет день десятилетия нашей коммуны? Нет, мы не знаем даже, какой вот сейчас день и час на Земле.

— Ну, это-то мы знаем точно, — возразила Тамара: — суббота и 8 часов вечера.

Семен улыбнулся.

— Как мы были огорчены, когда жалобно пропела умершая часовая пружина! Не стоило огорчаться. И часы и хронометр даже приблизительного понятия не дают о земном времени.

Негромко произнесенная фраза вызвала изумление, быть может, не меньшее, чем некогда — первый оглушительный удар метеора в алюминиевую крышу.

— Да, да, — говорил Семен, — я скрывал от вас, я не хотел вас огорчать. Я считал и все больше путался. Земной счет времени потерян окончательно.

— Ничего не понимаю! А календари? — воскликнула Тамара.

Семен пожал плечами.

— Чего стоят календари, если нет часов, и мы не можем наблюдать здесь земные сутки?

— Но объясни же, — удивился Федя: — ведь наши часы и хронометр были без маятников, и поэтому не зависели от притяжения.

— Они все-таки, — ответил Семен, — зависят и от притяжения планеты, и от притяжения Солнца, которое здесь ведь иное, чем на Земле, и от давления. Все это, оказывается, влияет на ход пружины, как и центробежная сила и ряд других условий. Попытка вести здесь земной счет времени заранее была обречена на неудачу. Время в каждом месте вселенной ничего общего не имеет с другими местами. Вернее говоря — способ измерения времени и наше понятие о нем, так как на самом-то деле времени и вовсе не существует, так же как и пространства: оба они — только понятия.

— Поехал! — сказала Нюра и даже рукой махнула. — Тарабарщина и, кроме того, ерунда. Ведь мы время измеряем самым точным образом. Как же можно измерять то, чего не существует?

— И однако, — возразил 'Семен, — я легко докажу тебе, что его нет. Не говоря уже о разных мирах вселенной, в пределах миниатюрной Земли можно доказать, что время — только фикция, выдуманная людьми для большего удобства в общежитии и до сих пор прекрасно выполнявшая свою роль. Но я не сомневаюсь, что с развитием быстроты сообщений придется в это понятие внести очень существенные изменения. Теперь на минуту представь себе, Нюрка, что ты находишься на Земле, в Москве.

— Очень охотно представляю! — воскликнула Нюра.

— Ладно. Итак, мы в Москве. У нас теперь день, положим, два часа дня. Что теперь на том полушарии, которое не освещено Солнцем?

— Ну, ясно, ночь!

— Хорошо! Есть даже такое место, где, скажем, два часа ночи или полночь. Итак, понятие одновременности оказывается чистейшей фикцией. Определенного момента времени не существует. То, что для нас два часа дня, для них (я беру какую-нибудь одну местность) — двенадцать часов ночи.

— Ну, это не совсем так, — возразила Нюра при напряженном внимании слушателей. — Конечно, у нас и у жителей той местности сейчас неодинаковое время суток. Но это происходит все-таки одновременно. Теперь у нас два часа дня, а у них в этот же момент двенадцать часов ночи.

— Что значит — теперь?

— Ну, в этот самый момент.

— Точнее! Назови этот момент.

— Два часа дня такого-то числа, месяца, года.

Семен засмеялся.

— Определила момент? Ведь эти два часа дня — у нас с тобой. А у них двенадцать часов ночи.

Нюра беспомощно развела руками и задумалась.

— Ну, что, существует одновременность? — спросил Семен.

— Нет! — ответила Нюра и сама улыбнулась, — но ужасно трудно освоиться с этой мыслью.

— А время? — продолжал Семен.

— Знаешь, — заметил Федя, — теперь и я понял: измерение времени существует, но самого времени нет.

— Значит, — продолжал Семен, — не такая уже беда, что мы потеряли земное время: мы потеряли то, чего не существует.

Но мы потеряли счет времени, — резонно возразил Федя.

— Верно! Хронометр стал бесполезной вещью. Ну, что ж! В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Раз мы на планете Ким — стало — быть, кимовский счет времени у нас и должен быть. Год у нас есть, есть и дата начала года. Времен года, правда, нет, ну, да они нам и ни к чему…

— Месяцев нет, — заметила Нюра.

— Верно, месяцев нет, — должен был сознаться Семен, — ну, а, впрочем, на чорта они нам. Зато сутки есть, и мы даже можем сосчитать, сколько их в году.

Федя выхватил блокнот.

— Сейчас сосчитаем!

И стал считать вслух.

— В земном году триста шестьдесят пять земных суток…

— Триста шестьдесят пять с четвертью, — вставила Нюра.

— Ах, неугомонная Нюрка! Впрочем, ты права. А кимовских суток в земном году будет… будет…

Карандаш проворно шуршал по бумаге блокнотика.

— Будет 1481½ — А в кимовском году будет в 4,6 раза больше, то-есть…

В блокноте вырос широкий столбик умножения.

— 5925 суток. Это приблизительно.

— Ну и годик! — поразилась Тамара, — около шести тысяч суток.

— А часов нет, и минут, и секунд, — дразнила Нюра.

— А они нам ни на что не нужны, — хладнокровно возразил Семен. — Зато начало года мы каждый раз узнаём точно, благодаря падению метеоров.

Отныне был окончательно установлен новый счет времени с длинным годом и короткими сутками, при чем наименьшей мерой времени — вместо часов, минут и секунд — служили неизменные в своей продолжительности и равные друг другу день и ночь.

 

I. Под знаком голубой звезды

Маленькое Солнце близится к закату. Его склоняющийся «вечерний» диск ничем не отличается от дневного. Темная почва залита неживым, неярким светом.

В поселке обычное беззвучное оживление. Только что вернулась очередная партия носильщиков перекиси. Три больших наполненных ящика отнесены в сарай. Там перекись разлагается. Добывание кислорода и водорода также идет своим порядком. Четырехугольные баллоны со сжатыми газами заполняют уже большую часть сарая.

Вот кто-то несет в дом огромный ящик с водой. Кто несет — нельзя разглядеть. Вне дома — все одинаковы: в уродливых термосных костюмах, с чудовищно свисающими воздушными резервуарами. Почти так же чудовищно-безобразны были на Земле противоипритные костюмы.

Здесь мало людей. Большая часть — внутри дома: они заняты приготовлением таблеток, обслуживанием колонии, плавкой алюминия и ковкой баллонов для газа.

С двух противоположных сторон горизонта почти одновременно показываются по две фигуры с носилками. На одних носилках — огромная груда алюминиевых метеоров. На других — такая же груда почвы, содержащей кислород, азот и углерод. Каждая груда уложена высоким, почти правильным кубом, чтобы не рассыпалась при прыжках.

Каждая пара носильщиков двигается равномерными большими прыжками. По аналогии с земной ходьбой, можно сказать, что они идут «в ногу». Одновременно их ноги, упруго сгибаясь, невысоко подымаются над почвой. Оба носильщика и носилки в их руках быстро и плавно проносятся несколько метров над поверхностью планеты и вновь опускаются на нее для нового прыжка.

Почти одновременно обе пары носильщиков достигли кубического дома. Беззвучно вобрала их герметическая дверь. Они вошли в узкий коридор, освещенный электрической лампой.

Здесь, в алюминиевых стенах, слегка потемневших внутри дома от окисления (снаружи алюминий был светлее — того же цвета, как в первый день по окончании постройки), начиналось царство звуков. Дверь, поворот которой извне совершился беззвучно, здесь тихо прозвенела. Шаги вошедших легко прозвучали по гладкому алюминиевому полу.

Они вошли в клуб и, выгрузив свою ношу, освободились от термосных костюмов. Они — неодинакового роста. Двое повыше: стройный, высокий светловолосый юноша и девушка — медлительная, задумчивая брюнетка. Ким и Майя. Киму уже почти четыре года, т.-е. около восемнадцати лет по земному счету. Майя моложе его, на четверть года, по земному — приблизительно на год.

Другие две фигуры, пониже, оказались мальчиками — подростками. Это Владимир и Рэм. Каждому из них около трех лет: их возраст — тринадцать земных лет.

Теперь они разговаривают, и внутри дома не только можно слышать голоса, но и подметить их индивидуальные различия. Ким говорит быстро, у него высокий, немного резкий голос, отчетливое произношение. Майя — полная противоположность не только ему, но и своей матери Нюре, какою та была в юности. Она говорит, как и двигается — медлительно, с расстановкой, как бы с затруднением, будто подыскивая слова. Но у нее чудесный грудной голос, такого очаровательного, чуть вздрагивающего тембра, что им можно заслушаться — одного его звука, не вникая в смысл слов. Однако ее слова совсем не бедны смыслом. Наоборот, она всегда говорит рассудительно и вдумчиво. Ким же стремителен в репликах и движениях.

Владимир говорит с легким пришепетыванием, напоминающим произношение Тамары. У обоих мальчиков — Владимира и Рэма — ломающиеся, крикливые, немножко петушиные голоса. Это объясняется их возрастом. У Рэма — большой выдающийся кадык. Но оба подростка лишены свойственной их возрасту угловатости фигур и движений. Оба они стройны, со втянутыми животами; движения их быстры, но плавны.

Уже около четверти года (то-есть почти земной год), как подростки окончательно вошли трудовую жизнь коммуны и получили полную рабочую нагрузку. Ким и Майя работают уже давно.

Молодежь участвует в общей работе в качестве носильщиков сырья. Этим удовлетворяется усиленная потребность в движении, свойственная их возрасту.

Солнце зашло. В освещенном слабой лампочкой сарае еще идет работа.

Остальные разошлись по своим комнатам. Ким и Майя остались вдвоем в круглом тесном зале.

Ким подошел к телескопу и без труда направил его на голубую звезду — Землю, видимую отчетливо и простым глазом. На этой планете некогда жили его старшие товарищи, мать, отец. За свою недолгую жизнь Ким привык мечтать об этой голубой планете и стремиться к ней, как стремились к ней его старшие друзья. Подобно им, он посвящал этой цели весь свой труд.

Он привык также в своих собственных астрономических занятиях, которым отдавал досуги, упорно и настойчиво возвращаться к этой звезде, силясь разглядеть на ней очертания материков, знакомые ему по карте полушарий в небольшом атласе ракетной библиотеки. Но это было безнадежно. Правда, благодаря отсутствию на малой планете атмосферы, Ким был поставлен в идеальные условия наблюдения, и диск Земли, видимый в трубу, изобиловал мелкими деталями: можно было наблюдать полосы облаков и их движение, полярные белые пятна и другие подробности.

Майя, с недавних пор принявшая деятельное участие в астрономических занятиях Кима, теперь оказывала ему техническую помощь: она помогала ему передвигать телескоп, из поля зрения которого неудержимо уходило наблюдаемое светило, повинуясь вращению планеты Ким. От времени до времени она приникала глазом к окуляру рядом со своим другом.

— Ким! — спросила она своим ласкающим грудным голосом, гармонически сливающимся с окружавшим их безмолвием, — скоро ли мы будем там?

— Теперь, должно быть, скоро, — ответил Ким. — Семен говорил, что запас газов уже почти достаточен.

— Когда он это сказал? — встрепенулась Майя.

— В прошедший день.

Слова «вчера», «сегодня» отсутствовали в лексиконе жителей планеты Ким. Старшие избегали их, потому что они привыкли относить их к настоящим земным дням. Дети же, не слыша их от взрослых, не знали даже о существовании этих слов.

— Значит, скоро будем заряжать ракету?

— Да, скоро.

Ким отошел от телескопа. Он был взволнован предстоящим полетом. Еще бы! Как волновались некогда старшие члены коммуны, готовясь к путешествию на Луну! Но ведь то были жители Земли, которые передвигались по своим городам в метрополитене, трамваях, автобусах и авто, переезжали из города в город в поездах, на пароходах, на аэропланах и дирижаблях. А уроженцы планеты Ким ходили только пешком. Источник перекиси находился приблизительно в двухстах пятидесяти километрах от дома, и дальше они не ходили. Емкость воздушных резервуаров не позволяла более длительных путешествий, да и зачем? Поверхность планеты всюду одинаково однообразна, она не дает и не сулит новых впечатлений.

Легко понять, как волновало Кима огромное путешествие в неведомый мир. Майя волновалась не меньше его.

Был тихий ночной час. Постукивала динамо. Шипел газ.

Они вновь прильнули к окуляру рядом, и щеки их соприкоснулись, как некогда, почти два десятилетия назад, в ракете, только что опустившейся на малую планету, соприкоснулись щеки Тамары и Тер-Степанова, зажигая их бессмертным, неизменно очаровательным влечением… И как когда-то, здесь, в той круглой комнате, у этого телескопа, при неподвижном сиянии голубой звезды, произошло объяснение между двумя парами старших (при чем одним из действующих лиц была мать Майи), так и теперь вечная сила любви бросила юношу и девушку в объятия друг друга. Что ж? Одинаковые причины рождают одинаковые следствия.

Майя знала о том чудесном мгновении, соединившем ее родителей. Нюра много раз, с глубокой нежностью вспоминая о Петре, рассказывала ей об этом. Когда Майя стала взрослой девушкой, она с необъяснимым трепетом слушала рассказы матери,

Смутная, неосознанная потребность любви уже бродила в ней и, наконец, оформилась. Но кого же ей любить, кроме светловолосого, стремительного Кима?

Он был ее постоянным спутником в трудах и забавах. С тех пор, как она помнила себя, ее жизнь была неизменно связана с ним. Он был товарищем ее детских игр.

Вместе с ней он заслушивался рассказов Нюры о Земле и ее обитателях. Вместе они посещали «университетские» занятия. Бок-о-бок принимали участие в общей работе.

Его тоже влекло к ней. Как могло быть иначе? На планете Ким она была единственной девушкой его возраста. Она была прелестна очарованием распускающейся молодости. Теперь, когда полет на Землю, бывший целью их жизни от самого ее истока, стал превращаться для них в реальный факт, их охватило сильнейшее волнение.

И, как часто бывает, одно чувство пробудило другое с неведомой дотоле силой. Так капелька гремучей ртути, помещенная в запале патрона, воспламеняясь, взрывает его пороховой заряд.

Почти инстинктивно он обнял и привлек ее к себе. В первый момент это был для него только жест, в котором искало выхода его волнение. И она поняла его так же: сколько раз во время игр или работ им приходилось таким образом касаться и обнимать друг друга. Это объятие было еще братским. Но тут же они почувствовали, что оно становится иным. Она затрепетала, как пламя свечи от дуновения. Но он прижал ее крепче. Она покорилась. Не было слов. Губы слились. Потом он долго смотрел в ее глаза. Им обоим казалось, что мир стал иным. Да, мир стал иным, прерывистым и взволнованным. Он сузился до предела и заключил в себе только их двоих. Когда к ним вернулась, наконец, способность говорить, Майя сказала своим нежным глубоким голосом:

— Милый мой! — она говорила медленно и тихо, он слушал ее, не выпуская из объятий. — Нам так часто рассказывали историю нашей коммуны, что, мне кажется, я отчетливо помню даже то, чего никогда не видела и знаю только из рассказов.

На ее ресницах дрожали слезы счастья, как послегрозовые капли на иглах сосны. Машинально смахнув их, она продолжала:

— Это голубая звезда привлекла внимание наших старших друзей в тот вечер, когда любовь соединила Нюру и Петра, Семена и Тамару. Теперь при ее сиянии мы…

Она замолчала и потом добавила:

— О, в самом деле, Земля для планеты Ким — звезда любви. Ты знаешь ведь? Венера отсюда видна совсем маленькой звездочкой, но на земном небе она ярче всех других звезд. Семен рассказывал что на ней очень густая атмосфера, сильно отражающая солнечный свет. К тому же Венера близка к Солнцу. Днем на земном небе звезд не видно, но утром она гаснет позже всех других, затмеваемых солнечным блеском, и раньше всех загорается вечером. Суеверные люди называли ее звездой любви, они думали, что она покровительствует этому чувству, и дали ей имя в честь мифической богини любви, в которую верил какой-то древний народ.

— Римляне — подсказал Ким. — Так что же ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, — ответила Майя, бессознательно склонившись к его плечу, — мы-то уж, конечно, не суеверны. Но, правда, для жителей нашей планеты эта голубая звезда — настоящая звезда любви.

И она закончила тихим голосом, переходящим в шопот:

— Среди всех бесчисленных звезд неба она одна зажигает нас волнением и страстью.

Ким ответил так же тихо:

— Это потому, что там живут подобные нам люди.

И совсем тихим шопотом, похожим на шелест листвы, которого он никогда не слышал, добавил:

— Скоро мы будем там… среди них…

 

II. На Землю

Ким был прав. Если еще не момент прибытия на Землю, то уже момент отлета с планеты Ким приближался.

Семен, вычислив приблизительно нужное количество газов, убедился, что оно уже достаточно. Оно было готово несколько раньше, чем ожидали: помощь молодежи в работе была весьма ощутительна.

Пожалуй, не мешало бы, на случай возможных неожиданностей (разве можно было все предусмотретъ?) увеличить запас газов. Но емкость резервуара для горючего не позволяла этого. И уж никак нельзя было расширить резервуар за счет пассажирской каюты: ведь теперь в ракете должно было лететь на два человека больше; кислорода, азота и водорода для приготовления воздуха и воды тоже надо было взять соответственно больше.

Пришло время заряжать ракету. К счастью, этот процесс для ракеты профессора Сергеева был очень прост, что выгодно отличало ее от моделей Годдарда и Оберта. Профессор Сергеев, конструируя свою ракету, все время имел в виду, что ей придется не только отправиться с Земли на Луну, но и доставить путешественников обратно. Поэтому техника наполнения ее горючим должна была быть возможно менее сложна, потому что, если на Земле профессор мог получить в свое распоряжение какие угодно технические средства, то ведь на Луне дело обстояло совсем не так. Теперь, на планете Ким, наши путешественники, готовясь возвратиться «домой», могли оценить по достоинству этот принцип.

Когда Семен вспоминал о Земле и земной жизни, мысль его неизменно возвращалась к профессору Сергееву. Увидит ли он вновь этого гениального человека, в лице которого почти чудесным образом сочетались выдающийся астроном, исключительный физик и химик, превосходный изобретатель и человек поразительного здравого смысла, комбинирующего ума, невероятной предусмотрительности? Чем больше он думал о своем учителе, тем более восхищался его разнообразными дарованиями, справедливо доставившими ему всемирную славу и поднявшими человечество на такую высоту достижений, какая до того казалась немыслимой.

Жив ли он? В год отправления ракеты ему исполнилось шестьдесят пять лет. Теперь ему должно быть около восьмидесяти пяти. Он был бодр, жизнерадостен и полон сил. Но все же…

К тому же, ошибка в направлении ракеты должна была явиться для него ужасным ударом. Сознание, что он послужил причиной гибели одиннадцати молодых людей, всецело доверившихся ему, и в том числе — любимого ученика, должно было подействовать на него подавляюще. При всей своей гениальной предусмотрительности, профессор Сергеев, конечно, не мог бы допустить, что путешественники остались в живых. И если бы в нем вначале и тлела какая-нибудь безотчетная надежда, то время, наконец, должно было окончательно уничтожить ее.

Никогда, даже в редкие минуты полного отчаяния, Семену не приходило в голову осудить профессора. Дело не в том, что он и Академия формально сняли с себя ответственность за судьбу путешественников, потребовав у них расписку, что весь риск экспедиции они принимают на себя. Это было сделано, конечно, лишь для того, чтобы принявшие участие в полете отчетливее уяснили себе этот риск. Но профессор не стал бы распоряжаться их жизнями, если бы не был всецело уверен в их безопасности. Его уверенность имела источником изумительные результаты его изысканий. Предварительно пущенная на Луну ракета достигла ее поверхности в точно рассчитанный час, минуту и секунду.

Семен не сомневался, что, когда профессор узнал о своей ошибке — ведь он имел все основания считать непоправимой, — его отчаяние было бесконечно. Hет, об осуждении не может быть и речи. Так же думали и остальные члены коммуны.

Но отчего могла произойти эта ужасная ошибка?

Несмотря на то, что ракетный корабль управляем, уклонение с правильного пути не могло быть замечено и, следовательно, исправлено пилотом. Поэтому все, что он должен был сделать, — в случае удачи полета затормозить ракету при спуске на Луну. Профессор Сергеев должен был точно направить ракету с Земли, вычислив все уклонения, какие она могла претерпеть на своем пути из-за влияния атмосферы и притяжения. Быть может-почти невероятно, но, очевидно, это так — он ошибся на ничтожную долю угла. Увеличеная сотнями тысяч километров, ошибка заставила ракету пролететь мимо Луны. В это время Луна находилась не между Землей и Солнцем, а с противоположной стороны. Удаляясь от Солнца, ракета попала в сферу притяжения Юпитера и, падая на него, встретила на своем пути Цереру.

Если это так, то путешественникам еще очень повезло: если бы они летели на Луну в то время, когда она находится между Землей и Солнцем, то направление полета ракеты, к которому прибавилось бы солнечное притяжение, бросило бы их прямо в чудовищную жаровню Солнца. Этого-то они и ждали, когда выяснилось, что ракета не попала на Луну.

Наконец, работы по добыванию газов были прекращены. Доставка и плавка алюминия закончились. Водорода и кислорода было достаточно не только для двигателя, но и для удовлетворения полутора-годовой потребности в воде. Источник перекиси отслужил свою службу. Прежде чем приняться за подготовку к полету на Землю, члены коммуны решили в последний раз, в полном составе, посетить источник.

Это было не совсем целесообразно с точки зрения экономии времени: ведь все — в особенности, старшие — так стремились поскорее на Землю. И Семен пытался было протестовать против этого практически бесполезного паломничества. Но он сам чувствовал, что протест его выходит неубедительным.

Жизнь на планете Ким была так однообразна и бедна впечатлениями! Источник перекиси занимал огромное место в жизни членов маленькой коммуны. И теперь им всем хотелось бросить на него прощальный взгляд. Семен, в конце концов, сам охотно присоединился к этому невинному проявлении сентиментальности.

В круглом зале клуба было шумно. Раскрыли сундук с костюмами, и каждый готовился надеть свой. Никогда еще к источнику не направлялась столь многочисленная компания.

Нюpa, к которой перед близким возвращением на Землю вернулась давно потерянная ею веселость, не упустила случая подурачиться. Скорчив серьезную физиономию, она воскликнула трагическим голосом:

— Ах! Как же мы упустили из виду? Кому-нибудь придется остаться дома. Нельзя же всем сразу уходить.

Всех изумило это неожиданное заявление. Почти хором раздался вопрос:

— Но почему же?

Нюpa лукаво нахмурилась:

— Ведь в дом могут забраться воры!

Оглушительный хохот всех старших членов коммуны задрожал в алюминиевых стенах. Предположение о возможности появления воров было столь же нелепо и смешно, как некогда прикрепленная той же Нюрой к двери бумажка с указанием, кому сколько раз звонить. Бумажка эта давно исчезла. Прибитая снаружи, в безвоздушном холодном и абсолютно сухом пространстве, она быстро потеряла влагу, в значительном количестве входящую в состав бумаги, и распалась. Но теперь о ней все вспомнили.

Когда умолк общий хохот и веселые восклицания вызванные Нюриной шуткой, раздался вдруг медлительный грудной голос Майи. Она задала вопрос, которого никто из старших не ждал и к которому, однако, присоединились все младшие члены коммуны:

— А что такое воры?

Пришлось объяснить. Но так как все были взбудоражены предстоящим посещением источника и еще более — готовящимся путешествием на Землю, то объяснение вышло торопливым и маловразумительным. Младшие поняли, что воры — это люди, которые берут чужое без ведома владельцев. Но зачем берут — они не усвоили. Повидимому, на Земле самое ценное — пища, ее не для всех хватает, несмотря на то, что многие имеют ее в избытке. Опять-таки, виноваты, значит, те, кто ведает распределением. Неужели на Земле люди так глупы, что не догадаются их сменить? Тогда не было бы ни краж, ни грабежей, ни войн, о которых так часто рассказывали старшие и о которых младшие слушали порой с плохо скрытым вежливостью недоверием.

Они никак не могли понять нелепого принципа распределения жизненных благ на Земле. Взрослые с улыбкой махнули рукой: не стоит пускаться в долгие объяснения. Если полет удастся, то молодежь скоро очутится на Земле и сама будет иметь возможность разобраться в условиях ее жизни.

Плотно прикрыв герметическую дверь (не от воров, а чтобы не уходил воздух), все население планеты Ким, в неизменных термосных костюмах с безобразными резервуарами, гуськом направилось в последнее путешествие к источнику. Это шествие было необычным как по многочисленности его участников, так и потому, что на этот раз все шли налегке, без ящиков для перекиси.

Алюминиевые колья в последний раз указывали путь праздным впервые путешественникам. Все вехи нерушимо стояли на своих местах. И на веки вечные им предстояло стоять неподвижно на мертвой планете, где ни ветер, ни дождь, ни наводнение, ни прикосновение какого-либо живого существа не снесет их. Разве только шальной метеор, стремительно ударившись о поверхность планеты, сшибет тот или иной колышек.

Скоро, скоро малая планета лишится своих единственных случайных и невольных обитателей, и новых на ней, быть может, никогда уже не будет. Вечным памятником необычайного пребывания людей останутся эти низенькие вехи — до тех отдаленных времен, когда солнечная система, в неустанном кружении по спиралям Млечного Пути, столкнется с другим звездным миром и превратится в облако раскаленного газа…

Почти двое кимовских суток, с маленьким перерывом для отдыха, шла процессия. На ходу глотали таблетки и воду. Неяркие дни сменялись черными зимами. Днем и ночью в черном небе стояли бесчисленные звезды. Голубая Земля среди них как бы пристально следила за людьми, оторванными от нее, и звала их.

Наконец, возле них взвился знакомый дымок. В глубокой задумчивости стояли люди перед этим скромным дымком, спасшим их жизнь и давшим, взамен многолетнего тяжелого труда, надежду на возвращение в земной мир. Вероятно, их мысли были настроены в унисон. Но они не могли делиться ими: закон безмолвия на малой планете был ненарушим.

Зашло Солнце, возникла ночь. У источника больше делать нечего. К тому же нельзя надолго задерживаться, запас воздуха в резервуарах не позволяет. Семен дал знак к возвращению. Процессия двинулась обратно. Словно цепь огромных бесшумных кузнечиков, в последний раз проносились люди по этой дороге.

Домой все возвратились усталыми, как обычно уставали носильщики перекиси после дальнего перехода с коротким поневоле отдыхом. Все разошлись по своим комнатам и легли спать. Надо было хорошенько отдохнуть. Предстояла работа по снаряжению ракеты. Общее желание было — ускорить эту работу, сделать ее возможно более интенсивной, чтобы приблизить момент отлета. Чем ближе была цель, тем сильнее напряжение.

 

III. Сборы в дорогу

Все мужское население взялось за снаряжение ракеты. Женщины продолжали вести работу по хозяйственному обслуживанию колонии.

Предварительно Семен тщательно осмотрел ракету. Как и следовало ожидать, все было в исправности. От толчка при спуске корабль не пострадал. В продолжение же долгих лет, что ракета лежала в безвоздушном и сухом пространстве, лишенная и внутри воздуха и влаги, в ней ничто не могло испортиться. Лишь ежегодное падение метеоров оставило на стене (так как ракета все время лежала на боку) совершенно незначительные царапины, как и на крыше дома.

Прежде, чем наполнять ракету газами, ей следовало придать нормальное положение, т.-е. — поставить ее на дно. Несмотря на то, что металл, из которого было сделано это грандиозное сооружение, был очень легок, на Земле эта работа была бы совершенно не под силу тринадцати людям, лишенным всяких соответствующих приспособлений принужденным рассчитывать только на силу своих мышц.

Здесь это было впятеро легче, но все же потребовало большого напряжения. Заранее заготовили несколько длинных алюминиевых кольев, обработанных остатками состава профессора Сергеева. К этой работе были привлечены и женщины — словом, мобилизована вся коммуна.

Широкий конус ракеты, будучи поставлен на дно, был очень устойчив. Семен рассчитывал, что, поднятый соединенными усилиями кимовцев и брошенный на основание, он останется стоять. В противном случае пришлось бы начать подъем сызнова. Чтобы обеспечить успех работы, начали с того, о, накопав достаточное количество твердого грунта, набросали его высоким кольцом вокруг того места, где должно было стать круглое основание ракеты. Кольцо это прерывалось, конечно, той частью поверхности ракеты, которая лежала на почве. Эта работа заняла целый день. Ночью производить подъем было неудобно. Пришлось ждать утра.

Эта трехчасовая ночь вынужденного безделья показалась бесконечной. Полет был ощутительно-близок, нетерпение росло.

Сильное возбуждение овладело всеми. Никто не хотел спать, всем хотелось быть вместе. Все собрались в круглом клубе, загроможденном вещами и мебелью и тесном для тринадцати человек.

Разговор был общим. Все толпились у телескопа. Семен и Ким ловили последние часы для наблюдений с малой планеты, лишенной затуманивающей атмосферы. Их поминутно отрывали от телескопа. Каждого влекла голубая звезда. Среди неисчислимого множества она одна горела маяком, настойчиво указывающим путь.

Утром взялись за подъем ракеты. Он оказался все же труднее, чем ожидали. С невероятным напряжением поднимали ракету, подложив под нее концы кольев и нажимая на противоположные концы — действуя кольями, как рычагами. За два десятилетия ракета не зарылась в грунт: ведь здесь не было пыли, которая медленно, но верно заносит все земные сооружения в продолжение десятков и сотен лет, так что дом, выстроенный давно, кажется больше или меньше вросшим в землю. Твердый грунт также мало осел под тяжестью ракеты. Она точно вчера опустилась здесь.

Беззвучно поднявшись, огромный конус медленно уступал напору работающих, преодолевавших сопротивление его массы. Они дышали тяжело и часто, расход воздуха в резервуарах возрастал. Не отходя от шеста, на который он налегал рядом с Федей и Кимом, Семен знаками подавал команду. Грузное тело ракеты, подымаясь, двигалось сначала не быстрее часовой стрелки. Потом дело пошло скорее. «Эх, дубинушка, ухнем!» мелькнуло в воспоминании Семена. Но запеть «Дубинушку» невозможно, да и бесполезно: никто не услышит…

Без отдыха работали весь день, и только неотступно стоявшая в воображении каждого цель этой сравнительно короткой, но поистине каторжной работы дала ее участникам силу справиться с ней. Наконец, незадолго до заката, ракета приблизилась к вертикальному положению. Семен дал знак. Последнее отчаянное усилие — и все быстро отскочили в сторону. Колоссальный конус, брошенный завершительным напряжением мышц тринадцати человек, стал на ребро дна, на десятую долю секунды замер в этом положении, как бы колеблясь, куда ему склониться, и, наконец, решительно и беззвучно грохнулся на диск основания, прочно утвердившись на нем.

Только теперь все почувствовали результат невероятного напряжения — страшную усталость, в сравнении с которой усталость от прогулки к источнику была ничтожной. Мускулы всего тела болели словно разбитые, и когда эти люди возвращались в дом, столь близкий от ракеты, можно было наблюдать необычайное зрелище: они шли не прыжками, а обычными земными шагами: у них оставалось так мало сил, что силы относились к уменьшенной впятеро тяжести, как нормальная сила человека к обычной земной тяжести. У Кима, Майи, Владимира и Рэма шаги были заметно неуклюжи. Обычно они даже в доме двигались легкими прыжками. Теперь впервые, бессознательно, лишь повинуясь инстинкту, для них являвшемуся атавистическим, они передвигались обычным для людей способом.

Придя домой, все свалились. Закат вошел в мертвое царство сна. Спали подряд девять часов и, освеженные глубоким сном, принялись снаряжать ракету. На баллонах с водородом было нацарапано ‚‚В», с кислородом — «К». Каждый из газов выпустили в назначенное для него помещение.

Это был последний этап почти девятнатцатилетней борьбы за обратный полет. Работали лихорадочно-быстро. Семен торопил. Близилось четвертое падение метеоров. Даже короткий срок вынужденного безделья, в течение которого пришлось бы сидеть в доме, пережидая падение, казался бы теперь мучительным. Они предпочитали отправиться раньше.

На ночь приходилось прекращать работу. В течение пяти кимовских суток она была, однако, закончена полностью. Ракета стояла «под парами». Теперь в ней дремала скрытая сила, готовая устремить ее в мировое пространство и пронести через сотни миллионов километров,

В последний раз все собрались в круглом клубе.

Семен предавался размышлениям, стоя в углу у библиотечного шкафа и оглядывая шумно гуторящих товарищей. Ему казалось, что он в первый раз видит их со стороны. Пожалуй, это так и есть. Все время он работал с ними бок-о-бок. Обязанностей и забот у него было больше, чем у кого-либо другого из членов коммуны.

Его и теперь тревожила величайшая забота, которою он твердо решил не делиться с товарищами. К чему? Не отменять же полет! Но риск, величайший риск предстоящего, он ощущал, как ужасную ответственность.

Если сравнительно просто было наметить путь с Земли на Луну (да и то сам профессор Сергеев ошибся), то насколько труднее наметить отсюда путь на Землю, за четыреста миллионов километров.

Правда, теперь он все время будет следить за направлением…

И кто может поручиться, что хватит горючего? Семен и Федя долго вычисляли, какое количество газов может понадобиться, но они были слишком недостаточно вооружены научными данными, чтобы произвести точный расчет. Да и больше нет места для газов.

Удастся ли преодолеть сопротивление Юпитера и Солнца? Хватит ли газов для торможения при спуске?

Семен поднял голову и внимательно осмотрел товарищей. Ему казалось, что он видит в каждом из них что-то новое, что до сих пор ускользало от его внимания. Они все годы были вместе с ним, и он не мог уловить медленные изменения, которые накладывало на них время. Его внимание было всегда занято.

Теперь он невольно проводил параллель между своими друзьями и той кучкой отважных межпланетных путешественников, которая почти двадцать лет назад «высадилась» на поверхности малой планеты. «Иных уже нет» — мелькнул в его голове Пушкинский стих. Да, Петр Сергеев и Михаил Веткин спят вечным сном под невысокими могильными холмами. Сумасшедшая, мысль возникла на мгновение в мозгу Семена, и он скрыл ее от товарищей. Что, если вырыть трупы? Не взять ли их с собой?

В почве, лишенной бактерий и кислорода, абсолютно сухой, трупы должны были, потеряв влагу, превратиться в совершенные мумии, каких в земных условиях не изготовит и самый умелый специалист. За два десятилетия они не могли разрушиться, как и за любой срок, в течение которого будет существовать приютившая их планета.

Пройдут многие годы. Когда-нибудь «пристанут» к этой планете новые выходцы с Земли, которых занесет сюда уже не слепая случайность, а точный математический расчет. И они найдут здесь следы пребывания людей: дом с примитивной мебелью и утварью из алюминия, с трубками газоулавливателей и воздухопроводов; сарай; вехи, отмечающие путь к источнику перекиси водорода; два могильных холма с алюминиевыми листами-памятниками. И все это будет неизменно, нетленно. Только метеоры, в своем бешеном каждогодном падении, повалят несколько алюминиевых вех, листы на могилах и вдавят новые воронки на могильных холмах. И если новые пришельцы выроют похороненные трупы, они найдут их нетронутыми временем, и из могил возникнут черты Петра Сергеева и Михаила Веткина.

Но теперь этого никак нельзя делать. Как бы это потрясло Нюру! Да и для всех было бы тяжело увидеть умершими своих потерянных друзей. Это было бы равносильно тому, чтобы снова пережить их гибель.

Семен отогнал эту нелепую мысль. От умерших его внимание перенеслось к родившимся на планете Ким. Опять почему-то он подумал о них Пушкинскими словами: «Здравствуй, племя младое».

Да, вот оно, это «младое племя», первые дети земных родителей, родившиеся и выросшие вне Земли: светловолосый, стремительный Ким, его темноволосая, темноглазая и медлительная подруга с задушевным глубоким голосом.

Семен лукаво улыбнулся про себя: Ким и Майя упорно скрывали свою более чем братскую дружбу, в силу какой-то целомудренной юношеской застенчивости. Но она сквозила в их обращении друг с другом, лучилась в их взглядах.

Круглый зал гудел веселым говором. Тер-Степа-Нов перевел взор на Владимира и Рэма. Возбужденные предстоящим путешествием, они о чем-то горячо толковали в углу.

Вот и самые младшие представители «новой расы». Уже почти юноши, стройные, поджарые, с ровным матовым цветом лица, лишенного румянца, но здорового, они были решительно красивы. На Земле ими залюбуются. Но как-то они воспримут земной мир?

Старшие разбились на кучки, каждая о чем-то спорила. Семену вспомнилась небольшая комната в ленинградской квартире профессора Сергеева, где сверстники и товарищи Тер — Степанова, с большинством из которых он в тот день впервые познакомился, так же спорили, разделившись на маленькие группы, в день отлета. Мог ли он тогда предвидеть, что ему придется провести с ними вместе столько времени?

Как они, в сущности, мало изменились за эти двадцать лет! Время почти не наложило на них своей испепеляющей печати. Кое у кого мелькает в висках седина. Кое-кто стал серьезнее и сдержанней. Но, в общем, нет тех перемен, какие вызвал бы такой промежуток времени в облике земных жителей. Конечно, причина в необычных условиях жизни здесь. Быть может, благотворно повлияло то, что в кишечнике путешественников не было тех многочисленных микробов, которые на Земле постепенно отравляют человеческий организм, проникая в него с обычной пищей и дыханием? А затем — за все это время те, кто остались в живых, не перенесли никакой болезни — ни инфекционной, ни простудной.

Вон стоит Нюра. Ее коренастая, невысокая фигурка кажется теперь более стройной, чем в день отлета с Земли. Кожа ее давно потеряла свой загар и приобрела ровный матовый оттенок, как у всех. Ее грубоватые, но привлекательные черты заметно заострились. Она утратила свою стремительную живость, — но кто сказал бы, что над ее и доныне растрепанной густоволосой головой пронеслись два десятилетия?

Она стояла, закинув правую руку за шею прислонившейся к ней, на голову выше ее, своего «Сиамского близнеца» Тамары, которая, слегка пришепетывая, медленно говорила о чем-то подруге. Тамара так же стройна и сухощава, как двадцать лет тому назад. Ее светлоголубые глаза сохранили блеск юности. Семен долго и с нежностью смотрел на жену, но она, увлеченная разговором, не замечала его пристального взгляда.

Дальше, у окна, высокий, как мачта, Сеня Петров беседует с Гришей Костровым. Тут же Надя и Соня.

Вот Соня, пожалуй, изменилась больше всех: она не стала полнее, но в ней чувствуется какая-то серьезность, пришедшая с возрастом на смену ее былой юношеской наивности. А вон Федя о чем-то беседует с Лизой. Он — совсем такой, как и был, даже волосы вьются такими же кольцами. Волоокая Лиза — та даже как будто моложе стала: ее фигура в молодости была немного грузной, а теперь она так же стройна, как все. Решительно на Земле никто не поверит, что старшим кимовцам по сорок-сорок пять лет…

Но тут он прервал свое раздумье, и его звучный баритон, не ослабленный годами, наполнил круглый зал:

— Товарищи, за дело!

Предстояло последнее дело: перенести нужные вещи в пассажирское помещение ракеты. Каждый надел свой термосный костюм. Затем занялись переноской. Ким ухватился за телескоп, но Семен беспощадно сказал:

— Телескоп придется оставить здесь.

И, увидя огорченное, недоумевающее лицо молодого друга, пояснил:

— Нас теперь больше, чем летело сюда, а пассажирское помещение — то же самое. Газов для воздуха и воды придется взять гораздо больше. Нам надо будет ограничиться лишь самым необходимым. Ведь нам придется провести много времени в тесноте, не к чему увеличивать ее.

Огорченное выражение не покидало лица Кима. Он пристрастился к наблюдениям. Ему казалось немыслимым расстаться с телескопом, Семен догадался о причине его грусти:

— Друг мой! — сказал он, — не горюй. Тебе эта труба кажется чудесной только потому, что ты никогда не видел других. На Земле ты увидишь такие грандиозные телескопы, перед которыми эта маленькая труба покажется ничтожной. О, тебе предстоит увидеть в земных обсерваториях многое, что обрадует и поразит тебя.

Мебель, в том числе и шкаф с книгами, сундуки — все это решено было оставить, так же как запасные термосные костюмы и многое другое. Только один сундук был перенесен в ракету и прочно прикреплен к полу и стене. В нем был двухгодичный запас таблеток. Камеру хранения ожиженных газов для воды и воздуха наполнили также запасом на два года. Затем отнесли и прикрепили воздушную и водяную машины, динамо, газоулавливатель, электрические печи.

Корабль был готов к отправлению.

 

IV. Ракетный корабль снимается с якоря

Корабль готов к отправлению.

Жители планеты Ким бросают последние прощальные взгляды на кубический алюминиевый дом, так долго служивший им верным пристанищем. Они улетят и очутятся на родной Земле. А это скромное жилище останется стоять, так же центр крыши будет венчать алюминиевое древко, к которому после завершения постройки был прикреплен алый флаг. Флага давно нет, материя, как и бумага Нюриного ярлыка, распалась, потеряв свою влагу в абсолютно-сухом безвоздушном пространстве.

Странно устроено человеческое сердце. Его чувства достаточно однообразны и в то же время парадоксально-противоречивы. Предстоял полет в земной мир, к людям, к живой общественной жизни. Каждый верил, что полет будет удачен, ибо люди всегда склонны верить в то, чего им хочется. Два тюремных десятилетия на планете Ким уже отходили в прошлое, как кошмарный сон. И, однако, не у одного из старших кимовцев сердце сжималось безотчетной тоской. Они не хотели себе признаться: им было грустно покидать эти безрадостные места, где проведено столько лет, где положено столько трудов, где испытаны огорчения и потери, но и радости творчества, любви, отцовства и материнства; где жизнь сохранена настойчивостью и терпением, и все — от стен жилища до кольев на пути к источнику — сделано своими руками.

Так заключенный, проведший много лет в тюрьме, когда дверь ее распахнется на волю, щурит глаза от непривычного света, оглядывается на убогую обстановку камеры, с которой он сроднился, и почти колеблется покинуть ее. Так птица медлит на пороге раскрытой клетки.

Такова сила привычки. Она владеет не только людьми и животными, но и неодушевленными предметами. Сложенный лист бумаги сохраняет складки и при следующем складывании стремится занять то же положение. В местах сгиба сместились частицы, их смещение прочно. Чувства и переживания оставляют след в мозгу. Нет сомнения, что этот след имеет материальную основу. Память и привычка — два цветка, растущие на одном стебле. Их плод — привязанность.

Младшие — те не тосковали о малой планете, своей родине. Юность менее сантиментальна. Отталкивательная сила стремления к новизне господствует в ней над притягательной силой привычки.

И вот группа людей в термосных костюмах в последний раз вышла из кубического дома, навсегда покидая его. Они шли гуськом. Федя вышел последним. А в этот же момент Семен, шедший впереди процессии, уже взобрался по лестнице к верхней части конуса и входил в ракету. Через несколько минут все были там. Захлопнулся герметический вход ракеты, и снова, как двадцать лет назад, она превратилась в маленький замкнутый мир.

И в последний раз все сняли свои термосные костюмы. Больше они никогда не понадобятся нашим путешественникам. Они отслужили свою службу. Их уложили, связали в узел.

И опять — постукивала динамо, шипел газ.

Тамара, вспомнив момент отлета с Земли, подошла было к гамаку. Но Семен сказал:

— Ты забываешь, как мала здесь сила притяжения сравнительно с Землей. Мы пускаемся в путь с гораздо меньшей начальной скоростью. Нам не придется также пробиваться сквозь атмосферу. Толчок будет незначительным. Не к чему лезть в гамаки.

И он ушел в свою кабину. Ему предстояла теперь тяжелая миссия, почти подвиг. По его соображениям, полет должен был продлиться около года. И все это время ему придется напряженно следить за направлением пути. Вид звездного неба в окно до некоторой степени послужит для него компасом. Все звезды будут для него путеводными.

Довести до цели межпланетный корабль по огромным мировым пустыням — какая ответственная, сложная обязанность! Она требует неусыпной бдительности, неизменно — настороженного внимания, постоянного умственного напряжения. Товарищи могут оказывать ему техническую помощь, руководствуясь его указаниями. Но он должен быть все время на чеку, чтобы быть готовым в любой момент дать нужное распоряжение, направить ракету, учесть наличие и расход горючего, миновать случайно могущие очутиться на пути космические тела. Жизнь товарищей доверена ему, и он ни на минуту не забудет об этой поглощающей ответственности. Даже часы его сна будут тревожны и зыбки.

Но он ничем не выдал своей тревоги. К чему нервировать друзей? Когда он шел в кабину пилота, его походка была почти беззаботной. А лица его не было видно.

Он вошел в кабину и закрыл дверь. Таблица скоростей висела перед ним на стене. Рукоятки и кнопки механизма окружали его. Он помедлил мгновение и нажал кнопку контакта.

Толчок был совсем слаб, даже почти незаметен. Ракетный корабль врезался в бездны межпланетных пространств.

 

V. Опять в ракете

Странное состояние наступило для пассажиров ракетного корабля — состояние, какого ни они, ни какие бы то ни было другие люди никогда не испытывали: время совсем остановилось для них.

Мнимый ход времени только тогда ощущается человеком, когда он либо имеет времяизмерительные приборы, либо может наблюдать сменяющиеся явления. На планете Ким, потеряв земной счет времени, путешественники имели тамошний. У них была смена суток, начало года. Они могли следить за периодическим видимым движением Солнца и звезд.

Здесь не было ничего. Смены дня и ночи не было. Лампы освещали внутренность ракеты. В окна лился слабый солнечный свет. Чем дальше, тем больше — но очень медленно — нарастала его яркость. Это служило верным признаком, что они движутся по правильному пути, приближаясь к Солнцу.

Звезды можно было наблюдать через окна. Но перемены в их положении не могли дать ничего для определения времени. Ведь ракета двигалась сама, и никакой периодичности в видимом движении звезд нельзя было заметить.

По таблице скоростей, зная среднее расстояние от планеты Ким до Земли и число километров, проходимое теперь ракетой в единицу земного времени, Семен мог приблизительно определять в земных сутках время и сообщать о нем товарищам. Но можно ли упрекнуть его за то, что он не делал этого? Силы человеческие ограничены, и приходилось удивляться, как Семен сумел справиться со своей труднейшей, почти непосильной для одного человека задачей.

Все это время (а, как потом оказалось, они, действительно, летели около года) Семен почти безвыходно провел в своей кабине, лишь скудные часы урывая для сна.

Ким был его верным помощником, заменяя его редкие минуты отдыха. Но сон Семена все время был тревожен, он старался по возможности не оставлять без руководства неопытного и горячего юношу.

Вне пространства и времени, не чувствуя тяготения, население тесной каюты жило в странном, призрачном маленьком замкнутом мире. Он участвовал в общем движении солнечной системы, но люди, находившиеся внутри ракеты, конечно, никак не ощущали ни этого движения, ни движения своего корабля. Не принадлежа ни к какой планете, они чувствовали себя неподвижными в пространстве и во времени.

Молодежь, привыкшая хотя к очень ослабленной, по сравнению с земной, силе тяжести, была поражена ощущением невесомости, уже знакомым для старших. Было много смеха и шуток по поводу плавания в воздухе и необходимости пить через соломинки. Старшие вспомнили и рассказали забавную историю о том, как в первый полет, около двадцати лет назад, Нюра беспомощно барахталась, а потом плавала в воздухе. Имя Веткина, неразрывное с этим воспоминанием, подернуло его облаком грусти. Возникли в памяти одинокие и навеки оставленные могильные холмики, у пустого отныне кубического дома, на безжизненной маленькой планете.

Впрочем, грустили больше старшие. Младшие же были взбудоражены впечатлениями полета — первой серьезной переменой обстановки в их однообразной дотоле жизни. Еще больше волновало их предстоящее прибытие на Землю, где голубое небo, большое Солнце, Луна, огромный горизонт, необозримые водные пространства, растения, животные и неисчислимое множество людей. Молодежь окружала старших и настойчиво требовала все новых и новых рассказов о Земле, задавая бесконечные вопросы. Чем ближе и реальнее становилась Земля, тем больше хотелось знать о ней.

Но и старшие задавали себе вопросы, которые не произносились вслух, потому что никто из присутствующих не мог бы ответить на них. Двадцать лет немалый срок. Как изменилась жизнь на Земле? Что переменилось в жизни народов, стран и отдельных людей?

Улетая с Земли, каждый оставил там близких. Почти все близкие пережили разлуку с ними, как окончательную. Почти все думали, что провожают их на смерть. На другой день после отлета эта уверенность должна была бы стать неоспоримой. Сколько слез, отчаяния, невыразимой душевной муки!

Но люди, решившиеся лететь на Луну, отличались исключительно сильными характерами. Они преодолели тогда это последнее препятствие, самое страшное. Между ними возник как бы безмолвный заговор. Без слов они условились не говорить между собой о близких, не упоминать о них друг другу. От первого дня полета до последнего дня пребывания на малой планете это условие выполнялось нерушимо. Страшным напряжением воли они гнали всплывавшие воспоминания в область бессознательного. Иногда в снах они видели своих родных. Эти сны были ужасны. Явь была полна неустанных трудов. В ней господствовала железная дисциплинированная воля.

Но теперь все прорвалось. Обычный распорядок жизни нарушился и не заменился никаким другим. Сколько воспоминаний, разговоров, горячих слез. Кто умер? Кто жив и как живет? Кто истомился неутолимой болью потери? И каково же будет свидание?

Время стояло, пространство не ощущалось. Но ракета, несомненно, двигалась, изменяя свое положение в межпланетной пустоте. Ритмично постукивала динамо, шипел газ. Глухо и отдаленно трещали бесчисленные взрывы.

Семен напряженно следил за машиной, за скоростью, пристально вглядывался в расположение светил в черном небе. У него на поясе висел сильный бинокль. Безатмосферное небо было удобно для наблюдений. Чаще всего он направлял стекла на голубую звезду, все отчетливее раздваивавшуюся. Страшно медленно, но несомненно — она приближалась.

Очень долго (но как долго — кто знает?), осторожно и лавируя, Семен пробирался сквозь пояс астероидов. Марс он то терял, то вновь находил на небе. Чем ближе, тем труднее ему было следить за ним. Он хотел возможно дальше пройти от большой планеты.

Путешественники изнывали от безделья, главным образом, мужчины; женщины продолжали работу по обслуживанию коммуны. Прежняя планетная тюрьма теперь казалась раем. Эта была тесна. В ней не было работы. Зато дверь ее так или иначе откроется — в смерть или в жизнь.

Но о смерти никто не думал.

Попробовали возобновить «университетские» занятия. О периодичности их, конечно, не могло быть и речи. Но, все ровно, из них ничего не вышло. Стало немыслимым чем-нибудь систематически заниматься. Общее возбуждение постепенно и неуклонно усиливалось.

Тесное пассажирское помещение ракеты было наполнено шумными, беспокойными людьми, выбитыми из колеи. Не ощущая движения корабля, они плавали в воздухе в разных направлениях. Когда они хотели фиксировать свое положение, они брались за ременные поручни, прикрепленные к потолку и стенам. В их образе жизни не было никакой закономерности, никакого ритма. Порой они принимали таблетки, через произвольные промежутки времени: ведь у них, собственно говоря, не было ни времени, ни промежутков его. Порой они ощущали жажду и пили воду. Запас кислорода и водорода был достаточен или казался таким. Иногда возникали оживленные беседы и так же внезапно прерывались. Жизнь без тяготения, без времени, и ином пространстве казалась призрачной, как сон, и впоследствии, вспоминая о ней, иные терпли уверенность в том, что это было наяву: так странно все это было, так смутно отпечатлелось и памяти благодаря отсутствию масштаба времени, как бывает только во сне. И лишь общность воспоминаний подтверждала реальность путешествия.

Иногда выходил, вернее выплывал, из своей кабины Семен, измученный и посеревший, больше всех похожий на призрак. Усталым взглядом он окидывал товарищей, но ни с кем не разговаривал: он инстинктивно берег энергию. Все его умственные силы поглощало управление ракетой, напряженность и сосредоточенность внимания. Очень немногими, самыми необходимыми словами он перебрасывался с Кимом.

Ким все больше осваивался с механизмом ракеты и мог оказывать Семену все более существенную помощь. К концу путешествия Семену стало легче. Он мог спокойнее спать, отдыхать. Когда Семен засыпал, Ким сменял его у механизма управления. Он брал бинокль Семена и следил за светилами. Путь приближал их к цели.

Ким неотступно, думал о новом мире, незнакомом, но принадлежащем ему по праву рождения: ведь он — человек! Он знал, что нет на Земле ничего выше человека в умственном отношении. Он хочет соединиться со своей расой, принять участие в борьбе за освобождение угнетенных и строительстве новой жизни. Во время полета от старших друзей, у которых было теперь много свободного времени, он узнал многое о земной жизни, об угнетении человека человеком, о страстном стремлении угнетенных к свободному труду и созиданию. Его юная голова горела тревогой замыслов и неизбывной энергией.

Шипел газ, стучала динамо, трещали взрывы. Плавали и шумели люди. Ракета как бы стояла. Времени не было.

А голубая звезда раздваивалась, увеличивалась, манила, обещала.

 

VI. Возвращение

Земля увеличивалась медленно, но так же неуклонно, как увеличивается число с прибавлением новых единиц. Пришло такое время, когда все стали поодиночке и очень часто ходить в маленькую кабинку пилота. Бинокль переходил из рук в руки.

Но уже и простым глазом наблюдаемая, явственно раздваивалась голубая звезда на большую, голубую, и маленькую, светло-серо-голубоватую. Затем Земля стала заметным диском, величиной в серебряный рубль. Облачные волокна проплывали по нему.

Свету в ракете прибавилось настолько, что, наконец, выключили электрические лампы межпланетного корабля. Все говорило за то, что расстояние между ракетой и Землей сокращается.

Особый циферблат, находившийся в кабине пилота перед его глазами, указывал количество газа в резервуарах. Сравнивая это количество с тем, которое было истрачено до сих пор, Семен видел, что остается достаточно. Но он не забывал, что много горючего придется потратить при спуске для торможения ракеты, для борьбы с силой падения на Землю. А если ракета почему-либо уклонится с правильного пути, то еще вопрос — хватит ли газов для того, чтобы выправить путь.

Но этим последним сомнением Семен и подавно ни с кем не делился. Самое трудное прошло. Авось, и завершительная часть необычайного приключения, начавшегося в марте 1941 г., пройдет благополучно.

Теперь Семену стало значительно легче, Ким помогал ему. Семен отдохнул. Часто, поручив Киму управление аппаратом, вернее — наблюдение за тем, чтобы ракета не уклонялась с правильного пути, он пристально вглядывался в родную планету.

Диск ее уже был равен приблизительно лунному диску, каким тот виден с Земли во время полнолуния. Ее голубой цвет стал бледнее, серее, но общая яркость увеличилась и была во много раз сильнее яркости полной Луны. Облака закрывали ее густо. Но когда их не было видно (хотя весь диск целиком никогда не был свободен от них), то внимательному глазу виднелись смутные очертания материков. Края их расплывались в плотной толще земной атмосферы, но Семен узнавал Америку, похожую на песочные часы, знакомые очертания Африки, Австралии и Старого Света. Да, вот Европа, она не больше ладони новорожденного. Что-то в ней теперь делается? Скоро, скоро они узнают это, если путешествие кончится благополучно.

В одну из таких исполненных нетерпеливого ожидания минут, стоя рядом с Кимом и обняв его за плечи (машина шла по данному ей направлению), Семен сказал своему юному другу:

— Теперь уже близко.

— А как? — встрепенулся Ким.

— Сейчас легко сосчитаем. Таким диском, как в от момент мы видим Землю, жителям Земли бывает видна полная Луна. Но диаметр Луны приблизительно вчетверо меньше земного, и, значит, Луна на таком же расстоянии должна казаться в шестнадцать раз меньше. Видимый диск уменьшается пропорционально квадрату расстояния. Если Земля кажется нам отсюда такой же, как Луна с Земли, то, значит, мы находимся от нее в 4X4 = 16 раз дальше. Но тебе известно из твоих занятий по астрономии среднее расстояние от Земли до ее спутника?

— Приблизительно 400.000 километров, — ответил Ким.

— Ну, это довольно грубое приближение, — возразил Семен, — более точная цифра — 384.400 километров. Но так как речь идет о среднем расстоянии и так как оно никакой практической роли играть не будет, то мы можем удовлетвориться этим круглым числом. Итак, помножим его на 16.

— 6.400.000 километров, — сказал Ким, подумав секунду, а затем воскликнул: — Как близко!

Семен невольно рассмеялся. Но, по существу, Ким был прав. Это было, действительно, очень близко по сравнению с теми 414.115.000 километров (в среднем), которые отделяли их от Земли, когда они жили на малой планете. И, что приятнее всего, это расстояние, судя по увеличению земного диска, продолжало непрестанно сокращаться.

Наблюдать Землю становилось все интереснее. В зависимости от своего вращения вокруг оси, она приобретала фазы, подобные лунным, превращаясь то в узенький серп, то в более широкий, то в полный диск, то почти вовсе исчезая из виду, — но тогда она все же часто мерцала еле уловимым пепельным цветом, отражая лунный свет. Когда же она сияла своим ярким серо-голубым светом, при внимательном наблюдении можно было заметить места исключительного блеска — полярные области и горные вершины, где снег наиболее сильно отражал солнечные лучи. Вершины гор отбрасывали длинные тени, но тени эти далеко не были так резки и черны, как тени лунных вершин, наблюдаемые с Земли.

Потом и Луна стала видна в качестве крошечного диска, а на огромном диске Земли сквозь основной голубой цвет стали пробиваться добавочные тона: белизна снежных пространств, желто-красный отсвет песчаных пустынь, зеленоватый колорит лесов и полей.

Наконец, Земля, безмерно увеличившаяся, перестала казаться диском: она заполнила все поле зрения в окнах. Вместе с тем она, потеряла свою яркость и продолжала быстро тускнеть. И вот — стали меркнуть звезды. Ракета вступила в пределы земной атмосферы.

Это произошло неожиданно для Семена. Первоначально ракета двигалась с очень малой сравнительно скоростью, но Семен, бесконечно утомленный длительным напряжением внимания, не учел огромного увеличения скорости с тех пор, как ракета вступила в область земного притяжения.

Неужели он запоздал с торможением, и межпланетный корабль разобьется? Погибнуть теперь, когда они уже у цели, после всего пережитого — как это было бы глупо!

Эта мысль мелькнула в нем метеором. Он вернулся к машине. Клавиатура кнопок и рукояток была покорна его привычным рукам. Но эти руки слегка дрожали. Ким с удивлением взглянул на старшего друга. Семен не заметил его изумленного взгляда. Он давал ракете обратный ход, изменяя направление выхода газов. Стрелка циферблата скоростей показывала теперь умеренную скорость, почти достаточную для спуска. Еще, еще немного…

Но толчок, еще более сильный, чем тот, с каким они опустились на планету Ким, снова бросил ракету на бок. Локоть Семена врезался в циферблат скоростей, и пилот застонал от боли. Он хотел твердо стать на ноги. Но за год невесомой жизни в ракете и за два почти десятилетия на планете Ким он отвык от земного притяжения и не смог сделать сразу нужное усилие. Он напряг все мускулы, и это оказалось очень трудным. Ракета с ее населением была в поле мощного тяготения.

Итак — они на Земле.

 

VII. На старой планете

Превозмогая острую боль в локте, Семен весело обернулся к Киму: — Приехали, милый!

Ким лежал у ног Семена. Он был жив и невредим, но вид у него был крайне беспомощный. Лицо его выражало недоумение, изумление и ужас. Глаза были широко, открыты. Семен наклонился к нему. Ким лежал совершенно неподвижно.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Семен, наклоняясь к нему, — ты сильно ушибся?

— Нет, нисколько, — отвечал Ким, но я упал и не могу подняться.

— В чем дело? — поразился Семен, — какая-то странная контузия.

Он стал поднимать Кима с полу. С непривычки тело юноши показалось ему теперь страшно тяжелым. Тут он понял причину беспомощности Кима: его связывало невидимыми цепями земное тяготение. У Кима, конечно, было вполне достаточно физической силы, но он еще не научился соразмерять напряжение мускулов с тяготением.

Ведя под руку своего молодого друга, ноги которого как бы прирастали к полу с каждым шагом, неверной походкой Семен вошел с ним в общую каюту. Они застали картину разгрома. Воздушная машина, динамо, сундук и другие вещи были разбросаны в полном беспорядке. Кое — кто стонал от ушибов. Нюра лежала возле сундука. Она ударилась при падении головой об его стенку, и Тамара только что привела ее в чувство. Она стояла перед ней на коленях, держа алюминиевый стакан с водой.

Майя, Владимир и Рэм ползали на четвереньках, борясь с притяжением. Старшие помогали им встать. Это было уморительное зрелище, и Нюра, придя и себя и случайно бросив на них взгляд, залилась почти истерическим хохотом, столь заразительным, что через несколько секунд тесная каюта огласилась всеобщим стонущим смехом. Тамара уронила стакан, и лужица поползла по алюминиевой стене, ставшей полом.

Семен с удивлением почувствовал, что ему тяжело дышать. Голова стала тяжелой, перед глазами пошли багровые круги. Он подумал, что это следствие усталости или ушиба. Но, когда его взгляд вновь случайно упал на сброшенную и развороченную воздушную машину, он понял: в таком состоянии машина уже не могла действовать.

Тамара, уставшая от смеха и прислонившаяся к стене, пожаловалась:

— Ой, умираю от смеха! Дышать нечем! Задыхаюсь…

— Это не от смеха, — возразил Семён. Выпустив руки Кима, которому пришлось схватиться за ременной поручень, чтобы не упасть, он бросился в сужение конуса и настежь распахнул герметическую дверь. Густой влажный весенний воздух, напоенный сладостными ароматами цветов, хлынул в каюту. Впечатление от этих запахов было потрясающим. В первый момент все остолбенели. Молча, жадно вдыхали они вливающийся земной воздух, с наслаждением и восторгом.

— Какая прелесть! — тихо сказала Майя.

Новый мир, в который она вступала, очевидно, был прекрасен, если уже его дыхание так гармонично и очаровательно. Преодолевая страшную силу притяжения, она с трудом поднялась и оперлась на руку Нюры.

— Ну, что ж, ребята! — объявил Семен, — не оставаться же нам в ракете! Давайте выходить.

— Интересно, в какой части земного шара мы находимся! — воскликнула Тамара.

— Твое любопытство очень скоро будет удовлетворено, — резонно ответил Семен. И, обратившись к Киму, спросил с веселой усмешкой:

— Что ты это делаешь, мой друг?

Ким, как только услышал, что собираются выходить наружу, едва передвигая плохо повинующимися ногами, направился к узлу, в который были связаны термосные костюмы после того, как люди вошли в ракету на малой планете. Он так привык, выходя, каждый раз надевать костюм, что совершенно машинально готовился сделать это и теперь.

— К чорту костюмы! — заявил Семен. — На Земле они нам не понадобятся.

Ким даже чуть недоверчиво взглянул на него — не шутит ли он. Однако Семен был хотя и весел, но серьезен. Ким отошел от узла.

Странная кучка людей вышла из отверстия в сужении конуса. Все они шатались, как после тяжелой болезни. Четверо же самых младших едва двигались, и их вели под руки. Все люди были сухощавы и стройны. Самому старшему из них никто не дал бы больше тридцати лет. На них была чистая одежда, но, если всмотреться, много раз заплатанная терпеливыми руками женской половины коммуны. Головных уборов не было ни у кого. У двоих или троих сохранились стоптанные башмаки. У всех остальных, в том числе у юношей и подростков, к подошвам босых ног, лишенных чулок и носков, были прикреплены толстые резиновые подошвы, род сандалий. Это было изобретение Лизы, которым она очень гордилась. Она сшила эти подошвы из материи запасных термосных костюмов, подшивая ее в несколько слоев.

— Все-таки, где же это мы? — повторила Тамара. Ракета лежала посреди пустынной зеленеющей равнины. Огромный горизонт замыкал ее правильным кругом. Солнце заходило. Бледноголубое небо было почти безоблачно. Лишь на западе стрельчатыми полосками вытянулись легкие перистые облака и, восприняв рубиновое сияние заката, напитавшись его горячим блеском, рдели пылающей гаммой незаметно переходящих друг в друга тонов. Легкое весеннее благоухание проникало воздух. Оно было едва уловимо, но в первый момент, влившись в ракету, показалось сильным тем, кто отвык от земных запахов, и тем, кто никогда не знал их. Было тихо. Но неопределенный ровный шум доносился издали, подобный шуму дальнего водопада. Он шел с запада, оттуда, где пылающий солнечный диск уже коснулся краем Земли и был кровав и огромен.

Люди жадно впивали этот земной шум, полной грудью вдыхали густой благоухающий земной воздух и смотрели, смотрели… Одни были лишены всего этoro двадцать лет; другие первый раз попали в этот мир. И те, и другие были потрясены одинаково сильно: первые — радостью возвращения и воспоминанием, вторые — новизной, более поразительной, чем все то, что им о ней рассказывали.

— Что это за шум? — заговорила первая Тамара. Семен взял свой бинокль, висевший у него на поясе, и, приложив его к глазам, устремил на запад. Тотчас же он воскликнул:

Вода!

Там, где солнечный диск уже врастал в Землю, сквозь стекла ясно обозначалась полоса воды. Казалось, что Солнце тонет в ней. Запад стал темнеть, и противоположного берега не было видно. А у самой воды виднелись какие-то странные строения. Принимая во внимание дальность расстояния, они должны были быть очень велики. Но они были вытянуты гораздо больше в длину, чем в высоту. Повидимому, это был целый город строгой и простой архитектуры. Он был далек, Солнце заходило, и в городе не было заметно никакого движения.

Переходя из рук в руки, бинокль дошел до Кима. Ким уже почти твердо стоял на ногах. Теперь он уже освоился с земным притяжением, как и оба поколения его друзей.

Едва юноша прильнул к стеклам, у него вырвался восторженный крик:

— Это море!

Семен покачал головой:

— Нет, это скорее река — судя по цвету воды. Шум, доносящийся оттуда, похож на шум водопада или воды, несущейся в открытые шлюзы.

И, помолчав, он прибавил:

Однако, чорт возьми, пора выяснить, что это за страна. Кругом ни души…

— Нет, вот идет человек! — взволнованно воскликнула Лиза.

И все с изумительной быстротой обернулись по направлению ее взгляда.

В самом деле, к ним приближался человек. Никто не заметил вначале его появления, так как до сих пор смотрели в противоположную сторону. Он появился неожиданно и непонятно откуда: поблизости не было видно никакого жилья.

Но еще более странным оказалось то, что никто сразу не мог определить, насколько близко от них находится этот идущий к ним человек. Привыкнув жить на планете, где нет перспективы, кимовцы теперь с трудом могли ориентироваться в расстоянии.

Однако человек, повидимому, был уже достаточно близко, так как можно было не только видеть его лицо, но и различить выражение изумления на нем; он, несомненно, заметил грандиозную ракету и толпившуюся около нее кучку необычайного вида людей.

Он приближался медленными, ровными земными шагами, пытливо вглядываясь в странное зрелище.

Это был довольно высокий мужчина в простом светлосером пиджачном костюме, с которым плохо гармонировала широкополая соломенная шляпа. Из-под нее выступало энергичное бритое лицо с крепкими желтоватыми скулами, выдающейся нижней челюстью и слегка приплюснутым широким носом. Он держал в зубах потухшую изогнутую трубку с большим чубуком. Несмотря на его несомненную реальность, младшие кимовцы смотрели на него, как зачарованные, словно они наблюдали чудесное видение.

— Это, несомненно, американец, — авторитетно заявил Федя Ямпольский. — Я помню — точно таких видал незадолго до нашего отлета с Земли, когда приезжала рабочая делегация из Америки. А, впрочем, мы сейчас все это выясним окончательно.

И, подойдя вплотную к иностранцу, который теперь был от группы в нескольких шагах, он применил на практике знание английского языка, полученное во время «университетских» суббот, быстро составив вопросительную фразу:

— Where are we?*

*Где мы находимся?

На что иностранец немедленно же с достоинством ответил, подозрительно отодвинувшись от него на два шага:

— Вибачайте, громадянине, я не розумiю вас. Чи ви не розмовляете украiнською мовою, будь ласка?

Едва он произнес эти слова, как Федя в самозабвенном восторге, мгновенно утратив самообладание, бешено бросился ему на шею. Но, не привыкнув еще правильно соразмерять свои усилия, он на этот раз применил слишком большую мускульную силу. Его объятие сбило с ног незнакомца, и тот в падении увлек и его. Оба они покатились на землю. Незнакомец, выронив изо рта трубку и сжав зубы, правой рукой крепко прижал к себе Федю, а левой вытащил из бокового кармана пиджака плоский короткоствольный револьвер, похожий на браунинг.

Все это произошло в течение нескольких секунд, Семен увидел револьвер и понял, что незнакомец, превратно понявший чересчур экспансивное движение Феди, готовится к обороне. Он воскликнул:

— Гражданин, может-быть, вы понимаете по русски? Товарищ от радости бросился обнимать вас. Мы двадцать лет не видели людей. Федька, дурак, вставай.

Гражданин понимал по-русски. Он выпустил Федю (пылкий кимовец, со сконфуженным выражением лица, поспешил вскочить на ноги) и сам встал неторопливо и с достоинством. Оба борца имели довольно помятый вид.

«Американец» снова внимательно осмотрел находившуюся перед ним странную группу. Затем его взгляд остановился на чудовищной ракете, и он замер в окончательном недоумении.

 

VIII. Два поколения кимовцев в стране советов

Тракторист и механик Остап Марченко прекрасно говорил по-русски.

Семен с самого начала в коротких словах объяснил Марченке, что они — члены экспедиции, двадцать лет назад отправленной на Луну; попали на другую планету и лишь теперь нашли возможность вернуться на Землю. Марченко вежливо выслушал его, но скептически покачал головой. В маленьких глазах его сквозило явно выраженное недоверие.

Однако оно сильно поколебалось, когда ему показали подробности устройства ракеты. Необычайный, аппарат во всяком случае доказывал, что путешественники прилетели откуда-то издалека.

Надвигалась темнота. Ее медленное наступление очень интересовало молодежь, никогда не видевшую сумерек. Марченко предложил отправиться к нему домой. Это было довольно далеко, с наступлением вечера становилось заметно холоднее, а костюмы межпланетных путешественников были очень легки.

Итти пришлось долго, так как вновь прибывшие двигались медленно и с трудом. Но дорога прошла незаметно, в оживленной беседе. На Марченку сыпались вопросы, не менее многочисленные, чем метеоры, некогда осыпавшие алюминиевый дом на малой планете.

Прежде всего путешественники поинтересовались, где они находятся. Очевидно, это не Америка, а Украина. Но какая местность?

Они узнали, что постройки, виденные ими в бинокль, — не что иное, как Днепровская силовая станция.

В противоположной же стороне, на расстоянии нескольких километров от того места, где они опустились, находится большой агро-город Калининск, и зеленая равнина является частью его зерновых полей.

За вопросом о месте последовал вопрос о времени, снова повергший Марченку в величайшее недоумение. Оказалось, странные гости не знают, которое теперь число, какой месяц и даже какой год. В глазах Марченка опять засветилось недоверие. Тогда Семен вкратце рассказал ему о пережитом ими на малой планете «крушении времени» и об обратном полете.

День их возвращения на Землю оказался 10 апреля 1961 года. Это была почти годовщина их отлета. Двадцатая годовщина. Итак, их предположения о времени почти не разошлись с действительностью.

Затем гости засыпали Марченку вопросами о международном положении и строительстве социализма. Их головы закружились от того, что они узнали.

Около пяти лет назад было сломлено сопротивление последнего оплота капитала — Соединенных Штатов Америки. С тех пор весь мир превратился в единый Союз Советских Республик. Теперь заканчивалась советизация самых глухих и отдаленных мест земного шара.

Однако до окончательного установления коммунистического строя было еще далеко. Тяжелое наследие капитализма было не так-то легко ликвидировать. Надо было затратить много усилий и времени, чтобы перевоспитать человечество в новом духе. Особенно трудно было с американскими рабочими, до сих пор не вполне оправившимися от моральной подавленности и разобщения, в которых их так искусно держал капитал.

В Азии и особенно в Африке было еще немало отсталых, некультурных народностей. Туда были брошены лучшие силы, и культурный прогресс шел быстрыми шагами. Но еще больше предстояло сделать.

В сущности, главная, завершительная стадия работы только еще начиналась по-настоящему. Но общий энтузиазм, владевший человечеством, был так велик, его единая воля — так настойчива, что темп строительства был чрезвычайно силен.

Многое уже было сделано, особенно в области организации производства и распределения, так что те сведения, которые старшие кимовцы на малой планете сообщали своей молодежи о нелепом распределении продуктов на Земле, оказались в значительной мере устаревшими.

Наконец, в темноте вдали сверкнули огни.

— Ну, вот, мы скоро и дома, — довольно произнес Марченко, — небось, уже здорово есть хотите.

Но удивительные гости словно нанялись ошеломлять его самыми невероятными вещами. Стараясь вложить в голос всю доступную ему силу убедительности, Семен ответил:

— Мы уже двадцать лет ничего не ели.

Марченко даже остановился от изумления:

— Как же вы жили, ничем не питаясь?

— Ну, это не совсем так, — питаться-то мы питались.

И, по возможности коротко, он рассказал о питательных таблетках, их составе и способе их приготовления.

Однако если наши путешественники и не проголодались, то все они без исключения очень устали от непривычной ходьбы и сильного притяжения. Поэтому они с большим удовольствием приблизились к жилищу Марченка.

Он занимал довольно удобную и просторную комнату в большом шестиэтажном доме, стоявшем на самом краю города. Непосредственно за этим домом начиналась необъятная зеленая пашня.

Марченке пришлось дважды поднять лифт, чтобы перевезти всех гостей к себе на шестой этаж. Пока они с удовольствием умывались по очереди над стенным умывальником (теперь уже воду не надо было экономить), Марченко рассказал им несложные обстоятельства своей встречи с ними.

В предвечерний час, когда работа уже кончилась, он вышел погулять и, отойдя довольно далеко от дома, увидел какой-то предмет, привлекший его внимание. Это была ракета. Он отправился посмотреть, в чем дело, и наткнулся на путешественников…

Наконец, кимовцы кончили свой туалет, и Марченко отправился с ними в коммунальную столовую своего корпуса, находившуюся в соседнем коридоре. Необычайный вид гостей вызвал общее изумление, и многие из находившихся в столовой окружили их тесным кольцом. Но Марченко был голоден, и потому не расположен долго рассказывать. В кратких словах сообщил он о невероятной судьбе прибывших. Затем все уселись за стол.

Гости ели мало, и Семену пришлось объяснить на этот раз подробнее, как они питались на планете Ким. Уже много лет они не испытывали чувства голода, и теперь ели без удовольствия, только для того, чтобы начать вновь привыкать к еде. Они убедились также, что их вкусовые ощущения настолько атрофировались, что они едва замечали вкус кушаний. Челюсти же двигались с трудом и неумело и повиновались кимовцам так же плохо, как струны гитары молотобойцу.

Еще сложнее дело обстояло с молодежью, которую за столом коммуны впервые стали обучать земному способу питания. Было много шуток и смеха, но, в конце концов, все-таки дело пошло на лад.

За ужином старшие кимовцы продолжали свои расспросы. Их интересовало, везде ли уже введено социалистическое земледелие. Оказалось, что еще далеко не везде. В частности, в Китае и в некоторых других странах Востока до 25 % крестьян продолжали пока обработку земли индивидуальным путем. Но, преимущества коллективной работы и быта были так очевидны, что переход крестьян к новым формам труда и жизни совершался очень быстро.

После ужина было решено, что пора осведомить научные круги о прибытии межпланетных путешественников. Марченко предложил послать подробную срочную радиограмму знаменитому киевскому астроному Титаренке. Все нашли эту мысль удачной, и Марченко на своем маленьком автомобиле отправился на радиостанцию, где сидел у аппарата дежурный телеграфист.

Ким поехал с Марченкой. Земля щедро раскрывала юному пришельцу свои чудеса. Лифт и авто поразили его, не знавшего другого способа передвижения по поверхности планеты, кроме собственных ног. Он заинтересовался способом сообщения на расстоянии. Сколько еще чудесного ему предстоит узнать в этом удивительном мире!

Затрещал передатчик, и незримые волны понесли странную весть киевской радиостанции и всем, работавшим с ней на одинаковой длины волне.

 

IX. Профессору Титаренке мешают слушать оперу

На ярко освещенной сцене фантастически одетый человек, резко и в то же время изящно жестикулируя, пел:

Старые слова, смысл которых уже потускнел, уже перешел в историю! Но прекрасная, жестковатая, металлическая, стройная музыка!

После астрономии профессор Титаренко больше всего любил оперу и состоял деятельным членом общества изучения истории оперы. Это общество иногда ставило в Большом киевском театре старинные оперы с сохранением костюмов и обстановки. Сегодня, заинтересовавшись постановкой давно уже снятого с репертуара «Фауста», Титаренко пожертвовал даже ясным, на редкость удобным для наблюдений вечером и уехал из обсерватории. Сидя в своем удобном кресле шестого ряда, он целиком* отдавался полузабытым звукам и бесформенным ассоциациям давно ушедших молодых лет, связанных с этими звуками. Но тут ему пришлось пережить вторжение внешнего мира. В тот момент, когда молодой бас (кстати сказать, блестяще затмивший знаменитого некогда Шаляпина) с подъемом заканчивал строфу:

и профессор унесся в далекое легендарное прошлое — он вдруг явственно ощутил, что кто-то в темноте осторожно тянет его за рукав. С досадой он отодвинулся. Потянули настойчивее. Он обернулся. Его разгневанный взгляд узнал в темноте знакомую прямую фигуру старого капельдинера. Старик склонился к его уху и прошептал: «Выйдите в фойе. Неотложная радиограмма».

Нехотя и тихонько последовал Титаренко за капельдинером. В чем дело? Почему он должен оставить оперу? Какое-нибудь семейное несчастье? Или новая звезда вспыхнула в небе?

Светлой щелью открылась дверь в фойе, пропустив их. Капельдинер подал астроному радиограмму. Титаренко читал, и ему казалось, что буквы фосфоресцируют.

Киевской радиостанции. Исключительно срочно любом месте разыщите профессора астрономии Титаренку. Сообщите нашем поле опустилась ракета профессора Сергеева, двадцать лет назад пущенная Ленинграда Луну. Ракета попала астероид Цереру, переименованный путешественниками планету Ким. Астероиде двое путешественников погибли, остальные вернулись. Ними явилось четверо детей, рожденных астероиде. Все члены экспедиции здоровы, находятся нашей коммуне. Ждем распоряжений.

Калининск. По поручению членов коммуны Остап Марченко.

Профессор Титаренко несколько раз перечел радиограмму. О, да, это стоит новой звезды, и не одной. Он ясно вспомнил все подробности этой экспедиции. Когда она отправлялась, он работал в Пулковской обсерватории. В Киев он был переведен сравнительно недавно, в качестве директора вновь открытой большой обсерватории. Он припомнил печальный конец профессора Сергеева, и ему стало грустно. Но медлить было нечего. И, действительно, забыв об опере, профессор Титаренко развил усиленную деятельность. Он поспешно прошел в контору театра и, взявшись за рукоятку автоматического телефона, вызвал обсерваторию. В трубке послышался звонкий женский голос:

— Обсерватория. Кто говорит?

— Это я, Лидия Осиповна, — сказал Титаренко, — я хотел вам сказать…

Но его перебили:

— Иван Сергеевич, разве вы не в опере?

— Да, я в опере, но я получил радиограмму… И профессор Титаренко, необычно волнуясь и сбиваясь, прочитал в трубку радиограмму. Лида с волнением слушала его. Двадцать лет! Они живы! Бедный профессор Сергеев! Теперь ей тридцать семь лет, а тогда, в Пулкове, она была семнадцатилетней девушкой. Сейчас она — видная специалистка по изучению переменных звезд в Киевской обсерватории. Двадцать лет! Что им пришлось пережить!

— Я хочу видеть их!

— Я этого ожидал, — ответил Титаренко, — и ваше желание вполне совпадает с моим. Я хочу сейчас поехать туда. Вас не останавливает такое позднее время?

— О нет, конечно, нет!

— Тогда подождите в обсерватории. Я заеду за вами.

Затем профессор позвонил в бюро справок и попросил сообщить ему автомобильный маршрут в Калининск и сколько времени должна занять поездка туда. Оказалось, что поездка на хорошем автомобиле, при максимальной скорости, должна занять около четырех часов.

Для такой быстрой поездки не годилась слабосильная машина индивидуального пользования, и профессор вызвал из общественного гаража мощный автомобиль. Машина прибыла через несколько минут. Титаренко сел за руль и направился к обсерватории. Ему не пришлось подниматься: его сотрудница уже ждала его у подъезда. Это была зрелая женщина с живым курносым лицом и молодым взглядом выпуклых голубых глаз. Несколько низкий рост и излишняя полнота портили ее внешность. Титаренко поздоровался с Лидией Осиповной и указал ей место рядом с собой. Машина прорезала город с умеренной скоростью. Выехав на шоссе, она налилась стремительной быстротой.

Ответа на радиограмму Марченка не было. Послали вторую. Ответ получился нескоро. Он гласил:

Калининск. Марченке. Профессор Титаренко выехал.

Зав. Киевской радиостанцией Кириллов.

Телеграфист Шиндель расшифровал радиограмму Семену и Киму — они неотлучно дежурили на радиостанции. Но в этот же момент зарычал, приближаясь, автомобиль. В окна радиостанции сверкнули мощные световые полосы прожекторов. Один миг, и Семен стремительно бросился к автомобилю. Он узнал Лиду Келлерман, с которой когда-то часто встречался в Пулкове.

— Лида!

— Тер-Степанов!

И в тот же момент осеклась: ведь таким Семен был двадцать лет назад! Разве время обошло его в своем течении?

 

X. Эпилог

Недели через две стройный юноша, в башне самого большого инструмента Симеизской обсерватории, смотрел в окуляр гигантского рефлектора. Слабая звездочка седьмой величины привлекала его внимание. Изменение названия этой звезды (малой планеты) в международном списке названий и номеров их только вчера было санкционировано соответствующей комиссией. С 1 января 1801 года она называлась Церерой. Теперь она называется планетой Ким.

На этой планете, его тезке, он родился. Там провел он детство и юность. Там он внимал чудесным рассказам о Земле.

И вот — он на этой Земле, которая оказалась еще чудеснее, чем он ожидал. Горы и море Крыма потрясли его. Животный и растительный мир отличался таким разнообразием форм, что все рассказы, какие он слышал на родине, даже и приблизительного представления не давали обо всем этом великолепии.

Но всего поразительнее было человечество. Ким с гордостью сознавал, что он принадлежит к этой расе, которая, преодолевая в себе животное начало, все выше восходит к вершинам духовной культуры. Еще на планете Ким он узнал кое-что об истории человечества. В эти две недели он с жадностью знакомился с ней. Уничтожение национальной вражды и власти капитала развязало руки человечеству. Грандиозное и величественное зрелище построения коммунизма окрыляло, захватывало дух. Теперь, покончив с растратой сил на борьбу, человечество целиком бросит их на созидание. Для развития науки больше нет препятствий. И, безусловно, новые славные достижения откроются перед человечеством.

Оно не ограничится для своей деятельности маленькой землей, оно безмерно раздвинет границы своей вселенной. Пример профессора Сергеева найдет новых последователей, и неудержимый прогресс науки придет им на помощь.

И Ким вспомнил строки старого поэта, которые вчера прочел ему Семен:

Москва, 1927–1930.

СОДЕРЖАНИЕ

Проф. К. Л. Баев. Предисловие

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Одиннадцать Робинзонов

I. На Луну

II. Прощай, Земля!

Полет

В ракете

V. Доклад профессора Сергеева

VI. Ракета профессора Сергеева

VII. Обреченные

VIII. Приехали!

IX. Малая планета

X. Исследование астероида

XI. Одиннадцать Робинзонов

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Коммуна планеты Ким

I. На неведомой почве

II. Дом коммуны

III. Первая могила

IV. Окончание постройки

V. Кимовцы устраиваются

VI. Новая жизнь

VII. Перераспределение жилплощади

VIII. Университет

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Конец первого года

I. Годовщина Октябрьской революции

II. Новый житель планеты Ким

III. Жители планеты Ким узнают величину своего года

IV. Ночь метеоров

V. Удивительное открытие Семена

VI. H2O2

VII. Фабрика воды, водорода и кислорода

VIII. Прошел год

IX. В это время на Земле

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ «Все для ракеты!»

I. «Все для ракеты!»

II. Детский сад

III. Взрыв

IV. Десятилетие коммуны

V. Крушение времени

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Возвращение

I. Под знаком голубой звезды

II. На Землю

III. Сборы в дорогу

IV.Ракетный корабль снимается с якоря

V.Опять в ракете

VI. Возвращение

VII. На старой планете

VIII. Два поколения кимовцев в стране советов

IX. Профессору Титаренке мешают слушать оперу

X. Эпилог

Комментарий