…А с другой стороны, мне иногда кажется, что я грубо нарушаю права человека в зеркале. И, конечно, буду за это наказан. Я вполне беззастенчиво вторгаюсь в область его privacy, причем он-то не вторгается в мою никогда – разве что будоражит. А так… Чтобы он стал обо мне что-нибудь такое кропать – это и вообразить трудно. Ему вполне хватает себя, и как тут не процитировать Рассела Хобана: "Я существую", – заявило зеркало. "Ну а я?" – спросил Кляйнцайт. "А это уже не моя печаль", – заявило зеркало"^31. Так что… Как наставляла училка средней школы: "Ты отвечай за себя лично!" Не Хобан, но тоже убедительно.

Вернувшись в Петербург, я засел в Публичной библиотеке – разобраться, что же такое аутизм. То есть как бы переложить хотя бы часть своей тяжести на ученых мужей, кои познали в этом недуге толк.

Сейчас я пишу о тех изысканиях – точнее, о том кромешно-черном отрезке времени – достаточно ровно, даже хладнокровно, поскольку моей задачей не является показ отчаяния. Я просто пишу о своем честном стремлении хоть что-то понять. Отлично зная, сколь смехотворны эти клоунские попытки. Все равно в финале этого аттракциона тебе на голову будет неизбежно вылито ведро с какой-нибудь серо-буро-малиновой краской, если не сказать хуже (имея в виду содержимое ведра).

Но я, по крайней мере, заслужил, чтобы на моем могильном камешке – коль скоро бездыханная моя оболочка попадет в поле зрения земных социальных служб (в чем я совсем не уверен) – стояла исчерпывающая надпись: ОН СТАРАЛСЯ.

Так что когда я занимался исследованиями аутизма в Публичной библиотеке, с отчаянием у меня было все в порядке. Я не ученый в пенсне, отрешенно созерцающий корчи амебы в лужице слабоконцентрированной кислоты. Я сам себе амеба. Ну, разве что амеба не трусливая, а прущая в кислоту взволнованно и добровольно, безо всякого на то указания со стороны ученых мужей. Амеба, сама же и пытающаяся делать выводы. Короче, отчаяние мое было такого свойства, после которого, строго говоря, уже не живут – по крайней мере, в общепринятом смысле.

Прочел я много, а понял одно: чем темнее представления о предмете, чем они невнятней, тем красноречивей термины и пышней (уже совсем далекие от науки) лирические метафоры.

Но, как ни странно, наименее нелепыми – хотя бы стилистически (то есть более наукообразными, чем все остальное) – являлись именно определения. И это не странно: определение – краеугольный камень медицинской науки о душе человеческой. Дать чеканное определение – это уже процентов восемьдесят успеха. Чьего успеха?

Ну, науки, разумеется. Говоря шире, определение вообще выполняет следующие функции:1. дает иллюзию ясности;2. имитирует научный и деловой подход;3. гипнотизирует зазевавшегося ловкими заклинаниями. Вот одно из них: "Аутизм – снижение способности к установлению эмоционального контакта, коммуникации и социальному развитию; "уход" от действительности с фиксацией на внутреннем мире аффективных комплексов и переживаний". (Самым забавным в этой формулировке мне показался, разумеется, "уход", взятый в кавычки.)

Вот другое: "Аутизм – психическое заболевание, проявляющееся в нарушении контакта с окружающими, эмоциональной холодностью, перверсией интересов, стереотипностью деятельности. ‹…› Аутисты предпочитают неодушевленные предметы одушевленным…" (Здесь мне особенно понравилась "перверсия интересов". Значит, если человек предпочитает жить один, – это перверсия, а, скажем, на чужой жене скакать – это норма. Да, по-моему, и на "своей"-то жене скакать – никакая не норма: ничего себе! сотворять этакое – как ни в чем ни бывало – с совершенно чужим человеком!). Стало быть, нарушение контакта с окружающими… Это все я и сам знаю! Но, ради

Бога, объясните хоть что-нибудь!

Вопрос: "Откуда, черт возьми, берутся аутисты?!" Ответ: "Из тех ворот, откуда весь народ". И дальше всяческие камлания о возможных генных изъянах. И правильно: без генов никуда. Но что толку во всей этой внутренней химии – в том числе молекулярной биохимии – и конкретной химии аминокислот, ежели причина-то все равно не в этом.

Нет, конечно, коли ген кривой попадется, так потом и будешь всю свою жизненку кривыми, неторными путями мыкать: жил на свете человек, кривенькие ножки, и гулял он целый век по кривенькой дорожке. Но ген ли в этом виноват? То, что виноват именно ген, – это утверждение справедливо с той же степенью, как то, что я печатаю этот текст руками. Конечно, руками. Но разве руки есть главные зачинщики текста?! Или другой пример – химия. Вот не зашкаль у моей мамаши в ее фертильном периоде женские половые гормоны, будь они, ну, на пять условных единичек пониже – все, жила бы "для детей, для семьи", в соответствии со всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями, – но нет, концентрация ее гормонов перескочила какую-то красную черту – и тут началась "любовь" – в том смысле, что мамаша плюнула на всех слюной, как плевали до эпохи исторического материализма, и сбежала в тьмутаракань с прохиндеем любовником, который ее вскоре, разумеется, бросил. Сейчас эта концентрация, в силу ее возраста, стремится к нулю – и чем ниже эта концентрация, тем сильнее мамаша "понимает" свои ошибки. То есть обратно пропорциональная корреляция между этими двумя величинами (уровень гормонов, уровень добродетели) совершенно очевидна. И впрысни ей этих гормонов даже сейчас – результат будет абсолютно тот же: она снова энергично, причем с чувством полной непогрешимости, зашагает по трупам. Но разве она, мамаша, сама регулирует ход времени, в силу которого этих самых гормонов сначала с избытком, а потом нету вовсе?

В задачнике дано: я создан быть один, и тот, другой, создан быть один. Требуется доказать… Что доказать? Что при каких-то условиях…

Нет, этого доказать я не смог. Хотя и старался. Цепочки промежуточных решений, промежуточных причин и промежуточных следствий лучше опустить – пустая трата времени. Дано: я один. Дано: он один. Ответ: один плюс один.

Эскулапы от науки, особенно в сфере бестелесного, где бесполезно щупать-стукать, ставить клистиры или оттяпывать неблагополучные куски мяса, мне представляются настоящими маньяками с гиперпродукцией гормона, отвечающего за тщеславие. Каждый из них горит страстью назвать своим дорогим именем и занести в реестр какое бы то ни было проявление души человеческой – по сути, высечь на скрижалях свое имя: это и есть их цель. Ну, например, Иванов наблюдает, как Петров вздыхает, следовательно, на скрижалях науки это явление будет называться так: "вздохи Иванова". Хоть вздыхал-то

Петров! А вовсе не Иванов это делал! Но Иванов наблюдал , а это, видимо, главное. Обратный вариант: Иванов рыдает, а Петров наблюдает – соответственно, это явление в науке будет именоваться – как? – правильно: "рыдания Петрова".

Поэтому, когда в Публичной библиотеке я припал к кладезю наук (о страданиях души человеческой), у меня возникло стойкое ощущение, что я читаю одну и ту же классическую наскальную надпись: "Киса и Ося были здесь". Из этих книжек вытекало, например (читал я не только об аутизме), что, когда я всякий раз выполнял свой постылый супружеский долг, а моя супруга кричала-визжала от переполнявших ее сладострастных чувств, это называлось не просто крики, а "крики

Дунгласа", хотя кричал вовсе не Дунглас, а моя супруга. И если у каждого движения души и тела есть отдельный автор, этот ряд можно продолжить: крики Дунгласа, фрикции Фербенкса, эякуляция

Кулиджа-Янга – с последующим стойким взаимным отвращением Хичкока. В мире все названо, а что толку!

Получается, что книги о страданиях души человеческой я читал исключительно ради слов. Ну, эту особенность фолиантов еще принц тонко датский подметил, но мне-то не легче. Или скажем так: я читал книги о страданиях души человеческой ради самой поэзии. Еще бы!

Аутистов в них сравнивали, например, с "глотком вина, заключенного внутри ледяной глыбы", еще в тех книгах (туманней и закомуристей которых разве что сам Талмуд) аутистов сравнивали с "деревом и стеклом"… В обоих случаях, очевидно, имелись в виду их сверхчувствительность, ранимость, даже хрупкость и – одновременно с этим – тупое, ледяное, непробиваемое бесчувствие. То есть когда еще к тому глотку-то вина сквозь айсберги и торосы пробьешься – ох-ох-ох-ох-ох.

И все равно! Во мне все бунтует!

Конечно, Клеменс – "аутист" (ну и словцо! ну можно подумать!) – и этот набор из шести бессмысленных звуков как бы делает осмысленным суммарное слово. Как бы дает исчерпывающее объяснение всей ситуации.

Дескать, он же аутист, непонятно разве? – ну и не возникай.

А я возникаю! И буду! Я хочу разнести вдребезги эти ярлыки, которыми кто-то – кто? – словно оправдывает личную безответственность каждого. Хотя личной безответственности нет, равно как и личной ответственности, – раз все предрешено. Но, думаю я себе, в том-то и состоит родовое отличие человека (а особенно видовое – разумного), что он, ясно понимая эту предрешенность, спрашивает именно с себя, словно он сам-то Создатель и есть. В этом-то и состоит людская гордость – не гордыня, а именно гордость – видовое отличие прямоходящих.

И мне хочется крикнуть моей любви прямо в лицо: ты аутист? Ясненько.

Тогда, разумеется, говорить не о чем. Да и не с кем. А не был бы аутистом он, так был бы аутистом я, или был бы я каким-нибудь пофигистом – ведь надо же как-то нестыковку-то "объяснить". И я бы сказал тебе: я аутист, Клеменс, отвянь, понял? (Нет, я бы сказал так: отвял, Клеменс, поэл?) И ты ничего бы не понял, но дисциплинированно отвял бы. Или были бы какими-нибудь "-истами" оба.

Ну так что с того? Мы оба и так какие-нибудь "-исты" – обязательно, без этого же не бывает: футболисты, материалисты, идеалисты, атеисты, альтруисты, гедонисты, фаталисты, иллюзионисты, статисты – даже эгоисты! даже эгоцентристы! – ну так что же теперь – не общаться теперь никогда, Клеменс?! А если б мы даже и не были б "-истами", ни один из нас – ни пессимист, ни оптимист, ни гуманист, ни интернационалист, черт побери, – все равно тогда бы обязательно разбомбило поезд – твой или мой – или наш общий состав, и все равно, еще до того, еще до той самой бомбежки, мы бы, конечно, успели расстаться и разойтись по разным вагонам – ведь не в бомбежке же дело. То есть если бы только в бомбежке! Почему так, Клеменс?

…Через неделю после начала этих изысканий общая знакомая, Ирина

Сергеевна, – та, которая когда-то направила его снять у меня комнату, передала мне в случайном разговоре, что Клеменс из Берлина уехал.

Она добавила, что в каком-то городе на севере Германии он нашел себе работу: делать оконные рамы, ну и вставлять в них стекла. Короче, дерево и стекло – все, как авгуры сказали. Но мне было ясно, что расстался я с Клеменмсом не сейчас. И не потому, что он уехал в другой город. И даже не тогда, в Берлине. А когда же? Красиво сказано – "расстался"! А встречался ли я с Клеменсом вообще?

"…Аутизм нельзя называть ни болезнью, ни даже неполноценностью в обычном смысле этих слов. По мнению профессионалов, аутичные люди часто обладают незаурядными талантом и умом. Как сказал один из врачей отчаявшемуся другу: "Вы должны достучаться до его внутреннего мира, поверьте, он стоит того".

А я не смог.

Я не смог до тебя достучаться.