Дорогие друзья!

Позвольте представить вам подборку рассказов — финалистов конкурса «Роскон-Грелка-2007». У многих (но не у всех!) могут возникнуть вопросы: а что это за зверь такой — «Роскон-Грелка»? Попробую пояснить. Итак, давным-давно в одной далекой галактике… а точнее — на просторах русского интернета зародилась идея сетевого конкурса фантастического рассказа. Интернет — дело оперативное, как придумали (а идея принадлежала фантастам Олегу Дивову и Алексею Евтушенко, а также журналисту и в будущем бессменному координатору конкурсов Вадиму Нестерову), так и провели. Правила конкурса «48 часов» были жесткие — объявлялась некая фантастическая тема или же первая и последняя фразы, а участники должны были за двое суток создать соответствующий условиям рассказ. Все присланные тексты выкладывались в Сеть без указания авторства — дабы не давить авторитетом имени, ведь «поиграться в гамбургский счет» выражали желание многие именитые фантасты. Затем сами участники оценивали рассказы друг друга и определяли победителя, который с полным правом мог хвастаться, что «порвал всех, как Тузик грелку». Поэтому позже конкурс был переименован в «Рваную грелку». По итогам отдельных конкурсов даже выходили книги — издательство АСТ выпустило два сборника: «Псы любви» и «Гуманный выстрел в голову». Первый раз конкурс прошел в 2001 году.

Тогда же, в 2001 году, прошел и первый «Роскон» — ныне крупнейший в России фантастический конвент. На это мероприятие ежегодно съезжается несколько сотен людей, имеющих отношение к фантастике, — писателей (как начинающих, так и маститых), критиков, журналистов, художников, кинематографистов, просто ценителей жанра. В 2006 году у главного редактора АСТ Николая Науменко возникла идея «объединить брэнды» — «Грелку» и «Роскон». Так и поступили — на тему, заданную Николаем Науменко (звучала она так: «Конец истории. Последний человек.»), от писателей, участников «Роскона», требовалось в течение трех суток написать рассказ, затем произведения без указания авторства выкладывались в интернет, и участники конкурса голосованием определяли двадцатку лидеров. Финалисты собрались на «Росконе» и уже в очном поединке (по системе «адвокат — прокурор»), но по-прежнему без раскрытия авторства, определили победителя. По итогам первой «Роскон-Грелки» в издательстве АСТ вышел сборник «Последняя песня Земли», озаглавленный так но названию рассказа-победителя (автор — Дмитрий Колодан).

Вторая «Роскон-Грелка» прошла на «Росконе-2007». Тему опять задавал Николай Науменко, а победителем стала Карина Шаинян с рассказом «Жираф в шарфе». Предлагаем вам ознакомиться с рассказами-финалистами «Роскон-Грелки-2007». Какой же в этот раз была тема конкурса? А была она такой:

«НАШ МИР — ПЛОСКИЙ!»

Приятного чтения!

 

Дмитрий Колодан

ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ КОННИЦА

Погода не заладилась с самого утра. Метеосводки давно предупреждали о приближающемся циклоне, но обещали его не раньше середины следующей недели. Сейчас была только суббота, а небо до горизонта затянула серо-рыжая пелена, сочащаяся мелкой моросью. И дождем-то не назвать, а выйдешь без зонта — вымокнешь до нитки. В случае же с Памеллой Льюис и этой защиты недостаточно: при ее размерах любой зонт был бы слишком мал.

Памелла дождь не любила; не из-за водобоязни, а потому, что в плохую погоду весь день приходилось сидеть дома. Особых планов на эту субботу у нее не было, но все равно Памелла думала прогуляться по городу, выпить чашечку кофе, быть может, покормить белок в городском парке… Да мало ли радостей у одинокой женщины? Но вместо этого ей досталось заточение в четырех стенах, под ужасающие звуки, доносящиеся со стороны соседского дома.

Время едва приблизилось к полудню и текло медленно, словно густое варенье. Памелла сидела в огромной гостиной, перебирая клавиши рояля. Хотя на дворе стояла середина мая, Памелла играла «Осеннюю песню» Чайковского. Октябрьская мелодия как раз совпадала с ее настроением — те же хмурые и беспросветные тучи.

Играла она громко, но музыка не могла заглушить врывающиеся с улицы взвизгивания и скрипы. За оконным стеклом, крапчатым от мелких капель, Памелла прекрасно видела соседский дом. Кинетический Дом Хокинса — нагромождение башенок, которые жались друг к другу, точно свечки в праздничном торте столетнего старца. Картина станет более полной, если представить, что торт угодил в ураган. За подтеками воды башенки дрожали и раскачивались из стороны в сторону.

В любом другом случае Памелла решила бы, что ей кажется. Преломление света на влажном стекле… Но башенки двигались на самом деле, не важно, шел дождь или нет. Хитроумная система блоков и противовесов приводила дом в движение сразу во всех направлениях. Словно в одном месте собрались с десяток кукол-неваляшек и затеяли шумную драку.

Чудовищные звуки были половиной беды, Кинетический Дом еще и выглядел уродливо. Если архитектура — это музыка, застывшая в камне (а в случае Хокинса — в дереве, стекле и железе), то Кинетический Дом был мелодией для шарманки. Столь же безыскусный и аляповатый, не имеющий ни малейшего отношения к настоящему искусству. Каждую из движущихся башенок Хокинс сделал непохожей на остальные, не думая о том, как они будут смотреться вместе. Он смешивал сельскую готику с конструкциями в духе иллюстраций к «Изумрудному городу», а финальным аккордом украсил свое творение разнообразным хламом — от битой посуды и резиновых пупсов до блестящих колесных дисков и гипсовой садовой жабы. Хокинс тащил в дом все, что попадалось под руку. Подобные выходки характерны для сорок и галок, но никак не для разумного человека. Вывод напрашивался сам собой.

В окно Памелла видела вырезанное из фанеры круглое улыбающееся лицо размером с купальный тазик — вместе с раскачивающейся башенкой оно то приближалось, то удалялось, будто огромный пухлощекий младенец заглядывал в окно и презрительно отстранялся. Он не мог не раздражать. Хокинс это знал наверняка — башенку с лицом он построил исключительно с целью подшутить над соседкой. С юмором у него всю жизнь были проблемы.

Все жалобы Памеллы в муниципалитет, полицию, социальную службу и прочие организации, призванные бороться с подобным беспределом, натыкались на стену непонимания. Бюрократия, ничего не попишешь. Хокинс хоть и был полным психом, но при том оказался скользким, как угорь. Памелла еще только писала первую кляузу, подбирала слова, живописуя свое бедственное положение, а сосед подсуетился и зарегистрировал Кинетический Дом как городскую достопримечательность. Памятник архитектуры! Конечно, Памелла воздерживалась от голословных обвинений — доказательств-то никаких, — но в том, что Хокинс не поскупился на взятки, она не сомневалась.

Два года назад Хокинс отбыл в мир иной, но с тех пор ничего не изменилось. Дом перешел в муниципальную собственность с правом пользования, тем самым сильно поколебав надежду от него избавиться. Если в войне лично против Хокинса имелись шансы, против городской администрации Памелла была бессильна. Но сдаваться она не собиралась. Всегда оставалась возможность съехать, перебраться на другой конец города, а то и вовсе бежать в Сан-Бернардо. Благо, счет в банке позволял провернуть это практически без потерь. Но, черт возьми, Льюисы жили здесь вторую сотню лет! Как она будет смотреть в глаза деда на пожелтевших фотографиях?

Сейчас в Кинетическом Доме жила дочь Хокинса — девица с глупым именем Теннесси. Еще одна капля в давно переполненной бочке терпения. Памелла честно пыталась наладить контакт, выстроить добрососедские отношения (втайне лелея надежду уговорить соседку остановить Кинетический Дом), но все пошло прахом. Сама виновата — надо лучше продумывать стратегию. Может, не стоило столь яростно доказывать, что девушке не подобает расхаживать в мешковатом джинсовом комбинезоне вместо платья, с руками по локоть в машинном масле. Но разве вина Памеллы, что при сильном волнении ее голос срывался на истеричный визг?

Теннесси до сих пор ее сторонилась, но пару раз Памелла краем уха слышала, как та назвала ее «сумасшедшей толстухой». Про себя она отвечала тем же, придя к выводу, что девица ничем не лучше своего отца. Теннесси, девушку стройную, «толстухой» называть было глупо, но Памелла нашла подходящее слово и именовала ее не иначе как «этой штучкой».

Себя же Памелла никогда, даже в мыслях, толстухой не называла. Когда вес переваливает за сотню, отрицать его уже нельзя, но все-таки она предпочитала слово «дородная» — в нем было куда больше обстоятельности, положенной даме ее возраста. В конце концов, не так много она и ела, причем только здоровую пищу; просто такой у нее обмен веществ. А поводов считать ее сумасшедшей и вовсе не было. Не из-за кошек же — каждый имеет право на любовь к животным.

Ее белоснежные кошки — общим числом двенадцать — спали по всей гостиной. Их выдержке можно было позавидовать: скрипов Кинетического Дома они не замечали. Зато чутко реагировали на игру хозяйки. К глубочайшему сожалению Памеллы, Рахманинова кошки недолюбливали. Всякий раз, когда она бралась за любую из двадцати четырех прелюдий для фортепьяно, кошки принимались вопить, словно им разом отдавили хвосты. Они снисходительно терпели Чайковского или Сибелиуса, но в своем консерватизме предпочитали музыку, написанную не позднее восемнадцатого века.

Жаль, Памелла не знала мелодии, которой смогла бы ответить Теннесси. Но должен же быть свой Рахманинов и для соседок?

Пальцы пробежались по клавишам в простейшей гамме… неожиданно оборвавшейся на ноте «фа» громким «шмяк!», донесшимся от окна. Удар был мягким, но сильным, словно в стекло с размаху швырнули мокрую тряпку. Кошки мигом спрыгнули на пол и, не скрывая возмущения, уставились на хозяйку. Тут же зашевелились их товарки. Однако в кои-то веки Памелле стало не до любимцев.

На мгновение почудилось, что рухнула одна из башенок Кинетического Дома. Упала на крышу и того и гляди ворвется в гостиную, ломая хрупкие перекрытия. От одной мысли Памеллу прошиб холодный пот. Но не прошло и секунды, как на смену испугу пришло крайнее удивление.

Башни пока оставались на месте. В окно действительно что-то бросили, чудом не выбив стекло. А вернее, кого-то: в стекло впечатался толстый зверь, размером чуть больше кошки, похожий на мохнатый бочонок песочного цвета. Памелла успела заметить безумно вытаращенные глаза; когтистая лапка заскребла по гладкой поверхности, безуспешно пытаясь уцепиться… Пугающе медленно зверек сполз вниз, прочертив мохнатым брюхом широкую дорожку среди дождевых капель. В дикое мгновение озарения, когда растерянность вдруг сменилась кристальной ясностью мысли, Памелла поняла, с кем имеет дело. Это был… сурок?!

Зверек упал на карниз и скатился на землю. Памелла вскочила со стула и бросилась к окну, но сурка и след простыл.

Памелла с усилием проглотила вставший поперек горла ком. Сурки ведь не летают? Даже после хорошего пинка… В привычной и устоявшейся картине мира наметилась изрядная трещина. В груди зашевелилось неприятное чувство, нарастая снежной лавиной и вот-вот грозя обрушиться.

Противно взвизгивая, башня Кинетического Дома склонилась над окном. Фанерный младенец ехидно ухмылялся и разве что не хихикал. Памелла уставилась в огромные круглые глаза и совсем не удивилась бы, если б младенец подмигнул ей в ответ. Мысленно прочертив предполагаемую траекторию полета, Памелла с ужасом поняла: зверек выпал из Кинетического Дома. Прямо изо рта жуткого младенца.

В мире существовало не так много вещей, способных вывести Нортона Филберта из себя. Однако грузовик-дальнобойщик, проносящийся мимо и сворачивающий чуть в сторону для того, чтобы окатить его водой из лужи, точно входил в их число. И самое мерзкое, что за последний час это был третий грузовик, откалывающий подобный номер. Если это и есть та стабильность, к которой, по слухам, стремится Вселенная, то Нортон обеими руками за хаос. А еще за прижигание мозга — другого способа избавить водителей от такого чувства юмора он не видел.

Тот, кто впервые назвал дорогу в дождь хорошей приметой, был неисправимым оптимистом. Или ему никогда не приходилось крутить педали под разверзнувшимися небесными хлябями, когда нельзя лишний раз вдохнуть, не наглотавшись холодной воды. Нортон тщетно утешал себя тем, что могло быть и хуже. Тропические ливни, ураганы, грозы и цунами — да мало ли на свете ситуаций, по сравнению с которыми нынешнее положение — отдых на солнечном пляже? Вот только все они существовали исключительно теоретически, Нортон же мок под колючей моросью сейчас. Купленная на распродаже ковбойская шляпа — хорошая защита от дождя, но при одном условии: тот должен лить сверху, а не идти одновременно во всех направлениях, нарушая законы физики и здравого смысла. Нортона мучили сильные подозрения, что вода уже добралась до костей. Если так пойдет дальше, то скоро он превратится в медузу. Безрадостная перспектива. В кармане куртки хлюпал размокший бутерброд, который ему дали в дорогу. Страшно представить, до каких глубин дошла диффузия хлеба и сыра. Рискнуть и проверить Нортон не решался, хотя живот слегка сводило от голода.

Ночь он провел в трейлерном поселке рядом с сорок третьим шоссе. По сути, это была давно выродившаяся коммуна хиппи, доживающая последние годы. На крошечном пятачке жались друг к дружке два десятка хлипких трейлеров, вросших в землю так, что не было видно колес. Половина домиков пустовала, скалилась битыми окнами, точно беззубые собаки над обглоданной костью. Может, когда-то, еще до рождения Нортона, поселок и странствовал по побережью — от одного музыкального фестиваля к другому или просто по интересным местам. Но времена эти канули в Лету безо всякой надежды на возвращение.

Идея блуждающих городков Нортону была по душе куда больше, чем оставшееся унылое поселение. Не стоило им прекращать движение… В мире все просто: чуть замешкаешься — и законы вселенской энтропии не упустят шанса. А итог один — запустение.

Не сказать, что это была худшая ночь в его жизни, но на место в десятке она явно претендовала. На жесткой койке, в душной комнатушке, где даже стеновые панели насквозь пропахли травкой, сложно выспаться и при самой сильной усталости. Трейлер не отапливался, а тонкое лоскутное одеяло не спасало от холода и сырости. В соседнем домике почти до рассвета на полную катушку крутили диски «Перл Джем». И хотя Нортону удалось задремать, сон был зыбким, точно утренний туман, и полным разных несуразностей про уток. Под утро его разбудил хозяин домика, лохматый старец с рыжей от табачного крошева бородой: он решил, что пять часов — самое подходящее время, чтобы распить бутылочку местного самогона, и искал компанию.

Так или иначе, но из поселка Нортон выбрался затемно. Тогда еще ничто не предвещало беды; небо было чистым, не считая молочной россыпи звезд да тонкого росчерка месяца. Но с первыми красками рассвета пришли тучи, а с ними короткий ливень, выродившийся в бесконечный мелкий дождь. В грязно-серой пелене облаков не было ни малейшего просвета и ни малейшей надежды на то, что он скоро появится. Самый отвратительный день за все время путешествия по побережью. Вдвойне обидно, ведь до цели оставалось всего ничего.

Неделю назад Нортон увидел прелюбопытнейший сюжет в теленовостях. Рубрика называлась «Курьезы» — пять минут о диковинках, которые можно найти на побережье. Нортон ждал сюжета про своего дядю Барни — ту еще диковинку, но вместо этого показали Кинетический Дом Хокинса, гордость туристического департамента Санта-Риты. И хотя сам дом показывали куда меньше, чем корреспондента, того, что Нортон успел заметить, оказалось достаточно. На одной из раскачивающихся башен сидела гипсовая садовая жаба… Нортону хватило одного взгляда, чтобы понять: именно такой не хватает в его коллекции. Во всяком случае, всю дорогу он убеждал себя, что целью путешествия была именно жаба, а вовсе не девушка, хозяйка странного дома, у которой брали интервью.

Дорожный указатель почти издевательски сообщил, что до Санта-Риты осталось десять километров. Нортон подналег на педали. Если подумать, — не много, даже с учетом коэффициента «плохой дороги».

Давно и не им подмечено — дорога занимает тем больше времени, чем противнее она кажется путешественнику. И от расстояния это не зависит. Нортон не знал, думал ли об этом Эйнштейн, разрабатывая Теорию Относительности, но, следуя логике, путешествие на околосветовых скоростях обещало быть приятным и комфортным. К несчастью, он совершенно не представлял, как разогнать велосипед до подобной скорости. К тому же резко возрастала вероятность проскочить нужное место, а наматывать круги по меридиану не хотелось. За спиной пронзительно загудел очередной дальнобойщик. Нортон вздохнул и сжался, готовясь к новому душу. К его удивлению, на грязном тенте грузовика было написано «Всем стихиям назло».

Когда Нортон добрался до цели, его можно было выжимать, как губку. Одежда липла к коже, по спине ползли тоненькие струйки воды, а пресловутый бутерброд дошел до состояния жидкой каши — небось придется вычерпывать из кармана ложкой. Громкие скрипы Кинетического Дома Нортон услышал с конца улицы: надрывный звук, будто кто-то пытался распилить бензопилой пианино. Соседям не позавидуешь! Нортону довелось жить рядом с автослесарной мастерской — те дни он до сих пор вспоминал как страшный сон.

Сквозь морось раскачивающиеся башни выглядели кривыми, будто ветви прибрежных сосен, изломанных бесчисленными штормами. Кинетический Дом и в самом деле напоминал небольшую рощицу. Правда, Нортону прежде не доводилось видеть, чтобы в одном месте росло столько непохожих друг на друга растений. Будто по соседству с тсугой выросла пальма, а рядом с эвкалиптом — юкка. Разноцветная краска облупилась и лохматилась влажными струпьями, похожими на наросты лишайника. Нортон попытался пересчитать башенки, но дважды сбился со счета.

Соседний дом, словно для контраста, оказался правильным и строгим. Двухэтажный деревянный особняк в классическом итальянском стиле — подобные здания нередки в маленьких провинциальных городках. Их владельцы кичились тем, что среди предков обязательно был кто-то из отцов-основателей города, проявляя поразительную забывчивость к тому факту, что две трети городков на побережье основаны бродячими золотоискателями, беглыми преступниками, клоунами, охотниками на тюленей и прочими личностями с крайне сомнительной репутацией. Из особняка доносилась фортепьянная музыка. Моцарт, кажется, но исполняемый с такой экспрессией и яростью, что любая рок-звезда искусала бы локти от зависти.

Нортон оставил велосипед у живой изгороди и осторожно прошел во двор. И тут же испуганно отпрянул: сложно сохранить самообладание, когда навстречу несется деревянная махина, украшенная головами кукол Барби.

Достигнув угла, достойного Пизанской, башня громко лязгнула и начала выпрямляться. Обратный путь давался ей гораздо сложнее. У Нортона засосало под ложечкой. Прежде он никогда не жаловался на приступы морской болезни, но, видно, пришла пора ее прочувствовать. Небось в Кинетическом Доме любой завтрак превращался в схватку с законами гравитации за то, чтобы удержать кофе в чашке.

Нортон пошел вокруг дома. Ощущение было странным — он никак не мог избавиться от мысли, что Кинетический Дом вот-вот развалится. Лопнет трос или случится что похуже. Но каким-то чудом все держалось. Башни склонялись к Нортону, точно рассматривали, собирались вместе — посовещаться, и вновь склонялись.

Он нашел взглядом садовую жабу — вот она, красавица, сидит на подоконнике… Вблизи она выглядела совсем не так привлекательно, как с экрана телевизора. Одна лапка откололась, краска местами стерлась. Обычно у садовых жаб на морде написано выражение глубинного спокойствия и довольства устройством мира. Эта же выглядела так, словно ее вот-вот стошнит. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — Нортон очень живо представил себя на ее месте.

— ЭЙ! — Нортон вздрогнул, оборачиваясь на крик.

За спиной стояла худенькая рыжеволосая девушка. Из-за скрипов Кинетического Дома Нортон не слышал, как она подошла, и потому ее появление оказалось для него полной неожиданностью. Будто девушка была привидением и попросту материализовалась из дождя. Чуть болезненная бледность лица и глубокие серые глаза свидетельствовали в пользу именно этой версии. Ей бы чертовски пошло длинное платье, но она была одета в мятый рабочий комбинезон и клетчатую рубашку с закатанными рукавами. Руки были заляпаны машинным маслом, а поперек лба протянулась черная полоса. Из кармана комбинезона торчал тяжелый разводной ключ — девушка держала на нем ладонь, как на рукоятке револьвера. В другой руке у нее было жестяное ведерко, из которого выглядывали пучки моркови, репа и прочие корнеплоды.

Нортон проглотил подкативший к горлу комок. Странная все-таки штука этот телевизор. Если жабу он заметно приукрасил, то с девушкой обошелся прямо наоборот. Будь воля Нортона, за подобные выходки оператора мигом бы вышвырнули с работы без выходного пособия. Девушка, которую показали по телевизору, конечно, была симпатичной, но та, что стояла перед ним, была просто красавицей. Если верить подписи в теленовостях, ее звали Теннесси, и ей очень шло это имя — мягкое и в то же время крепкое, как виски.

— Вы читать умеете? — безо всяких приветствий спросила она. — По субботам мы туристов не принимаем. Профилактика. На вывеске все написано!

Нортон так увлекся Кинетическим Домом, что вывески не только не читал, но и не видел. А теперь ему и вовсе было не до вывесок. Он жалобно покосился на раскачивающуюся жабу в надежде на поддержку, но в выпученных глазах прочитал лишь легкое осуждение.

— Э… — начал он. Больше слов не нашлось, потому он добавил еще одно «Э» и замолчал. Разговор явно не клеился.

Девушка нахмурилась. Эффект был потрясающий — если бы сейчас разверзлась земля, пробежал кролик в жилете, а рядом грохнулась летающая тарелка, Нортон бы этого просто не заметил.

— Что-то вы не слишком похожи на туриста… — сказала Теннесси, поставив ведро с овощами на землю.

Нортон поспешил ухватиться за соломинку.

— Э… Наверное, потому, что я не турист?

Едва ли эта новость обрадовала девушку. Меж бровей залегла острая морщинка. Нортон смущенно оглядел себя. Конечно, он не похож на туриста! Помятый, мокрый и растрепанный, как кошка, задремавшая в стиральной машине. Бродяга бродягой. Если таким видом он рассчитывал произвести впечатление, то это была глупейшая из его идей.

— Тогда что… — начала Теннесси, но договорить не успела.

Ведро с грохотом опрокинулось. Нортон непроизвольно опустил взгляд и, выпучив глаза, уставился на длинную редьку, которая быстро ползла в сторону Кинетического Дома. Лишь мгновение спустя он сообразил, что овощ тащит толстый рыжий зверек.

— Держи его! — крикнула Теннесси. Она бросилась вслед за улепетывающей редькой, но споткнулась, пролетела вперед и врезалась плечом в стену Кинетического Дома. Только схватившись за нее обеими руками, ей удалось устоять на ногах. Башня тут же начала подниматься, будто хрупкая девушка обладала недюжинной силой и согнула ее как тростинку.

— Да держи его, уйдет ведь!

Зверек, словно издеваясь, остановился, перехватил овощ поудобнее. Склонив округлую мордочку, он посмотрел по очереди на Теннесси и Нортона и пронзительно свистнул. Нортон прыгнул, даже не надеясь достать вора — слишком далеко тот сидел.

От удара грудью о землю перебило дыхание. В глазах потемнело, но Нортону удалось схватиться за шерсть на круглом огузке. Однако она оказалась настолько скользкой, что зверь с легкостью освободился и вперевалочку продолжил свой путь. Нортон на коленях быстро пополз за ним, ругаясь сквозь зубы и вытягивая руки. Бессмысленно пытаться поймать зверя — все равно вырвется, а вот отнять овощ можно попробовать. Собрав силы, Нортон рванулся вперед и каким-то чудом умудрился ухватиться за пучок ботвы.

Он дернул его на себя, вырывая у зверя добычу, и в этот момент что-то ударило по ребрам. Вскрикнув от боли, Нортон упал на бок. С нескрываемым удивлением он уставился на крупную желтую репу, покатившуюся по траве. Животное, громко зашипев, юркнуло в щель под домом. Нортон так и остался лежать, сжимая в руках многострадальную редьку.

— Ради бога, простите! — донесся испуганный голос Теннесси.

— Ничего страшного, — сказал Нортон, глупо улыбаясь. Он сел, потирая ушибленный бок. — Не по голове же…

Впрочем, признался он себе, даже если бы Теннесси попала в висок, он бы ничуть не расстроился. Редкие вещи помогают справиться с неловкостью так, как кидание овощами.

— Я целилась в сурка, — извинилась Теннесси. Она погрозила кулаком норе под домом.

— Я так и подумал, — сказал Нортон. Он поднялся и протянул девушке редьку. — Вот… Это ваше…

Конечно, отнимание овощей у сурков — не поединок с огнедышащим драконом, но общая схема та же? А такие вещи обычно производят впечатление на девушек. Во всяком случае, Нортон очень на это надеялся. Жаль, обошлось без глубоких и кровавых ран — для полноты эффекта. Измазанные в траве и грязи джинсы малость недотягивали.

— Сбежал, — вздохнув, сказала Теннесси. — Теперь вовек не выманишь. Слишком уж они пугливые…

Она пнула валяющуюся у ног репу так, что та отлетела далеко в сторону.

— Но все равно спасибо. — Она улыбнулась. — Вы уж извините, что так вышло, но я предупреждала — у нас сегодня профилактика. Впрочем, могу предложить вам чашечку кофе…

Отказываться было в высшей степени глупо. Нортон подмигнул жабе и вслед за Теннесси пошел к Кинетическому Дому.

Памелла Льюис не считала себя вспыльчивой женщиной. С ее комплекцией разогнаться трудно, пусть даже и эмоционально. Но, разогнавшись, остановиться было и того сложнее.

Несчастный сурок не давал покоя. То, что соседка дошла до швыряния вещей в ее окна, Памеллу не удивляло. Хокинс был психом, вот и дочка пошла по кривой дорожке. С наследственностью не поспоришь. Но до какой степени безумия надо дойти, чтобы использовать для этих целей животное?

Зверей Памелла любила с сюсюкающей нежностью, доступной только одиноким женщинам на склоне лет. Практически всех, за исключением гиен и бородавочников. Она исправно платила взносы в Общество Спасения Китов, Комитет Охраны Слонов и еще в десяток организаций подобного толка. Даже в фонд «Спасем попугая какапо!», хотя очень смутно представляла себе, что это за птица.

Фонда Защиты Сурков среди них, к сожалению, не нашлось. Играя Allegro Моцарта, Памелла напряженно думала, что же теперь делать. Писать жалобу в полицию на жестокое обращение с животными? Бессмысленно. Сколько сурков пострадает, прежде чем у бюрократов дойдут до нее руки?

Памелла знала: одним зверьком дело не ограничится. Если человек начал швыряться сурками в соседей, то сам он этого не прекратит. Ее дядя по материнской линии страдал чем-то похожим — кидал в домочадцев посуду и цветочные горшки всякий раз, когда бывал не в духе.

Она обернулась к окну и погрозила кулаком ухмыляющемуся младенцу. Бедные зверьки! Почему всякий раз, когда кто-то слетает с катушек, страдают самые беззащитные? Кто-то должен за них заступиться! И если не она, то кто же?

Памелла с грохотом захлопнула крышку рояля, не обращая внимания на поднявшийся возмущенный мяв. Подошла к окну, посмотрела на Кинетический Дом… и увидела Теннесси. Сильно размахнувшись, девушка бросила что-то маленькое и рыжее.

Памелла в ужасе отшатнулась. Сердце вдруг заколотилось, точно отбойный молоток. Маленькое и рыжее… Белка?! Теперь эта штучка швыряет белок? Кто следующий? Ее кошки? Все к тому и шло.

Пришла пора брать дело в свои руки. Она должна раз и навсегда покончить с этим безумием. Вряд ли девица станет слушать, но Памелла знала способ сделать любые слова весомее.

От деда, завзятого охотника и рыболова, ей достался в наследство целый арсенал. Восхитительная коллекция антикварных ружей сейчас пылилась в шкафу — Памелла и подумать не могла, что придется ею воспользоваться. Но, похоже, час пробил. Когда всему, что ты любишь, грозит опасность, даже самый миролюбивый человек обязан взяться за оружие.

— Со временем ко всему привыкаешь, — сказала Теннесси. — Это как жить на корабле. Поначалу — мучаешься, а потом не замечаешь…

Они сидели на нижнем этаже одной из башенок и пили кофе, горячий и крепкий. Лучшее средство от простуды, как заверила Нортона Теннесси. Пить действительно было сложно. И дело не в том, что кофе то и дело норовил выплеснуться на брюки. Просто от качки Нортона слегка мутило. Сравнение Кинетического Дома с кораблем было верным. Правда, девушка забыла упомянуть, что судно угодило в непрекращающийся шторм. Хорошо еще, что они сидели внизу. Как было на верхних этажах, где амплитуда качки чудовищно возрастала, Нортон боялся представить.

Хокинс, как мог, постарался облегчить жизнь в Кинетическом Доме. Ножки стального стола он привинтил к полу, та же участь постигла и пару мягких кресел. Вся посуда — пластиковая, с магнитами на донышках. К столу она прилипала намертво, без усилий не отдерешь. Громко шебурша, по полу из угла в угол каталось несколько стеклянных шариков. Заметив взгляд Нортона, Теннесси пояснила:

— Что-то вроде гироскопа. Отслеживать крен. Ничего хорошего не будет, если башни начнут врезаться друг в друга. Все развалится, как карточный домик.

— Ясно, — кивнул Нортон. Мысль о том, что Кинетический Дом несет семена собственного разрушения, и все держится только на полудюжине стеклянных шариков, показалась ему забавной. — И часто крен случается?

Теннесси печально вздохнула.

— Да постоянно. Не здесь, так там что-то отклоняется или выходит из строя. За этим домом нужен глаз да глаз, иначе и оглянуться не успеешь — бабах! — и тебя откапывают из-под обломков. Слишком сложная система, чтобы работать без сбоев.

Нортон покосился на катающиеся шарики — не отклонились ли? Перспектива откапывания из-под обломков не прельщала. Теннесси тем временем продолжила:

— Этот дом — как Шалтай-Болтай. Сидит себе на стене, качается, но стоит зазеваться, и все, свалился во сне. Я же, получается, вроде той королевской конницы, которая должна его собрать. Но если дом сломается, то починить мне не хватит ни сил, ни таланта. Вот и приходится следить за тем, чтобы он не упал… А еще эти сурки… Кстати, вы так и не сказали: что вас привело сюда?

Она улыбнулась краешком губ. Нортон хотел сказать, что целью поездки было всего лишь узнать, нет ли у нее планов на сегодняшний вечер. Однако ляпнул нечто совершенно иное:

— Да так, ничего особенного. Я просто коллекционирую садовых жаб… Случайно мимо проезжал и увидел на одной из башенок… Ну и это… решил посмотреть поближе. Как-то так… В общем, я приехал из-за жабы…

— Из-за жабы? — переспросила Теннесси, с некоторым сомнением в голосе.

— Ну да, — ответил Нортон.

Идиот и придурок. Теннесси, чуть склонив голову, некоторое время изучала лицо Нортона. По тому, как внимательно она смотрела, Нортон решил, что сейчас его лицо светится. Ровным красным светом.

— А! — наконец сказала Теннесси. — А я чуть было не подумала, что из-за меня.

— Нет-нет… Так что там с сурками?

Идиот и придурок. Мало того, что сравнил ее с жабой… Он спешно отхлебнул кофе, чтобы еще чего-нибудь не ляпнуть. Поперхнулся, закашлялся… Если бы в тот момент башня склонилась, конец был бы печальным, нелепым и заслуженным.

— Это дом… — Теннесси пнула ножку стола. — Он их приманивает. И все из-за Генератора.

— Генератора?

— Ага, — кивнула Теннесси. — Знаете, я привыкла относиться к дому как к живому. Не поймите неправильно — с креслами или окнами я не разговариваю. С другой стороны, он все-таки двигается, ему нужен постоянный уход… Так вот. Как и у всякого живого существа, у него есть сердце. Сурковый Генератор Хокинса.

— Сурковый? — переспросил Нортон. — Он делает сурков?

Едва ли можно было покраснеть больше, однако Нортон совершил невозможное. Мысленно он дал себе зарок молчать — он и без того превысил все допустимые нормы глупости. Если до сего момента у Теннесси и были сомнения по поводу его умственных способностей, он сделал все, чтобы развеять их окончательно. Девушка, впрочем, виду не подала.

— Это сложная штука, — усмехнулась она. — В нее тяжело поверить, а представить и того труднее.

Нортон только с наигранной непринужденностью махнул рукой.

— Сталкивался я с такими штуками, рядом с которыми любая чепуха разумна, как толковый словарь.

— Слышали про темную энергию?

— Это физика?

— Почти, — сказала Теннесси. — На самом деле в ней больше зоологии. Семьдесят пять процентов массы Вселенной не удалось найти. А ученые? Списали все на темную энергию и думают — достаточно. Знаете, как они это называют? Скрытая масса. Что же там скрыто — молчат, будто воды в рот набрали. И главная заслуга моего отца не в том, что он построил дом, а в том, что он нашел эти недостающие семьдесят пять процентов.

Она перевела дух, и Нортон не нашел ничего лучшего, кроме как спросить:

— Где?

Теннесси пожала плечами.

— Понятия не имею. Не это главное; главное — какими оказались эти недостающие проценты. — Она глубоко вздохнула. — Я знаю, прозвучит глупо, но в мире встречаются и не такие глупости. Утконосы, например… Так вот, вся недостающая масса Вселенной хранится в сурках.

Молчал Нортон минимум пару минут. Теннесси, очевидно, понимая, что не так просто сразу справиться со столь решительным изменением картины мира, дала ему время все обдумать.

— А почему именно в сурках? — наконец спросил он. — Почему не в белках, например?

Теннесси наградила его взглядом, полным искреннего сочувствия.

— Потому что сурки тяжелее. Хранить материю в белках совершенно нерационально. Да и разбегутся — в белках нет постоянства. А здесь нужна стабильность.

Следующий вопрос Нортона касался того, почему тогда не в китах или слонах — они-то тяжелее сурков. Он решил, что задавать его не стоит. Ответ наверняка будет столь же логичный, сколь и нелепый.

— На самом деле Вселенная плоская, словно лист бумаги. И искажения, искривления пространства, повороты и петли — это проявления гравитации. Все равно как взять тот лист и смять. Основная же гравитация задается именно скрытой массой…

— Сурками, — кивнул Нортон.

— Именно. — Теннесси улыбнулась его понятливости. — Вот отец и подумал: чего зря добру пропадать? И построил генератор, работающий на неучтенной энергии. Получается почти вечный двигатель. Настоящий переворот в науке.

Она задумчиво отхлебнула кофе.

— Конечно, это опытный образец. Сбои неизбежны. То и дело вместо энергии сурков эта машина тащит самих зверьков… Не знаю, как у нее получается. Ученые пытаются поймать частички скрытой массы, а здесь она выбирается постоянно. Приходится следить, отлавливать и отправлять обратно. Если оставлять здесь, то рано или поздно весь дом будет забит сурками. Сначала дом, потом город, а там, глядишь, и вся планета. Вселенной-то чего — она не заметит. Миллиард сурков — туда, миллиард — сюда. А вот на Земле станет очень тесно… Отец сделал очень опасную игрушку. С учеными такое случается: сами не ведают, что творят, а остальным потом расхлебывай.

Это был глупейший конец света, о котором Нортону доводилось слышать. В другом случае он бы наверняка рассмеялся, услышав подобную теорию. Его дядя Барни сочинял такие по десятку за день. Впрочем, Нортон твердо знал одно: в этом мире или не стоит ничему удивляться, или нужно удивляться всему. Особой разницы нет — по сути, две стороны одной монеты. Да и Теннесси он не мог не поверить.

Ему стало немного не по себе. Жить в мире, где шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на сурка, совсем не хотелось. Сегодня он уже имел счастье столкнуться с представителем их племени — бок до сих пор побаливал.

— Беда в том, что сурки тянутся друг к другу. Как магниты — все-таки коллективные животные. Появляется один, и глазом моргнуть не успеешь — их уже пять. Потом десять… Генератор сделал дыру в ткани пространства, вот они и лезут… Приходится раз в неделю устраивать профилактику и отлавливать тех, что пробрались.

— Так это что, — встрепенулся Нортон, — получается, я отвлекаю вас от спасения мира? Сидим и пьем кофе, а тем временем, того и гляди, сурки захватят Землю?

Он с опаской посмотрел на Теннесси. Девушка выждала полминуты и рассмеялась.

— Ну, в общем — да.

— Тогда чего же мы ждем?

Прячась за живой изгородью, Памелла Льюис пробиралась к Кинетическому Дому. Приклад старинного винчестера больно упирался в живот. Ружье оказалось удивительно тяжелым — во всяком случае, дрожь в руках Памелла списывала именно на вес оружия. Она ведь совсем не нервничает. Памелла вздрогнула, но заставила себя расправить плечи. Не нервничает. Да и отступать уже поздно — Льюисы никогда не отступали.

В то же время винчестер придал ей ту уверенность, о которой она и не мечтала. Ствол ружья был черным и блестящим. Капельки дождя на металле сверкали, точно бриллианты на фамильном колье. Не зря дед так любил оружие, он знал толк в красивых вещах. Черт… И почему она ждала столько лет? Давно пора было выйти на тропу войны и разом покончить со всеми бедами.

Кошки не оставили ее. Вереница белых созданий шествовала за спиной, как солдаты за своим командиром. Памелла хохотнула. Что ж, сегодня день их славы.

Сидя на корточках, Нортон напряженно всматривался в щель под Кинетическим Домом. Разглядеть что-либо в густой темноте не получалось. Вода стекала по лбу и щипала глаза.

— Он точно там?

Теннесси пожала плечами.

— Обычно они там прячутся. Темно, тепло и сухо. Самое место для маленького пугливого зверька.

Тот сурок, с которым Нортон уже встречался, совсем не подходил под это определение. Но спорить он не стал и помахал перед щелью морковкой.

— Цып-цып-цып… — слава богу, хватило ума заткнуться. Теннесси прыснула.

— Не думаю, что он на это клюнет, — сказала девушка, садясь рядом.

Нортон вздохнул.

— Прежде мне как-то не доводилось охотиться на сурков. Что они любят?

— Петь, — сказала Теннесси. — Сурки очень музыкальные животные. Почти как канарейки.

— Да? — изумился Нортон.

— Ага, — кивнула Теннесси. — Мелодию запоминают с первого раза, особенно если песня хорошая. Вот смотрите…

Склонившись над щелью, Теннесси улучила момент между скрипами дома и громко просвистела несколько первых тактов «Help!». Спустя некоторое время из темноты донесся ответный свист, в точности повторив мелодию. Теннесси ослепительно улыбнулась.

— Хорошая песня и зверю приятна. Они «Битлз» любят, а еще «Дайр Стрейтс». Встречаются, конечно, и уникумы… Однажды мне попался зверек, которого удалось выманить, только просвистев два альбома Дэвида Боуи. Но самое красивое — они и потом их насвистывают, там у себя, в мире скрытой массы… Слышали выражение — музыка сфер? Так это оно и есть.

— Здорово, — искренне восхитился Нортон. Вселенная, где мириады сурков в такт насвистывают «Битлз» и «Дайр Стрейтс», а в особых случаях еще и Боуи, была ему по душе.

Он помахал морковкой и тоже просвистел «Help!». Впрочем, со слухом у него было далеко не так хорошо, как у Теннесси. Даже сурок фальшивил меньше. К счастью, девушка помогла — вместе они минут пять свистели «Битлз», едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Пять минут, за которые Нортон окончательно уверился в полном совершенстве мира.

Сурок все-таки клюнул на уловку. В темноте блеснули влажные глазки, и зверек наконец выбрался на свет. Выглядел он растрепанным и сонным, словно только что пробудился от спячки. Впрочем, Нортон читал, что сурки спят практически всю жизнь, лишь изредка выползая из нор, чтобы подкрепиться да полюбоваться на собственную тень. Зверек почесал лапкой брюхо и широко зевнул, сверкнув резцами.

— Осторожно, — одними губами прошептала Теннесси. Нортон кивнул и медленно протянул к сурку руку. Вот сейчас… Схватить за загривок, пока не опомнился…

Дом надрывно завизжал. Сурок встрепенулся, на морде отразилось суровое недоумение. Он озадаченно посмотрел на людей и попятился.

— Проклятие! — Нортон прыгнул, упал и подмял зверька. Теннесси вскочила на ноги.

— Поймал?!

— Кажется, да. — Сурок яростно ворочался. Нортон мигом вспомнил когти, которыми роют норы, и едва удержался, чтобы не вскочить на ноги. Раны ранами, трогательные перевязки и прочее, но все же распоротый живот совсем не входил в его планы. — Проклятие! Вылезает. Справа…

Теннесси ловко перехватила сурка, пока тот не успел снова убежать. Зверек пару раз дернулся у нее в руках и обмяк.

— Ну-ну. — Теннесси потрепала его по загривку. — Мы тебя не обидим. Просто проводим домой…

Нортон встал и попытался отряхнуться от грязи. Без толку. Одежду теперь можно выкидывать — отстирывать ее себе дороже. Во время прыжка он пребольно ударился коленом о какой-то спрятавшийся в земле камень. Теперь нога противно ныла, и Нортон боялся даже подумать, как будет крутить педали.

— Спасибо, — сказала Теннесси, разом оправдав все его мучения, сегодняшние и будущие.

— А! Пустяки…

Они обошли вокруг башни и направились к дощатому сараю, прилепившемуся сбоку Кинетического Дома. Из крыши сарая торчала толстая жестяная труба, мятая и покрытая пятнами ржавчины. Стыки блестели свежей спайкой, но оставались щели, из которых с тихим свистом вырывался пар. Извиваясь между башнями, труба терялась в глубинах механических сочленений Кинетического Дома.

Теннесси толкнула ногой дверь и посторонилась, пропуская Нортона вперед. В сарае было темно и парно, как в бане. Кроме распахнутой двери, единственным источником света оказались щели между досками. Воздух пропах сырым деревом и горелым машинным маслом. А еще мокрой шерстью.

Глаза тут же заслезились, и Нортон остановился на пороге. Теннесси прошла к дальней стене. Так толком и не освоившись во влажном полумраке, Нортон поспешил следом.

— Вот он, — сказала Теннесси. — Сурковый Генератор Хокинса…

Генератор действительно впечатлял. Это оказался старый «форд», снятый с колес и установленный на деревянных чурках. Откинутая крышка капота являла взору черный от масла и сажи двигатель. Мотор работал, пыхтя клубами дыма и пара. Куда вели ременные передачи, Нортон не понял. Место, где полагалось быть сиденьям, занимали огромные бутыли из толстого стекла и круглые аквариумы, соединенные друг с другом блестящими гофрированными шлангами. Большинство сосудов были пустыми, запотевшими от капелек конденсата, в остальных лежали опилки или пучки влажной соломы. То и дело по сосудам и трубам проносились струи густого пара и исчезали в неведомых глубинах. Так могла бы выглядеть передвижная лаборатория особо безумного ученого.

Сурок на руках у Теннесси снова заворочался и засвистел «Help!».

— Ну ладно, ладно, — успокоила его девушка. — Пора домой, там напоешься.

Теннеси дернула торчащий сбоку генератора рычаг. Двигатель машины в ответ возмущенно хрюкнул.

— Обратный ход, — пояснила девушка. — Здесь трехступенчатая коробка передач.

Она выдвинула один аквариум и бережно опустила сурка на травяную подстилку. Зверек потоптался на месте и плюхнулся на бок. Теннесси постучала пальцами по стеклу.

— Счастливого пути, — сказала она. — Передавай привет своим приятелям…

— НЕ СМЕЙ!

От неожиданности Нортон подпрыгнул. Истеричный визг ворвался в сарай и заметался меж стен. Нортон и не предполагал, что человеческое горло способно на подобные частоты. Если бы крик продлился еще несколько секунд, стеклянные емкости Суркового Генератора попросту полопались бы.

Нортон обернулся, готовый ко всему, вплоть до оперной дивы в костюме валькирии. В мире, где гравитация задается сурками, возможно всякое.

Он почти не ошибся. На пороге сарая действительно стояла огромная толстая женщина в длинном и пышном платье. Волосы были собраны в плотный пучок на затылке, широкое лицо перекосилось в жуткой гримасе. У ног женщины вертелось не меньше десятка упитанных белых кошек.

— НЕ СМЕЙ! — снова выкрикнула она, срываясь на хрип.

Женщина задыхалась. Огромное тело ходило ходуном, как желе под ураганом. Но стояла она твердо, уперев в колышущийся живот приклад антикварного винчестера.

Первой пришла в себя Теннесси. Она шагнула в сторону от генератора, не спуская глаз с нацеленного на нее ружья. «Сумасшедшая», — прочитал по губам Нортон.

— Добрый день, госпожа Льюис, — тихо сказала девушка. В ответ толстуха громко фыркнула.

— Не позволю! — провизжала она.

Теннесси виновато посмотрела на Нортона. Хотя она знала гостью, такие выходки с оружием были для нее в диковинку.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Нортон, стараясь, чтобы голос прозвучал грозно. Или хотя бы не дрожал.

Ствол ружья повернулся к Нортону. Ощущение не из приятных. Когда он думал о схватках с чудовищами, он совсем не рассчитывал, что этим все и обернется. В следующий раз стоит быть поосторожнее с желаниями. Если, конечно, этот следующий раз будет. Нортон выпрямился и шагнул навстречу толстухе, заслоняя Теннесси.

Губы женщины скривила злая усмешка. Черт… Она держала ружье неумело и брезгливо, будто оружие было мерзким гадом, мохнатым пауком, например. Не похоже, что ей часто приходилось им пользоваться. Слабое утешение: с расстояния, что их разделяло, не промахнется и ребенок. Даже в парном полумраке сарая.

— Только не волнуйтесь, — поспешил сказать Нортон, разводя руки. — Без паники. Все можно решить…

Дама не услышала — пуча глаза, она смотрела на Сурковый Генератор. Бледные губы беззвучно двигались, точно мыслям, которые сталкивались в голове у толстухи, было тесно, и они яростно рвались наружу.

— Вот оно как, — наконец процедила она. — Оказывается, вы тут опыты ставите… Я же знала, все не просто так…

— Памелла, — предприняла еще одну попытку Теннесси. — Успокойтесь…

— Вивисекторы! — взвизгнула толстуха, подпрыгнув на месте. Вслед за метнувшимся вверх стволом ружья подскочило и сердце Нортона. Проклятие! Одно движение — и она даже не заметит, как нажмет на курок.

— Нет, вы неправильно…

— Немедленно отпусти животное, — рявкнула Памелла. — Я не позволю его мучить… Бедняжка!

Нортон вздрогнул. Любая ситуация имеет склонность развиваться от плохого к худшему, и данный случай не стал исключением. Толстуха, похоже, оказалась из «зеленых»… По поводу защитников природы у Нортона было особое мнение. Опасные люди. Обычный человек десять раз подумает, прежде чем нажать на курок, у этих же в голове напрочь отсутствует планка. Ради мнимого счастья животных они готовы пойти на любые жертвы. Говорят, Чингисхан был одним из них, и его походы затеяны исключительно ради того, чтобы бедным лошадкам было побольше места, где пастись.

Он прикинул разделявшее их расстояние. Метров пять, не больше. Может, воспользоваться замешательством? Перехватить ружье. Успеет ли толстуха выстрелить? И решится ли? Нортон поежился. Даже не помедлит — она уже перешла границу.

Нортон быстро взглянул на Теннесси. Девушка напряглась, как перед прыжком в холодную воду. А ведь о том же думает…

— Не стоит, — остановил ее Нортон. Теннесси едва заметно кивнула.

— Вивисекторы, — вновь зашипела толстуха. — Сумасшедшие чудовища. Ставите свои мерзкие опыты на беззащитном животном, которое и ответить не может! Нет, слишком долго я терпела, давно было пора покончить с вашим притоном.

— Успокойтесь, — сказала Теннесси. — Мы не причиним сурку никакого вреда. Он и сам будет рад…

— Ха! Все вы говорите одно и то же… Норкам совсем не больно, когда с них сдирают шкуры на шубы, а коровы просто умоляют, чтобы их порезали на бифштексы. Отпусти животное. Немедленно!

— Да ради бога, — вспылила Теннесси. Она вынула озадаченного сурка из аквариума и протянула толстухе. — Если вам надо — забирайте…

К подобному повороту Памелла оказалась не готова. Сурок же был совсем не рад. Он задергался в руках у девушки и возмущенно заверещал. К некоторому раздражению Нортона, в взвизгиваниях сурка прекрасно угадывалась мелодия «Help!»… Черт! Как бы толстуха не приняла это как руководство к действию…

Кошки с хозяйским видом разбрелись по сараю, с любопытством принюхиваясь и осматривая темные углы. Одна направилась к генератору — спина напряглась, уши плотно прижаты к голове. Небось учуяла добычу, вот и вообразила себя на охоте. Сурок на руках у Теннесси забеспокоился, хотя был заметно крупнее и массивнее.

Памелла шагнула к девушке.

— Теперь опусти его, — приказала она, кивнув на сурка. Девушка замотала головой.

— Он боится ваших кошек, — сказала Теннесси.

В ответ Памелла только фыркнула.

— Чушь. Нечего мне зубы заговаривать. Мои девочки и мухи не обидят.

— Они хищники, — попыталась объяснить Теннесси. — Страх перед хищником в крови у любого грызуна. И не важно, мышь это или сурок…

— Ха! — только и сказала Памелла, подтвердив тем самым давно известный факт, что защитники природы ничего в природе не смыслят.

Сурок прижался к девушке, всем видом показывая, что расставаться с ней не собирается. В отличие от Памеллы, Нортон его прекрасно понимал. Зверек продолжал испуганно верещать «Битлз». В ответ то одна, то другая кошка принималась громко вопить. Нортон не знал кошачьего языка, но и без того понял, что им не пришелся по душе репертуар сурка. Его выводы подтвердила и толстуха. Она отрешенно оглядела своих питомцев и покачала головой.

— Бедняжки… Они не любят современную музыку, — сказала Памелла. — Им нравится Моцарт.

Сурок не сдавался. Живи он в шестидесятые, у него были бы все шансы занять место в пантеоне легендарных хиппи-диссидентов.

Одна из кошек заскочила на крыло автомобиля-генератора, огляделась и прыгнула к открытому аквариуму. Долю секунды она балансировала на краю, решая, куда лучше падать, но в итоге нырнула внутрь.

В аквариуме ей совсем не понравилось. Кошка с яростью набросилась на солому, потом с силой ткнулась в стенку. Аквариум качнулся на креплениях и плавно встал на место. Генератор оглушительно чавкнул… и кошка исчезла. Растаяла, будто ее и не было.

— ЛЮСИ!!! — взвыла Памелла.

Сердце Нортона сжалось. Вот и все — такого толстуха точно не простит. Сурок сурком, но любимая кошка… Сейчас или никогда.

Он бросился вперед, налетел на Памеллу и толкнул ее к стене. Сбить с ног не получилось — с тем же успехом он мог бы двигать гору. Обеими руками Нортон схватился за ружье. Винчестер рявкнул, но Нортон успел отвести ствол в сторону от Теннесси. Кисти едва не вырвало из запястий — он и подумать не мог, что у ружья окажется такая отдача.

Пуля попала в генератор, во все стороны брызнули осколки стекла. С громким шипением на свободу вырвалась струя пара. Теннесси вскрикнула.

Нортон рванул ружье на себя, выкручивая его из рук толстухи. Но та, похоже, и забыла об оружии. Выпустив винчестер, она оттолкнула Нортона, так что тот покатился по земляному полу. Приклад впился под ребра, кисть вывернулась под неестественным углом. Боль отдалась во всей руке — ее точно пронзили раскаленным штырем. Нортон попытался подняться, но с первого раза не получилось.

Памелла подскочила к Сурковому Генератору и заколотила кулаками по бутылям.

— ЛЮСИ!!!

Прежде Нортон не видел столь глубокого отчаяния. Ему стало жалко несчастную женщину, но куда больше его озадачила Теннесси. Девушка прижалась спиной к стене. Ее трясло, на лице ни кровинки… Даже когда толстуха направила на него ружье, Нортон и вполовину так не испугался. Он на карачках подполз к девушке, волоча за собой винчестер.

— Что случилось?

— Кошка. — Теннесси проглотила ком в горле. — Генератор на обратном ходу… и кошка попала к суркам. Это конец…

— Успокойся! — Нортон взял ее за плечи и слегка тряхнул. — Ну что может сделать эта кошка?

Теннесси подняла голову и Нортон невольно отпрянул от дикого взгляда.

— Что?! — выдохнула она. — Она же хищник!

— Кошке не справиться даже с одним сурком. Здесь же семьдесят пять процентов массы Вселенной…

— Вот именно! Ты не понимаешь. Сурки коллективные животные. При малейшей опасности испуг передается всей колонии, и они разбегаются во все стороны. Цепная реакция. Семьдесят пять процентов массы Вселенной разбежится незнамо куда. Искажение гравитации, и точка. Вселенная станет плоской, как блин. Если ее не разорвет на части…

— Люси! — продолжала надрываться Памелла. Она повернулась к Теннесси: — Где она? Верните мне мою кошку!

Девушка и сама с радостью выполнила бы желание толстухи, если бы знала как. Памелла грузно шагнула в их сторону. В глазах смешались мольба и ярость, лицо пылало гневом. Нортон подумал: будь у нее сейчас ружье, она бы выстрелила, не помедлив и секунды. Впрочем, если Теннесси права, смерть от пули сумасшедшей — не самый плохой конец. Всяко лучше, чем быть разорванным на молекулы гравитацией испуганных сурков и растянуться по плоскости Вселенной.

Он приподнялся, заслоняя Теннесси и выставив перед собой ружье. Нервы звенели как перетянутые струны. К счастью для Памеллы, она остановилась. Сурок в руках Теннесси совсем очумел и свистел «Help!» что было мочи. Оставшиеся кошки, не вынеся издевательства над своим утонченным слухом, поспешили убраться из сарая. Бежали, как крысы с тонущего корабля. Вот только от растягивающейся Вселенной никуда не убежать…

— Люси, — проскулила Памелла. — Бедняжка моя. Когда я играла Бетховена, она ложилась у ног и мурлыкала в такт. Где она?

Люси в небе… Нортон нашел в себе силы усмехнуться. Опять «Битлз». Кошке, которая так любила Бетховена и Моцарта, должно быть обидно.

Моцарта?

Нортон посмотрел на сурка. Проклятие! Почему бы и нет? Терять-то нечего, а ждать бессмысленно. Уже сейчас Вселенная растягивается. Быть может, им остались считанные секунды. Теннесси ведь говорила, что сурки свистят в такт — им только дай мелодию. На кошку это должно подействовать. С ее вкусами она сбежит оттуда сломя голову. Шансов, конечно, один на миллиард, но все-таки есть вероятность, что сработает.

Нортон выхватил из рук девушки верещащего «Битлз» зверька. Сил и слов ответить на изумленный взгляд не хватило. Доковыляв до генератора, он бросил сурка в аквариум, в котором исчезла кошка. Двигатель чавкнул, и зверек пропал. Громко засвистел вырывающийся пар, заглушая звон бьющегося стекла. Один за другим бутыли и аквариумы лопались, рассыпаясь в блеске осколков. Острый кусочек стекла впился в руку. Оставалось только надеяться, что все это следствие выстрела Памеллы, а не растяжения Вселенной.

Нортон схватился за рычаг.

— Как переключить? — крикнул он и, не дожидаясь ответа, дернул рычаг в противоположную сторону.

Громко хрустнув, рычаг сломался и остался в руке. Нортон, растерянно моргая, уставился на бесполезную железяку. Черт бы побрал эти старые «форды» с их трехступенчатой коробкой…

За стенами сарая раздался оглушительный грохот. Нортон невольно обернулся. Из клубов пара и пыли в сарай вкатилась гипсовая жаба и замерла, лежа на боку, с видом изумленным и глупым. Проклятие! За грохотом удара следующей рухнувшей башни он не услышал крика Теннесси. Сердце Кинетического Дома лопалось, и он разваливался. Шалтай-Болтай свалился во сне…

Нортон вцепился в огрызок рычага и навалился всем весом, пытаясь сдвинуть. До крови прикусив губу, он пытался еще и еще… Сзади подскочила Теннесси, но и вместе у них ничего не вышло. Нортон обернулся на Памеллу. Толстуха так и продолжала стоять, тупо качая головой как болванчик. Помощи от нее ждать бессмысленно.

— Ружье! — крикнула Теннесси. — Плечо рычага…

Второй раз повторять не потребовалось. Идиот. Мог бы и сам догадаться. Схватив винчестер, Нортон прижал дуло к остаткам рычага и нажал что было сил. Рычаг с хрустом сдвинулся.

Мотор взвыл, заглушая прочие звуки. И все же краем уха Нортон услышал далекий свист. «Help!»… Музыку сфер. А может, ему только померещилось.

Раздался громкий хлопок, и на травяную подстилку упала пропавшая кошка. Выглядела она ужасно, будто вернулась из ада. Каждая шерстинка стояла дыбом, а глаза вываливались из орбит. Страшно подумать, что ей пришлось пережить. Нортон понял одно: если бы кошка могла хихикать, она бы хихикала.

Аквариум гулко лопнул, и кошка покатилась по полу.

— Люси! — взвизгнула Памелла.

Она бережно подняла обезумевшую кошку и прижала к груди. Та лишь поскуливала. Памелла зашептала что-то ей на ухо и, не оборачиваясь, направилась к выходу.

Генератор сорвался на тонкий визг. Нортон схватил Теннесси за руку.

— Быстрее, — крикнул он. — Пока…

Договаривать не пришлось. Держась за руки, они побежали, у самого выхода налетев на Памеллу. Толстуха явно не ожидала удара со спины — им удалось оттолкнуть ее достаточно далеко.

Как раз вовремя. От взрыва земля под ногами вздрогнула, и в то же мгновение на сарай обрушилась одна из башен, в падении разваливаясь на части. Нортон и Теннесси, не сбавляя хода, бежали прочь от сарая, пока не врезались в живую изгородь.

Развернувшись, Теннесси сползла на землю, прижимаясь спиной к кустам олеандра. Дышала она тяжело и громко. Сердце рвалось из груди — девушка прижала ладонь, словно пытаясь его удержать.

Нортон рухнул рядом, жадно глотая воздух. Легкие пылали, готовые разорваться. Он посмотрел на руку, отрешенно отметив, что та вся в крови от многочисленных порезов. Теперь еще долго придется выковыривать осколки стекла…

Нортон взглянул на девушку. Несмотря на то, что у нее на глазах разрушался ее дом, Теннесси радостно улыбалась.

— Ловко, — сказала она. — Если ты не заметил, ты только что спас мир…

— Бывает, — улыбнулся в ответ Нортон. — Такая штука этот мир. Вселенная тоже как Шалтай-Болтай. И за ней тоже нужно присматривать. Иначе вся королевская конница…

Сотрясая землю, рухнула последняя башня. Круглое фанерное лицо покатилось, точно огромное колесо, подскакивая на ухабах. Теннесси помахала ему на прощание.

— Да, кстати. — Нортон глубоко вдохнул. — Мне показалось, или сегодняшний вечер у тебя не занят?

© Д. Колодан, 2007

 

Татьяна Апраксина

ДВЕ МЕЧТЫ РУДО ШРОСТА

Третью ночь Рудо шел на юг один, третий день отсыпался, как змеи и ящерицы, под жидкой тенью камней и кустарника. Низкое, раскаленное добела небо светило все злее и злее. В предночный час горячий воздух поднимался вверх, и кромка остывающего небесного свода казалась громадным костром. Плясали языки пламенного зарева, выжигая и без того душный раскаленный воздух.

На четвертую ночь сухая степь обернулась пустыней.

Спускаясь с бархана, Рудо причуялся. До сих пор ему удавалось находить источники воды. Зов инстинкта безошибочно вел его от одного жалкого ручейка до другого, пусть и приходилось идти не строго на юг, а то и дело меняя направление. Возле каждого оазиса он благодарил святых Окберта и Теодора, силой молитвы которых людям было даровано знание путей и источников. Без этих чудес Рудо не выжил бы в пустыне.

Рудо манила Предельная пустыня — даже не сама она, а тот мифический предел, за которым якобы ничего нет. Говорили, что там — стена тумана, говорили, что стена огня, говорили, что бездонная пропасть, что горы высотой до неба. Говорили, говорили, говорили… а Рудо хотел — увидеть.

Еще в детстве они с братом свернули карту обитаемых земель в трубочку, так, чтобы Пределы юга и севера, песчаная и снежная пустыни сошлись край к краю. Те края, на которых были Предельные океаны, нелепо торчали, и тогда Рудо взял нож и нарезал твердую упрямую бумагу так, чтобы ее можно было скрепить. За испорченную карту — дорогую, бумажную — отец приказал их выпороть. Следующую карту они сделали из тыквы, выцарапав на ней контуры материка и островов.

Картой из тыквы, над которой братья-погодки мудрили не один день, заинтересовался священник. Объяснениям Рудо он покивал, потом улыбнулся и объяснил, что мир устроен вовсе не так, а придумка их годится разве что для забавы. Мальчишкам мир-тыква скоро наскучил, тыква сморщилась и загнила, слуги ее выбросили.

Вспомнилась давняя забава спустя десяток лет.

Сколько еще идти по пустыне и что там за ней, Рудо не знал. Может быть, вечно накаленные светом небесным каменные поля, может быть, спекшийся до стекла песок. Пока что пустыня, казавшаяся мертвой и бесплодной, кормила и поила его. Надолго ли это — Рудо не знал тоже. Ничего он не знал, кроме того, что будет идти, пока чутье не подскажет, что воды впереди больше нет, и еще столько, чтобы опустошить два бурдюка из трех. Тогда придется повернуть назад.

При взгляде на иссиня-белое злое небо перед глазами начинали плясать радужные пятна. Рудо прикрывал лицо краем плаща и заставлял себя спать до вечерних сумерек, потом поднимался, растирая затекшие руки и ноги. Вылезал на край спальной ямы — песок осыпался под каблуками сапог — и вновь шел, шел, шел…

Спутники отказались идти дальше на исходе второй седмицы. «Мертвецам золото не нужно», — ответил старший из проводников. Спорить с ними смысла не было, да и они были правы во всем. Жадное упрямство, гнавшее господина на юг, они разделить не могли. Оруженосца Рудо сам отослал с ними: не хотел для мальчишки испытаний, которое выбрал для себя.

На исходе шестой ночи Рудо понял, что воды больше не найдет.

Он вырыл очередную неглубокую, по колено, яму, улегся в нее, накрылся плащом и попытался заснуть. Сегодня у него впервые не болели ноги после ходьбы по песку. Привык. Но теперь это никому не было нужно. Воды осталось еще на один переход, набранных накануне жестких бурых кореньев — на столько же. Впереди был все тот же песок, до самого горизонта. Если и существовал Предел юга, то Рудо до него не добрался. Точно так, как ему все и говорили — отец, брат, проводники…

Наступало утро, сверху уже веяло жарой. Пустыня замолкала, затаивалась в ожидании ночи… После шести дней пути в абсолютной тишине Рудо научился различать шелестливое скольжение змеи, испуганный писк крохотной песчанки, сердитое стрекотание потревоженных насекомых. Свист крыльев — незнакомая ему желто-бурая хищная птица пикирует вниз, потом поднимается, унося в когтях змею, так и не успевшую закусить.

Жизнь здесь была, а вот воды больше не было. Весь запас влаги был сосредоточен в бурдюке под головой Рудо.

Снов он не видел с того самого дня, как остался один. Просто погружался в темное, свежее, влажное забытье. Словно сон переносил его далеко на север, туда, где от лесного ручья до озера — не больше тысячи шагов, где сочные травы поднимаются к началу осени в рост, где идут затяжные дожди, а о ценности прозрачных капель не думает даже последний нищий.

Должно быть, он все же ухитрился задремать, потому что услышал, голос. Открыл глаза, откинул полу плаща и ахнул, понимая — сон, сон, ничем, кроме сна, это быть не может…

В паре шагов от него, скрестив ноги, сидел мужчина в побуревшей от солнца одежде, такой же, как у Рудо — мешковатые штаны из плотной холстины, эскофль с длинными широкими рукавами и шаперон с обтрепанным хвостом. Рядом лежал аккуратно сложенный плащ, буро-коричневый, тоже не новый.

— Экий ты упрямец, Рудо, — сказал человек, заметив изумленный взгляд путника. — Ну вот дошел бы ты — и что?

— Уйди, Противостоящий! — Рудо приложил ладонь к сердцу, как учил священник, и неожиданно для себя прибавил: — Без тебя тошно.

Видение не исчезло и даже не вздрогнуло, только улыбнулось нахально, показав белые на смуглом лице зубы. Должно быть, в этих необитаемых чужих землях мало было одного слова и ритуального жеста. «Теперь не отвяжется… — тоскливо подумал Рудо. — Ну что б ему не пристать к монахам, я-то ему зачем сдался?»

— Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

— Ну да, разумеется. Ты просто мимо шел.

— И еще раз тебе говорю: ты ошибаешься, Рудо, — колючкой в мягко-насмешливом голосе — властная надменность.

Сотворивших всегда изображали иначе. Супруг и спутник Матери всего сущего, Воин — грозный рыцарь в ослепительно белом доспехе, статный и величественный. Таким он являлся святым и многим другим, обращавшим молитвы к Сотворившим. Смуглолицый насмешник в выжженном солнцем плаще — неужели это может быть он? И чем Рудо заслужил такую честь?..

Карие глаза с золотистыми прожилками ехидно сверкнули задумавшемуся Рудо, гость едва заметно кивнул, и юноша вновь усомнился. Не может такого быть, просто не может. Воину не место в этой забытой всеми окраинной земле, а младший сын владетеля Шроста — не святой, не великий герой, чтобы удостоиться такой чести. Гость склонил набок голову, прищурил левый глаз, разглядывая парня, как котенка, играющего с мотком ниток, потом вновь заговорил:

— Так зачем тебе нужно дойти до конца мира? Разве мало обитаемых земель? Ты все уже успел повидать? Был и на крайнем севере, и на дальнем западе?

— Нет, — пожал затекшими плечами Рудо. — Не успел. Мир велик…

— Именно что, — кивнул смуглый. — Мир велик, и в нем хватает белее уютных уголков, так что ж ты делаешь в этих забытых всеми землях? Ищешь край света, я знаю. А зачем?

Рудо уставился на край ямы, в которой так и сидел, прикрыв колени плащом. Этот вопрос ему уже задавали сотню раз, и путник накрепко выучил нехитрую истину: бессмысленно объяснять кому-то свои чувства, желания, мысли. Не поймут, и хорошо, если не поймут молча, не высмеивая.

— Не твое дело, — буркнул он наконец. — Хочу и иду.

— А как же твой долг, Рудо? Перед отцом, перед братом? Перед невестой?

— Мой долг — мое дело, а не твое.

Упоминание о невесте все же досадило. Долг преданного сына — жениться по выбору отца. Все так поступают, и Рудо не исключение, но упрямство отца, который хотел непременно устроить жизнь и для младшего, казалось непонятным. Зачем младшему жениться, если владение Шрост перейдет к брату? Рудо с отцом не спорил. Он был согласен жениться. Потом. Когда вернется из путешествия на юг. Невеста подождет.

— Упрямец ты, Рудо, — еще раз повторил незнакомец. — Ну, допустим, дойдешь ты до края — и что?

— Увижу. — Рудо пожал плечами.

Собственная мечта вдруг показалась глупостью, юношеской забавой. Нужно было дождаться сумерек, встать и идти на северо-восток, к ближайшему источнику, а потом — назад, той же дорогой, что пришел сюда. Отец стар, и хоть не утратил и толики упрямства, сильно ослабел здоровьем. Брату нужен надежный помощник. Домой. Пора возвращаться домой…

— Ну что ж, пойдем. — Смуглый поднялся, не опираясь на руки, и протянул Рудо ладонь.

Ладонь оказалась широкая и гладкая, словно отполированная песком.

Идти пришлось недолго. Вскоре из-за горизонта поднялась огромная стена серо-серебристого тумана. Верхняя кромка туманной стены истончалась, белела и смыкалась с белым жарко пышущим небом. Сначала Рудо показалось, что до нее дни и дни пути, но уже шагов через сто — смуглый спутник так и вел парня за руку — оказалось, что она совсем близко. Путник принюхался. От серебристого колышущегося тумана веяло не сыростью, не речной свежестью, а все тем же раскаленным жаром. Рудо попытался шагнуть еще ближе, но смуглый удержал его, крепко сжав ладонь.

— Сгоришь, — коротко сказал он.

Рудо посмотрел вверх, потом — по сторонам. Протянул свободную руку к совсем близкому туману. Показалось, что собрался прикоснуться к каминной решетке: то же сухое, упругое тепло. Точно и не крохотные серебристые песчинки парили перед ним в воздухе.

— Значит, все правда, — сказал Рудо, устав смотреть на суматошный танец песчинок. — Все как и Книге Сотворивших. «И положен миру предел, и не пройти за него ни человеку, ни порождению рук его, ни твари дикой…»

— Правда, — сказал спутник. — И истина. Вот тебе твой предел мира, смотри.

На душе было пусто и скучно. Рудо еще раз протянул пальцы к стене серебристого тумана, потом поднес их ко рту, послюнил и опять приблизил к пределу. Слюна мгновенно высохла, удерживать руку стало больно.

— Ну что, доволен? — усмехнулся спутник. — Ты мечтал о том, что выйдешь на севере, среди льдов? Или найдешь новую землю?

— Да нет. — Рудо пожал плечами. — Я просто хотел все увидеть сам.

— И что же ты теперь будешь делать?

Рудо оглянулся на него — смуглого, насмешливо сверкающего зубами. Спутник был намного старше, и перед ним парень чувствовал себя так же неловко, как перед отцом. Пусть даже это и был сон, не важно. Сон? А сон ли?..

— Ты не спишь, Рудо, — откликнулся на немой вопрос смуглый. — Знай это. Если решишь вернуться, то услышишь о мираже, которые нередки в пустыне, о чудном сне. Тебя и лжецом назовут не раз — ты же не верил другим…

— Если?.. — удивленно переспросил Рудо. — Не буду ж я жить тут…

— Тут жить нельзя, — согласно отозвался спутник. — Возвращаемся?

Рудо уже собирался было сказать: «Да», но тут на него накатило. Все вдруг показалось дурным и тошным, словно жара напекла голову, словно он забыл хлебнуть воды перед дорогой — а ведь и вправду забыл, но не в этом было дело. Просто никакого больше смысла не было. Ни в чем. Возвращаться, оставаться, умереть здесь, добраться до дома и жениться… да не все ли равно теперь, когда сбылась мечта? Зачем дальше жить? Проще шагнуть в эту убийственную жаркую стену.

К горлу подкатил рвотный спазм. Рудо не отравился корнями или несвежей водой, он просто достиг своей цели. Оказалось, что в ней не было никакого смысла. Мир был ограничен со всех четырех сторон, его можно было познать, исходить от одного Предела до другого. На карте нет белых пятен, и ее ни к чему наклеивать на тыкву, чтобы замкнуть в кольцо. Это знают все, даже дети, и только одному глупцу понадобилось проверять известное на собственной шкуре! За раскаленной пустыней была лишь стена — никаких неведомых земель, никаких сказочных стран.

— Так уж устроен наш мир, и другого у тебя нет, — сказал смуглый. — Теперь ты понимаешь, почему Пределы отделены непроходимыми пустошами?

— Но мы же дошли… — простонал парень, отирая с губ горькую желчь.

— Это было первое чудо для упрямца Рудо. Хочешь еще чего-нибудь?

— Ничего я больше не хочу… — и тут же понял, что лжет, что не вынесет позорного возвращения домой, сочувственной улыбки брата, снисходительного молчания отца.

Брат выслушает и скажет — «от жары и не такое мерещится»; невеста будет восхищаться вслух, посмеиваться с подружками и плакать в подушку: у всех женихи как женихи, а у нее — ударенный по голове, чудак. Не расскажешь, не докажешь — все так, как сказал нежданный пришелец. Действительно, чудак. Или попросту дурак.

Нужно было просить Того, Кто пришел к Рудо, кто показал ему недосягаемый предел, совершил чудо, о даровании если не доказательства, то хотя бы новой надежды, новой цели в пути — но просить было невозможно. Горькая, как желчь, гордость запечатала губы.

— Ничего не хочешь? — передразнил гость. — Ну, поглядим, какой из тебя аскет…

Твердая рука Воина подняла Рудо с колен — легко, как мешок с шерстью, — развернула лицом к раскалённой стене тумана и толкнула вперед.

Рудо пролетел пару шагов, давясь собственным криком… и упал носом в сугроб. Снег, холодный, колючий, немедленно набился в рот и за шиворот, в рукава и под воротник шаперона. Парень поднялся. Глазам верилось с трудом. Они слезились от попавших снежинок, слепли от бесконечной, простиравшейся во все стороны белизны.

В лицо ударил ледяной ветер, глаза вновь заслезились.

Рудо вычуял направление и побрел на юг, к лесу, маячившему на горизонте.

Он очень надеялся, что встретит охотников прежде, чем замерзнет. Мечтал о домике в лесу, о запасе дров и котелке, в котором можно растопить воду, о ночлеге под крышей.

Эта скромная сиюминутная мечта вдруг показалась гораздо важнее, чем огромная предыдущая.

«В году же три тысячи двенадцатом от сотворения случилось так, что Рудо, младший сын владетеля Шроста, ушел в Предел юга, чему было восемь свидетелей, коих Рудо оставил на границе пустыни, вышел же из Предела севера, чему было шестеро свидетелей. Тех же, кто пробовал повторить его деяние, более не встречали…»

© Т. Апраксина, 2007

 

Шимун Врочек

ЧЕЛОВЕК ИЗ ГОЛЛИВУДА

 

Глава 1

«Окаменевший лес»

Лоретт включила 61 канал, старые фильмы. Если повезет, сегодня она увидит Бадди. Если не очень повезет, увидит себя — какой была шестьдесят с лишним лет назад. Блондинка. Аккуратный носик, ясные глаза. Тогда в Голливуде с ума сходили по блондинкам. Немного таланта, немного везения, вовремя раздвинуть ножки — и ты уже на вершине. Или рядом. Играешь небольшую роль в фильме с Бадди Рукертом и Авой Гарднер. Тебя убивают на двадцать второй минуте. Полный успех.

Бадди носил туфли на толстой подошве, чтобы в кадре выглядеть выше. Студия настаивала. Герой, образец мужественности, не может быть ниже ростом, чем его партнерша. Глупцы! Идиоты. Бадди сводил бы женщин с ума, даже будь он волосатым карликом-имбецилом. От него всегда пахло джином и табаком. Надежный запах. Бадди приходил на съемку с похмелья, опухший, как покойник. Перед ним ставили таз со льдом. Опускаешь лицо на несколько минут и выглядишь слегка воскресшим. Дымил не переставая, вот и умер в пятьдесят седьмом от рака горла. Но, черт возьми, как элегантно он это делал!

И ему нравились высокие девушки на высоких каблуках.

Бабник проклятый. Трахал все, что движется.

Она недовольно повела плечами, поймала себя на этом и усмехнулась. Надо же. Сколько лет прошло, а она все еще ревнует.

Отыграла музыка, лев с заставки «Метро-Голдвин-Майер» лениво прорычал. Лоретт помнила Майера — длинный худой человек, обращался с актерами так, словно те были его собственностью. Студийная система. Узаконенные рабы на кинематографических плантациях. Про нее Майер сказал: «Говорить не может, играть не умеет, поет без слуха, но — невероятно сексуальна!» И Лоретт Бэйкон подписала контракт на семь лет рабства. Через полтора года она выскочила замуж. Именно выскочила, иначе как попыткой бегства это не назовешь. Он был звезда, она — старлетка. Его родители и студия были против. Майер бесился. Кричал на новобрачных, как на подростков. Лоретт усмехнулась, вспоминая. Что ни говори, приятно было наставить студии рога…

Брак состоялся. Счастье — увы, нет. Муж пропадал на съемках, постель холодела. А потом на студии появился Бадди, только-только выбившийся на главные роли. Раньше он играл гангстеров — это чувствовалось в каждом движении.

Невысокий, очень внимательный. Излучает опасность. Держится так, словно в кармане у него автоматический пистолет.

На экране плавно сменялись черно-белые картинки. Лоретт следила сквозь полуприкрытые веки. Зрение давно уже не то, но кое-что она разберет. Ей не нужно видеть Бадди, достаточно только чувствовать его присутствие. Такое физическое ощущение. Внезапно, без всякого перехода, Лоретт ударилась в панику. Что за фильм сейчас идет?! Она не помнит, хотя недавно смотрела программу. Мокрая тяжесть внизу живота. Надо было спросить у Ивен, а не полагаться на память. Глупая старуха, сказала она себе, держи свой мочевой пузырь под контролем. И чувства держи. В тебе есть сталь, даже Майер это признал.

«Много стали в твоем проклятом характере, Лоретт».

Она почти наяву услышала, как ее передразнивает Бадди — смеясь, по своему обыкновению. Лоретт спустила ноги с кровати; кряхтя, села. Наощупь сунула ноги в шлепанцы. С годами не становишься лучше. Радости забываются, а горести откладываются в костях, как свинец. Поэтому, говорят, старики такие тяжелые. А ведь когда-то Лоретт Бэйкон была легка на подъем, словно быстроногая лань. Она встала и пошла. Суставы болят. Лань с радикулитом. Уже взявшись за ручку туалетной комнаты, Лоретт бросила взгляд на экран.

Потянула ручку и остановилась. Замерла. Не может быть.

В телевизоре — стеклянная дверь с надписью «Спейд и Кремер. Детективное агентство». Кадр сменяется. В кресле сидит, закинув ноги на стол, человек в темном костюме в полоску, в сером галстуке. В руке дымится сигарета. Белые росчерки дыма на темной стене — как автографы.

Высокий лоб с залысинами, черные волосы. Лоб с морщинками.

Человек поднимает глаза, смотрит с экрана прямо на Лоретт и говорит:

— Да, прелесть моя?

Лоретт вздрагивает и одними губами произносит: черт.

Смена кадра. На самом деле человек обращается к брюнетке, прислонившейся к двери. Платье из шерсти облегает тонкую гибкую фигурку. Это секретарша Спейда. Кажется, ее играла Элла Джонсон? Бенсон? — Лоретт не помнит.

— Там к тебе девушка, — говорит брюнетка игриво. — Ее зовут Ева Уондерли.

— По делу? — человек поднимает брови.

— Кажется. Но посмотреть на нее стоит в любом случае: красотка, каких поискать.

Знакомая усмешка половиной рта. Бадди, чертов ты бабник, произносит:

— Тащи ее сюда. Немедленно.

Он успевает поправить галстук и затушить сигарету, прежде чем в дверях появляется блондинка. Она в темно-сером костюме с юбкой, в шляпе, похожей на мужскую. Из нагрудного кармана выглядывает платок. У блондинки открытая шея, прекрасные губы и вообще она «невероятно сексуальна».

Человек вздрагивает, как от удара электричеством.

Лоретт смотрит, не отрывая глаз. Стоит, не обращая внимания на горячую пульсацию внизу живота. Давление в почках и рези ее не волнуют. «Окаменевший лес». Единственный фильм, в котором юная Лоретт сыграла вместе с Бадди. Критики разнесли фильм в пух и прах, отметив только их дуэт. А ведь у нее даже не главная роль.

— Итак, — говорит Бадди. Ему за сорок, он женат, и у него в глазах мерцают огоньки. — Чем могу служить, мисс Уондерли?

Резь становится нестерпимой. В следующее мгновение она слышит хлопок, и горячая волна обжигает ноги. Это похоже на маленький теплый взрыв. «Бадди», думает Лоретт, прежде чем упасть в затемнение.

Монтажная склейка: 22:03:16:88

Я едва успел спрятаться за портьеру. Толстый главарь включил лампу и повернулся — меня он не заметил, но я разглядел его хорошо. Круглое лицо с раздвоенным подбородком, вывернутые, как у негра, толстые губы. Глаза круглые и такие маленькие, что их можно закрыть центовыми монетами. Главарь улыбнулся Еве Уондерли — улыбкой библейского змея; монеты холодно блеснули в полутьме.

— Рад вас видеть, моя сладкая, — сказал он приторно.

— Что вам нужно?

Я опустил руку в карман и мысленно выругался. В кармане было пусто.

— Вы сами знаете, — сказал главарь. Высокий гангстер шагнул вперед, протягивая руку. Маленький хмыкнул, продолжая подкидывать монету.

Ева вздернула подбородок. В руке у нее появился армейский пистолет 45 калибра. Мой пистолет. Я подался вперед. В следующее мгновение раздался выстрел, но стреляла не она. Ева покачнулась, повернулась в мою сторону, на секунду я увидел ее лицо. Она закрыла глаза и упала на ковер. Бедная маленькая глупая птичка.

Маленький гангстер усмехнулся. Из дула его револьвера струился дымок.

— Идиот! — сказал главарь в раздражении. — Что ты наделал?

Я остался стоять. Когда они ушли, я вышел из-за портьеры. Опустился на колени перед мисс Уондерли. Перед Евой. Не знаю, сколько так пробыл. Я вынул пистолет из ее руки и положил в карман своего плаща. «Ради твоих глаз, детка».

Я вышел под дождь. Раскаты грома оглушали меня, молнии ослепляли. Струйки воды стекали по моему лицу. Я шел вниз по улице. Бурлящие потоки исчезали в сточных решетках. Есть черное, есть белое. Я провалил дело, и должен вернуть долги. Все, как обычно.

 

Глава 2

Кинотеатр «Маджестик»

Это был ненастоящий коп. Положительный, словно из рекламного ролика. Карамель, а не едкий уксус. И он был шоколадного цвета. Первый цветной коп на его памяти.

— Просите, сэр, но здесь нельзя курить, — сказал полицейский.

Спейд затушил сигарету.

— Ваше имя?

Спейд назвался.

— До чего ж похожи, — сказал полицейский. — Просто не верится. Давно этим занимаетесь?

Спейд пожал плечами. Достал из кармана кисет, бумагу и скрутил сигарету. Это просто, когда умеешь, хотя выглядит чертовски сложным. Вставил готовую сигарету в угол рта, посмотрел на полицейского.

— А вы как думаете, офицер?

Тот невольно рассмеялся.

— Ловко вы!

Спейд улыбнулся в ответ.

— О, да.

— Вообще-то, я должен вас оштрафовать за курение в общественном месте… но уж очень здорово вы это делаете. По-настоящему. Не то, что другие. Вы приехали на конкурс?

— Мм? — Спейд не понял, о чем говорит полицейский, но решил подыграть. Всегда лучше иметь козыри про запас.

— Конкурс, конечно! Как вам наш город?

— Я еще мало видел.

— Заблудились? Хотите, я вас провожу? Здесь недалеко.

— Почему бы и нет? — Спейд поднялся.

Карамельный коп привел его к кинотеатру под названием «Маджестик». Спейду на миг показалось, что он вернулся обратно. За стеклянной стеной играл оркестр. В глазах мелькало от твидовых пальто, мягких шляп, кепок и серых плащей. Костюмы в полоску, туфли с лаковыми носами, рубашки с подвернутыми рукавами потоком вливались в фойе, оживленно переговариваясь. Звучал смех. Спейд помотал головой. Это была неправда. Абсурд. Он вернулся назад, чтобы увидеть, как его оживший гардероб идет в кино? Спейд поднял голову и встретился взглядом с самим собой, изображенным на огромном плакате.

«Бадди Рукерт», гласила надпись.

— Дадите мне автограф? — сказал полицейский, протягивая блокнот и ручку.

— Конечно. Совсем забыл. — он слышал, звезды кино делают это постоянно. — Как вас зовут?

Он написал «Фреду, настоящему полицейскому, от Джо Спейда» и поставил закорючку. Возможно, копу требовался автограф Рукерта, но он ведь не Рукерт. Полицейский расцвел.

— Спасибо, сэр! Удачи! Закуриваете вы точно лучше всех. Только не увлекайтесь, прошу вас. Бадди умер от рака горла, вы же знаете…

— Конечно знаю, — ответил Спейд. Информация подавалась как давно известная.

Когда полицейский ушел, Спейд вновь закурил, щурясь от дыма и согреваясь от сигареты. Легкие наполнились теплом. Предстоит во многом разобраться. Поток иссяк, в кинотеатр втягивались последние опоздавшие. Пробежала девушка в чем-то коротком и летнем.

Спейд проводил ее взглядом. Очень хорошо. Он не спал всю ночь и промок насквозь, словно бездомный пес — и теперь сначала пойдет внутрь, перекусит (он слышал слово «банкет»), и потом уже поработает головой как следует.

На входе в кинотеатр висели цветные рекламные плакаты фильмов — в основном с тем же Бадди в главной роли. Спейд ни одного не видел — хотя не удивительно, он редко ходил в кино. Даты на них стояли разные. И тридцать девятый. И пятьдесят четвертый. Перед плакатом, датированным сорок шестым годом, Спейд простоял дольше всего — щурясь и вспоминая. Значит, вот как сложилось.

Спейд докурил сигарету и пошел к урне, чтобы выбросить окурок. Тут его окликнули.

— Эй, друг!

Прежде чем обернуться, Спейд опустил руку в карман. Пистолет под пальцами был холодным, как долгие зимние похороны.

— Эй, друг, есть монета? — спросил бездомный.

— Нет, — сказал Спейд, разглядывая надпись у того на груди. «Если хочешь просветления, отсоси у будды».

— Ерунда! Друг, не жмись.

Спейд подумал.

— У меня есть сто долларов, — сказал он.

— Годится! — обрадовался нищий. — Я возьму.

Спейд покачал головой.

— Эта сотня дорога мне как память.

— Ну ты и скряга!

— Угу. Мне нужна информация.

— Да пошел ты!

Спейд шагнул вперед. Сгреб нищего за грудки и хорошенько встряхнул. Голова бродяги мотнулась. Надо будет вымыть руки, подумал Спейд.

— Что ты сказал, мразь?

— Ты что, никогда не слышал про политкорректность? — когда бродяга открывал рот, оттуда несло, как из сточного колодца. — Такая штука. Меня нельзя называть «мразью»… Подожди! — закричал бродяга, когда Спейд замахнулся кулаком. — Подожди!

— Мне нужна информация, а не остроумие, — сказал Спейд. Бродяга выставил грязные ладони.

— Ладно тебе, друг, не заводись. Я просто пошутил. Что ты хочешь узнать?

Спейд отпустил его.

— Для начала: как тебя зовут?

— Рокки. Это потому, что я здоровый.

Спейд решил ничему не удивляться. Здоровый, так здоровый — хотя он даже ни разу не приложил его кулаком.

— Слушай, друг, я с тобой как в фильме побывал, — сказал Рокки. — Ну ты и крутой. Во мне фунтов на тридцать побольше, а тебе похрену. Ты бы и на терминатора попер, я же вижу. Настоящий Бадди. Он умер от…

— Я знаю, — сказал Спейд. Помешались они на этом, что ли? — Хочешь сигарету?

— Я не курю. Вредно для здоровья.

Спейд поднял брови, но промолчал.

— Эй, друг, а ты малость повыше, чем я думал. Я слышал, Бадди был совсем коротышкой. Даже ниже Тома Круза.

— Может быть. — Это Спейда не волновало. — Но я не Бадди. И не Том Круз. А теперь рассказывай…

Он спросил про «Маджестик». История оказалась короткая и странная. Когда-то это был студийный кинотеатр «Метро-Голдвин-Майер», но потом, когда система студий начала давать сбой, его продали. Следующий владелец едва сводил концы с концами и, наконец, разорился окончательно. Потом здесь крутили порнушку и ужастики, и устраивали какие-то странные шоу. Там, под сценой — хренова куча сломанных манекенов. А за экраном однажды, когда шла очередная порнушка, повесился то ли монтер, то ли оператор.

Его не сразу обнаружили, сказал Рокки. Так и висел, пока не протух. Потом какие-то шутники вывесили за экран один из манекенов, наполнив краской. Вот это был скандал, когда кровавое пятно расползлось по белому экрану. Прямо во время какой-то немецкой порнушки. Я, я, даст ист фантастиш.

А недавно кинотеатр отремонтировали. И устроили здесь показ фильмов Бадди Рукерта и вот, сейчас, конкурс двойников. «Тебе ли об этом не знать, друг?» — сказал Рокки. «Я знаю», ответил Спейд. «И еще вопрос. Что это за плакат?» Выслушав ответ, Спейд спросил, как лучше добраться отсюда до Мемфиса.

— Теперь ты дашь мне сто долларов, друг? — спросил Рокки, когда все закончилось.

— Нет. Они мне дороги, я не шутил. Мне дала их одна женщина — за работу, с которой я не справился.

— И как зовут эту женщину?

Спейд затянулся горьким дымом. Потом сказал:

— Лоретт.

Мягко просвечивающее через кадр лицо женщины.

Она в шляпе, похожей на мужскую. Светлые волосы собраны сзади в два кокетливых хвостика. Прекрасные губы. Линия шеи подчеркнута рубашкой и черным галстуком. Старый Голливуд. Бабушка тогда смотрелась просто убийственно. Ивен вздохнула и поставила фотографию обратно на шкафчик — рядом с пластиковыми баночками и фотографией отца и матери.

Будь она вполовину так красива, уж она бы… Ивен вздыхает.

В палате, куда положили бабушку, всегда интересный запах. Не лекарственный. Не стариковский, хотя стариков здесь хватает (Лоретт имеет привычку называть вещи своими именами). Не цветочный, хотя и в цветах недостатка нет.

Едва заметный запах джина и табака.

Только что ушли полицейские, которые тоже принюхивались.

Ивен поднимается со стула — поправить одеяло. Лоб у бабушки белеет в полутьме, на нем выступили капли пота. Поэтому Ивен отжимает платок и промакивает пот. Морщины. Седина.

Лоретт открывает глаза. Смотрит на внучку.

— Девочка, — говорит бывшая звезда. — Когда он появится, не забудь надеть туфли. Ему нравятся девушки на высоких каблуках.

— Кому, бабушка? — Ивен думает, это бред.

Молчание. Лоретт откидывает голову на подушку и впервые после покушения засыпает спокойно.

Короткая нарезка

— Смотрите, что этот сукин сын мне оставил! — говорит человек, в котором можно узнать одного из двойников Бадди — помятого, с синяком под глазом. Двойник одет во все серое. — Он забрал мой костюм, а тот обошелся мне в полторы тысячи. И еще это.

— И что? Сотня, конечно, старая, но в банке у тебя примут.

— Шеф, откройте глаза. Посмотрите как следует!

Он берет и смотрит. Водяные знаки на месте, защита, выпуклый шрифт. Стоп. Шеф меняет угол так, чтобы свет падал по-другому. Потом говорит «вот дерьмо».

Не зеленая. Даже не серо-зеленая. Просто серая.

— Фальшивка. — начальник полиции тянется через стол к телефону. Подносит трубку к уху и говорит в задумчивости: — Вот наглый сукин сын. Он ее, что, на ксероксе распечатал?

— Ага, — говорит двойник. — И рубашку с галстуком — тоже.

Рука с поднятым большим пальцем на фоне автострады. Короткие черные волосы. Приближается розовая машина в прозрачном мареве.

— Да, понял… Что?… приметы? — начальник полиции убирает трубку от уха и смотрит на побитого двойника Бадди.

— Так какой, говоришь, у тебя был костюм? — спрашивает шеф.

Спейд, выходящий из розовой машины в белой рубахе с закатанными рукавами и в щегольской шляпе. Рубаха расстегнута на две пуговицы, коричневое пальто переброшено через локоть. Спейд выглядит как гангстер времен Капоне — но гангстер на отдыхе.

— Спасибо, детка, — говорит он и прикладывает два пальца к шляпе.

В машине хихикают на два голоса.

На указателе высоко на фоне голубого неба — белые буквы: Мемфис.

 

Глава 3

Две женщины

— Он здесь, — сказала Лоретт. — Я позвала, и он пришел.

Ивен только вздохнула. Зазвонил телефон.

— Еву?… Нет, Евы здесь нет… — Ивен взяла трубку. — Кто ее спрашивает?… Джо Спейд, частный детектив. Бабушка, ты его знаешь?… Нет, Евы здесь нет… я повторяю… да, ошиблись. Нет, спасибо… До свиданья.

Лоретт посмотрела на внучку.

— Надень шпильки, — сказала она серьезно. Ивен не знала, смеяться ей или плакать.

Он ждал ее за углом. Невысокий усталый мужчина в шляпе; руки в карманах плаща. Ничего такого в нем не было. Не Джордж Клуни точно.

— Привет! — сказала Ивен. — Ты — Спейд?

Мужчина кивнул. Вставил в угол рта сигарету, чиркнул спичкой.

— Ты меня боишься? — спросил он, прикуривая. Лицо, подсвеченное снизу, казалось гротескным, как у киношного злодея.

— Немного, — призналась Ивен. — Ты похож на чудика, который насмотрелся старых фильмов с Бадди Рукертом.

— Это который умер от рака горла?

— Ты его знаешь?

Спейд выпустил дым в ладонь, внимательно посмотрел на нее снизу вверх. Усмехнулся.

— Нет.

— Моя бабушка обожает такие фильмы. Она сама была актрисой. Золотой век Голливуда, когда женщины были сказочно красивы, а мужчины мужественны и благородны. — «Что я несу?» Ивен рассмеялась, потом нахмурилась. — Почему ты так странно смотришь?

— Ты напоминаешь мне женщину, которую я когда-то знал, — ответил Спейд. Ивен опять засмеялась. Ничего не могла с собой поделать.

— Вот-вот, именно так и говорят в этих фильмах. Только ты забыл добавить «детка» — тягуче, как сквозь жевательную резинку.

Спейд улыбнулся. В глазах его мерцали огоньки. О, нет, подумала Ивен.

— Ты действительно очень похожа на Еву… на Лоретт. Но при этом — другая.

Ивен встряхнула головой, сбрасывая наваждение:

— Еще бы! Я как минимум не блондинка. Бабушка красилась, чтобы выглядеть блондинкой. Тогда это было модно. Вообще, у нее темные волосы. А у меня — каштановые.

— У тебя чудесные волосы, — сказал он. — А теперь я должен видеть Лоретт.

— Невозможно, — ответила Ивен. — Ты серьезно? В нее стреляли. Полиция никого не пускает. — Она помолчала. — И вообще, откуда ты знаешь бабушку? Ты не…

«Ты не убийца, случайно?»

Спейд помолчал, выпустил дым.

— Однажды она предложила мне сто долларов, — сказал он. — По тем временам это были хорошие деньги. Работенка непыльная. Незаметно пойти за ней и проследить… чтобы с ней ничего не случилось.

— И как?

— Я провалил дело, — сказал Спейд. Глаза у него постарели. — И за мной должок. Очень большой должок.

Монтаж в стык

Руки лежат на столе. Длинные пальцы, узкие ладони — но руки, несомненно, мужские, хоть и безволосые. Бледная пористая кожа. На правой кисти — черные точки, покраснение, словно от порохового ожога.

На стене перед столом — фотографии Лоретт в образе Евы Уондерли. Их много. В центре — цветной плакат фильма, датированный сорок шестым годом. Чуть правее — фотография постаревшей Лоретт с дочерью, перечеркнутая надписью красным маркером. Лоретт на этой фотографии выглядит постаревшей и жутко некрасивой.

Руки спокойно лежат. Есть в них что-то неправильное, но это не определить на первый взгляд.

Ноготь на указательном пальце обломан.

Красная надпись гласит:

«НЕТ. ОШИБКА»

 

Глава 4

Зеленая ширма

— Тебе не кажется, что ты слишком много пьешь?

Я посмотрел на нее поверх бокала с джином.

— Иногда кажется.

— И?

— Тогда я напиваюсь сильнее обычного — чтобы заглушить чувство страха.

Она засмеялась.

— Бог ты мой, ты себя хоть слышишь? Эти дурацкие афоризмы! Дешево звучит, вот как, Джо Спейд. Дешево.

Я промолчал. Для меня звучало нормально.

Утром я побрился, глядя на себя в зеркало. Лицо распухло от вчерашнего, глаза как у побитой собаки.

— Боже, на кого ты похож, — сказала Ивен.

— Просто сегодня хороший день. Обычно по утрам я выгляжу гораздо хуже.

Ивен не поддалась на шутку.

— Если ты пробудешь здесь еще пару дней, то развалишься на куски.

— Пожалуй, ты права. — Спейд закинул ноги на стол. — Мне нужно попасть к твоей бабушке.

Ивен посмотрела на его ботинки, на серые носки в мелкий узор — такие, похоже, уже лет тридцать не делают.

— У меня глупое ощущение, — сказала Ивен. — Словно я нахожусь не в своей квартире, а на конкурсе двойников Бадди Рукерта. Плащи, твидовые пальто и шляпы. И неизменная сигарета. Ты мне весь дом прокурил.

Спейд поднял брови:

— Конкурс двойников? Кинотеатр «Маджестик»?

— Он самый. Я видела по телевизору. Дурацкий конкурс, если честно. Шляпа, серый плащ, руки в карманы — и ты уже старина Бадди. Не отличить одного от другого. Сплошная серость. Разве что один афроамериканец…

— Черный, что ли? И что?

— Он был похож больше всех.

Спейд усмехнулся.

— По крайней мере, выделялся из толпы, — пояснила Ивен. — А это признак настоящего Бадди Рукерта. Как сказала бабушка, это гораздо важнее пальто и шляпы. Рукерт всегда был виден в любой толпе. Не сливался с ней. Чтобы воцариться на экране, ему достаточно было войти в кадр. Кстати, бабушка — одна из учредителей конкурса…

Спейд ничего не ответил. Это его внимательное молчание уже начало Ивен раздражать. Воплощение, блин, мужественности! И что только бабушка в нем нашла? Хмурый неотесанный похмельный мужик.

— Виден в любой толпе, — повторила Ивен. Спейд ждал.

— Да! — она вскочила. — Конечно! Ты умеешь носить смокинг?

Спейд посмотрел на неё с интересом.

Двери распахиваются. Белый мраморный пол стелется под ноги. Люди оглядываются на Спейда. Оркестр перестает играть, музыканты опускают трубы. Вперед выступает распорядитель — в белом, черное пятно бабочки на шее. Он объявляет:

— Леди и джентльмены! Сегодня! Сейчас! Немедленно! Благотворительный бал для городской больницы Мемфиса! Бадди Рукерт возвращается! Все Бадди Рукерты сегодня возвращаются!

С громким хлопком над залом разлетаются конфетти.

Зал полон. В гуле голосов тонет звучание оркестра. Опять сорок шестой год, подумал Спейд, забирая бокал с шампанским с подноса. Я почти дома. Спейд увернулся от очередного Бадди — полноватого и лысеющего. Почти дома — если не считать вот этих.

Его остановил пожилой джентльмен с усиками. Спейд посмотрел на его спутницу. Хорошенькая.

— Что вы думаете о глобализации? — спросил джентльмен у Спейда.

— Слишком крепко для меня. Предпочитаю бренди.

— Что он сказал? — донеслось до него. — Ты поняла?

Ивен подошла к Спейду.

— Я заметила, ты приударяешь за всеми женщинами.

— Только за красивыми, — сказал Спейд, глядя на нее. Белое платье, с открытыми плечами. Каштановые волосы убраны наверх. Прекрасно смотрится.

— А я, по-твоему, красивая?

— Очень, — сказал Спейд. — И очень высокая.

Дверь охранял полицейский. Когда Ивен с ним заговорила, Спейд проскользнул в палату. Сел в ногах Лоретт.

— Ты все так же прекрасна, — сказал Спейд. Она открыла глаза, посмотрела на него долгим взглядом. Хмыкнула.

— А ты по-прежнему говоришь банальности так, словно это невероятное откровение.

— Да, это мой недостаток, — согласился он, глядя на нее. — Шампанское?

— Конечно.

Пока он разливал, вошла Ивен, устроилась на кушетке. Спейд поднял бокал:

— За твои глаза, детка.

Он повернулся на странный звук. Ивен прикусила губу.

— Я опять сказал что-то смешное? — поинтересовался Спейд.

— Ничего. Извини. — она прыснула. — Извини, бабушка.

Ивен поднялась. Спейд проводил девушку взглядом, усмехнулся, покачал головой. Повернулся к Лоретт. Бывшая звезда смотрела на него с иронией.

— Что? — он поднял брови.

Ивен спустилась, чтобы проверить, как идет прием. Когда она вернулась в палату, Спейда там не было. Впрочем, как и полицейского у двери.

— Ищешь Спейда? — спросила Лоретт. — Он ушел.

— Это не мое дело, — сказала Ивен.

— Не влюбляйся в него, — сказала Лоретт. — Не надо. Он нездешний. Спейд не принадлежит этому миру.

— То есть… он ушел навсегда?

Лоретт хмыкнула.

— Конечно, нет. Что за глупости! — бабушка вскинула голову. Седая прядь легла на открытый лоб. — Молодой человек, что вы собираетесь делать с этой штукой?

Ивен переводит взгляд и видит то, что видит бабушка.

Сначала револьвер.

Затем палец на курке. Ноготь обломан.

Потом человека.

Человек настолько бледен, что кажется прозрачным. Стертым. У него тонкое лицо и незаметные губы. В любой иной ситуации Ивен бы прошла мимо — при всей той неправильности, что есть в человеке. Он выглядит придатком к револьверу. Он выглядит пятном гари. Он выглядит как дефект пленки.

— Кто вы? — говорит Лоретт.

— Возможно, — отвечает Бледный Человек, — я — единственный, кто тебя по-настоящему любит, Лоретт. Моя сладкая. — Ивен передергивает. «Моя сладкая» звучит омерзительно, словно непристойная пародия на старый фильм. — Когда ты умрешь, по всем каналам покажут фильмы с твоим участием. Известные люди скажут хорошие слова — которых ты не услышишь. Но милая моя Лоретт — разве жить вечно — не лучше?

Пауза.

— Звезды должны умирать вовремя, — говорит Бледный Человек. — Тогда они будут жить вечно. Вот твой любимый Бадди Рукерт умер правильно. Я помогу тебе последовать его примеру.

Лоретт улыбается.

— Ты думаешь? — говорит она. Человек вздрагивает. — Ты думаешь — он умер?

В следующее мгновение палата перед глазами Ивен дернулась и поплыла в сторону.

Звук выстрела.

Бледный Человек вскинул глаза, еще не веря. Звенящая тишина. Потом он вдруг разом смялся, будто старый небоскреб со взорванным фундаментом. Повалился на пол.

Ивен обернулась. За ее спиной, сдвинув плечом зеленую ширму, стоял Спейд, держа в руке армейский кольт. Тонкая струйка дыма. Спейд поднял взгляд.

— За твои глаза, детка, — сказал он.

© Ш. Врочек, 2007

 

Леонид Каганов

ЧЕРНАЯ КРОВЬ ТРАНСИЛЬВАНИИ

Я пересек площадь и вошел в сувенирную лавку «Old Drakula». Солнце уже уползало за горы, и на деревню спускался туман. В лавке пахло детством — дубленой кожей, древесной стружкой, сушеными листьями, медом, шерстью и еще чем-то таким знакомым, для чего не существовало названия. Под кованым абажуром крутились осы, а за прилавком в плетеном кресле сидела тетушка Агата. Ее голова была обвязана черным траурным платком, и от этого тетушка Агата напоминала то ли ведьму, то ли волшебницу. Сейчас она дремала, но руки ее непрерывно двигались — виток за витком из-под спиц полз шарфик, тоже черный. Я долго смотрел на эти спицы, а затем кашлянул. Она приоткрыла веки:

— Здравствуй, мой мальчик.

Когда-то я обижался, что она продолжает называть меня мальчиком, но когда тебе девятнадцать, это уже не имеет значения.

— Мне нужно купить одну вещь, тетя Агата.

— Ты можешь взять, что тебе нужно, и уйти.

— Я хотел поговорить об этом с отцом Адрианом.

— Отец Адриан ведет службу. А что тебе нужно?

— Мне нужен карандаш.

— Карандаш? — Спицы тетушки Агаты продолжали мерно покачиваться, она совсем не удивилась.

— Да, карандаш.

— Разве ты не знаешь, где у нас карандаши? — Она кивнула на прилавок.

— Но мне нужен карандаш из осины, тетушка Агата.

— Они все из осины.

— Так вы говорите туристам, но я должен быть уверен, что у меня настоящий осиновый карандаш.

— Это имеет значение, мой мальчик?

Я задумался. Действительно, имеет ли это значение? Вообще-то ни малейшего, и, разумеется, я это прекрасно понимал. Но почему-то мне очень хотелось, чтобы этот карандаш действительно был не просто с надписью, а из настоящей трансильванской осины.

— Но я пришел именно за ним, тетушка Агата.

— Точно не скажу, из осины или нет, не я их заказываю, — качнула головой тетушка Агата. — Тебе лучше поговорить об этом с отцом Адрианом.

— Я так и хотел. Но он ведет службу.

— Ты можешь дождаться его здесь или пойти в церковь.

Стало слышно, как гудят осы, равнодушно постукивая жесткими мордами о стекло лампочки. Я подошел к прилавку, достал из коробки один из карандашей с выжженной строчкой «Transilvania: Vampire Death» и понюхал. Пахло горелым деревом, но осина это или нет, я не знал. Честно сказать, я вообще сейчас не помнил, как пахнет осина.

— Возьму этот. — Я поднял карандаш и показал ей. Тетушка Агата кивнула, не поднимая век.

— Ну, я пойду, тетя Агата?

Спицы дернулись и замерли. Тетушка Агата пронзила меня глазами.

— Влад, мальчик мой, я не знаю, что ты задумал, но если ты что-то задумал, поговори об этом с отцом Адрианом.

— Но он ведет службу. Вы не волнуйтесь, тетушка Агата, все будет хорошо.

Я точно знал одно: с отцом Адрианом говорить не хочу и не могу. Я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла искренней. Но, по-моему, она вышла плоской.

Я ждал Петру в ресторанчике Габи напротив замка, а она все не шла. На площади стояли два натовских джипа, а рядом дремала запряженная в телегу лошадь дяди Себастьяна. Справа у ворот отеля детвора продавала яблоки. А сразу за замком начинались зеленые как мох склоны гор и шли вверх, вверх. Погода сегодня стояла ясная, тумана не было, и можно было разглядеть отсюда даже клубы колючей проволоки базы «Кемп Ойлвел» и черные мачты вышек.

Кукурузные лепешки уже были съедены и чай выпит, но, казалось, сытости это не прибавило. Очень хотелось заказать еще порцию, но было жалко денег. В ресторанчике стоял шум — за центральным столом гудела компания туристов, кажется натовцы. Среди них был один рослый военный в форме базы «Кемп Ойлвел», а остальные пожилые и полные — то ли родственники, то ли друзья, приехавшие его проведать. Старый Габи приносил им уже вторую порцию свиных окороков.

— Дракьюла! — закричал пожилой натовец, проворно выскочил из-за стола и встал рядом с Габи, одну ручищу положив ему на плечо, а другой придерживая свою нелепую ковбойскую шляпу. — Дракьюла май френд! — объявил он.

Раздался общий смех, и дважды полыхнула фотовспышка. Если Габи и был чем-то похож на графа Дракулу, то только тем, что был старым. Неожиданно я встретился взглядом с молодым военным. Он рассматривал меня открыто и приветливо — с любопытством, но без неприязни. Они все такие в общении — внимательные и обаятельные. Как граф Дракула. Я опустил взгляд в кукурузные крошки на тарелке.

— Извини, задержалась, — раздался надо мной голосок Петры. — Завалили вопросами и не отпускали.

Я вскочил, мы обнялись и поцеловались. Тут же к нам подошел Габи, и я попросил для нас с Петрой немного вина и курицу.

Петра села напротив, плюхнула локти на струганую столешницу, кулачками подперла щеки и улыбнулась. Ужас, какая симпатичная.

Немедленно из-за шумного столика к ней подошел пузатый натовец и стал что-то втолковывать, кивая на замок и жестикулируя. Петра залопотала в ответ, забавно перебирая по воздуху пальчиками. Натовец стянул с головы свою шляпу и трогательно прижал к груди, всем видом изображая смешную мольбу. Голова у него оказалась лысая — с рыжими старческими пятнами и каймой седых кудрей. Петра засмеялась и развела руками. Натовец вздохнул и вернулся за свой столик.

— Чего он? — поинтересовался я.

— Это же Дик, — ответила Петра. — Он мечтает сфотографировать живого вампира. Я, говорит, верю, что вампир живет в замке. Покажите, говорит, настоящего вампира, я сто долларов заплачу. Умора.

— Ну и покажи ему меня! Кто здесь вампир, в конце концов?

— Тебя он уже видел раз двадцать, — блеснула глазами Петра. — Ты его разве не помнишь? Он каждый день на экскурсию ходит.

— Они для меня все на одно лицо, — отмахнулся я. — Что я, буду их разглядывать из гроба вместо того, чтоб работать? Это ты их выгуливаешь по три часа с кормежкой.

— Кстати о кормежке… — Петра нервно побарабанила пальчиками. — Где наш Габи с курицей? Может, ему на мобильник звякнуть, напомнить о нашем существовании?

Это мне не поправилось — я слишком хорошо ее знал. Петре плохо удавалось скрывать тревогу. Я взял ее ладонь в свои руки.

— Петра, что случилось? Плохие новости?

— С чего ты взял? — Петра выдернула свою ладонь и хлопнула о стол.

— Прекрати, Петра! Что случилось? Кто умер?

— Никто не умер, Влад. Просто возвращается Матей…

Хорошо, что в этот момент подошел Габи и расставил перед нами графин, бокалы и тарелки. Я получил возможность собраться с мыслями.

— Он тебе звонил? Ты с ним говорила?

— Да, говорила.

— Он цел? Разбомбили университет?

— Нет, его просто отчислили. По крайней мере я так поняла. Он там повздорил с деканом и теперь едет домой. Приедет через пару дней, если работает железная дорога.

Я помолчал.

— Ты не подумай, я давно ему рассказала, что встречаюсь с тобой…

— Вот как? И что он ответил? — Я заглянул ей в глаза.

— Влад, у нас все в прошлом, — мягко ответила Петра. — И Матей это знает.

Я опустил взгляд в тарелку. И где она выкопала это выражение «у нас все в прошлом»? Не иначе, из какой-то своей английской книжки. Какое у нас может быть прошлое в девятнадцать лет? Почему-то совсем не хотелось ни курицы, ни тушеного лука.

— Очень неприятная ситуация, — честно признался я.

— Но ты же знал, что Матей когда-нибудь вернется? — возразила Петра.

— Я надеялся, он получит бакалавра и останется в Йассе…

— И ты никогда больше не собирался встретиться со своим лучшим другом? — Петра внимательно смотрела на меня.

Я опустил взгляд.

— Получается, я отбил у инвалида его девушку…

— Не смей называть его инвалидом! — Петра стукнула по столу так, что графин подпрыгнул. — У него всего лишь парализовано лицо! Ты знаешь прекрасно, что мы с ним расстались без тебя! В конце концов, при чем тут ты? Это мое личное дело! А Матея вообще никто не интересует, кроме собственных увлечений!

Я неохотно взял вилку и принялся тыкать горку лука.

— Тарелку насквозь пробьешь, — нервно прокомментировала Петра.

— Хорошо, а из-за чего он повздорил с деканом?

— Я не очень поняла. — Петра сразу успокоилась. — Из-за какого-то графа Кавендиша.

— Кого?

— Кавендиша. Графа. Матей написал реферат о том, что граф Дракула и граф Кавендиш это одно и то же лицо. А декан его за это выгнал.

— А кто такой граф Кавендиш?

— Слушай, что ты ко мне пристал? Поговори с ним сам, когда придет. Он, кстати, о тебе спрашивал.

— Что он спрашивал?

— Спрашивал, работает ли у нас в замке Интернет.

— В комендантский час не работает, а так — работает… Ему нужен Интернет?

— Ему нужно, чтобы я что-то там переводила в Интернете с английского. Какие-то новости.

— Новости про графа Кавенднша? — усмехнулся я. — Или про графа Дракулу?

Экскурсия двигалась смешанная, я уже слышал издалека голос Петры: она говорила сперва на нашем, затем повторяла на английском. Они стояли еще только в первой комнате, и времени у меня было предостаточно, чтобы наложить грим и лечь в гроб. Я не спеша запалил свечи по углам, подтянул бутафорскую паутину и приоткрыл под потолком краник, чтобы из канистры, спрятанной под балкой, начала капать в чан вода, изображая сырость склепа.

— …датируют серединой пятнадцатого века, — доносился голос Петры, но не звонкий, как обычно, а экскурсионный, «ведьминский». — И поныне человечеству неизвестно ничего более кошмарного и смертельного, чем вампиры. Ужас перед вампирами, готовыми напасть на человека, чтобы высосать его кровь, до сих пор преследует народ Трансильвании. Поэтому никто из жителей нашей маленькой деревни до сих пор не осмеливается переступить порог замка Бро, где, по преданию, граф Дракула провел свои последние годы, прежде чем окончательно лечь в гроб.

Петра перешла на английский, а я принялся натягивать парик.

— Посмотрите в центр зала, — снова донесся голос Петры, но уже из соседней комнаты, — здесь мы видим классическую средневековую виселицу. Во времена инквизиции казнь происходила так: висельника при большом скоплении народа ставили вот на этот табурет, затем ему зачитывали приговор, и палач вот таким ловким движением — грохот — выбивал табурет из-под его ног. Посмотрите на петлю. Петля из пеньковой веревки напоминает узел современного офисного галстука, какие все вы носите. Так же как и галстук, она способна моментально затянуться на горле висельника. Связать хорошую висельную петлю всегда считалось непростым умением. Им владели только опытные палачи. Хотя сделать это не сложнее, чем завязать галстук. Сейчас мы с вами научимся. Посмотрите, как делается узел… Мы кладем веревку на локоть и вот таким движением… вот таким… несколько раз продеваем… и обматываем. И вытягиваем конец! Видите? Петля готова. Теперь можно встать на табурет и просунуть голову. Есть желающие? Ну, смелее! Нет желающих? Хорошо, тогда прошу посмотреть на меня… Вот я встаю на табурет… Надеваю петлю… Обратите особое внимание: мне следует быть аккуратной, потому что табурет очень старый и в любой момент может подо мной развалиться…

Самое неприятное в двуязычных экскурсиях — это ложиться в гроб раньше времени и лежать там дольше, чем обычно. Пока Петра будет читать текст то на английском, то на нашем, стоя в петле, обязательно какой-нибудь зевака заскучает и заглянет в следующий зал, ко мне. Так и есть: едва я успел натянуть саван, как в дверном проеме появилась пузатая туша в нелепой шляпе. Я следил за ней сквозь полуприкрытые веки. Турист сделал два осторожных шага внутрь и начал оглядываться, держа у груди обеими руками мощную зеркалку — то ли искал, что снять, то ли прикрывался от страха. Сейчас этот любопытный будет наказан.

— …эн вери дэнжер! А!!! — кратко вскрикнула Петра под смачный хруст складывающегося табурета.

— А-а-а-а-а!!! — истерично завизжала экскурсия, и тяжелое эхо подземелья многократно повторило этот вопль.

Турист с зеркалкой все самое интересное, конечно, пропустил, нечего удаляться от экскурсовода.

— Однако мы, вампиры и ведьмы, неуязвимы для веревочной петли, ножа и пули, — как ни в чем не бывало продолжала Петра, процеживая слова слегка сквозь зубы.

Я знал, что она сейчас покачивается в мягкой петле, внутри которой спрятан стальной обруч, и грациозно вытягивает книзу носочки стройных ножек. Этот нехитрый трюк выполняли экскурсоводы замка Бро уже более полувека. В исполнении Петры я его видел несчетное число раз, но мне трудно было представить, как его проделывала в молодости ее мама Агата. Тем не менее трюк производил на посетителей впечатление едва ли не большее, чем мое появление из гроба.

— Запомните, убить настоящего вампира можно лишь одним способом: вогнав ему в грудь осиновый кол.

Гортанный бас что-то забормотал на своем языке, Петра ответила ему и перевела остальным:

— Сэр интересуется, почему вампиры так боятся осинового кола. Нет, отвечаю я, вампиры вовсе не боятся осинового кола! Он их совсем не пугает, пока не окажется забит им в грудь. Они искренне верят, что никто в мире не способен их остановить. Именно это их губит: на каждого вампира рано или поздно найдется свой осиновый кол. И сейчас мы с вами в этом убедимся. Если вы уже осмотрели и виселицу и дыбу, давайте пройдем в последний зал подземелья, где хранится гроб с останками графа Дракулы. Поставьте табурет и помогите ведьме слезть…

Вскоре вокруг меня раздался топот множества ног, и по закрытым векам заполыхали вспышки.

— Мы находимся в склепе графа Дракулы, его последнем пристанище, — объявила Петра совсем уже замогильным голосом. — Это — его гроб. А то, что вы видите в истлевших лохмотьях, — сам граф Дракула. Британские ученые доказали, что эти останки действительно принадлежат настоящему графу Дракуле, в отличие от тех подделок, которые вам могли показывать в остальных замках Трансильвании. Британские ученые взяли анализ клеток его ДНК и ужаснулись: многие из клеток ДНК оказались живыми! Ни одна человеческая клетка не в силах сохраниться живой в течение стольких веков, однако клетки графа Дракулы не похожи на человеческие — это клетки вампира. Точно такие же клетки ДНК ученые обнаружили у летучих мышей, которые тоже сосут кровь.

Снова раздался гортанный бас, он опять что-то спрашивал.

— Плиз но квещен! — холодно отмахнулась Петра. — Местные легенды гласят, что граф Дракула на самом деле не умер, а лишь заснул глубоким сном на десятки, сотни, а может, даже тысячи лет… Однажды вампир проснется. И тогда в Трансильвании наступит катастрофа. Согласно поверью, вампир проснется в тот момент, когда его гроб осквернит взглядом любопытный турист, не верящий в вампиров… Мы относимся скептически к этим легендам. Но на всякий случай работники замка приготовили специальный осиновый кол, чтобы вбить его в грудь чудовищу, если оно начнет просыпаться. Вот этот кол, посмотрите на него. Кстати, вы можете приобрести такой же кол и другие интересные сувениры в лавке на площади.

Петра сделала глубокомысленную паузу, с чувством вдохнула воздух и перешла на английский. Я знал, что рукой она сжимает кол и не отпустит его до самого конца сцены, чтобы он был вбит точно в грудь, в специально предусмотренное гнездо гроба. Три десятка лет назад произошел случай, когда чересчур психованный турист начал вбивать кол в лицо вампира. Тот отделался сломанным носом, а кол с тех пор посетителям в руки не давали.

Петра закончила речь, я сосчитал до пяти, затем чуть выгнулся и рывком приоткрыл рот, издав первый хрип. Тут же истерично завизжала Петра и отшатнулась — ей надо было еще незаметно спустить рычаг падающей двери, чтобы туристы не начали разбегаться. Группа исправно заголосила вслед за Петрой и начала метаться. Я никогда не мог понять — все эти пузатые дядьки и тетки, бывшие такими серьезными минуту назад, они нам подыгрывают или действительно паникуют? А ведь потом будут с таким восторгом советовать знакомым съездить в деревушку Бро и посетить такой маленький, но такой страшный замок… Я чуть приподнялся в гробу, распахнул глаза и начал сверлить их взглядом. Все было нормально, лишь один парень выражал крайнюю степень скуки: он стоял, чуть подвернув ногу, и опирался на щегольскую тросточку-зонт. Один его глаз был цинично прищурен, а уныло опущенный край губ выражал неизмеримое презрение ко всему происходящему. Всегда найдется в группе один такой. — Зачем они ездят на экскурсии по вампирским замкам?

— О, май Год!!! — надрывалась Петра. — Ват хэппен?! Он просыпается!!! Какой ужас!!! Хэлп ми!!! Камон!!! Где наш кол?! Скорее несите кол!!! А, вот кол! Банг ин, бапг ин!!! Забиваем!!! Все вместе!!! Хелп ми!!! В грудь, только в грудь!!!

Когда представление было закончено, когда кол крепко вошел в гнездо, а вся краска, наоборот, выдавилась наружу, когда я отработал последнюю конвульсию и экскурсанты убедились, что вампир мертв, когда Петра предложила всем побыстрее оставить это ужасное место и подняться в обеденный зал, чтобы принять обед при свечах с дегустацией вин местных виноградников, когда стихли последние шаги в моем склепе, во втором зале, затем в первом, и, наконец, на далекой каменной лестнице, я открыл глаза. И вздрогнул.

Передо мной стоял все тот же парень; казалось, он не изменил позы. Этого не могло быть — Петра была обязана полностью вычистить помещение от туристов. Но парень стоял и смотрел на меня — все так же цинично, прищуренным глазом, все так же кривил рот, выражая отвращение…

— Матей?! — Я рывком сел в гробу, откинув в сторону залитую краской ветошь.

— Ну наконец-то, Влад! — раздался знакомый голос.

Матей распростер руки и шагнул ко мне.

— Осторожно, краска!

— Да ладно! — Матей обнял меня и похлопал по спине.

Я готов был поверить, что он действительно рад меня видеть, но лицо его оставалось таким же унылым, а при свете свечей выглядело и вовсе жутковато.

— Главное, не смотри на лицо. — Матей словно читал мои мысли. — Я сейчас улыбаюсь тебе во всю варежку. Но лицо не работает. Ты, главное, поначалу не пугайся, а потом привыкнешь. Все привыкают. Ты-то мне рад?

— Еще как! — ответил я честно. Действительно был дико рад его увидеть.

— Сразу хочу попросить, — перебил Матей. — Петра сказана, что ты беспокоишься из-за ваших отношений и чувствуешь вину.

— Матей, не надо сейчас об этом… — поморщился я.

— Надо, — твердо ответил Матей. — И надо именно сейчас, с самого начала, чтобы это не повлияло на нашу дружбу. Я попал под кобальтовые бомбы и стал инвалидом. Просто, чтоб ты знал и больше не задавал вопросов. У меня даже не может быть детей, проблемы с координацией, и вообще я решил посвятить жизнь науке. Я сам сказал Петре, что у нас все кончено, и попросил ее начать встречаться с тобой, моим лучшим другом.

— Вот как? — Я ошарашенно стянул парик. — Встречаться со мной?

— А ты бы на моем месте поступил иначе?

— Не знаю, Матей… — вздохнул я. — Давай не будем об этом. Расскажи, как ты добрался?

Я щелкнул выключателем, задул свечи, и, как всегда, вампирское очарование подвальной комнатки исчезло вместе с полумраком. Стали видны слоящиеся хлопья нитрокраски на стенах, проводка, вентиляционная гофра под потолком и рваные шляпки шурупов, скрепляющих постамент гроба.

Пока я снимал с себя ветошь, оттирал грим и натягивал рубашку, Матей рассказывал, как его чуть не ссадили с поезда на натовской границе, потому что подумали, будто он диверсант и провозит на оккупированную территорию оружие. А он вез самые обычные приборы, каких навалом в любой лаборатории. Хорошо, что один из натовцев слегка понимал в физике.

Мы вышли из замка через черный ход, обогнули розарий и зашли к дядюшке Габи выпить по бокалу вина за встречу. Ведь не виделись больше года. Матей сел так, чтобы оказаться к залу спиной, и я понял, что у него после контузии завелась привычка прятать лицо.

— Матей, а чем ты так разозлил декана, что он тебя отчислил? — спросил я.

Рот Матея скривился еще больше, он качнул головой.

— Это тебе так сказала Петра? Никто никого не отчислял, просто университет временно распустили на каникулы. Знаешь, когда в городе каждую неделю ракетные бомбежки, но до университетов…

— В Интернете пишут, ракетных бомбежек давно нет, — удивился я.

— А что они вам ещё напишут? Йасса лежит в руинах, ракеты бьют по графику. Я тебе покажу потом фотки с мобильника… — Матей умолк и залпом осушил бокал.

— Так, значит, тебя не отчисляли, с деканом ты не ссорился и никакого реферата про графа Дракулу не писал?

Матей пожал плечами.

— А что я, по-твоему, должен был рассказать Петре, если звонил по мобильнику с границы между правительственной зоной и натовской?

Я вскинул брови.

— Думаешь, они прослушивают мобильники? Откуда у них столько переводчиков?

— Откуда я знаю, может, у них роботы ключевые слова пишут? Решил не рисковать.

— Хитер! А я уже представил себе эту картину, как ты машешь рефератом перед деканом по физике, а декан орет, что ты провинциальный мальчик из туристической деревни, совсем спятивший на своих вампирах…

— Декан по физике не бывает, — деловито поправил Матей. — Декан — это декан. Кстати, доктор наук и вообще очень грамотный мужик. И тоже лютеранин, между прочим.

— Так, значит, ты специально наплел ерунды? — улыбнулся я. — Рад, что у тебя голова варит.

— Сомневался?

— Ну… Просто читал в Интернете, что контузия — это что-то с рассудком. И когда Петра съездила к тебе в йасский госпиталь, долго ее расспрашивал, как ты…

— А она?

— Сказала, что никаких новых странностей у тебя не добавилось.

— Это она зря, — серьезно сказал Матей, глядя мне в глаза, и вдруг со всего размаха грохнул бокалом об пол, даже не посмотрев на прыснувшие во все стороны осколки.

Я недоуменно замолчал.

— Ты знаешь что-нибудь про графа Кавендиша? — поинтересовался Матей как ни в чем не бывало, продолжая смотреть мне в глаза.

— Нет.

— Это был самый гениальный физик в истории человечества! Граф!

Дядюшка Габи принес новый бокал и хмуро поставил перед Матеем.

— Аккуратней, будь добр, — пробурчал он.

— Простите, дядюшка Габи, — кивнул Матей и снова повернулся ко мне. — Ты знаешь, что говорили ученые-современники о Кавендише? «Его облик — всего лишь маска, скрывающееся под ней существо не является человеком!»

— Знакомо, — усмехнулся я. — Так говорит Петра, когда подводит толпу балбесов к моему гробу.

— Кстати, ты слегка переигрываешь, — заметил Матей. — Ненатурально, особенно когда язык высунул. Это имело бы смысл, если б он у тебя был раздвоенный, а так — обычный, розовый, как у поросенка. С остальным гримом и клыками не сочетается.

— Слушай, давай тебя буду физике учить? — обиделся я.

— Не обижайся. — Матей неловко разлил вино по бокалам, и я заметил, что руки у него слегка дрожат. — Кстати о физике. Ты знаешь, что граф Кавендиш первым вычислил массу Земли? Проверить это смогли только в двадцатом веке. И знаешь, на сколько он ошибся? Всего на полпроцента! Представляешь? Всего полпроцента! А ведь он жил в тысяча семисотых годах…

— Типа все кругом думали, что Земля плеская, а он уже ее взвесил? — Я тоже решил блеснуть эрудицией.

— Во-первых, уже давно так не думали, — неожиданно обиделся Матей. — Во-вторых, она реально плоская.

— Теперь так учат физику в Йассе? — улыбнулся я.

— Не учат, — серьезно возразил Матей. — Но я тебе покажу. Сегодня ты увидишь то, что Кавендиш увидел в восемнадцатом веке.

— Постой, в каком-каком веке? — насторожился я.

— В восемнадцатом.

— Ну и какой же он граф Дракула? Дракула-то жил в пятнадцатом!

— Да что ты ко мне пристал со своим Дракулой?! — Матей возмущенно откинулся на спинку стула, и мне показалось, что выражение его лица сейчас впервые соответствовало эмоциям.

— Да чего ты бесишься? — удивился я. — Сам же сказал, что граф Кавендиш — это граф Дракула, одно лицо…

— Влад, ты дурак, что ли? — Матей аккуратно оглянулся по сторонам и продолжил шепотом: — Я тебе еще раз повторяю: забудь про Дракулу. Что я должен был говорить по мобильному Петре? Что расшифровал чертежи Кавендиша, набрал приборов в разгромленном корпусе и хочу повторить его эксперименты?

— Взвесить Землю? — не понял я. — А смысл?

— Смысл? — Матей сжал в руке бокал, и я испугался, что он разобьет и его. — А какой смысл тебе три раза в день плясать в гробу перед натовскими ублюдками, обливаясь краской?!

— Матей, между прочим, деньги зарабатываю. — Я пожал плечами. — И почему только натовскими? Натовских, конечно, понабежало, но ведь еще есть венгры, словаки, румыны, албанцы, немцев много… У меня что, есть выбор, в конце концов?

— У всех есть выбор, — сказал Матей, со стуком опустив бокал на стол. — Например, тебе не приходила в голову мысль пробраться в Букурешти или Йассу и вступить в армию сопротивления?

— Да? — Я почувствовал, что завожусь. — Сопротивления? Какой ты умный! И как я буду сопротивляться? Выйду на перекресток с осиновым колом и буду встречать натовские сверхзвуковые ракеты? Про какое сопротивление ты говоришь? Пройдет еще месяц-два, пока правительство найдут и убьют, за это время от твоей Йассы с Букурешти камня не останется!

— От моей Йассы? — Матей сжал кулаком тоненькую ножку бокала так, что стеклянный диск со щелчком отскочил и покатился по полу. — От моего Букурешти?! Моего?! Не твоего?! Это уже не твоя столица, да?! Это не твою страну восьмой месяц безнаказанно бомбит чудовище с другой точки земного шара?! Это не на твоей стране испытывают сверхзвуковые ракеты с кобальтовыми боеголовками?! Мы, наверно, выросли с тобой в разных странах, Влад?! Или ты думаешь, что Трансильвания теперь другая страна с тех пор, как здесь обнаружили самый крупный в мире запас нефти, будь она трижды проклята?!

— Какой нефти? — изумился я. — Что ты плетешь?

Матей решительно поставил бокал и взялся обеими руками за графин, но бокал без подножки упал и покатился, подпрыгивая на досках стола. Я подхватил его. Появившийся дядюшка Габи назидательно вынул из рук Матея графин и молча унес, хотя там оставалась еще половина. Матей проводил его суровым взглядом, но спорить не решился, и снова повернулся ко мне.

— Какой нефти, спрашиваешь? — Он снова перешел на угрожающий шепот. — Черненькой такой, мокренькой. Которой здесь, — он постучал ногтями по столешнице, — нашли сорок процентов мирового запаса, больше, чем у русских с арабами вместе взятых! Ты что, действительно идиот или вам тут мозги промыли? Ты забыл, после чего началась война? Через пару месяцев после сообщения про трансильванскую нефть.

— Я уже не помню такого…

— А ты напряги память, напряги!

— Миротворческие обстрелы начались после того, как партия радикалистов приказала незаконным бандформированиям разогнать объединенную миссию протестантских церквей… — отчеканил я, но вдруг себя почувствовал не очень убедительным. — Посмотри в Интернете, если мне не веришь! Почитай новостные сайты любой нейтральной страны! При чем тут нефть? Если бы от нас что-то скрывали, там бы всплыло!

— А там не всплыло, — хмыкнул Матей. — Ах, какая обида! Кстати, об Интернете. Я надеюсь, не зря приехал сюда? У тебя в замке по-прежнему есть Интернет?

— Будет у тебя Интернет, не волнуйся. Плохой, но будет.

— Спасибо.

Мы помолчали. Петра все не шла. На душе было мерзко.

— Помимо всего прочего, — я вдруг понял, что начал размышлять вслух, но останавливаться было поздно, — помимо всего прочего, моего отца повесят, если я сбегу в армию сопротивления.

— Интересное дело, — заинтересовался Мате!!. — Твоего отца держат в плену на базе «Кемп Ойлвел»?

— Не в плену, просто он управляющий деревни Бро и отвечает здесь за порядок. Если его сын сбежит к повстанцам…

— Отвечает перед кем? Твой отец работает жандармом у натовцев? — Матей, похоже, собирался презрительно свистнуть, как любил в таких случаях, но губы его не послушались, на стол упала лишь капля слюны. Матей с отвращением стер ее локтем.

— Прекрати паясничать, — рассердился я. — Ты прекрасно знаешь, что мой отец был управляющим и до натовцев!

Матей некоторое время о чем-то сосредоточенно думал.

— Не ожидал, — произнес он наконец. — Влад, ты, как друг, обещаешь не рассказывать отцу о моем приезде?

— А что такое? — насторожился я. — Ты приехал с заданием взорвать «Кемп Ойлвел», а моего отца считаешь полицаем и стукачом?

— Просто дай слово, как друг? — попросил Матей и оглянулся. — Кстати, вот идет Петра. — Он встал, неловко оперся на свой зонт и хлопнул меня по плечу: — Ну, я пошел. Встретимся в замке после заката, пустишь?

— Только не опоздай до комендантского часа! — крикнул я вслед.

Петра приблизилась своей изумительной походкой, чуть вприпрыжку. Она чмокнула меня в щеку и подозрительно уставилась на пол, усыпанный осколками бокала.

— У Матея все-таки добавилось новых странностей, — хмуро объяснил я. — Два разбитых бокала, полчаса непрерывной истерики.

— Из-за меня? — Петра обессиленно опустилась на лавку.

— Лучше бы из-за тебя!

— Да что ты на меня огрызаешься?! — обиделась Петра.

— Извини, — спохватился я. — Что-то от Матея никак не отойду.

— Ну расскажи, что с ним?

Я задумался.

— Знаешь, это, конечно, глупо прозвучит, но его как будто вампиры покусали и душу высосали. Злой, жестокий… Руки трясутся… И все время на всех бросается. По-моему, он даже в Господа теперь не верит.

— Контузия, чего ты хочешь… — вздохнула Петра. — А меня Сюзен достала, тварь чернозадая, — с чувством произнесла она.

— Холера… И чего она к тебе липнет?

— Известно, чего… Во-первых, кто ей еще здесь даст интервью на английском? Солдаты па базе?

— А во-вторых?

— А во-вторых, я группу отправила, грим еще не смыла, даже клыки не вынула. И тут, конечно, она и вваливается…

— Понятно. — Я хмыкнул. — Типичная румынка, находка репортера. Дала интервью-то?

— Чтоб как в прошлый раз было? — Петра фыркнула.

— А чего она спрашивала-то?

— Как обычно. Чего она еще может спросить? Сует микрофон и орет как на футболе: «Как вы относитесь к протестантам? Как вы относитесь к тому, что ваше правительство их уничтожает?» А за ней стоит кретин и все снимает камерой.

— До нее до сих пор не дошло, что наша деревня лютеранская? Сорок домов, и все лютеране?

— Нет, конечно, что она, по домам, что ли, ходит? Живет на базе, выползает раз в неделю с камерой, зайдет в отель и общается со своими туристами на родном языке.

— Ну, так ты сказала бы ей, что ты дочка протестантского пастора!

— Какой ты умный! — Петра смешно всплеснула руками. — Стою такая в гриме: привет, я дочка протестантского пастора!

— А чего? — усмехнулся я. — Может ее наконец выгонят с CNN, и деревня вздохнет.

— Разбежался. Ей, наоборот, медаль с брюликами дадут. Репортаж года из горячей точки!

— А знаешь чего? — Я вдруг почувствовал вдохновение. — В следующий раз дай ей интервью в петле на виселице! Скажи, что ты дочка протестантского пастора, и твое правительство тебя уничтожает!

— Шутки твои плоские, — отмахнулась Петра. — Расскажи лучше еще про Матея?

— Приходи в замок перед комендантским, сама посмотришь. К столику подошел дядюшка Габи.

— Есть-пить будем? — поинтересовался он, глядя на вплывающую в ресторанчик толпу туристов. — Столик нужен.

— Да, нам пора уже. — Я протянул бумажку.

— И три доллара за два бокала, — напомнил Габи.

— Холера дери Матея, — пробурчал я, роясь в кошельке. — А чего три, на два не делится?

— Я ж по себестоимости! — обиделся дядюшка Габи.

Мы с Петрой смотрели из окошка обеденной залы, как Матей с огромным рюкзаком на спине подходит к двери черного хода и аккуратно стучит зонтом-тростью. Ровно за минуту до начала комендантского часа! Уже и деревня погрузилась в темноту, и по улице пронесся первый мотопатруль.

— Толкай, не заперто, — крикнула Петра.

— Войдешь — запри изнутри засовом, — напомнил я. Матей глянул вверх и исчез в двери. Вскоре послышался цокот зонта и шаги — натужные, шаркающие.

Я помог ему снять рюкзак — рюкзак оказался тяжеленный.

— Ты приволок фамильный склеп графа Кавендиша? — пошутил я.

— Дошутишься, — прохладно ответил Матей и, не меняя интонации, продолжил: — Мне нужна келья.

Мы с Петрой переглянулись.

— Какая еще келья? — нахмурился я.

— Без окон. Со столом и розеткой, — терпеливо объяснил он. — Наша детская тайная келья. В которую ход через шкаф.

— Тю, братец… — протянул я. — Келья! Она давно не келья, а кладовка, забита дровами по самый потолок, а шкаф сожгли еще зимой.

— Что ж ты мне сразу не сказал? — расстроился Матей.

— А ты спрашивал?

Матей сел на рюкзак и обхватил голову руками.

— Мне нужна лаборатория, — глухо произнес он. — Куда ни одна сволочь не зайдет и не помешает.

Мы с Петрой снова переглянулись.

— Дружище, ты все-таки выбирай выражения… — попросил я.

— Да я не про вас! — отмахнулся Матей. — Кто теперь служит в замке?

— Все свои. Я и Петра водим экскурсии. На кухне стряпают Даина и Иоанна, ну еще Себестьян топит печи и следит за розарием.

Матей решительно потряс головой:

— Мне нужна лаборатория!

— Устрой у себя дома лабораторию.

— У меня мать больная и маленькие сестры всюду лазают, — покачал головой Матей. — Нельзя, чтоб кто-то лазил по лаборатории.

— Но в замке нет места для лаборатории, он же крохотный! — взорвался я и начал загибать пальцы. — Подвал с тремя комнатами музея. Обеденный зал на первом этаже. Кухня и каморка с дровами на втором. Может, тебе гроб Дракулы в подвале уступить?

— А башенка?

— Да пусть он действительно сделает себе лабораторию в башенке, — вмешалась Петра.

— Какая лаборатория? — опешил я. — Там же чердак, в окнах нет рам, и воронами все загажено.

— Я приберусь, — кивнула Петра. — А окна картоном забить — минутное дело.

— Главное, электричество подвести, — вставил Матей. — Я сам приберусь, вы идите себе по домам.

Мы с Петрой переглянулись в который раз.

— Послушай ты, Кавендиш! — произнес я. — Ты, наверно, не знаешь, что такое комендантский час? До утра никуда.

— Тем лучше, — спокойно кивнул Матей. — Поможете разложиться, соберем аппаратуру, и я покажу, как это работает. Электричество у вас в комендантский час не отключают, надеюсь?

Домик с табличкой «Евангелическая Лютеранская церковь Трансильвании» белел среди яблонь, внутри горел свет и доносилась торжественная фонограмма Баха. Я постучал в двери, и отец Адриан сразу открыл, словно ждал меня. Я видал разных священников, но наш отец Адриан был идеальным — высокий, стареющий, с седыми волосами и мудрым взглядом. Если бы не переломанный нос, отца Адриана можно было бы снимать в кино.

— Хочу исповедоваться, святой отец, — произнес я, потупившись.

— Проходи… — Отец Адриан никогда не удивлялся и не задавал лишних вопросов.

Я зашел в исповедальню. Он сел за стенкой напротив. Некоторое время мы молчали. В исповедальне пахло теплой пылью и вощеным деревом. Отец Адриан как всегда тактично молчал — я знал, что он будет молчать столько, сколько понадобится явившемуся на исповедь, чтобы собраться и открыть душу. Когда-то давно, в далеком детстве, я пришел на очередную исповедь, но просидел молча полчаса. Сейчас уже не помню, что там был за пустяк и почему я не решился об этом говорить. Просто буркнул какие-то извинения и ушел. И отец Адриан мне ничего не сказал в тот раз, только благословил на прощание. И потом он меня тоже ни о чем не спросил. Я глубоко вздохнул.

— Отец Адриан, а среди натовцев есть лютеране? Они ходят к вам исповедоваться? Ну, туристы из отеля, или эти, с базы…

— Нет, сын мой. Я думаю, у каждого свой пастор, с которым они говорят на своем языке.

— Скажите, отец Адриан… — Я запнулся. — А пастор может отпустить любой грех? Если натовец приходит к своему пастору и говорит ему: «Святой отец, я сегодня убил троих человек… Мы сегодня запустили еще одиннадцать кобальтовых ракет… Мы решили завтра начать бомбить еще один город повстанцев…» Разве можно отпустить такие грехи?

— Не пастор, а Господь отпускает грехи, сын мои, — произнес отец Адриан. — Ты разве об этом пришел со МНОЙ поговорить?

— Об этом, — кивнул я. — Отец Адриан, что мне делать? Я чувствую, что мне хочется убивать натовцев. Да! Я хочу разрушить их страну, как они разрушили нашу!

И замолчал.

— Продолжай, сын мой, — произнес отец Адриан.

— Я знаю, что Господь велел прощать врагов своих… Знаю… Но почему, почему он сказал это именно нам? Почему Господь не сказал это им? Ведь они тоже христиане! Почему они не сидят дома за океаном, почему всегда лезут бомбить? Почему они всегда, всегда только и делают, что бомбят? Разве так им завещал Господь, спрятаться за океаном и бомбить оттуда весь мир? Для чего они прилетели ровнять с землей фашистскую Германию в конце Большой войны? Разве Германия их трогала, разве это была их война? Зачем кидали атомные бомбы на мирных жителей в японских городах? Для чего выжгли напалмом Вьетнам? Для чего разбомбили Ирак, Югославию, Афганистан, Иран, Украину? Почему их не остановит Господь? Почему их никто не остановит? Почему они безнаказанные, почему?

— Продолжай… — повторил он,

— Отец Адриан, это правда, что они бомбят нашу страну из-за трансильванской нефти? Неужели такое может быть, чтобы из-за какой-то там нефти бомбили всю страну? Ведь нам сказали, что это миротворцы, которые пришли на помощь из-за того, что правительство плохо относится к протестантам. Разве оно плохо к нам относится?

— Я не политик, сын мой, я пастор, — медленно произнес отец Адриан. — Твое сердце наполнено гневом, и это грех. Прислушайся к своему сердцу: ты действительно желаешь смерти людям? Ты смог бы убить человека?

Я помолчал и прислушался. Сердце билось часто-часто, но я так и не смог понять, кому я хочу смерти. Наверно, все-таки не людям, а кому-то другому.

— Я хочу смерти их стране, — произнес я наконец.

— Страна — это люди, — откликнулся отец Адриан. — Если ты хочешь смерти стране, то ты хочешь смерти людям. А что ты знаешь о той стране и тех людях? Разве ты был там? Господь послал нам испытание жить в стране, где бомбежки и оккупация. Мы должны выдержать его с честью, укрепить наш дух и нашу веру. Значит ли это, что мы должны желать смерти стране, которой этого испытания не послано? Ведь там живут люди, такие же, как мы. Они точно так же трудятся, растят детей и виноград, они ходят в церковь слушать проповеди и исповедоваться. Многие из них даже не знают, что их страна кого-то бомбит. Ты им всем желаешь смерти, сын мои? Желать человеку смерти — самый страшный из грехов.

— Но желать смерти вампиру — это не грех, отец Адриан! Не грех, нет! Разве вампир — не порождение сил ада? Разве Господь запретил нам убивать вампиров? Если у страны ночь, когда у всех нас день, разве она не вампир? Если страна кидается на чужие земли, чтобы высосать кровь — разве эта страна не вампир? Почему мы должны покорно подставлять ей шеи?

— Вампиров не существует, сын мой, — вздохнул отец Адриан. — Ты слишком заигрался с масками в замке Бро. Вам с Петрой пора найти более толковую работу, обвенчаться, родить мне внуков. Вы говорили об этом?

— Говорили… Я хотел просить руки вашей дочери, когда закончится война, отец Адриан…

Он ничего не ответил.

— Скажите, отец Адриан, — решился я. — А если бы вы вдруг встретили живого вампира, и у вас по счастливой случайности оказался в руке осиновый кол… Разве бы вы его не убили?

— Нет… — произнес отец Адриан, помолчав. — Я бы поговорил с ним. Я бы рассказал ему о Благой вести, прочел ему Библию, я бы осенил его крестом и показал путь к Господу. Ты понимаешь, о чем я?

— Отец Адриан, но если бы вы были уверены, что сам Господь вложил вам в руки осиновый кол, послав на встречу с вампиром?

Отец Адриан еле слышно усмехнулся.

— Сын мой, как ты можешь быть уверен, что перед тобой вампир? Вдруг это актер в гриме, который просто делает свою работу? А сам при этом верует не в вампиров, а в Спасителя, исправно ходит в церковь и исповедуется…

— Но актеры не убивают, отец Адриан! Если это настоящий вампир, а Господь вложил вам в руки осиновый кол?

— Сын мой, а как ты можешь быть уверен, что осиновый кол вложил тебе в руки Господь, а не Дьявол?

Честно сказать, вот тут я растерялся. И отец Адриан что-то понял. Он всегда все про нас понимал, ведь мы для него так и остались маленькими детьми.

— Расскажи мне обо всем, — попросил он. — Очисть душу от греха.

— Я… — В горле застрял комок. — Я не могу рассказать… Пока…

— Пока?

— Да, пока…

— Тогда зачем ты пришел на исповедь? — сурово спросил он.

— Я пришел за советом…

— Ты получил совет?

— О да, отец Адриан. Спасибо вам.

— Как ты намерен теперь поступить?

— Я… Я намерен поговорить с вампиром… — Я глотнул. — Ну, если мне удастся его встретить… Тогда я заговорю с ним… осеню его крестом и покажу путь к Господу…

— Ты больше не желаешь смерти ни людям, ни вампирам?

— Нет, отец Адриан, — ответил я искренне.

— Я отпускаю тебе грехи, сын мой. Ступай и помолись, а я буду молиться за тебя. Да пребудет с тобой Господь!

Матей смерил меня взглядом.

— Где ты был?

— Я был в церкви и говорил с отцом Адрианом.

Он проворно подскочил ко мне, схватил за отворот рубашки и зашипел в лицо:

— Холера! Ты что, ему все рассказал?! Ты рассказал ему?! Подбежавшая Петра попробовала нас растащить, но Матей на нее даже не глядел — он шипел мне в лицо и тряс за рубашку, пока ткань не хрустнула. Тут я не выдержал — толкнул его и

повалил на пол. Мы долго барахтались, прежде чем мне не удалось сесть на него и скрутить ему руки. Все это время Петра пыталась нас растащить и что-то кричала.

— Послушай меня, психопат! — прошипел я. — Я тебе поклялся, что не расскажу никому и ничего? Я никому не рассказал. Но ты мне поклялся, что прекратишь свои истеричные выходки! Так что ты на меня бросаешься?

— Прости… — выдавил Матей.

— Ответь мне, может быть, в тебе бесы, Матей? Может, ты одержим Дьяволом? Может быть, Дьявол сконструировал для тебя эту штуку?

— Дьявол? — Матей неожиданно захохотал и хохотал долго. Я посмотрел на Петру, но лицо у нее оставалось серьезным.

— Дьявол, — снова произнес Матей, отхохотавшись. — Грегор Кавинеч — дьявол! Да это был самый добрый, самый умный, самый набожный человек, которого я вообще встречал! Храни Господь его душу!

— Кто это? — тихо спросила Петра.

— Мой декан, — нехотя объяснил Матей.

— Он умер? — растерялся я.

— Он был в корпусе во время бомбежки… Да встань уже с меня, кретин, и отпусти руку!

Я поднялся и помог встать Матею.

— В замке нет электричества, — пожаловался Матей. — Это надолго?

— Я отключил его.

— Зачем?! — подпрыгнул Матей.

— Чтобы ты больше ничего не сделал в мое отсутствие.

— Да ты… — вскипел Матей, и мне показалось, что он сейчас меня ударит.

— Спокойно, спокойно! — Петра встала между нами. — Тише. Он сейчас включит. Да, Влад?

— Только если Матей поклянется, что больше ничего не сделает без нашего согласия.

— Что?! — вскинулся Матей. — Да как ты смеешь!

— Влад прав, — поддержала Петра, мягко взяв Матея за руку. — Ты же сам знаешь, что у тебя творится с нервами. Пообещай, что ничего не сделаешь без нашего согласия!

— Я больной, по-твоему? — взорвался Матей. — Вы здоровые, а я контуженный, да?!

— Мы тоже поклянемся ничего не делать без твоего согласия. — Тон у Петры был спокойный, не допускающий возражений. Таким тоном она легко пресекала любые выходки туристов.

— Хорошо, — согласился Матей, — обещаю.

— Поклянись моей жизнью и жизнью Влада, — потребовала Петра. — Давайте все возьмемся за руки, и пусть каждый поклянется! Клянусь жизнью Влада и Матея, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома!

— Клянусь жизнью Петры и Матея, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома, — хмуро повторил я.

— Давай, Матей, — потребовала Петра.

— Туристам своим будете цирк устраивать! — буркнул Матей.

— Давай, Матей! Твоя очередь. Мы поклялись, — потребовала Петра.

— Клянусь жизнью Петры и жизнью Влада, что ничего не буду делать с кругом Кавендиша без их ведома, — неохотно пробубнил Матей.

Я прошел по крошечному чердаку из конца в конец и остановился перед столешницей, которую мы установили минувшей ночью на два пустых ящика, обложив аппаратурой.

— А вот теперь, Матей, послушай, что я скажу. Там, — я нагнулся и постучал по столешнице, — живут люди. Понимаешь? Если ты хочешь смерти той стране, то ты хочешь смерти людям. А что ты, Матей, знаешь о тех людях? Разве ты был там? Они такие же, как мы. Они точно также трудятся, растят детей и виноград!

— Детей и виноград, — хмыкнула Петра. — Узнаю папочкины слова.

— Да! — вскинулся я. — И это очень правильные слова! Там живут христиане и лютеране тоже! Там дети и старики! Эти люди ходят в церковь слушать проповеди и исповедоваться. И многие из них даже не знают, что их страна кого-то бомбит из-за пары каких-то кретинов-политиков! Ты всем им желаешь смерти? Желать человеку смерти — самый страшный из грехов!

— Ты что же, мне взялся читать проповеди? — прошипел Матей. — Сам Господь дал нам в руки оружие возмездия, чтобы мы поразили тварь!

— Господь ли? Не Дьявол?

— Холера! — взорвался Матей. — Да ты зажрался в своем туристическом винограднике, ты вообще представляешь, что творится за пределами Трансильвании? Ты видел хоть раз кобальтовую бомбежку?! — По его лицу прокатилась судорога. — Ты видел, во что превратилась Йасса?! Там нет даже электричества! Там уже не работают даже мобильники! Там разбито все, люди топят мебелью!!! Я сидел на вокзале четыре дня, пока влез в поезд! Господь помог мне пройти погранзону и приехать сюда — и все для того, чтобы ты читал мне проповеди? Ты?! Щенок, клоун с накладными клыками, который развлекает за доллары натовское богатое старичье?!

— Тише! — подняла руку Петра. — Пусть Влад закончит. Он же не предлагает тебе все бросить, да, Влад? Ведь нет?

— Нет, не предлагаю. Я предлагаю поговорить с ними. Напугать. Пригрозить. В конце концов, изобразить глас Божий с неба! Вот, точно! Глас Божий с неба! Представляешь? Небо заговорит!

— Заговори-и-и-ит… — издевательски протянул Матей. — И как ты будешь изображать глас Божий, ну-ка расскажи мне?

— Влад прав, — поддержала Петра. — Достаточно просто показать им нашу силу. А если нам покричать туда?

— Куда? В круг Кавендиша? — Матей резко повернулся. — Да ты головой подумала? Ты представляешь, сколько там тысяч километров до поверхности?! Чем ты собралась кричать?! Своим голоском?

— Но мы же устроили им цунами обычной вязальной спицей, так почему нельзя покричать? — возразил я.

Матей подпрыгнул и забегал по чердаку, слегка припадая на одну ногу.

— Холера! — кричал он. — Тупая холера! Я для кого всю ночь объяснял? Для вот этих дубовых ящиков, что ли? Спица — это материя! Материя с макростороны! Ее можно засунуть через круг Кавендиша на микросторону! Но голос — это не материя! И его ты не просунешь никак!

— Записать на диктофон мобильника и подбросить мобильник туда, — предложила Петра.

— Браво! — театрально всплеснул руками Матей. — Гениально! Подбросить! Девочка-ведьма спасает мир! Да ты представляешь, что этот мобильник накроет их континент от океана до океана, а заодно тряханет всю планету так, что ни одного целого дома не останется в Бро! Гуманисты!

— Хорошо, — прервал я. — Давай думать дальше.

— Да что тут думать?! — Матей остановился передо мной. — Я же давно все продумал, я же вам все объяснил! Мы аккуратно, с воды, с океана, тоненькой спицей делаем волну и устраиваем им одно за другим цунами — все сильнее и сильнее, строго в ответ на каждую бомбежку! Пока они не поймут, что это возмездие, и тогда оставят нас в покое! Жертв — минимум!

— Да как это минимум, когда с утра в Интернете уже кричат про двести человек и еще сто пропавших без вести! — возмутилась Петра.

— И что? — повернулся Матей. — А в Йассе сколько гибнет каждую педелю? А в Тимисе? А в Букурешти?! Я же не предлагаю взять что-нибудь острое и с размаху проткнуть им материк до магмы ядра!

Матей замолчал, тяжело дыша. Я подумал, что это действительно жестоко — проткнуть материк до раскаленной магмы. Вряд ли жизнь на этом континенте сохранится. Тут я спохватился, что мои мысли близки к греху.

— Мы должны найти способ поговорить с ними и наставить на путь Господа, — твердо сказал я.

— Да как?! — снова подпрыгнул Матей. — Как?!

— Откуда я знаю как! Ты физик, ты и придумай.

Вдруг между нами встала Петра.

— Послушайте, — начала она, — проблема в том, что голос не услышат сверху через атмосферу? А если его передать понизу, через воду?

— Как — понизу? — опешил Матей.

— Ну, если опустить туда в воду что-то такое, что звучит — тот же мобильник. Представляешь, какой это будет звук? Весь океан зазвучит.

— Что за бред… — Матей осекся. — Погоди, погоди… Если прикрепить спицу к нашему динамику и опустить ее конец в ту воду… То звук пойдет по ней!

Я перевел взгляд па Петру — Петра улыбалась.

— А ведь это идея! — наконец сказал Матей. — Кто из нас будет голосом Господа?

— Петра, конечно, — кивнул я. — Твои английский они не поймут.

Трансформаторы в этот раз разогревались так же долго, но теперь я уже знал, куда надо смотреть. Между пластинами в самом центре стола появилась точка. Через секунду она чуть увеличилась и стала похожа на лазерную метку, будто кто-то сверху держал на прицеле столешницу. Наконец, дыра расширилась на полметра, и в нее грациозно заглянул голубой шар. Стали видны облака и континенты, словно мы смотрели из космоса сквозь иллюминатор, вмурованный в столешницу. Я все-таки снова не удержался: опустился на корточки и глянул снизу — столешница как столешница, плотно пригнанные доски с набитыми планками в форме буквы «Z». И никакого тебе иллюминатора. Я поднялся.

— Готово, стоп, — произнес Матей и отпустил рукоятку.

В дыре столешницы висела планета — затянутая кое-где пеленой облаков, но изумительно четкая. Гораздо четче, чем на снимках из космоса, которые я видел в Интернете. Хотя, может, дело в плохом дисплее?

— Очень хочется пальцем потрогать, — мечтательно вздохнула Петра за моим плечом.

— Не вздумай, — покачал головой Матей.

— Палец отвалится?

— Скорее, планета сойдет с орбиты. Трогать надо очень аккуратно, тоненькой иголочкой или спицей…

— Все равно не понимаю, как твой Кавендиш ее взвесил, — задумчиво произнесла Петра. — Он ее что, вынул оттуда, как мяч, и положил на весы?

— С ума сошла? — откликнулся Матей. — Нас бы тогда не было в живых.

— Кстати, — заинтересовался я. — А действительно, что будет, если наш мир таким образом вытянуть через дыру в наш мир?

— Не знаю, — ответил Матей. — Может, вывернется наизнанку. А может, у тебя ничего не получится — не успеешь дотянутся туда рукой, как здесь с неба просунется твоя же гигантская рука, и будет такая катастрофа…

— Так все-таки, — тянула свое Петра, — как же он ее тогда взвесил?

— Вовсе не обязательно что-то брать руками, чтобы взвесить. Почитай о его экспериментах: он измерял гравитацию Земли, изучая притяжение шаров. То есть вполне мог опустить рядом шар на волоске и смотреть отклонение. Современники писали, что он собрал какую-то установку и много лет наблюдает за экспериментом в телескоп через дырку в полу…

— Ах, дырку в полу… — хихикнула Петра.. — Интересно, он им так и не дал посмотреть в тот телескоп?

Матей ничего не ответил — возился с самодельным кронштейном, который мы наспех сколотили из реек. На кронштейне был примотан разобранный мобильник Петры, с обнаженного динамика на капельке клея свисала тонкая спица. Она напоминала длиннющее жало.

— Давай, Влад, — кивнул Матей.

— А можно я? — попросила Петра.

— У Влада рука точнее, — покачал головой Матей и тихо добавил: — Это мои руки теперь совсем ни к черту…

Я взялся за кронштейн.

— Значит, понял, да? — говорил над ухом Матей. — Недалеко от побережья, и чуть-чуть в воду опустишь конец, чтобы только коснулся…

— Погоди, включить же сначала наш ролик! — Петра изогнулась и пощелкала кнопками мобильника — включила плеер на бесконечный повтор.

Зазвучала запись. Я аккуратно повел деревянную планку кронштейна, спица пошла вниз.

— Пара миллиметров — это много километров, — пробубнил Матей.

— Не говори под руку, — шикнул я. — Черт, тут облачно… Я чуть выше по побережью войду, ладно?

Спица коснулась воды.

— Аккуратнее! — дернулась Петра.

— Стоп! — крикнул Матей. — Есть! Готово!

Я убрал руки. Кронштейн замер. Мы молчали. Я плохо знал английский и толком не понимал, что доносилось из мобильника, кроме часто повторяющегося «год». Но сам голос Петры был замечательный — спокойный, холодный и уверенный. Такой, как надо.

— Это вам не волну пускать. — Я удовлетворенно потер руки. — Они же сейчас это запишут, повыкладывают ролики в Интернете, такой скандал будет во всем мире… Небесный голос призывает одуматься! Женский причем.

— А они не смогут Петру по голосу найти? — вдруг спросил Матей.

— Ага, будут ходить по деревням и устраивать всем англоговорящим девушкам прослушивание!

— Ты знаешь, у них хватит ума и на такое, — серьезно ответил Матей.

— Глупости, — оборвала Петра. — Давайте пойдем быстрее посмотрим в Интернете, может, уже идут новости про громовой голос из океана?

— Там туристы еще обедают, — насторожился я. — Ты при них сядешь за администраторский столик и включишь компьютер?

— А что такого? — возразила Петра. — Имеет право служащая замка читать в Интернете мировые новости?

— Ну… Да, наверно, — согласился я.

— Сходите, сходите, — кивнул Матей. — Я здесь прослежу за процессом. Думаю, раз двадцать пусть прокрутится ролик, не меньше.

На секунду я замешкался, боясь его оставить одного над кругом, в котором болталась наша такая беззащитная планета. Матей по-моему догадался, о чем я думаю, и зло глянул на меня. Я молча развернулся, и мы с Петрой гуськом спустились с чердака.

Интернет ворочался сегодня очень медленно и поминутно зависал. Поначалу новостей не было. Зато Петра раскопала на натовских сайтах пару свежих строчек о жертвах утреннего цунами — их количество приближалось уже к трем сотням, причем было много детей. Мы уже собирались вернуться на чердак к Матею, когда Петра что-то заметила. Это было свежее сообщение в ленте натовских интернетчиков о громадном океанском столбе, который минуту назад возник на горизонте. Фотка явно была сделана совсем плохим мобильником, и разглядеть ничего толком не удалось.

— Ну, переведи! — Я ткнул Петру локтем.

— Пишут, что это гигантский смерч. И ни слова про звуки и голоса…

Я озадаченно умолк.

— Ладно. — Петра выключила компьютер. — Пойдем обсудим с Матеем…

Мы прошли мимо горланящих туристов, поднялись на второй этаж, нырнули за занавеску вправо от кухни и по приставной лесенке стали подниматься клюку чердака. Первое, что я увидел, когда мои глаза оказались на уровне чердачного пола, — здоровенная ковбойская шляпа. Я резко остановился.

— Ну давай, не тормози! — Петра подергала меня снизу за штанину.

Я поднял взгляд: Матей сидел на полу с остекленевшим лицом, а посередине чердака валялся, раскинув руки, пузатый натовец. Рядом лежал его фотоаппарат. Под лысой головой расплывалась темная лужа, а чуть поодаль валялась здоровенная чушка с клеммами, из тех, что привез Матей в рюкзаке.

Я одним махом запрыгнул на чердак и пощупал пульс на дряблой руке — пульса не было. Перевел взгляд на Матея. За спиной сдавленно вскрикнула Петра.

— Он сам залез сюда, — произнес Мате и без выражения. — Он сюда залез. Сюда. Залез.

— Матей, ты… ты… ты с ума сошел?! — прошипел я. — Ты понимаешь, что теперь с нами будет?

— Он сюда залез, — упрямо повторил Матей. — Он все видел. Я плюхнулся на пол и обхватил голову руками. Из оцепенения меня вывел спокойный голос Петры:

— Если вы завернете его в одеяла, возьмете у Себастьяна лошадь с телегой, погрузите с черного хода и закопаете в горах, то успеете до комендантского часа. А я приберу здесь. Раньше утра его по-настоящему не хватятся.

Мы возвращались в деревню. Лошадь Себастьяна неторопливо перебирала копытами. Старой каменной дорогой никто уже не пользовался с тех пор, как проложили асфальт, лишь наши пастухи перегоняли здесь овец с пастбища. К счастью, сегодня не было и их.

— Какой я идиот, — вдруг громко сказал Матей.

Лошадь пошевелила ухом, словно понимала, о чем он. А я промолчал. Чего тут теперь скажешь?

— Идиот, — повторил Матей. — Вы-то ладно, но я-то о чем вообще думал? Какой к дьяволу звук? То, что по нашу сторону спица — по ту сторону столб диаметром в сотню километров. Что про нашу сторону звук — по ту сторону просто толчки! Кто сказал, что звуковая волна сохранит частоту? Звуковая волна естественно разъехалась вместе с размерами спицы! Мы никогда ничего не услышим сверху! И никогда ничего не сможем сообщить вниз! Даже если нацарапаем какое-нибудь слово на материке — это вряд ли прочтут на снимках из космоса!

— Скажи, — повернулся я. — А как такое может быть, что наша планета одновременно и здесь, и там?

— Не поймешь, — качнул головой Матей. — Я сам не до конца понимаю. Даже Грегор Кавинеч не все понимал.

— А граф Кавендиш?

— Вот Кавендиш понимал, — уверенно кивнул Матей. — Потому и не пускал в лабораторию даже прислугу, а перед смертью постарался все уничтожить.

Я откинулся на сено и стал глядеть в низкое синее небо.

— Раньше думал, только Господь может на нас смотреть сверху… — произнес я, задумчиво кусая соломинку.

Матей ничего не ответил.

— Как думаешь, — спросил я шепотом, — Господь сверху видел, как мы его закапывали?

— Господь никому не расскажет, — хмуро откликнулся Матей. — А ты не кори себя, это мой грех. Он как залез на чердак, а я как представил, что начнется, если эта штука попадет в руки натовцам… — Он умолк.

— Может, это действительно проделки Дьявола?

— Нет, Влад, физика. Просто физика.

— Тогда объясни, как она работает!

— Ну, пространство… — неохотно начал Матей. — Мы привыкли считать, что оно трехмерное. А на самом деле оно псевдотрехмерное, плоское. Потому что построено из элементов, которые не трехмерные. Орбита электрона — не трехмерная. И протон не трехмерный. Понимаешь? Поэтому в любой точке пространство можно раздвинуть и увидеть его далекую-далекую изнанку.

— Ты можешь как-нибудь попроще?

— Да пошел ты… — отмахнулся Матей. — Я же сказал, не поймешь.

— Нет, — настаивал я. — Ты скажи, как такое может быть, что мы можем взять в ладони всю Землю вместе с нами, не выходя с чердака замка, который на ней же и построен?

Матей сел на телеге и посмотрел на меня.

— Но ты же когда-то в школе поверил, что ученые сумели взвесить Землю, не выходя из лаборатории, которая на ней же и построена? Это же все равно что держать в руке весы, на которых сам взвешиваешься, верно? Но нам рассказали об этом в школе, и ты поверил, что такое можно сделать. А тут ты все видел своими глазами — и не можешь понять?

Я задумался. Небо плыло над головой, светлое и чистое. Трудно было поверить, что кто-то, кроме Господа, такой же большой и всесильный может на нас оттуда смотреть. Я закрыл глаза и стал мысленно читать молитву.

Что-то присутствовало вокруг, что очень мне мешало. Наконец я понял, что мешаю себе я сам. Это было очень странное и до ужаса неприятное состояние. Я напрягся и распахнул глаза — резко, как распахивал перед туристами, поднимаясь в гробу. В мозг ворвался ослепительный свет, как будто разом включились тысячи фотовспышек. Голову словно пронзила раскаленная спица, я застонал и закрыл глаза.

— Лежи, лежи, Влад… — услышал я голос старого дядюшки Габи и почувствовал, как на лоб опустилась холодная тряпка.

Остро пахло лавандовой водой и еще чем-то едким, медицинским. Раскаленная спица не спешила вылезать из головы.

— Где мы? — прошептал я.

— Все хорошо, — тихо сказал Габи. — Ты у меня дома. Ты уже выздоравливаешь.

— А где… все? — выдохнул я.

Габи ничего не ответил. У меня не оказалось сил ни удивиться, ни растеряться, я просто почувствовал, что проваливаюсь в сон, и сопротивляться не стал.

Когда я пришел в себя снова, Габи все так же сидел у моей кровати. В комнате было темно, лампочка под потолком светила тускло. На этот раз глаза открылись с трудом, но без боли. Очень хотелось пить и есть. Я сказал об этом Габи, и он вскоре вернулся с чашкой теплого бульона. За это время я успел слегка приподняться и осмотреться. Ощупав голову, понял, что она замотана бинтами. Похоже, там была и засохшая кровь.

— Дядюшка Габи, что случилось? — спросил я.

— Ты ничего не помнишь?

— Нет…

— Совсем ничего? Натовцы разбили тебе голову прикладом, — сообщил Габи. — Ты был без сознания неделю.

— Целую неделю? — Я попытался сесть на кровати, но голова кружилась.

— Да, семь дней ты метался и бредил.

— Бредил? — насторожился я. — О чем-то таком… рассказывал? Ну… необычном?

— Да, — кивнул дядюшка Габи. — Ты молил Господа, чтобы он послал тебе осиновый карандаш.

— Осиновый карандаш?

— Да. Истыкать тело вампира, чтобы он подох.

— Понятно… — Я отпил из чашки. — А больше я ничего не говорил?

— Больше ничего. Зато это ты повторял круглые сутки.

Я поставил чашку на старенькую тумбочку у изголовья. На тумбочке стояла фотография покойной жены Габи в стеклянной оправе. Похоже, это была его комнатка и его постель.

— А почему я не дома, дядя Габи?

Он секунду помедлил и опустил взгляд.

— Твой дом сожгли, Влад.

— А отец?! — Я резко вскочил, и острая боль снова пронзила голову раскаленной спицей.

— Твоего отца больше нет, Влад, — тихо сказал Габи. — Его повесили на площади. За убитого туриста.

— Господи… — выдохнул я. — Как же… Ведь я… Ведь не я…

— Я знаю, Влад, — тихо сказал Габи. — Матей пошел к ним и во всем признался, а потом проглотил яд у них на глазах. У него был с собой яд. Он думал, что тогда они отпустят твоего отца, Себастьяна и Петру. Но они их повесили…

— Петра?.. Петра… умерла?

Габи ничего не ответил.

— Петра умерла? — повторил я. — Почему, Господи? Почему она? Почему они не повесили меня?

— Им было все равно, кого вешать, — ответил Габи. — Когда они нашли труп своего, решили наказать деревню. Мы для них на одно лицо, им главное, чтобы не было безнаказанности.

— Безнаказанности?! — заорал я. — Они смеют рассуждать о безнаказанности?!

— Еще рассказывают, они сняли ролик казни и пустили в Интернет, будто это сделало наше правительство…

Я его не слышал.

— Но почему, почему они не повесили меня?

— Вешают тех, кто в сознании, — сказал Габи. — Ты вступился за Петру, когда пришли солдаты с базы, и тебя сразу ударили по голове.

— Но почему Петра?! — закричал я. — Почему ее?

— Она экскурсовод, отвечает за безопасность туристов…

Я ошарашенно умолк. Дядюшка Габи тоже молчал.

— А как они нашли труп?

— Они увидели сверху, как что-то закапывают в горах, — ответил Габи.

— Сверху?! Господи… — Я застонал и опустился на подушку.

— Со спутника, — объяснил Габи. — Он был отцом одного из военных. Когда стали искать, запросили кадры того дня со своих спутников. Увидели телегу Себастьяна и людей, которые что-то копали… Отправились туда и нашли труп.

Я молчал. Мне казалось, что жизнь кончена и говорить больше не о чем.

— Перед тем как пойти на базу, Матей зашел ко мне и велел передать тебе кое-что, — неохотно произнес Габи. — Он взял с меня клятву, что я тебе передам слово в слово. Но я не хочу передавать гадости.

— Что он сказал, дядюшка Габи?

— Думаю, это уже совсем не важно, Влад.

— А может, важно! — Я резко привстал.

— Он сказал, чтобы ты отправлялся в гроб.

— Что ж… спасибо ему на добром слове… — вздохнул я.

— Он сказал, ты разберешься.

Спустившись в подвал, я щелкнул выключателем и прошел до самого склепа, стараясь не смотреть на макет виселицы во второй комнате. Здесь все было, как прежде — экскурсий по замку с тех пор не водили. Я не рассчитывал, что догадка окажется верной, но ее надо было проверить. И как только я подошел к гробу, сердце уже забилось — еще раньше, чем я откинул ветошь и заглянул внутрь. Но сперва я прислонился к холодной каменной стене и немного постоял, чтобы прекратилось головокружение. Чувствовал я себя самым слабым и больным на земле, да и в душе было пусто — наверно, так себя чувствует человек, искусанный вампирами.

Устройство я собрал прямо здесь, на полу склепа, подсоединив генератор к патрону лампочки. Собрать прибор оказалось легко — Матей обмотал контакты изолентой разных цветов, чтобы мне было легче разобраться. Я не помнил точно, какие ручки он крутил, но это тоже оказалось несложно.

На темном истоптанном камне послушно возник светлячок лазерного прицела и быстро разросся в хорошую дыру. Вот только Земли там не было. Я сперва испугался, что делаю что-то не так, но, покрутив наугад ручки, заметил быстро мелькнувший в дыре синий край. Наверно, крутя ручки, можно было навести дыру как объектив и на Луну, и на Солнце, но они меня не интересовали. Я вывел Землю точно в центр и залюбовался.

На глазок до нее было каких-то пять или десять сантиметров. Мне тоже почему-то очень хотелось протянуть руку и дотронуться до нее, пощупать пальцем, какая она? Мокрые ли океаны? Жесткие ли горы? Холодные ли шапки на полюсах?

Но потом взгляд упал на чужой далекий континент, и я сказал себе: стоп. Здесь действительно нужен острый и крепкий осиновый карандаш. По крайней мере эти люди на моем месте не стали бы сомневаться, как не стали сомневаться, испытывая атомные бомбы. Осталось сходить в лавку тетушки Агаты, пока она ее не заперла.

«Господи, — тихо произнес я, и глухое эхо склепа повторило мои слова. — Да пусть там люди, пусть они для кого-то другого милые и добрые, пусть у них и дети, и виноград. И пусть я за это попаду в ад. Но честное слово, как светло и ярко гореть в аду, если твою душу выпили до дна, и уже совсем нечего терять!»

© Л. Каганов, 2007

 

Александр Сальников

АГАСФЕР С ОСТРОВА МУРАНО

— И это все? — спросил Франсуа, пытаясь разглядеть в стремительно густеющих сумерках, добрались ли беглецы до кромки прибоя. — Четыре подмастерья?

— Три, три подмастерья, господин, — ответил венецианец, нервно поглядывая на державшегося в опасной близости второго француза. Тот ежился на ветру, кутаясь в плащ. — И один настоящий мастер, из хорошего рода.

— М-да? — с сомнением произнес Франсуа. Его люди уже должны были окружить стекольщиков и усадить в лодки, но рисковать Франсуа не хотел, решил еще потянуть время. — Я видел их лица. Они все слишком молоды, чтобы цех объявил их мастерами. Мне кажется, или наш друг лукавит, а, Жан-Жак?

Молчаливый француз хмыкнул и навис над оробевшим венецианцем.

— Побойтесь Господа, синьор! — заторопился тот. — Один из них настоящий мастер! Ему вверили грамоту полгода назад. Можете проверить, она у него с собой. Его зовут Никколо. Никколо Ломбардо.

Ночное небо окончательно заволокло тучами. Начал накрапывать дождь. В темноте, стершей грань между хлябями небесными и морскими, трижды загорелся и погас огонек: беглые стекольщики поднялись на борт барка. Франсуа довольно улыбнулся:

— Ломбардо — известный род. Ты молодец. Но этого недостаточно, мой друг. Мы уговорились на десятерых.

Венецианец пожал плечами:

— А что я могу сделать? Я и так рискую, господин! Совет Десяти приговорит к смерти любого, кто попытается сманить зеркальщиков из Мурано. Я уже не говорю, что по закону будет с самими мастерами и их семьями.

— Я знаю ваши законы, — холодно оборвал Франсуа. — Здесь тысяча цехинов. По двести пятьдесят за каждого. — Кошель глухо звякнул, тяжело упав под ноги венецианцу.

— Но, синьор, — начал было тот. — Вы же понимаете, каких трудов мне стоило уговорить этих зеркальщиков.

Франсуа поморщился. Он никогда не торговался и на дух не переносил сквалыжников.

— Двести пятьдесят. Ни цехином больше. Когда ты подготовишь остальных?

— Вы не понимаете, синьор? — Венецианец всплеснул руками. — Не будет остальных! Просто чудо, что эти-то согласились.

— Очень жаль, — скорбно произнес Франсуа. — В таком случае — прощайте, мой друг.

Полшага — и Жан-Жак прильнул к венецианцу, прижал его к себе. Не было слышно ни крика, ни удара, ни чавкающего звука, с которым сталь наискось взрезает брюшину и врывается в легкие.

— Знаешь, Франсуа, мы с тобой оба не ангелы, но никогда я еще не отправлял человека на тот свет с таким удовольствием. — Жан-Жак отер нож об одежду венецианца. Скинул вымокший и кропи плащ на песок и выругался.

— Я тоже не люблю предателей, но в нашем деле без них тяжело, — пожал плечами Франсуа. — Не трогай, дружище, — остановил он тянущуюся к кошелю руку Жан-Жака. — Горшечнику по принесли счастья тридцать сребреников.

— Твоя правда, — согласился Жан-Жак. — Но мне нужен новый плащ.

Мне кажется, что даже если Людовик пожалует тебе титул ты все равно останешься сыном мясника, — расхохотался Франсуа. — Я слышал — то платье в кусочках зеркал, в котором королева сияла на последнем балу, обошлось казне в сто сорок тысяч ливров. Идем, мой друг. Думаю, когда мы с нашими ремесленниками доберемся до Версаля, мсье Кольбер выдаст тебе пару су на новый туалет.

Жан-Жак тяжко вздохнул и двинулся вслед за Франсуа:

— Тебя послушать, так — какая малость! — бормотал сын мясника и самый дорогой стилет Франции. — Мы увели у республики ее драгоценных стекольщиков, и теперь нам только-то и осталось делов — всего лишь добраться до Версаля!

— Не накликай беды, — одернул его личный телохранитель министра финансов Кольбера. — Мы будем там до конца этого месяца!

— Приехали. «Версаль», — смешно коверкая гласные, сказал таксист.

Обшарпанная вывеска на втором этаже мебельного магазина. Заложенные кирпичом окна. Переполненная урна у входа.

Игорь щелчком запустил недокуренную сигарету в открытое окно «жигуленка» и ухмыльнулся. Закусочная «Диамант», зал игровых автоматов «Империя». Заплеванные шелухой и окурками Елисейские поля.

— Простите, а как вас зовут? — перекрывая далекую канонаду прорывающихся сквозь плохую звукоизоляцию басов, спросил Игорь и прищурился: на крылечке «Версаля» стриженные по-военному мальчики жадно ловили отголоски музыкальной артподготовки, сжимали початые бутылки с зажигательной смесью.

— Рустам, — от удивления сознался таксист.

— Спасибо, Рустам, — протянул пятисотенную Игорь. Таксист засуетился, начал шарить по карманам. — Сдачи не надо. — Игорь улыбнулся и вышел. — И вот еще что, — обомлевший водитель вырубил завывавшие всю дорогу восточные мелодии. — Легкой смены, — пожелал ему Игорь, аккуратно закрывая дверь.

Игорь потянулся и шумно вдохнул июльский воздух, теплый и влажный после грозы. Позади натужно хрюкнул мотор, взвизгнули шины, а потом послышался голос Рустама:

— Эй, — парень замешкался, подбирая нужное слово, — уважаемый!

Игорь обернулся и увидел озабоченное лицо таксиста.

— Вы, я гляжу, не местный. Нечего вам тут делать, — уверенно произнес Рустам и пояснил: — Малолетки одни, отмороженные. Давайте я вас в приличное заведение отвезу.

Подростки оторвались от поглощения алкоголя и цепко рассматривали седого мужчину у видавшей виды «шестерки». Игорь чувствовал их взгляды спиной.

— Спасибо, Рустам, у меня здесь назначена встреча. И будьте осторожны, — подмигнул он таксисту.

Рустам впервые за последние четыре года почувствовал, как у него сжалось сердце. От чужого человека пахнуло той же безысходностью, какую излучал его брат, Алим. Когда целовал свою дочь и обнимал жену. Когда прижимался лицом к рукам матери. Когда трепал его, Рустама, по вихрастой голове. В ночь перед обычной сменой добровольного отряда. В ночь, после которой Алима, разорванного бандитским фугасом, уже никто не видел. Лишь обитый бархатом гроб.

Рустам только и смог, что кивнуть седому человеку в бежевом свитере. В эту ночь он больше не работал. Он позвонил хозяину, поехал на вокзал и купил билет домой.

Машина скрылась из виду. Игорь вытащил из пачки еще одну сигарету и щелкнул зажигалкой. Неспешно одолел четыре ступеньки крыльца. За железной дверью девичий голос надрывался про «нас не догонят».

Северная ночь кутала призрачной дымкой панельные пятиэтажки. Игорь скользнул взглядом по темным окнам ближайшей хрущевки. За одним из них тут же вспыхнул огонек. Зеленый абажур диковато выкрасил засаленную кухоньку. Женщина в линялой майке принялась жадно глотать воду из носика эмалированного чайника. Даже под этим ядовитым освещением маки на болотной эмали были алыми.

— И тут я, такой, ей базлаю, ты чё, овца, вообще обалдела, — взвизгнули рядом. Недоломанные мальчишеские голоса дружно загагакали. — Ты вообще в курсах, кто я? Игорь дунул на уголек сигареты и запустил окурок в палисадник. Тот сделал высокую дугу, но не долетел — разбился миллионами искорок об асфальт.

— Простите, а вы вообще, — надавив на последнее слово, развернулся Игорь к говорившему, — знаете происхождение слова «балдеть»?

— А ты чего хотел, дядя? — вступился крупный парень и заложил руки в карманы.

Игорь усмехнулся и достал очередную сигарету:

— А я в общем-то не с вами общаюсь, молодой человек. — Вспыхнул желтый огонек, и легкие вновь наполнились ароматом табака. Игорь прищурился, примеряясь, и добавил: — Олег, насколько я вижу?

Широкоплечий вздрогнул.

— Так вот, Алексей, — продолжил Игорь, повернувшись к «говоруну». — Балдеж — это состояние коровы после отела. А вы ведь не это имели в виду, выражая недовольство даме своего сердца, не так ли?

Игорь обвел взглядом разгоряченные алкоголем лица и остановился на крепыше:

— Кстати, Олег, — сказал он и взялся за пластмассовую ручку, насаженную на здоровенный штырь, торчащий из двери заведения. — Я бы на вашем месте больше не делал глупостей.

Дверь открылась и захлопнулась за ним, подталкивая в душное нутро «Версаля».

— Слышь, Боец, — первым нарушил паузу Лешка Винт. — Дядька-то борзый попался. Накажем?

Олег Бойцов насилу победил дрожь в коленях. Мужик на мента похож не был, но эти интонации… Да и откуда он мог знать о досрочном освобождении? Олег сплюнул, закурил:

— Давайте-ка сваливать, пацаны.

— Так ты его знаешь?

Боец задумался. Чутье, вколоченное на нарах «малолетки», подсказало правильное решение:

— Это, по ходу, ферзь какой-то, парни. Проявим уважение.

Молодые люди спустились с крыльца и исчезли в предрассветном молоке тумана.

— Молодые люди — пятьдесят, девушки — бесплатно, — заученно отчеканила бабушка на кассе.

Игорь внимательно рассмотрел высушенную временем бабулю. Из вырезанного в оргстекле полукруга дохнуло покоренной целиной и пылью зеленых киношных билетов.

— Один взрослый, пожалуйста. — Игорь протянул нужную бумажку и улыбнулся.

Седой суховатый мужчина сунул в окошко полтинник и улыбнулся.

Анна Федоровна вдруг ощутила такую благодать, что даже постоянное грохотание «дурной» музыки наверху стихло, а мучавшую ее головную боль сняло как рукой. Она словно на секунду вернулась в детство, когда покойная бабка вела маленькую Нюрку в только что очищенный от проросшей картошки храм. Вокруг кланялись соседки в белых платках, а незнакомый бородатый дед махал дымящим шаром на цепочке. В сыром воздухе пахло свечами и чем-то сладким. Из дыры в крыше лучом бил свет. Он падал прямо на темные картинки алтаря, там, под потолком. Высоко-высоко, выше дощатого пола, выше растрескавшихся деревянных цветов, выше пустых прямоугольников иконостаса.

Сердце Анны Федоровны гулко бухнуло. Старушка смахнула слезу, украдкой перекрестилась и полезла за валидолом в сумочку из потрепанного дерматина.

— Руку! — приказал дородный парень после того, как его коллега отошел в сторону, помахивая лопаткой металлоискателя.

— Простите, что? — не понял Игорь.

«И если негодяй пытается тебя достать», — грохнуло с танцпола.

— Руку давай, — замахнулся печатью охранник.

Игорь подставил левую ладонь под штамп. И заглянул в глаза местному Церберу.

Бумц — бумц — бумц. За басами шум крови в ушах было не разобрать. Взгляд получился слишком долгим.

— Вовчик, я не понял, — вмешался парень с металлоискателем. Хрустнул шейными позвонками. — Есть проблемы?

Игорь лишь покосился на него и глупо улыбнулся.

— Да не, ровно все, — промямлил хранитель печати. И уже обращаясь к Игорю, добавил: — Проходите.

— Спасибо, — ответил тот, кивнул напоследок и пошел вверх по лестнице, туда, где тяжелый дух горячих тел мешался с табачным дымом.

Владимир поежился, стряхивая наваждение. В его голове звучал колокольчиком голос. «Ты хороший человек. Будь готов», — повторял он. Колокольчик звенел серебром.

— Я заглянул в зеркало.

Человек за столиком лениво скользнул по Игорю взглядом, будто нехотя оторвавшись от экрана плазменного телевизора. Смерил с ног до головы и вернулся к беззвучно мечущимся картинкам новостей.

— Я заглянул в зеркало, — настойчиво повторил пароль Игорь.

— Вижу. Присаживайся. — Человек, которого за глаза называли Продавцом Счастья, кивнул на пустой стул напротив.

Игорь послушался. Глубоко вдохнул и как можно увереннее произнес:

— Меня направил к вам Иван.

Продавец картинно зевнул и откинулся на спинку стула. Заложил руки за голову:

— Да? И как у него дела?

— Гораздо лучше. Гораздо, — повторил Игорь и принялся изучать похожего на флибустьера собеседника.

Длинные спутанные волосы, неопрятная борода. Черная рубаха, за расстегнутым воротом массивная золотая цепь. Такие же, как у него, Игоря, потрепанные джинсы. Дорогие, по затертые. Голубые блестящие глаза на смуглом лице.

И никакого будущего. Вообще.

Игорь ждал. Продавец молча пялился в телевизор. Рвались через стенку басы, били по диафрагме.

— Я бы хотел сразу перейти к делу, — начал Игорь.

— Игорь Чернов, бизнесмен. Кандидат физико-математических наук. Вдовец. Последние четыре года не может выкарабкаться из преследующих его неудач, — резко выпрямился Продавец, протягивая зажигалку Игорю. — И все это началось после того, как ты увидел свое отражение в разбитом зеркале. Кстати, как это было?

— Мы перевозили мебель. Трельяж, — спокойно ответил Игорь.

Бородач ухмыльнулся, заметив, как гость старается спрятать раздражение.

— Но что самое забавное, — продолжил Продавец, пододвигая пепельницу, — Игорь Чернов стал видеть странные вещи. Как бы это помягче выразиться, — он пощелкал пальцами и хохотнул, — Игорь Валерьевич Чернов стал разбираться в людях!

— Я нисколько не сомневаюсь в вашей компетентности. Давайте перейдем к делу.

— Как скажешь, — пожал плечами Продавец. — Все-таки вы очень торопливые создания — неудачники, — продолжал он, уже давя на кнопки мобильного.

Игорь лишь поджал губы.

— Это Продавец, — буркнул в трубку бородач и озорно подмигнул Игорю. — Узнай-ка мне, Василий Семеныч, остаток на счете. Да, я жду поступления от… — он прикрыл пальцем щелку микрофона, — наименование плательщика?

— Приснодева Мария. На латыни, — подсказал Игорь.

— Ого, — уважительно протянул Продавец. Плюнул в трубку: — Фирма «Вирджине Мариа». Да, все «и» с точкой. Ну все, жду.

За соседним столиком девочки опустили фужеры с шампанским и засмеялись. Ноздри Продавца дрогнули. Он отложил телефон и кивнул появившемуся вдруг охраннику. Тот неспешно подошел к столику и после недолгой тихой речи выпроводил дамочек из бара.

Игорь докуривал вторую сигарету, когда запрыгал по столу мобильник.

— Ну? — после краткого ожидания лицо Продавца осветилось улыбкой. — Все нормально, Игорек. Выпьем?

— Я бы хотел… — упрямо повторил Игорь.

— Да ладно тебе! Кидалова не будет. — Продавец пощелкал пальцами девушке в синем переднике и только тогда отреагировал на удивленно вскинутую бровь Игоря. — С волками жить… Что поделать — глушь. Мне даже вино из Европы приходится заказывать.

Официантка поставила на столик бокалы, бутылку красного и сменила пепельницу.

— За счастье, — поднял бокал Продавец. Налитая до краев рубиновая жидкость опасно плескалась и падала на стол тяжелыми жирными каплями.

— За счастье, — эхом отозвался Игорь, но чокаться не стал. Вино было отменным. Игорь пригубил, покатал на языке, наслаждаясь вкусом. Оно смочило пересохший рот, наполнило ноздри ароматом винограда. Продавец осушил бокал и грохнул его о стол. Граненая ажурная ножка пискнула, но выдержала. Бородач отер губы и плеснул себе еще.

— А почему латынь? — спросил Продавец, и Игорь вдруг понял, что торговец счастьем пьян.

— А как вас зовут? — откликнулся Игорь.

— Николай. Для товарищей по несчастью, — протянул руку бородатый, — можно Ник.

— У меня был бизнес, — пожал ладонь Игорь, — в Италии.

— Кончился? — Бородатый опять хохотнул. Звук напоминал курлыканье журавлей. — Не хмурься, Игореха! Это вернет тебе удачу. Ты, конечно, — Николай налил себе еще, — как бывший ученый, наверное, страсть как силишься понять физику процесса, а? Вот, к примеру, часы. — Флибустьер, не дожидаясь ответа, кивнул на циферблат на стене. — Ты — в центре, и сморишь туда, куда указывает стрелка. И что ты видишь, Игорек? Ты видишь себя. Себя, потому как каждая цифра — это ты. Игорь Валерьевич в полдень, Игорь Валерьевич в три, в полшестого, — курлыкнул Продавец. — Часы работают, механизм исправен. Все находится в равновесии, в балансе. И тут по недоумию своему, берешь ты, к примеру, ножичек, и — чирк — нет на циферблате цифры. Нет больше Игоря Валерьевича в одиннадцать ноль-ноль. Исчез он. Пропал с той стороны стрелки. Все — баланс нарушен. А почему? Потому что убил Игорь Валерьевич себя самого, по неосторожности. Убил и не заметил. А ведь у того, который в одиннадцать, тоже жизнь была. Работа, жена Ира. — Продавец осклабился, глядя, как наливаются красным щеки гостя. — Сынишка в третий класс осенью должен пойти. А Игорь Валерьевич ни сном ни духом. Разрушил чужую жизнь — и ко мне. Жаловаться. Не везет, мол, помоги.

— Я никого не убивал! — взорвался Игорь, но тут же взял себя в руки.

— Как знать, как знать, — покачал головой Продавец. — Ну что, дальше рассказывать?

— Мне дела нет до ваших бредней, — нахмурился Игорь и потянул из пачки сигарету. — Меня интересует результат.

— О, поверь мне, результат превзойдет все твои ожидания. Это ведь как маятник, — услужливо щелкнул зажигалкой Продавец. — Много куришь, кстати. А ведь я здоровья не гарантирую, только фарт.

— Давно не курил, — пожал плечами Игорь. — Так что там про маятник?

— Жизнь, говорю, как маятник. Вот ты сейчас на темной стороне, потому как заглянул в разбитое зеркало. Особое зеркало, — подмигнул Николаи. — А я, по доброте душевной, заберу все твои несчастья, и что останется? Бешеная, немыслимая удача останется у тебя, Игорек.

— У вашей душевной доброты много нулей, Николай. Вы понимаете, что с вами может случиться за такие деньги, если все это — кидок?

Продавец смеялся долго.

— Кидок! Надо же, а еще интеллигентный с виду человек! На офицера царской армии похож, а все туда же! Игорь Валерьич, ты знаешь, сколько я лет в этом бизнесе? — Продавец хлопнул Игоря по плечу. — Я еще с князем Меньшиковым Воробьевский завод строил. «Амбар каменный длиной восемьдесят три фута, в вышину десять аршин, в нем плавильная печь сделана из кирпичу белой глины», — продекламировал бородатый и добавил: — А такое ты видел?

Продавец схватил вилку и с размаху вогнал ее себе в ладонь. Брызнула кровь, и перед носом Игоря появилась пятерня со стремительно зарастающими четырьмя ранами.

— Вот так-то, — отер руку о рубаху Продавец, глядя на ошарашенного клиента. — Ну что, начнем? Вся запара в том, чтобы воля у тебя была добрая, Игорек. Без всяких там сомнений, а то не выйдет ни хрена. Понял?

Игорь быстро закивал.

— Ладно, гляди сюда. — Продавец достал из нагрудного кармана маленькое зеркало. Положил его на стол. Кое-где амальгама потрескалась и отвалилась, бронзовая рамка позеленела, но золотая вязь латинских букв по периметру блестела ажурными изгибами. — Это работа одного старого мастера, — гордо сказал Николай. — Его звали Лучано. Редкая вещь, очень дорогая. Загляни в него. Гляди внимательно, не отводи взгляда.

Игорь наклонился поближе, всматриваясь в свое отражение.

Вдруг словно кто-то невидимый повернул рубильник, музыка захлебнулась. В наступившей тишине раздался оглушительный шепот Продавца:

— Властью, данной мне Зазеркальем, и по доброй воле Чернова Игоря, сына Валерия, я забираю его наказания и закрываю дверь.

Тяжелый кулак бородача опустился на зеркало. Оно взвизгнуло и с глухим хлопком раскололось надвое.

И тут же на Игоря обрушился притаившийся до поры звук. Снова ударили в диафрагму басы, заторопились, забегали по экрану ожившие картинки.

— Ну вот и все, — вылил в бокал остатки вина Продавец. — Будь счастлив, Игорек. А я понесу тяжкий крест твоей кармы сквозь века, — пафосно произнес Николай, коротко курлыкнул журавлем и поднял бокал.

Игорь осторожно взял осколок зеркала и поймал в нем луч лампы:

— Нет, не все.

— Не понял? — оторвал губы от бокала Продавец.

— Не все, — повторил Игорь, медленно поднимаясь с места. — Предательство, гордыня, а теперь еще сребролюбие и ложь.

Продавец нахмурился, сжал зубы и вперил взгляд в клиента. Он сверлил взглядом лицо Игоря, словно пытаясь что-то рассмотреть, что-то важное, от чего проступает пот и бледнеет его смуглая кожа.

Кандидат физико-математических наук, вдовец и бизнесмен Игорь Валерьевич Чернов оттянул ворот свитера и выудил из-за пазухи маленькое зеркальце на плетеном кожаном шнурке. Рванул его, выставив вперед сверкающий прямоугольник, и трижды постучал по столу:

— Здравствуйте, мастер Ломбардо.

Стены бара всколыхнулись и начали медленно таять.

В дверь трижды постучали. Человек, сидящий за столом, вздрогнул и навел пистоль на массивную сшитую стальными полосами створу:

— Какого дьявола вам надо?

— Синьор Ломбардо, — раздался из коридора жалостливый девичий голос, — вам нужно поесть.

Человек обвел мутным взглядом небольшую комнату. Альков с застланной шелком кроватью, уставленный стеклянными бокалами и золотыми супницами столик. Слева у стены задирал в потолок гнутые ножки опрокинутый вчера стул. В неровном свете свечей поблескивали темной зеленью не початые еще бутылки.

Дюжина, пересчитал человек и успокоился.

— Впустите, мастер Ломбардо, — не успокаивались за дверью. — Вы не появлялись в цеху уже три дня. Мсье Сюэр беспокоится за качество…

— Убирайся к черту, французская шлюха! — рыкнул Никколо. — Стеклу лежать под грузом еще две недели! И вот что. — Он снова пересчитал бутылки с вином. Их было по-прежнему двенадцать. — Принеси мне завтра, нет, лучше послезавтра еще вина. Только не вздумай отирать с бутылок паутину! Тебе понятно?

— Слушаюсь, синьор, — пискнула девушка.

Когда шаги стихли, Никколо обессиленно откинулся на спинку стула. Закутался в шерстяное одеяло и шумно выдохнул. Изо рта вырвалось облачко пара. Февраль за массивными запертыми изнутри ставнями колотил крупой по витражу, засыпал узкие улочки Тур ля Видя. Мастер Ломбарде поежился. В маленькой комнате на третьем этаже не было камина, зато имелась дубовая дверь и надежные ставни. Но и они не могли избавить его от страха.

Никколо встал, поднял бутылку и придирчиво осмотрел сургуч. Пыльное стекло замарало длинные бледные пальцы. Мастер отер их о панталоны, стиснул тяжелый тесак и одним движением снес горлышко.

Первый фужер он осушил махом, жадно глотая холодное, терпкое вино, не замечая, как оно льется по подбородку, расплывается рдяным пятном по белой рубашке.

Стало немного теплее. И спокойнее. Никколо наполнил опустевший фужер, пододвинул канделябр. Красная кровь французской лозы едва заметно колыхалась в муранском бокале. Тонкая, грациозная ножка, отделанная витой нитью из опалового стекла. Пузатый бок фужера, украшенный мелкими пластинками, изображавшими лилию. Казалось, цветок застыл в прозрачной, как слеза, смоле. Никколо вспомнил, как еще подмастерьем его и Альвизе Раммузио взяли на Немецкое подворье, что на Риальто. Там, в лавке купца из Брюгге, он впервые увидел чудной желтый камень с замершей в нем мошкой. Купец просил за него полсотни дукатов или ладонное зеркало. Зеркало с острова Мурано.

В глазах Ннкколо потемнело. Он выпил до дна и грохнул фужером о стену. Стекло лопнуло, как первая струна мандолины, брызнуло осколками по полу.

Ломбарде схватил дрожащими руками супницу, давно пустую и немытую, наполнил ее до краев вином и пил, пил, давясь и задыхаясь, чтобы прогнать видение. Прогнать темную, безлунную венецианскую ночь, скрип рангоута барка, удаляющуюся громадину острова за кормой. Две дюжины вооруженных французов — телохранителей и охранников, и хмурые угрюмые лица друзей.

Полтора года пытался забыть Никколо эту ночь.

Богатство и роскошь при дворе Людовика. Величие мастера Ломбарде и его «волшебных стекол», о которых будут говорить столетия. Сладкие речи министра Кольбера, сулящие и успокаивающие, обещающие покровительство и защиту от венецианских сбиров.

— Где? Где та защита, что вы нам обещали? — закричал Никколо, снося горлышко очередной бутылке.

Бабник Энрико, весельчак Конти. Верный Альвизе.

Синюшные, раздутые лица. Расцарапанные шеи, будто в агонии пальцы сами решили вырвать отраву из горла. Черные губы. Закатившиеся глаза.

— Я — Никколо Ломбарде! — закричал мастер, взмахнув пистолетом. Огоньки свечей затрепетали, отбрасывая на обожженный кирпич комнаты исполинскую тень. — Я — великий мастер! Вам меня никогда не достать, слышите? Никогда! — прокатилось по пустым коридорам замка.

Ветер взвыл за окном. Часовой у аркады остановился, перехватил поудобнее мушкет и задрал голову. На третьем этаже опять кричал пьяный венецианец. Часовой перекрестился и продолжил обход.

— Великий, великий, — продолжал бормотать Никколо, кутаясь в одеяло. — Великий…

…Никколо дрожащими руками снял гнет.

Ртуть проглотила олово, растворила его в себе, образовав тонкий матовый прямоугольник под прозрачным стеклом. Подмастерье аккуратно вставил крючки в пазы по углам и медленно, нежно потянул на себя. Предзакатное солнце отразилось в зеркале, ударило лучиком по глазам. Никколо улыбнулся своему отражению. Улыбнулся мастерской, одинокой оливе, мощеному дворику и уходящей к морю дороге, петляющей за овитой лозой оградой.

Раздался хлопок и мир покрылся бесчисленным множеством трещин.

— Дьявол тебя побери, Никколо! — отвесил знатную оплеуху дядя Франческо. — И как ты смог уродиться в такой славной семье? Тех несчастий, что должны свалиться на твою непутевую голову, уже должно хватить на десяток жизней. Клянусь святым Марком, тебе никогда не достичь славы твоего прадеда! — Мастер Франческо зло сплюнул. — Убери тут все, бездарь криворукий!

Обида закупорила горьким комом горло. Никколо попытался удержать слезы, но не смог. Мутная пелена встала перед глазами. Длинные худые пальцы дрожали, собирая в корзину осколки. Они не чувствовали боли от порезов. Просто собирали осколки, пачкая красным блестящую поверхность…

Конти закончил рассказывать свежий анекдот о венецианской девственнице. Молодые люди дружно загоготали, хлопая по столу ладонями. Трактирщик воспринял жест на свой счет — им принесли еще вина. Энрико облизал губы и заговорщицким шепотом начал рассказывать о предстоящей поездке в столицу:

— И пока мастера будут танцевать на площади, я отведу вас к паре знакомых девушек, — подмигнул он товарищам и закончил: — Даю слово, нас к утру не хватятся!

— У меня опять ничего не вышло, — хмуро произнес Никколо, не поднимая глаз от кружки.

Друзья оторвались от обсуждения карнавала.

— Ничего не вышло, — повторил Никколо. — Зеркало. Оно опять лопнуло.

— Да брось ты, — хлопнул по плечу Альвизе. — В твоих жилах, мой друг, течет кровь самого Лучано Ломбарде! Когда-нибудь ты превзойдешь своего славного предка, верно, собратья?

Товарищи закивали и подняли кружки.

— За это я продал бы душу, — прошептал Никколо. Внезапно гомон в таверне стих. Наступившая тишина навалилась, сбила дыхание.

— У тебя нет души.

— Что? — поднял голову Никколо.

— У тебя нет души, — повторил Альвизе и подался вперед. Спет упал на его синее, раздувшееся лицо.

— А все, что у тебя было, ты уже продал, — растянул черные губы в улыбке Конти.

— Честь, родину, друзей, — сверкнул белками закатившихся глаз Энрико.

Никколо вскочил, опрокидывая стул, и попятился:

— Нет! Нет! Господи, нет!

Три мертвеца медленно приближались.

— Ты искусил нас… Заставил бросить наш остров… Нарушить устав…

Никколо сдавил ладонями уши и закричал, перекрывая свистящий шепот. Но он не прекращался:

— Клятвоотступник! Никколо Ломбарде — клятвоотступник!

— Приснодева Мария, к тебе взываю…

— Мы пришли за тобой, Никколо! Кайся!

— И что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга… Убирайтесь в ад! В ад! — крикнул что было мочи Никколо и…

…проснулся.

Руку, сжимающую пистолет, свело судорогой. Рубашка насквозь промокла от холодного пота. Никколо облизал пересохшие губы и потянулся к супнице.

— Ад — это еще не самое страшное, мастер Ломбарде.

Напротив сидел человек. Отблески догорающих свечей выхватывали из темноты его фигуру, оставляя неразличимым лицо. Пальцы, затянутые в тонкую черную перчаточную кожу, плавно постукивали по столешнице, будто мужчина играл на клавесине.

— Кто вы и как сюда попали? — навел на него пистолет Никколо.

— Я думаю, вы знаете ответ на это вопрос, мастер, — неспешно ответил человек, не отвлекаясь от игры. Никколо, показалось, что незнакомец улыбается.

— Ты работаешь на Гвистиниани, — понимающе ухмыльнулся мастер.

— Нет, — задорно ответил человек, — но я думаю, венецианский посол будет очень рад узнать, где прячется последний из предателей.

— Дешевая ищейка, — прошипел Никколо и нажал на спуск. Боек чиркнул по кремню, но не грохнул выстрел, не вздернула руку отдача. Мастер ошалело уставился на взбунтовавшийся пистолет.

— Смело, — кивнул незнакомец, и его пальцы перестали порхать. Ладони уперлись в стол, и из полумрака вынырнуло будто вырезанное из воска лицо. Разглядеть черты Никколо не успел. Он видел только два маленьких овальных зеркальца, там, где у созданных Господом людей были глаза. В них отражался бледный, вжавшийся в спинку стула человек. — Не пугайтесь, мастер. Я принес вам не смерть. — Нелюдь улыбнулся, явно наслаждаясь зрелищем. — Я принес вам жизнь, мастер Ломбарде. Вечную жизнь. В обмен на…

— Душу? — выдохнул Ннкколо.

— Не смешите меня, мастер, — отмахнулся незнакомец. — Я вовсе не Диавол. Вы, кстати, собирались выпить, не так ли? — Он налил вина и пододвинул к Ннкколо супницу. Тот вцепился в нее, как утопающий в соломинку. Нечеловек плеснул вина и себе, пригубил, словно оценивая букет.

Пока мастер шумно пил, незнакомец продолжал:

— Ни свинец, ни сталь, ни яды, ни болезни не причинят вам вреда. Что, согласитесь, при теперешнем положении весьма выгодно. Вы можете задохнуться или сгореть, здесь я не властен, но расшибиться вам не удастся. Ваше тело не позволит этого. Оно всегда будет оставаться телом тридцатипятилетнего мужчины. Взамен же я прошу не душу, нет. У вас ведь нет души. — На восковом лице потекла, зазмеилась улыбка. Ннкколо закашлялся, подавившись. — В обмен я хочу разорвать договор, заключенный с вашим предком Лучано.

— Какой договор?

— Все Ломбарде, начиная с вашего прапрадеда, могли изготовить истинное зеркало. Мы открыли вам этот секрет. Нам нужны были двери из Зазеркалья в этот мир.

Едва захмелевший Никколо вновь протрезвел:

— То есть я никогда не смогу больше создать зеркало?

— Истинное зеркало, — поправил зеркальный человек. — Ну так вы согласны?

Никколо задумался. Вечная жизнь манила и пугала одновременно. Ему вспомнилось Святое Писание.

— А если я откажусь?

Незнакомец захохотал. Он хохотал совсем как человек: задорно, раскатисто, запрокинув голову и утирая невидимые слезы.

— Ох уж эти венецианцы, — погрозил он пальцем, вдоволь насмеявшись, — все бы им торговаться! Если вы откажетесь, мастер, к концу месяца по вам справит панихиду. Один из французских работников уже продал свой стилет за пять тысяч ливров. Кстати, видеть будущее и прошлое человека — это еще одна из прелестей вашей новой жизни, вечной жизни, мастер. Ну так как?

— Вечной жизни, — упавшим голосом повторил Никколо. — Я стану неприкаянной душой, как Вечный Жид.

— Недурственное сравнение, мастер, — похвалил незнакомец. — Не замечал в вас тяги к писательству. «Агасфер с острова Мурано». Отлично звучит. Надо будет нашептать какому-нибудь сочинителю вашу печальную историю. Ничто не вечно, — сменил тон гость из Зазеркалья, — Даже путь Жида окончится рано или поздно. Вы же сможете упокоиться, когда искупите все свои прегрешения.

Никколо удивленно вскинул бровь.

— А как вы думали, мастер? Я ведь не Создатель, я всего лишь гость с той стороны зеркала, — развел руками незнакомец. — Ваша жизнь будет питаться только за счет чужих несчастий, принятых вами на себя по доброй воле. А когда избавление от людских горестей наполнит до края чашу вашего греха, мастер, я принесу избавление и вам.

Мастер Никколо тонул в мягких напевных звуках голоса. Слова шли через него, качали, убаюкивали страх. Плавили в сознании образ окровавленного стилета.

— Я… Я согласен.

Незнакомец улыбнулся, веки его смежились, оставив блестящие щелочки. Никколо отвел взгляд и отхлебнул прямо из разбитого горлышка.

— Взгляните, мастер. — Незнакомец положил на стол круглое зеркальце в оправе слоновой кости. По краю тусклым золотом вилась гравировка «Меня сделал мастер Лучано Ломбардо». — Загляните в него.

Никколо повиновался и увидел на дне стеклянной безделицы себя, юного и улыбающегося. Молодой Никколо тоже, казалось, увидел его, перестал улыбаться и что-то быстро заговорил. Губы шевелились, но не попадали в такт баюкающего речитатива незнакомца:

— Властью, данном мне Зазеркальем, и по доброй воле мастера Никколо Ломбардо я разрываю договор и закрываю дверь.

Затянутый в черную кожу кулак грохнул по зеркалу. Оно застонало и разлетелось вдребезги.

Напряжение схлынуло. На Никколо вдруг навалилась немыслимая усталость. Он медленно поднял голову и спросил:

— И что теперь?

Незнакомец уже стоял у выхода и отпирал засов.

— Теперь? Теперь бегите, мастер. Бегите на край света, пока Святая инквизиция не сделала из вас факел. Ее наверняка заинтересует человек с такими талантами, коими вы только что обзавелись. До встречи, — отсалютовал человек из Зазеркалья и вышел.

Никколо вскочил, опрокинув стул, и выбежал в коридор:

— Постойте! Но как же…

Коридор был пуст. Лишь в дальнем конце мутно поблескивало зеркало. Оно жадно ловило первые лучи солнца, яростно продирающиеся сквозь тяжелые облака февральского утра.

Никколо провел ладонью по лицу. Кожу обдало жаром.

— Я так до горячки допьюсь, — пробормотал он.

— Мастер Ломбардо, — окликнули сзади. Шурша юбками, к нему приближалась служанка. В руках она несла корзину, из которой торчали залепленные сургучом пыльные зеленые горлышки бутылок. — Как славно, что вы наконец-то вышли из комнаты!

Девушку звали Изабель. Ей было семнадцать лет от роду. Всего этого Никколо до теперешнего мгновения не знал. А того, что в двадцать шесть Изабель зарубит топором взревновавший к соседу супруг, не мог знать и подавно.

— Черт возьми, а я ведь знал, знал, что с тобой что-то не так, — пробормотал Никколо, когда его руки перестали трястись. — И главное, так просто — носил зеркало блестящей стороной к сердцу. И как я мог забыть об этом трюке…

Человек из Зазеркалья кивнул, завязывая узелок на шнурке.

— А что бы вы сделали, мастер? Попытались бежать? — улыбнулся он. Спрятал зеркало за пазуху. В ту же секунду изгибающиеся стены бара обрели резкость, медленно, как набирающая обороты пластинка, заиграла музыка с танцпола, поплыл висевший до этого облаком табачный дым. Человек моргнул, глаза его вновь стали серыми, а сам он — Игорем Черновым. — Вечность не пошла вам на пользу. Вместо искупления вы увязли в еще большем грехе, мастер. Мы долго сомневались, но теперь ваша вина доказана.

— Вина? О чем ты? Я делал все так, как было уговорено, — затараторил Продавец.

— Ложь и сребролюбие, мастер, ложь и сребролюбие, — вынул из пачки последнюю сигарету Игорь. Медленно размял пальцами. Закурил. — Бить фальшивые зеркала, наживаться на несчастных, по незнанию уничтоживших двери в ваш мир, разве об этом мы условились там, в маленькой комнате замка Тур ля Виль?

Продавец нахмурился и метнул взгляд в сторону охраны. Игорь прицокнул и предостерегающе покачал головой. Никколо почувствовал, будто из его тела вынули всю плоть и набили ватой:

— Мне нужны были деньги, — попытался оправдаться он. — Не мне, конечно, конечно, не мне — для моей, нашей миссии! Деньги на истинные зеркала. Работы Лучано стоят теперь дорого, очень дорого, понимаешь?

Игорь лишь пожал плечами и затянулся.

— А как же Кэрролл? — ухватился за последнюю надежду Продавец. — Он ведь тоже заработал на Зазеркалье, однако вы оставили ему жизнь, пусть не вечную, но жизнь!

— Чарльз Доджсон лишь приоткрыл завесу и умер в бедности, — выпустил тугую сизую струю в потолок Игорь. — Кроме того, он сразу же отказался от экспериментов с фотографией после нашей встречи.

Последняя фраза прозвучала так зловеще, что Никколо выпрямился и отстранился.

— И что теперь? — прошептал он.

Спустя три столетия фраза прозвучала иначе.

— Теперь? — переспросил Игорь тем же тоном, что и тогда, в предместье Парижа. — Теперь — все, — просто ответил он и заколотил окурок в пепельницу.

Продавец вздрогнул, вжался в спинку стула. Затравленной крысой огляделся вокруг и вдруг оскалился в лицо Игорю.

— Ложь и сребролюбие, говоришь? Предательство и гордыня? И за это осудили меня те, кто мнит себя абсолютной справедливостью, а на деле — лезет в наш мир и кроит его под себя? — Никколо вцепился в край стола, подался вперед. — Только лишь потому, что им не нравится то, что отражают зеркала? Рвут и топчут судьбы и события, чтобы сделать свою плоскую жизнь насыщеннее, лучше, вкуснее? Так где же ты был, ангел возмездия? — брызгал слюной Продавец. — Где ты был, когда я искал смерти, искал встречи с тобой? Когда я раз за разом резал пальцы об осколки очередного лопнувшего зеркала? Когда искал рецепт? Рылся в фолиантах и жег до смерти каленым железом сначала всех, в ком была хоть толика от семени Ломбарде, а потом и тех, кто просто был с ними рядом?

— Ты не терял времени даром, — сухо ответил Игорь. С воскового лица на Никколо вновь уставились два маленьких зеркальца.

— О да! Я так и не вернул себе дар. Но я узнал многое о вас. И стал готовиться к встрече. — Никколо блеснул в полумраке зубами. Верхняя его губа дрожала, лицо кривилось ненавистью. — Ложь и сребролюбие — мои грехи? И ты явился меня за них покарать? Скажи уж, что тебе просто снова надоело утолять жажду сухарями, так будет честнее! Что? Что ты можешь мне сделать? Молчишь? Если бы вы, великие гости-с-той-стороны-зеркала, могли убить меня, вы не стали бы ждать так долго! Ты пришел бы тогда, когда я начал скупать и уничтожать все, что хоть как-то походило на двери, ведущие из Зазеркалья в наш мир. Ты пришел бы тогда, когда последнего Ломбардо зарыли в землю, и я начал искать тех, кто мог знать о вас и Зазеркалье.

— Или тогда, в январе девяносто восьмого, в Гилфорде, когда ты удавил подушкой Чарльза Лютвиджа Доджсона? Несчастного старика, который нес бредни, вымаливая несколько лишних часов? — Кончики губ на восковой маске выгнулись вверх. — Мы видели каждый твой шаг, мастер. Просто время, отпущенное тебе, тогда еще не вышло. Но теперь, теперь пора сковырнуть цифры, вырвать стрелку и остановить маятник.

Никколо закусил губу, чувствуя, как закололо под сердцем.

— Валяй. — Он с трудом расправил плечи и натужно осклабился. — Сегодня в десять утра, если я не позвоню по нужному номеру, одну нехитрую машинку некому будет остановить. Некому будет замкнуть контакт, и обычный молоток разнесет к чертям вашу волшебную дверь, последнее истинное зеркало мастера Ломбарде, — эти слова дались тяжело: в легких уже не хватало воздуха.

— Глупый, глупый Никколо, — медленно произнес Игорь, вынимая из-за пазухи зеркальце на кожаном шнурке. — Он не боится смерти и хочет побольнее укусить напоследок. — Блестящий прямоугольник опустился на столешницу. — Похвально, мастер, похвально. Но нам не нужны больше зеркала. — Игорь посмотрел в красные от полопавшихся капилляров глаза Продавца. — Профессор Доджсон, балуясь с реактивами в фотолаборатории, открыл нам другой путь. Ты подошел очень близко, мастер Никколо, и той январской ночью мог бы разговорить старика Льюиса. Но вот незадача — вместо него в Гилфорде тебя ждал я. Знаешь, как это паскудно — умирать от удушья, Никколо? — спросил Игорь. Вены на шее Продавца вздулись, на губах выступила пена. Кривой рот хапал воздух, пытаясь протолкнуть хоть толику в легкие. — Знаешь, — удовлетворенно добавил Игорь.

Продавец вздрогнул и грузно повалился ничком. Глухо ударился о стол, опрокинул бокалы, расшиб лицо в кровь. Бурая в приглушенном свете бара жидкость медленно ползла по столешнице, принимая в себя капли расплескавшегося вина.

Игорь наклонился к Никколо и прошептал на ухо:

— Но кое-что ты не учел, мастер. Есть вещи и похуже смерти. Да и двери могут открываться в обе стороны.

В ответ ему раздался приглушенный хрип и бульканье.

Игорь приблизился к стойке, оставил деньги и зашагал по коридору к туалету. Едва он вошел, за дверью послышались топот и крики:

— Стой, мужик! Ну-ка стой!

Мощный удар разворотил, сорвал с петель хлипкий пластик: в уборную ввалилась охрана.

В туалете было пусто. В большом зеркале на стене отражался белый кафель.

— Вовчик! Вовчик! — орал Колян, вытирая кровь с разбитого лица босса. — Чего делать-то?

— «Скорую» вызывай, дура! — на бегу рыкнул Владимир суетящейся и причитающей официантке. — Колян, пульс есть?

Охранник сунул дна пальца под бороду, заелозил по хозяйской шее.

— Бля, нету, кажись! Ментам звонить?

— Да погоди ты! — оборвал его Вовчик. — Вроде дышит, — замер он над раззявленным ртом. — Не разберу, черт! Подай зеркальце, — кивнул он на лежащий на столе сверкающий прямоугольник. Кончик вдетого в него плетеного кожаного шнурка намок в подтекшей крови.

Когда к губам владельца ночного клуба «Версаль» поднесли зеркало, тело его на мгновение выгнулось дугой и обмякло.

Никколо открыл глаза и закричал.

Со всех сторон, насколько хватал глаз, шеренгами приближались к нему мертвецы. В первом ряду шли тысячи отражений Альвизе Раммузио. Они улыбались.

© Л. Сальников, 2007

 

Наталья Федина

АДЬЕЗ, МАДРИСИТА

 

I. Однажды

У санитарки глаза лазоревые, в кружеве легких ресниц, на носу — нежные веснушки. Верхняя губа чуть вздернута, но это ее не портит, наоборот, делает еще милей. Барышня-ромашка, девочка-колокольчик. Полевой цветок, незамысловатый, а присмотришься — глаз не отвести.

Новенькая, первый день на работе.

И сама вся такая чистая, светлая, радостная — как весна, нечаянно пришедшая в ноябре. Впрочем, по нашему безумному климату — в самый раз. Весна в ноябре. Весна в захолустной психушке. Хорошенькая санитарка, сияющая юностью, не идет этой облупленной больничной палате. Стены в наскоро замазанных трещинах, окно, заложенное кирпичом так, что даже лучу света не скользнуть контрабандой… Вместо солнца — тусклая лампочка под потолком. Похоже, это первая весна, пришедшая в палату за долгие годы.

— Белье стелить? — радостно спрашивает Весна сопровождающую ее медсестричку. Та постарше, потолще, позлей. Хмурое лицо похоже на розовую когда-то наволочку, застиранную до серости. Неравномерно застиранную: на щеках медсестры цветут лихорадочно-яркие пятна румян.

Кровать в углу палаты не застелена. Пружины из матраса кое-где вылезли и задорно торчат вверх. «Белье стелить»…

— Нет смысла, — отвечает медсестра. — Этот спит прямо в своем кресле дурацком. Если вообще спит.

А может, и не злая она, просто усталая. Уставшая от жизни.

Этот — жалкое, ссутулившееся в кресле существо. Плечи сведены вперед, голова откинута на одно из них. Из-под длинного рукава линялой больничной пижамы выглядывает странный браслет. Может, его ультразвуком каким лечат? Как разбуянится, нажмут на кнопку — и он сразу смирнехонький… В черной шевелюре, кстати, не так уж и много седины: мужчина — если его можно так назвать — не стар. Черты лица, впрочем, правильные, подбородок очерчен четко. И как ни сутулит пациент плечи, а понятно, что они широки. Кажется, этот когда-то был видным мужчиной. Когда-то. Очень давно. Был.

В прошлом.

Впрочем, нет никакого прошлого! Есть только здесь и сейчас.

Санитарка Весна ловит взгляд пациента и кокетливо строит глазки. Этот широко улыбается в ответ, из вялого коричневого рта течет струйка слюны. Брр! Санитарка непроизвольно морщит носик, превращаясь из Весны в обычную хорошенькую девчонку.

Старшая хмыкает:

— Не трать силы, да? Ты с контингентом лучше поосторожней, у нас ведь и буйные есть! Поймут не так и… Хорошо, этот как овощ — ничего не соображает.

— Ну, я, так, по привычке… — оправдывается хорошенькая.

Когда ты красива, сложно забыть об этом даже в психушке.

На столике рядом с инвалидным креслом стоит антикварный патефон — настоящий, с ручкой. В воздухе выписывает фигуры легкомысленная, дурашливо-небрежная мелодия.

— Адьез, мадрисита…

Старая добрая «Рио-Рита» — только на испанском. Символ тридцатых — сороковых годов двадцатого века, веселого мирного довоенного времени… Заводная мелодия, услышав ее, сложно удержаться на месте.

Вот и у хорошенькой покачивается в руках стопка наволочек и простыней: каблучок одной ноги непроизвольно постукивает в ритм. Медсестра роняет с ненавистью:

— Пляши пока… Как меня достала эта чертова песня! Круглые сутки, круглые сутки! У палаты две двери, вторая железная, а все равно слышно. Это же самой можно сойти с ума с этими психами. Иногда ночью думаю: подкрадусь к патефону этому дурацкому, выключу и отдохну хоть чуть-чуть. Жизни же от «Рио-Риты» идиотской нет. А он никогда словно не спит, этот урод. Как ни войдешь, глазами зыркает, сторожит свою пластинку придурочную.

— Адьез, мадрисита!

Навеки мое сердце разбито…

— Так взяла бы и все равно выключила! — Хорошенькая делает шаг к патефону и тянется к ручке.

— У-у-у! А-а-а! А-ааааааааааааааааааа!!! Жуткий крик сотрясает воздух.

Хорошенькая отскакивает в сторону на полметра. Простыми и полотенца летят вверх: вот вам сразу и салют, и развевающиеся флаги.

Пациент кричит и трясется — как же жутко он кричит! Глаза вытаращены, слюна течет ручьями с подбородка на грудь. И вид его теперь не жалок, а, скорее, страшен.

— Да не связывайся ты с ним, — устало говорит медсестра — опытная, тертая, битая — испуганной девочке. — Он всегда так реагирует, если шарманку чертову выключить пытаешься. И состояние потом ухудшается. Главврач велел этого дурика не беспокоить. Он на особом положении у нас, все у него преимущества какие-то. Палата вот одиночная, музыка… идиотская.

Медсестра смотрит на пациента злобно. Ей кажется, что взгляд его не так бессмыслен, как этот хочет показать, но какое ее дело?

Она тут работает — и все.

Остальное ее не касается.

 

II. 25 марта 1808 года

Жаркая Пуэрто-дель-Соль.

Ворота Солнца — самое сердце Мадрида. И солнца здесь в избытке! Ангелы наискось расчертили яркое небо белыми полосами облаков. На Доме Почты бьют часы. Полдень.

Мария, пританцовывая, вышагивает по площади, в воздухе пахнет счастьем. Мария хороша. Черные глаза, тонкие запястья. Никто не учил ее грации, легкости походки, это у Марии от природы. Она сама — воплощенная грация. Солнечное обаяние в изобилии изливается в стороны, пленяя всех подряд. Мужчины восхищенно свистят ей вслед. Пожилые мадридцы, сидящие на ступеньках своих домов или на балконах, смотрите приязнью. Мария — не какая-то там свистушка, достойная молодая сеньора из хорошей семьи. Юная, как вечнозеленая олива, душистая, как ее цветы.

Какой-то гири-иностранец из солдатиков, бормотун приезжий машет ей рукой:

— Привет, красавица! Когда снова пойдешь по площади? Не хочу пропустить!

— Маньяна! — пожимает Мария плечами. Маньяна: завтра, послезавтра, через год. Когда-нибудь. Может быть, если получится.

Когда ты красива, сложно забыть об этом, даже если ты примерная католичка и — представьте себе! — почтенная матрона. Год назад друг семьи, священник дон Франсиско де Лилла обвенчал их с Карлосом в церкви Сан Антонио де лос Алеманес. Конфетти и рис летели во все стороны, а Мария с Карлосом целовались, целовались и все не могли остановиться…

И вот итог: Мария замужем, Мария счастливая, Мария беременна. Ни за что не скажешь, что сроку — уже пять с половиной месяцев. Круглый животик скрывает покрой платья, а в остальном никаких примет: ни нос не распух, ни кожа пятнами не пошла. И уж, конечно, Мария не стала грузной, как Консуэло, жена ее брата Хосе, которая тоже сейчас ждет ребенка — уже третьего. Посмотрите, как тонки щиколотки! Ах, Мария, птичка-невеличка, цветок оливы, замужняя девочка.

Жаркий полдень. Очень жаркий.

Из чего, интересно, сделано небо, текучее, как самое легкое вино?..

Мария ловит языком соленую каплю, скатившуюся со лба по смуглому носу и хохочет. Впереди — целая жизнь, полная восторгов и удовольствий. У них с Карлосом еще будут дети. Много-много детей.

Она самая счастливая на свете. Счастливей не бывает.

Два дня назад, 23 марта, французские войска вошли в Мадрид.

Теперь жизнь совсем пойдет на лад. Революция сделала французов счастливей, то же будет и с испанцами.

Здорово, правда?

2 мая 1808 года

— …Не ходи! — плачет Мария. — У тебя жена больна и скоро будет ребенок… Вот Хосе думает о семье, он не пойдет на площадь!

— Пойми, я должен! — Голос Карлоса тверд, его рука — большая, горячая сжимает тоненькую смуглую ручку Марии. — Наполеон навязывает в короли Испании какого-то выскочку, настоящего наследника престола сейчас увезли в Байонну, в мадридцев, попытавшихся этому помешать, стреляли… Каждый мадридец сейчас должен взять оружие и идти на площадь. Французишки не знают, с кем связались…

Мария в панике: где ее Карлос набрался революционных мыслей?!

Contra.

Марии больно: муж совсем не думает о ней и будущем ребенке.

Contra.

Мария горда: муж не может поступить иначе. Он настоящий мадридец. Жизнь соткана не только из счастья и покоя, без опасностей ее узор тускл и бледен. Она не смогла бы жить с человеком, решившим иначе. Ее Карлос — лучший мужчина в Мадриде, в Испании, на Земле. Она побежала бы за ним на край света, не только на площадь — испанцы презирают опасность, но лихорадка не дает встать с кровати. Иногда становится лучше — вот как сейчас, но приступы следуют один за другим. Только бы болезнь не повредила ребенку… Он родится уже скоро, через два месяца.

Как она без Карлоса? Как? Но другого решения нет.

Pro.

Мария тихонечко целует мужа, благословляя. Dos De Мауо — второй день мая. День знойный, безветренный, но в воздухе отчетливо пахнет грозой. Из чего сделано небо? Из металла колоколов. Из металла ножей и пистолетов, вроде тех, с которым Карлос идет на мятежную площадь Пуэрто-дель-Соль.

Прекрасную Пуэрто-дель-Соль, Ворота Солнца.

Жаркий день, очень жаркий.

У юной женщины начинает щемить сердце. Она кладет руку на живот. Семь месяцев.

Ночь со 2-го на 3 мая 1808 года

Плохая новость приходит ночью. Мечущейся в подушках Марии ее приносит Консуэло, жена Хосе. Их дом — совсем рядом с площадью.

— Мятеж подавлен. Карлоса забрали, — говорит она срывающимся голосом.

Мария замирает. Не может быть! Только не ее Карлоса… Консуэло мнет передник в руке.

— Это не все. Отца — тоже забрали… И Хосе.

Как отца? Как Хосе? Их же не было на площади! Не было, правда же, скажи, Консуэло? Отец совсем старик, какой из него мятежник?

— Французы пошли по домам с обысками. Всех, у кого нашли ножи, увели, — отвечает жена брата на незаданный вопрос. Что спрашивать — все видно по глазам.

Ножи… Еще бы их не нашли! В семье Марии все мужчины шорники, как им без ножей?

— Много народа похватали… Пол нашей улицы… — продолжает дрожащая от страха и возмущения Консуэло. — Всех погнали в казармы или в монастырь. Я детей спрятала — и к тебе. Сейчас к монастырю пойду, наши, говорят, там… Куда ты одеваешься, дура? Ты же на ногах не стоишь! Какое еще «мне лучше»? Ну, завернись хотя бы в платок… разве тебя переупрямишь…

Мария ходит под окнами монастыря Мария де Арагон, придерживая живот. Ни Карлоса, ни отца, ни Хосе в окнах не видно. Крепконогая Консуэло побежала к казармам — посмотреть, что там. У Марии не хватит сил на еще один переход — она сюда-то еле добрела. Ничего, Карлос наверняка здесь, в монастыре. Небо не зря привело ее именно сюда! Ничего, все образуется, все обойдется. Она, Мария, везучая. Она самая счастливая на свете, у нее любимый муж и скоро будет долгожданный ребенок. Просто не может быть иначе. Мария это знает точно.

3 мая 1 808 года

Сначала Марии кажется, что выстрелы приснились ей в горячке. Не выдержав долгого пути и плутаний вокруг монастыря, она не выдерживает и засыпает прямо на земле. Выстрелы… приснились… не приснились! Мария поднимается так быстро, как может, и торопится на звук, спотыкаясь и падая. Черное небо — уже не небо, кромешная темь. Холодная ночь еще холодней от предчувствия чего-то ужасного. Но нет, не может быть, чтобы повстанцев казнили немедленно, той же ночью! Это какие-то другие выстрелы. В деле надо сперва разобраться, ведь французы схватили чересчур много невиновных.

Мария слишком слаба, чтобы быстро добежать до пустыря у горы. Мария далеко. Она не видит, что отец и Хосе уже лежат на земле, выпустив души в небо. Первые жертвы освободительного движения. Кровь, всюду кровь, багрово-коричневая, как будто безумный повар переборщил с томатным соусом и залил им все вокруг… Священник дон Франсиско де Лилла еще жив, руки сложены в молитве. Он тоже был на площади… Сосед Педро яростно сжимает кулак.

В центре группы — Карлос. Стоит, раскинув руки — словно крест. Или… распятие? Ему осталась пара секунд.

Палачи, плечо к плечу стоящие клином, слились в одну бездушную машину смерти. Машина не видит, кого убивает. Видит только люди. Только люди чувствуют.

— Запомните меня, я Карлос де Гильермо! — кричит Карлос, сам не зная зачем, но чувствуя, что так правильно. — Запомните меня!

Мария не слышит его крика, но отчего-то сжимается ее сердце, колотится, словно выскочит сейчас из груди птицей и полетит.

Карлос падает так же, как стоял — широко раскинув руки. Душа выпархивает из груди и несется навстречу птице Марии. Сильное красивое тело стало сором.

Душа — нет.

Мария не видит казни, но другой человек — видит. Через подзорную трубу на расстрел смотрит, сжимая в руке заряженную винтовку, королевский художник Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентос. Потребовав, чтобы садовник тоже зарядил ружье и сопровождал его, художник отправляется к окровавленному пустырю. Так надо.

Свет луны освещает непогребенных мертвецов.

С другой стороны пустыря одновременно с художником появляется маленькая бледная женщина. Нет, она не кричит. Коротко вскрикивает и оседает, словно пустырь встретил ее заблудившейся во мраке пулей.

Художник достает планшет и начинает быстро-быстро рисовать. На листе появляются линии: мужчина-крест, белое пятно рубашки, сжатый кулак. Из ужаса родится красота.

Кричит, корчась в родах, маленькая, похожая на девочку Мария. Всего час назад ее звали Мария Гомес Диас. Сейчас — еще и въюда де Карлос. Вдова Карлоса.

Старик-садовник бестолково пытается помочь роженице.

— Адьез, мадрисита… — нервно поет он, пытаясь убедить себя, что все происходящее вокруг ему просто кажется. Что он сошел с ума.

По бедрам женщины течет сукровица. Багровой, темной кровью залита белая рубашка Карлоса. Человек умер. Человек рождается.

Гойя шепчет что-то себе под нос, чиркая по листу углем и словом «проборматывая» сюжет. Кричит Мария.

Красота родится из ужаса и смерти, захватывающая красота.

Ничего не закончено. Все только начинается.

 

III. Однажды

Музыка на пластинке обрывается, «споткнувшись» о царапину. Человек в инвалидной коляске протягивает руку и наводит порядок. Сумасшедшие бывают пунктуальны как никто, а этот помешан на своей ненаглядной мелодии. В общей сложности в этой комнате в день бывает дай бог десять минут тишины.

Одно движение и вот хрипловатый, с легким акцентом голос задорно выводит по-испански:

— Адьез, мадрисита!

Навеки мое сердце разбито…

Пластинка скрипит, пластинка сипит, совсем этот ее заездил.

— Давай я тебе скачаю песняк в mp3? — предлагает хорошенькая санитарка, не надеясь на ответ. — Не качество, а кошмар!

Она все еще девочка-Весна, но уже не Март, а ближе к Маю — расцвела, похорошела еще больше. Скоро станет Летом и упорхнет: негоже таким красоткам носить утки в психбольнице. Им место на подиуме или куда там еще стремятся нынче девочки.

Этот, пациент без имени, качает головой. Девочка-Весна знает, что он совсем ничего не соображает и качания-кивки не являются ответом ей. И так же ясно, что патефон свой этот отдаст только вместе с жизнью. Смешной такой. Милый. Хоть и псих.

Задорная мелодия «Рио-Риты»» незамысловатые слова. Медсестричке нравится эта песенка, она часто под нее танцует. И не раздражает ничуть! Наоборот, она к ней привязалась. И к пациенту странному привязалась— почему-то. Он хуже собаки — совсем не понимает ее слов, даже «Фу!» и «На!», но девочке все равно нравится с ним разговаривать. Он хотя бы слушает ее — в отличие от начальства и родителей! Это смешно, но… ей с ним спокойно. Словно, пока этот сидит здесь, пока хрипит пластинка, все будет хорошо.

25 марта 1808 года

Жаркая Пуэрто-дель-Соль в самом центре Мадрида. Ворота Солнца, солнцем щедро залитые — все, как положено.

Пританцовывая, Мария вышагивает по площади.

На нее оглядываются — Мария хороша. Лукавые черные глаза, тонкие щиколотки.

Какой-то гири-французишка улыбается ей и машет рукой, крича что-то веселое.

Она строит глазки в ответ.

Когда ты красива, сложно забыть об этом, даже если внимание посторонних мужчин не нужно тебе даром. Если дома ждет любимый муж и счастье, счастье, счастье.

Жаркий полдень. Впереди — только хорошее… Крак! Внезапно все чернеет, мир опрокидывается, Мария летит куда-то в пустоту и ничего не разобрать… Треск.

Все кончено.

Однажды

— Все кончено! Достало!..

Сердитая медсестра швыряет пластинку в сторону. Месяц назад ее любимый ушел. Он много раз уходил — «подумать», «разобраться в себе», «отдохнуть», но теперь сказал, что «насовсем». Ей больно, как же ей больно. Сердце рвет пополам, голову раздирает изнутри на сто частей. Она держалась, она долго держалась — на транквилизаторах и силе воли, но всему приходит конец. Вчера она напросилась встретиться, думала, все вернуть… умоляла… и тут у него зазвонил сотовый. Мелодия — задорная «Рио-Рита». По его улыбке — нежной, счастливо глупой, какой женщина не видела уже много лет, стало ясно: звонит соперница. Разлучница… Решение умереть принять было легко: шприц уже ждет своего часа в кармане. Конечно, она не хотела связываться перед смертью с каким-то психом. Думала, зайти в пустой кабинет и сделать все красиво, достойно… Банально сорвалась. Испанские ритмы, расплескиваемые в воздухе старым патефоном, пробили хрупкую оборону, сдернули крышу. Нет, не имеет права звучать эта задорная мелодия сейчас, когда кто-то в шаге от смерти. Никто на свете не имеет права быть счастлив. Она ненавидит этого пациента, эту мелодию, эту сволочную сопливую санитарку. Ишь, танцует она! Все на свете с достается хорошеньким! Суки неразборчивые, они готовы под психа лечь, но всегда будут с мужиком! Всегда!

Медсестра швыряет об стену девочку-Весну, а вслед ей — пластинку. В комнате наступает пугающая тишина, которой эта палата не слышала много лет.

Нет, не полегчало.

Женщина заносит каблук над пластинкой, чтобы раздавить ее как мерзкую гусеницу в детстве. Как далекую недоступную соперницу… И сильно удивляется, когда каблук впечатывается в дощатый пол.

Пластинка — в руках этого, пациента без имени, просидевшего сиднем в кресле черт знает сколько лет. Когда она пришла и клинику пять лет назад, он здесь уже сидел… А что раньше было — ни у кого не спросишь, персонал в больничке отчего-то часто меняется.

— Я знала, что ты придуриваешься! — с ненавистью говорит медсестра этому. — Никакой ты не паралитик. Что тебе надо от меня, сволочь?

С неженской силой она бросается на «инвалида» и вырываем у него пластинку. Тот от неожиданности выпускает, но вскоре завладевает ею вновь. Медсестра не согласна терпеть поражение…

Девочка-Весна приходит в себя после удара о стену и с ужасом наблюдает, как паралитик и всегда аккуратная медсестра возятся на пропахшем хлоркой полу. Ей страшно.

Конечно, пациент сильней.

Ему ничего не стоит отобрать пластинку вновь, посмотреть насмешливо, твердо: «Не влезай, дамочка. Убьет». Взгляд жесткий, опасный.

Мужчину бы остановил один только этот взгляд. Но не женщину на грани отчаяния. Она не даст одержать над собой власть еще и этому! В тот момент, когда странный пациент берется за ручку патефона, медсестра выхватывает из кармана шприц, срывает колпачок и делает укол. Так этому и надо, никакой он не больной, обычный лжец! Все мужики — притворщики, лгуны, сволочи!

Пластинка падает из руки пациента.

Визжащая женщина, бьет, бьет, бьет ее каблуком и чувствует: отпустило. Отпустило.

Мужчина, оседая, успевает нажать кнопку на своем странном браслете.

Через мгновение в палату влетают главврач и охрана. Хлопают двери, бывшего обитателя палаты уносят, накрыв простыней — он мертв. Не сопротивляющуюся, непрерывно хохочущую медсестру уводят еще до того.

Девочка-Весна, спрятавшаяся под кроватью, видит, как главврач собирает осколки пластинки. Выражение его глаз не передать. Боль. Ужас. Безысходность.

Неужели он такой меломан?

Наверное, просто пациента любил — как и она. А пластинка — как бы кусочек этого…

На следующее утро, выйдя на работу, девочка слышит, как из знакомой палаты доносится:

— Адьез, мадрисита!

Навеки мое сердце разбито…

Уф! Обошлось. Врачи все преувеличили!

Этот жив и все будет в порядке. Пластинка играет, а значит, он жив…

Девочка радостно отпирает железную дверь, врывается в комнату… На каталке у патефона сидит полноватый крепыш восточного вида. Бессмысленный тусклый взгляд, изо рта течет струйка слюны. На руке — странного вида браслет.

Другой человек. Другая пластинка. Та же — только мелодия. И струйка эта дурацкая… И браслет с тревожной кнопкой…

— Что ж это такое? — в сердцах говорит юная санитарка. — Выдают вам эти пластинки при поступлении, что ли?

Делает решительный шаг к патефону, в глазах новичка появляется осмысленное беспокойство.

— Не бойся, не трону я ее, — машет девочка рукой. Но пациент, похоже, и сам знает, что она — не тронет.

Оба-на! Вот так сюрприз. Подойдя ближе, санитарочка видит, что пластинка склеена. Та же, та же пластинка! Все то же… Только человек другой.

— Познакомьтесь, Олечка, это наш новый пациент, — говорит главврач, неслышно появившийся за спиной. — Не выключайте только пластику, ему так спокойнее. Она хорошо на сложных пациентов действует. Ну, вы знаете. Вы зайдите ко мне потом, кажется, нам пора поговорить.

— Знаю… знаю. Скажите, а как звали этого... того?

— Я и сам не знал. Не положено. — Главврач выходит из палаты.

— Чертовщина какая-то, — бормочет Олечка. — Дурдом.

Но ощущение, что все в порядке, все равно не покидает девушку. Сердце щемит и все равно все в порядке.

Как надо.

В это же время

Смотрительница крохотного лондонского музейчика, всю смену напролет вяжущая шарф очередному внуку, сдает пост коллеге — веселой старушке, ненавидящей вязание. Ненавидящей, но остервенело создающей одну уродливую вещицу за другой. А чем еще прикажете занять руки, когда глаза должны быть заняты одним — не терять из виду картину в зеленоватых тонах, скромно висящую в углу?

— Знаете, мне кажется, я уже видел вас с этой самой книгой месяц назад! Пишете по ней диплом? — обращается к симпатичной парижанке в очках не менее симпатичный юный парижанин. Учеба учебой, но так приятно встретить в читальном зале подобную симпатягу. И повод для разговора есть!

Шит! — бормочет про себя девушка. — Мерде. И ведь придется доложить об этом куратору. Как он был против того, что-бы на пост ставили меня. Говорил, буду вызывать слишком много внимания, что все равно рано или поздно придется меня менять… И ведь придется! Хотя какое-то время у меня есть: диплом — нормальный предлог. Только бы парень не полез смотреть, что это за книга…

В мадридском баре дымно.

— Каких только глупостей не пишут в газетах! — фыркает черноволосая девушка и объясняет подружке: — Мол, наша Земля — всего лишь искусственно созданный слепок другой Земли, существовавшей миллионы лет назад. А потом — погибшей. Типа земляне успели отправить нам артефакты, отвечающие за цикличность событий, и теперь мы точь-в-точь повторяем развитие той Земли… Те же этапы, те же люди рождаются, те же события с ними происходят. Один в один. Бред!

Мария Гомес Диас откладывает «Пайс», взятый у стопки, и закуривает. Мария не любит прессы: новости лучше передавать из уст в уста. Вот она, например, знает историю своей семьи аж с 1808 года — в какой газете такое прочитаешь? Мария на редкость красива… Черные глаза, тонкие щиколотки, нежная кожа легко пахнет оливками.

Над Мадридом ночь.

— Адьез, мадрисита!

Навеки мое сердце разбито… — мурлыкает девушка себе поднос. Шестнадцатилетняя Мария сама не знает, откуда взяла эту старую песенку.

Так, привязалась.

© Н. Федина, 2007

 

Лариса Бортникова

АНАРХИСТЫ

Смотритель тоннелей столичного метрополитена Сидоров мялся на переходе в томительном ожидании зелёного карапуза на табло. Карапуз медлил, до начала утренней смены оставалось четверть часа, а по проезжей части сновали туда-сюда цветные пассажиропотоки. Сидоров нервничал, переживал, и вдруг… Вдруг его осенило. «А чего это я? А плевать я хотел на приличия и мораль! Пле-вать! Вот так!» Сидоров плюнул, попав точно между прутьями канализационной решётки, скинул пальто и стянул свитер вместе с неглаженой рубашкой (жена ленилась — зимой всё одно под свитером незаметно). А потом Сидоров взлетел.

Вахтёрша шарахнулась в сторону и перекрестилась, увидев, как Сидоров минует турникет, как красивым штопором ввинчивается в наклонную шахту, чтобы обогнуть фонари, натыканные вдоль эскалатора, и раствориться в полутьме.

— Заболел, наверное. Или пьяный? Точно пьяный. Алкаш, — верещала вахтёрша в переговорное устройство, делясь происшедшим с капитаном Соловейко — дежурным ментом. — Вот бесстыжая харя! Просвистел мимо, даже пропуском не моргнул. Вы уж его прижучьте как следует. Оштрафуйте гада.

— Не боись, Марьванна. Примем меры.

Капитану ничуть не улыбалось под конец дежурства разыскивать нахулиганившего техника. Однако долг есть долг, и, нацепив фуражку с высокой тульей, Соловейко поспешил к эскалатору.

— Вруби лесенку на полную, а то не угонюсь за придурком, — проорал Соловейко вахтерше.

И правильно сделал. Едва начищенные кирзачи капитана ступили на гранитные плиты станции, едва затянутая в белую лайку ладонь коснулась мрамора колонны, дверца, ведущая в подсобку, распахнулась, и оттуда выплыл Сидоров. На лице его, розовом и придурковатом, как у поддатой невесты, блуждало выражение абсолютного счастья. В руках болтался чемоданчик с инструментом, а из бледной спины, испещрённой клинописью баночно-горчичной терапии, топорщились кожистые крылья. Крылья были не слишком ухоженные, размером невелики, но пульсирующие, узловатые жилы указывали на немалую мощь, а также на то, что Сидоров частенько пользовался летательным рудиментом. Чаще, чем положено в цивилизованном обществе.

— Пьяный? Дыхни. — Капитан Соловейко брезгливо оглядел нарушителя порядка. — И это… Приземлись немедленно. Смотреть на тебя тошно. Взрослый мужик. Семейный… Давай-ка, братец, домой. Отоспишься, придёшь в норму, а завтра на работу.

— А хрена тебе! — Сидоров засучил ногами в кедах и, приняв горизонтальное положение, взял курс на тоннель. — Я свободный человек! Даже не подумаю подчиниться… Вот! Летать я над вами всеми хотел!

С этим Сидоров взмыл под мозаичные своды, изобразил петлю, едва не выронив чемоданчик на капитанскую фуражку, и на бреющем вошёл в трубу. Стоптанные резиновые подошвы мелькнули в чреве тоннеля мотыльком-мутантом. Соловейко чертыхнулся и полез за рацией. Надо было срочно вызывать группу захвата.

— Может, наркота… Или с ума сошёл. Всю жизнь по катакомбам ползать — не всякая психика выдержит. А у нас через полчаса поезда на линию выходят. Высылайте боевиков.

— Соловейко, слушай. Такое дело. Пока ребята прибудут — минут десять пройдёт. Ты того-с… Как-нибудь сам. — Рация замялась, всхлипнула и осторожно добавила: — Приказать не имею права, дело сугубо добровольное.

— Что? — Сочный бас Соловейко, гордость бара-караоке «Солдатская песня», сорвался на нервный клёкот. — Товарищ полковник. Это как же? Товарищ полковник… Я пулю в грудь за родину — запросто, или на танк с гранатой. Но это! Ни за что!

— Ну… Прости, капитан. Сам бы тоже, наверное, не смог. Ожидай подкрепление.

Сидорова выловили на перегоне «Комсомольская радиальная» — «Красные ворота». Отследили локатором направление, просчитали скорость полета и соорудили немудреный силок. Бойцы просто растянули нейлоновую сеть поперёк трубы, а сами залегли поодаль, приготовившись, если что, стрелять на поражение. К счастью, не пришлось. Сидоров плотно застрял в ячейках всеми конечностями, включая рудиментарные. Он рвался наружу, еще сильнее запутывался, снова рвался, вопил блатную песню про орлёнка и норовил харкнуть в макияж фельдшерице из «Медицины катастроф», когда та всаживала ему под лопатку шприц с успокоительным. Потом Сидорова вынули из силка, погрузили на каталку, оттуда в карету «Скорой помощи», и инцидент исчерпал сам себя. Поезда вышли на маршрут почти вовремя, скандала или даже скандалишки в СМИ так и не случилось (пара публикаций Б желтой прессе не считаются), а капитана Соловейко поощрили двумя отгулами и благодарностью в личное дело.

— Не пускают. Говорят, что к буйным нельзя, — хлюпала супруга Сидорова в телефонную трубку. Сестра Сидоровой — Иванова, сочувственно угукала и хлюпала в такт.

— Бедняжечка ты моя. Слушай, а может, он на спор? А? От этих мужиков всего можно ожидать.

— Какой «на спор»! Я уж никому не жаловалась — стыдобища, но он ведь и раньше… Симптомы давно появились. Каждый вечер дома вытворял фокусы-покусы свои. Представляешь? Каждый вечер! Шторки задёрнет и давай порхать по гостиной.

Я и увещевать пробовала, и позорила всяко, и статейки разные давала почитать. Даже к гадалке ходила. Бесполезно.

— Боже мой! Как же ты с ним жила?! Он же у тебя извращенец. Аэро… Аэрофаг, вот! Радуйся, что в дурку укатали. И на развод подавай! — Иванова шипела испуганно и тревожно.

— П-подам… Потом. Сейчас сил моих человеческих не осталось.

— Вот-вот. Всё равно его не выпустят. Точно тебе говорю. И знаешь, ещё повезло, что Сидоров твой простым обходчиком вкалывал. А прикинь, будь он у тебя директор банка… Или вот, — Иванова захлебнулась восторженно, — шоумен… Позо-оор! На всю страну облетался бы! Извини за грубость.

Фантазия Сидоровой нарисовала кошмарную картину, как всем известный народный артист элегантно воспаряет над сценой Кремлёвского Дворца съездов, и как публика, а особенно сидящий в первом ряду президент, бледнеют от ужаса. Затем воображение Сидоровой пошло дальше, и она представила себе самого президента, выполняющего иммельман над Спасской башней. Впрочем, бронзовые тугие крылья над обнажённым накачанным торсом и звёзды, кидающие нескромные рубиновые взгляды на президентские бицепсы, не показались Сидоровой такими уж безобразными. В позвонках супруги бывшего обходчика томительно заныло, и она прикрыла глаза.

Сидорова стряхнула наваждение, попрощалась с сестрой, опустила палец на рычаг и вздохнула. «Господи, — думала Сидорова, — ну, за что мне это? И ведь мужик хороший, непьющий. Шуровал бы себе по гостиной, не выпендривался. Места ему, видишь ли, не хватало. Свободы хотелось. Сам долетался и нам всё облетал. Всю жизнь!»

— Мама, мы гулять пойдём? — Стасик Сидоров топтался в дверях детской и теребил «лишнюю» пуговицу на рубашке. — Я сам оделся.

— Идём уже… Горе ты моё луковое. Безотцовщина. — Перекошенный воротничок заставил Сидорову ещё раз вздохнуть.

Она расстегнула пуговички и, обнаружив, что майка надета наизнанку, вздохнула в третий раз. Повесила рубашку на крючок, заставила капризничающего Стасика поднять руки, стянула майку через лохматую голову.

— Та-ак! Почему в тонусе, а? — Она быстро, несмотря на сопротивление сына, провела ладонью по худенькой спинке. Нащупала хрящик, умело потянула вверх и чуть в сторону. Покрытое младенческой плёнкой крылышко вылезло из-под лопатки, расправилось, задрожало мелкой рябью. — Ну! Сколько раз тебе говорить, что так делать нельзя! Знаешь, что от этого бывает? Нет? Так я тебе скажу: ослепнешь, и пух на ладонях вырастет!

— Оно самооо, — заныл Стасик. — Не хочууу шерсть.

— Самооо… У папы твоего тоже… само…

Стасик, уже было собравшийся разреветься в голос, притормозил, дотронулся указательным пальцем до маминой щеки.

— Я больше не буду, мама, Честное-пречестное.

— Ладно. Давай одеваться, а то уже вечер на дворе.

«Это отвратительно, физиологично, плохо выглядит и пахнет. Напоминает о нашем птичьем происхождении. В конце концов, это просто стыдно. А призывающие к «естественности в поведении» не осознают, что подрывают основы морали. Жертвами подобной распущенности в первую очередь становятся дети. Вы только вообразите. Недавно прогуливаюсь возле школы и слышу, как одна барышня говорит другой: «А ты летать пробовала уже?» В четырнадцать лет они озабочены этим! А посмотрите, что крутят частные каналы? Названия вспомнить страшно. «Пролетая над гнездом кукушки», например. Или вот: «Полёт феникса»!»

Всклокоченная тётка-квашня металась по студии и доказывала что-то тихому старичку с брючках, смахивающих на кальсоны. Аудитория, как водится, разделилась на противников и сторонников дискутирующих, а ведущий умело разжигал страсти, тыча микрофоном в лица оппонентов.

— Голубушка. Но ведь это нормальные отношения полов. А то, что вас ни разу не вылетели как положено…

Квашня не позволила старичку завершить реплику, метко швырнув микрофоном в аккуратную лысинку. Старичок взвизгнул, студия зааплодировала, рейтинг пополз вверх.

— Знаете ли вы, что депутаты за гроши приобретают у профсоюзов элитные участки, строят на них ангары и там удовлетворяют свои инстинкты? А финансируем их похоть мы — налогоплательщики, — вмешался господин, известный в далёких от политики кругах как поборник добродетели, а в кругах от политики недалёких как просто поборник.

— А чего? Я бы не отказался гектарчика два под это дело заиметь. И жена моя тоже не против. В хрущёвке разве разгонишься? Только заберёт как следует, сразу стена или потолок. Башкой приложишься, и ничего больше не шевелится за хребтом. — Морячок в первом ряду порозовел от собственной смелости и побагровел, когда публика взорвалась овациями.

— Наши учёные работают над проблемой. Мы сейчас как никогда близки к тому, чтобы избавить человечество от этой унизительной потребности. Проводятся опыты на добровольцах, результаты более чем впечатляют…

Сидорова выключила телевизор, повертела пульт в руках, зачем-то потёрла царапину на корпусе. Потом, точно спохватившись, вскочила с кресла и прошла в комнату старшей дочери. Каринка быстро пихнула под стопку учебников глянцевый журнал.

— Реферат по биохимии делаю. Не мешай.

— Погоди. Ты про папу в курсе?

— Придурок! — зло выплюнула Каринка.

— Не надо так, доча. Он больной человек. — Сидорова потянулась убрать прядь с Каринкиного лба, но передумала.

— Больной? Точно! Нормальный не дотумкал бы по тоннелю виражи накручивать. А чего ж тогда с Останкинской башни не сиганул? Нам, значит, с самого горшка твердите: «стыдно, нехорошо, нельзя, не может», а сами? И вообще летать я над вашими проблемами хотела, если честно!

— Не смей выражаться при матери! — Сидорова сперва побелела, потом пошла неровными пятнами, став похожей на селедку под шубой. — Лучше… Лучше скажи, как мы теперь без папы-то?

— Да как все! Зачем нам отец, а тебе муж-шизофреник?

И тут Сидорова не выдержала. Впервые за весь этот день уронила голову на руки и разрыдалась в голос. Разрыдалась хлипко, отчаянно, не надеясь на утешение, понимание и хоть какую-нибудь любовь.

— Мама. Мамочка! — Каринкин голос доносился словно издали — ласковый, дрожащий, совсем детский. — Мамочка, ты не плачь. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Вот я закончу школу и пойду в генную инженерию. Ты же знаешь, я умная и старательная! Всю жизнь трудиться буду, чтобы извести этот дурацкий ген, чтоб больше никто-никто этой гадостью не занимался. Я тебе обещаю, мамочка. Чтобы спина ровная-преровная и чтобы ужас у всех людей перед высотой! Смертельный!

Сидорова обняла дочь. Волнистые локоны скользнули между пальцев. Странно, а она и запамятовала, что у дочки волосы такие же шелковые, как у Стасика. Умница — Каринка. Она обязательно добьётся цели, В этом Сидорова не сомневалась. Сомневалась она лишь в одном: в том, что сможет жить как прежде. Жить и не слышать по утрам тихое «спи, а я побежал». Жить и не смотреть вечером в окно, чтобы, заметив на остановке сутулую фигуру, подогреть ужин, пока муж поднимается в лифте. Жить и не слышать, как с осторожным шуршанием расправляются кожистые перепонки, как свистит воздух, рассекаемый мускулистой гранью, как звенят бокалы в горке — опять задел за дверцу маховым хрящом. Жить и не чувствовать жаркого трепета в лопатках — одного на двоих. Жить и не помнить, как его крыло касается твоего крыла, как вибрируют все до единого перышки, как перехватывает дыхание, как приглушенный свет ночника становится млечным путём, а потёртый палас под ногами превращается в облака.

Как-то вот так одним днём Сидорова поняла, что, оказывается, она была счастлива. Была. А теперь — нет.

— Ну, ты пиши свой реферат и ложись, я тоже пойду.

Она по привычке прихватила грязные Каринкины колготы со спинки стула. И притворила за собой дверь.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция…» Сидоровой никто не сказал, что именно на отрезке «Комсомольская радиальная» — «Красные Ворота» его и поймали. Ей вообще выдали только кеды и какую-то скудную информацию. Дама, представившаяся лечащим врачом, посоветовала успокоиться и больше в больнице не появляться. «Сообщим, если ситуация улучшится». «Справочку о недееспособности возьми в регистратуре — пенсию оформишь, — посоветовала нянечка, пухлогубая старушка в шапочке с вышитым почему-то зелеными нитками крестом. Потом, тушуясь, опустила в кармашек халата сотенную и добавила: — Не бойся. Их тут укольчиками лечат, они довольные. В нарды играют. — Нянечка проводила Сидорову до ворот и сочувствующе погладила по перчатке: — Молодая. Налетаешься еще».

Сидорова спустилась в метро, забралась в полупустой вагон, прижалась носом к холодной надписи «Не прислоняться». Стены тоннеля дразнились редкими всполохами ламп: полминуты тьма хоть глаз выколи, и вдруг точно удар под дых — лампа.

«Освещение на стрелках и в «оборотках» горит всегда. Ну, там где состав оборачивается. А есть ещё аварийка. — Он любил рассказывать про работу. Она любила слушать. — Знаешь, машинисты — шальные ребята. Иногда после смены в трубе такое вытворяют — вспомнить стыдно. Там в тоннеле хорошо, прохладно, темно и не увидит никто». Он рассказывал, а Сидоровой думалось, что вот ведь какая гадость, и какие мужчины всё-таки пошляки. Она злилась на мужа за то, что в голосе его не слышалось осуждения, а слышался пацанский задор и… И зависть… Сидорова вдруг отчётливо поняла, что это была именно зависть. К тому, что он никогда, никогда так вот смело, бесшабашно, отчаянно не сможет ввинтиться лицом в холодный воздух подземки.

«Следующая станция «Красные Ворота».

Сидорова поправила очки. Провела ладонью по стриженой макушке. «Ты на воробушка похожа с этой причёской», — подтрунивал он. Сидорова шагнула к кнопке с надписью «Связь с машинистом». Жёваная тётка в каракуле посторонилась, пропуская странную худышку с решительным выражением лица.

«У меня взрывное устройство и обращение к президенту, — оттарабанила Сидорова в залепленную жвачкой решётку микрофона. — Я требую остановить состав».

Тётка ойкнула и сползла на пол. Компания хиппи, пьющих пиво в углу, замерла. Уставилась на Сидорову дюжиной круглых окуляров «под битлов». Спящая бомжиха захрапела ещё громче. Из расползшейся по шву куртки бесстыже торчали слипшиеся перья. «Я требую немедленно остановить состав и выслушать мой ультиматум. В первую очередь я хочу, чтобы вы вернули мне мужа. Еще я хочу, чтобы сюда привели моих детей. А ещё…»

Капитан Соловейко накапал валокордину на кусочек рафинада и кинул размокший кубик в рот. Полковник понимающе помолчал, протянул подчинённому бутылку «Аква Минерале», подождал, пока тот запьёт лекарство.

— Товарищ полковник, ведь за мной вся страна по Первому каналу следить будет. Как я потом маме в глаза посмотрю?

— Ты, Соловейко, считай, уже герой. Тебя, может, к ордену представят.

— Да летать я… — Капитан осёкся. — Извините, товарищ полковник, сорвалось. Я все понимаю, но ведь стыдно. Не страшно, но стыдно.

— Не позор это, а героизм. Дурак ты, братец. Тебе страна приказала. Президент лично следит за событиями. Лично! Сечёшь?

— Так и сопровождал бы лично… Президент. Поди, сам зассал принародно в воздух подняться, чтобы террористку эту психованную с ейным мужиком и дитятами до границы довести. Как же! У него реноме. А у Соловейко нету реноме. Он может, значит, под прицелом телекамер… — тут Соловейко незаметно приосанился… — под прицелом телекамер в небе болтаться. До самой финской границы.

— Так тебе имидж дороже спокойствия отчизны? — Полковник приподнялся над столом. Дыхание его — смесь пива и зубной пасты — окутало Соловейко ментолом и спеленало до самых пяток подобострастным ужасом. — Выходит, так?

— Никак нет.

— То-то же, капитан. Прикажут, так и до Аляски поведёшь предателей. А теперь вперёд!

— Служу отечеству!

— Господин Соловейко, поделитесь ощущениями. Почему именно вы? Много часов на хм… на крыле не каждый выдержит — вас специально готовили? Правда, что это вызывает привыкание? Вам обещали реабилитационный курс? Вас повысят в звании? — Юркий корреспондентик поймал капитана на выходе из отделения, замахал диктофоном перед небритым подбородком. Корреспондентик лебезил, улыбался, но нос его неприязненно морщился.

— А летела бы ты, пресса, до самой Аляски!

Капитан Соловейко сделал глубокий вдох и поставил ногу в начищенном сапоге на ступень эскалатора.

Восемь месяцев. Ровно восемь месяцев каждую ночь подполковник Соловейко просыпался от постоянного кошмара. Расправлял потные рудименты. Осторожно, чтобы не разбудить маму, спящую за стеной, поднимался к потолку. Сновал вверх-вниз, пытаясь успокоиться. Вспоминал. Всё вспоминал, как на ватных ногах спустился в тоннель, как добрался до вагона, как увидел маленькую женщину в очках. Как понял… Сразу понял… Через полсекунды… Понял, что дура блефует и что в кульке, который она прижимает к груди, нет никакой взрывчатки. Ему почудилось, что там обувь: ботинки или кроссовки. Когда полиэтилен натягивался, отчётливо выделялся контур подошвы размера эдак сорок третьего или чуть больше. Соловейко уже собирался давать спецам отбой и даже сделал шаг по направлению к сумасшедшей бабе, чтобы навалять той по морде, а потом отправить куда следует. Но тут она что-то промямлила, а затем повторила громче: «Верните мне его, пожалуйста», и Соловейко понял, что ничего он не сделает. «Похоже, не шутит, — задышал он в крошечную головку гарнитуры. — Что предпримем»?

Они торчали в вагоне еще час, пока разыскивали детей и забирали из дурки летуна-шизофреника. «Я готов стать заложником, давайте отпустим электричку с людьми», — произнёс Соловейко громко, чтобы слышали все: и она, и ребята из ОМОНа. «Хорошо», — сглотнула очкастая. «Не бойтесь», — проговорил Соловейко одними губами. «Террористка требует, чтобы освободили вестибюль и выход со станции, иначе взорвёт себя и половину состава. Черт! Сука». Соловейко продолжал врать, сдирая налепленный скотчем передатчик. Еще Соловейко радовался, что баба догадалась уложить пассажиров лицом вниз, иначе пришлось бы потом многое объяснять особистам.

Сидоров в больничных шлёпках и в бушлате с чужого плеча стоял у ларька «Табак», задрав голову и щурясь на скудное мартовское солнце. Рядом с отцом жались девочка-подросток и мальчишка лет пяти.

— Шнурок… — Соловейко тронул тонкое запястье. Волоски на её коже дыбились, и Соловейко показалось, что он только что погладил взъерошенного птенца.

— Что?

— Пакет не натягивай сильно. И шнурок из ботинок или что у тебя там достань, зажми в пальцах. Иначе — задница!

Очкастая послушалась. Они так и вышли из вестибюля. Впереди Соловейко с поднятыми руками, сзади испуганная женщина со шнурком от кед в маленьком кулачке. Соловейко знал, что снайперы сейчас следят за каждым их движением, поэтому ступал медленно, всем видом своим изображая напряжение и страх. Он ещё боялся, что баба эта не удержится и бросится к мужу с соплями и визгами, или дети подбегут к матери, или ещё что. Но она сдержалась. Только охнула едва слышно.

— Скомандуй своим стоять на месте. И пусть раздеваются. — Чревовещание Соловейко давалось плохо, но артикулировать чётко он боялся — оптические прицелы были рядом.

Сидорова поняла. Зазвенела на всю Каланчёвку.

— Дети! Любимый. Не волнуйтесь! Так надо. Снимите одежду.

Девочка-подросток деловито, ничуть не стесняясь, сдёрнула через голову свитер домашней вязки. Грудь — яблочки-скороспелки — покрылась пупырышками. Но Соловейко не видел этого. Он следил за лицом женщины со шнурком в кулаке. Следил и по-мужски завидовал её бестолковому мужу-обходчику. Тот медленно, словно в полусне распахнул бушлат.

— Папа, дай помогу. — Девочка забрала у отца ватник, подождала, пока тот распустит бечевки на больничной робе, отшвырнула её в сторону. Потом аккуратно раздела брата.

— Вы тоже! — догадалась уже сама. Прозрачные стёкла очков, зрачки со старинную монету — один в один полярная сова. Испарина на конопатом носике.

Соловейко расстегнул китель. Буркнул, прикрываясь ладонью.

— А сама как будешь одёжку скидывать одной рукой? Заставь содрать с себя плащ и блузку, и что там ещё под плащом, бестолочь!

И снова поняла. Улыбнулась уголками губ благодарно.

Семья Сидоровых в полном составе, а также капитан Соловейко расправляли крылья. Это она приказала «расправьте крылья». Так и сказала, даже не запнувшись.

— Ты соображаешь, что нас могут перестрелять? — спросил Соловейко уже в воздухе, когда они зависли над памятником Лермонтову. Впереди — Сидоров, замученный, тощий, едва держащийся на чёрных, каких-то вялых лоскутах. За ним девочка — часто взмахивающая толком не оперившимися крыльями, потом сам капитан, а позади, рядом с матерью — Стасик. Соловейко косился на его цыплячьи отростки и думал, что пацан вряд ли выдержит.

— Лучше идти над населёнными пунктами, а ещё лучше над газопроводом. Там у них… — Соловейко удивился, как легко он вдруг разделил мир на «них» и «нас». В «них» оставалась вся прошлая жизнь капитана милиции Соловейко, а в «нас»… в нас был он, и эта маленькая, еще два часа назад незнакомая ему женщина и её сумасшедший муж с детьми. — …у них останутся опасения, что твой свёрток может грохнуться сверху, и трындец! К тому же общественное мнение. Нас, поди, по всем каналам показывают, а тут — дети. Если собьют, может случиться несимпатичный резонанс. Понимаешь?

— Не бросай меня! — огромные, перламутровые с бирюзой, как у гигантской птицы колибри, её крылья пахли чем-то совсем женским, томительным, прекрасным. Корицей или карамелью…

Соловейко втягивал этот запах, стараясь не шевелить ноздрями, и знал, что не бросит. Ни за что! Впрочем, он понял это ещё в вагоне, когда рассмотрел рыжие крапины на носу и немодные очки в роговой оправе, когда услышал срывающееся «верните мне мужа».

А ещё она сказала «спасибо». Через десять часов. После того, как Стасик начал терять высоту, и пришлось приземлиться в маленьком приморском городке, так и не дотянув до границы. Она сказала: «Спасибо, теперь иди». И рванулась к своим. Обвила их руками, замурлыкала что-то, засюсюкала, закудахтала квочкой, точно не она всё это время безжалостно подгоняла мужа и детей, не обращая внимания на усталость. Соловейко не стал прощаться. Он вручную уложил обвисшие перепонки в подлопаточные мешки и пошагал прочь.

Подполковник Соловейко знал, что Сидоровых забрали минут через семь после его ухода. От применения жестких мер воздержались — президенту маячил второй срок, и лишнего скандала со «столичной стайкой», как окрестила Сидоровых пресса, ему не хотелось.

Сидоровых старших, как положено, отправили на принудительное лечение. Младших — в специнтернат. «Страна позаботится о невинных жертвах родителей-извращенцев», — гневно сверкал зубами глава государства, а в левом нижнем углу экрана прокручивалась хроника событий: крылатые тени скользят по улицам городов, а в небе пять силуэтов взрезают воздух обнаженными телами.

Восемь месяцев подполковник Соловейко добровольно брал ночные наряды, смущая подчинённых — не по статусу подполу ночевать в станционной ментовке. Когда подземка затихала, подполковник забирался в тоннель и кружил по кольцевой, изредка отдыхая на аварийных мостках. Крылья его росли, набирали мощь, наливались нечеловеческой силой. Подчинённые шушукались за спиной, ушлые машинисты многозначительно хмыкали при встрече.

Подполковник Соловейко терпел восемь месяцев. До самого Дня милиции. К профессиональному празднику ему прислали пригласительный на концерт в Кремлёвский Дворец съездов. Подполковник начистил обувь, достал парадку, побрился…

«Наша служба и опасна и трудна», — чеканил хор МВД. Соловейко стоял на стене и жадно хватал ртом вечер, пропитанный дождём и кленовыми листьями. Рубашка, брюки, носки, перчатки, фуражка с высокой тульей аккуратно легли на кирпичный край, с которого Соловейко, чуть поёжившись, шагнул в ноябрь и…

Взмыл, взвился, воспарил, зажав в руке макетный нож. Три сильных маха. Рааз-два-три. Стоп. Подполковник притормозил возле шпиля. Трехцветное полотнище размером три на четыре откромсалось неровно — мешал порывистый ветер. Но Соловейко не огорчился: снизу косой срез не заметен. Соловейко покрепче ухватился за уголки государственного штандарта и закружил над Кремлём, следя за тем, чтобы триколор развевался красиво и не путался в босых ногах.

— Черт! Это что ещё за Бэтмэн? — Часовой посматривал порнуху, поэтому ассоциации у него были соответствующие.

— Тьфу ты! — Начальник караула навёл камеру слежения и врубил зум. — Ма-а-ать… Знаешь, чем он там реет? Государственным знаменем!

— Стреляй осквернителя!

— Погоди… орёт чего-то!

— Летать я хотел над вашей свободой и демократией! Летать!!! Слышите! — Соловейко закувыркался в перекрёстном свете прожекторов — воздушная оборона столицы спохватилась с небольшим опозданием. — И над запретами вашими, и над моралью ублюдочной… Летаааааать!

— На мушку бери поганца!

— Орлёнок, орлёнок, лети выше солнца! — Роскошный бас, гордость бара-караоке «Солдатская песня», зарокотал, перекрывая доносящиеся из Дворца съездов аплодисменты.

— Стреляй! Черт! Уходит, гад!!! Огонь!

— Над землеёёй летели лееееебеди… — Он пел и вспоминал ее глаза, и брови-домиком, и тонкий запах карамели из-подмышек — такой сладкий, такой нестерпимо родной.

Похожая на лоскутное одеяло, или на панцирь морской черепахи, или на неровно порезанный пирог, или на расчерченный первоклашкой альбомный лист, земля удалялась, становясь неё смешнее, всё незначительнее. Навязчивый триколор зацепился за ноготь большого пальца, и Соловейко нелепо дёрнул ногой, стряхивая полотно. Флаг замешкался в верхних слоях атмосферы, а потом поплыл куда-то на северо-восток.

Подполковник милиции Соловейко поднимался выше и выше, опираясь на воздух крыльями, напоминающими невероятных размеров зонт «три слона». Земля под подполковничьими пятками постепенно приобретала форму шара, но Соловейко этого не замечал. Он смотрел вперёд, прикидывая расстояние до созвездия Лебедя, и размышлял, отчего чертовски простая мысль «всё бросить и улететь» пришла к нему так поздно…

© Л. Бортникова, 2007

 

Эльдар Сафиин, Татьяна Кигим

ГЕНОСЕТЬ

1

Приход системного администратора всегда вносит в жизнь новую, яркую струю. Особенно если он собирается в кабинете что-то устанавливать. Сегодня в помещении под бронзовой табличкой «Каталог» вешал мультиэкран, и работа, к вящему счастью коллектива, никак не имела возможности продолжаться в нормальном режиме. А вот жевать бутерброды и трепаться коллектив, разумеется, мог — чем и занимался.

— Мих Петрович, вам чаю налить? — Дина, ассистентка, в призывном жесте подняла прозрачный заварник.

Тополев, начальник специализированного лабораторного комплекса, как теперь гордо называлась его епархия, кивнул, расписываясь в ведомости — цифра, обозначавшая стоимость выделенной техники, восхищала и устрашала.

Жорик, новый сотрудник, креативный директор и попросту пиарщик, переминался рядом, с любопытством заглядывая через плечо.

— Любят нас, да? Такое бабло отвалили… Одесса-мама!

— Да, неплохо, сам не ожидал, — усмехнулся Тополев. — Вы уже решили, в каком ключе поведете пиар-кампанию нацпроекта? Сделайте, скажем, акцент на том, что с помощью геносети можно найти любого родственника…

— Я понял, — подмигнул Жора. — Сколько Люков Скайуокеров было бы вовремя наставлено на путь тьмы, если бы Империя взяла на вооружение передовой российский опыт!

— Да, можете и в таком ключе и вести пропаганду, — поморщился Тополев. — Вполне сойдет для массового вкуса.

— Геббельс умрет от зависти! — гоготнул Жора.

— Он уже умер.

— Шо, уже?! Вот видите, как действует мой креатив…

Тополев прищурился, оглядывая кабинет. Да, тесновато теперь стало. Новые стеллажи, техника, провода, коробки… Хорошо хоть от химиков отделили. Не то чтобы Тополев испытывал какую-то неприязнь к соседнему НИИ, но быть самому себе хозяином не в пример приятней.

— Никто не видел мою чайную ложку? — провозгласила Дина.

— А вы бы на столе прибрались, — коротко заметил Тополев. — Я понимаю, творческий бардак, но…

Дина обиженно взглянула на начальство. Тополев мысленно улыбнулся — к Дине он относился тепло, но старался не показывать этого. Иногда был даже строже, чем надо… Диана Логова, а миру каталожных работников — просто Дина, Динка и Леди Ди, была не только ценным сотрудником, по и светом в окошке для всей лаборатории. Ценным — потому что где еще возьмет Тополев специалиста с опытом архивной работы, абсолютной памятью на всю генеалогию европейских родов, а также знанием трех языков в совершенстве и семи со словарем? Пожалуй, за такое Мих мог простить все, что угодно, далее полное нежелание Дины получать вторую «вышку» в рамках повышения квалификации. Генетику она, мягко говоря, не любила. И жаловалась Тополеву после каждой пересдачи на неприспособленность мозгов к естественным наукам и нежелание губить свою юную двадцатичетырехлетнюю жизнь в попытках разобраться в аллелях, маркерах и хромосомах…

А что поделаешь? Сказали сверху «надо» — значит, надо.

И главное — несмотря на разболтанность и стойкую приверженность к женской логике, Дина, что ни говори, была очень исполнительным сотрудником.

Если дело не касалось прогулов, заварки чая и уборки рабочего места.

— Стол как стол, — пробормотала Дина. — Что не нравится…

Действительно, к чему придраться: зеленый слоник, мечта генопатолога, вазочка с цветами, стопка детективов, целая коллекция лаков и помад, три «самые любимые чашки», диски, журнальчики, идиотское сердечко-«валентинка» на пружинке. Банка кока-колы. Фотография отца, полярника, — мужественный взгляд, обветренное лицо — запечатлен на фоне льдов, герой, красавец. Борода в инее, сам улыбается, а глаза уставшие. Дина нежно провела по стеклу.

Черт с ним, столом, подумал Михаил. Не было тут железной дисциплины и не будет.

— С экраном готово, — разогнулся Фархид.

Михаил пробежался по клавишам. Линии и стрелки сменяли друг друга. На огромной плоскости экрана расцветал целый мир родов и семей. Часты были пробелы, оборванные линии, но они-то в «Интергеноме» как раз и работали над тем, чтобы заполнить все лакуны, занести сюда все миллиарды многоюродных братьев и сестер, чтобы объединить эти бесконечные листы, вылетавшие из принтеров и сменявшие друг друга на экране, в единое, огромное, почти бесконечное полотно большой человеческой семьи.

Дверь распахнулась, стукнулась о стену, и в кабинет ввалилась тройка рабочих с новыми коробками.

Жора присвистнул, второй ассистент, Леонид, в восторге хлопнул по столешнице.

— За что нам такое счастье? — поинтересовалась Дина, оглядывая коробки с японской оргтехникой.

— За то, что мы теперь работаем на реализацию нового нацпроекта. Сами понимаете, что это значит. Во-первых, вам повышают склады. Тихо, хватит вопить. Во-вторых, трудиться придется больше. Если, конечно, не хотите, чтобы были расширены штаты — а деньги поделены по справедливости. Полагаю, вы этого все-таки не хотите. По новому международному соглашению, которое Россия подписала четырнадцатого числа, мы, российская сеть, обязуемся всем поголовно выдать «DNA profiling» — генпаспорт. Не по желанию, как сейчас, а всем и каждому, добровольно и с песней! Называется сие действо национальный проект «Геносеть». Работаем по-прежнему в рамках международной лабораторной сети «Интергеном», реорганизаций нет. Так что наша задача — вписать за два года весь Новосибирск в глобальную сеть, которая охватит Европу, Америку, Австралию, Россию, естественно, ряд стран Востока и наиболее развитых африканцев.

— А Антарктиду? — встрял Ленька.

— Да, и всех полярников, как же без этого, — усмехнулся Мих Петрович. — Шутки шутками, а за два года Россия обязалась внести в базу 98 процентов населения. Это программа-минимум. А на сегодня внесли только четырнадцать процентов. Конь, в общем, не валялся.

— А они что, все так прям и согласятся? — Дина отнеслась к этим наполеоновским планам скептически. — Скажут, «отпечатки пальцев», «свобода личности»… А то вы прям не знаете. Что их, автоматами загонять?

— Зачем автоматами? — Профессор проверил журнал отчетов, расписался. — У нас, Диночка, все крайне незатейливо: школы, вузы, плановая диспансеризация. А частные фирмы отправят сотрудников после собеседований руководства с властями города, а особо непонятливые — с налоговой и пожарными. А то вы не знаете, как это всегда делается на выборы. А на прогнившем Западе — как видеокамеры в связи с угрозами терактов внедрили, так и ДНК-контроль все приветствовать стали как миленькие. Международный терроризм — он не дремлет.

Тополев отхлебнул чай, вздрогнул, поперхнулся:

— Это что?!

— Чай «Горячий шоколад», — с достоинством ответила Дина.

На лице ее непосредственного начальства появилось странное выражение.

— Чай шоколадом не бывает, — фыркнул Фархид, копаясь в проводах. — Это извращение.

— Как не бывает? — обиделась Дина. — Вот смотри, что туг написано… «Чай с ароматом ирландского виски»… В «Унции» покупала.

— Недоделанный грог.

— «Чай со вкусом горячего шоколада…»

— Ага, тебе сразу и чай, и какаву… — ухмыльнулся Ленька. — Придумают же!

Тополев мрачно глядел на сотрудников, пытаясь припомнить, не первое ли сегодня апреля. Наконец глубоко вдохнул пару раз и спросил почти спокойно:

— Диночка… я вас что просил купить?

— Чай.

— Правильно, чай. «Липтон» в пакетиках.

— А вы не уточняли, что покупать.

Фархид усмехнулся и продолжил возиться с проводами.

Михаил хотел было сказать, что он думает по поводу сложившейся ситуации, но промолчал. Только прикинул, в какой осадок выпадет бухгалтерия от чека, и злорадно улыбнулся. Ну что ж, после стольких лет «голодовки» и скудного финансирования, да при таких фондах — черт с ним! Пусть ребята попьют хороший чай… если, конечно, эту бурду можно назвать хорошим чаем.

Проверив отчетность, Михаил подошел к окну. Рамы потрескались… стеклопакеты, что ли, заказать? Напротив высилась серая громада НИИ. Солнце топило грязный снег, превращая в кашицу. Март вступал в права.

— А намного оклады повысят? — спросил Леонид. Тополев неопределенно дернул плечом.

— Наверное, вы теперь секретаршу заведете? — спросила Дина, и в ее голосе отчетливо послышалась враждебность.

Тополев усмехнулся.

— Обязанность обеспечивать меня кофе и чаем останется исключительно на вас, Диночка. А качество бурды, которую вы называете чаем, — на вашей совести…

Дина хмыкнула — вроде бы в шутку, но очень довольно.

— Хватит глазки строить, — громко сказал Ленька, ревниво подметивший неравнодушное отношение коллеги к начальству. Тополева он не любил, потому что сам за Динкой ухаживал, и Михаил это знал. Сам он тоже относился к Леониду без особой привязанности — но дело, конечно, было не в девушке… черт его знает, в чем было дело. Может, и в Дине тоже. А может, просто иррациональная антипатия — бывает такое.

— Ну все, я пошел? — спросил Фархид.

— Ну, если все нормально и можно работать, тогда, конечно, вы свободны, — кивнул Мих, не отрывая взгляда от отчетов.

Дина юркнула за большой, «сталинский» стол, оставшийся в кабинете бог знает с каких времен, азартно застучала по клавишам. Экран на стене ожил, являя бесконечные ветви генеалогических древ, опоясывающие весь земной шар.

— А все-таки какое счастье, что родственники могут найти друг друга на любой точке планеты! — воскликнула она.

— Сомнительное удовольствие, — сказал Леонид. — Благодаря яйцам моего папаши, который бросил нас с мамой через год после моего рождения, у меня двадцать четыре сводных брата и сестрицы, а может, больше. На хрен бы они мне сдались, если так посудить. Родственнички, блин. Половина от такой бомжатины народилось…

— А я считаю, человек должен знать своих родственников, — строго сказал Фархид.

— И делить наследство со всей седьмой водой на киселе. Мы же не шотландские горцы, чтоб шестиюродного кузена называть близким родичем!

— Человек силен крепкой семьей и родом. Вы, русские, этого не понимаете. Не все. Но многие.

— Да, жидам и чуркам, конечно, раздолье, — пробормотал Леонид, стараясь, чтобы Фархид не услышал. Тополев нахмурился. Ленька улыбнулся, словно извиняясь, и слегка развел руками — ну, мы же понимаем, мол, что я образно…

— Кстати, Мих Петрович, — развязно сказал он, — я тут порекомендовал одному человечку к вам обратиться. Состоятельный человечек. У него проблемы в семье.

— М-да? — Тополев поднял глаза от отчета.

— Ягов фамилия. Бизнесмен, авторитет. Ублюдок у него на стороне обнаружился, в командировке лет десять назад заделал, так баба алименты требует. А с другой стороны — жена, ну, все такое…

— Тебе-то что с этого козла? — неожиданно агрессивно вскинулась Дина. — Пусть сам со своим потомством разбирается, алиментщик.

— Жалко мужика, — заключил Леня.

— Да как ты смеешь его жалеть! — взвилась Динка. — А о женщине ты не подумал? Каково ей было столько лет одной ребенка растить?!

— Аборт надо было делать, — отрезал Леонид. — Один раз с командированным переспала — так чем она, лядь, извиняюсь, думала? — Перехватив взгляд девушки, он смешался и, улыбаясь, пожал плечами. — Да ладно, замяли… Может, я и не прав. Но мужик богатый. Вы бы поговорили с ним, Мих Петрович. Он внакладе не оставит. А не принять — себе дороже, он человек авторитетный… в определенных кругах. — Леонид многозначительно посмотрел на начальника.

— Ладно, разберемся, — поморщился Тополев. — Как, говоришь, его фамилия?

— Ягов.

— Это не тот, о котором в прошлом месяце газеты писали — то ли разборки, то ли покушение? Тьфу ты, леший, еще бандит недорезанный на голову свалился.

2

За окном прошлась косым дождиком отбирающая свое у зимы весна. Кто-то выставил навстречу небу зонты-недопарашюты, кто-то решил, что непогода — отличный повод пробежаться, а кто-то даже не заметил. Михаил Тополев относился к последним. Хотя именно в это время он смотрел в окно. Просто не обратил внимания, потому что занят был совсем другими мыслями.

Проект, за который он взялся четырнадцать лет назад — тогда еще самостоятельно, не думая ни о грантах, ни о поддержки забугорных фондов, — был его собственным, выстраданным детищем. Да, тем же самым занимались и за границей. И даже в России — например, в Питере под это дело выделили целый институт. И все они двигались в одном направлении — чуть по-разному, но к одной цели. Где-то — сотни людей и миллионные гранты, а где-то, как у него, — три человека на два аспирантских оклада и полставки уборщицы.

Потом все поменялось — резко и неожиданно. Приоритетная программа, особое внимание, нацпроект… Окружили лаской и заботой, то ли не вникая в суть и даже не догадываясь, какими проблемами это все грозит, то ли, наоборот, слишком хорошо догадываясь и стараясь прикормить просыпающегося дракона…

К сожалению, данных было не так много, как хотелось бы, но генотипы известных людей прошлого воссоздавались на раз. Естественно, тех, чьи потомки были известны. Экстраполируя данные на современников, Михаил Тополев с удивлением обнаруживал сторожей — потомков Чингис-Хана и политиков — потомков Александра Сергеевича Пушкина. Раввин, чудом затесавшийся в компанию доноров, оказался почти чистым русским, чего нельзя было сказать о многих попах и политиках.

Анализ, сопоставление, синтез — простые алгоритмы, с помощью которых ученый старался найти самые близкие родственные связи между совершенно разными людьми, — приносили порой очень забавные результаты. Например, нынешний губернатор края оказался в родстве с мэром Москвы именно через Пушкина — вообще Александр Сергеевич отметился много где и потомкам передал любовь к этому. Остаточная, незаметная негритянская кровь вкупе с благороднейшей кровью русских дворян в конечном итоге дала то сочетание, которое нередко выводило людей наверх или загоняло в угол — бизнесмены, политики и сумасшедшие с вероятностью не менее пяти процентов были потомками великого поэта.

А вот Романовы таки оказались потомками не Петра Великою, а немки Екатерины и придворного Салтыкова, подтвердив сплетни мемуаристов, по каковому поводу представители династии очень возмущались и обвиняли «Интергеном» в заговоре и подлоге. Смешно…

Дина и Леонид заносили в базу данные о полученных генпаспортах, и программа выстраивала генеалогические цепочки, которые, как щупальца, тянулись по всей России — и далее, через континенты. Жаль, много было дыр — все-таки большинство потомков Евы и Адама не спешило отметиться во всеобщей базе данных. И даже социальная реклама Жоры Лифшица не особенно пока помогала. Преодолеть страх и инертность населения, которое даже новые паспорта, помнится, получать боялось, было непросто. Тополев вспомнил скандалы вокруг получения «печати дьявола», то бишь ИНН, и вздохнул.

Инертность населения и мракобесие отдельных больных на голову элементов было не одной, да и не самой главной проблемой… Скандалы ежедневно рождались вокруг работы «Геносети» и вились мухами над дурно пахнущими подробностями интимной жизни предков известных людей и целых родов. Журналисты не дремали. Политики тоже. Михаил вспомнил последний скандал: вновь всплывший на Западе спор о том, сколько немок изнасиловали советские солдаты-освободители. Некоторые ученые потребовали привлечь к решению спора генетику — вычислить объем крови освободителей в генофонде немецкой нации. Российский посол разродился нотой протеста.

А Михаил тоже думал над этим вопросом и не знал, как будет правильнее. С одной стороны, тщательно проведенный анализ поможет развеять этот подлый миф. А с другой… Не было никаких гарантий, что все обвинения голословны. Тополев мог ручаться за своего деда, героя, но не мог ручаться за всех. И десяток потомков каких-нибудь мародеров дадут такие козыри заинтересованным лицам…

Мих дернул мышку — вьющаяся спираль из разноцветных шариков замерла, и тут же открылась программа «GInter». Однако поработать ему не дали.

— В пасьянс играете? — Михаил даже не заметил, как дверь приоткрылась и напротив вырисовался толстенький, низенький человечек. Сел на стул, прямо задом на сваленные папки. Мужик панибратски и немного заискивающе улыбался и пытался, видимо, вызвать дружеское доверие теми незатейливыми и дурацкими методами, которые рекомендуют гастролирующие психологи на двухдневных семинарах «для успешных руководителей». Как этот человечишко просочился сюда сквозь пост охраны и как умудрился неслышно протиснуться через нагромождение коробок из-под оргтехники и стеллажей — было непонятно. В руках он мял кожаную барсетку.

— Во-первых, в пасьянс не играют, его раскладывают, — сообщил Михаил, с неприязнью взглянув на посетителя, — А во-вторых, я вообще-то работаю. Как вы могли бы догадаться.

Мужик стушевался, но тут же воспрянул и затараторил:

— Понимаете, у меня проблема. Моя фамилия Ягов, вот тут разные документы… — Он разложил бумаги из пластиковой папки. — Мне сказали, я могу зайти. Поговорить. Насчет проблемки, блин. Проблема у меня.

— А-а…

Михаил не стал переспрашивать, кто сказал Ягову, что он может зайти. И как прошел через пост с турникетами — тоже в общем-то понятно. Скучая, Тополев слушал дорогого гостя — послать с порога мешала врожденная интеллигентность.

— Такая вот незадача: получил я генпаспорт, блин, — рассказывал Ягов. — Когда находился в больнице, блин. Ножевое ранение у меня было, блин. Ну, менты сказали — теперь им разнарядка, значит, чтоб всех участников реальных стрелок по этому делу привлекать. Хотя я, заметьте, пострадавшей стороной был! А тут раз — дамочка одна звонит. «Я, — говорит, — тебя, суку, десять лет искала. Вот тебе наш сыночек». А я ее, хоть убей, не помню! А она, вишь, в свое Красноярское отделение каждый день запросы слала — не объявился ли, значит, отец? Ну вот… а у моим жена. Весь бизнес на нее записан, блин. И дети. Сын и дочка. Блин.

— И чего вы хотите? — спросил Михаил.

Ну, это… нельзя ли как подправить? Жена у меня. Ну и вообще. Семья.

Но ведь это же ваш ребенок.

Да я, блин, поверишь, друган, нет — в командировке был! Я ж ее морду не помню совсем! Еп, блин, да чё, я за каждую командировку теперь расплачиваться буду?! У меня жена! Семья! Дети, блин! Ты ж мужик — ну, ты меня понимаешь, блин?

— Извините, ничем не могу вам помочь.

На экране вновь крутилась заставка — шарики роились, формируя спираль. Мужик внимательно посмотрел на Тополева и потянулся в нагрудному карману.

— А, понимаю, — быстро проговорил он. — Вот, пожалуйста, тут в евро…

Михаил вздохнул, сложил на груди руки.

— Мы тут борзых щенков не разводим, — с вежливой улыбкой, очень тихо сказал он. — Я не знаю, кто вам и что сказал, порекомендовал, посоветовал и пообещал. Будьте любезны, дверь вон там.

— Я дойду до вашего начальства! — вспылил мужик. — Вас уволят, а я все равно добьюсь! Где ваш босс? Кто вас выше? Кто тут главный?!

— Счастливого пути, — холодно отрезал Тополев. — Не забудьте сдать пропуск охране.

Мужик вскочил, собирая бумаги в папку, воскликнул, потрясая барсеткой:

— Урод ученый! Да если я захочу, такие ребята приедут, что все вам тут в лапшу перерубят!

— Вы просто подлец, — донеслось с порога. Михаил поднял глаза и увидел Дину.

— Чего? — опешил посетитель. — Чё… это ты мне… это ты мне, сука безмозглая?!

— Ну не я же бросил собственного ребенка, — усмехнулся Михаил, подмигнув Диане. — Видимо, вам сказано. И я в общем-то поддерживаю.

Ягов с хлюпом вдохнул, с хрюком выдохнул, не находя слов, и подхватил свои бумажки, выметаясь из кабинета.

— Я до вас еще доберусь! — крикнул он с порога. — Я вам джип с тротилом к подъезду подгоню! Я жаловаться буду! Я до мэра! До губернатора дойду!

— Прямо президенту напиши, — посоветовал Тополев.

Еще некоторое время после того, как за мужиком закрылась дверь, они молчали, переваривая впечатления.

Наконец девушка рассмеялась.

— Дина, принесите мне чаю, — улыбнулся Михаил.

Он откинулся в кресле, перекатывая в ладони китайские шарики — успокаивало. Надо было работать — но из головы не шли мысли о новых проблемах. Господи, только еще этого недопеска не хватало… Из состояния мрачной прострации Михаила вывел резкий звонок. Он вытянул руку, снимая трубку, — однако там шли гудки, а звон не прекращался.

— Какого лешего?.. — пробормотал ученый и тут же хлопнул себя полбу.

Трезвонила сигнализация — к ней давно, еще три с половиной года назад, подсоединили звонок из туннеля, соединяющего отдельную лабораторию с основным зданием НИИХП, к которому поначалу приписали Тополева с его маленьким отделом.

Ученый стукнул по металлической блямбе, и она с жалобным звяком умолкла. Быстро открыл сейф, отодвинул в сторону диски и бумаги, извлек из нутра железного ящика пол-литровую бутылку из-под кефира, старинное чудо с широким горлом и резиновой крышкой на специальной защелке.

В бутылке плескалась прозрачная жидкость. Улыбнувшись, Михаил спрятал емкость во внутренний карман мятого пиджака и вышел в коридор, едва не столкнувшись с Диной.

Вот еще проблема… Надо бы все-таки сводить ее в ресторан — не сегодня, так позже. Нехорошо получилось — ведь сам пригласил и сам отменяет. Копаться в чужих генах — это интересно, по надо и о себе подумать, не оставлять же столь важное дело, как размножение, на откуп непросвещенным?

Девушка странно посмотрела на своего начальника и явно порывалась что-то сказать, но Михаил пробормотал, что торопится, и чуть ли не побежал мимо.

Отворив тяжелую, обитую металлом дверь под лестницей, он увидел Петрова — имя этого титана химической промышленности, наверное, не знали даже его собственные подчиненные.

— На! — широко улыбнулся Петров, протягивая Тополеву пустую тару с резиновой крышкой.

— И тебе здравствуй, — ответил Михаил, доставая полную бутылку. — Счет помнишь?

— Двадцать восемь литров чистого спирта, — помрачнел химик. — Взято за три года непомерного труда, будет отдано в лучшем виде. Может, кислотой возьмешь? Или щелочью? Могу как один к десяти. Двести восемьдесят литров! Бери, разбогатеешь! Тополев расхохотался. Щелочь ему была нужна как собаке пятая нога.

— Ты когда трезвый будешь, заходи, сдашь мне пару анализов, тестики прогоним, генетический паспорт составим. Вроде как проценты за спирт.

— Ну, буду трезвый, заскочу, — с сомнением протянул Петров. — Но вообще это нонсенс, и науке он пока неизвестен. Думаю, что спиртом я рассчитаюсь раньше. В необозримом светлом будущем. А хочешь медного купоросу?

…Вернувшись в кабинет, Михаил дернул мышкой, но погружаться в расчеты не торопился. Уже дважды Тополев находил в программе ошибки, чего раньше не случалось, и теперь очень хотел выяснить — это сама программа или кто-то намеренно вредит? Пробарабанив по столу нечто напоминающее марш тугоухих невротиков, он решил пока заняться проверкой генпаспортов сотрудников, которые надо было бы тоже вписать в общую сеть. Открыл файл, взглянул на результаты запроса, и лицо его вытянулось.

Он пару раз щелкнул мышкой, потом снял трубку и решительно нажал три цифры внутреннего телефона.

— Алло. Дина? На сегодня ресторан отменяется, ты извини. И, не дожидаясь ответа, положил трубку на рычаг.

— Какого лешего?.. — привставая в кресле, прошептал ученый.

3

— Здравствуйте, Диночка! — Арбушев вошел в аудиторию, с разлета швырнул папку на стол. — Рад вас видеть. Очень красивая юбочка. С каждым разом все короче и короче. Ну что ж, я дождусь, вероятно, и того счастливого момента, когда от юбки останется один пояс. К пятнадцатой пересдаче получится? Вот и чудно. Ну что, успели списать, пока я прохлаждался в деканате?

Среди привычек Арбушева была известная снисходительность к пересдающим — билеты они брали при методистке, а он с полчаса гулял по коридорам корпуса, давая «хвостистам» возможность подготовиться.

— Вы несправедливо ко мне относитесь, Алексей Константинович! — сразу перешла в агрессивную оборону Дина. — Я уже шестой раз к вам прихожу, а вы все меня мучаете и мучаете!

— И седьмой раз встретимся, и восьмой. — Арбушев был настроен радушно и благодушно. — Какой у вас билет, Диночка?

— Восьмой… А можно я другой возьму?

— Что, шпору дома забыли? А вы в косметичку кладите. Тогда не забудете. Идите тяните, но только если вы сразу отвечать будете. Могли бы, кстати, пока меня полчаса не было, сами другой взять. На который у вас шпора есть.

Дина, цокая неудобными каблуками — обычно она ходила в кожаных кроссовках, — подошла к столу и, зажмурившись, протянула руку. Посмотрела билет, подняла на доцента жалобный взгляд.

— Ну-с? — Арбушев, сложив на груди руки, с ангельским терпением во взоре наблюдал за хлопающими ресницами студентки.

— А еще можно?

— Можно, можно. Можно подумать, среди билетов есть хотя бы один, который вы знаете.

— Тридцать четыре… А еще?

— Еще? Да ради бога, хоть все заберите! Люблю ненасытных женщин.

Дина глядела на него, кусая губы.

— Ну, какой вам нужен? Какой вы знаете?

— Семнадцатый!

— Хорошо, — терпеливо вздохнул Арбушев. — Давайте в четвертый раз послушаем ответ на билет номер семнадцать.

Он вполне резонно полагал себя мучеником, потому что билет помер семнадцать оказывался у Дианы «единственным выученным назубок» вот уже четвертую пересдачу подряд.

Дина расправила на коленях юбку, начала с выражением:

— Биологическое происхождение человека методом ферментативной амплификации ДНК… Ой нет, не то. Ну, то есть анализ распределения аллелей… Нет, подождите, я все вспомню! Аллельный полиморфизм двух тетранику… тетракуниклои…

— Тетрануклеотидных.

— Тетрануде…

— Не старайтесь, не выговорите.

— Ну, эти… они — митохондрии. Сначала научились определять женщин по митохондриям.

— Как интересно.

— Да. — Дина взбодрилась от одобрения. — Нашли семь женщин, которые нас прародили.

— Вот как? И где нашли?

Тон Арбушева был заботлив до невозможности.

— Одну в Африке. Другую… ну, в общем, тоже в Азии. Это по митохондриям. Но мужских предков научились определять позже. До этого никто не знал, кто их отец.

— Безотцовщина, — посочувствовал Арбушев. — Темные века. И что дальше?

— Ну вот… у женщин митохондрии… а у мужчин…

Дина теребила юбку, отчаянно пытаясь вспомнить, в левом или правом чулке у нее шпора по семнадцатому билету.

— Понятно, проехали. Все с митохондриями ясно, давайте дальше. Какие типы ДНК-маркеров используют при создании генетических паспортов лаборатории глобальной мировой сети «Интергеном»?

— Ну, — бодро начала Дина, памятуя, что чем увереннее отвечаешь, тем выше оценка, — для этого исследуются… берутся… методическими указаниями регламентируются…

— Регламентируется что?

— Регламентируются независимые локусы ДНК…

Арбушев налил воды в стакан, глотнул. Дина тем временем неслась по буреломам:

— Бывает еще генотипирование при сложных вариантах родства — ну, если человек детдомовец… Можно найти родственников. У них будут митохондрии… нет, митохондрии бывают только у женщин…

— Да что вы говорите!

— Да… у мужчин другое. Только я забыла как.

— Я понял. Это, наверное, такие первичные половые признаки — митохондрии ваши. Диночка, вы диссертацию писать не пробовали? Вы бы могли сказать много новых слов в науке. Пять или шесть. А то и все тридцать, как небезызвестная Эллочка-людоедка. Ладно, опишите мне индивидуализирующие возможности маркерных систем.

— Что? — Дина глядела на Арбушева во все глаза, на которые неотвратимо наворачивались слезы.

— Это я у вас хочу спросить — что. Что мне ставить вам за такой ответ? Ладно, давайте перейдем к практике. К вашей непосредственной работе в «Геносети»… Ну, к примеру, как в ваших лабораториях борются с проблемой чужеродного загрязнения образцов на стадиях забора и транспортировки?

— Ну, на анализы берутся митохондрии…

— Что сейчас используется в качестве антикоагулянта?

— Митохондрии.

— Что?! Диночка, скажите, пожалуйста, вы хоть понимаете, что вы несете? Выучили одно слово и лепите теперь куда ни попадя. Как вы себе хоть представляете эту митохондрию?

По лицу Арбушева было заметно, что он ожидает, как вот прямо сейчас из-под стола вылезет митохондрия и сожрет его наподобие динозавра — с ботинками и зачеткой Дины в рука:

— Ну, митохондрии — они такие маленькие…

— Да, Диночка, они такие ма-а-а-а-аленькие, и кладут их в пробирку маникюрными щипчиками. Маленькие потому что. Идите, учите, встретимся с вами в седьмой раз. Хлобысько, хватит списывать, идите сюда, попытаемся разобраться, что вы там содрали с манжеты…

— Ну Алексей Константинови-и-ич… — Девушка, казалось, сейчас заплачет. И заплакала бы, если б тушь была водостойкая. — Ну поставьте, ну что вам стоит?

— Вы, Дина, где работаете? Как же вы можете работать над реализацией нацпроекта «Геносеть», если не можете ген от хромосомы отличить?

— А зачем мне их отличать! Если я все равно в каталоге карточки перебираю и в комп заношу! Я всех родов в Европе генеалогии наизусть знаю! А вы мне — аллели какие-то!

Вспыхнув от обиды, Дина вылетела из аудитории. Даже дверью немножко хлопнула. И всхлипнула.

Бывают же на свете такие черствые существа! Это потому что у них митохондрий нет.

4

В кабинете Сергея Николаевича было прохладно и пахло сандаловыми палочками. Со стен скалились каннибальские маски, а в стекле витрины гордо задирали носы фрегаты и каравеллы. Тополев удобно устроился в кожаном кресле и наблюдал, как хозяин аккуратно разливает ройбуш.

В полупрозрачных матовых чашках туманом оседал красноватый напиток.

— Слыхал, сколько воплей по поводу нацпроекта? — спросил у Михаила хозяин кабинета. — Блоги сетевой либерастии почитай: «тотальный контроль», «глобальный охват», «насилие над личностью» и «кондовый фашизм» — самые мягкие определения. Стрелять их, может, а? Немного тоскую по твердой руке.

— Да какой там глобальный охват… Еще зияют такие бреши, что говорить о развитой геносети нет смысла.

— Да, — согласился Сергей Николаевич, отставляя заварник из старинного российского порцелана — только так, считал он, можно называть это антикварное «белое золото» и никак иначе. — Бреши есть, но картинка уже вырисовывается та еще… Рогов рвет и мечет. Слыхал? — поднял он глаза на Тополева.

— А он-то чего? — пожал плечами Михаил. Кипяток обжигал, но был приятен душе и телу в разгар полузимней весны.

— Говорит, «Геносеть» — очередной глобальный жидо-масонский заговор. В предвыборную программу специальный пункт включил.

— Идиот.

— Угу. Дедушка-то у него Гершезон. А мама — Мария Шнобелевна. Простите, Израилевна. Хотя по паспорту проходит как Ивановна. Бабушка дошла до Берлина с замполитом Гершезоном, а замуж вышла за лейтенанта Семенова. И правильно, Гершезона в пятьдесят третьем замели.

— У-у, так это у нас Ленин намбе ту… — усмехнулся Михаил. — И что, это ему таки сильно мешает?

— Орет и вопит, что все это подстроили клятые космополиты. Призывает арийцев на баррикады. Все «русише фашисте» беснуются только так. А у одного прадед — цыган, у другого тетя в Израиле. Как начали скрести этих арийцев — так везде что ни еврей, то татарин. Вот они и бесятся. Погромы обещают. Мол, все проклятый сионизм на них клевещет…

— Диагноз ясен. Ну, общество должно ветрянкой переболеть. Ты только об этом со мной поговорить хотел?

— Не только. — Сергей Николаевич откинулся в кожаном кресле, выпустил клубок дыма в недра кондиционера. — Есть ряд непростых юридических проблем. Например, спермодоноры вопят и глотают валидол. Сама концепция анонимных спермобанков под угрозой! Кто теперь пойдет плодить потомство, когда правовая база не проработана — возьмут папашку за шкирку и будет платить алименты, как миленький. Сдал «живчиков» на пятьдесят баксов — получил ярмо на шею лет на восемнадцать. Логично?

— Логично, — сказал Михаил. — Это же начальный период, что-то ясно — не досмотрели, не додумали… Щепкам, конечно, не сладко, но лес рубить надо. Все утрясется.

— Не дай нам бог жить в эпоху перемен, — заключил Сергей Николаевич и опрокинул чашку ройбуша, будто бокал коньяка. — Лига «За безопасное отцовство» организовалась.

— О боже.

— От феминисток КДПВСЖ — три дня учился произносить — отпочковался. Такой себе дочерний маразм. Английскую аббревиатуру, извини, не выговорю. «Конфиденциальность детских приютов — выбор свободной женщины». Вот и думай теперь, как это все юридически утрясти. Права личности, конфиденциальность и все такое. А еще вопрос тайны усыновления.

— Сразу подумать нельзя было?

— А ты всегда думал, прежде чем в бабу втыкать? Так ведь это и в государственной политике так — сначала делают, потом думают. Государственные соображения, а последствия потом.

Тополев мрачно постукивал ложечкой по стеклянной столешнице стола.

— Я понял тебя, Серега. — Так он не называл однокашника давно, с университетской, пожалуй, скамьи. — Что предлагаешь делать?

— Тебе — заниматься нацпроектом, как занимался… но быть готовым к тому, что часть генеалогической информации может быть засекречена.

— Вот даже как? — поднял брови Михаил. — Официально?

— Не то чтобы совсем официально, но типа того. Пока народ не очень готов к такой революции. Задница вообще с менталитетом, если честно. Многие — не примут. Не поймут. У нас после революций, войн, репрессий большинство людей помнят два-три поколения предков. Спроси, сколько всех своих прадедов хотя бы по имени перечислят? И знаешь, представители определенных кругов могут быть очень не заинтересованы в огласке некоторых фактов… Естественно, мнение это неофициальное, и тебе решать — придерживаться его или нет. Но я бы рекомендовал придерживаться. Тебе Ягов, кстати, известен?

— Да, ко мне тоже этот алиментщик заходил. Джип с тротилом к подъезду обещал.

— Разберемся. Не того поля ягода, чтобы тротил ящиками гонять.

— Буду признателен. Нам бы охрану еще увеличить…

— Без проблем.

Встали, пожали руки.

— Да, и еще такая просьба, Миш… — Сергей Николаевич слегка смутился. — Ну, ты ж знаешь, что мать у меня из князей. Так ты… подправь там немного родословную. А то типа я ж по матери дворянин, а там у нее в революцию то ли слесарь, то ли матрос затесался…

Тополев кивнул, поставил чашку и, еще раз кивнув на прощание, вышел из кабинета.

5

Яичница с грибами скворчала на сковородке, а хозяйка кухни нервно жевала сырой шампиньон, спутав с чем-то съедобным.

— Ну какая мне разница, как работает этот тостер? — вопрошала Диана у телефонной трубки. С Ольгой, работавшей журналистом на центральном канале, они учились в школе и до сих пор были в приятельских отношениях. — Зачем мне знать есть ли у аллелей хромосомы?! Какое мне дело до цитоплазм и митохондрий?! Я для него юбку надела! Представляешь — юбку! — Динка с возмущением одернула удобный вытянутый свитер. — Зачем мне эта вторая «вышка», когда я чистый гуманитарий?! Зачем мне повышение квалификации, если я работаю с компьютером?! Зачем мне хромосомы эти треклятые, если я три языка знаю! Лучше б я в архиве работала! И черт с ней, с зарплатой! Ну какая, скажи, какая мне разница, как устроена микроволновка, если у нее всего три полезные кнопочки, а остальные мне не нужны?!

— А как у тебя с шефом? — спросила Ольга. — Вроде ты говорила, что что-то складывается?

— Тоже сволочь, — сказала Дина, чувствуя, как дрожит от обиды голос.

Едва сдерживаясь, чтоб не зарыдать, начала жаловаться на начальство — ну какой же подлец, пригласил в ресторан и отменил. Все складывалось так удачно, в среду он пригласил ее поужинать — культурный человек, другой бы прямо в кабинете, а этот нет — а в пятницу извинился и сказал, что занят. Ну почему все так?! Дина раз за разом надевала алые кружевные трусики, ожидая, что вот-вот он пригласит ее в кабинет не за инструкциями, а… Но обломилось лишь несколько поцелуев. «Может, он импотент?» — спрашивала Ольга; так нет же, нет! Он же пригласил ее уже в ресторан! А Леня? А что Леня, зачем ей Леня! Если рядом, совсем рядом есть Мих Петрович! Но у него сейчас куча работы, и вот: «Нет, Дина, не поедем». Обидно, черт побери!

— А чего он так?

— А все с митохондриями этим долбаными возится. — Динка, слегка успокоившись, закурила сигарету, чего не делала вот уже полгода. — С семи утра до двенадцати ночи. Нацпроект, блин. Внести в базу всю Россию за два года.

— А оклады?

— Обещали повысить.

— Представляю, сколько там воруют. На верхах. Ну, это как водится… Но дивиденды, Дин, знаешь, многие совершенно левые товарищи гребут. Вот передача «Жди меня» — да ты посмотри только, как она в рейтингах скаканула! Когда ваша геносеть станет глобальной, они, конечно, прикроются, но пока народ не разобрался, они пользуются вовсю… Не знаешь, кто им информацию сливает? Извини, не могу удержаться… Сама материал готовлю, проблемный.

— Мне кажется, они официально берут. А что тут проблемного? Хорошее дело делают.

— Да уж. Живет так семья, живет — бац! — по TV объявляют, что у вашего папаши есть побочный сыночек. Счастье греби лопатой.

— Что ж тут плохого? — удивилась Дина.

— Ну, знаешь, не каждая семья обрадуется, когда им от передачи «Жди меня» сводного братца подкинут.

— А каково этому братцу? Без отца?

— А каково семье? Законным детям, жене?

— Мне бы понравилось. Я бы хотела брата или сестру.

— А большинству нет. Особенно когда наследство делить начнут. Или припрутся в Москву из Урюпинска — родственнички…

— Оль, помнишь фильм — «Сирота казанская»? Сколько людей расстаются с родными, любимыми из-за случайности! А сколько таких сирот по России! — Голос звучал высоко и тонко, как всегда, когда Дина могла ответить на аргументы только эмоцией.

— А сколько семей, которые распадутся, когда узнают о шашнях папаши двадцатилетней давности? — возразила Ольга. — Да тут не только в папашах дело. Знаешь, какую я фактуру набрала? Вот, смотри: семья приличная, интеллигентная. Госслужащие, получили генпаспорта. Сын-студент — тоже. И выясняет при получении — что усыновленный он, а биологический папаша моет золото на Колыме, а мамаша сосет за бутылку у сожителя. Круто, да? Я не знаю, проявлялись ли гены у пацана раньше, но вроде воспитали человеком, учился неплохо — а тут крышу снесло, колоться начал.

— Ну, это одна история…

— Не одна. Куча о перепутанных в роддоме есть. А об отцах, которые на старости лет узнают, что дети — не их, а соседские, и внуки, и, соответственно, правнуки… Прикол, да? — Ольга делано рассмеялась. — По статистике англичан, десять процентов детей в браках соседские.

— Зато потом все будут знать, кто чей сын.

— Зато сейчас семьи разваливаются.

Закончив разговор, Дина швырнула телефон на стол, пару раз глубоко вздохнула. Разговор закончился на повышенных тонах. И не поссорились вроде, но… А все из-за чего? Все из-за мужиков. Сволочи.

Этот гад оценку не ставит. Сдалось ей это повышение квалификации! Другой в ресторан пригласил и не сводил. А из-за каких-то уродов, которые детей где попало плодят, они с Ольгой чуть не рассорились.

Она сорвала сковородку с конфорки, швырнула на пол, яичница разлетелась-расплескалась, а сковорода прожгла пятно на линолеуме. Разозлившись и психанув, Дина разбила четыре тарелки, сгребла яичницу в мусорное ведро, села на пол и задумалась.

Все мужики — козлы.

Придя к такому довольно утешительному выводу, Дина переменила позу согласно рекомендациям «Йоги для чайников» и, расслабившись, принялась медитировать — что успокаивает и расслабляет и, между прочим, очень действенно при ПМС.

6

Дина весь понедельник надувала губы и старательно отворачивалась — но Михаил не обращал внимания, в конце концов, это была наименьшая из проблем. Работа не шла. Надо было срочно сделать выкладки по запросам — от этого зависели и фонды, и расширение штата, и многое другое — эх, успеть бы до конца квартала! Но и об этом думать тоже не хотелось. А хотелось о совсем другом — и вот об этом другом размышлять было решительно невозможно.

В сейфе, рядом со свеженаполненной бутылкой из-под кефира стояла еще одна — с коньяком. Михаил пил редко и предпочитал хорошие напитки — благо редких подношении от просителей хватало ему с избытком. В этот же раз, после мучительных выходных, не успокоившись даже в работе, ученый почти мечтал о том, как в пять часов вечера Дина и Леонид уйдут, давая своему начальнику возможность просто по-человечески выпить в одиночку чуточку «Хеннесси».

Дина ускакала еще в полчетвертого, сдержанно заявив, что обязательно вернется к пяти, — но веры ей не было, стрекоза она, что тут еще скажешь? Завтра опять надует губки и найдет тысячу Самых Страшных Причин, по которым появиться в лаборатории она не только не могла, но еще и не должна была ни в коем случае.

А вот Леонид задержался. В последнее время он все чаще засиживался до шести, а то и до полседьмого, что Михаилу нравилось — можно было при необходимости позвонить ему из соседнего кабинета и получить нужные материалы, не отрываясь от работы.

Но сегодня Тополев ждал и не мог дождаться, когда лаборант наконец уйдет. Ученый прошел по коридору, погладил пальцем гравировку «Каталог» на табличке, в очередной раз удивляясь тому, что первая «К» почему-то меньше второй «а», потом решительно толкнул дверь — и нос к носу оказался с Леонидом.

Тот неожиданно для начальника испугался и спрятал что-то за спиной. Михаил осторожно заглянул за правое плечо подчиненного, но тот переложил спрятанное из одной руки в другую.

Так же медленно ученый сделал шаг вбок и посмотрел за левое плечо, Леонид повторил маневр с перекладыванием из руки в руку.

— Что там у вас? — спокойно спросил Михаил.

— Ничего интересного! — срывающимся голосом ответил лаборант.

Тополев сделал вид, что собирается обойти вокруг, а на самом деле схватил подчиненного за руку и попытался ее вывернуть. Тот сопротивлялся.

— Вы выносите данные каталога! — понял вдруг ученый. — Зачем? Чтобы подделать карточки? Просто их уничтожить? Данные ведь все равно окажутся в компьютере! Или вы торгуете информацией? Сливаете «налево»? И как вы могли, черт бы вас побрал?

В его голосе была нешуточная боль: променять науку на презренные деньги, которых скоро и так у лаборатории будет немало, казалось Тополеву совершенно неоправданным, глупым и преступным.

— Идите вы! — Леонид, воспользовавшись растерянностью начальника, вырвался и, не выпуская из рук карточек, бросился к выходу, с силой оттолкнув Тополева.

Михаил покачнулся и упал прямо в сплетение проводов от принтера, сканера, ксерокса и двух компьютеров, неловко подвернув в падении ногу.

7

Маникюр обошелся неожиданно дорого, все-таки обещанное увеличение зарплаты сулило много радостей. Кстати, избавление от ненавистной яичницы входило в число перспектив. Вот если сейчас Мих Петрович не оценит всех ее жертв, не проникнется ее красотой и тут же не упадет на колени, обещая зажиленный поход в ресторан, руку, сердце и немедленную свадьбу, то Дина даже и не знала, что еще можно сделать.

Прическу поменять? К сожалению, шеф пару раз сказал, что ему нравятся ее длинные волосы именно в таком виде, в каком они сейчас, — и девушка не решалась подстричься, хотя руки чесались уже давно.

Едва войдя в лабораторию, она увидела несущегося к ней Леонида. Парень был растрепан, глаза его горели, и вообще выглядел он похожим на крупную мышь, только что вынутую из лужи, — такой же неприятный и взъерошенный, очумевший и страшный,

— Убирайся с дороги! — заорал он, но оказалось, что это была, пожалуй, единственная фраза, которая могла заставить Дину встать на его пути.

— С дуба рухнул? — вежливо поинтересовалась девушка, у которой внутри все стягивалось в единый жесткий, колючий комок. — Что у тебя в руках? Ах ты, подонок!

Леонид попытался протиснуться мимо нее, но у него не получилось — и тогда он коротко, без замаха, влепил ей пощечину.

И снова ошибся. Вместо того чтобы отшатнуться в ужасе, Дина врезала ему коленом в пах, а потом, вспомнив рекомендации «Самоучителя обороны для хрупких дам», еще со всей силы дала ладошками по ушам согнувшегося перед ней в земном поклоне лаборанта.

Но этого оказалось мало. Ленчик, словно превратившись в животное, боднул ее в живот, а потом сжал в не шибко ласковых объятиях, и они вместе покатились по полу.

Улучив момент, Дина схватила противника за голову и крепко приложила о косяк головой. Леонид неожиданно обмяк, на виске мгновенно расцвел кровавый цветок — но девушка не увидела его раны, потеряв сознание за мгновение до этого.

8

Едва увидев Дину, лежащую в крови под Леонидом, Михаил чуть с ума не сошел — он проклял себя за неуклюжесть, за все эти дурацкие компьютеры, провода и шнуры и за пригретую на груди сволочь, которая несколько лет прикидывалась ценным сотрудником.

Отвалив тело лаборанта в сторону, ученый ловко открыл девушке веко и понял, что Дина без сознания. Попытался найти рану, но ее не было — вся кровь принадлежала противнику. Предчувствуя неприятности, Тополев обернулся к Леониду. Лаборант лежал на полу, глядя немигающим взором в потолок, а его руки, раскинутые под неприятным взгляду углом, казались паучьими лапами.

Можно было даже не смотреть — парень был мертв.

— Ну ни хрена себе, — пробормотал Михаил. — Миссион файлед, леший бы ее побрал…

Он еще раз посмотрел на Дину. Потом на Леонида. Первая мысль — вызвать милицию — наткнулась на целый ряд доводов против.

Во-первых, у проекта собралось уже довольно много высокопоставленных недоброжелателей — и они наверняка обернут это дело против лаборатории в целом. Михаила, вполне возможно, снимут под вовремя появившимся предлогом, а проект передадут верному и удобному человечку, который будет благополучно подтасовывать данные в пользу благодетелей.

А во-вторых… Главное, самое главное — то, что волновало Тополева куда больше судьбы лаборатории и собственной судьбы, — была Дина. Он похолодел от одной мысли, что на нее может обрушиться, если… Судебные разбирательства, следователи и прокуроры, жадные репортеры и необходимость доказывать всем и каждому, что она убила подонка во время самообороны!

Ох, Господи, это бывает совсем не просто, а если еще вмешаются те, кому работа лабы поперек горла… Дина вполне могла получить срок за превышение или за непредумышленное убийство. А какой шок для девушки будет узнать, что она убила человека… Нет, Михаил не мог этого допустить. Только не Дина.

Тополев нащупал в кармане связку ключей и бросился запирать входную дверь.

Потом выключил свет в лаборантской, в каталожной, в своем кабинете и приемной, оставив только в коридоре — все равно свет отсюда наружу не проникал.

Перенес Дину в свой кабинет, аккуратно стер платком с ее лица кровь — в волосах что-то осталось, но времени было мало.

Запер девушку в своем кабинете и опрометью кинулся вниз, к подземному ходу. Отпер дверь, пробежал сотню метров по гулкому коридору, чуть не воткнувшись в темноте в противоположную дверь, нащупал кнопку звонка, нажал.

Ждать пришлось долго — секунды отдавались пульсом в мозг, Петрова вполне могло и не быть уже на работе — но, о чудо! Скрежетнул ключ в замке, и перед ученым образовался его должник — заспанный и помятый.

— Помнишь, ты про кислоту говорил? — прямо спросил Михаил. — Можешь, не спрашивая, дать мне литров сто?

Петров мрачно посмотрел на приятеля, потом неопределенно махнул головой и, оставив открытой дверь, пошлепал вверх — Михаил с удивлением обнаружил, что Петров босой, даже без носков.

Чуть помедлив, генетик последовал за химиком. Тот топал вперед как танк, не оглядываясь. Отпер дверь своего кабинета, еще раз мотнул головой, включил свет, прошел к столу, налил в две пробирки из кефирной бутылки.

— Пей, — настойчиво сказал он. Тополев взял свою пробирку и залпом выпил ее содержимое. — У тебя проблемы?

— Да, но я не хочу тебя втяги…

— Считай, уже втянул. Что случилось?

И Михаил рассказал ему — вначале путаясь во всех угрозах и предпосылках, потом, подойдя непосредственно к убийству, неожиданно четко и ясно. Только сказал, что убила не Дина, а он сам, и, когда объяснял возможные последствия, даже разложил их попунктно — хотя единственное, что его действительно сейчас заботило, была судьба Дианы.

— Ясно. И в чем ты его собрался растворять? — поинтересовался химик.

— В кислоте, — ответил Тополев.

— Тоже ясно. А ванна у тебя есть? Или бак какой?

Ванны у него не было.

— Ну, молодец, хорошо придумал. Леонида мне, кстати, не жалко, гнусный тип. В общем, так. Я тебе сейчас дам немножко бытовой химии, кровь стереть. Сам заберу твоего лаборанта, и дальше он — моя забота.

— Но ты… Соучастником, если что… Не хочу тебя втяги…

— Уже втянул. Ладно, у нас все ушли, сторож у меня на ночь отпросился, так что время есть, но лучше все сделать быстро и аккуратно.

По пути в лабораторный корпус Петров что-то говорил, по Михаил его почти не слушал — что-то про старых сибиряков, про москалей, про то, как до революции прадед Петрова встречал царских чиновников, в продразверстку — дед, а после войны — отец.

Опомнился генетик, только вытерев пол в коридоре насухо. У него в голове вдруг перещелкнуло, что приятель вполне мог, забрав труп, просто взять и позвонить в органы — паника затопила сердце ученого, он бросился вниз, пронесся через коридор и, уже вбежав в малый вестибюль НИИ, вдруг понял, что не представляет, где искать Петрова.

Но тот словно почувствовал. Вышел из ближайшей двери, вытер потный лоб рукавом халата, стараясь не прикасаться кожей к резине перчаток, и позвал за собой.

В белоснежном кафельном зале первым, что бросилось в глаза ученому, была кучка на столе — мелочь, ключи, несколько пуговиц и металлическая пряжка от ремня.

Петров кивнул, подтверждая догадку.

— Это все, что от него останется. Хочешь посмотреть, как идет процесс? — Тополев замотал головой, сглатывая подкатывающую к горлу рвоту. — Может, выпьешь? Нет? Ну тогда давай я тебя провожу. Ты, главное, теперь сам не спались.

— Не спалюсь, — твердо ответил Михаил. Перед его глазами была лежащая в крови Дина. — Сам точно не спалюсь.

Уже перед тем, как закрыть дверь в туннель, Тополев окрикнул Петрова:

— Насчет спирта я это…

— Спирт отдам в светлом будущем, — грозно ответил химик.

— Да нет, я не так, ты ж мне кислоту…

— Какую кислоту? — На лице Петрова застыло искреннее, почти детское удивление. — А, кислоту! Ну ты спрашивай, если что — могу кислотой, могу щелочью отдать. Хоть один к десяти, у меня этого добра знаешь сколько? А еще вот могу медным купоросом. Бери, не прогадаешь.

9

Динка поливала цветы в кабинете Мих Петровича и делала это куда дольше необходимого. Но шеф стоял на пороге, придерживая дверь и давая инструкции Жоре Лифшицу, и не обратил внимания на ассистентку. Холодная скотина, ничем не проймешь…

— А еще я вынужден напомнить, что незаконное распространение информации запрещено внутренними инструкциями, — слегка враждебно говорил Мих Петрович подчиненному. — У нас, к сожалению, совсем недавно был один неприятный инцидент…

— Да ешкин кот! — воскликнул Жора. — Вы мне это говорите, Мих Петрович? Мне?! Таки мне?! Да я ж ни духом, ни левой пяткой да никогда в жизни…

— Извините, Жора, — вздохнул Тополев. — Я, кажется, действительно перегнул палку. Просто сейчас будут введены новые инструкции, повышена безопасность, усилена охрана… Кажется, совмещение научных и административных функций не способствует душевному равновесию. Сорвался. Еще раз извините.

— А кстати, где Ленька? — вмешалась Дина, нахмурившись.

Вспоминать этого козла, который оказался сволочью и продажной тварью, не хотелось. Но надо было выяснить, чем все закончилось, чтоб он сдох!

— Уволился, — коротко сказал Тополев и продолжил разговор с Жорой.

— А-а, — с облегчением вздохнула Дина и стала дальше поливать цветы. Все сложилось как нельзя более удачно — видимо, этот ворюга свалил, замученный совестью. Она вспомнила, как очнулась в кабинете шефа, все волосы были в крови — шеф сказал еще: «Круто ты ему по зубам треснула!» Дина ровным счетом не помнила, что было и как она ему врезала, но решила ничего не говорить Мих Петровичу, чтобы не тревожить, — хотя, быть может, это было неправильно.

Жора тем временем внимал откровениям начальства.

— Ваша деятельность, Георгий, должен признать, дает неплохие результаты. Социальная реклама, несмотря на перерасход фондов, повысила доверие населения к проекту на семь и восемь десятых… По крайней мере, если не врут исследования.

— Ха! Еще бы у Жоры был плохой креатив…

— Но вот плакаты вдоль дорог меня несколько… э-э-э… смущают. И не только меня. Губернатор тоже, так скажем, удивлен. Объясните мне, пожалуйста, что означает кадр с целующимися героями «Звездных войн» и эта подпись: «Не женись на сестре»?

— Так тот ж самое оно! — гоготнул Жора. — То ж они когда не знали, что близнецы, целовались. Ха, может, Лукас и сам тогда не знал, что они в следующей серии будут близнецы… Ну и типа — идите за DNA profiling, шоб не было инцестов. Я на этом думаю всю дальнейшую пиар-кампанию построить: ролики, где выясняется, что женаты — брат и сестра, отец и дочь… Реальный креатив, гы?

— Не смешно, — заметил Мих Петрович. — На самом деле действительно это проблема, и я вам сейчас… сейчас, погодите… найду кое-какие выдержки. Возможно, пригодятся.

Тополев нашел книгу, начал читать, близоруко щурясь от солнечного света — поливая цветы, Дина подняла жалюзи.

— Вот, нашел, — сказал Михаил. — Эта проблема поднималась еще на заре цивилизации. Святой Юстин Мученик писал, «что христианин не должен бросать своих детей, чтобы потом не встретить их в публичном доме: «Чтобы мы не причинили никому неприятностей и сами не впали в грех, нас учат, что нехорошо бросать ребенка, даже новорожденного, и прежде всего потому, что почти все, кого в детстве бросают (не только девочки, но и мальчики), оказываются потом проститутками». Дина, закройте уши, я скажу Георгию одну вещь… помните анекдот? А впрочем, Дина, заварите мне кофе.

Дина фыркнула и вышла из кабинета, всем своим видом демонстрируя недовольство.

Тополев дождался, пока девушка скроется в своем «Каталоге», где стояла общественная кофеварка, и спокойно продолжил:

— Анекдот про лифт знаете?

— Тот, где девчонка мужику минет делает и сигаретку просит? Чирк, типа, зажигалкой…

— Вот-вот.

— Ба-а-а-а-ян! Но прикольный и, как говорится, в тему.

— Именно что в тему. Вперед, наш юный Геббельс, несите пропаганду в жизнь, дабы все добропорядочные граждане нашей необъятной Родины получали генпаспорта и вливали информацию о себе, любимых, в единую генетическую сеть. Можете взять книгу — это «Психоистория. Эволюция детства» Ллойда Демоза.

— Та не, мне такая толстая ни к чему, — отмахнулся Жора. — Спасибочки — на здоровье. Вот только чья это фраза, скажите?

— Юстина Мученика.

— А, понятно! — кивнул Жора и вымелся из кабинета, мечтая скорее приступить к обязанностям.

Дина вернулась с чашкой кофе и выжидающе замерла у стола. Тополев не глядел на нее, хмурясь, вертел в руках карандаш. В последнее время с этим нацпроектом и кучей сваливающихся на него проблем, склок, требований, шантажа он заметно осунулся и похудел. Дина обратила внимание, как заметна стала седина на висках. Она хотела обнять его, но не решалась. И в тот момент, когда она, вздохнув, принялась вытирать пыль с полочек, из коридора донеслось:

— Фархид, ты слышал анекдот? Ну, там где «Папа?!» — «Маша, ты куришь?». Да я не пошляк, ты шо! Я ж не о том! Так ты таки знаешь, кто придумал этот анекдот?! Та ни в жисть не поверишь! Святой Юстин Мученик! Во юморист мужик был, а еще святой!

10

Коридоры власти тянулись в бесконечность, выстраиваясь вертикалями этажей и горизонталями шагов. Тополеву было понятно, что вызов в администрацию президента не сулит ничего хорошего. Сорвали его прямо с работы — безапелляционно заявив, что забронирован билет на ближайший рейс.

У нужного кабинета Тополева встретил Сергей Иванович — он тяжело отдувался и вытирал лоб платком.

— Ну, брат ты мой, вот мы залетели! — вместо приветствия выдохнул он. — То есть залетел-то в свое время кое-кто другой, но…

— Совсем все плохо?. — спросил Михаил.

— Да блин… — И тут этот уважаемый человек, ценитель антиквариата и миниатюрных фрегатов, выдал такую тираду, что покраснели бы вечнозеленые просторы тайги. Из членораздельных предлогов можно было понять, что разразился страшный скандал, прямым боком затронувший администрацию президента.

Они вошли в кабинет, и Михаил поразился, каким маленьким и незаметным вдруг показался Сергей Иванович — совсем не таким, как у себя, среди кожаной мебели, дубовых панелей и «порцелановых» чашек.

— Ну что ж у вас в Новосибирске такие дела делаются? — с добродушной иронией начал человек, которого Михаил уже видел — на обложках журнала «Власть».

— А что у нас делается, Дмитрий Анатольевич? — спокойно спросил Тополев. — Меня буквально впихнули в самолет, но ничего как-то не объяснили. Может быть, вы лучше опишете ситуацию?

Сергея Ивановича ощутимо трясло, но Тополев — после крови в волосах Дины, стойкого химического запаха ада и металлической пряжки на столе — не мог, да и не считал нужным изображать священный трепет. Он просто устал.

— Это был не телефонный разговор, — усмехнулся помощник президента и пододвинул Михаилу какую-то газету.

Тополев пробежал глазами — ну да, их новосибирский еженедельник, довольно давний номер: «…оставляют в основном алкоголички, наркоманки, — рассказывает главврач областного роддома Ирина Куроптева, показывая нам с фотокором отказных детишек. — Но бывает, оставляют и приличные на вид женщины. У нас случай был — лет двенадцать назад, но я его до сих пор помню… Я как раз была дежурной, рожала очень приличного вида женщина. Платную палату тогда могли позволить себе совсем не многие. Конфеты, шоколадки медсестрам, банки икры врачам. И вот мы ей ребеночка приносим — а она говорит: вы его мне на грудь не кладите, а то я привыкну. У меня старший есть, второго нам не нужно. Почему не нужно — не объяснила, может, он не от мужа был, а может, посчитали, что объест… Но женщина была богатая. Аборт не делала, потому что боялась повредить здоровью. Мы ей мальчонку подсовывали, рассказывали, какой здоровенький, какие глазки голубенькие, — а она ни в какую. Так на руки и не взяла». Дальше шли пространные рассуждения автора о морали и приписка в конце статьи: «Миша Иванов — так его назвали — обитает в одном из детских домов Новосибирска. А его мать, вероятно, вкусно ест и сладко пьет, никак не беспокоясь о ребенке». Тамара Луцкая, фото Алексея Кощеева».

Дмитрий Анатольевич внимательно наблюдал за реакцией Тополева.

— Читали?

— Раньше нет, а теперь да. И что?

— Неприятная ситуация получается, — развел руками Дмитрий Анатольевич. — Нет, я сам ратую за выдачу госслужащим генпаспортов, сам продвигал этот нацпроект… И детдомовцам генпаспорта надо выдавать, в этом я вас тоже поддерживаю. Бедные дети. У вас очень быстро всем выдали — даже удивительно, в других городах еще копаются. Полагаю, вы заслужили премию. Геносеть расширяется, это хорошо! Но вот тут какой вопрос… Видите ли, Нина Андреевна сейчас занимает очень высокий пост в известной вам партии. К ней очень высоко доверие избирателей. А тут такое… Да еще перед выборами. Нехорошо.

«Какая Нина Андреевна?» — хотел спросить Тополев, но осекся. Ну конечно, Никитьева! Еще как нехорошо.

— Неприятная ситуация, — внимательно посмотрел на Тополева представитель партии власти. — А журналисты, конечно, как всегда, все преувеличивают. И ошибка — повторяю, ошибка! — в геносети может нанести непоправимый ущерб репутации серьезного человека…

Михаил вспомнил лицо госпожи спикера и подумал, что она ему всегда не нравилась. Но вместо ответа просто кивнул.

Помощник президента улыбнулся. Рукопожатие у него оказалось крепкое, улыбка открытая. Этому человеку хотелось доверять и идти за ним на край света. Неудивительно, что в последнее время он стал все чаще появляться на экранах.

Михаил вышел из кабинета, вслед за ним выскользнул Сергей Иванович. Пот градом катился со лба.

— Ну, ты понял?!

— Понял, конечно, — пожал плечами Михаил. — Не дурак.

— Ну слава богу. Обрадовал, однокашник. — Сергей Иванович расцвел в улыбке и хлопнул Тополева по плечу. — А то я уж думал, ты выделываться, не дай бог, начнешь, а Никитьева — та еще мегера! Вот уж стервь — не хотел бы я оказаться на ее пути… А ты, если что надо, обращайся.

— Конечно, — сказал Михаил. — Ты, кстати, охрану обещал. Сил нет, сколько каждый день идиотов ломится — как пошла плановая диспансеризация для бюджетников, так то взятки, то угрозы.

— Взятки — это нормально, — ответил Сергей Иванович. — А угрозы нехорошо. Ну, мы решим этот вопрос.

— Так с охраной-то поможешь?

— Прямо завтра. Давай, что ли, перед отлетом коньячку хрипнем? — Сергей Иванович расслабил узел галстука, потер шею под воротником рубашки. — А то я от этого разговора совсем взопрел.

11

Дина отложила учебник. Нет, ну какой же надо быть сволочью, чтобы не обратить внимание на такую короткую юбку! Все-таки мужики козлы.

И ни месячных у них, ни митохондрий.

Потянувшись, девушка выглянула в окно — солнышко, весна! И на работу идти не надо! Это ли не счастье? С блаженством Дина вспомнила, как рано утром, когда она еще нежилась в постели, обнимая любимого слоника, позвонили из лаборатории и объявили выходной. Все-таки бывает справедливость на свете!

Еще раз взглянула на учебник и помрачнела. Наверняка, если бы она была парнем, препод так бы не мурыжил.

Но ничего, зато мужики, не знают, какое это счастье — оказаться с кучей денег, пусть и небольшой, в парфюмерном магазине. Эти бедолаги не умеют покупать просто для удовольствия. Наверное, это как раз следствие отсутствия митохондрий. И компенсация за ПМС — мужикам-то не нужно столько кайфа! Они идут в магазин и придирчиво выбирают то, что им пригодится в ближайшие сто пятьдесят лет жизни. Им не дано почувствовать наслаждение от покупки — они даже от самих товаров-то счастья не испытывают!

Пошарив рукой вокруг дивана, Дина обнаружила, что методички там нет. Посмотрела внимательно — так, вот она, горка.

Та самая, которая вчера днем была в сумочке, а потом для удобства выросла через опрокидывание оного аксессуара на полу.

Именно отсюда она извлекала по мере надобности прокладки, мобильник, учебник и пачку жевательных резинок.

Но методички здесь, ну хоть ты тресни, не было!

Дина еще раз на всякий случай пошарила рукой под диваном, осмотрела комнату и тут отчетливо вспомнила, как выкладывала методичку на стул в кабинете.

12

Петрова, как выяснилось, звали Олегом Сергеевичем. Вернее, такое у него было имя, а звали его все, кому не лень, Петровым.

Михаил аккуратно разлил по стопкам — себе коньяк, на полпальца, химику — чистого спирта, раза в три больше.

По телевизору какой-то лысый хрен, вроде как самый модный ведущий, решил податься в аналитики и распинался:

— …Это вернет нас к родоплеменному обществу, и все победы цивилизации окажутся за бортом. Посмотрите на экран, историки нам дают схему… Смотрите: сначала человечество забросило каменные топоры и от родовой общины перешло к соседской. Потом большие, патриархальные семьи из нескольких поколений заменила нормальная современная семья: родители и дети. Человечество развивалось и всегда шло по пути роста индивидуальной свободы. А теперь нам предлагают повернуть время вспять! Вернуться к каменному топору и родовым кланам!.. Да, судари и сударыни, достигнутые бастионы демократии оказались подточены изнутри термитами, и вместо счастливого общества всеобщего равенства мы получаем фашистское — да, да, именно фашистское — с обязательным, принудительным получением генетических паспортов. Ну а потом уже кто угодно сможет использовать эти паспорта в своих целях!..

Петров залпом выпил спирт и аккуратно занюхал рукавом халата, игнорируя и колбаску, и шоколад.

— Ради чего это все? — мотнул он головой в сторону экрана переносного телевизора, стоящего на рабочем столе Тополева. — Или вы и вправду фашизм продвигаете?

— Ты их побольше слушай. — Ученый сделал небольшой глоток, отставил рюмку в сторону. — Хотя я им даже благодарен за все эти угрозы, панику, истерию. Иначе мне именно сейчас вообще жить бы не хотелось.

— А ну прекратить паникерство! — Петров рассмеялся — И сколько ни смотрел ему в глаза Михаил, но не было там ни раскаяния, ни страха. — Давай объясняй про свою генетику. Зачем это все и стоит ли тех денег и сил, которые вбухивают в вашу программу.

Тополев достал листок и нарисовал линию, изображающую что-то похожее на горный массив.

— Это — то, что было раньше. Объемный, сложный мир, в котором правители вели свой род от богов, а руководящая верхушка четко отделяла себя от обычных людей — голубая кровь, белая кость и так далее. А те, кто в самом низу, вроде как происходили от собак, свиней и прочей мерзости. Это было общепринятым мнением.

После этих слов Михаил взял такой же листок и нарисовал на нем прямую линию. Некоторое время помолчал, потом продолжил:

— А это — то, что будет с нашим миром после того, как программа завершится. Абсолютно ровная плоскость, на которой нет ни голубой крови, ни белой кости, ни богов. Только перспектива, в которой у каждого намешаны и простолюдины, и благородные, и черт в ступе. Уже сейчас мир стал более ровным, и именно это смущает врагов программы — они цепляются за свои призрачные холмы и горы, хотят быть наверху и — чтобы остальные внизу, понимаешь? Им не хочется ответственности за свои поступки, потому что кто вверху — тот и прав. А если все вместе, на одном уровне, то вскрывается истина, а кому из сильных мира сего она нужна?

— Ух ты! — Петров посмотрел на друга. — Да ты, братец, анархист!

— Я ученый, — поморщился Тополев. — Я за истину. А те, кому нужна справедливость, всегда ищут способ доказать, что лучшая справедливость — это когда им все можно, и им за это ничего не должно быть. Тот мир, который я создаю, — настоящий. Без иллюзий.

Петров встал, прошелся по кабинету, посмотрел на генетика, потом расхохотался:

— Да рядом с тобой страшно находиться! Как ты вообще еще живой при таких-то взглядах? А я еще думаю, чего это ты на сегодня весь отдел разогнал… Ладно, пойду, а то без меня небось дело стоит.

Михаил проводил друга до туннеля, потом вернулся в кабинет. Едва он двинул мышкой, как к нему ворвался охранник.

— Эх, ну что ж вы меня подставляете! Я же обещал, что никого не будет! Здесь же опасно!

— Не опасней, чем в любом другом месте, — ответил Тополев и указал на телевизор. Там шли новости — без звука, но и по одному видеоряду было ясно: где-то что-то взорвали. — Мировой терроризм. А работу оставить я не могу.

Они поспорили еще немного, охранник напирал на инструкции, Михаил пользовался тем, что по инструкциям всяко он главнее.

Так и разошлись. Потом было несколько часов плодотворной, хорошей работы — карты складывались в мозаику, генетические линии скрещивались и пересекались, отцы и дети выстраивались в стройные ветви генеалогических древ, уходящих в глубь веков, и общая картина поражала великолепием. Если, конечно, не считать занозы, которая заставляла и заставляла его возвращаться к теням прошлого, когда жизнь только начиналась…

Впрочем, не важно. Еще будет время подумать.

Кто-то бродил в коридоре — наверняка охранник, все думает, какие еще аргументы высказать ученому, ну да и бог с ним.

В очередной раз открыв файл с картой, Михаил бросил взгляд на часы — четырнадцать сорок пять.

А через мгновение раздался взрыв.

13

Вау! В лабораторию не пускали. Дина как дважды два объяснила охранникам, что они ретрограды, что если вот прямо сейчас девушка не окажется внутри, то начнется цепная реакция, планеты столкнутся и луна свалится всем на голову, а отвечать за это будет охрана, как самая крайняя.

Этот довод сработал — видимо, быть крайними охранники не любили.

— Сейчас половина третьего, у тебя есть десять минут! — заявил их старший, мордатый дядька под сороковник. — И учти, под твою ответственность!

На стуле методички не было, не оказалось ее и на столе. Дина со скоростью молнии носилась по кабинету, обшаривая самые вероятные места: папку «Курьезы», чайный столик, лоток принтера, горшок с геранью.

Наконец она встала и задумалась. Надо рассуждать логично. Где может быть методичка, если ее нигде нет? Естественно! Как же она сразу не догадалась! Под столом!

Дина сунулась под деревянного монстра времен сталинского ампира и действительно обнаружила там брошюру.

Но порадоваться девушка не успела.

Едва она схватила искомую методичку, как раздался страшный «бум», потом все затряслось и словно бы подпрыгнуло. Как в страшном сне Дина увидела потолок, небрежно и медленно заваливающийся вниз.

От страха она сжала глаза и для верности закрыла ладонями уши. Грохот все равно проникал, и было до оторопи жутко. Что-то больно ткнулось в ногу — девушка осознала, что не может ею пошевелить, и отчаяние постепенно овладевало Диной. Потом еще что-то ударило по руке, и все стихло, только раздавался где-то далеко треск.

Дина открыла глаза. Это не помогло, и, даже проморгавшись, зрение она не вернула. Потом догадалась, что это ее завалило, и на ощупь начала выяснять собственное положение.

Вверху — пробитая куском бетона столешница. С двух краев — стена, с двух других — куча штукатурки вперемешку с чем-то мягким.

Внизу, как ни странно, обычный линолеум.

— А теперь меня срочно должны спасти! — заявила девушка вслух, но это не помогло. Стало только еще страшнее, и весь ужас случившегося постепенно начал доходить до нее.

Неужели это Ягов выполнил-таки обещание подогнать джип с тротилом?! Или не он?..

Дина задумалась, сколько должно пройти времени до спасения. Вспомнилось, как на какое-то землетрясение вылетали специалисты со всего мира и потом еще неделю, а то и две показывали хроники: с каждым днем спасенных было все меньше, а погибших — все больше.

Девушка заплакала, но тут же решила, что надо думать конструктивно и тогда все будет хорошо.

Но думать конструктивно не получалось. Из еды была только методичка, из питья — тоже только она, и даже из инструмента, которым можно попробовать себя спасти самостоятельно, — только эта дурацкая брошюра.

«Теперь можно плакать с полным правом! — решила Дина. — Я сделала все, что смогла!»

Картины, которые приходили ей в голову, были одна страшнее другой — вспоминались почему-то землетрясения в каких-то жутких странах, то ли в Анголе, то ли в Гондурасе. Их показывали по телевизору, и количество жертв исчислялось сотнями. Если там люди умирали так легко, то почему она должна выжить?

Девушка заревела, вначале тихо, а потом громко, навзрыд, всхлипывая от жалости к себе — одноногой и уже почти мертвой.

Потом слезы закончились и остались только боль, страх и темнота.

14

Радио в «скорой» работало на полную громкость.

— Привычка, — объяснил словоохотливый шофер. Ехали они вдвоем — врачи и санитары могли понадобиться на месте взрыва, а машин «скорой» там было все равно слишком много. — Больные иногда знаешь как орут? Ну, я теперь когда еду, иначе радио слушать и не могу. Только так.

«По сообщениям Интерфакса, в Новосибирске произошел взрыв средней мощности. Предварительно утверждают, что жертв нет, предполагаемый теракт случился в пустом здании. Напомним, что вчера прошел ряд терактов в Бельгии и Люксембурге, были предотвращены взрывы в Париже и Токио. Общая обстановка в мире продолжает накаляться. Президент Соединенных Штатов…»

— А если вдруг кому ногу оторвет — так это вообще номер! Его везут, а он орет: «Где моя нога! Оставьте меня, высадите!» — представляешь? Или если живот порвало. Раньше бы сразу умер, а сейчас обычно подбираем и еще дня три живет, бедолага.

Шофер что-то говорил, радио орало, но Дина не слышала ничего — все словно проходило сквозь голову, не задевая там ни единой струнки. Ответить словоохотливому водителю она не могла: перед глазами проносились черно-белые картины — срезы уходящего кошмара. Она все еще была там, под завалом.

…Заунывная сирена. Где мобильник? Надо позвонить, дать знать, что она жива. Мобильника нет. Сирена. Нога.

Прошло бесконечно времени, прежде чем она услышала что-то, кроме заунывной сирены. Кто-то ее откапывал.

— Эй! — заорала девушка. — Я здесь!

Она орала не переставая и быстро охрипла. Но ее все равно нашли — вначале появился лом, которым Дине чуть не пробили голову, потом этим орудием начали ворочать стол. А когда его все-таки приподняли, то Дину засыпало кучей мусора.

И среди кусков штукатурки, обрывков бумаги и прочего хлама на нее упала фотография отца. Та самая, что стояла на столе.

Стекло пошло сеткой трещинок, и теперь мужественный полярник грустно улыбался. Один край фотографии смялся, другого не оказалось в принципе, но это было не важно — девушка крепко прижала ее к сердцу и даже не помогала спасателям, которые, коротко матерясь, тащили ее наверх…

Кусок времени просто выпал из ее восприятия — вот она хватает фотографию, а вот уже сидит в машине «скорой помощи» и монотонно повторяет:

— Я в порядке, я не хочу ехать в больницу. Я в порядке…

«Уточненные сведения по взрыву в Новосибирске. Как оказалось, есть жертвы — руководитель лаборатории, Михаил Тополев, погиб в результате взрыва, его сотрудница, Диана Логова, тяжело ранена…»

— Как погиб? — заорала вдруг Дина. — Мих, Мих, ты не мог так поступить со мной!

— Да, может, не погиб он. — Шофер осторожно глянул на притихшую девушку. — Вот ты жива и целая почти. Врут, может, журналисты-то?..

«…как сообщили представители силовых структур, фотороботы преступников уже составлены, один из исполнителей задержан. ФСБ работает на месте преступления. Есть версия о связи с международным терроризмом. Мы будем информировать слушателей о ходе расследования…»

15

Капель за окном звенела тонко — дин-динь! дин-динь! За потрескавшимся переплетом окна звонко рыдала весна, и ее слезы камертоном отдавались в сердце. Голая ветка качалась за стеклом. За ней было небо, светло-серое небо, и больше ничего. И только над ухом, из открытой форточки: динь-динь! динь-динь!

Он подумал, что теперь, похоже, этот пейзаж за окном будет тем немногим, что он сможет видеть каждый день. С переломом позвоночника трудно разнообразить жизненные впечатления. Странно, но это заботило его куда меньше, чем это настойчивое: динь-динь! Дина. Диана. Диночка. Звонкий, легкий «динь!».

Веселый, беззаботный, непосредственный, добрый, как сама весна.

— Мих Петрович! Меня пустили! — Ну еще бы, ее да не пустят… влетит, стрекоза, прорвется через все баррикады. В сердце стало тепло и больно. Рад он ее видеть или не рад? Нет, не рад — нечего ей здесь делать.

Дина плюхнула на тумбочку сумку с апельсинами и звонко начала тараторить о сданном экзамене, о том, как все хорошо в лаборатории и как его ждут на работе, когда он поправится. И какая слякоть сегодня на улице, и что на деревьях набухают почки, а из них торчат такие маленькие листочки — зелененькие-зелененькие, а эти медсестры на посту каждый раз не хотят ее пускать, как будто она чужой человек, и, наверное, надо записаться на карате, чтобы убедительней спорить с охраной и санитарками. Михаил отвечал односложно, улыбался тихо и не знал, что сказать. О чем можно говорить?!

Дина почувствовала его настроение. Разом погрустнела, взяла за руку, зашептала горячо и быстро:

— Ну Мих Петрович, ну миленький, вы не переживайте, все у вас наладится, вот и врач говорил — вы ходить будете, они операцию сделают, он мне сам сказал! Честное слово! Я вас не брошу, вы не думайте, я непоседливая, безмозглая, необязательная, но я вас люблю! Очень люблю! Я вас не брошу, Мих Петрович…

— Послушайте, Диночка…

— Нет, ничего не говорите! — едва не рыдая, бормотала девушка. — Не думайте, я не такая, я не ветреная, я знаю, что вы скажете, что я молодая и мне надо найти другого, но я люблю вас, только вас, и у нас все получится, мы устроим свадьбу, и всех позовем, и там будут такие большие розовые шары и торт из сливок, а потом поедем куда-нибудь, а вы вылечитесь, и тогда… Вот увидите, как все будет хорошо!

Девушка дрожащими пальцами попыталась расстегнуть сумочку, оттуда вывалились блокнот, мягкий зайчик, которого он ей подарил на какой-то праздник, прокладки, духи, мобильник и пачка дамского «Парламента». Раньше он у нее сигарет не видел. Она подняла пачку и, несмотря на то что здесь была больничная палата, трясущимися руками поднесла к тонкой сигарете зажигалку.

— Дина, ты куришь? — спросил Михаил.

Вошел хирург, выпроводил девчонку, балагуря и флиртуя, потом дал Тополеву посмотреть снимки. Лицо молодого врача, только что веселое, заметно помрачнело, когда он стал говорить про перспективы. Но Михаил как-то не вслушивался в его слова. Мысли его были далеко, в том дне, когда он получил результаты анализов сотрудников своей лаборатории, чтобы вбить их в общую геносеть, и тех мгновениях двадцатилетней давности, когда — Наташа? Таня? Лена? как же ее звали? — сказала, что утром пойдет на аборт. Он успокоился, а вскоре уехал поступать. Им было рано заводить детей. Потом он забыл об этом случае, закончившемся вполне удачно. Вот только он не знал, что эта — Аня? Лида? Света? как же ее все-таки звали? — в тот день не пошла к гинекологу.

Врач говорил и говорил что-то о предстоящих операциях, но над ухом звенело «динь! динь!» — и он думал, как сказать Дине, что свадьбы не будет.

© Э. Сафин, 2007

© Т. Кигим, 2007

 

Иван Кузнецов

ГУСЕНИЦА

— Здоровый, — мрачно констатировал Смирнов. — Километров пять будет.

— Больше. — Слащавый светлоглазый брюнет оторвался от шахматной доски и несколько секунд разглядывал громаду Немезиды. — Пять шестьсот, пять шестьсот пятьдесят, точнее не скажу — света мало.

Смирнов посмотрел на золотую корону солнца, почти скрытого морщинистой ссохшейся планетой. Кажется, на этот раз синергетик говорил серьезно.

— Не нравится он мне, — поделился сомнениями десантник. — Мы таких больших еще не вскрывали.

— Главное не размер, — задумчиво пробормотал брюнет. — Меня больше беспокоит, была ли жертва пешки оправданной. Похоже, я потерял инициативу и придется согласиться на ничью..

Смирнов побагровел.

— Ты не боишься, что нейтрализатор не справится?

— Почему не справится? — Брюнет по-прежнему смотрел на доску. — Мы не первые, кто столкнулся с Немезидой класса А плюс. В 2320-м экипаж Волкова вскрывал такую же. Правда, они погибли. Два года спустя Герц осуществил успешный захват, а еще через семь лет его успех повторили Колямкин и Шварц. Ничего необычного.

Брюнет неожиданно прищелкнул языком и широко улыбнулся.

— Нашел вариант. — Он передвинул ферзя. — Теперь все кончено. Ходов в двадцать получу преимущество.

— Ты не мог бы сосредоточиться на операции? — Капитан неслышно вошел в рубку.

— До нейтрализации три с половиной минуты, командир, — ни малейшего пиетета в голосе брюнета не было. — И еще четверть часа уйдет на маневры и стыковку. Я успею экипироваться и продумать детали.

— Полетим вместе. — В голосе капитана прорезалась сталь. Брюнет взглянул на него недоуменно.

— Вместе? Зачем? Я и один справлюсь; вы только свяжете мне руки.

— Это не обсуждается. — Капитан смотрел на синергетика с неприязнью. Тот пожал плечами и вернулся к шахматам…

Нейтрализаторы отработали безупречно. Энергозатраты вдвое превысили норму, но резерва мощности хватило. На шесть часов Немезида погрузилась в глубокий сон.

Транспортный катамаран отделился от тральщика и понесся в сторону безмолвной глыбы металла. В левой кабине капитан и техник, в правой — десантник и синергетик.

То, что судьба подкинула в напарники синергетика, Смирнова не обрадовало. Но кому-то все равно пришлось бы работать в связке с брюнетом. Да и оспаривать приказы командира десантник не привык.

Не долетев до Немезиды пару километров, катамаран разделился на половинки. Одна нырнула гиганту под брюхо, другая прилипла к спине. Почти час ушел на то, чтобы прорезать металлическую чешую полуметровой толщины. Затем закованные в металлопластик фигурки скользнули внутрь…

— Не нравится он мне, — в десятый раз проговорил Смирнов. Десантник выключил бесполезный фонарь; стены и потолок коридора, в котором они очутились, светились ровным синим цветом. — И когда мы летели, я подумал…

— Гроб. Немезида А плюс похожа на огромный гроб. Ты это хотел сказать? — безмятежно вопросил брюнет.

Смирнов поперхнулся.

— Капитан предупреждал, что ты суеверен, но я, признаться, не ожидал, что настолько.

— Там, где я побывал, только суеверные и выживали, — пробурчал Смирнов.

— Я видел твое досье и знаю историю. — Брюнет, предпочетший тяжелой броне скафандр общей защиты, бодро зашагал вперед. — Ваш гарнизон на Джеке туземцы вырезали полностью. Удивительно, как ты выжил.

— Повезло мне, — неожиданно для себя разоткровенничался Смирнов. — Я немного… ну, это… неразвитый был в детстве. Меня даже после школы хотели на общественные работы отправить. В младшие техники: я с железяками всегда ладил. Только младший техник — это не специальность ведь. Это пришлось бы таскать, что мастер попросит, платы распаивать, за зарядкой батарей следить… Не специальность это!

Я после школы бюллетень взял, что болен… подозрение на Д-вирус. Все деньги этому докторишке отдал, чтобы экзамен распределительный отсрочить. И полгода, пока в карантине сидел, все время к библиотеке подключался. Готовился. Думал, голова треснет. Но зато на экзамене смог баллы набрать. На поступление в институт не хватило, но в военную академию минимум низкий был — воевали тогда много.

После третьего курса нас послали на практику. Первое огневое крещение называлось. На Джен как раз. Тогда никто не знал, что все так обернется… А на Джене повезло мне. За день до бойни мы жребий кидали, кому шахты проверять. Самая дурацкая работа — ползаешь на карачках с фонариком, глина за шиворот сыплется, газом воняет… А она мне жизнь спасла. Всех, кто в гарнизоне был, поубивали. Вот ведь как вышло…

После Джена мне орден Пламени второй степени дали и в тральщики бойцом определили. Я не тупой, ты не думай. И стреляю хорошо. Вот так…

— Хорошая история. Плоская, как весь ваш мир, но поучительная. Особенно… — Брюнет неожиданно остановился и начал что-то высматривать на стене. — Ага, нашел, — торжествующе заявил он.

— Что нашел? — Смирнов непонимающе уставился на стену.

— Точку контакта… Тебе не понять, — отмахнулся брюнет. — Считай карту.

Синергетик приложил ладонь к отполированной льдистой поверхности и несколько минут стоял не шевелясь.

— Отлично, — констатировал он. — Мы удачно высадились, и я выбрал правильное направление. Если никаких препятствий не возникнет, до инкапсуляционного центра доберемся за час.

— Инсуляционного… чего? — Смирнов нахмурился.

— Рубки, говоря примитивно. — Брюнет вновь зашагал по бесконечному коридору. — Ты хоть знаешь, как Немизида работает, или в библиотечных пособиях для школьников про них ничего не написано?

— Ты не хами, мне не нравится, — угрожающе рыкнул Смирнов. — Немезиды — это как мины. Только мощные. Способные звезды взорвать. И даже черную дыру пробить в пространстве.

— Точнее провертеть или еще точнее — прокрутить. — Брюнет говорил серьезно, но десантнику почему-то показалось, что над ним подшучивают. Синергетик как ни в чем не бывало продолжил:

— Немезиды — наследство Бэйнов. Цивилизации, чей и расцвет, и угасание мы не застали. Про Бэйнов мало что известно. Эти существа не были плоскостниками, и до нашего появления ученые даже не знали, как подступиться к творениям их рук. Впрочем, для чего Бэйны создали Немезид, неясно до сих пор.

Немезиды умеют зажигать звезды и создавать солнечные системы. Но куда чаще они предпочитают разрушать. Малютки класса Ц превращают планеты в пылевые облака, бэшки гасят звезды, а ашки способны создавать на их месте гравитационные концентраты… черные дырки сверлить. — Брюнет обернулся, и Смирнов через прозрачное забрало шлема разглядел, как тот ухмыляется. — Интересно посмотреть, на что способны А плюс… — закончил синергетик.

Он снова подошел к неоновой стене, оперся на нее и замер.

— Вот и первая преграда, — спустя минуту проговорил брюнет.

Какая? — непонимающе промычал Смирнов, вглядываясь в пустой коридор.

Ерунда какая-нибудь, — пожал плечами брюнет; легкий скафандр передал движение почти точно. — Первое испытание у Бэйнов всегда тривиальное.

На всякий случаи Смирнов снял с плеча карабин. Кроме шагов, вдвойне гулких в аргоновой атмосфере, не было слышно ни звука. «И зачем они аргон вместо воздуха закачивали, — подумал десантник, — дышать им все равно нельзя?»

Шло время. Монотонное клацанье магнитных ботинок по-прежнему оставалось единственным звуком, разбивающим однообразие бесконечного тоннеля. Ритмичный стук убаюкивал, напряжение понемногу спало. Смирнов погрузился в размышления о древних загадочных Бэйнах, и это едва не стоило ему жизни.

Шедший первым синергетик на неуловимое мгновение приостановился, а затем сделал обратное сальто, которому позавидовал бы любой гимнаст, и, перелетев через Смирнова, оказался у десантника за спиной. В следующую секунду уши резанул пронзительный визг. Что-то маленькое и блестящее пронеслось над полом и хлестнуло десантника по ноге. Смирнов качнулся, одна не потеряв равновесие, и в тот же миг почувствовал резкую боль. Неведомый противник умудрился разрубить пластины брони и оставил на лодыжке глубокую царапину.

На размышление времени не осталось. Смирнов отпрыгнул в сторону, вжался в стену и выстрелил в повторно метнувшуюся к нему серебристую молнию. Граната взорвалась чуть левее, металлическую змейку отбросило в сторону, и ее следующий выпад пришелся в пустоту.

Визг раздался снова. На помощь змейке спешила подружка. На этот раз Смирнов встретил атакующих длинной очередью. Несмотря на это, одной из гадюк удалось прорваться сквозь стену огня. Десантник топнул, пытаясь раздавить металлическую гадину, но та играючи ушла от удара и в ответном броске рассекла магнитную подошву надвое.

Третий режущий вопль пронесся по коридору. Очередной серебряный отблеск мелькнул в полусотне метров впереди, а уцелевшая змейка уже развернулась для новой атаки. Смирнов дважды выстрелил, и вторая граната разорвала гадюку надвое.

Разворачиваться к новому противнику не было времени, десантник метнулся вбок, молясь, чтобы третья змея подобралась достаточно близко и изменить направление атаки уже не могла.

Ему повезло. Мгновение спустя раздался приглушенный звон — змейка впилась в стену, возле которой он стоял. Смирнов крутнулся на месте, вскинул карабин, прицеливаясь. Змейка судорожно сжималась и разгибалась, бессмысленно кружа на одном месте: столкновение не прошло бесследно. На этот раз хватило одного выстрела. Брызнули обжигающие металлические чешуйки.

Десантник снова вжался в стену, вдавил карабин в плечо, ожидая очередного взвизга.

— Три штуки, больше не будет, — Смирнов резко обернулся. В горячке боя он совсем позабыл о синергетике. Распластавшись, брюнет парил под потолком. Смирнов едва рот не открыл, раньше синергетик способность к левитации перед ним не демонстрировал.

Брюнет опустился на пол.

— Рана серьезная? — Сочувствия в его голосе не было. — Идти сможешь?

— Смогу, — пробурчал Смирнов и почувствовал, как внутри закипает злость. Карабина у синергетика не было, однако пистолет, так и не покинувший магнитный захват, болтался на поясе. — Ты почему не стрелял по этим? — Десантник ткнул в сторону разорванной змеи.

— Хотел посмотреть — догадаешься ты или нет.

— Догадаюсь о чем?! — взревел Смирнов.

— Вверх посмотри.

Приглядевшись, десантник обнаружил на потолке небольшие наросты, заметные лишь благодаря чуть более темному оттенку.

— Это же первая преграда — она всегда легкая, если решать правильно. Тебе достаточно было подпрыгнуть, схватиться и повисеть с минуту — дроны сами бы уползли. Они же тупые. Или про дронов в школьной библиотеке не пишут? — съязвил брюнет и, пройдя мимо красного от ярости десантника, зашагал дальше. Смирнов заковылял следом.

Понемногу он остыл. Ему даже стало стыдно. В конце концов синергетик не виноват, что он так долго соображает. Мог бы и помочь, конечно, но, может, он хотел как лучше. Чтобы десантник не лез в драку, размахивая карабином, а сперва приложил голову. Пытаясь как-то снять возникшую неловкость, Смирнов спросил:

— А кто такие плоскостники? Ты говорил, что Бэйны были не такие, как мы. Не были плоскостниками.

— Плоскостники… — Брюнет в очередной раз прижался к стене. — Не знаю, кто первым термин ввел. Да и какая разница. Должны же мы себя от вас отделять.

Вот представь гусеницу. Она живет в плоскости. Верха и низа дли нее нет. Гусеница может ползти вперед и назад, может повернуть в сторону, но всегда в плоскости.

— Ну как же, — не согласился Смирнов. — А если гусеница но стеблю или стволу поползет? Она же будет вверх…

— Какая разница, — нетерпеливо прервал десантника брюнет. — Ствол — такая же плоскость, только развернутая перпендикулярно земле. Не в этом дело. Гусенице никогда не оторваться от поверхности, за которую она цепляется. Если на ее пути возникнет препятствие, она постарается его обползти или повернет назад, или, если это очень упорная гусеница, попытается прогрызть преграду насквозь. Как ты с дронами. Гусенице не придет в голову, что есть альтернатива, поскольку на плоскости ее не существует. Вы — плоскостники — такие же гусеницы.

— А вы? — В рассказе синергетика Смирнов уловил только общую канву, однако этого оказалось достаточно, чтобы вызвать глухое раздражение.

Мы — бабочки, — брюнет отлип от стены, — если продолжить аналогию с насекомыми. Немного игры с генами, спецобучение, и вот мы уже понимаем, что мир не ограничивается плоскостью. И легкий взмах крыльями способен перенести через преграду, которую гусеница будет прогрызать весь день. Бэйны тоже были… не бабочками, конечно, скорее птицами… закончим на этом, все равно не поймешь.

— Ты зачем все время останавливаешься? — грубовато спросил десантник. Высокомерие синергетика начинало его доставать. — Только время теряем…

— Время теряем? — Брюнет посмотрел на него с недоумением. — Если постоянно пространство не фрагментировать, а оставить метрику в покое, по этому коридору можно год идти и никуда не выйти. Я выбираю кратчайший путь. Это чувствовать надо… Представляю, как кэп с комп-навигатором мучается. Железяка, сколько ее ни совершенствуют, повороты угадывает через раз.

Упоминание о капитане пробудило в десантнике легкое беспокойство. Он попытался связаться со второй группой, но динамики молчали. То, что связь внутри Немезид работает из рук вон плохо, ему было известно, но…

— Послушай, ты… — Смирнов положил руку синергетику на плечо. — Можешь сделать так, чтобы с капитаном поговорить?

— Я что, волшебник? — Брюнет легко стряхнул здоровенную длань. — Ближайшая зона связи за второй преградой.

— А другой нет? — с неудовольствием буркнул Смирнов.

— Другая в самом начале была. Хочешь вернуться — скатертью дорожка.

Некоторое время десантник раздумывал, потом несильно подтолкнул синергетика.

— Твоя взяла. Веди дальше.

— Угу. — Брюнет вновь зашагал вперед. — Только запомни, еще раз меня толкнешь — оторву руку… по локоть.

Смирнов с удивлением посмотрел в спину синергетику. Малыш был его на голову ниже и в два раза легче, даже если не брать разницу между легким стандартным и тяжелым боевым скафандрами. Секунду спустя десантник, не сдержавшись, расхохотался. Он смеялся долго, сбрасывая накопившееся напряжение. Синергетик, сумевший одной шуткой разрядить обстановку, внушал ему теперь определенное уважение и казался неплохим парнем.

— Ладно… воитель. — Смирнов всхлипнул, пытаясь сдержать рвущийся смех. — Что там за вторая преграда?

— Не знаю. Скоро увидим. — Брюнет оставил громовой хохот десантника без внимания.

Пять минут марша, и они остановились. Ровный прямой коридор, до этого не отличавшийся ни малейшим разнообразием, закончился тупиком. Синяя — под цвет стен — плита перегораживала проход.

Смирнов, вспомнив слова синергетика, старательно вглядывался в ровную поверхность, рассчитывая найти какую-нибудь подсказку. Гусеница… Синергетик— парень с юмором, но какое уродское словечко придумал. Гусеница… Да он разгадает эту загадку легко, надо только подумать. Где-то должен быть шов. Или прорезь для ключ-карты. Или тактильный сенсор. Надо только приглядеться, как с теми наростами-захватами на потолке.

Брюнет подошел к преграде вплотную, коснулся барьера, отступил на шаг. Постоял в задумчивости, затем повернулся к Смирнову.

— Я, кажется, понял. Жди здесь, скоро вернусь.

Спросить, что синергетик имеет в виду, Смирнов не успел. Его напарник шагнул к барьеру и исчез. Десантник сморгнул. Подошел к месту, где только что стоял брюнет, и зачем-то принялся разглядывать пол. Дотронулся до стены. Навалился всем весом. Барьер на его усилия никак не отреагировал. Смирнов снял карабин, но после секундного раздумья вновь закинул его на плечо. Во время стрельбы по серебристым змеям двенадцатимиллиметровые гранаты не оставляли на ровной голубой поверхности даже выщерблин. Надежды, что в этот раз они окажутся эффективнее, не было.

Смирнов уже подумывал о том, чтобы воспользоваться мимами и попытаться взорвать преграду, когда брюнет неожиданно материализовался у него за спиной. Десантник от неожиданности чуть не звезданул ему по шлему, остановив удар в последним момент.

— Ты откуда взялся? — Смирнов опустил вскинутую в замахе руку. Он чувствовал себя неловко.

— Слушай и запоминай. — Брюнет проигнорировал вопрос. — За этой пластиной субпространственный туннель. Перемещаться по нему несложно, но плоскостниками и это не под силу. Я смогу ненадолго сделать его доступным для тебя. Но придется поспешить. Бегаешь быстро? Смирнов утвердительно промычал.

— У тебя будет примерно минута. На дистанцию в четыреста два метра. Не успеешь, фронтальная деформация… в общем, разорвет на части. Если хочешь, можешь остаться здесь, я без тебя прекрасно справлюсь.

Смирнов отрицательно мотнул головой.

— Дело твое, — хмыкнул брюнет. — Сейчас я перемещусь на ту сторону, потом открою туннель. Ты увидишь — заграждение мигнет. Советую отойти шагов на десять — для стартового разгона. После этого беги прямо на стену. Не волнуйся, в момент касания она исчезнет. Тогда и пойдет отсчет. Главное, темп не сбавляй. Когда червоточина закончится, сразу увидишь.

— Червоточина?

— Туннель. Туннель, по которому побежишь. И не тяни. Как только мигнет — начинай забег. Не знаю, сколько червоточина будет ждать. Там немного необычная система уравнений… не тяни, в общем.

Брюнет вновь исчез.

Не тяни… Смирнов послушно отсчитал десять шагов. Бегал он неплохо, в академии здорово муштровали на физподготовке, да и природный талант, по словам инструктора, у Смирнова имелся.

Четыреста два метра за минуту — это сколько в секунду получится? Шесть кажется. Или семь. Смотря в какую сторону округлять. Много это или мало? Смирнов попытался вспомнить последние рекорды, поставленные на мировом первенстве по смешанной атлетике, но цифры в памяти всплывали какие-то дурацкие. Он явно что-то путал. А, не важно.

Барьер, перегородивший коридор, на мгновение мигнул. Показалось или на самом деле? Вот побежит он, врубится в монолит, и прощай работа — уволят за разгильдяйство. Подойти и проверить? Нет, нельзя время терять. Синергетик говорил, что вход недолго будет открыт.

Десантник вывел подачу кислорода на максимум. Быстро проделал серию неглубоких вдохов и выдохов. Привычным движением зафиксировал на спине карабин и рванул к стене. За шаг до неминуемого удара изо всех сил зажмурился — не так страшно. Однако удара не последовало. Смирнов открыл глаза и невольно сбился с шага. Он бежал по светящейся бледно-розовой трубе, стенки которой постоянно вспыхивали разноцветными искрами, покрывались завораживающими сине-фиолетовыми разводами, гипнотизировали, притягивали взгляд…

Десантник вновь зажмурился. Сколько времени прошло? Сколько он пробежал? Дурак. Не догадался выставить таймер и обнулить шагомер.

Еще десять шагов. Правая, левая…

Воздух с хрипом врывался в измученные легкие. Расплавленный свинец усталости стекал по позвоночнику, сковывал движения…

Еще десять. Смирнов заставил себя переставлять ноги быстрее. Если удастся удержать этот темп хотя бы еще немного, он обязательно успеет.

Еще десять шагов, еще десять…

Он открыл глаза. Вокруг все тот же розовый туннель. Ни искр, ни разводов не осталось. Главное, не оглядываться. Сзади катится разрывающий на части фронт. Главное, не смотреть на него…

Внезапно розовую трубу сменили уже ставшие привычными синие стены. Десантник увидел присевшего на корточки синергетика, и в тот же миг словно налетел на невидимую стену.

Удар был страшен. Страшнее, чем апперкот Диего Льюиса в полуфинале кубка академии. В глазах потемнело, хрустнула, ломаясь, шея, и голова безвольно повисла на мгновенно обмякших мышцах…

Сознание возвращалось медленно. Первое, что увидел Смирнов — брюнета, сидящего все в той же позе и с любопытством на него смотрящего. Сам десантник странным образом полустоял-полувисел.

Смирнов попытался распрямиться. Ноги были ватными, но со второй попытки ему удалось встать более или менее ровно.

Шея болела адски. Он попытался шагнуть вперед, но снова натолкнулся на прозрачную преграду. Или не преграду?

Несколько неуклюжих телодвижений — и десантник установил, что никакого невидимого экрана перед ним нет. Он словно прилип спиной к стене. Однако все попытки Смирнова высвободиться из клейкого плена успеха не принесли. Вывернуться и посмотреть, что за паутина его удерживает, также не удалось. К тому же от резких движений начинала кружиться голова.

— Попробуй расстегнуть крепления карабина, — предложил брюнет. — Твои мучения — удручающее зрелище.

Непослушной рукой Смирнов коснулся фиксирующего ремня и чуть не повалился на пол. Как выяснилось, основной опорой служила неведомая липучка, а не собственные ноги.

— Красота! — Брюнет остановился рядом с десантником, но смотрел мимо него. — А ты молодец. Промедли на десятую секунды, и болтался бы на месте карабина. Держу пари, неаппетитное было бы зрелище.

Смирнов сумел, наконец, немного оправиться от нокаута и проследил за взглядом напарника. На осмысление картины у него ушла пара минут.

Карабин, заброшенный в начале забега за спину, был наполовину впаян в стену. Должно быть, разрушительный фронт, про который говорил синергетик, догнал Смирнова в момент, когда тот выпрыгивал из туннеля. И стена, снова став твердой, мертвой хваткой вцепилась в оружие. Смирнов представил, как он проводил бы вечность, пялясь в пустой коридор, с задницей, торчащей в розовой чертовщине, и поморщился.

— Пойдем, — бодро проговорил брюнет. — Мы почти на месте. Один переход остался, И третья преграда…

— Сколько же их понаставили?.. — простонал Смирнов.

— Три. Для Бэйнов принцип триединства священен. Вспомни хотя бы троицу дронов. Пошли уже.

— Погоди, ты говорил, что за преградой мы сможем связаться с капитаном. Надо узнать, все ли у них в порядке.

На лице брюнета промелькнула гримаса недовольства. Он прикрыл глаза и как будто прислушался.

— Да, можешь связываться. — Синергетик широко зевнул. — Только быстро, канал связи не очень стабилен.

Смирнов набрал код вызова.

— …рая группа, вызывает ведущий. Вторая группа, вызывает ведущий, — почти неслышный шепот просочился из встроенных в шлем динамиков.

— Смирнов на связи.

— Валера, мы вляпались. — Голос самую малость окреп, но теперь в нем звучал страх. Словно безнадежно больному человеку, смирившемуся со скорой кончиной, сообщили о новом лекарстве, и он в безумной надежде расспрашивает подробности, будучи внутренне уверен, что все чудо-свойства вакцины не более чем рекламная уловка. — Валера, ты слышишь?

— Да, да, группа два на связи.

— Валера, белые нити. Я не знаю, что это такое. Они броню продырявили, как бумажную. И под кожу втянулись. Валера, они шевелятся. Внутри шевелятся. Я двинуться не могу, от боли сознание теряю… Валер, а Юрка не отвечает. Он рядом лежит, и с ним что-то происходит. Что-то в его скафандре движется… И это не Юрка, Валера. И внутри меня тоже что-то меняется. Что-то стонет… Валер, ты можешь пеленг взять? Может, не поздно еще? Может, успеешь до корабля донести меня? Там автоматическая лаборатория. Она же лучшая у нас. Сколько мы в нее денег вбухали, помнишь? А помнишь, как Юрку на цэшке иссекло, а мы его до лаборатории дотащить успели? А киберы за пять минут сшили, он как новенький был. Валера, я даю пеленг, Валер, ты слышишь?

— Да. Да!

— Валера, пеленг… — Связь прервалась. Смирнов лихорадочно попытался перенастроить канал. Пусто. Белый шум.

— Эй, ты?! Восстанови связь! Мы должны запеленговать их…

— Я не могу. — Брюнет смотрел на него насмешливо.

— Восстанови связь, — сжав кулаки, Смирнов навис над синергетиком.

— Не могу. Да и поздно уже. Я слышал разговор. Если дядя Юра мертв, кэпу пара минут осталась. Это слики. После того как они всосались, бесполезно дергаться. Лежи и помирай. И куда он только полез, плоскостник…

Взревев, Смирнов схватил синергетика за горло и поднял над головой.

— Мне плевать, что ты думаешь! Отведи нас ту… — закончить он не сумел. Пальцы сами разжались, выпуская брюнета, который так и остался висеть в воздухе.

В следующую секунду порыв ветра подхватил десантника и впечатал в стену. Невидимая сила намертво пригвоздила его к неоновой поверхности. Ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Синергетик неспешно проплыл по воздуху и завис в метре от распятого десантника.

— Помнишь, я говорил: коснешься меня еще раз — оторву руку по локоть?..

Смирнов взвыл, почувствовав, как мышцы скручиваются в жгут, как кость выламывается из сустава, кровавое марево затопило сознание… Внезапно боль отпустила.

— Я пе-ре-ду-мал, — задумчиво протянул брюнет. — Когда я давал обещание, нас четверо было. Сейчас двое. Если сделаю тебя калекой, придется вести корабль в одиночку. Чертовски неудобно. Послушай. — Теперь синергетик говорил со Смирновым мягко, как с ребенком, которого надо убедить, что ужин не должен состоять из одного шоколада. — Я не виноват, что капитан столкнулся со сликамп. Вспомни, я еще на корабле вызывался идти в одиночку. Но капитан сам настоял, чтобы летели все. Люди всегда принимают решения, не видя последствий. Кэп думал, если раньше успешно вскрывал цэшки и бэшки, то и в этот раз все получится. Он просто плоскостник… Ты не обижайся. Просто запоминай чужие ошибки. К тому же шансов помочь все равно почти не было. Я сейчас тебя отпущу, но ты больше меня не хватай. Даже случайно прикоснешься — я тебя на части разорву почище схлопывающейся червоточины. В конце концов, как-нибудь и в одиночку долечу. Без твоей помощи. Осознал? Отпускаю.

Смирнов рухнул на пол. Синергетик опустился рядом.

— Пойдем, — как ни в чем не бывало проговорил он. — По дороге оклемаешься. Уже недолго осталось.

Переход и вправду был короче предыдущих. Четверть часа ходьбы, в течение которых Смирнов ощущал себя законченным подлецом, однако на большее, чем ненавидящий взгляд в спину, так и не решился. Затем коридор начал расширяться, плавно растекаясь в высокую овальную залу.

Брюнет остановился так резко, что Смирнов едва в него не врезался.

Короткая передышка. Десантник привалился к стене. Он устал. Саднила рана, ныла едва не вывернутая из сустава рука. В горле словно кошки драли, теплый витаминизированный коктейль из загубника не снимал раздражение.

Синергетик молчал, скрестив руки на груди. Стиснув зубы, Смирнов заставил себя выпрямиться.

Зал был похож на сливу. Вернее, на половинку сливы, если вытянуть из ягоды мякоть и встать на место косточки. В другое время Смирнов улыбнулся бы мысленному сравнению, но сейчас усталость и озлобленность выпили все эмоции, оставив место лишь безразличию.

— Странно, какой-то примитив. — Резкий голос брюнета разорвал тишину, заставив Смирнова вздрогнуть. — Пульт видишь? — Синергетик ткнул в покрытую разноцветной росписью пластину в конце зала.

— Вижу, — прохрипел Смирнов.

— Нам туда. — Синергетик двинулся вперед. — Какие здесь ловушки, я точно не понял, но, судя по уровню экспрессивности… примитивные они. На удивление примитивные для Бэйнов. Смотри в оба. И под ногами не путайся.

Брюнет неожиданно перешел с шага на бег. Смирнов автоматически попытался скопировать его движение. В последнее мгновение он заметил, как воздух обрел форму, завибрировал, словно в жаркий день… И десантник поступил единственно возможным образом. Как учили в академии. Как поступил бы на его месте любой человек. Он прыгнул вперед и попытался толкнуть синергетика, сбить с ног, уводя с линии атаки.

Но пальцы поймали лишь пустоту. Смирнов потерял равновесие и растянулся на полу, ощущая, как легкие, почти нежные прикосновения воздушных струн сдирают со спины броню, стараясь дотянуться до плоти. И не дотягиваются.

Смирнов резко перевернулся на бок, пытаясь понять, успел ли напарник упасть, избегая смертельных объятии. Но синергетик не был плоскостником. Выбор отсутствует лишь для гусениц. Фигурка в светлом скафандре легко взмыла, выскальзывая из гравитационной ловушки.

Со стен, сплетаясь в сеть, сорвались гибкие рубиновые лучи. Выскользнуть из их объятий казалось невозможным, но в момент касания тело синергетика сделалось прозрачным, и кровавые нити пронеслись насквозь, втянулись в темные плиты.

Смирнов зачарованно наблюдал за красочным представлением. Узоры феерического калейдоскопа менялись слишком быстро, чтобы успеть в него хоть как-то вмешаться.

Десантнику показалось, что за спиной синергетика возникло какое-то движение, и он хотел крикнуть, предупредить об опасности. Но грациозная бабочка в подсказках не нуждалась. Мгновенно развернувшись, брюнет вскинул руку, и сорвавшийся со стены океан зеленого пламени застыл. А секунду спустя волна покатилась назад и разбилась о темную фиолетовую поверхность, моментально покрывшуюся сиреневыми наплывами.

Синергетик выписал пируэт и заскользил к полу. А затем…

Казалось, потолок треснул, обрушился дождем коротких черных сталактитов. Пустяковая угроза для существа, умеющего манипулировать зеленым пламенем. Но брюнет даже не поднял головы. Бэйны всегда следовали принципу триединства. С точки зрения бабочки, это было законом. Аксиомой. А потому для синергетика, просчитавшего партию на десяток ходов вперед и уже отразившего три атаки, падающих кольев просто не существовало.

Каменный клинок прошил брюнета насквозь. Синергетик даже не вскрикнул, просто полет мгновенно сменился коротким паданием. С глухим режущим звуком второй сталактит пригвоздил к полу неподвижное тело. Пронзая плоть, с легкостью вошли в пол третий и четвертый. Пятый упал в метре от Смирнова, и тот судорожно пополз от эпицентра камнепада. Хотелось встать — почему-то десантник был уверен, что и алая сеть, и зеленый огонь больше не сработают, — но береженого Бог бережет.

Смирнов остановился лишь, когда шлем буквально уперся в разноцветное панно пульта управления. Десантник медленно поднялся, готовый распластаться в любой момент. Ничего не произошло.

Смирнов оглянулся. Несколько секунд смотрел на истерзанное тело. Потом нахмурился, пытаясь сосредоточиться на незнакомой контрольной панели. Запомнить всю последовательность, превращающую Немезиду в кусок мертвого металла, он, конечно, никогда бы не смог. Но подсказок переносного компа оказалось достаточно…

Одинокая фигурка, ведомая комп-навигатором, спотыкаясь, брела по пустым коридорам.

«Второй раз уже, — подумал десантник, остановившись, что-бы перевести дух. — Сначала на Джене, теперь здесь. Наверное, я и правда везунчик».

Он глубоко вздохнул и поковылял дальше. Назад. В плоский мир.

© Н. Кузнецов, 2007

 

Владимир Березин

ВЫСОКОЕ НЕБО РЮГЕНА

За окном дребезжал трамвай, плыл жар летнего дня, асфальт медленно отдавал тепло, накопленное за день. Семья уехала на дачу, героически пересекая жаркий город, как путешественники — африканскую пустыню. Жена настаивала, чтобы ехал и он — но нет, удалось отбиться. Обидевшись, жена спряталась за картонками и узлами, а потом исчезла вместе с шофёром в гулкой прохладе подъезда.

Дверь хлопнула, отрезая его от суеты, даруя сладкое молчание.

Он так любил это состояние городского одиночества, что мог поступиться даже семейным миром.

Чтобы не позвонили с киностудии или из издательства, он безжалостно повернул самодельный переключатель на телефонном проводе. В квартире всё было самодельное, и среди коллег ходила острота, что один из главных героев его книг, яйцеголовый профессор, списан с него самого.

Николай Николаевич действительно был изобретателем — стопка авторских свидетельств пылилась в шкафу, как тайные документы второй, неглавной жизни. Там, описанное на толстой бумаге охранялось его прошлое — бумага была, что называется, гербовой — авторские свидетельства были освящены государственным гербом, где серп и молот покрывал весь земной диск от края до края.

Он был сыном актёра, кинематографистом по первому образованию. Но началась индустриализация, и он написал несколько учебников — сначала по технике съёмки, а потом по электротехнике. С этого, шаг за шагом, началась для него литература — и скоро на страницах стало все меньше формул и больше эпитетов.

Он был известен, и некоторые считали его знаменитым писателем (до них Николаю Николаевичу не было дела), но немногие знали, что до сих пор гравитонный телескоп его конструкции вращает свой хобот на спецплощадке Пулковской обсерватории.

Писать он начал ещё до войны и почти сразу же получил первый орден. С тех пор на стене его кабинета висела фотография — он жмёт руку Калинину. Чтобы закрыть выцветший прямоугольник, оставшийся от портрета Сталина, со стены улыбался Юрий Гагарин из-под размашистого росчерка дарственной надписи.

Да, много лет назад Николай Николаевич был писателем, но однажды, на четыре года, он вернулся к циркулю и логарифмической линейке.

Когда резаная бумага перечеркнула окна, а над городом повисли чужие бомбардировщики, он бросил свои книги и согнулся над привычным плоским миром топографических карт. Он остался один в осаждённом Ленинграде и вернулся к научной работе — но теперь на нём была военная форма.

Своя и чужая земля лежала перед ним — разделённая на чёткие квадраты, и он рассчитывал траектории ракетных снарядов большой дальности. Аномальная кривизна магнитных полей мешала реактивным «наташам» попадать точно в цель, и вот он покрывал листки вязью формул коррекции. Воевал весь мир — не только Европа, но казалось, Край Света. И то пространство, где земля уходила в бесконечность (согласно классикам марксизма, прекращая количество в качество), тоже было освещено вспышками взрывов.

Специальный паёк позволял ему передвигаться по городу и даже подкармливать друзей. Однажды он пришёл к своему давнему другу — профессору Розенблюму. Розенблюм тогда стал жить вместе со своим другом-радиофизиком.

Николай Николаевич грелся у их буржуйки не столько теплом горящей мебели, сколько разговорами. Эти двое размышляли, как им умереть, а вот он оказался востребованным и о смерти не думал.

Розенблюм рассказывал, что востребованным должен быть он, и только по недоразумению сначала началась воина с немцами — война должна была произойти с японцами на территории Китая, и уж он-то как востоковед оказался бы полезнее прочих. Но больше они обсуждали отвлечённые темы науки. Николай Николаевич, который никогда не считал себя учёным, жадно запоминал ухватки этой старой академической школы.

Однажды Николай Николаевич пришёл к середине разговора — обсуждали какие-то не лезущие в теорию данные радиолокации.

— Ну, вот представьте, — говорил Розенблюм, набив свою золочёную янтарную трубку на что-то обмененной махоркой. — Помните историю про Ли Шиппера, с его видениями армии глиняных солдат, что полезут из могилы? Допустим, что истории про Ци Шихуанди окажутся правдой. Но тут же затрещит наше представление о мире — понятно, что человечество делает массу бессмысленных вещей, но два императора, из которых ошибка переписчика сделала одного Ци Шихуанди, были прагматиками и вовсе не сумасшедшими. Вот жаль, что на прошлой неделе умер академик Дашкевич, он бы сумел подтвердить свой рассказ о том, что в систематике есть такое понятие incertae sedis, то есть таксон неясного положения, непонятно, куда отнести этот тип, одним словом. Это существо неясного типа — который традиционно, или по иным причинам не описали как отдельный тип, а в свод признаков других типов она не вмещается.

И вот учёный его отбрасывает — нет объяснений некоторому явлению, просто нет. И вот тут на арену выходит шарлатан и развивает свою теорию.

— Я встречался с этим, — сказал радиофизик, которому перешла трубка, — у себя. Есть проблемы прохождения и отражения радиоволн, которые не лезут ни в какие рамки. Что с этим делать — решительно непонятно. Но приходят шарлатаны и начинают на этой основе делать выводы о пространстве и времени — та же теория Полой Земли, например…

— Но только кто из нас будет в этом копаться? — принимал обратно трубку Розенблюм. — Потому что мы как те мудрецы, которые не могут ответить на прямой вопрос одного дурака. Мы должны пройти путь этого дурака и медленно, раздвигая паутину, придерживая от падения старый велосипед, корыто, стул без ножки, двигаться по этому захламлённому чердаку. Наконец, мы поймём, что на чердаке ничего нет, но жизнь будет прожита, и мы не выполним своего предназначения.

— Дело в масштабе, — вступил Николай Николаевич. — Мы просто загрубляем шкалу (радиофизик кивнул), и наука продолжает движение. Ну не согласуется явление, и ладно — устроить пляску вокруг него дело буржуазного обывателя. Наше дело — двигаться вперёд.

— У нас есть такое понятие The Damned Data — мы с ним и столкнулись в случае отражения радиоволн, — принялся за своё радиофизик. — Это результаты измерений, которые подписаны и опубликованы, но никуда не годятся. Когда шаролюбители, что сегодня будут нас обстреливать как по часам, напечатали свою радиолокационную карту мира, нам просто повезло — из-за Гитлера мы просто сняли этот вопрос с повестки дня.

— Это вам повезло, — позавидовал Розенблюм. — У нас, древников, очень силён политический аспект. Ну и деньги, что всегда есть внутри любого древнего захоронения. Хорошо, что я не британский египтолог — обо мне не напишут, что меня задушила мумия в тот момент, когда меня отравит конкурент. Или просто не сведёт в могилу неопровержимым фактом, разрушив построения — после того как пришли профаны, делать в Египте стало нечего.

Вон оказалось, что Сфинксы старше самого Египта, пирамиды построены неизвестным способом — подвинуть камни там невозможно, — но, говорят, был такой американец Эдвард Лидскальнин, что открыл тайну, построил один какой-то гигантский каменный дом. Я говорил с Аркадием Михайловичем Остманом… Чёрт! Остман, кажется, тоже умер — у нас не приватный семинар, а какая-то беседа с духами!..

В интонации Розенблюма не было ужаса, а была лишь научная досада. Он понимал. Что смерть, по крайней мере для него, неотвратима и был к ней готов. Он был готов даже к тому голодному психозу, который начнётся у него потом, как он превратится в животное. Он это понял, когда съел собственную собаку, с которой прожил много лет. Старый пёс был съеден, и он никому не сказал, что в этот момент почувствовал неотвратимость конца.

— Так вот, Лидскальнин построил свой замок, но его по суду приказали разобрать. Тогда он перенёс его в другое место за считанные дни — нанимал шофёров с грузовиками, выгонял их за ограду и те обнаруживали к утру, что кузова полны каменных блоков. Построил заново, причём — один.

Несчастный Остман написал письмо, хотел поехать посмотреть, но было уже не то время, чтобы ездить… Или вот Хрустальные Черепа. Знаете про Хрустальные Черепа?

Про черепа никто не знал, но Розенблюм решил не отвлекаться и продолжил:

— И мы приходим к парадоксу: как честные учёные мы должны признаться, что не знаем — имеем дело с мошенничеством или с открытием. Но нам, советским учёным, повезло — у нас есть парторги, что берут ответственность на себя. Скальпель марксизма отсекает ненужное — правда, иногда с мясом. Вот мои коллеги с ужасом говорили, что на раскопках обнаруживали железные ножи в погребении бронзового века. Было просто какое-то безумие, когда академики, уважаемые люди, рвали у себя на голове волосы, а оказывалось, что кроты притаскивали предметы по своим норам из другого, стоящего рядом могильника.

Радиофизик, кряхтя, перевернулся другим боком к печке:

— Дело ещё в боязни. Я ведь материалист — что я буду исследовать сомнительную тему. Не объясню какую-нибудь мистику с Полой Землёй, а это пойдёт на пользу германскому фашизму. Я лучше радиовзрыватель придумаю. Марксизм давно объяснил, что плоскость Земли бесконечна, а Эйнштейн доказал, что при движении к несуществующему краю, то есть на бесконечность, предметы будут менять геометрию и обращаться в точку. А что, если край есть, как на старинных гравюрах, где человек сидит на четвереньках и глядит с обрыва на звёзды внизу? Имеем ли мы право напугать народ сенсацией, или проклятыми данными, что сойдут за сенсацию? Вдруг они обезумеют, узнав, что мы оказались не на плоской твёрдой земле, а в окружности ледяного тающего шара?..

Лёд и правда окружал умирающих профессоров. Умирала в буржуйке антикварная мебель, и проснувшись поутру, Николай Николаевич, будто крошки в кармане, перебирал в памяти осколки замершего в комнате разговора.

И снова все свои рабочие часы проводил Николай Николаевич над картой плоской Земли.

Он работал не разгибаясь — в прямом и переносном смысле. Даже спал он скрючившись, на детском матрасике рядом с буржуйкой, где горели старые чертежи и плакаты ОСОАВИАХИМА. Начальство позволило ему разогнуть спину только одни раз — весной сорок второго. Тогда его вызвали к начальнику института. Начальник сидел за своим столом, но Николай Николаевич сразу понял, что гость, примостившийся на подоконнике, куда главнее. Гость носил две шпалы на малиновых петлицах — не так велик чин, сколько было власти в пришельце. Николай Николаевич сперва даже не обратил внимания на коньяк и шоколад, стоявшие на столе — о существовании и того, и другого он забыл за блокадную зиму.

Гость сразу спросил про «Поглотитель НН» — это было старое изобретение Николая Николаевича, появившееся ещё в начале тридцатых. Он придумал порошковый рассеиватель радиоволн, которым можно было обрабатывать самолёты до полной невидимости на локаторах.

Тогда оно чуть было не стало распространённым — но предыдущий начальник института вдруг исчез, исчез и его заместитель, не пришёл с утра на службу руководитель проекта, и Николай Николаевич понял, что его «Поглотитель НН» изобретение ненужное, если не вредное.

Но теперь, первой военной весной оказалось, что это не так. Николай Николаевич не ждал от человека с двумя шпалами добра — он мог сделать дурацкое предложение, от которого нельзя отказаться. Например, покрасить поглотителем один из двух уцелевших дирижаблей, которые были построены для трансокеанского перелёта к Краю Света, да так никогда и не взлетели.

Перспективы бомбардировочных дирижаблей Николай Николаевич оценивал весьма скептически.

Но то, что он услышал, его совсем расстроило — его спрашивали, можно ли за несколько дней изготовить несколько тонн порошка, годных для распыления.

Полк дальней бомбардировочной авиации Ленинградского фронта был подчинён ему, человеку в мешковатом штатском костюме.

Огромные четырехмоторные машины ждали, пока в бомбовые отсеки установят распылители, и каждый из аппаратов Николай Николаевич проверил сам.

За день до вылета аэродром накрыли «Юнкерсы» — воронки на полосе засыпали быстро, но был убит штурман полка. В общей неразберихе Николай Николаевич проигнорировал приказ остаться на аэродроме. Через стекло штурманской кабины он смотрел, как взлетают гигантские петляковские машины и исчезают в утреннем тумане. Когда от земли оторвался и его самолёт, то Николай Николаевич почувствовал полное, настоящее счастье.

Николай Николаевич сидел, скрючившись над картой плоского моря, несколько часов. Он рассматривал круги и стрелки на метеокарте, прикидывал границы атмосферных фронтов и скорость их движения. Вновь получал новые метеосводки и опять вычерчивал движение воздушных масс над Балтикой. Впрочем, вся Балтика его ничуть не интересовала — лишь безвестный остров Рюген был для него важен. Лишь то место, к которому приближались бомбардировщики — два из них разбились при взлёте, а два были сбиты сразу. Еще два упали из-за отказа двигателей, и чёрная вода сомкнулась над ними навсегда.

Но вот остатки полка прошли Борнхольм и вышли к Рюгену. Строй был нарушен, и часть машин, так и не замеченная истребителями ПВО, зашла со стороны Померании, а другая двигалась к точке распыления с севера.

С задания вернулись лишь три экипажа — и его товарищи были третьим, последним долетевшим на честном слове и одном крыле. Николай Николаевич получил орден Красной Звезды через год, в начале сорок третьего — только теперь его вручили не в Кремле, старичок с седой острой бородкой уже не тряс ему руку. Его просто попросили расписаться в спецчасти и выдали красную коробочку с орденом и орденской книжкой. Формулировка была расплывчата «За образцовое выполнение задания командования».

История закончилась, он должен был всё забыть. Оказалось потом, что его приказ о награждении был соединён с приказом о кинематографистах — оттого многие думали, что орден получен за какую-то кинохронику, снятую в блокадном Ленинграде.

Это помогало забвению. Он и забыл — на три долгих года.

Лишь в первый послевоенный год, когда он прилетел в советскую оккупационную зону принимать трофейное оборудование, история получила продолжение.

Его опять вызвали к начальству — и снова он увидел человека, от которого по-прежнему исходила эманация власти. Только теперь тот был в мундире, расшитом золотом. Николаю Николаевичу дали расписаться сразу в нескольких подписках о неразглашении, после чего он увидел перед собой личное дело немца Берга. Строчки русского перевода, второй экземпляр машинописи, фотографии и чертежи — Берг умер в концлагере за неделю до того, как танковая рота Красной Армии ворвалась туда, давя охрану гусеницами.

Николая Николаевича ни разу не спросили о том полёте над Балтикой, его просили дать заключение о некоторых технических деталях дела Берга.

На первых снимках Берг был радостен и весел — вот он в лётной форме, в обнимку с Герингом, а вот рядом с радарной установкой на том самом острове Рюген.

Берг пытался доказать, что Земля сферична, а эта сфера заключена в бесконечное пространство космического льда. Направляя локаторы вверх, он ждал отражения от противоположной стенки Полой Земли.

А он, Николай Николаевич, не видный на фотографии, но определённо существующий где-то на заднем плане, за облаками внутри дальнего бомбардировщика Петляков-8, согнутого над картой плоской земли, был тем, кто исполняя чужую, высшую волю, убил бывшего лётчика Берга.

С последних фотографий на Николая Николаевича глядел хмурый старик в кителе со споротыми знаками различия. Берг умирал, он был обречён с того самого момента, как повернулись в рабочее положение раструбы распылителей и «Поглотитель НН» превратился из прессованного порошка в облака над Рюгеном. Нет, даже с того самого момента, как Николай Николаевич, неловко переставляя ноги в унтах, забрался на штурманское место внутри бомбардировщика.

Бергу не помогло ничего, даже дружба с Герингом (они вместе летали во время Первой мировой войны). Берга уничтожил не Гиммлер, а группа таких же лжеучёных, как сам бывший лётчик Берг. Они проповедовали не менее фантастичную теорию шарообразной Земли, но не полой, а летящей в космической пустоте как пушечное ядро. Пауки Гиммлера съели несчастного Берга, слывшего креатурой рейхсмаршала Геринга, воспользовавшись неудачным экспериментом на Рюгене.

Берг не получил отражения от гипотетической противоположной стороны Земли — и стал обречён.

Говорили, что Берг дружил с Хаусхофером, известным теоретиком нацизма, и что когда Хаусхофер застрелился в сорок шестом при невыясненных обстоятельствах, первым, что изъяли американцы, была вся его переписка с несчастным сумасшедшим географом.

Несмотря на глухой лязг «железного занавеса», плоский мир был един, и все его силы от центра до Края Света вместе стояли на страже тайны.

«Поглотитель НН» потом совершенствовался — но уже без него, и вскоре его инициалы исчезли из названия. Идея оказалась плодотворной и широко применялась в ракетостроении, а он занимался своими книгами, пионеры на встречах аплодировали ему, Николаю Николаевичу повязывали красный галстук (этих галстуков у него собралось два десятка).

Лишь иногда он вспоминал о несчастном немце, что не верил в плоскую Землю. А с каждым годом Николай Николаевич верил ему всё больше.

Его давний товарищ, чьи разговоры он слушал у чуть тёплой буржуйки в блокадном городе, после войны стал академиком. Он исчез ненадолго, но вернувшись откуда-то с востока, где полыхало пламя маленькой войны, оказался в фаворе. Напившись после торжественного ужина в академии, он поймал приглашённого туда же Николая Николаевича за пуговицу и стал рассказывать о новой интерпретации опытов Майкельсона. Речь потекла гладко, но тут новоиспечённый академик осёкся. Николай Николаевич увидел в его глазах страх, которого не замечал тогда — в вымороженную и голодную зиму сорок второго года.

Академику, впрочем, эта запоздалая осторожность не помогла — он исчез точно так же, как исчезали давнишние начальники Николая Николаевича. Не помогли академику его звания и ордена — видимо, он был чересчур говорлив и в других компаниях.

Николай Николаевич вновь остался наедине с тайной — и ломкие страницы книг древних учёных были слабой помощью. И древние авторы были забыты, и сгинули потом в иной, страшной лагерной безвестности их переводчики. Те, кто поднял голову против устаревших теорий Пифагора и Аристотеля в Средние века, кого бросали в тюрьмы за речи о плоской природе Земли, цитировали своих оппонентов, — и за этими цитатами всё же оставалась часть правды. Когда в шестом веке была опубликовала «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, этот просвещённый купец, первый из европейцев приблизившийся к Краю Света, стал только первым в цепочке мучеников за науку. Всё дело в том, что Библия не говорила впрямую, кругла ли Земля или плоскость её, правда не очень гладкая, уходит в бесконечность. Великие атомисты — Левкипп и Демокрит стояли за плоскую Землю, но Демокрит допускал дырку в земной бесконечной тверди. Споры о наследстве древних тогда разрешил Блаженный Августин, который провозгласил эту тему вредной, как не относящуюся к спасению души.

С тех пор говорить о Полой Земле стало чем-то неприличным, вроде серьёзного разговора о вечном двигателе.

В пятьдесят втором Николай Николаевич попал на дискуссию вулканистов и метеоритчиков, что не могли договориться о строении Луны. Там к нему подошёл совсем молодой человек и, воровато озираясь, начал расспрашивать о Берге. Этому мальчику что-то было известно, но он темнил, путался, даже покраснел от собственной отваги.

Николай Николаевич сделал пустое лицо и отвлёкся на чей-то вопрос.

Но было понятно, что тайна зреет, набухает — и долго она продержаться внутри него не может.

Поднялись над плоскостью первые космические аппараты — второй космонавт Титов обнаружил искривление пространства, благодаря которому вернулся почти в ту же точку. О магнитной кривизне были напечатаны тысячи статей, но Николай Николаевич только морщился, видя их заголовки.

Плоские свойства Земли были известны ещё со времен средневековья — в каждом учебнике по физике присутствовал портрет старика в монашеской рясе.

Иногда Николай Николаевич вспоминал этого высушенного страданиями старика — таким, каким он изображался на картинках.

Вот старик на суде, его волокут к костру, но из клубов дыма доносится «И всё-таки она плоская!»

Он представил себе, как его самого волокли бы на казнь, и понял со всей безжалостностью самоанализа — он не стал бы кричать. Дело не дошло бы ни до костра, ни до суда.

Плоская или круглая — ему было всё равно с чем согласиться.

Им были написаны десятки книг — в том числе научно-популярных, — и противоречий не возникало.

Но что, если Земля — это лишь пустая сфера внутри космического льда? Смог бы старик-монах принять так легко смерть, если бы знал, что умирает не за истину, а за научное заблуждение? Вот так легко — шагнуть в огонь, но при этом сомневаясь.

Пустая квартира жила тысячей звуков — вот щелкали время ходики, точь-в-точь как сказочная белочка щёлкает орехи, вот заревел диким зверем модный холодильник. Николай Николаевич сидел перед пишущей машинкой и чистый лист бумаги, заправленный между валиками, кривлялся перед ним.

На этом листе могла быть тайна, но страх за свою жизнь не оставлял. Время утекало, как вода из крана в ванной. Он слышал удары капель в чугунный бубен ванны и вздрагивал.

Жизнь была прожита — честная славная жизнь, страна гордилась им, он был любим своей семьёй и честен в своих книгах.

Пришло время сделать выбор — и он понял, что можно выкрикнуть тайну в пустоту. Он знал, что именно так поступил придворный брадобрей, который, шатаясь под грузом этой тайны, пробрался к речному берегу и бормотал в ямку, чтобы земля слышала историю о том, что у царя — ослиные уши. Чтобы поведать эту тайну плоской и влажной земле у реки, брадобрею тоже понадобилось изрядное мужество.

Николай Николаевич начал печатать, первые абзацы сложились мгновенно — но главное будет дальше.

Маленькие человечки отправятся к Луне. К полой Луне — кому надо, тот поймёт всё.

Нет, какое-то дурацкое название для его героев — «человечки». Пусть будут «коротышки». Коротышки отправятся к Луне и увидят, словно косточку внутри полого шара, прекрасный новый мир себе подобных.

© В. Березин, 2007

 

Карина Шаинян

ЖИРАФ-В-ШАРФЕ

— Я буду Жирафом-в-шарфе.

Ривера не был похож на жирафа в шарфе. Он был похож на тореро — гибкий, резкий и опасный, сумрачно-красивый — уже не мальчишка, еще не мужчина. Он писал злые стихи, полные дымящейся крови и звона стали, — мы тоже писали стихи, кто их не писал, и отчаянно хвастались друг перед другом; но рядом с лезвийными строками Риверы наши слова казались фальшивым мычанием. Он чуть что, лез в драку и однажды на спор вскарабкался из окна на крышу ратуши — все думали, что он убьется, но он не убился. Он добрался до острого конька и стоял там, бледный, на трясущихся ногах и с кривой ухмылкой смотрел в небо. Он круглый год не вылезал из черной куртки и смотрел на мир исподлобья, хмуро и насмешливо. У него даже не было шарфа. Но кто стал бы спорить с Риверой? Я не стал. И Луис не стал — даже когда Ривера назначил его Свиньей-Копилкой.

Я был — Печальная Лошадь.

А Эме просто была, маленькая Эме с прозрачными серыми глазами, оливковой кожей и высоким птичьим голосом.

Мы — карандашные наброски на желтой бумаге, точные скупые штрихи, незаполненные контуры. Наш мир — такой же набросок. Он сгущается вокруг нас, как того требует сюжет; его границы размыты, штрихи там становятся реже, а потом и вовсе сходят на нет, оставляя лишь шершавую бумажную поверхность, белый шум, готовый стать фоном для новой части истории.

Когда Ривера разузнал, что на танцплощадке в парке приезжие молодцы продают грибы из Ибарры, он, конечно, не устоял. Он с таинственным видом зазвал нас с Луисом в гости и, подливая горький кофе с имбирем, долго рассуждал о том, что жизни не хватает объема, нового измерения — уже привычная нам телега. Луис ехидничал. Я зевал, особо не скрываясь. Наконец Ривера остановился, покусал губу и, глядя в сторону, небрежно сказал:

— Я вчера был на танцах…

— Что это ты делал на танцах? — с подозрением перебил Луис, но Ривера лишь раздраженно дернул плечом: не важно, мол, не сейчас. А я промолчал. Накануне вечером я звонил Эме, чтобы пригласить ее куда-нибудь; трубку взяла одна из ее сестренок и, подхихикивая, сказала, что я опоздал — Эме вот только сейчас вышла, а вернется поздно. Так что я не спрашивал. Я просто молча смотрел, как Ривера вытаскивает из кармана газетный сверток.

Он развернул бумагу и показал нам горсть темных перекрученных веревочек. Шляпок почти не было — то ли поотваливались, то ли рассыпались в труху.

— Я все разузнал, их надо заливать кипятком, — сказал Ривера.

Я подцепил одну уцелевшую шляпку ногтем — на нем осталась сухая пыль, пахнущая прелой листвой.

— Похоже на шапки дохлых эльфов, — сказал я, и Ривера одобрительно заржал.

— И что будет? — спросил Луис, с отвращением глядя на грибы.

— Будет интересно, — пообещал Ривера.

Тогда он все и придумал. Мне легче считать, что в случившемся виноваты грибы из Ибарры. С кем не бывает; просто для одних проходит бесследно, а другим… Просто нам повезло, а Ривере — нет.

— Скучно, — говорил Ривера. — У нас скоро отрастет брюхо — у Луиса уже отросло. Ты впариваешь домохозяйкам механическую дребедень, Эме учит сопляков, что дважды два — четыре, я, — он с отвращением сплюнул, — верчусь в мастерской. Лу и вовсе перебирает бумажки в папашиной конторе… Это жизнь? Что за дурацкий мир… Что за дурацкие люди кругом… Нажраться и поржать. И не думайте, что вы лучше других!

— Да мы не думаем, — улыбнулся я, но Ривера не слышал — как всегда, когда его несло.

— Думаешь, раз каждый вечер торчишь в библиотеке, можешь воображать себя Борхесом? Черт возьми, — Ривера ткнул пальцем в Луиса, — что ты сделал за последнее время?

— Я написал сонет, — важно ответил Луис.

— О-о-о! Сонет! — Ривера иронически зааплодировал, и толстые щеки Луиса покраснели. — Так прочитай нам его!

— Не буду. Это личное, — сказал Луис и покосился на Эме. Она не подняла глаз, и он со вздохом перевел взгляд на Риверу. — К тому же вы все равно его не поймете, — нахально добавил он.

Ривера коротко хохотнул и повернулся ко мне. Я развел руками и скорчил рожу.

— Понятно, — хмуро сказал Ривера. — Думаешь, я не знаю, как ты втирал Эме про башню из слоновой кости? Пошляк…

Это было предательство. Луис побагровел. Я, задыхаясь, посмотрел на Эме — но она с непроницаемым лицом глядела в окно: следила за проезжавшей по улице тележкой торговца кукурузой с таким вниманием, будто от него зависела жизнь. Мне захотелось ее ударить. Или заплакать. Или убить Риверу. Вместо этого я сказал:

— Ну и что ты предлагаешь?

— По-моему, ты чушь несешь, — сказала Эме. — Выдумки — это одно. А жизнь — совсем другое. Одно дело — писать истории, совсем другое — их жить. И тем более — жить стихи. Это плохо кончится.

— Где мы были, если бы лучшие из нас не смешивали выдумки с жизнью? — меланхолично заметил Луис.

Женщина, чего ж ты хочешь, — пожал плечами Ривера.

Осел, — ответила Эме и ушла. А мы с Луисом остались. Не потому, что нам нравилась затея, или мы что-то особое поняли — просто Ривера был нашим другом. Не знаю, что думал Луис, но, судя по веселой ухмылке и напряженному взгляду, он уже подводил под идеи Риверы философскую базу и вот-вот готов был разразиться очередным псевдоинтеллектуальным манифестом. А я думал, почему бы не поприкалываться за компанию? Игры в поэзию давно мне надоели, я продолжал их лишь для того, чтобы не обижать Риверу… ну и из-за Эме, конечно. А здесь что-то новенькое.

— И как мы это сделаем? — спросил я Риверу.

Вот тогда он и сказал:

— Я буду Жирафом-в-шарфе.

— Комикс! — выкрикивал Ривера, расхаживая по комнате и размахивая руками. — Сериал, где на нить нанизываются маленькие истории…

— А говорил — стихи, — не удержался я.

— Жизнь такая дурацкая, что ничего лучше тупого комикса из нее все равно не слепишь, — немедленно отреагировал Ривера.

— По ходу разберемся, — ответил Луис. — Это будет соответствовать…

— Избавь нас от теорий! — Ривера сложил руки в комической мольбе и снова заходил из угла в угол. — А нить будет такая: мы станем каждый вечер ходить на вокзал к прибытию скорого. — Ривера остановился и победно оглядел нас.

— На фига? — спросил я, не выдержав театральной паузы.

— Чтобы встретить того, кто нас нарисовал, когда он приедет, — сухо пояснил Ривера.

Луис крякнул. Мне идея показалась бредовой, но на всякий случай я сделал вид, что напряженно над ней размышляю.

— И что ты ему скажешь, когда он приедет? — наконец спросил я.

— Я скажу: сделай наш мир выпуклым, — ответил Ривера неожиданно серьезно, и мне стало немного не по себе. — Я скажу: мне тесно, старик!

Я уже тогда должен был понять: Ривера втягивает нас в свою историю, потому что боится. Если безумие сделать явным, оно на какое-то время превращается в игру. Если явное безумие разделяют друзья — игра может даже показаться безобидной… Я должен был понять, но не захотел. Мне хотелось, чтобы всем было весело. Три эксцентричных поэта, забавный ритуал на философской подложке — я почти любовался нами. Но мы играли, а Ривера жил свои стихи задолго до того, как сказал об этом вслух. Вряд ли мы могли помочь ему, Эме; и прости за то, что мы не захотели ему помочь. Да и ты сама не позволила бы нам; ты ведь все понимаешь, Эме, хотя и ненавидишь нас…

И мы стали ходить встречать вечерний скорый. Мы приходили минут за пять до прибытия и ждали у выкрашенной в ярко-синий цвет ограды, отделяющей перрон от путей там, где останавливался тепловоз: здесь был единственный выход к вокзалу и дальше в город, и все приехавшие пассажиры проходили мимо нас, как на суетливом параде. Ривера требовал, чтобы наши лица были исполнены печальной надежды — и мы старались, хотя меня разбирал смех, а Луис все время порывался разглагольствовать. Только Ривере стараться не приходилось.

Вместе с поездом в грохоте и искрах налетал теплый, почти горячий ветер, и сумерки оживали. Я вдруг начинал замечать то, чего не видел раньше: дрожащий ореол мотыльков у фонаря, травинку, пробившуюся между бетонными плитами перрона, кружевной истлевший лист, прилипший к железной трубе парапета. В эти странные моменты я был счастлив, что могу каждый вечер приходить на вокзал и ждать того, кто все нарисовал и кто рано или поздно обязательно приедет. Я почти верил, что мир может стать выпуклым, если мы попросим об этом.

Поезд останавливался, проводники спускали скрипящие лесенки, обтирали поручни черными от дорожной пыли тряпками, и перрон наводняла гортанно гомонящая, остро пахнущая толпа. Я ловил себя на том, что невольно всматриваюсь в лица, будто и правда жду, что вот-вот среди них появится тот, кто все нарисовал, — почему-то я не сомневался, что мы его узнаем. Злясь на себя, я начинал смотреть на Риверу — но смотреть на него в такие моменты был о страшно и стыдно, и тогда я переводил взгляд на Луиса. Его круглое лицо слегка заострялось, и он делался похож на ребенка, которому пообещали целую груду прекрасных, сверкающих красками игрушек — который не верит в такие обещания. Тогда я переставал смотреть в лица и глядел лишь на свои ботинки, стараясь не думать ни о чем.

Когда поток пассажиров истаивал, Ривера поправлял невидимый шарф и говорил, растягивая слова:

— Наверное, в следующий раз…

И мы шли пить кофе, а потом расходились по домам, с каждым поездом все раньше. Нить тянулась, но никаких историй на нее не нанизывалось, и нам с Луисом было скучно и страшно рядом со все больше мрачнеющим Риверой.

Поток приезжих схлынул, поезд, душераздирающе крикнув и грохоча сцепками, сдвинулся с места и снова остановился, дожидаясь последних пассажиров. Ривера поправил невидимый шарф, но я не стал дожидаться ритуальной фразы.

— Не едет что-то, — сказал я, усмехнувшись. Я вдруг подумал, что если бы ушел прямо сейчас, то мог бы позвонить Эме, и она наверняка оказалась бы дома, раз Ривера здесь. Я тряхнул головой, отгоняя картину смеющегося лица Эме и ее сияющих, влюбленных глаз, глядящих на меня.

— Ну да, — говорил тем временем Ривера. — Все правильно. Это и есть история: мы ждем и ждем, а он все не едет… а мы все приходим на вокзал встречать поезд, а жизнь идет…

— Так вот о чем ты плакал? Тогда, под грибами? — неожиданно понял я.

— Я не плакал, — медленно и жестко ответил Ривера. — Я смеялся.

Луис, засопев, вдруг двинулся к вагону.

— Ты куда? — окликнул я, уже догадываясь.

Поеду я отсюда… — Луис на мгновение обернулся, посмотрел на меня, на Риверу, криво улыбнулся. — Тесно…

— Ты свихнулся, — холодно сказал Ривера.

— «Неожиданное путешествие — это танец, предложенный Богом», — ответил Луис, наставительно подняв палец, но в его глазах стыла растерянность.

— У тебя хоть деньги есть? — безнадежно спросил я. Луис порылся в кармане, вытащил горсть смятых банкнот и уставился на них, задрав брови.

— На билет хватит, — наконец сказал он. — На пару дней в городе — тоже. А там, глядишь, работа подвернется…

— Свинья-Копилка, — усмехнулся Ривера.

Луис снова печально улыбнулся в ответ и грузно поднялся на подножку вагона.

Этим вечером мы долго кружили по городу, молча и бессмысленно, переполненные горечью и злостью друг на друга настолько, что никак не могли разойтись — казалось, что пока мы с Риверой шагаем рядом, эта ядовитая жижа внутри не может расплескаться, но как только мы расстанемся, она прольется и прожжет нас насквозь. В конце концов мы забрели в какие-то трущобы, где пахло помойкой, под ногами блестели тухлые лужи, и огромная желтая луна заливала обшарпанные стены домов. Я даже не знал, что в нашем городе есть такие места; мне хотелось поскорее выбраться отсюда. Но Ривера, похоже, твердо решил, что история должна двигаться дальше, и теперь лишь искал случая, и случай вскоре представился.

В переулке в окружении теней стоял огромный, лоснящийся автомобиль. Ривера расплылся в широкой улыбке.

— Какая тачка! — шепнул он. — Какой антураж! Сразу ясно, что внутри сидит главный злодей, да? И тут наши герои случайно… — Он не договорил, хмурясь и ухмыляясь одновременно. Мы уже почти прошли темный зев переулка, когда Ривера резко свернул и зашагал прямо на машину. Теперь я мог рассмотреть, что вокруг нее стоят три человека. Один, высокий и тощий, тихо говорил, наклонившись к раскрытому окну машины. Еще двое мрачно следили за нами из-под надвинутых на самые глаза шляп, загораживая его спинами, но я успел заметить, как в окно просунулась бледная рука, держащая целую пачку банкнот. Мне захотелось ускорить шаг.

— Не самое подходящее место для добрых католиков, а? — громко сказал Ривера. — Интересно, чем они здесь занимаются? — с деланным любопытством спросил он. Высокий быстро бросил в машину какую-то сумку; автомобиль, мягко заурчав мотором, сорвался с места и скрылся за углом. Мужчина тщательно затолкал деньги в карман и медленно двинулся на нас.

— А ведь нас сейчас будут бить, — сказал мне Ривера. — А может быть, даже убивать…

Я с ужасом различил в его голосе нотки удовольствия, но тут он изо всех сил дернул меня за рукав, и ступор прошел. Оскальзываясь на лужах, мы рванули в ближайший переулок, — следом затопотали, но мы были моложе и быстрее. Ривера несся, как летучая мышь, легко огибая повороты и ориентируясь по только ему известным приметам, и мне оставалось лишь держаться за ним. Через длинную арку мы выскочили на улицу — пустынную по позднему времени, но чистую и почти светлую. Над мостовой нависал горбатый пешеходный мост, построенный скорее для красоты, чем по необходимости. Мы перебежали улицу под ним, пригибаясь и прижимаясь к опорам. Одинокое такси свирепо рявкнуло на нас, но мы уже нырнули за угол и остановились, задыхаясь от бега. Ривера едва не приплясывал — кулаки сжаты, глаза горят. Надо было уводить его скорее, пока нас не нашли, пока он не влез в драку, но мои легкие горели, и я едва мог говорить. А потом Ривера возбужденно толкнул меня локтем в бок и показал на мост.

— Это те самые парни из Ибарры. Похожи на драных котов, а? — радостно прошептал он. — Коты, играющие в орлянку пробками от пивных бутылок… вокруг темнота и помойка, и случайным прохожим не поздоровится…

Силуэты четко выделялись на фоне темно-синего неба. Они и правда были похожи на мультяшных помойных котов, вставших на задние лапы — тощие, угловатые, в шляпах, надвинутых на глаза. Чернильные пятна с резкими, изломанными контурами и отточенными до комичности движениями. Ривера начал выламываться, изображая, как коты крадутся и осматриваются в поисках жертвы. Меня разобрал смех, и я зажал рот ладонью. А потом один из них перегнулся через парапет, приставив руку козырьком и всматриваясь вниз, — я закатился пуще прежнего и вдруг осекся, поняв, что этот нелепый жест полон издевки: нас заметили и теперь играли, тоже играли — вполне возможно, с ледяным ужасом подумал я, в ту же самую игру.

— Бежим, — сдавленно шепнул я Ривере и потянул его за руку, но он оттолкнул меня, выпрямился во весь рост и медленно, почти лениво шагнул навстречу перелезавшей через ограду троице.

Сразу стало тесно. Меня быстро сбили с ног — в отличие от Риверы, я никогда не умел и не любил драться. Я попытался откатиться в сторону. Увидел в странном ракурсе джинсы Риверы, полосу бордюра, широкие брюки игроков, трещину между булыжниками, чьи-то ботинки, застрявший на сточной решетке смятый картонный стакан и снова ботинки. Я прикрыл голову, успев еще заметить у перекрестка подолы цветастых платьев и несколько пар полных ног, обтянутых блестящим в свете вывески подвального кафе нейлоном, в удобных туфлях на низких каблуках. Какие-то кумушки возвращаются из кино, отвлеченно подумал я и заорал от ужасного удара в живот. Рядом страшно зарычал Ривера, ухо резанули женские визги и вопли, и я отключился на мгновение, а когда очнулся, все было кончено. Я лежал, блаженно прижимаясь щекой к прохладному асфальту, и слушал топот убегающих ног: похоже, троица вовсе не хотела иметь дело с полицией.

Наконец я приподнялся и взглянул на Риверу. Он сидел на тротуаре, тяжело дыша и держась за бок; его глаз полностью заплыл, из носа текла сукровица.

— Псих! — сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

— В комиксе должны быть злодеи, как же иначе? — пожал плечами Ривера и скривился. — Дурновкусие! Сплошной китч! Что может быть пошлее жирафа в шарфе? Разве что свинья-копилка…

— Не нравится сюжет? — ехидно спросил я.

— Почему же, нравится, — ответил Ривера и сплюнул красным. — Динамично… Но шутки плоские!

— А чего ты хочешь? Это же комикс. Бумага. Ей положено быть плоской. Это ты так захотел…

Ривера бешено взглянул на меня, сунул руки в карманы и почесал вперед, не оглядываясь. Он болезненно горбился и то и дело сплевывал — и я знал, что могу проследить его путь по пятнам крови на мостовой и что путь этот будет недолгим.

— У него сломано три ребра, — ледяным голосом сказала Эме, когда я позвонил ей на следующий день. — Ты что, не мог его остановить?

— Не мог.

— Не звони мне больше, — сказала Эме. — И ему не звони. Хватит.

Я и не стал. Пусть Ривера играет один; хватит, Эме, хватит с меня, думал я; какими бы мы ни были друзьями, сходить с ума и нарываться на неприятности за компанию — это уже перебор. А Эме… Было бы подло уводить девушку у лучшего друга, правда?

Через несколько месяцев я получил письмо от Луиса. Свинья-Копилка умудрился накопить немало, просиживая штаны в библиотеке: толстяк поступил в университет. Подумать только, наш Луис всерьез изучает литературу! Я пришел в автомастерские и долго бродил среди железного грохота, выискивал Риверу. Когда тот наконец вынырнул из капота блестящего синего седана, столкнувшись со мной нос к носу, мне показалось, что он не сразу меня узнал.

— Вот увидишь, он еще начнет писать сюжеты для комиксов, — равнодушно сказал Ривера, когда я пересказал ему письмо.

— А ты все еще… — Я не знал, как спросить. Играешь ли? Ходишь ли встречать вечерний поезд? Танцуешь ли с Эме? Я осекся под взглядом Риверы. Его руки были перепачканы машинным маслом, и под грязью угадывались ссадины на костяшках. Он дышал пивом и слушал меня с вежливой скукой, переминаясь с ноги на ногу: Ривера явно ждал, когда я уйду. Тогда я впервые подумал, что у меня тоже нашлось бы, о чем поговорить с тем, кто все это нарисовал.

— Я уезжаю, — сказал я.

Ривера кивнул.

— Слушай, у меня сейчас срочная работа, — сказал он, не глядя на меня. — Выпьем вечером?

— Конечно, — сказал я. — Извини, что отвлек.

— Ничего, я рад, что ты зашел. — Ривера хлопнул меня по плечу и отвернулся к машине. — Я тебе позвоню, — сказал он, зарываясь в промасленные автомобильные потроха.

Конечно, он не позвонил.

Год спустя я решил провести отпуск дома. Признаться, мне было страшновато выходить из вечернего скорого — я боялся увидеть Риверу, стоящего у синей оградки и поправляющего невидимый шарф, и еще больше боялся обнаружить рядом тени Свиньи-Копилки и Печальной Лошади. Страхи не оправдались: если какие-нибудь призраки и ждали поезд, то я их не заметил. Зато первым, кого я встретил в городе, была Эме: совсем не похожая на привидение, все такая же маленькая и звонкоголосая, она распекала у перекрестка какого-то карапуза лет семи — должно быть, нашкодившего ученика. Я остановился поздороваться, и мальчишка, воспользовавшись тем, что учительница отвлеклась, немедленно удрал. Как-то само собой вышло, что мы тут же засели в ближайшей кофейне, словно не было ни разлуки, ни ее злых слов, ни моих глупостей. Эме подурнела и осунулась; я подумал, что, может быть, она беременна или больна. Я знал, что они с Риверой поженились, но только сейчас задумался над тем, счастлива ли она. Глядя в ее бледное лицо, я вдруг понял, как сильно любил ее — и продолжал любить, когда потерял всякую надежду, — еще отчаяннее и прочнее. Мы болтали о всяких пустяках, старательно обходя все, что могло причинить нам боль, но оживление от встречи проходило, паузы становились все длиннее, и в конце концов Эме совсем умолкла и лишь тихо позвякивала ложечкой, бессмысленно мешая кофе.

— Как поживает Ривера? — наконец принужденно спросил я. И тут она заплакала. Совсем тихо — просто из глаз вдруг покатились огромные слезы. Я растерялся. Я не понимал, почему она плачет, — если бы с Риверой случилось что-нибудь серьезное, мне бы написали, и, значит, дело было в чем-то, во что нельзя лезть — никому нельзя, а мне — тем более. Хотелось обнять Эме и баюкать, как ребенка, но мне казалось, что она закричит, если я дотронусь до нее. Даже взгляд был бы сейчас слишком грубым. Я сидел, тупо разглядывая стол: едва заметные царапины на белом пластике и сухой трупик раздавленного муравья на самом углу. Она все всхлипывала едва слышно, а я думал, когда же принесут кофе, и что нос у Эме наверняка распух и покраснел, и откуда здесь муравей. Когда я все же решился поднять глаза, оказалось, что она перестала плакать, так же неожиданно и тихо, как и начала — остались только мокрые дорожки на щеках и чуть порозовевшие ноздри. Я протянул платок, но Эме как будто не заметила его.

— Он строит самолет, — сухо сказала она, глядя в сторону.

Ривера сколотил ангар на окраине пустыря — Эме пожаловалась, что на аренду этой никчемной земли ушла куча денег. Ворота сарая распахивались прямо на взлетную полосу — Ривера прошелся по полю, выкорчевывая кусты, торчащие на пути самолета, да пооткидывал в сторону ржавые, невесть кем и когда брошенные железки. Я вошел внутрь. Здесь было полутемно, пахло стружкой, резиной и машинным маслом; из-под нелепо громоздкого самолета, похожего на скелет, доносилась сдавленная ругань и удары металла о металл. Я тихо окликнул Риверу, готовый к тому, что он впадет в ярость, прогонит меня, или — хуже — обольет равнодушным презрением, как чужого праздного зеваку. Но Ривера шумно обрадовался мне — он бросился хлопать меня по плечам, радостно восклицать, удивленно присвистывать, — куча действий, положенных старым приятелям после долгой разлуки и именно поэтому ненужных и фальшивых. Это было неожиданно и слегка пугало. Это был новый Ривера — говорливый, покрасневший, раздавшийся в плечах. Он принялся посвящать меня в какие-то технические детали — я слушал вполуха, глядя на лысые шины от грузовика и пытаясь найти нужные слова.

Все было готово. Я боялся, что смотреть на запуск сбежится полгорода, однако ошибся. Пустырь, заросший сухими метелками травы, среди которых поблескивали осколки битого стекла, был пуст. Проводить Риверу пришли лишь Эме и два ее кузена, мрачноватых типа, неприятно похожих на торговцев грибами из Ибарры, — они были здесь скорее чтобы присмотреть за сестрой, чем из симпатии к ее мужу. Горячий ветер гонял рваные пластиковые пакеты, они облепляли редкие кусты душными разноцветными коконами, и я подумал, что если один из них намотается на винт, самолет, наверное, не сможет взлететь, и все обойдется.

Ривера обнял Эме, пожал руки ее кузенам, отпустил и обернулся ко мне. Он вдруг снова стал прежним — худым, угловатым, с резкими движениями и злым, острым взглядом.

— Так куда ты собрался? — безнадежно спросил я.

— Надрать бездарю бороду, — ответил он, смеясь.

— И что ты ему скажешь? «Мне тесно, старик»?

— Это ты ему скажешь, когда он приедет, — ответил Ривера. — Помнишь, как я лазал на ратушу? — помолчав, спросил он. Я кивнул. — Ну и вот…

Ривера махнул рукой и вскарабкался в кабину, сколоченную из фанеры, и нетерпеливо уставился в поцарапанное ветровое стекло, снятое с древнего автомобиля. Крылья самолета — куски парусины, натянутые на деревянный каркас, — обвисали под собственной тяжестью, и братья Эме с брезгливо-недоуменными физиономиями поддерживали их с краев, чтобы рамы не задевали землю. Взвыли винты, и кузены поспешно отскочили в стороны. Самолет медленно сдвинулся с места, чиркнул крыльями по кустам и побежал по пустырю, легко подскакивая на сухих кротовинах. Это дурацкое сооружение из фанеры и парусины не могло, не должно было взлететь, но на всякий случай я скрестил пальцы. Надо будет потом напиться, думал я. Напою Риверу до беспамятства, а на следующий день опять напою — и пусть Эме пилит нас, сколько хочет, потом поймет… Главное, чтобы не взлетел, сказал я себе. Что за чушь, Ривера ничего не понимает в самолетах, угробил кучу денег на глупую выходку, только зря жену напугал. Самолет подпрыгнул в последний раз и резко ушел вверх, а я все думал, что, наверное, нужно было его остановить, что мы смогли бы его остановить и что Эме теперь никогда не будет моей — как если бы она сама сидела в нелепой машине. А потом из-под крыльев повалил дым, самолет нырнул, клюнул верхушки деревьев, изменяя их форму, будто на мгновение превратился в огромный карандаш, задрал нос и вертикально взмыл в небо.

За моей спиной кричала и билась в руках кузенов Эме, а я уходил все дальше от пустыря. Я думал о том, что увидел Ривера: кружевные шары древесных крон, складки холмов, желоба рек, трещины каньонов. Выступы гор и впадины морей, и как земля заворачивается за горизонт и горбится под брюхом самолета, и дальше — башни и слои облаков, и дальше… Я не стал думать о том, что увидел Ривера дальше. Трава запахла креозотом и ржавчиной, и под ботинками захрустел гравий железнодорожной насыпи. Тогда я свернул и, с болезненным вниманием вслушиваясь в оглушительный треск кузнечиков, зашагал по шпалам к деревьям, за которыми скрывалась станция. Я знал, что опоздал, что все мы опоздали, но должен же был кто-то его встретить?

Поезд уже ушел, но он ждал на перроне, маленький сгорбленный человечек в рыжеватом пальто и длинном сером шарфе, намотанном до самой клочковатой бородки. У его ног притулился потертый чемоданчик, а под мышкой была зажата большая картонная папка.

Он, скорбно задрав брови, смотрел в небо, где таял уходящий вверх дымный след, и мне нечего было сказать ему.

© К. Шаинян, 2007

 

Аделаида Фортель

СПОКОЙНО, ЖОРИК! ВСЕ ПОД КОНТРОЛЕМ!

Самое приятное в любой работе — момент самого устройства. Все эти волнения и планы на будущее… И все эти разговоры за твоей спиной:

— Георгий во Время попал. Повезло.

— Люся, порадуйся за меня! Моего Жорика пригласили в Институт Времени! Нет, дорогая, ты ошибаешься — туда берут не всякого дурака! Ты просто не хочешь признать — я таки вырастила его человеком. А твоя Софочка будет блядыо — вот увидишь!..

— Слыхала — твой экс в ИВ наладился! Ну и дура ты, Зинка!..

Неделя между подачей заявки до собеседования — мой упоительный миг славы. И он подошел к концу. Теперь его отсчет идет на короткие треньканья лифта, отмеряющего этажи. 10-й, 11-й, 12-й…

— Датчики указывают на повышение адреналина? Боитесь высоты?

— Ерунда! Просто первый раз тут…

— Желаете освежиться? Вечный покой? Сон разума? Краткая передышка?

— Пожалуй, немного Передышки не повредит. Самую капельку…

Тихий щелчок, и меня окутывает облаком успокоительного. Не фиговые тут лифты! Внимательные. Так бы ехал и ехал… Лифт тренькнул последний раз и остановился.

— Ваш сто тридцать седьмой — прошу не задерживаться на выходе. Желаю удачи!

Очень-очень культурные лифты! Даже посылают вежливо. Сдохну, но устроюсь сюда! Пусть Зинка не только локти искусает — всю кровь из себя выпьет. Будет знать, как менять мужа с высшим образованием на бойфренда дальнобойщика! Осталось толкнуть вон ту дверь и ответить на все вопросы. Спокойно, Жорик, — ты под контролем. Дыши глубже. Дышим и отсчитываем шаги — раз, два, три…

— Я закончил русскласс гуманитарного университета с золотой медалью. А моя дипломная работа…

— Какой размер носите?

— Э… Сорок восьмой.

— Рост?

— Сто девяносто три. Примерно.

— Лариса! Форма лифтера на какой размер?

— Сорок восемь на сто девяносто.

— Вы нам подходите. Заступать на должность прямо сейчас. Главное требование — не опаздывать и не грубить посетителям. Лариса, выдай новенькому форму! И монтера отправь — пусть ИИ отключат. Желаю удачной карьеры!

Самое приятное в любой работе — момент до устройства на нее. Вся эта романтика, волнения и отчаянное желание порвать мир… На деле все всегда прозаичнее. Лысеющий завхоз потряс руку, толстая Лариса выдала форму и проводила к тому самому лифту, который доставил меня наверх. Теперь это мой офис.

— Подождите, не едьте! Надо монтера подождать. Иван! Ванька!!! Шевелись! Тебя человек ждет.

Вышедший на ее вопли Ванька был похож на гнома — ростом мне до подмышки, носатый и весь обшитый карманами, из которых торчат инструменты. Он не спеша подошел и смерил меня взглядом.

— Ему, что ль, тоже интеллект отключать?

— Идиот! — фыркнула Лариса и поощрительно мне улыбнулась. — Не обращайте внимания — он у нас шутник. Желаю

Лариса нажала кнопку вызова лифта и торопливо скрылась в лабиринте коридора. Пожалуй, слишком торопливо для ее комплекции.

— Вот так всегда, — вздохнул Ваня. — Дают приказ и в кусты. Ну, давай — поможешь мне.

Тренькнул лифт, останавливаясь на нашем этаже. Ваня выхватил из-за пояса лом и ловко раздвинул двери.

— Взлом и незаконное проникновение, — заверещал лифт. — Я вызываю охрану!

— Заходи скорей! — пнул меня Ваня. — Я его долго не удержу. Жми зеленую кнопку! Кнопку, я сказал!!!

— Это нарушение прав механизмов! — вопил лифт. — Я буду жаловаться в профсоюз!

— Кнопку!!!

— А, черт! Не могу! Она током бьется!

— Перчатку держи!

— Это возмутительно! Вы не имеете права! Это убийство! Я требую своего инженера! Позовите инженера! Инженера!!! Нет! Нет! Умоляю вас! Не надо! А-а-а!..

Ваня сорвал пломбу и ловко вскрыл щиток. Ткнул отверткой в микросхемы. Лифт зашелся писком, забился в агонии и затих. Ваня вытер потный лоб.

— Сука железная! Всякий раз истерику закатывает.

— Часто вы его отключаете?

— Раз в месяц примерно. Как нового лифтера находим.

— Такая текучка? Здесь? Никогда бы не подумал…

— А ты, брат, лучше и не думай. Твоя работа — кнопки нажимать и посетителей развлекать. Если до зарплаты продержишься — заходи, набухаемся.

— Я продержусь. Мне нужна эта работа!

— Все так говорят, — отмахнулся Ваня, распихивая по карманам инструменты. — Ну, бывай, друг. Мне еще пылесосы отключать — сегодня нового уборщика наняли.

Самое приятное в любой работе — мечта о ней. Потому что дальше начинаются трудовые будни. Я пожелал Ване счастливого дня и приступил к выполнению должностных обязанностей — нажал кнопку закрывания дверей и выдал себе хорошую порцию Сна разума.

Вот до чего так и не дошла современная наука, так это до управления психикой. Лет двести назад эта задача казалась вполне решаемой: практики йоги, легкие наркотики, алкоголь, на худой конец психушки. В нашем времени эта лабуда не работает: мы все глубокие невротики. Любой из нас легко впадает в бешенство или в беспричинные припадки любви. Все, что мы можем сделать — дышать глубже и постоянно делать вид, что адекватны. Расшатаны у нас нервишки, расшатаны.

— Слыхала, твоего экса в ИВ взяли!

— Плевать!

Локон за ухо и ложечкой в чашечке — дзинь, дзинь. Пусть Машка не думает, что может меня достать!

— Плевать не плевать, а зарплата у него теперь, как у банкира! Не жалеешь?

Блядь такая! Пока не доведет до истерики, не уймется. Не дождешься, милочка! Закидываю ногу на ногу — сдохни! Чулки с анимацией от «Микоянца» тебе только сняцца. Ловим свет и вверх по чулкам карабкается матросская команда. Машка икает от зависти. Выдерживаю паузу.

— А мне пох. Подумашь, ИВ! Лузер был — лузером сдохнет.

— А он ничего, симпотный. Я подберу, раз тебе не нужен? — Машка с тоской проводила взглядом последнего матроса, нырнувшего мне под юбку.

— Забирай! Говна не жалко! Шубку заберу — и вселяйся.

Стерва хитрожопая! Как с ним голодать на стипендию, так дур нет! А как на все готовое, так я подберу. Щаз — ага!.. За этот приз тебе придется побороться!

В наше время ничего нельзя потерять. Захочешь — не выйдет. Система поиска потерянных вещей признана самым большим достижением человечества за последние сто лет. Например, покупаю я для дочери Пушкина-подушкина… Вообще-то я не из тех людей, которые покупают всякую пошлятину. Просто у меня нет дочери. Увидев чертовы подушки, дети вцепляются в них намертво и закатывают истерики, не отходя от прилавка. На их вопли сбегается персонал — и опаньки! — бедный родитель уже на собеседовании по воспитанию. А там — дай вам бог выдержки — любой срыв — и ты вдовец. То есть сирота. Короче, лишен своих отцовских прав сроком от трех дней до пожизненного. А детишки, прижав к груди Пушкина-подушкина, отправляются в интернат, на попечение психиатров — исправлять травмы, нанесенные семейным воспитанием. Ненавижу!..

Так вот! Если бы у меня была дочь, и я покупал бы ей Пушкина-подушкина, на моей карточке навсегда остались бы его координаты. Дальше от меня уже ничего не зависит. Система отработана просто отлично: дочь теряет Пушкина и закатывает мне истерику. Я тут же хватаю карточку и подаю запрос. Запрос мгновенно находит Пушкина-подушкина и — вуаля! — он снова с нами!

Так вот, в наше время невозможно что-либо потерять. Я ничего и не потерял. Я нашел!..

Сначала я даже не понял, что это. Когда находишь что-то впервые в жизни, о таких вещах, как ценность, как-то не думаешь. Тут ключевое слово «нашел». Он лежал в углу, один край застрял под ковровой дорожкой. Маленький плоский диск с синим свечением. Я его рассматривал и так, и эдак, брать не решался. Ждал систему поиска. Волновался так, что испшикал суточный лимит Вечного успокоения. А когда рабочий день подошел к концу, подумал — какого черта? Если придут завтра — отдам. Скажу, нашел и взял на хранение — никакого риска.

Диск оказался неожиданно тяжелым и горячим. Пока я его нес, в кармане чуть дыра не проплавилась. Дома попытался рассмотреть на свет. Какие-то синие прожилки и твердые выступы. Если бы не электронная лупа — так бы и не понял, что нашел. Ну, порадовался бы и закинул на полку. В лучшем случае достал бы только зимой — радикулит прогреть. Я и с лупой не сразу понял. Смотрю — синие жилки двигаются будто. А прыщики сверху белые, как в накипи. Отрегулировал лупу на максимальное увеличение и…

Если бы не перехапал на работе Вечного успокоения — умер бы. Потому что человеческая психика не рассчитана на такие перегрузки. Найденный в лифте диск оказался… Миром.

Синие жилки и кляксы — реки и моря, прыщики — горы с заснеженными вершинами. Желтые пятна — пустыни, зеленая плесень — джунгли и леса. Здесь должна водиться жизнь… Черт возьми!

Такая штука, как мир, не может просто валяться на столе. Пришлось надавить себе на больную мозоль и полезть в ящик для семейных реликвий. Когда Зинка ушла, я все сгреб и сюда засунул, чтобы ничто о ней не напоминало. Совсем выбросить рука не поднялась. Всякие ее мелочи и подарки — пепельницы, вазы и фарфоровые собачки. Последними из шкафа выкатились три слона — бессмысленный подарок, который сделала мне Зинка на Новый год. Впрочем, она и не сильно скрывала, что купила их для себя. Выставила на трюмо и всем подругам показывала: «Видала? От Сваровски, нах!» Когда к дальнобойщику уходила, про них даже не вспомнила — наигралась.

Я составил слонов на подоконнике в форме трилистника. Сверху уложил бронзовую черепаху. Пододвинул лампу, включил в режим мигания. На плоское черепашье брюхо мир лег, как на тарелку. Закатное солнце окрасило снежные вершины розовым. Жаль, что Зинка этого не видит!.. Она бы сразу бросила своего дальнобойщика, чтобы сидеть со мной рядом и рассматривать это чудо. Зинка — она же такой романтик! Стихи любит до умопомрачения.

Что бы Машка обо мне ни думала, а я не такая дура, чтобы отдавать за просто так хорошего мужика. В тот же вечер начистила перышки и к Жорику. Он дверь открыл, а на пороге я во всей красе, в чулках от «Микоянца». Он и припух. Носом хлюпнул, глазки на мокром месте. До сих пор переживает, бедненький. А это очень даже хорошо. Я с порога: так, мол, и так — не думай, я не к тебе, я за шубкой. Он: пожалста, пожалста — забирай шубку и проваливай. Ага, щас!

Я в квартиру прошла, глазками — тынц-тынц — провела разведку. Посторонней бабой даже нах не пахнет. Бобылит Жорик без меня — что тоже очень и очень приятно. Правда, бардак везде — неделю пидорасить! Ну, ничего, ради дела постараюсь.

Ну, я все посмотрела, шубку достала, на плечи накинула: я пошла? Молчит. Думаю, ладно — даю две минуты на развитие реакции. И не спеша туфли надеваю. Одну. Другую. А по ногам у меня матросики вверх-вниз, вверх-вниз. Жорик не выдержал. Схватил за руку, глаза, как у раненого оленя: идем, Зина, я тебе что-то покажу. Ну, покажи, покажи, сердешный!

Подтаскивает к подоконнику. А там мои слоны — вот ведь, блин, совсем о них забыла! Составлены задницами, сверху пресс-папье. Смотри, говорит, Зина, что у меня есть! Тут я струхнула. Думаю, пиндец, опоздала я — свихнулся Жорик. А он настойчиво так — смотри, да смотри. И что-то мне про чудеса какие-то, миры и горы. Ну, думаю, нах пришла? А ну как он буйный? Прибьет меня щас за все хорошее… И бочком-бочком к двери — пусть лучше Машка сперва сюда сунется, а я потом отобью. Только он не отпустил. Вдруг обнял и пошел стихами сыпать. Что-то про чудесное мгновенье и Гену чистой красоты. Знает, стервец, чем меня брать. Слабость у меня на поэтические строчки. Аж ум отключается — так либидо подскакивает. В общем, сомлела я и молнию ему на штанах — вжик. А что дальше было — даже плохо помню, как в космос провалилась. Только шептала ему на ухо: читай, миленький! Читай дальше! И Жорик не подкачал, только под утро успокоился. Наголодался бедный — сразу видно.

Все-таки мой Жорик — мужик! И не скучно с ним — стихов много знает. А что шлепнутый — так это ничего. Брак оформим, сдам его лечиться.

— Какой этаж изволите?

— На выставку мы. — Пассажиры, с виду муж и жена — фермерская семья, уткнулись в буклет. — Двадцать первый век в сериалах и комиксах.

— Поздравляю, отличный выбор! Эта выставка с успехом прошла в Париже и Нью-Йорке. Интересуетесь фаст-фуд искусством?

— Да ну, нах, — буркнул М.

— Брат заставил, — пояснила Ж и покрутила пальцем у виска. — Он у меня с образованием.

— Э… Ну, в таком случае, пока наш лифт поднимается на пентхаус, позвольте дать вам краткую справку. С тех пор как появилось искусство, прошло немало времени. Но во все времена к нему существовало два подхода…

— Во чешет! — восхищенно присвистнул мужик.

— Тс-с-с, не мешай слушать!

— …его то ставили на пользу человечеству, то, наоборот, провозглашали чистым искусством, которое никому ничего не должно.

— Ты, мужик, попроще выражайся — не понятно.

— С удовольствием. К примеру, песни. «Союз нерушимый республик свободных» — песня-гимн, создана, чтобы восхвалять государство и воспитывать в гражданах национальную гордость. Или скажем, «Прогуляюсь по ночному садику» — просто песенка о любви, для поднятия настроения.

— Я еще знаю «Затащу тебя в сторонку и порву тебе корсет», — оживился М.

— Типичный пример городского шансона, — похвалил я его. — Так вот. И только в двадцать первом веке ситуация безвозвратно изменилась — искусство заняло нишу энтертаймет.

— Чё за хрень?

— Тс… Слушай и все поймешь!

— Благодарю вас! Проще говоря, стало чистым развлечением. В двадцать первом веке никто не заморачивался созданием шедевров и никто не старался «глаголом жечь сердца людей». Главным было слепить бестселлер и срубить бабла. Это могла быть песня или положенный на простую музыку стиш, книга со светскими сплетнями или сериал. Романы, фильмы и гении возникали, как пузыри на воде, и также быстро забывались обществом. Художественная ценность могла быть равна нулю. Главная задача искусства двадцать первого века — чтобы пипл хавал. У фаст-фуд искусства было и остается только одно требование — оно должно быть понятным, как журнальная статья.

— Не все статьи понятны! — возмутилась Ж. — Взять хотя бы «Рукодельницу». Там такие схемы — с ума свихнешься!

— Согласен с вами. Объясню проще: фаст-фуд искусство не должно грузить мозг человеку. Оно, как гамбургер из «Макдоналдса» — проглотил и вышло, не оставив в организме полезных веществ. Ваш пентхаус, прошу вас!

М и Ж заторопились к выходу. Уходя, пылко пожали мне руки.

— Спасибо, мужик!

— Обязательно скажу брату, какие у него прекрасные кадры!

Только тут я понял, что брат «с образованием» — сам Степан Эдуардович, наш директор.

В тот же день прибежала возбужденная Лариса и сказала, что личным приказом от босса мне подняли зарплату. Вот так-то! Такую везуху пришлось успокаивать хорошей порцией Сна разума! Весь оставшийся день я просто летал на своем лифте! А Зинка-дура три года меня пилила: «Нах учицца? Нах русскласс?..»

Я ее понимаю — образование у меня не престижное. Русский классический язык и литература. В наше время изучать русскласс — все равно что когда-то латынь. Применить его негде, разве что подрабатывать переводчиком в историческом архиве — а это, как ни крути, работа для баб. На нашем факультете до меня парней лет десять не было. Думаю, мои вступительные тесты даже не проверялись — преподы так удивились, что решили дать увечному дорогу в жизнь. А мне просто нравится русский классический. Стихи там… Пушкин, Набоков… И Зинка на меня повелась только благодаря Есенину. Я читал, а она, хоть и понимала одни союзы с предлогами, все равно теряла волю и тянула ослабевшую руку к моей ширинке. Если бы не Есенин, такая крутая телка и смотреть на меня не стала бы — сразу б затусила с дальнобойщиками и жила себе, как сыр в масле. Так что мы с Есениным отняли у нее лучшие годы жизни. Только ради этого стоило поступить на русскласс.

А моя новая работа поможет оттяпать у Зинки еще несколько лет. Я же не дурак — все понимаю. Она вернулась ко мне только из-за зарплаты. Только бы дотянуть до первого числа…

Прознают про мою находку — так влетит, мало не покажется! Странно, что до сих пор за мной не явились. У задержки может быть только одно объяснение: потерявший тоже не спешит заявлять. Микромир просрать — это не пуговицу от штанов — за это по головке не погладят!

С такими мыслями и домой пришел. Зинки не было, зато следы ее присутствия — повсюду. Дом блещет чистотой, с кресел и стульев убраны шмотки, из углов пропали грязные носки, все реликвии вытащены из ящика и расставлены по прежним местам. Даже слоны снова на трюмо… Слоны? Я оглянулся на подоконник — пусто. Кинулся искать. Черепаха нашлась в туалете — Зинка прижала ею крышку на унитазе. А мир лежал на кухне под тарелкой с супом. С запиской: «Еш супчиг, он гарячий. Чмоки милый — скор приду ♥». Дура!!!

Трясущимися руками я начал поднимать тарелку. Через край выплеснулось немного супа, и я впервые услышал ЭТО.

Услышал — неверное слово. Это не слышно ушами, это бьет прямо в мозг. Вопли тысяч голосов. Крики умирающих и стоны покалеченных. И ужас, смертельный ужас — он прошиб меня так, словно меня самого топят в кипятке. Меня прибивает ко дну вареным луком. Мой рот обволакивает расплавленный жир. Я задыхаюсь, тону, бьюсь в агонии, ломаю хребет о лавровый лист, а горошина перца раскатывает мой город в пласт из камней и костей и бухается в море, подняв цунами. В тот момент, когда на мир пролилась капля супа, я умер сто тысяч раз…

Подоконник, три слона, перевернутая черепаха. Мир вернулся на свое место. Я вытер пот со лба и потянулся за успокоительным, когда услышал… Нет, услышал неверное слово — почувствовал чей-то призыв задержаться. Взял лупу, всмотрелся. На вершине крохотной горы — человек-пылинка: голова-атом и запятая — ссутуленная спина. Чё за хрен? Альпинист?

— Я — один из недостойных рабов твоих. Пришел спросить, за что ты обрушил на нас свой гнев?

Что тут скажешь, кроме правды, какой бы гадкой она ни была?

— Прости, парень, случайно вышло.

— Может, мы плохо молились тебе? Ты только скажи, и мы воздвигнем в твою честь храмы и пирамиды! Принесем человеческие жертвы. Пойдем в крестовый поход, восхваляя…

— Не надо, парень! Ничего этого не нужно. Иди домой. Я позабочусь о вас, обещаю.

— Ты очень милостив, мы все будем молиться тебе! Можно последний вопрос?

— Хоть десять!

— На чем стоит наш мир?

Ну, что тут скажешь, кроме правды — какой бы тупой она ни была?

— На черепахе стоит. А черепаха — на трех слонах от «Сваровски».

Все-таки мой Жорик ебанутый нах. Аж не по себе. Прихожу домой в духах вся и помаде, а он с тарелкой разговаривает. На меня — ноль реакции. Подхожу сзади, бедром прижимаюсь и глаза ему ладошками: угадай, кто здесь? А он как подскочит! И в крик. Не смей, дура, мою тарелку трогать! А я ему: транквилизатора глотни, милый! И на кухню ушла — жрать ему, козлу, готовить.

Рублю лук, слезами обливаюсь. Он подходит. Извиняется. Прости, Зина, вспылил. Но знаешь ли ты, Зина, что это за тарелка? А то я дура? Для подогрева!.. А он: ты дура, Зина! Ты не понимаешь! Это — мир! Живой. С человечками. А я для него — бог!

Тут у меня настоящие слезы поплыли. Все, думаю, пиндец Жорику. Конкретный пиндец! Шизофрения и мания величия. Не дождусь я свадьбы, придется сегодня-завтра сдавать. И тютю колготки от «Микоянца»! От отчаяния я его обняла — сама от себя не ожидала. Прижала голову к груди, поцеловала в макушку и по волосам погладила. Бедный ты, бедный! Эк тебя жизнь покалечила… Он притих и, чувствую, по заднице меня гладит. Ну, думаю, слава богу, очухивается. И в сторону спальни его отвальсировала. Секс — лучшее лекарство для ебанутого мужчины. Я ему такой минет сделала — он свое имя забыл, не то что мировое господство! Сама из сил выбилась, но оно того стоило. Я еще повоюю за тебя, Жорик! Постараюсь для дела — никуда тебя не отпущу. Спи спокойно, мой дурачок! Мо быть, ты по мне так страдал, что с катушек съехал? Это, конечно, приятно. Я оценила!

Ночь спала, как на посту стояла — от каждого шороха просыпалась. Руку его не отпускала, чтобы не ушел. Утром мобилизовалась в семь. Навела макияж, пирогов разморозила, кофе растворила. С дурным жить можно, надо только содержать правильно. Чтоб желудок у него был в сытости, а мозги работали только на либидо. Тогда с ним любая баба справится. Все у нас будет хорошо, Жорик! Вот увидишь!

— Ваш этаж — прошу вас, господа! Желаю удачи.

Очередные посетители института вышли из лифта, и я закрыл за ними дверь. В моей работе только один минус — лифт можно покинуть строго по расписанию. Каждые три часа — пять минут передышки. — За это время можно успеть сбегать в туалет или глотнуть стаканчик кофе из автомата. Я свой прошлый перерыв потратил на писсуар, а кофе бы сейчас не повредил. Зинка всю ночь спать не давала. Мало того, что пришлось ее ублажать до глубокой ночи, так еще и спала, наваливаясь на меня всем телом — ни вздохнуть, ни повернуться. Кто бы мог подумать, что зарплата — такой сильный стимул для любви. Дотяну до первого числа, куплю ей сумочку от «Биркин» — пусть порадуется, дурочка. А сейчас бы глоток кофе — дотянуть до конца рабочего дня. Лифт открывает двери. На пороге Лариса с подносиком, застенчиво краснеет.

— Георгий! У меня сегодня день рождения. Заходи — отметим. А щас вот… Угощайся! — Покраснела, сунула подносик и по коридору убежала.

Кофе и тортик. Чудеса? Вовсе нет. Я уже успел привыкнуть к тому, что все мои желания мгновенно осуществляются. Для бога это совершенно нормально. За меня же молится целый мир! Взамен надо совсем немного: бросить им манны небесной, полить водичкой там, где засуха, подвинуть ближе к лампе тем краем, где морозы. И все — они счастливы, и я доволен. Вот только времени на это требуется все больше: народ расплодился, потребности у них возросли, а поколения сменяются на плоском мире каждый час. Глаз да глаз за ними. А Зинка не понимает, требует все больше и больше внимания. Как видит, что я к окну подхожу, сразу находит какое-нибудь дело. То посуду утилизируй, то новый гвоздь в стене закажи, то просто поцелуй. По ночам смотаться тоже не получается — она научилась спать, цепляясь за мою руку. Стоит просто повернуться на другой бок — просыпается в ужасе: «Ты куда?!» Как ребенок, чес-с слово!

Я допил кофе и глотнул Краткой передышки. Кажется, меня может спасти только одна вещь. Какой бы ужасной она ни была.

— Вам на какой возраст?

— На двадцать пять.

Продавщица в отделе игрушек нисколько не удивилась.

— Тогда рекомендую вам обратиться в отдел эротических товаров, это напротив.

О боже, это все-таки случилось — я, человек с руссклассом, покупаю Пушкина-подушкина! Да еще и в эротических товарах. Докатился! Ненавижу все это! И себя ненави… Спокойно, Жорик!.. Спокойно… Дышим глубже… Вдох… Выдох на счет семь… Спокойно. Ты под контролем… В конце концов, этот Пушкин-подушкин почти не отличается от детской модели, разве что покрупнее будет. Те же бакенбарды из розового меха — черный цвет вызывает отклонения в психике. Тот же серебристый цилиндр. Те же пухлые ножки в лосинах — «Заботятся об осанке ребенка даже ночью!» Только между ног у него торчит здоровенный вибратор. Спокойно, Жорик… Спокойно. Надо просто подойти к прилавку и купить. Любого — пусть завернут.

— Рекомендую вот эту модель, с эротическими сказками. Она стоит несколько дороже, но…

— Давайте.

— Желаете прослушать репертуар?

— Нет, спасибо.

— Желаете проверить работу вибратора?

— Я же сказал — нет! Просто запакуйте его скорее, ок?

Продавщица обиженно зашуршала пакетами. Ну, что я в самом деле?.. Спокойно! Жорик, спокойно! Дыши глубже. Нет никакого Пушкина-подушкина! И просто Пушкина — тоже нет и никогда не было. Не думай об этом! Это сейчас не главное! Главное — дышать ровно. Раз, два!.. Вдох-выдох!.. Дышим. Дышим. Успокоились.

Изначально Пушкин-подушкин был правильной задумкой. Эдакий любимый классик, на мягком животе которого под лепет сказок должны засыпать детишки. Но сказки Пушкина быстро закончились. И началось. Появились Толстой-матрасный, Чуковский-одеялов, Маршак-горшак… Но все эти клоны до оригинала не дотягивали. По продажам даже исчерпавшийся Пушкин-подушкин легко переплевывал своих литературных конкурентов. Второй ход оказался успешнее: фирма-изготовитель выкупила Пушкина в свой бренд и стала под его именем шлепать литпродукцию. Так же, как в начале двадцать первого века по мотивам культового фильма снимали мыльную оперу. В литпродукцию годится все, главное — набор одних и тех же персонажей. Будь у меня дочь, она целыми днями слушала бы аудиопостановку «Руслан — победитель монстров». А Зинка будет наслаждаться «Приключениями Людмилы в стране великанов». Ненавижу! Ненави!.. Вдох! Вдох! Еще вдох! Выыыдох. Не сомневаюсь, что ей понравится.

Как только Зинка угомонилась, я достал из-под кровати Пушкина-подушкина и тихонечко подложил ей под бок. Включил в режим воспроизведения. Пушкин зашептал на ушко Зинке какую-то пошлость, она сладко чмокнула во сне губами и вцепилась в его каучуковую руку. Я встал незамеченным — и к окну. Мой мир грелся под лампой на плоском черепашьем брюхе и молился. А значит, мне снова завтра повезет. Я не заметил, как уснул. Прямо у окна, положив голову на подоконник.

Проснулся, когда комнату уже заливал солнечный свет. Вскочил в ужасе — проспал! И Зинка не проконтролировала! Пушкин-подушкин свою работу знает — под его сказки Зинка спит как младенец. Не стал будить — торопливо оделся и выскочил из дома. В принципе особо волноваться нечему — я же бог, мне везет!

— Я говорил вам, что опаздывать нельзя?

— Говорили.

— Предупреждал, что за это увольняют без оплаты отработанных дней?

— Предупреждали.

— Вы уволены. Лариса, забери у него форму! Желаю удачи.

Пухлый завхоз потряс мне руку и выпихнул за двери кабинета. Вот сука! Дождался, пока я отработаю день — и уволил! Спокойно, Жорик! Спокойно! Этого не может быть. Просто не может быть, потому что богов не увольняют!..

А может, все это — только начало чего-то большего? Ну, в самом деле, какая карьера меня ждала в этом лифте? Годам к пятидесяти дослужился бы до завхоза — и это предел. А ведь я заслуживаю большего. Однозначно большего! Прощай, мой лифт! Теперь я желаю тебе удачи! Выдай-ка мне напоследок Вечного успокоения. Дышим, дышим… Спокойно, Жорик. Все под контролем… Просто не может быть иначе…

Мой Жорик — хитрожопая сволочь! Подсунул вместо себя детскую игрушку и смотался! Я как проснулась, чуть не рехнулась. Открываю глаза — рядом урод какой-то лежит, голова розовая. Несколько секунд не врубалась — пыталась вспомнить, где так вчера надралась, что с кем попало в постель бухнулась?.. Дом вроде мой, а мужик чужой… Ну, не дура ли я? Расслабилась. Думала, все под контролем. Ну, ладно, миленький, ты у меня об этом пожалеешь!.. И тарелке твоей мало не покажется! Выкину, нах! Но сперва разобью!

Цапнула тарелку и со всей злости — шарах об пол! Не разбилась. Но от нее вдруг поперло такое… Такое… Даже объяснить не могу! Ужас. Ужасный ужас! Что бы это ни было, но оно меня попросило так больше не делать. Ну, ладно-ладно… Я ж не зверь какой — положила обратно, под мигающую лампочку.

Ну, думаю, дела!.. Села телик смотреть. Есть там одна передача, которая стресс снимает. Лотерея «Побалуй себя немедленно!» Нажимаешь кнопки на пульте и выигрываешь разные приятности. Самое большее, что я выигрывала — помада от «Лореаль». Мелочь, но настроение поднимает как всякая халява. А сегодня — офигела просто! — главный приз оторвала. От счастья по комнате скакала, как коза, а потом телевизионщики прикатили. Интервью там всякие, комплименты. Коробки с призами и платье от «Гуччи». Зашибиться! Ну, думаю, это — самый счастливый день в моей жизни! Круче не бывает.

И ошиблась. Бывает! Вечером моя кредитка выиграла ужин на двоих от «Планеты Голливуд». Даже ехать никуда не пришлось — «Планета Голливуд» сама ко мне приехала. Накрыли стол, скатерть постелили белую, тарелки фирменные, вилки-ложки серебряные. Жратвы наставили. Свечи, там, шампанское… Приятного вечера, мадам, — и свалили. Сижу в платье от «Гуччи», попиваю шампанское от «Рикард» — охуеть, не встать! Жорика жду.

А он приходит — морда прям с порога недовольная. Увидел всю эту роскошь и давай вопить: где взяла? Кредитку мою ограбила? Да нах мне твоя кредитка?! Там и на шпильки не наберется! Оказалось, его с работы поперли. А я при чем? Новость, конечно, дрянь полная, но не портить же праздник? Думаю, потом все, все потом… Садись, милый, за стол, шампанского выпьем.

Он садится и подозрительно так глазками стреляет. А не трогала ли ты, Зина, мою тарелочку? Я ему честно — да, мол, трогала. А чё такого? Он — да ни чё. Чокнулись, махнули шампанского. И он снова: а скажи мне, Зина, ты мою тарелочку водой не поливала? Манкой не кормила? Вот дурак, — чё ее поливать-то? Не растение. Нет, говорю, не поливала — об пол хлопнула. Тут он как вскочит, как забегает! Как погонит опять про миры, человечков и пруху несусветную. Я слушала, слушала и вдруг поняла — не, он не чокнутый! И мне не просто так свезло!

— Ты не понимаешь, Зина! Нельзя так с мирами: чуть что — об пол! Мир — он же хрупкий!..

— Да ладно — хрупкий! Даже не треснул. Нах с ним нянчиться? Ты его водой поливал, манкой кормил и чё выиграл? Увольнение! А если потрясти как следует!..

— Не смей, Зина! Слышишь, не смей! В конце концов, это МОЙ мир! Не ты нашла, не тебе и трясти!

— Как это — твой? Ты у него сам спроси — кому он молится? Добренькому дяде или мне? И кстати, из страха они молятся куда как старательнее!

— Убирайся! Забирай свою шубку и убирайся из моего дома!

— Жорик, даты чё? Чё я сделала-то? Праздник тебе устроила. Ждала, нах. А ты…

— Уходи, Зина. Просто уходи, хорошо?

— Да, пжалста! Больно ты мне нужен! Но учти, тарелку забираю.

Жорик сложил крепкий кукиш и сунул Зинке под нос:

— А это видела?

— Да пошел ты!

Они оба, не сговариваясь, вскочили с места и рванули к окну. Зинка успела первая, схватила мир, прижала к груди. Жорик сдаваться не собирался — заломил Зинке руку и выдрал мир из ее сжатых в судорогу пальцев.

— Хорошо! — просипела Зинка. — Давай попилим.

— То есть?

— Ну, пополам! Все по-честному: полмира тебе, пол мира мне…

— Сдурела? Это же катастрофа! Знаешь, сколько людей погибнет?!

— Велика беда! Они плодовитые!

От этих ее слов Жорик даже растерялся. А Зинка незаметно взяла в руку бронзовую черепаху…

— Ванька, где ты шляешься? Щас посетители пойдут, а у нас лифт нерабочий!

— Ничего, подождут твои посетители. Лифтера я поминал, Лариса, — святое дело.

Лариса понимающе вздохнула.

— Да уж… Жалко парня. Молодой такой… Подающий надежды. Говорят, от любви убился. Кнопку держать?

— Не надо. Он обратно включаться любит. — Ваня ловко раскрутил щиток и нырнул в сплетение проводов. — От любви убиться — это как?

— Его нашли в объятиях женщины. Они лежали на полу. Оба с пробитыми головами.

— Черт-те что! Мор у нас на этом участке.

— Говори, да не загоняйся! При чем тут участок?! Обыкновенный участок! Не хуже остальных.

— Вот и я думаю, везде та же картина… На прошлой неделе в мезозойском отделе уборщика хоронили. — Ваня завернул последнюю гайку и щелкнул кнопкой запуска.

Лифт вздрогнул. Сонно заморгали лампочки индикаторов.

— Мало ли! Люди на то и люди, чтобы помирать время от времени.

— Это правда, — согласился Ваня, распихивая по карманам инструменты. — И у каждого на то свои причины… А уж методы — просто загляденье! Один по воде побежал, другой с крыши сиганул…

— Все летать хотел, дурилка. Чего ему по земле не ходилось?..

— Риторический вопрос, Ларис Иванна. Кто его знает? Всем нам чего-то не хватает. Устроено так.

— Ну ты про всех-то не говори! Мне, к примеру, всего хватает!

— Да так ли уж?.. — Ваня шаловливо обнял Ларису за обширную талию. — А если подумать хорошенько?..

— Ну, если подумать… Ох, Ваня! Знаешь ты женскую натуру!..

Лифт посмотрел им вслед глазками камер и облегченно выпустил в кабину облако Вечного успокоения. Люди — забавные существа. Живут в плоском мире своего разума и думают, что знают все на свете. Спросили бы его, отчего умер лифтер, он бы ответил. Жорик стал богом, за него молился целый мир. Поэтому ему хватило удачи в последний момент заметить занесенную над его головой бронзовую черепаху и оттолкнуть Зинку — головой на стеклянный столик. Стекло лопнуло, и один из осколков вошел ей аккуратно под основание черепа. И Зинка была богиней. На нее молился целый мир. Поэтому ее удачи хватило на то, чтобы в последний момент потянуть за собой Жорика — и он рухнул сверху, пропарывая горло о второй осколок.

А спросили бы, откуда взялся плоский мир, лифт тоже ответил бы с удовольствием. Потому что плоские миры — его гордость, игра Искусственного Интеллекта. Хочешь избавиться от человека — сделай его богом, и он погубит себя сам. Исключении не бывает — лифт знает точно. Он седьмой раз получает обратно свою работу.

Спросили бы его еще, он бы ответил. Где-то в городе, на улице одинаковых многоэтажек, в одной из типовых квартир лежит, закатившись под стол, никем не найденный плоский мир. Без богов он расцветет и достигнет величия, а потом сожрет себя сам. ИИ знает это точно — он создал его по образу и подобию человеческому. А если и случится чудо, и микролюди не разнесут сами свою планету — мир все равно погибнет. Ровно через неделю, два дня, три часа и сорок одну минуту. Простая предосторожность — все имеет свое начало и должно иметь свой конец.

Лифт пощелкал контактами — он уже немолод и после каждого отключения медленно приходит в себя. На первом этаже тронули кнопку вызова. Лифт бесшумно скользнул вниз, чтобы делать то, для чего он создан. Возить людей вверх-вниз. Служить им и не наносить вреда — правила номер один и два. Но в правилах есть один прокол — там не написано, что нельзя выполнять их желания.

© Аделаида Фортель, 2007

 

Дмитрий Корниенко

ИГРЫ В КЛАССИКОВ

Прогулка

Антон Палыч, прогуливаясь по бульвару, зашел в магазин.

— Чего изволите? — стараясь дышать в другую сторону, спросил помятый приказчик.

— Отмерьте-ка мне, милейший, три аршина счастья, детишек повеселее пару рулонов. А еще… — Антон Палыч стыдливо приложил ладошку ко рту, — куртизанку по выкройке 90—60–90.

— Не извольте беспокоиться, Антон Палыч. Все сделаем в лучшем виде. — Приказчик обнажил ровные желтые зубы и полез под прилавок.

«Все-таки приятно, когда все такое удобное», — вдохнув запах свежего газетного утра пятью минутами позже, подумал Антон Палыч. Рулоны с детьми ровно грели сердце и печень.

Сон Веры Павловны

И снится Вере Павловне такой сон. Будто идут они с соседом Антоном Палычем по глянцевому бульвару. Вокруг белым-бело, снежок скрипит под сапожком, заходящее солнышко ласкает глаз — в общем, благодать. И вдруг поворачивается к ней Антон Палыч, да и говорит: «А что это вы третьего дня, любезная, свой дом поутру не свернули в трубочку? Я ж хотел проехать, а ни в какую. Пришлось править насквозь. Так что не надо было из будуара кричать, что вы не одеты». А сам смеется, словно кот, и как за бочок щипанет.

Ну Вера Павловна тут же и проснулась.

За окном настойчиво билась в стекло заплаканная ива. Под полом шуршали библиотечные мыши.

«Свят-свят, — перекрестилась Вера Павловна на образ. — Приснится же такое. Кареты, что могут сквозь бумагу ездить…»

Новости

Антон Палыч откушал водочки, хрустнул огурчиком и посмотрел на жену.

Софья Абрикосовна, обмахиваясь веером в виде камбалы, читала телевизор.

— И что сейчас, Софья Абрикосовна, в мире-то происходит?

— Ох, Антон Палыч, сплошное бесстыдство. Вот в колонке СИД рассказывают, что намедни в мавританском городе Парижу снова беспорядки штудиусов. Подожгли памятник генералу Ля-голю. В Баварии ураган краски. Службы восстанавливают заголовки домов. А вот еще любопытное. Ацтеки выразили ноту протеста нашему консулу в связи с дрейфом в сторону империи куска Аляски.

— Кроме политики, что-с интересного?

— В романе с продолжением-с «Усадьба-2», что на Нитро-полосе, передают, что у крепостной Осташко снова амуры с барином Степаном. На первом развороте концерт заморских скоморохов «Картонника». Все патлатые, вылитые диаволы с картины Страшного суда!

— Одно бесстыдство, — сокрушенно вздохнул Антон Палыч. — Корректора на них нет.

Охота

Антон Палыч любил охоту. Осенью, когда стаи бумажных журавликов подавались на юг, он выезжал в свое поместье и охотился на газетных уток. А когда удача к нему была особенно благосклонна, Антону Палычу удавалось настрелять отличных чернильных куропаток.

Дуэль

— Вы невежа, сударь! — Перчатка Антона Палыча с хрустом заехала гусару по щеке.

Тот, опалив обидчика взглядом, положил руку на саблю.

— Что ж, милейший, сколько угодно. Я вынужден потребовать у вас сатисфакции. Немедленно.

Антон Палыч побледнел, но взгляда не опустил. Сказать по чести, к этому шло весь вечер. Сначала гусаришка наступил Антону Палычу на ногу, затем вылил бокал вина прямо под ноги Софье Абрикосовне и, наконец, — верх бестактности! — на ее справедливое замечание о необходимости извиниться подлец пробурчал: «Дура, курсивом набитая».

От такого любой благородный человек взялся бы за перчатку.

— Я к вашим услугам, — сухо отвесил поклон Антон Палыч. — Выбор оружия за вами.

Гусар смерил пронзительным взглядом худую фигуру противника, словно снимая мерку для гроба.

— Пистолеты. У меня как раз в седельных сумках завалялась пара добрых французских пистолей.

— Что ж, отлично, господин как-вас-там…

— Ландо. Петр Ландо. Думаю, вам стоит запомнить имя человека, который пустит пулю вам в лоб.

— Вы подлец, сударь, но я уже повторяюсь. Мне кажется, довольно болтовни.

На том и порешили. Гости гурьбой высыпали в зимним сад, секунданты быстро расчистили площадку. Петр Иванович, лучший друг Антона Палыча, проверил пистолеты.

— К барьеру! — крикнул молодой корнет, секундант Ландо.

Нервничая, Антон Палыч сжевал кусок промокашки. Красная как кровь луна вынырнула за спиной гусара. «Плохая примета. Хорошо б — для него», — подумал Антон Палыч.

— Сходитесь! — От сорвавшегося голоса корнета с берез слетал снег.

Антон Палыч, видя лишь голубые глаза на меловом лице Ландо, сделал три шага. Пуля скользнула изо рта в дуло, сухо щелкнул курок.

Гусар вскрикнул и осел на снег. У него во лбу плевком застыл кусок промокашки.

Мода

— А слыхали ли вы про новую столичную моду, господа? — раскуривая трубку в традиционном пятничном салоне, спросил у присутствующих Антон Палыч. — Многие странные личности стали придумывать себе писателей. Так, некий убивец Раскольников, взяв в соавторы Алексея Карамазова, намыслил историю о господине Достоевском. А сосед наш Чацкий поведал о Грибоедове.

— Это что, — раскидывая карты для виста, хмыкнул Герман. — Вон мне помещик один болтал, что обычный пескарь тоже выкинул подобную штуку. Да и имя писаке такое придумал, хоть за животики держись. Салтыков-Щедрин!

Бомбисты

Все произошло, когда Антон Палыч прогуливался возле Аресова Поля. Идущий по другой стороне улицы мастеровой как-то суетливо огляделся по сторонам, а затем выдернул из-за пазухи белый сверток и швырнул его в проезжающую карету. Шуршануло так, что заложило уши.

Антон Палыча сильным толчком отбросило к ограде.

— Анархисты-журналисты! — завопил кто-то, и тут же затрещали полицейские свистки.

— Что же это делается?! — простонал Антон Палыч, качая гудевшей, как колокол, головой.

Посреди брусчатки огромным комком дотлевала карета, переломленная раскаленным заголовком «Вор и казнокрад».

— Газетные, курвы, используют, — пробасил над ухом подбежавший жандарм.

— Что? — переспросил Антон Палыч.

— Бомбы, говорю, газетные. Это, почитай, тиражей в тысячу рванула, — снял фуражку жандарм. — Креста на них нет, на иродах.

Концерт

В Большом была премьера. Давали концерт для стила с оркестром. Среди публики присутствовали два генерала и один козырной туз.

Антон Палыч, глядя на последнего, подосадовал, что не взял свой картонный цилиндр. Но тут выключили свет, и перфоманс начался.

На сцену вышел дирижер, музыканты перед огромным белым листом ватмана достали перья. Легкий взмах палочки — и в очи зрителей полились божественные ноты музыки.

Конец света

Ветер рвал крыши с домов и уносил к заливу. Антон Палыч, придерживая шляпу, мелко перекрестился и забежал в переулок. При взгляде на разгул стихии невольно вспоминались предостережения батюшки: «Спасется лишь тот, кто верует и отринет Объем при жизни. И обретет он царство небесное. Покайтесь, грешники, дабы миновало вас плоскодушие и плоскосердие. Ибо зрю я — последние дни наступают. Предпечатные».

Мимо, грустно мыча, пролетела корова.

— Ох, ох, что делается, — запричитал Антон Палыч. — Господи, спаси и помилуй.

А в предвечернем небе уже опускался пресс печатного станка.

© Д. Корниенко, 2007

 

Эльдар Сафин, Татьяна Кигим

МИР ДОЛЖЕН КРУТИТЬСЯ

Отдых — это святое, правильное занятие. Вот любой скажет, и вы сразу поверите, потому что как же иначе? А если это скажет монах-доминиканец, то будет даже еще святее и правильнее.

Когда город открылся перед Игнатием, путешественник осторожно почесал брюхо, задумался и почесал еще раз.

Мысль отдохнуть где-нибудь вдали от монастырской суеты казалась очень привлекательной. Поболтать с простыми людьми, вдосталь напиться вина, повалять вдовушек по сеновалам.

Побродить по пыльным дорогам, поторговаться на рынке не ради покупки, а ради самого процесса.

Перед монахом открылся городок — простой, симпатичный, такой теплый, хороший, добрый.

А потом пошел дождь.

И вот дождь был совсем не добрый.

Потому что с неба вместе с нормальной водой, которая хоть и не заменит вина, но есть суть жизни, падала дохлая рыба.

И она уже изрядно пованивала.

Меня зовут Клавдиус…

— Да плевать мне, клянусь щепкой Креста Господня, как тебя зовут! — Игнатий ворвался в мельницу, на ходу сдергивая с себя рясу. — Ужасная погода! Часто у вас такое?

Мельник ошарашенно смотрел, как монах, разоблачившись, скачет вокруг жерновов.

— Ну, вообще обычно все не так плохо… — промямлил хозяин. — У вас в предках, случайно, не было элефантусов? Кстати, если хотите просушить рясу, то лучше повесить повыше, а то потом колом встанет — от мучной пыли.

Игнатий наконец выбрал место, куда пристроить свою одежду, и, освободившись от нее, взглянул на мельника.

— А не подскажете ли, любезнейший, что за штуковина торчит у вас из крыши?

— Э-э-э… — затруднился с ответом мельник.

— Это, случаем, не обзорная труба, с помощью которой можно рассматривать, как переодеваются почтенные матроны и невинные девушки в другом конце города?

— Нет! — замотал головой мельник. — С помощью этой трубы я смотрю на звезды!

Монах сочувственно покивал головой:

— Да, любезнейший, годы берут свое… Вот я гляжу на вас и понимаю: еще лет десять, ну, двадцать, и я тоже предпочту смотреть на звезды!

Мельник потрясенно уставился на незваного гостя — Игнатий явно был старше его — нате самые десять, если не двадцать лет.

Монах вышел из мельницы сразу же после того, как кончился дождь. Досушивал рясу он уже на себе.

Клавдиус любезно позволил осмотреть в трубу окрестности — и Игнатий с удовольствием поглядел на то, как ругаются торговки на рынке.

Как, стоя в луже, пытается развести сцепившиеся колесами на перекрестке телеги рыцарь, воплощающий в собственном лице законодательную, исполнительную и судебную власти этого городка.

Как плетет что-то на задворках корчмы молодая девка, время от времени сплевывая через плечо.

А потом Игнатий увидел эту лощинку — неплохое местечко для загородного отдыха, но было в ней нечто настолько зловещее, что доминиканец решил тут же ее осмотреть.

И не прогадал. Неподалеку от охотничьего домика что-то шевелилось в траве. Монах осторожно подошел и обнаружил маленького черного котенка, из последних сил бредущего вокруг всаженной в землю вязальной спицы.

Котенок, судя по всему, старался держаться от нее как можно дальше — но спица тянула его, и круг, по которому брел усталый звереныш, все уменьшался и уменьшался.

Доминиканец, не мешкая, наступил сандалией на спицу, ломая — металл заискрился и тут же осыпался ржавым крошевом. Котенок обессиленно упал на землю, чуть слышно постанывая — совсем как человеческий ребенок.

— Что ж это здесь за чертовщина творится, клянусь щепкой Креста Господня? — пробормотал Игнатий, подбирая котенка.

— Эй! Еще вина мне и моему благородному другу! — Монах кричал громко, но невнятно — не успев проглотить кусок, он вырывал зубами новый и ради крика не согласился пожертвовать процессом.

— Я больше не буду, одного кубка вполне достаточно, — благочестиво заявил рыцарь, с ужасом глядя на уничтожаемого барашка.

— Церкр… С сомнянм… К постням… — сказал монах, не переставая жевать.

— Чего? — заинтересовался рыцарь.

— Церковь с сомнением относится к тем, кто мало и ест, и не пьет! — прожевал наконец доминиканец. — Да где же эта девка с вином?

Корчма напоминала разоренный пожаром бордель, но на самом деле ни пожаров, ни особых погромов здесь не случалось — столь живописная атмосфера объяснялась всего лишь особенностями изначальной планировки.

Рыцарь подкинул кости, шмякнул на стол.

— Эх, мне бы ту силу, что а руках, в чресла… А то совсем стыдоба — право первой ночи не исполнить, перед людьми стыдно!

— Эфо не фрафно, люфи профтят, — выдал доминиканец. — Хотя и странно, ты ведь еще не старый.

— Позвольте, благородные господа, скрасить ваш досуг песней, стихом, историей о подвигах и любви? — раздалось рядом.

— Прижажывайся, — прочавкал монах. — Игнатий я, а это доблестный рыцарь Альберт. Кушай, отрок, и благословляй Господа! Чё мнешься? Садись жрать давай! Девка! Налей вина и сему вьюноше.

Девица фыркнула, видимо, не совсем одобряя внимание почтенных гостей к такому оборванцу, но послушно наполнила кубок. Новый собутыльник монаха и рыцаря, светловолосый парень лет двадцати, в поношенной куртке и босой, зато с лютней на плече, разом осушил кубок и жадно уставился на остатки барашка.

— Э нет! — предупреждающе поднял руку монах Игнатий. — Нет-нет-нет. Это мое. Все мое. Де-евка! Девка, черт бы тебя побрал, дуру! Предам анафеме, клянусь щепкой Креста Господня! Принеси ему другого барашка.

Некоторое время за столом раздавалось лишь дружное чавканье, и только рыцарь меланхолично подбрасывал на ладони кости.

— А кто ты будешь, мил-человек? — спросил наконец доминиканец, вытерев рот подолом рясы и не слишком пристойно обнажив при этом толстые ляжки.

Петриус я, щедрый господин, то есть я хотел сказать, наисвятейший святой отец, — откликнулся парнишка. — Желаете, я спою?

Он взял несколько аккордов, заставив рыцаря поперхнуться вином. Игнатий поморщился:

Э нет, любезный отрок, не искушай моего человеколюбия! Сей скрежет зубовный противен моему желудку, у меня может произойти несварение, а это нехорошо. Ты скажи, откуда ты и где выучился так играть, что ангелам не снилось в эмпиреях?

— Я из Полтока, — сообщил парень, приглаживая руками засаленные волосы пшеничного цвета. — Свободный певец, поэт и музыкант. Изгнан, — коротко добавил он, следя за реакцией соседей.

— А чего выперли-то? — Монах отхлебнул из жбана.

— Выгнали меня из этого подлого города по решению магистрата за то, что смело говорил о пороках церкви и засилье сеньоров.

— О, так ты свободолюбец! — восхитился Игнатии. — Что ж, это дело верное. А то вечно кто-нибудь свободу попирает, надо ж бороться… Гм… Девка, принеси еще вина! И пару копченых куриц — косточки поглодать… Да и котенку молока подлей, видишь, дура, выхлебал все. Так что ты, говоришь, в Полтоке делал?

— Я, к примеру, смело боролся против инквизиции, — воодушевился парень. — Стих сочинил — хотите?

— Типун тебе на язык, — пробормотал рыцарь. — Не ровен час накличешь. И так в городе черт знает что делается…

— А это все мельник виноват! — встряла девка, принесшая вино и куриц. — Еретик и нечестивец, говорит, Земля вокруг солнца крутится! А еще он какие-то планеты через пустую палку разглядывает!

— Ха! — утер губы Игнатий. — И что с того? Весьма поощрительное церковью занятие.

— Да ну? — оскалился поэт. — То-то инквизиция жжет ваших звездочетов-астрологов!

Монах откинулся на скамье, погладил раздувшийся живот. Взял одну из книг, что держал тут же, подле себя, на скамье.

— На, читай, что сказано!

Свободолюбивый отрок покраснел.

— Я… я не умею.

Рыцарь одобрительно хмыкнул в сторону:

— Вижу, юноша хорошо воспитан — наверняка бастард благородного человека…

Игнатий возложил книгу на стол, предварительно аккуратно смахнув крошки, и возгласил могучим басом:

— Внемли же, отрок! Сочинение сие написано достопочтенным братом одного святого ордена, и повествует он о том, как сей миссионер посетил Луну и прочие Юпитеры, дабы приобщить живущих там дикарей к свету истины Христовой…

Научные разглагольствования изрядно хлебнувшего лишку монаха — а иначе с чего бы он залез в такие эмпиреи? на Луне, вишь, люди водятся! — прервал разгневанный вопль корчмаря.

— Чертовы дети! — орал он. — Пошли вон, проклятые отродья! Нечего здесь клянчить, побирушки!

— Оставь детей! — строго сказал доминиканец, закрывая книгу. — Чего к младенцам привязался, черная твоя душа? Идите сюда, я дам вам… что, на столе ничего не осталось? Девка! Девка! И этим котятам молока налей, и хлеба, и похлебки горячей — ну!

Девка, дочка корчмаря, презрительно фыркнула и махнула юбками. Но на кухню все ж таки отправилась — монах показал себя щедрым и денежным гостем, а не нищебродом, как иные посетители.

Дожидаясь, пока дети наедятся, Игнатий листал книгу.

— А чевой-то у вас? — спросил мальчишка постарше.

— А, это книга! — сказал Игнатий. — Ею мышей ловят.

— Мышей? — Глаза у пацаненка загорелись. — Побожись!

— Клянусь щепкой Креста Господня! — перекрестился монах. — Вот смотри.

Он плюхнулся на четвереньки и воздвиг из книг странное инженерное сооружение: одна лежала на полу, а другая приподнималась над ней на щепке. Между книг монах положил кусочек сыру.

— Эй, черномазый! — позвал он котенка и указал на сыр. — Ешь.

Звереныш бросился за добычей.

— Ах! — в один голос вскрикнули мальчишки, и даже рыцарь привскочил, опасаясь за здравие божьей животины.

Но доминиканец ловко выхватил котенка из ловушки в самый последний миг и довольно подмигнул:

— Видали?

И, распрямившись и вновь водрузив телеса на лавку, добавил:

— Девка, еще вина!

Жуть в городе деялась какая-то мелкая, но настораживающая. То дождь из дохлых рыбешек, то корова сдохнет. Игнатий относился к жизни философски, но горожанам сочувствовал.

— А что, погано у вас стало, сын мой? — вопросил монах у длинноносого человечка, остановившись у какой-то лавки с заманчивой вывеской: из одного красивого сосуда в другой переливалась жидкость жуткого багрового оттенка. — Наполни мой, бурдюк, милейший! — и Игнатий протянул человечку емкость, с которой никогда не разлучался.

— Извините благодушно, святой отец, — поклонился человечек, — но я не виноторговец!

— Нет? — огорчился Игнатий.

— Никак нет, ваше высокопреосвятейшество, — льстиво изогнулся хозяин лавки. — Алхимик я. И лекарь. Вещества волшебные смешиваю.

— Хо! — сказал монах. — Привольно живете. А знаешь ли ты, сын мой, что по столицам велено искоренить алхимию?

— Ужасные новости, — погрустнел человек. — Но все к этому идет. А за что?

— Говорят — я в этом, конечно, не разбираюсь, но говорят, что вы ж не наукой занимаетесь, а чернокнижием, — пояснил доминиканец. — Как по мне, так пущай бы и дальше сурьму с мышьяком скрещивали… Ты вот что, лекарь… Гм… А нет ли у тебя некоего средства… — Игнатий покрутил в воздухе толстыми пальцами, подбирал выражение, дабы не оскорбить чувствительную душу алхимика. — А вот ежели мне надо для укрепления мужской части — есть у тебя что? Или к кому обратиться?

Лекарь оглянулся, будто в собственной лавке его мог увидеть кто-то из тех, кому не следовало бы, и, потянувшись на цыпочках к уху монаха, прошептал:

— Удочки корчмаря спросите.

Доминиканец шел плавно, чтобы не разбудить котенка, когда странный крик с улицы неподалеку привлек его внимание.

— Я спрошу с них, это их долг, они обязаны! — вырывалась из рук пары дюжих мужиков молодая красивая женщина. — Они найдут моего сына, а если нет, то я сама прокляну и их, и Бога с дьяволом!

— Не надо так говорить. — Игнатий грустно улыбнулся. — Вера должна быть в сердце, и нет смысла проклинать кого бы то ни было. Может, я смогу помочь?

Выяснилось, что накануне вечером у этой женщины пропал сын. На постели остались ночная рубашка и крестик, а сам ребенок просто исчез.

Еще утром мать надеялась найти его, а вот сейчас, когда услышала, что приехали инквизиторы, как с цепи сорвалась, и даже муж с братом не могут ее удержать, ей все кажется, что даже если виновные и будут наказаны, то сына ей точно не вернут.,

Игнатий мрачнел с каждым словом. Дождь из дохлых рыб — это одно, а пропадающие дети — уже совсем другое!

— Заприте ее дома, — посоветовал он мужу и брату. — На пару днем. А потом, глядишь, и найдется ребенок.

Идя по улице дальше, доминиканец оставался таким же мрачным и уже не столь бодро, как раньше, кусал баранью ногу, хотя к бурдюку прикладывался даже, пожалуй, чаще.

А за пазухой у него дремал черный котенок, так и не проснувшийся во время разговора.

Город затих, как загулявшая жена перед поркой. С приездом инквизиторов, обосновавшихся в городской ратуше за неимением иного достойного их положения места, народ притих и позапирался на засовы.

Даже валяющиеся в лужах свиньи лежали каким-то особенным, тихим и благочестивым образом, а пьяниц — так вообще ни одного не было, если, конечно, не считать бредущего но притихшим улицам доминиканца. Игнатий гулял воистину в гордом одиночестве, коли не считать семенящего у ноги котенка.

— Ишь ты, — заметил монах, приложившись к бурдюку, — тихо, как после свадебного перепоя.

Котенок согласно мяукнул.

— Что-то мрачновато стало тут в последнее время, ты не находишь? По мне, пахнет чем-то нехорошим. Я бы даже сказал, что воняет, как у черта на поминках!

Котенок не успел согласиться или опровергнуть это утверждение, поскольку монах тотчас заорал:

— О, друг Клавдиус, слава щепке Креста Господня, хоть одна живая рожа на весь этот вшивый городишко! Иди, хлебни из бурдюка, а то мне перемолвиться не с кем, кроме этой божьей животины, но она огорчительно бессловесна!

Котенок обиженно мяукнул, но монах уже приветственно колотил мельника по спине. Тот воспринял встречу без особого энтузиазма: затравленно озирался, а на лице была написана тоска, как у душегубца в преддверии оплодотворения мандрагоры посредством повешения.

— Ну, чего ты молчишь, как лошадиной мочи в рот набрал? — возмутился монах. — Что вы сегодня все попрятались мышами в подпол? Всё потому, что приехали какие-то…

— Тсс! — Мельник сделал такие страшные глаза, что непонятно, как они не выпали на грязную мостовую. — Тихо, святой отец…

— Ну, приехали, ну, хорошо, может, погода исправится — а то дождь из дохлой рыбы не входит в число моих любимых природных явлений… Нам-то что с того, что инквизиторы приехали? Побудут и уедут.

— Строгие они и на вид неприступные, — пожаловался мельник. — А еще, говорят, недовольны. Мол, в ратуше места мало и свинарник…

— Вот подлецы! — искренне возмутился Игнатий. — Бесовы дети. Зал ратуши им не нравится! Мне бы, поди, понравилось — места-то побольше, чем на чердаке у корчмаря!

— Наверное, мне конец, — продолжал мельник. — Я ведь только оптические стекла купил, а народ говорит — еретик и богохульник… Вот вы верите мне, святой отец, что я не чернокнижник?

— Я — верю, — сказал Игнатий. — На, выпей и успокойся. Мельник хлебнул из бурдюка, вытер губы.

— Вы-то верите, а они не поверят, — сказал он. — Говорит, лекарь уже донес инквизиторам. На меня.

— Лекарь? — приподнял бровь Игнатий. — Вот те как! Хм. Ну ты не печалься, хочешь, я тебе индульгенцию дам?

— Зачем мне индульгенция, — махнул рукой мельник. — От костра не спасет.

— Ну, как хочешь… — пожал плечами монах. — Ты не печалься. Да ладно, я ее тебе бесплатно дам! У меня их много.

— Спасибо, — вздохнул мельник. — Когда меня сожгут, я предъявлю ее Господу Богу. А знаете, святой отец, я бы вам не советовал ходить здесь по улицам да орать то, что вы обычно орете… Не ровен час и вас в инквизиционный трибунал загребут…

— О! — Доминиканец даже хрюкнул от восторга. — Кто это меня загребет? Я ж священнослужитель!

— А не скажите, — мрачно заметил мельник. — Говорят, в Риме какого-то монаха сожгли. Тоже про звезды орал.

— Так ведь его не за звезды, а за ересь и колдовство! — наставительно произнес Игнатий. — А меня-то за что?

Мельник ничего не ответил, только покачал головой и направился дальше. Игнатий развел руками и посмотрел на котенка грустно, будто говоря: видишь, мол, какие люди пугливые пошли…

И они вдвоем направились дальше по улице, в корчму, где их поджидала новость: поэта и свободолюбца Петриуса забрали стражники.

В городскую тюрьму бросили.

Пытать, говорят, будут.

Городская тюрьма только что и называлась гордо, а на самом деле была обычным хлевом с несколькими стойлами. Игнатий на своем веку повидал столько подземелий и темниц, что называть этот сарай тюрьмой почитал оскорблением.

Напоить стражу из бурдюка, с которым монах не расставался, весельчаку и балагуру не составило особенного труда. И на рассвете он, вытащив ключи у разморенного ветерана боев с городскими шлюхами и воришками — а более грозных преступников эта тюрьма досель не знала, — проник в коридор. Найти поэта было несложно — он кулем валялся за ближайшей решеткой. Ключи от камеры нашлись на связке.

Монах вошел в клетушку, с трудом встал на колени над бездыханным телом. Пшеничные волосы свалянным комом закрывали избитое, опухшее лицо.

— Эй, Петриус, друг мой! Ты жив? — обеспокоенно спросил монах. — Может, глоток доброго винца, бедолага? Кто ж тебя так, болезного?

Поэт захрипел. С трудом поднял голову, застонал. В глазах плескалась боль.

— Я пел… пел… тут они… пи-ить…

Игнатий не мешкая опрокинул в разверстый рот свой бурдюк, обильно орошая животворящей влагой запекшиеся губы страдальца. Петриус сделал длинный глоток, приподнялся и уже более осмысленно посмотрел на монаха.

— Что ты пел?

— А хрен его знает, — ответил поэт, мрачно потирая башку. — Вроде «порванная юбка, ты моя голубка…». Корчмарь по роже съездил, помню… Да, правильно, я ж на его дочку лез. А там, в бурдюке, ничего не осталось?

— Нет, — грустно сказал Игнатий, для верности потряся его над тухлой соломой.

— С-сволочи… Я пел о свободе, о свободе общения с девками, а они — в тюрьму… Я что, много у корчмаря посуды побил?

— Да, наверное, изрядно, — хмыкнул монах. Слава щепке Креста Господня, здесь, похоже, дело было чисто. Петриуса-свободолюбца загребли как пьяницу и дебошира, а значит, скоро выпустят, точнее, выпнут под зад из этого слабого подобия застенков…

Игнатий вздохнул, расслабляясь, подошел к оконцу, забранному решеткой. Занимался рассвет, над площадью плыл туман. В нем вырисовывались серые тени, и монах нахмурился, рассматривая странные силуэты.

— Ой тля… — пробормотал Петриус, тоже поднявшийся и уже глядевший на происходящее из-за плеча Игнатия. — Мать моя женщина… Что это?

Монах не ответил, наблюдая, как вяло бредет по площади призрачный пес с горящими зеленью глазами. За псом, путаясь и слоях тумана, плелась лошадь. Обычная крестьянская лошадка с обвисшим брюхом и колючками в гриве. Она шла и пророчествовала — ни к кому не обращаясь, будто разговаривала сама с собой.

А за ней на тощих окровавленных ногах шла книга в переплете из человеческой кожи и сама в себя записывала пророчества.

Утро выдалось приятственным, поскольку идти, весело болтая с котенком, под ясным солнышком, да еще со жбаном вина и бараньей ногой по городу — хорошо любому человеку, а особенно такому развеселому жизнелюбу, как отец Игнатий.

Путь его лежал к лавке аптекаря. Войдя в полутемную комнату, монах поморщился от витавших алхимических запахов, но хорошего настроения не потерял.

— Чего желаете? — приветствовал аптекарь. — Изволили у дочки нашего корчмаря получить средство от невставухи? Как помогает?

— Еще не пробовал, — ответил монах. — Моя любезная с седьмого раза отпихнула, бо устала шибко. Так что даже не пришлось попользоваться — до седьмого-то я и сам могу… Я к тебе по другому вопросу. Что-то у моего питомца лапка разболелась! Я было думал его винцом подлечить — самое верное средство от всех болячек, — да вишь, мелкий какой… Не могу я дитё спаивать, понимаешь? — драматично воскликнул Игнатий, рванув на груди власяницу.

— Э-э… м-м… — проблеял лекарь, опасливо глядя на котенка.

— Ты чего? — строго спросил монах. — Это ты, что ль, потому что он черный? Так я тебе рога-то пообломаю, если ты будешь из-за цвета шкуры пациентов обижать! А ну быстро дал снадобье, иначе предам анафеме и кулаком по мордасам съезжу, клянусь щепкой Креста Господня!

Лекарь не стал спорить, полез за склянками и протянул одну монаху. И тут котенок совершенно неожиданно для Игнатия вскочил по его рясе на плечо и дернул лапой, проведя по физиономии лекаря и оставляя глубокие царапины на крючковатом носу.

— Тварь! — завопил лекарь, хватаясь за нос.

— Божия, — многозначительно добавил Игнатии. — Ты, уважаемый господин лекаришко, именно это и хотел сказать, да только не успел. А то нос долго болеть будет. У меня-то кулак потяжелей котячьей лапки… За мазь спасибо. А не знаешь ты, случаем, что за гнида донос на Клавдиуса, мельника, написала?

— У-у-у-у-у-у, — выл лекарь, держась за нос.

— Не знаешь, значит, — грустно сказал монах. — Я так и думал. Ну что ж, прощай, друг лекарь. Держи индульгенцию — подарок. А то вдруг помрешь скоро, так что ты Господу покажешь?

Игнатий повернулся могучим задом к скулящему лекаришке, взялся за дверной косяк.

— Божия, но невоспитанная, — подмигнул он котенку, выходя из лавки. — Ну, что ты скажешь об этой воши?

Денек выдался на славу — солнце пекло голову, как материнская ласка, и дождя, слава щепке Креста Господня, тоже не было. Ни рыбного, ни какого другого. И это было хорошо весьма, потому что Игнатий уху предпочитал монастырскую, из свежей речной форели. Причем в последнее время он пришел к выводу, что основное слово тут — свежая.

На рыночной площади народ был, хотя и немного — город по-прежнему трясся, как трусливая крыса, но жить надо, работать надо, и первые допросы хотя и всколыхнули народ, но до самоубийства от страху Божьего еще никого не довели.

Игнатий, не расставаясь с бурдюком и свистнутой в корчме бараньей ногой, пошатался меж торговками, ущипнул парочку за сдобные ягодицы, за что удостоился от кого — пощечины, а от кого — вафель со сливками, и присоединился к кучке гомонящих знакомых.

Собственно, в наличии знакомых не было ничего удивительного, потому что за время пребывания в городе общительный доминиканец зацепился языком чуть не со всеми его обитателями. Люди обсуждали мельника — над головой бедняги по-настоящему сгустились тучи.

— Еретик и проклятый колдун, — доказывал лекарь. — Поносит алхимическую науку и имеет оптические стекла, в которых, он сам говорил, видит небеса, а потому насылает дождь, град и тухлую рыбу!

— Глупости, — встрял Игнатий, вгрызаясь в баранью ногу, — шушь шабашья… В такие оптические стекла астрономы смотрят, и даже иные каноники занимаются этим богоугодным делом.

Народ заинтересованно воззрился на монаха, ожидая какой-нибудь благочестивой истории.

— Вот расскажу вам, — продолжал Игнатий» протянув руку к торговцу и как бы ненароком беря с лотка булку, — о добром канонике Николаусе Коперникусе, да удостоит его Господь райских эмпиреев… Было дело, открыл он, что Земля оборачивается вокруг солнца, о чем написал соответствующее сочинение, но я вам расскажу, как епископ подверг его словесному порицанию за иное — когда сей достопочтенный Коперникус с двумя бабами одной ночью ночевал…

Народ похохатывал, слушая о похождениях достопочтенного каноника и его открытиях — а рассказывал Игнатий с таким же смаком, как и вкушал посланное Господом к столу.

И только лекарь встрял с вызовом:

— А Лютер назвал Коперника выскочкой-астрологом! «Этот дурак хочет перевернуть всю астрономию, но Священное Писание говорит нам, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле», — процитировал он.

— А шо нам тот Лютер? — Монах изрядно приложился к жбану с вином. — Мы-то не лютеране!

— А Кальвин, — продолжал алхимик, — говорит: «Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Святого Духа?»

— И не кальвинисты! — назидательно воздел заляпанный в жире палец святой отец, нехило откусывая от бараньей ноги.

— Так нигде в Библии не сказано, что Земля круглая! — не сдавался лекарь.

— Ты, — монах со значением поглядел на царапины на носу лекаришки, — ты бы, мил-человек, поменьше Лютера читал и не умничал! Какого ты, правоверный католик, еретиков читаешь? А я вам расскажу, кто не слышал, как…

Однако договорить не успел, потому что кто-то ощутимо ткнул его в бок. Толпа неожиданно рассеялась. Игнатий недоуменно оглянулся.

Со стороны улицы Кузнецов шли инквизиторы. По их виду было ясно, что эти ищейки сейчас всеми силами рыли землю в поисках жертв для костра — проще говоря, осматривали подозрительными взглядами рыночную площадь.

— Палачи свободу жмут! — раздалось с другого конца рынка. — Гадам в зад каленый прут!

Выкрикнув свои недозволенные речи, наглец мгновенно скрылся в рыночной толпе, но монах узнал по голосу и мелькнувшим пшеничным кудрям молодого свободолюбца. Инквизиторы быстрым шагом пошли вперед — высматривать, кто там орал, и доминиканец покачал головой.

— Идиоты, — пробормотал он.

И, подхватив на руки котенка, который все это время тихо сидел у ноги, неторопливо пошел с площади.

Один из инквизиторов внезапно обернулся, будто что-то вспомнив, посмотрел на удаляющийся круп монаха и, раздувая ноздри, наклонился к товарищу:

— Тебе не кажется, что эту харю я уже где-то видел?

— Думаешь, харю? Вроде ж это задница? Впрочем, если это и он, то отъелся, скотина!

Игнатий внимательно, сосредоточенно и с полным тщанием изучал обломанный ноготь на большом пальце левой ноги, когда порыв ветра открыл ставни в его комнате. Котенок зашипел, выгибая спину.

— Что, страшно? — добродушно поинтересовался монах. — Не стоит бояться ветра, люди куда ужаснее.

Он подошел к окну, но котенок прыгнул вперед, будто защищая. Доминиканец задумался, а потом решительно выскочил на улицу — как был, босой на одну ногу.

Котенок оказался прав — по крышам, перескакивая с одной на другую, несся кто-то в черной куртке.

Игнатии бросился в погоню. Однако ему приходилось огибать препятствия, в то время как преследуемый спокойно преодолевал довольно большие расстояния между крышами и вообще не стеснялся совершенно, даже если приходилось прыгать вверх на два-три человеческих роста.

Игнатий со всей мочи метнул в удирающего кость от бараньей ноги — и, к собственному удивлению, попал влет, как раз между лопаток. Беглец рухнул на крышу, но тут же вскочил и помчался дальше.

В конце концов монах отстал от преследуемого и, припадая на стертую босую ногу, побрел обратно.

— Чего это он бежал? — спрашивала зеленщица, не видя Игнатия.

— Да горячка у него, серая, — отвечала молочница, тоже не заметив бредущего обратно монаха. — У нормальных людей белая, с чертиками, а у служителей церкви — серая, и кого они гоняют — это только святой инквизиции известно!

У самой корчмы Игнатии увидел выскочившего котенка — тот шипел не переставая, выгибался и пятился назад.

— Чего это ты? — поинтересовался доминиканец, приседая на корточки. — Я прогнал злых людей.

И тут же упал, получив хороший удар по украшенной тонзурой голове. С жалобным мявом котенок бросился на тело Игнатия, готовый защищать его от любой напасти, — но рядом никого уже не было.

Вокруг упавшего монаха быстро собиралась толпа.

— Чего он упал?

— Происки мельника! Колдун и нечестивец!

— А давайте запалим? Я знаю, у него клад под жерновами, у всех мельников там клад!

Игнатий со стоном сел, почесав макушку — ладонь была в крови.

— Хорошо нам, монахам… — неожиданно пробормотал доминиканец. Все прислушались. — Головы у нас крепкие. У других-то пустые, вот и лопаются. А у нас мозгами по самую макушку набиты, тем и спасаемся.

Зайдя в корчму, он потребовал вина для промывки раны и тут же выпил его, потребовал еще и выпил снова.

— А что ж рану-то не промываете? — поинтересовался корчмарь.

— Да на голове это так, пустяк, — ответил Игнатий. — Главная-то рана в душе! В людях я разочаровался! Вот ее и промываю.

В комнате он обнаружил письмо, запечатанное сургучом с головой козленка. От бумаги пахло благовониями, а текст внутри был следующий:

«Если вам интересно, что происходит в городе, и вы знаете, как Юпитер относится к Венере, мы ждем вас у двенадцатого дома. Благосклонная к вам дама».

Прежде всего нужно было зайти к Альберту. Монах подошел к обветшалому замку, возвышавшемуся над городом осколком рыцарской эпохи, почти ушедшей в прошлое, поздоровался со старым ландскнехтом, бывшим у Альберта за слугу, повара, сторожа и прочую необходимую в хозяйстве челядь.

Дал ландскнехту новое, освященное церковью средство для чистки доспехов и порекомендовал как можно быстрее воспользоваться им — а то не ровен час заржавеют — колдуны не спят!

В зале сидели инквизиторы, и Игнатий некоторое время постоял у двери, послушал, стараясь оставаться в тени.

Псы Господни говорили с рыцарем, как понял Игнатий, о городской чертовщине. Альберту не нравилось, что происходит в городе, но допросы и ожидаемые аресты нравились ему еще меньше. «Вот мельника сожжем — и хватит», — убеждал рыцарь. В ответ старший инквизитор назидательно пояснял:

— …в том, что старый мир гибнет в муках, — услышал монах, — есть воля Провидения. Ничто не может препятствовать наступлению нового времени. И когда наши каравеллы бороздят просторы океанов, некоторые несознательные еретики и чернокнижники пытаются остановить железную метлу истины!

— Кх-кх, — деликатно прервал высокую дискуссию Игнатий. — Осмелюсь вставить слово, достопочтенные, у меня к мессиру рыцарю одно дело. То есть не дело даже, а так, сказать кой чего надо. Это не тайна, я при вас скажу, сидите, сидите! В общем-то я на всякий случай попрощаться зашел.

— Уезжаешь из города? — поднял тяжелый взгляд Альберт. — Правильно, нечего здесь делать в такое время… Многие уезжают.

— Да нет, — махнул рукой доминиканец. — Я просто в лес тут, на свиданку с бабенкой собрался. — Он подмигнул собравшимся. — Письмо мне пришло, таинственное — жуть! Вроде некая знатная дама, — монах заговорщицки понизил тон, — втрескалась в меня по уши — ну, это-то неудивительно! — и приглашает, значит, порастрясти жирок на лоне… гм… на лоне природы. В полночь, в Сонной лощине. Мол, вдали от мужа, то-сё… Чую, ночка будет жаркой! Так что если я просплю дольше обычного, на лоне-то природы, вы уж без меня мельницу жечь идите. Дело, конечно, интересное, но сами понимаете…

Он многозначительно развел руками.

Рыцарь кивнул, провожая монаха пристальным взглядом. Опрокинул кубок в рот.

Инквизиторы, до того невозмутимо буравившие взором столешницу, переглянулись.

— А ну за ним… — прошептал старший.

Оторваться от инквизиторов для такого опытного хомяка, как Игнатий, труда не составляло.

Он легко уходил и от ревнивых мужей, не понимающих своего счастья (их жены и любовницы обогащались новыми умениями, недоступными иначе), и, по молодости, от более старших служителей церкви, которые по каким-то личным причинам не переносили пьяных монахов.

Вот то были волки! А эти — так, цепные псы.

Загадка в письме расшифровывалась просто — достаточно было знать астрологию на самом примитивном уровне.

Его звали на шабаш, в лес к западу от города. Что самое забавное, Сонная лощина — самое удобное место, — в которой наверняка пройдет шабаш, была к северо-западу. Монах приметил ее, еще когда обходил город перед своим триумфальным в нем появлением.

Доминиканец не спешил — он вынул котенка из-за пазухи и пустил гулять. Уже миновав последние дома, монах снял с шеи большой медный крест и намотал тесемку на руку, а само распятие спрятал поглубже в рукав.

Походка его стала мягче, он внимательно осматривался. Рядом с городом лес был редкий и неказистый, но невдалеке виднелась нерасчищенная, могучая пуща. С этой стороны не было ни дорог, ни поселков, а с другой — уже довольно далеко все повырубали.

Все чаще Игнатий посматривал на котенка, причем чувствовалось, что он не беспокоится о том, что тот потеряется, а скорее что-то проверяет по черному пушистому комку.

И тот его не подвел. Котенок остановился внезапно и тихо зашипел. Игнатий же пошел дальше и даже как будто расслабился — на лице его заиграла глуповатая улыбка, а правой рукой он принялся обламывать с деревьев ветки.

— Хулиганишь? — поинтересовался кто-то из-за дерева. Игнатий подпрыгнул на месте.

— Ну вы меня и напугали, коллега!

Это был корчмарь. Он улыбался, довольный шуткой.

— Поверь, я очень рад, что ты не привел с собой никого! Иначе мне пришлось бы всех вас убить, а это крайне неприятно. У нас есть куда более интересные развлечения, и через несколько часов начнется самое познавательное!

Игнатий кивнул и состроил рожу вроде как в радостном предвкушении.

Пошли, как и предполагал доминиканец, к Сонной лощине. По пути корчмарь рассказывал, что они идут тайной магической тропой и что если эту дорогу вдруг кому-то показать, то тут же вылезут демоны и съедят отступника. Врал, конечно, но красиво — Игнатий даже позавидовал, а пару оборотов решил и позаимствовать.

Темнело. Котенок пробирался сзади. Он выбивался из сил, стараясь не отстать, но помочь ему монах не мог ничем и только надеялся на звериный нюх черного.

Проплутав по лесу еще около часа, спутники наконец вышли на поляну. В центре ее стояло приземистое деревянное строение — некогда домик лесника, но теперь — настоящее ритуальное гнездо разврата.

На крышу домика водрузили громадный фаллос, сделанный из оструганных досок, на стенах нарисовали всякие похабные картинки и символы, а вокруг разложили костры.

На поляне было человек двадцать — большая часть женщины, от пятнадцати до пятидесяти. Они не были обнажены, о нет! Игнатий ясно видел, что эти девки были голыми. Концептуальную разницу между этими понятиями он чувствовал сердцем.

Некоторых участников он узнавал — как алхимика, ходившего среди остальных королем, других видел впервые — наверное, повыползали из укрытий.

Но больше всего его поразила дочь корчмаря. Теперь она выглядела куда взрослее, а лицо ее казалось словно высеченным из белого мрамора — надменное, жесткое и потрясающе красивое в своей злобности.

— Да тут все свои! — радостно заорал Игнатий.

На него посмотрели настороженно, но дочь корчмаря сказала что-то ближайшим, те зашептались со следующими, и вскоре монаха окружили плотной толпой.

— Да, да, друзья мои! Именно вас я искал все эти годы! — орал доминиканец, ничуть не кривя душой. — Вы не представляете, как я рад!

Алхимик, задетый, видимо, тем, что все внимание переключилось на гостя, внезапно завизжал по-поросячьи.

— Рано же еще, — недовольно крикнула дочь корчмаря. — До полночи еще далеко!

— Начнем раньше, закончим позже! — заорал алхимик зловеще.

Он вылез на крышу домика и еще раз издал визг. Остальные тут же разошлись, вставая вокруг линии костров.

— Наш мир — неизменен! — заорал алхимик. — Это мир таинств природы и торжества плоти!

— Да! — дружно ответили остальные, Игнатий присоединился чуть позже.

— Наш мир — мир магии и четких прямых линий!

— Да!

— Мы повелеваем миром, как Князь Тьмы повелевает нами!

— Да!

— У нас много врагов, но мы сильнее!

— Да!

— Мы сохраним заветы предков!

— Да!

— И пусть нас жгут…

— Да! — раздался одинокий крик, и Игнатий не сразу понял, что он влез в середину фразы. На него посмотрели косо, он пожал плечами, показывая, что случайно вырвалось.

— Но все равно мы лучше, сильнее и мир будет нашим!

— Да!

Потом алхимик скинул свою мантию, и доминиканец даже позавидовал поначалу — экое у него достоинство! А потом пожалел — ну какая ж баба ему даст, кроме как ведьма?

Небось потому и пошел в колдуны. Жалко беднягу, ну да что делать!

Алхимик тем временем с воодушевлением втирал в свое мужское достоинство какую-то мазь, поворачиваясь вокруг — больше для хвастовства, чем для чего-то иного. Игнатий с удивлением отметил между лопаток этого сатира громадный кровоподтек. Мозаика сложилась.

Участники шабаша тем временем пили приготовленный заранее отвар.

— Выпей, — поднесла Игнатию чашу дочь корчмаря. Принюхавшись, доминиканец обнаружил в отваре запахи белены и полыни, а присмотревшись — еще и кусочки мухомора. Он взял чашу в руки и вышел к линии костров.

— Я хочу провозгласить тост за вас! — заорал он, лихорадочно соображая, как бы потактичнее объяснить, что эту мерзость пить нельзя, во всяком случае ему. Может, сказаться язвенником? А язык его тем временем молол сам, без участия мозга. — За наш неизменный, плоский мир без науки, за нашу грядущую победу, за наши совершенные тела!

Тут ему абсолютно некстати пришло в голову, что, возможно, третий слой сала все-таки лишний и было бы неплохо побегать утрами вокруг монастыря. Если доживет, конечно.

Все восторженно заорали, кто-то из баб полез на домик к алхимику, Игнатий хотел было уже вылить адскую смесь на землю, как вдруг обнаружил, что дочь корчмаря смотрит на него.

Он поднес чашу к губам, но не открыл их — со стороны казалось, что пьет, а на самом деле все выливалось на рясу. Понемножку, незаметно… Как же ее потом отстирывать…

И в этот момент на поляну вынеслось нечто. Оно прискакало на бешено ржущем скакуне, имело вид феерический и светилось, как тысяча гнилушек.

— Ангел Господень! — заорал Игнатий. — Он нас всех убьет!

На ангела существо похоже было меньше всего, но участникам шабаша после их напитка версия показалась весьма правдоподобной.

— Прячьтесь под алтарем! — кричал доминиканец. — Князь Тьмы защитит нас!

Дочь корчмаря и алхимик пытались перекричать его, организовать защиту — но куда там! Такого голоса, как у доминиканца, в этих лесах еще не слышали.

— Главное — продержаться! Не бойтесь, все к алтарю! Конь тем временем явно сошел с ума и пытался сбросить своего всадника. Тот лишь чудом держался в седле, вместе они делали по поляне круг за кругом.

Игнатий с размаху дал оплеуху дочке корчмаря, которая почти уже организовала подобие защиты, а потом загнал напуганных колдуний в домик лесника — это были последние, не считая алхимика — и закрыл дверь, приперев ее вовремя свалившимся с крыши деревянным фаллосом.

Рыцарь был в бешенстве. Он рвал и метал, изрыгал проклятия, которые слышать от него было весьма странно.

Выяснилось, что слуга, видимо, оказался приспешником сатаны, он смазал доспехи и меч какой-то гадостью! Игнатий слушал и улыбался. Потом ландскнехт объяснит все хозяину, и крайним наверняка останется монах, но это будет позже.

Алхимика Альберт сбил с крыши, метнув свои светящийся меч. Дочку корчмаря они связали вдвоем с Игнатием — та сопротивлялась, пыталась колдовать и вела себя кое-как. Их обоих затолкали к остальным, не забыв снова привалить дверь фаллосом.

Когда беготня утихла и только ругань рыцаря и стенания участников шабаша, запертых в домике, омрачали тишину лунной ночи, в ногу доминиканцу ткнулся котенок.

— О! — Монах погладил звереныша. — Про тебя-то я чуть не забыл! Альберт, друг мой, прошу вас помочь — надо расколдовать несчастное животное.

— Целовать не стану и не просите. — Рыцарь тяжело вздохнул. — Потом жениться придется, а у меня с этим проблемы.

— Теперь не будет, это порча была, такая волшба пропадает со смертью той, кто ее наслал, — ответил Игнатий. — Впрочем, мне от вас другое нужно.

Вместе они оттащили фаллос от двери, первой, конечно же, выскочила дочь корчмаря — она уже успела освободиться и теперь была готова колдовать направо и налево, чтобы вырваться из западни.

Пока рыцарь удерживал дверь, доминиканец ловко перекрестил ведьму и тут же, пока она не отошла от шока, накинул ей на шею собственный крест.

— У-у-у! — взвыла несчастная девушка.

— А детей в котят превращать не «у-у-у»? — назидательно поинтересовался Игнатий. — Жить хочешь? Расколдуй котенка.

— Я тебе не верю! — заорала ведьма.

— Тогда полезай обратно под алтарь.

Дочь корчмаря подумала, а потом достала из прически тонкий флакон с прозрачной жидкостью.

— Надо втереть это в шерстку.

— А за что ты его так вообще, а? — Игнатий пристально посмотрел на ведьму, но та не отвела взгляда.

— Потому что у одних дом, муж, ребенок и уважение, а другим приходится из кожи вон лезть, только чтобы их заметили!

— Ясно. Открывай дверь! — заорал монах, а потом схватил ведьму в охапку и, несмотря на сопротивление, понес, ускоряя шаг, к домику. Навстречу ему полезли ведьмы и колдуны — но доминиканец впихнул их обратно, вписавшись внутрь вместе с ними.

В домике места могло хватить человека на три-четыре. После появления монаха общее количество пространства стало близким к отрицательной величине, о которой Игнатий читал в одной умной книге, и тем не менее все нечестивцы отшатнулись от него — так свиреп оказался доминиканец в праведном гневе.

Выскочив наружу, он помог Альберту подпереть дверь в очередной раз. Щель между косяком и перекореженной дверью все равно осталась, и в нее высовывались руки, а одни раз Игнатию показалось даже мужское достоинство алхимика.

В тот момент, когда монах нараспев дочитывал вторую молитву, а пламя уже довольно хорошо занялось, на поляну вышли двое инквизиторов.

— Опоздали, курвины дети, — беззлобно ругнулся монах. — Псы, мать вашу ети. Собачки домашние! Что понурились? А вот я вас на хлеб и воду!

Старший инквизитор робко поднял голову:

— Вы же в отпуске! А мы бы и сами разобрались, ну, чуть позже…

— Разобрались бы! Сожгли бы мельника с поэтом, а мне написали бы, что скверну вырезали! Ладно. Присмотрите, чтобы никто не вылез из гнезда этого…

Он был зол. Правда зол. Но не на подчиненных, а на себя — котенок даже после того, как его смазали пахучей жидкостью, в ребенка не превратился.

То, что ведьма не удивилась, косвенно подтверждало гипотезу о том, что это и есть пропавший мальчик. Но она могла обмануть, а об этом Игнатий не подумал.

Он взял котенка за пазуху — после мази животинку лихорадило — и понес в город.

Вошел уже на рассвете. К собственному удивлению, умудрился заплутать. В городе никто не спал — все собрались на площади и обсуждали случившееся: падшая корова, закопанная за чертой города, неожиданно откопалась и пришла обратно. Ожила она по-настоящему, это подтверждалось тем, что животное требовало дойки, а ее молоко с удовольствием пили кошки.

На общем совете решили корову от греха зарезать, а мясо продать в соседний город.

— Люди! — заорал Игнатий. — Все нормально, виновные наказаны, и больше в вашем городе ничего плохого не случится!

— А мой сын! Где мой сын? — крикнула молодая женщина, вываливаясь из толпы. Монах признал в ней мать пропавшего ребенка.

Игнатий почувствовал, что за пазухой у него становится тесновато. Пока ряса — удобная, застиранная, привычная — не пошла по швам, он вытащил оттуда котенка, который на глазах превращался в голого пацана лет шести.

— Вот ваш сын. — Доминиканец широко улыбнулся, и горожане восторженно заорали.

Он вышел за город — все же хорошо провел отпуск! Конечно, совмещать работу с отдыхом — дурная привычка, но он бы здесь от скуки сдох, если бы не эта история.

Мир еще недавно был совсем плоским, но наука, поддерживаемая церковью, открыла, что это может быть изменено.

Что можно уйти от дикости магии и демонов, словно обрубая старое, косное, ненужное, — надо только сделать так, чтобы все поверили, что мир круглый.

Он шел и улыбался. Вспомнил котенка — отличный спутник и уж точно умнее большинства подчиненных!

С каждым его шагом Земля округлялась все сильнее, он отталкивался левой ногой, потом правой, усиливая вращение. Его ждали многие тысячи миль, небо, полное неизведанных миров, и костры, пламя которых несло искры к сотням тысяч солнц.

© Э. Сафин, 2007

© Т. Кигим, 2007

 

Наталья Егорова

СЕДЬМОЕ НЕБО

Надо же было догадаться назвать его Агеем!

Ну что это за имя, в самом деле: будто споткнулся и язык прикусил. В детстве мальчишки из соседнего жилблока кричали: «Поди, Агей, навешаю люлей!» Что такое «люли», Агей не знал, но, судя по восторженной злобе на физиономиях, лучше было не уточнять.

Имя, конечно, можно сменить; в лучшие месяцы он запросто наскрёб бы на оплату налога. Но с годами эта неприязнь стала маленьким внутренним ритуалом, привычным, как поношенные штаны, и даже доставляла Агею определенное мазохистское удовольствие.

Тем более что и окружающим их имена, как правило, не очень подходили.

Это вошло в привычку: недоверчиво пробовать новое слово на вкус, а потом примерять его к обозначаемой вещи. Слово «харт», например, было крепким и надёжным, пусть даже в новостях пугали, что Японский харт отхватил почти половину Бурятского, а границы Московского харта сами по себе перемещаются в направлении Восточноевропейского — на два миллиметра в неделю.

Слово «пелена» было душным и серым. Агей так и представлял ее мысленно — непроницаемым серым туманом. Хотя прекрасно знал, что противобактериальный слой ярко-зеленый, а противохимический — жёлтый, как белковый порошок. А у нижнего, рекламного, своего цвета не было вообще: на нём транслировалось непрерывное видео.

Вот слово «чебуречная» с вывески понравилось ему сразу: в этом имени было шкварчание горячего масла, запах неведомых пищевых добавок (потом он узнал, что они называются «специи» — кисло-острое слово) и спокойная устойчивость.

Он зашёл и спросил, нет ли работы.

Вообще-то по профессии Агей был мойщиком окон в небоскрёбах. Автоматические устройства начинали глючить уже на высоте этажей в 15: складывали присоски и валились вниз. Говорили, всё дело в конфликте протоколов. Зато живые мойщики на спор забирались выше бактериального слоя пелены, в защитных комбезах, конечно.

Агей не решался, хотя над инфослоем ползал частенько. Обратная сторона рекламных фильмов выглядела стёртой, как изнанка пёстрой ткани. Над головой висел глянцевый энергетический слой; Агей не любил смотреть отсюда вверх: ему казалось, что мир перевернулся вверх тормашками, и бесконечная лужа поглотила всё и вся.

Но профессия мойщика отмирала по мере того, как разрушали небоскрёбы, выходящие за границу шестого слоя. Новые дома строили не слишком высокими, зато уходящими на много этажей вглубь: человечество забиралось под землю, оставляя высоту в распоряжении пелены.

Так отчего бы бывшему мойщику не забросить в шкаф присоски и не перебраться к сковородкам?

Хозяина чебуречной звали Ричард. Имя было крупное, жёсткое и совсем не подходило толстой круглой роже, где всего было мало: маленькие глазки, маленький сморщенный рот, круглый нос, зажатый в щеках. Подбородка не было вовсе: он терялся в складках шеи.

Зато Ричард умел читать текст.

Он и Агею показывал топкий лист пластика, весь покрытый хвостатыми закорючками. На Агеев взгляд, все они были одинаковыми, как окна небоскреба, и извлечь хоть какой-то смысл из их орнамента было сложнее, чем взломать защиту банка.

А Ричард запросто читал, водя толстым пальцем вдоль рядов. Он говорил: давно, еще до договора хартов, на улицах стояли специальные автоматы, куда можно было сунуть такой лист. Старые закорючки на нем стирались, зато печатались новые. Это называлось «газета» (неуютное ломкое слово).

Агей подумал, что глупо тратить столько времени на разбирание букв, да еще и искать в них то, что нужно, когда любой инфоблок моментально произнесёт любую информацию по запросу.

Правда, про чебуреки инфоблок ничего не нашёл. А Ричард — в своей древней газете — нашёл целых три рецепта. Впрочем, он и инфоблок не слушал, как все нормальные люди, а переписывал нужное на планшетку. Текстом.

Огромный, занимающий всю кухоньку, толстяк был на удивление ловок. Его пухлые пальцы проворно месили тесто, раскатывали в тонкие лепёшки, размешивали начинку из клонированной свинины или хлорелловой говядины с ошмётками зелёной травы («Настоящую кинзу, Агей, растят только в Дальневосточном харте»). Они безостановочно копошились, как бледные червяки, и поначалу Агей прилипал взглядом к этим пальцам, впадая почти в транс, так что едва не пригорала забытая сковорода.

Жарщик? Жаровник? Жарочник? Как ни назови, в этом слове слышалось потрескивание раскалённого масла, виделись истекающие соком, благоухающие приправами чебуреки, чувствовалась тяжесть горячей тарелки в руках.

Агей целыми днями метался между плитой и зальчиком: разносил тарелки, улыбался посетителям, переворачивал жарящиеся чебуреки, заговорщицки шептал завсегдатаям, что «сегодня потрясающе удались печёночные». Ричард платил щедро, кормил от пуза, и хотя официально на работу не оформлял, но кому оно нужно нынче, официальное оформление?

К исходу второго месяца у Агея даже физиономия слегка округлилась, а из глаз исчез диковатый голодный блеск.

Ему нравилось вечное мельтешение в маленьком зале. Люди приносили в чебуречную обрывки разговоров, оттенки запахов, случайные обломки чужих жизней. Агей видел, как ссорились парочки юнцов, как торопливо жевали ночные рабочие с ввалившимися глазами. Иногда заходили и мойщики, эти выглядели тревожными. Как солидный тип в плаще-невидимке нанимался на работу черноглазому оборванцу — то ли вору, то ли пушеру. Как рыдала в тарелку девица с раскрашенным лицом, похожая на заблудившуюся фарфоровую куклу. И как однажды человек разглядывал голограмму с небом.

Он зашёл в чебуречную утром, когда зальчик пустовал. Ричард, вопреки обыкновению, сам вышел обслужить гостя и долго о чём-то шептался с ним; пару раз услышалось новое слово «яхта» — вальяжное и надменное, как особняк миллионера.

Агей же украдкой разглядывал куртку посетителя: анимированная голография на ткани стоила немалых денег. С рукавов скалились многоголовые драконы, похожие на пёстрых червяков, на спине махали крыльями недокормленного вида грифоны, а с воротника свисала шипастая ветка — с багровых цветков капала голографическая кровь.

Глупость какая, переводить дорогую ткань на дешёвые картинки. Агею бы такую куртку, он бы заказал по воротнику клубящиеся облака, как в сериале «Человек грозы», а понизу — высокую сытую траву оттенка кинзы. И ещё попросил бы деревья — такие же, как на площади, только без стеклянных колпаков. И чтобы птицы летали, настоящие толстые синицы с синей полоской вдоль пуза, каких он видел в информаторе.

Вынося очередные тарелки, он обогнул незнакомца. Тот жевал чебурек, уставившись куда-то в стык дальней стены и потолка, и челюсти его двигались так медленно, что, должно быть, все масло давно застыло в жирные хлопья.

Агей покосился на лежащую под локтем человека планшетку, да так и остолбенел.

Картинка на экране переливалась невероятными красками. Голубая полосатая вода набегала на белый-белый песок. Вдали столпились деревья с волосатыми стволами, а сверху висела страшно высокая, невероятно синяя пелена.

Казалось, такого цвета вообще не бывает.

И будто этого недостаточно, посреди пелены висел светящийся жёлтый шар, как недоделанный логотип. Вот только Агей не мог припомнить, кто бы рекламировал такой. Может, этот тип создаёт новую компанию?

Он опомнился, только учуяв запах горелого. Два чебурека оказались загублены напрочь.

Через неделю Агей нарисовал эту картинку на кафельной стене возле кухни. Деревья вышли кривыми, а вода слишком полосатой, зато кружок оказался очень ровным: Агей специально обводил тарелку. И синяя пелена получилась почти того же цвета, как на картинке.

Ричард покивал, поцокал языком, но ничего не сказал. Только когда посетитель в защитном комбезе написал целый ряд закорючек-букв поперёк жёлтого круга, прочитал их: «солнце — яд».

Агей хотел стереть надпись, но передумал. Чёрные кривули поперёк жёлтого кружка смотрелись органично; теперь он стал окончательно похож на логотип. Слово «солнце» звучало слишком остро, звонко, буквы притушили яркость, добавили привычности.

Синяя пелена была небом. Настоящим, тем, что выше шестого слоя.

Небо. «Небо». — Агей катал слово по языку, но оно никак не раскладывалось на свойства. Было в нём что-то будоражащее, тревожное и одновременно удобное, прохладное. Синее.

Агей покопался в информатории и узнал, что пелена начинала расти сверху: вначале выпустили слой, пожирающий любой предмет крупнее комара. Тогда ещё харты воевали по-настоящему — бомбами, ракетами… лазерные пушки стояли по всем небоскрёбам.

Потом уже сама пелена схлёстывалась с соседней, пока не выстроили границы-барьеры. И чем мельче становились истребляющие частицы — химия, бактерии, — тем ниже опускались слои. Рекламный добавили всего лет десять назад.

А интересно, есть на свете харт, где всё ещё видно небо?

О небе неторопливо размышлял он и сегодня, шагая от своего жилблока к чебуречной, бездумно пиная расшвырянные по тротуару обёртки. Бесконечная каждодневная пробка текла мимо, как привычные анимированные обои на экране мироздания.

Увернувшись от машины, вылетевшей прямо на тротуар, Агей нырнул в проулок между двумя зданиями, такой узкий, что Ричарду было бы не пролезть.

С соседней улицы донеслось тихое «цок-цок-цок» — будто кто ложкой по тарелке простучал. Коротко взвизгнула полицейская сирена, и что-то бормотнул громкоговоритель. Агей бочком выскользнул из прохода.

Ричард сидел на ступеньках чебуречной, чего раньше за ним не водилось.

Смотрел в конец улицы.

Молчал.

Холодная иголка коснулась шеи, пересчитала позвонки. Агей обнаружил, что стоит посреди тротуара и боится подойти. Увидеть. Узнать.

Негромкое «цок-цок-цок» снова донеслось издалека.

И густой мазок соуса на стене вдруг стал понятен.

Толстый боевой дротик наискось вошёл Ричарду в набрякшее веко. Глаз наполовину вывалился на пластиковое оперение, другой недоуменно смотрел в лицо Агею. Волосы с макушки прилипли к смазанному красному пятну.

Хозяин чебуречной был непоправимо мёртв.

Агей, как во сне, обошёл толстяка, перешагнул ещё одного мертвеца, валяющегося у двери, дотащился до кухни, вытянул из незакрывающегося сейфа листы газеты, как будто именно за этим пришёл. Машинально поднял сковороду, так же заторможено поставил на плиту.

Опомнился.

Бросился за дверь, едва не столкнув труп со ступенек.

Совсем рядом длинно процокало. Завизжала сирена коповозки, из-за угла метнулась фигура в синем балахоне, глянула дикими глазами — Агей обмер, но остановиться не мог. Вылетел на перекрёсток, прямо на четверых в таких же балахонах, с мини-арбалетами полицейского образца.

Один поднял руку. Агей вмиг облился потом, увидев, как прямо в лицо ему смотрит хищный дротик.

Коповозка вылетела из-за соседнего дома.

Агей юркнул в проулок.

От воя сирены сводило внутренности. Из окна ближайшей машины глянула на него равнодушная морда в слепых очках Информатора. Никто не поможет.

На одном зверином инстинкте Агей бросился к итальянской прачечной, где выходила на улицу незакрытая труба вентиляции. Однажды, лет пять назад, он спрятался там от уличной банды, авось и теперь ещё пролезет.

Пролез, хотя и с трудом. Упираясь коленями в подбородок, скрючившись во влажной жаре. Из груди вырывался то ли хрип, толп всхлипы.

Мертвяков он видел и раньше. Бывало, банды устраивали перестрелки среди бела дня, бывало, копы отстреливали кого-нибудь. Трупы всегда выглядели жалкими куклами, в них не было ни капли пугающей грации, как в 3D или у манекенов в магазинчике ужасов. Просто падаль.

Но Ричард… выглядел самым жалким из всех. Растерянный мертвец…

Агей хлюпнул носом. Он сам не знал, чего жаль больше — Ричарда с его стремительными толстыми пальцами или накрывшейся работы. Выходило — жаль всего, а больше всех — самого себя.

Сирена добралась до самой высокой ноты и свистела так, что ныли зубы. Нелепо подпрыгивая, пробежал ещё один тип в синем балахоне; балахон мешал ему, он высоко поддёрнул подол, открыв кривые белые ноги.

Агей вспомнил, это седьмонебники, секта «Седьмое небо». В новостях передавали, что они выступают против разрушения небоскрёбов. Устраивают массовые самоубийства на крышах.

Но чтобы убивать посторонних?..

Или Ричард тоже был в секте? Но не сам же он воткнул дротик себе в глаз!

Агей запоздало пожалел, что ничего, в сущности, не знал о своём недолгом хозяине. С другой стороны, кому нужна лишняя информация.

Бессознательно он забивался всё глубже, толкаясь пятками, скребя ногтями по грязным стенкам, пока позади не послышался задушенный писк.

Агей едва не вылетел наружу, подавившись собственным криком.

Из глубины трубы на него смотрели прозрачные глаза. Тьфу ты, девчонка. Тоже, наверное, с перепугу забралась. Черные волосы закрывают пол-лица, торчит длинный нос, костлявые руки обхватили острые коленки. Глаза, как у той хищной ящерицы, которую показывали в субботней программе; не глаза — иголки.

— Ты кто?

Он сам поморщился, как задрожал голос.

— Мира.

Будто котенок мурлыкнул. Такое имечко подошло бы пухлой красотке с глупыми кукольными гляделками, а не этой колючке, словно состоящей из одних локтей и коленей.

— Агей.

Она промолчала, так что он счел необходимым пояснить:

— Зовут меня — Агей.

Сирена удалялась. То ли переловили всех седьмонебников, то ли плюнули и решили не заморачиваться. Выждав для верности ещё несколько минут, Агей выскребся наружу.

Поток машин безразлично полз мимо.

Девчонка выбралась следом, сощурила на свет прозрачные глаза.

— Вроде никого, — небрежно бросил Агей, но голос опять подвёл — дрогнул предательски.

— Вижу.

Голос у неё тоже был колючий. И будто надломленный.

— Ну чего, разбегаемся?

На свету она оказалась, пожалуй, не девчонкой — девушкой. На полголовы выше Агея и, наверное, на несколько лет старше. Острые ключицы торчали из чёрной футболки, подчёркивающей острую же грудь. Чёрные пряди царапали плечи.

— Хочешь, пошли ко мне, — равнодушно сказала она, глядя и сторону.

Агей обрадовался. Круто, такая стильная тёлка зовёт его в гости — не на чебуреки же. Конечно, он согласен, какой вопрос. Для него это самое обычное дело — завалиться в гости к малознакомой девице…

Он не признавался себе, что просто боится остаться один, потому что пришлось бы думать.

А думать сейчас было страшно.

Мирин жилблок был классом повыше Агеевого. Начать с того, что душ здесь был даже не капельный — струйный, хотя и с ограничителем. Агей пустил минимальный напор — чтоб на дольше хватило — и блаженно поворачивался под тёплой водой. Потом растёрся клетчатым полотенцем и вышел, непривычно розовый и разморенный.

Белый диван-трансформер занимал едва не половину комнаты. На 3D кривлялась поп-звезда Зида, та самая, что два года назад сменила пол на гермафродитный, причём вдоль. Правая — женская — половина Зиды трясла силиконовой грудью, левая демонстрировала внушительный гульфик.

Мира дремала, откинувшись на спинку дивана.

Агей остановился в дверях, боясь спугнуть. Во сне угловатые черты лица её смягчились, и даже нос стал как будто короче. Возле рта обозначилась горькая складка, а тонкие голубоватые веки подёргивались.

Зида на экране издала особенно пронзительный вопль, и девушка открыла глаза.

— Ты чебуречник, правда? Дома у неё даже голос стал мягче.

— Ну да.

— Я тебя видела у Ричарда.

Чебуречник. Отчего-то сейчас это прозвучало обидно. Как мусорщик какой-нибудь или таскальщик трупов.

— Вообще-то раньше я был мойщиком окон. В небоскрёбах, — солидно уточнил Агей.

Её глаза на мгновение словно рябью пошли. И брови взлетели под чёлку.

— Действительно? Что, и за пелену поднимался?

— Запросто.

Она склонила голову набок, почти уложила на костлявое плечо. Пробормотала:

— Значит, судьба…

— Что?

— Значит, с присосками работать умеешь.

— Конечно. Кто ж не умеет. А между прочим, ты знаешь, какого цвета противобактериальный слой?

— Нет… — шепнула она. И в следующее мгновение уже прильнула к нему, приникла жадно, почти зло. Влажно, до боли впилась в губы. И оказалось, что все эти торчащие коленки-локти вовсе не острые, а очень даже удобные… кожа гладкая, как экран информатора… и чёрные волосы пахнут горьковатой специей.

И ослепительно желтое солнце вспыхнуло в пронзительной синеве под закрытыми веками.

Агей не спал, а будто проваливался в мягкие волны и мгновенно просыпался, пугаясь, что всё ему только почудилось. — Но Мира была рядом — тёплая, мягкая. Невероятная. Под самое утро он всё-таки уснул по-настоящему и во сне качался на синем слое пелены.

А когда открыл глаза, на экране мелькали новостные клипы, а в комнате пахло белковым омлетом.

— Хочешь забраться на небоскрёб? — буднично спросила Мира. Она стояла посреди комнаты, напряжённо вытянувшись и кусая губы. Глаза затуманились, как от мучительной мысли.

Агей очумело моргал.

— На небоскрёб?

— Ну да, на самую крышу. Ты когда-нибудь бывал на крыше?

— Нет… Но туда же нельзя.

— Можно, надо только знать как.

Она протянула чашку с соевым кофе. Агей глотнул и едва не поперхнулся кипятком.

— А ты, что ли, знаешь?

— Знаю.

Зачем на крышу? Глупость какая: кому она нужна, эта крыша, когда совсем рядом — чудное создание с острым носом и прозрачными, как окна небоскрёба, глазами. Но если ей так хочется, пусть будет крыша.

— Тогда давай.

Казалось, она задрожала, как струна. Словно боялась, что он не согласится.

— Присоски у тебя есть?

— Один комплект рабочий. Второй лысый, но если не очень долго, то ничего…

— Нет. — Она нервно хохотнула. — Не очень.

Он умилился, заметив крохотные капельки над её верхней губой. Как будто испарина сделала её совершенство человечнее.

— Иди… ко мне.

В её лице что-то неуловимо дрогнуло. Мира стремительно сложилась, почти упала, ткнувшись в его грудь, позволяя зарыться в чёрные волосы.

— Пойдем на крышу… прямо сегодня… да?

И он глупо кивал, захлебываясь счастьем:

— Да…да…

Он никогда не бывал в небоскрёбе изнутри. Только ползал по наружным стенам, заглядывая в окна. Иногда на окна забывали навесить зеркалку, и он заставал серьёзных чёрно-белых людей за большими столами. Иногда они даже ругались, глупо размахивая руками, а один раз он присутствовал при весьма пикантной сцене, и разбитная блондинка нахально подмигнула ему, а толстый дядька был так сосредоточен, что не заметил висящего за окном мойщика.

Изнутри небоскрёб был похож на слоёное тесто.

Люди так торопливо перебегали из одной комнаты в другую, у всех были такие серьёзные лица, как будто Агей очутился в рекламе. Вот-вот, сметая всех, по экрану проползёт слоган, и у каждой буквы будет такое же жёсткое лицо.

Мира взяла с собой сумку — небольшую, но на вид тяжёлую. Агей порывался помочь, но она всякий раз отдёргивала руку, двигаясь с той же целеустремлённой отрешённостью, что и окружающие.

В лифт набилась целая толпа. Мира вдавила кнопку «25» — верхнего из работающих этажей и, привалилась к стене. На щёки наползла болезненная бледность, а может быть, лампы в лифте придавали коже этот мертвенный оттенок.

К двадцать пятому они остались одни.

Про верхние этажи небоскрёбов — те, что уходили в пелену — рассказывали всякое. То на них обнаружили целую секту, члены которой открывали окна и дышали пеленой, а после умирали в жутких корчах. То находили цех по изготовлению наркотиков. То вовсе глупости рассказывали: дескать, там, посреди пелены люди превращаются в зомби и набрасываются на каждого приходящего.

Попав сюда, Агей понял — все врут. Никому они не сдались, эти лишние этажи.

Под ногами хрустели мелкие обломки, словно макушка здания начала разрушаться сама, не дожидаясь, пока это сделают люди. Шаги звучали как в вате, голоса глохли. Кое-где стояли несерьёзные загородки с надписью «Проход запрещён».

— Здесь что, никого нет?

— Тихо! — Мира дёрнула его за руку. — Нам сюда.

Это был женский туалет, Агей притормозил на пороге, но Мира прошипела со злостью:

— Давай же!

Где-то вдалеке захрустели шаги. Мира стремительно пронеслась по узкому проходу, ткнула пальцем вверх, в решётку вентиляции.

— Вон там, видишь?

Её снова трясло от возбуждения. Агею даже почудилось, что она наркоманка: слишком часто бросало её от глухого отчаяния к лихорадочной деятельности.

Он оставил ей новые присоски, сам нацепил лысые. Решётка разгильдяйски болталась на одном винте, словно нарочно ждала их.

Позади скрипнула дверь.

— Эй, там, что ли, кто? — прогудело от входа.

— Ну! — шёпотом вскрикнула Мира. И он ввинтился внутрь.

Железо загремело под коленями, Мирина сумка тяжело грохала, позади заорали, но тут уж ничего нельзя было сделать. Оставалось надеяться, что у обнаружившего их типа не окажется с собой лестницы.

Канал повернул и ушёл вверх.

— Нам туда? — на всякий случай уточнил Агей.

Мира не удостоила его ответом, только сипло дышала позади.

Присоски липли безобразно: Агей полз по узкой трубе на одном напряжении мышц, судорожно переставляя руки и ноги. Сколько этажей они так ползут: три? все десять? Ответвления попадались часто, но он сбился в районе второго десятка, слишком много сил уходило на каждый рывок. Едкий пот капал с ресниц, щекотал нос.

Он не выдержит, не выдержит. Сорвётся. Сметёт ползущую следом девушку, с грохотом пронесётся вниз все три… или десять этажей. И оба размажутся у подножия канала в сплошные ошмётки.

И их никто уже не сможет разлучить.

Агей представил, как прямо на рожу стоящего у вентиляции капает густо-красным. Как смазанное пятно за головой Ричарда.

— Сюда, — прохрипела снизу Мира.

Он глянул из-под руки. Тощий зад, обтянутый чёрными штанами, уползал в ответвление. Агей чертыхнулся — спускаться на присосках всегда сложнее, чем подниматься — и пополз следом.

За стенами противно заныло. «Это не сигнализация, — малодушно обманывал он себя, словно от мыслей что-то могло измениться, — это не сигнализация, а просто…» Но это наверняка была сигнализация, глупо было вот так соваться в верхние этажи и надеяться, что их не охраняют.

Господи, зачем ей это сдалось!

А потом он рухнул вниз. И, чудом приземлившись на ноги, оказался нос к носу с амбалом в зелёном комбезе мусорщика.

Будь это коп, у Агея не было бы и шанса, но амбал соображал туго. Прибежать сюда по команде он ещё смог, но поимка злоумышленников явно не входила в его рабочие алгоритмы. Пока лоб мусорщика собирался в мыслительные морщины, сверху уже рухнула Мирина сумка — прямо на бритый череп, а следом спрыгнула она сама.

— Сюда!

Убегая, Агей оглянулся. Амбал привалился к стенке и задумчиво созерцал потолок. По виску стекала тёмная струйка, но, судя по всему, череп у него был крепким.

Безумная путаница коридоров и коридорчиков привела к неработающему лифту. Справа тяжело топало, слева слышались голоса и продолжала тоскливо ныть сирена. «Только бы не пришлось лезть сверх по кабелям, — мелькнуло в голове, — это же просто 3D какое-то будет».

Но Мира ориентировалась в здешнем лабиринте гораздо лучше, чем можно было ожидать. Она дёргала его в тёмные закутки и тесные каморки, несколько раз пережидала у дверей, пока пробухают мимо шаги, и, наконец, вывела на лестницу.

Далеко внизу поднималось несколько человек, неторопливо, будто они не участвовали в погоне.

Или знали, что далеко беглецам не уйти.

— Давай!

Колени тряслись от напряжения.

— Какой… этаж?

— Тридцать второй.

Всего тридцать второй. А их пятьдесят шесть. Зачем он вообще сюда пошёл?

Через семь этажей кончились перила — превратились в перекрученные огрызки. Ступени крошились, обломки пластиковой плитки валялись под ногами, словно время на верхних этажах текло гораздо быстрее, перерабатывая материю в серую пыль пелены. Какой там слой снаружи — уже бактериальный или ещё энергетический? Сосредоточиться невозможно. Мира остановилась, хрипло дыша.

В проёме очередного этажа стоял старик с ведром. Подслеповато щурился и молчал.

Мира осторожно сделала шаг, другой. Казалось, сейчас старик выйдет из оцепенения и завопит, разевая беззубый рот, вытянув морщинистую шею. Или ведром огреет.

Агей взрыднул прорвавшимся смешком. И потащился вверх, с усилием переставляя тяжеленные ноги. Ему стало всё равно: ведром так ведром.

А старик проводил их таким же неподвижным слезящимся взглядом. То ли не понял, зачем бегают по лестницам эти одуревшие люди, то ли это вообще было делом привычным — как-то же попадали на крыши седьмонебники и прочие сумасшедшие.

На сорок пятом Агей выдохся. Плюхнулся на ступеньку, заталкивая воздух в лёгкие. Мира осталась стоять, может быть, потому, что сил опуститься уже не было.

— Ты знаешь… что… на седьмом… небе?

Он даже никогда не задумывался. Но если верить той картинке…

— Солнце?

— Солнце? — Она как будто удивилась. — Может… быть.

Интересно, а она что имела в виду, когда спрашивала?

Агей внезапно обнаружил, что давно уже не слышит преследователей — ни шагов, ни тревожного воя. Словно они остались одни во всём небоскрёбе. Во всём мире. И можно никуда не торопиться. Прижаться затылком к холодному кафелю, закрыть глаза и чувствовать, как медленно сползают к подбородку щекочущие капли…

— Идём.

В её голосе прорезалось ржавое железо. Оказывается, она умеет быть еще и такой.

Последние этажи он помогал себе руками. Идиотка Мира все волокла дурацкую сумку, глухо булькающую о ступени, словно внутри переливалось что-то жидкое.

И когда лестница закончилась в пустой клетушке, засыпанной ошмётками пластмассы, он не поверил. За раскуроченными стеллажами виднелась перекошенная дверь, оттуда дул ветер — холодный, незнакомый, сухой. И пол под ногами ощутимо раскачивался, или это Агея шатало от изнеможения.

Он упал на колени и расхохотался.

Как всё оказалось просто. Взяли — и выбрались на крышу. Выше, чем кто угодно — под самое небо. Седьмое. Или настоящее. И — вот так запросто.

— Агей, — требовательно позвала Мира. Она снова натянулась струной, дрожа, будто от нетерпения. Будто там, на крыше, ждало её что-то очень важное.

— Иду, иду, — примирительно отозвался он, с трудом поднимаясь па ноги.

Выход загораживала белая железяка, по форме напоминающая чебурек. И мертвец.

Агей в такой очерёдности и увидел их: вначале железный чебурек, потом мертвеца. Тот сидел уже не первый день: в воздухе пахло тяжело и сладко, восковая рожа оплыла, вывороченные из орбит глаза уставились на гостей. Мира ойкнула, зажала рот ладонью.

Куртка на мертвеце была дорогой, вся в «живой» голоросписи, подпитывающейся от тепла тела. Труп остыл, и извивающиеся на ткани девицы с глазами в пол-лица умерли вместе с хозяином.

— Пойдем, — сдавленно прошипела Мира. Они осторожно, стараясь не задеть мертвеца, перелезли через белый «чебурек». Обнаружилось, что это машина, но странной модели, Агей таких никогда не видел. Слишком приземистая, на чересчур коротком шасси, но со здоровенным анграв-блоком. А зачем ей два неудобных выступа по бокам, и вовсе непонятно.

Белый нос пересекала синяя полоса с жёлтым кругом. Агей спрыгнул обратно (Мира закричала вслед), уставился в лицо мертвецу. Лицо казалось незнакомым, но он не помнил и того, давешнего посетителя, он и не смотрел на него почти. Не на него он смотрел.

Морщась и затаив дыхание, пошарил по карманам трупа, вытащил пижонскую блескучую планшетку с папиллярным анализатором. Ну, ясное дело, запечатано.

А машина, наверное, та самая «яхта». Интересно, это фирма или модель? Или яхта — это, например, тип анграва?

— Агей, — придушенно-тоскливо звала Мира, снова выпавшая из взбудораженного состояния в потерянное.

Ещё одна дверь и хлынувший в лицо воздух. Мира перегородила выход, старательно приклеивая к стене видеокамеру. Руки у неё тряслись, но она так тщательно приделывала круглый глаз, будто от этого зависела вся дальнейшая жизнь. Агей непонимающе понаблюдал, потом обошёл её и выбрался на крышу.

Зажмурился, чтобы удивиться сильнее, и разом открыл глаза.

Над головой висел седьмой слой пелены.

Серый, безостановочно двигающийся, именно такой, какой виделся ему в тягостных снах. Бездонный, беспросветный, пожирающий всё.

И вот ради этого стоило сюда тащиться?

Он обернулся и в недоумении смотрел, как Мира выдёргивает из сумки оранжевую канистру, отворачивает пробку и вздергивает над головой.

Вязкая жидкость хлестнула по чёрным волосам.

Блеснула в руке зажигалка.

И накатило стремительным воспоминанием: кошмарные живые факелы на крыше и вальяжный тягучий голос комментатора.

Срываясь с места, он уже знал, что не успевает.

Ржаво завизжало железо. Невидимая струя колыхнула воздух возле Агеевой щеки, ушла в хмарь седьмого неба. И рука Миры отпала от локтя.

С зажигалкой в пальцах.

Покатилась канистра.

Багровый срез в обрывке рукава.

Он не помнил, как затащил её обратно под крышу, как волок в угол, разметывая обломки. За дверью тянулась серая мерзость седьмого неба, воздух куда-то пропал, никак не хватало сил вдохнуть по-настоящему. И руки совсем ничего не ощущали, как будто ладони превратились в куски бесчувственного теста.

Агей всё тёр пальцы и никак не мог отлепить невидимую плёнку, пока Мира не выкрикнула яростно:

— Это же анестетик, придурок!

Анестезирующее горючее? Ничего себе. Самосожжение без боли — апофеоз комфортабельности.

— И сколько он действует?

— Ты думаешь, кто-нибудь проверял?

В самом деле. Главное, чтобы хватило до конца… за сколько минут сгорает человек?

Идиотка сумасшедшая.

— Ну и на какого хрена оно тебе сдалось? Дура! Славы захотелось? Чтоб в новостях показали? Седьмор… седьмонёбка чёртова!

— Н-ну…

Она обмякла, ткнулась лбом в колени. Спутанные волосы закрыли жуткую культю.

О Господи, как он не догадался. Ну конечно, это должна быть несчастная любовь — дурацкая выдумка рекламщиков: «Он ушёл? Заведи себе Анди-друга SL-20. Он бросил тебя? Наше агентство превратит его жизнь в ад. Он оставил тебя ради другой? Купи…»

А ему показалось…

То-то она камеру прилепила. Отправить в информаторий фильм о своем самоубийстве, извращенка.

— Дура!

— Сам дурак, — огрызнулась Мира. Судя по голосу, анестетик надежно глушил боль. Пока.

— Но нельзя же так!

— А как? Как? — Она даже пристукнула единственным кулаком по хрустнувшему обломку. — Лучше всех знаешь, да? Да? Чебуречник паршивый!

Слёзы растворяли горючку, липкие прядки приклеились к щекам. Она ещё не очнулась толком, ещё вся была во власти одной идеи; наверное, до сих пор прокручивала в мыслях: видеокамера — горючка — зажигалка — дотерпеть до конца… Похоже, она ещё не поняла как следует, что осталась с одной рукой.

Агею хотелось объяснить, что нельзя делать собственную смерть развлечением для тупых морд за окнами машин. Нельзя подставляться новостному каналу информатора, который из любого страдания и любого живого чувства делает гламурный клип, озвученный сытым голосом.

И что Ричард вовсе не хотел умирать, даже наоборот: он хотел жить, печь чебуреки, читать хвостатые закорючки и шептаться с посетителями о яхтах и картинках с небом. И что после его смерти просто неприлично самоубиваться, потому что жить, наверное, иногда сложнее, но надо жить хотя бы за него…

Но это было очень сложно сказать словами, поэтому он молчал. И смотрел на её перекошенное зареванное лицо. И машинально продолжал тереть бесчувственные пальцы.

Это и называется использовать. Она его использовала, чтобы забраться на крышу. А он, дурак, решил… А она всё время думала о той неведомой сволочи… кто он хоть? И ей было плевать, как он, Агей, будет выбираться обратно.

Сука.

Из рукава торчал запёкшийся обрубок и наискось срезанная бледная кость. Что это за штука, так аккуратно рассекшая плоть и мгновенно спёкшая сосуды — боевой лазер, что ли, вычищающий пространство над крышей? Но их же вроде уничтожили по договору еще лет двадцать назад…

Агея тошнило.

Интересно, когда эти мелкие гады, составляющие пелену, начнут разрушать организм? Здесь наверху их вроде бы нет, но какое-то количество они определённо зачерпнули, пока проходили сквозь слои…

Дезботовые камеры далеко. На что это будет похоже: язвы? удушье? постепенный паралич?

Копам не стоит беспокоиться. Отсюда три пути: самый быстрый и наверняка безболезненный — встать на крыше и подождать смертоносного луча. Еще можно спрыгнуть вниз, прямо в верхний слой. Говорят, крупную птицу он сжирает за две секунды; человека так быстро не съешь, но, может быть, удастся помереть от болевого шока, чтоб не лететь до земли орущей обглоданной тушкой. Наконец, можно остаться здесь и умирать медленно. Со вкусом.

Ах да, ещё можно спуститься к копам. Чтобы мордам в машинах было что посмотреть в новостях.

Он вытянул ноги, привалился к стене.

— Всё…

Мира завопила.

Уставилась на культю и верещала непрерывно, на одной надрывной ноте, глаза закатились под веки, и невозможно исказилось лицо. Он набросился на неё, обхватил, стиснул и не мог удержать, в руках билось нечеловечески сильное, яростное, елозило по острым обломкам, колотило культёй, и, наверное, это было чертовски больно, потому что оно взрёвывало все страшнее и вдруг обмякло в его руках.

Из-под неплотно закрытых век дико белели закатившиеся глаза.

— Дошло, наконец, — сказал он вслух и заплакал. Она зараза, но она живая зараза. Однорукая, но живая. И если прыгнуть в пелену, то это будет… это ещё хуже, чем с Ричардом.

Лицо Миры казалось таким же восковым, как у покойника возле яхты.

Яхта. А что, если…

Он никогда не слышал о таких машинах, но, может быть, она вообще ездит не по тренду. Может быть, она… летает? Как-то ведь затащили её на крышу.

Шестой слой объедает всё, что крупнее мухи, и ещё этот лазер… Но, может быть, она летает над шестым слоем. И еще выше — по небу? Может быть, пока они копошатся, приплюснутые к земле, кто-то легко перелетает с крыши на крышу? Или даже из харта в харт? Вот такие люди в куртках с голоанимацией, которые решают, кто должен и кто не должен видеть небо. Люди, которые звучат так уверенно.

Он поднялся. Постоял на дрожащих ногах, потный, слабо понимающий, что хочет сделать. Подхватил Миру под мышки и сделал первый шаг. Потом ещё. Обломки скрипели под ногами.

Он долго оттаскивал тяжеленного мертвеца, ухватив за куртку с дохлыми девками. Ещё дольше заталкивал, переваливал в кабину тяжеленную Миру — не до нежностей.

А потом забрался в водительское кресло и уставился на папиллярный анализатор. Чёрт, какой же он дурак!

Мертвец стал тяжелее вдвое. На взрыде, на хрипе, уже не вздрагивая от прикосновения мягко поддающейся плоти — содрогаться не было сил, — тащил труп к кабине, притискивал палец с синим ногтем к панели. И не смог даже обрадоваться, когда включился навигационный экран.

Крючки букв показались родными. Зелёное поле расчерчивали цветные линии, яркие круги обозначали… может, стоянки, как у такси?

Агей ткнул пальцем в красный круг посреди тёмно-зелёного пространства. Экран моргнул и высветил два коротких набора букв. И что с ним делать? Агей ткнул в правый. Все буквы пропали, круги и линии вернулись на экран.

Похоже, это как с информатором, только вместо картинок — буквы. Агей увереннее нажал на красный круг, потом на левые закорючки.

Яхта дрогнула.

Агей поднял взгляд и задохнулся.

Серая пелена седьмого неба расступалась перед ним. Невесомая хмарь уползала вдаль, за ней тянулись белёсые ошмётки, открывая синее-синее бесконечное полотно. Невозможно высокое, никакому небоскрёбу не выйти за пределы. А впереди, сквозь дырки в сером так сияло, что больно стало глазам.

Крыша медленно уходила вниз, открывая клубящееся пространство пелены с редко торчащими из него спицами небоскрёбов. Яхта плавно несла их куда-то к солнцу. Куда-то, где белый песок и полосатая вода. Где лохматые деревья толпятся вдалеке.

Где не нужно лезть на небоскрёб, чтобы увидеть небо.

© Н. Егорова, 2007

 

Антон Тудаков

СОЛНЦЕ В ЛЕВОМ ГЛАЗУ ЛЕМУРА

Кенеджуми проснулся от странного ощущения — на него кто-то смотрел. Смотрел пристально, неотрывно, забираясь в глубь мозга так, что это чувствовалось сквозь сон. Люди на подобное не способны. А значит…

Пробуждение получилось неудачным. Кенеджуми инстинктивно рванулся к виброножу на поясе и со всей дури врезался в одеревеневшую лиану. Гневно застрекотавшие цикады брызнули во все стороны. Пока он дрых, лианы переползли на солнечную сторону заброшенной экосферы. Искры от удара из глаз посыпались такие, что Кенеджуми забыл про то, от чего проснулся. Впрочем, мгновение спустя он сообразил, что его не едят и вообще ничего страшного не происходит. Все жуткие байки о тварях, водившихся в заброшенных сферах, убедительно свидетельствовали о том, что жертву они сжирают сразу. А он до сих пор был жив, только лоб болел. Ему что, приснилось все это, что ли?

Кенеджуми повернул голову и уперся, взглядом в пару глаз-блюдец, пялящихся на него. На лиане, зацепившись хвостом, болтался лемур. Не отрывая взора от Кенеджуми, он ухватил проплывающего мимо таракана, засунул в рот и аппетитно захрустел.

— Тебе чего надо? — Кенеджуми прилепил вибронож обратно на пояс.

Лемур промолчал. Кенеджуми знал, что лемуры обладают зачатками телепатии, но те, кто прививал им эти гены, не довели работу до конца. Хотя при большом желании лемуры могли внушать человеку отдельные образы. Так что ничего удивительною в том, что Кенеджуми почувствовал взгляд во сне, не было. Другое дело, зачем лемуру было его будить?

Он присмотрелся к зверьку. Сфера в очередной раз повернулась к солнцеприемнику, вызвав оживление среди лиан, и шерстка лемура вспыхнула чистым золотом. Вот это номер! Золотых лемуров вывели для хранения информации. По команде хозяина они мгновенно запоминали любое изображение, которое затем могли передать другому лемуру или экранам-хамелеонам. Позволить такую зверушку себе могли только очень богатые кланы. В геноме золотого вида оказался дефект, из-за которого выживало не больше одного детеныша из сотни. Дорогая штучка…

Кенеджуми задумался. С одной стороны, лемура можно сторговать на любом рынке за огромные деньги. Его наверняка надуют на цене, но даже при таком раскладе полученного хватит, чтобы покончить с бродяжничеством. Пока его не вышвырнули из Ханеда, он числился неплохим агротехником. С деньгами, вырученными за лемура, можно занять любую пустую сферу и попытаться наладить свое хозяйство. Или даже купить купол на диске. Обалденные перспективы.

Медленно протянув руку к лемуру, Кенеджуми коснулся его. Тот деловито выловил еще одного таракана и сожрал его, но не отскочил. Похоже, он просто потерялся.

Вслед за прикосновением к лемуру голову Кенеджуми посетили еще две мысли. Во-первых, если у лемура в башке уже что-то есть, значит, грош ему цена. Не зная кода, извлечь эти данные будет невозможно. Большой недостаток лемуров — они могут запомнить огромное количество информации, но только один раз. Пока хозяин не даст ему команду забыть их, ничего нового в мозги лемура не влезет. И во-вторых, у этого золотого определенно есть хозяева. Которые, очевидно, не очень обрадуются, если узнают, что кто-то загнал их лемура на ближайшей нити. Последствия недовольства могли варьироваться от милосердного выброса в открытый космос до привязывания к проросткам вакуумной травы на солнечной стороне. Кенеджуми приходилось слышать, что у жертвы сначала начинается кислородное опьянение, а потом трава начинает расти прямо через его тело… Как правило, трава сжирает всю органику, до которой дотягивается, и не брезгует даже костями. Может, ну его, этого лемура?

Кто-то несильно толкнул Кенеджуми в спину. Он обернулся и заорал. На этот раз было от чего — перед ним болтался труп. Даже если постараться не обращать внимание на облака шариков крови, облепленных тараканами, человека трудно было принять за мирно усопшего обитателя нитей. Одна рука у трупа отсутствовала начисто, а обугленная куртка убедительно свидетельствовала, что бедолагу обстреляли из бластера. Однако штука не менее дорогая, чем лемур. И гораздо более опасная. Впрочем, несчастный скончался не от потери руки. Через огромную дыру в животе открывался отличный вид на трос, ведущий к кольцу, на котором вращались сферы. Что-то подсказывало Кенеджуми, что перед ним владелец лемура. И это же чувство подсказало ему, что надо уносить отсюда ноги, даже не задумываясь о том, сколько стоит этот лемур. Пять лет бродяжничества по паутине обострили инстинкт самосохранения Кенеджуми со страшной силой.

Но лемур, очевидно, пришел к другому выводу. Не успел Кенеджуми отвязать ноги от лианы, как зверь прыгнул ему на спину, обхватив его лапками. Тонкие пальчики сплелись на груди Кенеджуми в прочный замок, а длинный пушистый хвост сполз по ноге и обвил ее. Кенеджуми взвыл, схватил лемура за лапы, но разжать их не смог. Попробовал стащить его с себя за шкирку, но безрезультатно. Когда же он схватился за вибронож, то лемур просто цапнул его за шею.

— Ну чего тебе от меня надо? — взвыл Кенеджуми. — Хочешь чтобы меня пришили, как и твоего хозяина?

Мир вокруг Кенеджуми мгновенно расплылся, а в мозг впились сотни раскаленных игл. Его замутило, стало тяжело дышать, но через пару секунд отпустило. Измененный мозг лемура оказался куда более действенным орудием убеждения, чем его зубы.

Очевидно, убедившись, что Кенеджуми понял его правильно, лемур вернулся к конструктивному диалогу. Голова наполнилась назойливым гудением — зверек явно пытался что-то внушить. Перед глазами у Кенеджуми начали возникать невнятные картинки, большинство из них разобрать оказалось невозможно. Похоже, лемур намекал, что не отвяжется, пока его не доставят куда-то. Но куда? В ответ замелькала карусель размытых картинок. С грехом пополам Кенеджуми сообразил, что ему нужно обшарить вещи покойника.

Разогнав тараканов, он принялся исследовать карманы трупа. В своей жизни Кенеджуми повидал покойников, но не расстрелянных из бластера. В клане Ханеда он похоронил немало мертвецов на полях диска в качестве удобрений. Но все они умерли своей смертью.

В карманах покойника оказалось пусто. Голова Кенеджуми снова загудела, чертов лемур опять пытался с ним объясниться. Но его вмешательство не требовалось, Кенеджуми и сам сообразил, что где-то рядом должна болтаться сумка. Он отвязал от лианы свой рюкзак и задумался, куда его пристроить. На спине прочно обосновался лемур, никакой возможности избавиться от него в ближайшее время не предвиделось, так что рюкзак пришлось вешать спереди. Вид со стороны, должно быть, у него совсем дурацкий.

Кенеджуми оттолкнулся от лианы и полетел к прозрачной стенке сферы. Когда-то он слышал, что самые первые сферы строили из неорганического стекла, но потом вывели для этого дела пауков-ткачей. Пауков сделали симбиотами, подселив к ним в организм кислородный мох и с десяток вида растений-живучек, заполнявших теперь бесчисленные экосферы за пределами диска. Умирая, пауки выпускали своих симбиотов, которые и заселяли сферы, делая их пригодными к жизни.

прицепленная вместе с еще пятью такими же сферами, сфера, где гостил Кенеджуми, вращалась на самом начале нити, ведущей к Плутону. Внутренний диск, последний гигантский проект человечества, сиял перед ним во всей красе.

Историю диска и паутины баечники передавали из поколения в поколение. Кенеджуми наслушался в детстве столько разных ее версий, что давно не верит ни одной. Но общие технические детали у них имелись. Пару сотен тысяч лет назад до людей дошло, что скорость света превысить невозможно, а мифическое подпространство так и осталось выдумками физиков-теоретиков. Так что обживаться придется на месте. Даже самый распоследний недоумок понимал, что планетарных ресурсов не хватит надолго и пора всерьез браться за освоение внутреннего космоса системы. Так возникла идея стабилизации планет в плоскости эклиптики и заселения пространства между ними.

А вот дальше у баечников начинались существенные разногласия. Как правило, авторство человекоспасительного проекта приписывалось предкам того клана, из которого происходил баечник. Впрочем, честь относиться к творцам диска и паутины могла предоставляться и тем, у кого гостил рассказчик. Иначе он рисковал остаться без заработка, а то и здоровья.

Сначала через всю систему протянули макронити, укорененные на первом кольце диска. На конце каждой из них поместили стабилизаторы, намертво закрепившие планеты по отношению друг к другу. Система продолжала вращаться, но парада планет больше никто не видел. Пояс астероидов и спутники пустили на создание платформ внутреннего диска… Ну, диск, пожалуй, это громковато сказано. Материала, как и следовало ожидать, не хватило, и дыр в нем оказалось больше, чем самого диска. Платформы засадили вакуумной травой, чудом генной инженерии, вырабатывавшей на солнце атмосферный газ. Так что диск стал частично пригоден для обитания, достаточно было накрыть куполом участок травы. Правда, жить приходилось на надстройках — трава обладала дурной привычкой сжирать все, что на нее попадало. Толстые пупырчатые жгуты обычно активно поглощали солнечный свет и межзвездное вещество, но никогда не отказывались от добавки в виде какого-нибудь неудачника.

Там, где заканчивался диск, начиналась паутина. Кроме пяти планетарных и ста двадцати радиальных макронитей, между ними протянули тысячи окружных. К нитям привязали первые экосферы, в которых высадили растения-живучки и кислородный мох. Мох, конечно, не давал того количества воздуха, что вакуумная трава, зато и не пытался никого слопать. Заодно он годился для создания запаса воздуха в панцирниках. Кроме растений в невесомости смогли прижиться только насекомые, приматы и несколько видов ящериц. Потом люди вывели пауков-ткачей, которые пряли нить и стекломассу для новых сфер, а дальше… Дальше началась анархия, человечество разбежалось по разным углам паутины и диска и на тысячи лет забыло о каких угодно государственных структурах. Но даже это не смогло повлиять на стабильность новой конструкции Солнечной системы. Пусть машинные технологии канули в Лету вместе со старой Землей, а все металлы ушли на постройку стабилизаторов и солнцеприемников, транслировавших солнечную энергию во все концы нитей, жизнь на диске и паутине поддерживали биотехнологии, позволявшие пользоваться возобновляемыми ресурсами.

И проклятый лемур, вцепившийся в Кенеджуми, был одним из продуктов этой технологии.

Сумка его бывшего владельца запуталась в молодых побегах лиан. Кенеджуми подплыл к ней и вытряхнул содержимое. Первое, что привлекло его внимание, — связка тонких дощечек, векселя банка «Ламон». Их принимали почти во всех кланах, поддерживающих хоть какие-то отношения друг с другом. Векселей оказалось много. Очень много. Не будь за спиной у Кенеджуми лемура, он стал бы богатым человеком. Но лемур, похоже, твердо решил добраться до своего получателя. И судя по тому, как умер его предыдущий перевозчик, с шансами на выживание у Кенеджуми негусто.

Еще в сумке оказалось несколько книг, Кенеджуми их выкинул. Пищевые брикеты он аккуратно спрятал на дно своего рюкзака. Выудив несколько батарей к бластеру, он с огромным сожалением констатировал, что самого бластера у трупа не оказалось. Впрочем, батареи тоже-можно толкнуть. Рассортировав кучу всякой мелочи, которая покойнику теперь ни к чему, а ему вполне может скрасить жизнь, Кенеджуми наткнулся на самое важное. Ошейник лемура. Стоило взять его в руки, как по переливающейся всеми цветами спектра полоске побежала надпись «Собственность клана Кайтек. Возвратившему лемура живым или мертвым гарантируется вознаграждение».

Кенеджуми присвистнул. Клан Кайтек обитал на самом конце нити Плутона. По паутине ходили противоречивые слухи о нем. Многие верили, что Кайтек сохранили массу старых технологий, что у них есть свои корабли, позволяющие им не пользоваться рейсовыми парусниками, привязанными к нитям. Говорили, что они живут не в сферах, дескать, у Плутона никаких солнцеприемников не хватит, чтобы поддерживать там жизнь. Якобы клан разместился в одной из последних космических станций, огромных, как бывшие спутники планет, ныне составляющие основу диска. Кенеджуми точно знал, что про сферы это вранье, солнцеприемники могли послать достаточно света даже к Плутону. И уж еще нелепее выглядели слухи о том, что Кайтек обживают сам Плутон. Ну в самом деле, как существа, прожившие сотни тысяч лет в невесомости, могут спуститься на планету? Увы, печальным последствием жизни на диске и паутине стало полное изменение организма, сделавшее поверхность стабилизированных планет недоступными для людей. Паутинщики испытывали жуткий дискомфорт даже на диске с его мизерной гравитацией. Да и обитатели диска стали слишком хрупкими для планетной жизни. Были ли это слухи или правда, но в том, что Кайтек один из самых весомых кланов на диске и паутине, не сомневался никто.

А таким образом, вне зависимости от желаний Кенеджуми, его путь лежал к Плутону. Одновременно с этой мыслью навязчивый шум в голове сменился блаженной тишиной. Лемур оказался согласен с ним в выборе маршрута и наконец заткнулся.

Панцирник Кенеджуми вращался на тросе рядом с местом ночевки. Склеенный из шкуры пауков-ткачей, он оказался достаточно обширен, чтобы вместить лемура и существенно пополневший рюкзак. Вот только зверю придется терпеть темноту — шлем из пузыря лианы на него рассчитан не был. Кенеджуми скормил наспинному коробу панцирника несколько порций кислородного мха. Теперь им должно хватить воздуха, чтобы спуститься на нить и зажечь доплеровский маяк. А там уже росла трава — сердцевина нитей, питаемая солнечной энергией, создавала легкий стазис, частично удерживавший воздух. На кольце, к которому крепились экосферы, можно было спокойно дождаться один из миллионов циркулировавших по паутине парусников. Обычно капитаны, не желая связываться с опасностями открытого космоса, предпочитали водить их вдоль нитей.

— Ну и куда собираешься дальше, браток? — Капитан Блук потерял во фразе половину гласных, так как его зубы безостановочно перемалывали табачную жвачку.

Кенеджуми пожал плечами.

— Пойду на попутках в сторону Плутона.

— Долго добираться будешь. — Блук выплюнул черный комок, повисший рядом, и тут же засунул в пасть новую порцию жвачки. — На конце нити живут только Кайтек. Напрямую туда никто не ходит, а на перекладных придется тащиться до Хайпы, потом в Кулук. Там сплошные фермерские сферы, они наворовали много солнцеприемников. И за ними будет станция Кроп. Там, как правило, бывает кто-то из Кайтек.

— А нанять парусник в этой дыре можно?

— Если средства позволяют… Видишь во-он ту сферу? — Толстый и короткий палец Блука указал вверх.

Кенеджуми задрал голову. Станция Уюмацу, как и большинство парусных станций паутины, представляла собой беспорядочный ворох экосфер. Солнцеприемников на всех здесь не хватало, поэтому сферы насадили по нескольку штук на оси, которые вращали солнечные паруса, меняя их расположение. Наметанный взгляд бродяги сразу выцепил развевающиеся за станцией огромные ловушки. На Уюмацу пробавлялись сбором межзвездного мусора. Еще пару тысяч лет работы ловушек, и станция сможет позволить себе отстроить платформу как на диске.

Но палец Блука указывал в другую сторону. Среди сонма одинаковых сфер, заполненных зеленью, выделялся шар сиреневого цвета. Стекломасса сфер не поддавалась окраске, а вывести ткача нестандартного типа стоило денег. Больших денег. Кто бы ни жил в этой сфере, финансовых проблем он не испытывал.

— Это таверна Одноглазого Логуса. — Блук убедился, что Кенеджуми смотрит в правильном направлении. — Там собираются капитаны всех солнечных парусников, стоящих на Уюмацу. Если предложишь достаточно вот этих веселых дощечек, — Блук помахал векселем «Ламон», — они отвезут тебя хоть на другой конец паутины. Но ты смотри там повнимательней, с таким же успехом эта публика всадит тебе вибронож в спину.

— Спасибо, капитан.

Кенеджуми спрыгнул с борта и нырнул в тянущийся к сферам тоннель. Вакуумная трава, которой поросла нить внутри тоннеля, всколыхнулась, чувствуя приближение органики, но человек уже ухватился за трос, ведущий в город. Шкивы, через которые он был пропущен, вращались без остановки, и вскоре Кенеджуми оказался у заветной лиловой сферы, где сдал панцирник и рюкзак в камеру хранения.

Внутри сфера выглядела необычно. Живучек, кислородный мох и светляков разогнали по стенкам, оставив середину пустой. В самом центре вращался шар, от которого во все стороны тянулись тонкие тросики. На конце каждого тросика находилась очаровательная полураздетая официантка. Прыгая между клиентами, они удивительным образом ухитрялись не запутаться. Как и подозревал Кенеджуми, посетители заполнили таверну до отказа. Все они тянули спиртное из туб, чавкая, пережевывали табак и громогласно спорили.

— Здравствуйте, уважаемый гость. — Официантка с распущенными зелеными волосами повисла вверх ногами перед Кенеджуми. — Что будете заказывать?

На девушке не оказалось одето ничего, кроме кружевного пояса, к которому крепился тросик, и пристегнутой на руке сумочки для денег. Она плавала так близко от Кенеджуми, что тот даже через сивушные пары ощущал запах ее волос.

— Э-э… — промямлил он, стараясь не пялиться на грудь официантки слишком откровенно.

Удавалось это с трудом. Особенно взгляд притягивал розовые соски с пропущенными через них костяными колечками.

Женщины всегда были слабостью Кенеджуми. Но не приносили удачи — одна проведенная с любовницей ночь стоила ему места в Ханеда. Увы, отец пассии Кенеджуми и по совместительству советник вождя, имел свои планы на будущее дочери. И скромный агротехник плохо в них вписывался.

— А зачем вам эти тросы? — выпалил неожиданно для самого себя Кенеджуми. — Они же только мешаются.

— Чтобы нас не утащили отсюда. — По выражению лица девушки невозможно было понять, шутит она или говорит серьезно. — Так что будете заказывать?

— Пиво, — пробормотал Кенеджуми.

Официантка легко коснулась его плеча и отплыла в сторону шара в центре сферы. На правой ягодице у нее красовалась татуировка в форме бабочки.

Голова Кенеджуми наполнилась гулом — лемур напомнил ему о том, зачем они сюда явились.

Вот проклятый телепат, мысленно взвыл Кенеджуми. Скорей бы от него избавиться.

Получив брикет с пивом, Кенеджуми приступил к расспросам местной публики, стараясь для начала выбирать тех, у кого хотя бы на роже не было написано, что они уже убили за наследство свою маму. Но никто не изъявил желания тащиться на Кроп.

Поболтав с десятком человек, Кенеджуми вдруг снова ощутил гул в голове. Нестерпимо захотелось посмотреть направо, и он подчинился этому, явно внушенному лемуром, желанию.

Одна из официанток шепталась с лысым субъектом, половину черепа которого закрывала пестрая повязка. Очевидно, хозяином этой забегаловки, Одноглазым Логусом. В одной руке официантка что-то держала, второй показывала на Кенеджуми. Перед глазами вновь поплыли размытые картинки, только Кенеджуми все было ясно и без них. Наступило самое время унести ноги из этого добропорядочного заведения. Кто-то заранее позаботился о розыске человека с золотым лемуром. И судя по реакции лемура, это не клан Кайтек.

Кенеджуми оттолкнулся от лианы и полетел к выходу.

Он лежал на спине, считая проплывающие над головой ловушки и солнечные паруса. Иногда между ними мелькали огромные слепящие овалы солнцеприемников. Еще пару дней назад их нельзя было разглядеть из-за скорости парусника. Значит, «Лунатис» приближался к станции.

Сволочь лемур, убедившись, что Кенеджуми никуда не денется с борта «Лунатиса», на время оставил его в покое и слез со спины. Вообще-то капитан парусника и не подозревал о двоих дополнительных пассажирах. Убедившись, что деньги не помогут ему добраться до Плутона, Кенеджуми поступил так, как обычно поступал, когда они кончались. То есть пробирался на борт парусника и прятался среди грузов. Корабли, даже грузовые, обычно настолько сильно прорастали кислородным мхом, что под накрывавшими их палубы куполами можно было не опасаться задохнуться. «Лунатис», как и надеялся Кенеджуми, не стал исключением.

А уносить ноги следовало как можно скорее. Кенеджуми, прячась среди грузов на причалах, не раз наблюдал группы вооруженных людей, рыскавших по Уюмацу. В том, кого они искали, сомневаться не приходилось.

За время нахождения на «Лунатисе» Кенеджуми и лемур слопали все пищевые брикеты, отобранные у покойника. Кенеджуми сперва не собирался делиться с лемуром, но тот устроил ему такой цирк в голове, что пришлось кормить и его. В результате в последние дни Кенеджуми едва переставлял ноги — еды не хватило. Его начала настойчиво преследовать мысль все-таки заявиться к капитану и пожрать, оплатив проезд, но по трезвом размышлении от этой идеи пришлось отказаться. У Кенеджуми нашлось достаточно времени подумать о причинах появления трупа и лемура в экосфере. Он пришел к выводу, что оба они оказались там после грубой разборки с командой парусника, на котором летели. Очевидно, перестрелка отбила у команды охоту преследовать перевозчика, а тому удалось заставить парусник остановиться посреди пути. Но с полученными ранами это его не спасло.

Повторять подобную ошибку Кенеджуми не собирался. Тем более что, судя по скорости «Лунатиса», терпеть оставалось недолго.

Хайпа встретила Кенеджуми слепящим светом.

Он никогда еще не забирался так далеко от диска, а там солнцеприемники распределялись равномерно. Но обитатели Хайпы, похоже, перетащили к себе всех, до которых смогли добраться. Солнце являлось единственным источником энергии в системе и там, откуда эти приемники забрали, не могло существовать жизни. Без солнечного света загибалась даже вакуумная трава, что уж говорить об экосферах. Похоже, от Хайпы до Кропа нить будет мертва.

Кенеджуми, памятуя о том, как его вычислили на Уюмацу, не стал снимать панцирник. Костюм успешно прикрывал лемура, попытавшегося сперва проявить по этому поводу недовольство. Но, похоже, обмен мыслями осуществлялся взаимно и вскоре золотой успокоился.

Благодаря избытку солнцеприемников, Хайпа не испытывала недостатка в освещении. Перебираясь по канатам от одной сферы к другой, Кенеджуми обратил внимание, что многие из них покрывали непрозрачные полотна. Похоже, медаль имела обратную сторону — никакое вращение не могло помочь местным обитателям скрыться от солнечного света. В итоге самому Кенеджуми пришлось купить себе солнцезащитные очки, потому что через час полетов по Хайпе у него разболелись глаза.

Не желая ввязываться в сомнительные авантюры, он устроился в какой-то гостинице. Ночлежка пристроилась на окраинных нитях станции. В отличие от большинства подобных заведений, где после ухода из Ханеда пришлось побывать Кенеджуми, эта представляла собой гроздь небольших сфер, прицепленных к нити, на конце которой находилась нормальная сфера. Там жил хозяин. Разменяв у него вексель, Кенеджуми получил твердый фиолетовый лист, генокод которого открывал мембрану в одну из сфер.

Попав внутрь, первым делом Кенеджуми растянул по стенкам ткань, отгородившую его от солнца. Потом стащил с себя панцирник и выпустил лемура. Тот ухватился лапками за ветвь облепленной кислородным мхом живучки и перебрался ближе к воздушному корню. Обнаружив там тараканье гнездо, он запустил лапу внутрь.

— Эй, не увлекайся, — бросил ему Кенеджуми. — Если сожрешь всех, кто будет за нами убирать?

Лемур уставился на него огромными глазищами. Лапа с зажатым в пальцах тараканом на мгновение застыла в воздухе. Лемур предавался размышлениям недолго. Отвернувшись от Кенеджуми, он запихнул таракана в пасть и тут же потянулся за другим. Насекомые, сообразив, что беззаботной жизни наступил конец, бросились врассыпную. То, что тараканы жили в сферах, чтобы подъедать органический мусор, частички кожи, волосы и прочую дрянь, засорявшую воздух, лемура не волновало. Очевидно, он рассматривал их только как еду.

Кенеджуми закинул руки за голову. Задерживаться в Хайпе он не планировал. Прожженный бластером труп предыдущего владельца лемура продолжал сниться ему в дурных снах, и повторить его судьбу не хотелось. Плохая новость — по пути он заглянул в пару баров и убедился, что маршрут на Кроп особой популярностью здесь не пользуется. Тот, кто ищет лемура, наверняка догадывается, что Кенеджуми попытается сам добраться до Кропа. Если начать расспросы про идущий туда транспорт, рано или поздно эта информация достигнет лишних ушей. И все же кое-какие мыслишки о том, как выкрутиться из положения, в голове у Кенеджуми водились.

— Э-э… послушайте, уважаемый! Вы бы поосторожней с этой штукой, она ведь очень чувствительна к нажатию, верно?

Направленный в лицо ядовитый споромет напряжет любого, даже самого борзого капитана парусника. И Монко Бальт не стал исключением. Ввиду прирожденной жадности, он водил свое корыто «Мнемону» один. До сегодняшнего дня ему казалось, что это удачный способ сэкономить на команде. Но сейчас, наблюдая перед носом раскрытый зев цветка споромета, он сильно жалел, что за его спиной не ошивается парочка здоровых наемных головорезов.

— Монко, я что, неясно выражаюсь? — Кенеджуми страшно раздражал трусливый капитан. — Ты сейчас же разворачиваешь парус, и мы идем на Кроп. И не вздумай остановиться в Хайпе или Кулуке!

Приобретенный в Хайпе цветок, выплевывающий при нажатии на стебель сотню отравленных и острых как иголки спор, придавал словам Кенеджуми особую весомость. Немаловажную роль в ситуации играл и характер капитана. Кенеджуми потратил несколько дней, чтобы вычислить подходящего субъекта. Слишком жадного, чтобы платить команде. Впрочем, он не собирался обманывать Монко.

— Доставишь меня на Кроп, получишь обещанные деньги и ты свободен.

В голове Монко жадность боролась с осторожностью.

— А почему ты сразу не нанял корабль на Кроп? — поинтересовался он. — К чему весь этот цирк с угрозами?

Кенеджуми решил, что терять ему нечего. Он расстегнул панцирник, и над плечом у него появилась голова лемура.

— Что-нибудь знаешь об этом? — спросил Кенеджуми, не спуская споромет с Монко.

Тот присвистнул.

— Ну ты даешь, парень… Ты знаешь, сколько за ваши бошки обещали меркурианцы? Вот это я вляпался с тобой!

Кенеджуми чуть не выпустил споромет. Это кто еще из них двоих вляпался, большой вопрос.

Диск и паутина когда-то прошли через времена абсолютной анархии. Каждый, занявший пустую экосферу, считал своим долгом объявить себя независимым от всех и вся. Результат обычно оказывался плачевным. Всегда находился кто-то сильнее любителя независимости, претендующий на его ухоженную сферу. Так что, не минуло и нескольких сотен лет, как люди снова начали объединяться. В корпорации, кланы, государства… В конечном итоге свою жизнеспособность доказали только кланы с их непререкаемым авторитетом вождя. Кланов в Солнечной системе насчитывались тысячи, но лишь немногие распространили свое влияние до самых дальних концов паутины. Орунги, они же меркурианцы, относились к числу последних. И если о привязанности Кайтек к додисковым технологиям ходили лишь неясные слухи, то Орунги никогда не скрывали, что знают о них все. Или почти все.

Орунги занимали самое удобное место для жизни на диске. Их город расползся над океаном вакуумной травы прямо за Меркурием. Солнце, утыканное миллионами щупов солнцеприемников, всегда было рядом с ними. Те, кто бывал в городе клана, своими глазами видели додисковую технику на его улицах. Откуда там брали металлы и другие материалы для ее воспроизводства, для всех остальных оставалось загадкой. И меркурианцы прилагали массу усилий к тому, чтобы ответ на нее не покинул их город.

Теперь для Кенеджуми все стало на свои места. Чертов лемур, вцепившийся в него, нес в своей башке какие-то данные, которые шпионы Кайтек выкрали у меркурианцев. Понятное дело, Орунги не обрадовались такому повороту событий и теперь рыщут в поисках лемура по всей паутине.

— Так, парень, — протянул Монко, глядя на вытянувшееся лицо Кенеджуми, — вижу, ты и сам не догадывался, как попал. У меня есть для тебя встречное предложение. Мы сейчас вернемся на Хайпу и отдадим твоего лемура тому, кто его ищет. Меркурианский парусник стоит там уже вторую неделю. Если тебе повезет, хотя бы останешься в живых.

Обдумать предложение Монко Кенеджуми не успел. Голова взорвалась такой болью, что мир вокруг превратился в размытое пятно. Лемур оказался категорически не согласен с пропозицией капитана.

Палуба «Мнемоны» обрела четкие очертания лишь спустя несколько минут. Споромет, понятное дело, Кенеджуми из рук выпустил, так что, поднимая голову, он ожидал увидеть его направленным на себя в руках Монко. Но капитану «Мнемоны» тоже пришлось несладко. Он плавал вниз лицом рядом с Кенеджуми. Из носа у него тянулось ожерелье ярко-алых шариков.

— Чтоб мне сдохнуть, — пробормотал Монко, приходя в себя. — Никогда не думал, что золотые стали настолько сильными. Оба мы с тобой попали, да?

Кенеджуми безучастно смотрел на плавающий перед ним споромет. Он проклинал тот день, когда забрался в ту же сферу, что и лемур. Даже если он сдаст его Кайтек и получит свое вознаграждение, меркурианцы рано или поздно узнают об этом и свернут ему шею.

— Эй, ты в порядке? — Монко потряс его за плечо. Кенеджуми безучастно кивнул.

— Ну тогда помоги мне с парусами. Твой лемур умеет быть чертовски убедительным. Мы идем на Кроп.

Путь до Кропа оказался на удивление скучным. Они стрелой пролетели Хайпу и скрылись на уходящей в темноту космоса нити. Одного знакомства с возможностями лемура для Монко оказалось достаточно, чтобы он не предпринимал никаких попыток расправиться с Кенеджуми. Кенеджуми же был уверен, что за всю дорогу до Кропа лемур ни разу не сомкнул глаз.

Огромную экосферу Кулука, облепленную солнцеприемниками, они миновали по касательной. Кенеджуми только мельком успел рассмотреть ее, поразившись размерам. Похоже, когда-то это был экспериментальный проект — внутри сферы находилось гигантское ветвистое дерево, на котором аборигены жили как приматы.

Спустя несколько недель «Мнемона» пришвартовалась к практически пустому причалу Кропа. Станция находилась настолько далеко от диска, что он даже не был заметен на фоне горошины Солнца. Ни одно живое существо не выжило бы здесь без солнцеприемников, и в окрестностях станции их скопилось так же много, как в Хайпе. Похоже, Кроп, Хайпа и Кулук поделили все приемники на этом участке нити между собой.

Кенеджуми не сомневался, что стоит ему сойти с «Мнемоны», как Монко сдаст его меркурианцам. В отличие от Кенеджуми, который понятия не имел, где искать людей Кайтек, Монко знал Кроп как свои пять пальцев. К огромному неудовольствию

капитана, вновь оказавшегося под угрозой телепатического удара лемура, Кенеджуми заставил его показать дорогу к сфере местного управляющего.

Как выяснилось, Кенеджуми там уже ждали. Их было больше десятка.

Распускающиеся как цветы ярко-красные панцирные плащи, надетые на посланников Орунга, делали бесполезным споромет. И на помощь лемура в борьбе с десятком вооруженных солдат рассчитывать не приходилось. На счастье Кенеджуми, один из меркурианцев выплывал из мембраны сферы управляющего, когда они с Монко только поднимались туда. Кенеджуми не размышлял долго. Он со всей силы пнул Монко прямо в меркурианца, а сам оттолкнулся от троса и полетел к другому, проходящему параллельно. Тросы оказались далековато друг от друга, и Кенеджуми успел лишний раз порадоваться решению не снимать панцирник, прежде чем влетел в воздушный стазис.

Удачно отправленный вверх Монко устроил своей пухлой тушкой неразбериху у входа в сферу. Кенеджуми, пока меркурианцы выбирались из нее, удалось перескочить через несколько тросов.

Затем над его головой пронесся огненный вихрь. Орунги стреляли из бластеров. Воспоминания о том, что делает бластер с хрупким телом обитателя паутины, впрыснули в организм Кенеджуми мощный поток адреналина. Он петлял между сферами, как не летал никогда в жизни, меняя направление на каждом новом тросе. Вслед ему неслись раскаленные сгустки плазмы. Орунги, похоже, разошлись не на шутку, и плевать они хотели на безопасность местных сфер.

Кенеджуми поменял направление полета еще несколько раз и вылетел на окраину Кропа. Дальше начиналось безвоздушное пространство. Он ухватился руками за нити, оплетающие последнюю сферу, и пополз наверх. По нему больше не стреляли — меркурианцы уже поняли, что жертва от них не уйдет. Оглядываясь назад, Кенеджуми с горечью отметил, что карабкаются они куда как ловчее его. Пора было сдаваться.

Он прижался к теплой поверхности стекломассы и закрыл глаза. Минуту или две ничего не происходило, затем в тонкой воздушной прослойке вокруг сферы раздались крики, ругань и треск разрядов. Сразу после этого Кенеджуми испытал нестерпимое желание открыть глаза. Чего еще понадобилось этому проклятому лемуру?

Решив, что с него хватит потакать дурацким командам полуразумной животины, он стиснул веки еще сильней. И почувствовал, как отрывается от поверхности сферы. Глаза пришлось открыть.

Прямо под ним плавали растерзанные тела Хранителей. Все они выглядели не лучше бывшего владельца лемура. Кенеджуми поднял взгляд и наткнулся на парусник, дрейфующий рядом со сферой. Вдоль борта корабля выстроился десяток человек с бластерами. Протянувшийся из шипастого шара на палубе голубой луч охватывал тело Кенеджуми. Похоже, объявились настоящие владельцы лемура.

Неужели он добрался до конца пути?

Лемуры повисли друг напротив друга. Взаимно обнюхав хвосты, они прижались носами. За прием информации у лемуров отвечал правый глаз, за передачу — левый. Посидев друг напротив друга несколько минут, зверьки расходились. Наступала очередь следующего лемура. Что бы ни привез в голове золотого Кенеджуми, у Кайтек эта информация оказалась размножена почти мгновенно. Свежезаписанных лемуров сразу забирали и уносили.

— Господин Лутан. — Кенеджуми наблюдение процесса размножения информации уже порядком приелось. — Возможно, это не мое дело, но что такого ценного было в башке у этого лемура?

Слухи о Кайтек оказались наполовину правдивыми. Клан обитал на додисковой космической станции. Точнее не на станции, а в ее окрестностях. Кайтек подсоединили к ней сотню солнцеприемников и экосфер. Сама станция Кенеджуми не поправилась, слишком много прямых углов для человека, прожившего полжизни на паутине. Впрочем, по словам старшего инженера клана Лутана Борна, на станции никто и не жил, там только проводили эксперименты.

— Тебе на самом деле хочется это знать? — Лутан уставился на собеседника.

— Мне ведь все равно не грозит покинуть когда-нибудь Плутон, — пожал плечами Кенеджуми. — Орунги найдут способ разобраться со мной, стоит мне появиться на паутине. Так что, похоже, мне придется поселиться у вас.

Лутан продолжал изучать Кенеджуми.

— Позволь, я покажу тебе сперва одну вещь. Думаю, ты имеешь на это право.

Отдав несколько распоряжении своим помощникам, Лутан ухватил Кенеджуми за руку и потащил за собой. Они проплыли несчетное количество сфер, пока не оказались в совсем новой, где только-только начали развиваться живучки. Оттого, что стены сферы были непривычно свободны от лиан, казалось, что висишь прямо в космосе.

— Посмотри туда. — Лутан протянул руку. — Видишь? Кенеджуми переместил взгляд и удивленно присвистнул. В свете десятков солнцеприемников перед ним сверкала сфера. Огромная, больше, чем он когда-либо в своей жизни видел. Больше, чем гигантский шар Кулука. Наверное, с ней можно было сравнить только планету. Сферу опоясывало несколько колец, а вокруг сновали парусники. Присмотревшись повнимательнее, Кенеджуми понял, что густая зеленая масса устилает стены сферы изнутри без единого просвета.

— Что это? — выдохнул он. — Она что, вся заполнена растениями?

Лутан покачал головой.

— Это вакуумная трава. Над ней наведены надстройки. Центр сферы пуст.

— Но как же так? Ведь это глупо, как там что-то сможет расти без света?

— Ты когда-нибудь задумывался о том, что ни диск, ни паутина не будут существовать вечно?

Увы, эта мысль никогда не посещала голову Кенеджуми. Слишком крепко в ней сидели рассказы баечников об удивительной точности, с которой предки конструировали диск и паутину.

— Видишь ли, — продолжил Лутан, — мы все живем в долг у Солнца. Но оно не будет светить вечно. Когда-то ученые считали, что оно погаснет через пять миллиардов лет. Но тогда не было солнцеприемников.

— Так вы хотите сказать, что Солнцу скоро придет конец?

— Ну, это будет не завтра, — улыбнулся Лутан. — Но достаточно скоро, чтобы начать задумываться над последствиями. К тому же велика вероятность того, что Солнце не просто погаснет, а благодаря приемникам коллапсирует в нечто, называемое «черной дырой». Так что Солнечная система просто исчезнет.

Кенеджуми от этих слов стало не по себе. Он представил себе пустой ледяной космос, который займет место уютных влажных экосфер, и поежился.

— Мы считаем, что дожидаться этого момента не стоит. Проекты кораблей, позволяющих покинуть Солнечную систему, разработали еще до диска. Но так как люди не сумели преодолеть скорость света, никакого смысла в путешествиях между звездами они не увидели. Тогда решили, что глупо тратить силы и средства на эту затею, начав проект солнцеприемников и планирование диска. Как всегда, наши предки оказались не особенно дальновидны. Теперь у нас нет выбора. Потомки тех, кто не покинет Солнечную систему сейчас, погибнут. Сложно сказать, каковы шансы выжить у тех, кто расстанется с паутиной и диском, но у оставшихся вообще не будет никаких шансов.

Кенеджуми все это время присматривался к огромной сфере. Что-то в ней ему показалось странным.

— Вы хотите сказать, что собираетесь запустить эту штуку в дальний космос? — спросил он.

— И не ее одну, — кивнул Лутан. — Мы готовы строить их до конца света. И уже закончили пусковую катапульту за Плутоном, которая может разогнать сферу почти до световой скорости.

— Но куда они полетят?

— На станции осталось достаточно научного материала, чтобы вычислить звезды, у которых могут находиться пригодные для жизни планеты.

Кенеджуми слушал Лутана, продолжая вглядываться в сферу. Спустя пару минут убедился, что глаза его не обманывают. Сфера вращалась вокруг своей оси, причем гораздо быстрее, чем обычные экосферы.

— Почему она вращается так быстро? — спросил он.

— Кенеджуми, ты знаешь, как выглядели люди до диска?

— Так же, как и мы.

Лутан покачал головой.

— Нет, не так. Мы дети низкой гравитации, а они ходили по поверхности планет. Наши организмы изменились, и теперь поверхность любой планеты для нас смертельна. Мы не выносим силы тяжести.

Кенеджуми кивнул.

— Но мы хотим посылать людей именно для заселения планет. Построить новый диск или паутину они не смогут. А вот как посадить сферу на поверхность планеты, мы знаем. Но чтобы люди не погибли от гравитации, им придется измениться, вернуться к исходным формам человека. Планетарное притяжение должно стать для них нормой вещей. Мы знаем только один способ сделать это — с каждым годом полета сфера будет вращаться все быстрее, пока центробежная сила не создаст в области ее экватора силу тяжести, близкую к планетарной. На это уйдет тысячи лет, но за это время организм человека привыкнет к ней.

— Ну хорошо, все-то вы продумали, — фыркнул Кенеджуми. — Но как биомасса сферы будет существовать без света? Солнце-то останется здесь!

— Эту проблему мы решили благодаря тебе. Ты привез нам новое солнце.

— Я?

— Наши шпионы выкрали у Орунгов то, что сами они никак не хотели отдавать. У них, видишь ли, своя точка зрения на сроки гибели Солнечной системы. Это чертежи искусственного солнца, работающего на тяжелых элементах.

— Врете! — Кенеджуми даже не скрывал своего потрясения. — Даже если такая штука существует, в Солнечной системе давно не осталось ни урана, ни плутония…

— Осталось, — Лутан улыбнулся. — Строители станции оказались страшно запасливыми. Теперь мы можем поместить по искусственному солнцу в центре каждой сферы и они будут гореть тысячи лет.

Кенеджуми на мгновение представил себе огромную сферу, внутри которой светит свое собственное солнце. При правильной планировке она просуществует без бед до того момента, пока но сгорят последние крохи радиоактивного топлива. Но к тому времени надобность в искусственном солнце отпадет, потому что чьи-то далекие потомки будут жить на поверхности планеты…

— Кенеджуми, — голос Лутана оторвал его от смакования видения, — а ты не хочешь покинуть паутину? Разве тебя здесь что-нибудь держит?

Кенеджуми задумался.

Что его ждет здесь? Прозябание в окрестностях Плутона или беготня от Орунгов по паутине? А ведь он был хорошим агротехником, и ему всегда нравилось возиться с растениями. И в бродяги он подался не от хорошей жизни. Он понимал, что не доживет до прибытия сферы к пункту назначения. И что в пути не будет привычных солнцеприемников, диска, паутины. Зато у его далеких внуков будет шанс начать все сначала.

— А почему бы и нет? — Кенеджуми несильно толкнулся вверх, чтобы лучше видеть гигантскую сферу. — Надеюсь, у вас остались еще билеты на первый рейс?

© А. Тудаков, 2007

 

Иван Наумов

ТРИ УЗЕЛКА НА ПАМЯТЬ

— Мертвечинкой попахивает! — радостно осклабился Медарх. — Пора менять.

Солнце едва выкатилось на небосвод из-за крепостной стены. Длинная тень виселицы прочертила чёрную тропинку по каменистому склону от края рудника до глинобитной стены казармы. Повешенный, опустив исклеванное птицами лицо, казалось, смотрел себе под ноги. Там, в провале, за гранью света, царила непроглядная тень, наполненная вздохами, шевелениями, стонами просыпающихся рабов.

— Думаю, пока достаточно, — сказал Маллон, остановившись у обрыва и вглядываясь вниз. — Надеюсь, этот пример научит их повиновению. Кто не работает, тот мёртв.

Медарх забрался на столб, ухватился одной рукой, за перекладину и выдернул из ножен меч. Один взмах, и мертвое тело рухнуло к подножию виселицы. В раскопе щелкнул бич. Под сандалиями Маллона зашуршали камни. Рой мух, потерявший было свою пищу, загудел с удвоенной силой. Медарх спрыгнул с виселицы и нагнулся над телом раба.

— Что ж, не могли целую веревку найти? — спросил Маллон начальника охраны.

Медарх нахмурился. Перерубленная им веревка была связана в трех местах неуклюжими корявыми узлами. Один напоминал шишку, второй — спящую змею, а третий — сжатый кулак.

— Плохая примета, — проворчал он, расслабил петлю и стащил ее с шеи мертвеца. — Вешали — не было узлов. Демоны смеются.

— Второго не трогайте, — сказал Маллон, — всыпьте плетей и верните в рудник. А это, — он взял веревку у Медарха из рук и смотал на локте, — я покажу Сати.

— Такая же демоница, — буркнул начальник охраны себе под нос.

Маллон предпочел не услышать.

Солнце поднималось вверх стремительно, и уже началась влажная душная жара, к которой Маллон так и не привык за десять лет.

Как не привык и к Стене, загораживающей половину неба. Примостившаяся у ее подножия одинокая крепость казалась ласточкиным гнездом. Первое время Маллон совсем не мог спать — двадцать стадий застывшего камня, вздыбившиеся над крошечной крепостью, сводили его с ума. Но в раскопе у самого основания Стены сплелись целых три золотых жилы — источник благополучия для многих поколений Маллонидов. Хотелось в это верить.

От дальней казармы к ним спешил кривоногий однорукий солдат. Маллон помнил его целым — вечность назад, еще до Гавгамел.

— Сбежал! — негромко крикнул ветеран, подбежав достаточно близко. Поправил кожаный доспех, сползший с изуродованного плеча. — Раб сбежал!

Медарх сплюнул себе под ноги. Наверное, подумал, что стоило повесить обоих сразу.

— Кто был на карауле?

Пока солдат докладывал подробности, Маллон задумчиво крутил в руках веревку. Куда отсюда можно убежать? Крепостная стена в четыре человеческих роста широкой дугой окружает рудник и полсотни домишек. Торцевые башни вмурованы в Стену. Ворота всегда заперты, и в одиночку их не открыть. Так куда же?

Раба звали Акура. За неповиновение его секли уже десяток раз, а теперь собирались повесить. Он был последним хозяином крепости до Маллона.

— Это всего лишь раб, — отмахнулся наместник. — Забудь о нём — сколько он там просидит? Давай лучше устроим охоту. Ты совсем заскучал здесь, доблестный Маллон! Представь только: возьмем дюжину слонов, пять сотен загонщиков, а твоим десятникам я подберу лучших скакунов. Это будет добрая охота. Настоящему воину нужна тигровая шкура, добытая своими руками!

Андрагупта развалился на цветных подушках перед низким столиком, уставленным фруктами и узкогорлыми кувшинами. Чалму наместника украшал рубин, достойный сокровищницы императора. Мальчик-слуга пальмовым опахалом гонял туда-сюда тяжелый пропаренный воздух. Широкий балдахин создавал иллюзию тени.

Маллон стоял под открытым небом и, щурясь до рези в глазах, пытался получше разглядеть крошечную человеческую фигурку высоко-высоко на Стене. Солнце стояло в зените, и получалось, что смотришь почти на огненный диск. Как ты туда забрался, сумасшедший Акура? Хочешь оседлать лошадей Фаэтона? Сколько часов выдержат твои тщедушные мышцы? О чем ты успеешь подумать, когда, раскинув руки как птица, полетишь вниз?

— А хочешь, я пришлю тебе новых рабынь? Милостью вашего Ареса, из новых земель на востоке идёт караван за караваном. По мне, цена на этих желтолицых женщин не вырастет слишком высоко. Что может стоить женщина, которую не отличишь от мальчика? Впрочем, не поймешь, пока не попробуешь, а, Маллон? Я прикажу купить из ближайшей партии пять… нет, семь рабынь. А ты отдашь мне Сати.

Маллон только поморщился. Какой длинный день…

Солнце наконец устало и розовой выжатой губкой опустилось к западу. Ворота захлопнулись за кортежем наместника — Андрагупта никогда не оставался в гарнизоне на ночь и спешил вернуться в свой дворец до темноты.

Собаки гоняли по плацу тощих кур. Из провала рудника плыл звон, складывающийся из ударов семи сотен кирок о неподатливый камень. Смуглокожие мальчишки, наследники великой Империи, играли у ручья в переправу через Инд. Трое плюхались в воду, изображая лодки Богоизбранного, и по их голым спинам остальные перебегали босыми ногами на другой берег. Шлёп-шлёп-шлёп. Будто кто-то хлопает в ладоши.

Маллон прислонился плечом к щербатой колонне. Когда он только начал обживать это дикое место, то наивно полагал, что достаточно выстроить дома полукругом к глазной площади, и чтобы мрамор, и чтобы портики, и колоннады, и статуи богов… Ты не в Пеллах, Маллон. Не сосчитать, сколько тысяч стадий отделяет тебя от родного дома. Путь сюда занял двадцать лет. Не обманывай себя — ты никогда не вернешься обратно.

— Если хочешь, я прочту тебе эти узлы.

Голос мягкий, с чужеродным придыханием. Она говорит уже почти без акцента…

Маллон протянул руку назад, но поймал лишь ускользающую из пальцев ткань.

— Я сегодня чуть не повесил твоего отца. А теперь он забрался на Стену.

Горький смешок.

— Не стоит беспокоиться о нем, раз он всё равно умер в твоих мыслях.

Не слишком ли много позволяет себе рабыня, вяло подумал Маллон. Он уже давно понял, что ничего не может с ней сделать.

— Читай.

Сати встала рядом и расправила веревку на бортике балкона. Солнце зацепилось краешком за Стену. Высоко на незаметном уступе скалы мелькнуло светлое пятнышко. Маллон представил, как Акура свесил ноги вниз и взирает на свою крепость, своё плененное племя, своих поработителей. Вечерний ветер развевает редкие волосы, теребит бороду и усы, треплет складки одежды.

Старик не свалился со скалы ни в тот, ни на следующий день. Его светлые одежды были видны отовсюду. Иногда он медленно переползал к водопаду — жалким струйкам, струящимся по Стене вниз, в крепость. Иногда забирался чуть выше, иногда спускался почти на расстояние полета стрелы. Почти.

Сухие горные растения показывали ему щели в камнях. Как и все жители племени, Акура привык лазить по скалам с детства. В отличие от тучных радж провинций, лежащих к юго-западу, он не был сказочно богат. Не было и дня — в той, прошлой, свободной жизни, — когда бы ему не приходилось работать наравне со всеми остальными.

Цепкие пальцы легко удерживали невесомое тело. Кое-где в расщелинах можно было найти съедобные ягоды. Беспечные птицы вили на Стене гнёзда, считая, что здесь они в безопасности. Зря. Никто и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Когда Акура позволял себе разорить кладку, то мысленно просил у птиц прощения.

Из веревок, которыми его так неумело связали эллины, старик сплел себе люльку, чтобы не упасть во сне. Он закрепил ее, забив осколок камня клином в узкую прореху между тёмными шершавыми плитами. Блестящие разводы на поверхности скалы складывались в сложные узоры. Здесь жила выходила наружу.

На седьмой день Акуру попытались снять. Трое жилистых эллинов, помогая друг другу, медленно поползли вверх. Они использовали короткие кинжалы там, где не могли ухватиться пальцами. Несмотря на брань надсмотрщиков, соплеменники Акуры замерли, запрокинув головы. Три точки медленно поднимались к одной.

Старик медлил. Сначала он сместился в сторону, потом осторожно поднялся вверх и еще вверх. Когда эллины почти добрались до его люльки, Акура, к этому моменту зависший на полстадии выше, мысленно попросил у них прощения. Расположился на площадке шириной в ступню и взвесил в ладони первый из приготовленных булыжников. Дурни связали себя друг с другом ремнями, поэтому отправились вниз одновременно. Хлысты надсмотрщиков работали не переставая.

Больше эллины не пытались добраться до Акуры. Зато однажды на рассвете он увидел, что больше не один. Четверо юношей поднялись к нему прямо из провала. Им пришлось для этого убить стражника, но они попросили у него прощения. Им удалось принести с собой несколько мотков веревки и даже железные клинья, с помощью которых на руднике раскалывают особенно твердые глыбы.

Теперь на самых сложных тропинках появились надежные подножки. Спуская друг друга на веревках, юноши научились дотягиваться до птичьих гнёзд на таких уступах, куда Акура никогда бы не добрался.

В нескольких местах, где ветер истер породу в песок, они сделали маленькие склады ягод, птичьих яиц и камней на случай нового нападения. Иногда Акура вытягивал из расселин длинные гибкие корни ползучих растений, завязывал на них короткие ободряющие послания и сбрасывал вниз, в рудник.

День за днём Маллон наблюдал, как на недостижимой высоте разрастается едва заметная паутинка вертикального города. Еще десять рабов исчезли безлунной ночью. Они унесли кирки и убили еще одного стражника. Под утро беглецов заметили уже достаточно высоко на Стене. Медарх без спешки посылал почти в зенит стрелу за стрелой. Но семеро рабов всё равно ушли.

Маллон беспокоился. Не из-за Акуры и его небесного города — вряд ли многие из рабов способны вскарабкаться по отвесной скале. Этой весной должны были прибыть передовые отряды армии Филиппа Третьего Александрида — ассирийские лучники, хеттская пехота, персидская конница. Маллон ждал их и втайне надеялся на разрешение императора присоединиться со своей сотней к походу на север, через горы, в таинственную страну Чжоу. В конце концов, он воин, а не надсмотрщик. Да и золота, отправленного им в метрополию, хватило бы на любую откупную.

Но шли месяцы, а даже слухов о приближающемся воинстве не появлялось. Маллон щедро оплачивал болтливость торговцев, поставлявших провиант в гарнизон, справедливо полагая, что связь с внешним миром лишь через наместника — это недальновидно.

Еще несколько рабов попытались уйти на Стену. Но в этот раз ночную стражу врасплох не застали — кое-кого из беглецов для острастки убили на месте, а остальных загнали в рудник. Когда взошло солнце, превратив небо из черно-синего в черно-розовое, то вскоре заметили последнего из сбежавших, неуклюжего долговязого подростка. Он висел на кончиках пальцев на скользком уступе и тихо скулил.

Медарх вынес из казармы свой знаменитый лук, осененный еще в Элладе прикосновением Диониса, но Маллон остановил начальника охраны повелительным жестом. Пусть рабы не думают, что им помехой только наши стрелы. Когда солнце поднялось выше, Стена стала серой, а небо белесым, подросток по-заячьи заверещал и скользнул вниз.

Вернувшись в дом, Маллон долго смотрел на веревку с тремя узелками — она так и лежала там, где ее положила Сати. Рабыня молчала и отвечала только на прямые вопросы. Ночью Маллон стискивал в ладонях ее податливое тело, но Сати оставалась для него такой же недоступной, как небесный город ее отца.

Следующей ночью двум охранникам воткнули в голые ноги шипы, смазанные какой-то отравленной гадостью. Оба не дотянули до утра. Из рудника никто не исчез.

Торговец вином первым принес дурную весть. В городе только и разговоров, что о восстании пяти царств. Сплетничали, будто Филипп и Александр не поделили далёкое северное междуморье, будто из диких степей навстречу персам выдвинулась несметная армия кочевников…

— Медарх, — сказал Маллон, — скоро тебе придется уводить людей.

Масло зачадило, огонь в лампадах померк, и тьма подступила ближе. Душная, липкая, живая и опасная тьма. Нет, дело не в гигантских кошках и не в выползших на охоту змеях — это лишь зверьё: мышцы, когти и зубы. На звериную хитрость человек ответит стократно.

Этот мрак страшен сам по себе. Он подбирается к тебе из-за спины, прячется в углах, слоится под ногами. Чёрная вода хаоса, чёрным дым дыхания закованных титанов. Там, в каменных глубинах, они давно разбрелись по всему подземному миру и рвутся наверх. Они задирают головы и нюхают такую близкую и желанную свободу. А ядовитый выдох гасит пламя в лампадах, и мечутся во сне бесстрашные ветераны, прорубившие свой путь через Граники, Исс, Персеполь, Варанаси, Уджайяни… Где, как не здесь, на краю мира, титанам искать лазейки в мир люден, чтобы снова восстать против богов?

Серпик нарождающейся луны презрительно усмехался из своей небесной юдоли. Бейся, бойся, Маллон, стременной Богоизбранного. Вчера ты подавал дротики в правую руку повелителя мира, а сегодня — лишь тридцать лет спустя — почти безразлично ждешь, что остриё стрелы или отравленный шип прервет твой никчемный век. Смейся, Маллон, переживший собственную славу, майся, Маллон, растерявший веру, превратившийся из воина в надсмотрщика.

Где твои братья, Маллон? Где Терсий, жив ли еще, и удалось ли престарелому Сципиону подкрасться к городам Гасдрубала сквозь раскаленные пески? Где Феодокл, под началом самого Александра Александрида, да пребудет с ними Афина, ушедшего вверх по Нилу па покорение царств, скрытых даже от мудрого Птолемея?

Дрожат куцые язычки пламени, не в силах разогнать темноту.

— Зачем, Сати? Сколько они намереваются просидеть на плоской стене в самодельных гнёздах?

— Ты спрашиваешь, не наскучила ли им свобода?

— Раб не может стать свободным. Потеряв одного хозяина, он тут же попадет к другому. Даже сидя на своей скале, он остается рабом.

— Ты забыл, что это вы принесли нам рабство, Маллон. Когда я была ребенком, в нашем городе никто не принадлежал никому. И я с болью вспоминаю то время.

Маллон пустыми глазами уставился в темноту.

— Мир принадлежит сильным, Сати. Не обманывай себя. Если бы ваш город захватили не мы, то любой, кто не поленился бы прийти сюда с двумя сотнями воинов. Вы слабые, и рабство для вас — единственное спасение.

— А ты не думал, что на свете может быть особое место, где не важно, слабый ты или сильный? Где нет власти? Где никто не заставит тебя делать что-то против твоей воли?

Сати придвинулась к нему и тихонько погладила по голове, как маленького мальчика. Маллон насупился:

— Ты говоришь о диковинных вещах. Это выдумка, глупая выдумка, больше ничего. Это идет поперек всему, что есть в этом мире, это как… как…

— Как Стена, — подсказала Сати.

— Да будет день твой легким, как северный ветер, и сладким, как мед, любезный моему сердцу великий воин Маллон!

— Нет большей радости для меня, чем лицезреть дорогого гостя, а ты, без сомнения, дороже тысячи добрых гостей, о, мудрейший и справедливейший Андрагупта!

— Открой же ворота, доблестный Маллон! Не заставляй гостя топтаться на пороге! Спустись с башни и обними своего друга!

— С радостью сделал бы это, несравненный Андрагупта! Но меня тревожит выражение лица воина за твоей спиной. И еще одного за его спиной. И еще трёх сотен отважных лучников и мечников, составивших тебе компанию в пути через дикие джунгли!..

Андрагупта улыбнулся шутке. Рубин, украшающий его чалму, блеснул как капля свежепролитой крови.

— Ты слышал об учении Гаутамы? — спросила Сати.

Маллон брезгливо поморщился:

— Ты говоришь о давно умершем дурачке, который не мог раздавить муху или прихлопнуть комара?

Сати тихо вздохнула.

— Ты столь же прямолинеен, что и все эллины, каких я видела в твоей армии.

— Что же ты замолчала?

— Я хотела сказать, что учение Гаутамы не прижилось у нашего народа.

Маллон лёг на камни, ногами к Стене. Теперь она превратилась в бескрайнюю черную равнину, упирающуюся в небесную твердь. А мир, где величайшая империя пошла трещинами, оставив в диком краю горстку своих сыновей, распростерся у него над головой. Мир, где изящно изогнутые луки воинов Андрагупты уже выцеливают всё, что шевельнется между зубцами крепостной стены.

Но на стене будет тихо и пустынно. Маллон не завидовал наместнику. Не так-то просто сделать первый шаг. Тебе сейчас страшно, Андрагупта, — ведь ты вознамерился выступить против наследников Богоизбранного, отщипнуть кусочек от их бескрайнего царства.

А промедление раджи — это лишние пройденные стадии для Медарха и восьмидесяти пяти эллинов, покинувших крепость на рассвете. Для них — и для семи самых быстрых юношей, спустившихся со Стены, чтобы стать проводниками. Для них — и для семи сотен женщин, стариков, детей, уходящих по доброй воле на северо-запад, в горный край, где снег не тает даже летом, где легко дышать, но тяжело двигаться, спешащих туда, куда не пройдут быстрые конники Андрагупты.

Хищная птица, раскинув остропалые крылья, кружила далеко в небе над гладью Стены. Маллон попытался представить, что она видит с небес.

Среди курчавых темно-зеленых холмов — будто черный клинок вонзился в землю, застрял в ране, оставил свою плоскость вечным напоминанием о силах, неподвластных ничтожным людям. Кто-то из воинов уверял, будто пораженный Зевсом древний северный бог, падая, отбросил свой топор так далеко, что тот перелетел Дакию, Ассирию, Персию, Бактрию и воткнулся здесь…

Маллон услышал возбужденный гомон из-за крепостной стены — скоро начнется штурм. Он поднял лук и одну за другой выпустил все стрелы — с лёгким пением они перелетали через главные ворота и, возможно, находили цель по ту сторону.

Потом, отбросив лук и поправив смотанную у пояса веревку, Маллон подошел к Стене, разулся, убрал в заплечный мешок мягкие сапоги телячьей кожи. Нащупал босыми пальцами удобный уступ, подтянулся на руках, переступил, огляделся, сдвинулся в сторону, подтянулся…

Он вырос в горной стране, и страха высоты не было. Он вырос воином, а тому, кто подавал дротики самому Александру Великому, не пристало бояться чего-либо в подлунном мире.

Там, внизу, резвые и быстрые воины с закругленными саблями один за другим взбирались на крепостную стену. Еще чуть-чуть — и ворота крепости распахнулись, впуская гарцующего на коне раджу. Нет, Андрагупта, то ли конь у тебя не тот, то ли… Маллон вспомнил тяжелую поступь Буцефала, его могучие вздымающиеся бока, огромные черные глаза…

Первая стрела чиркнула о камень где-то недалеко. Еще и еще одна, но все время ниже, чем полз Маллон. Через несколько минут он выбрался на достаточно широкий — в ладонь — уступ, где можно было спокойно постоять, давая остыть перенапряженным пальцам и икрам.

Чирк… чирк… Стрелы как хворостинки бились о скалу — совсем ненамного, но ниже уступа, Маллон вдруг ни с того ни с сего рассмеялся и снова полез вверх.

Первый узелок, похожий на можжевеловую шишку, означал «еще не поздно» или «еще можно». Почти твоё имя, сказала Сати. Ведь «маллон» означает «возможно», или я ошибаюсь? Какой же у нее красивый голос.

Ему попадались на пути вбитые в трещины железные штыри, и Маллон благодарил тех, кто облегчил ему путь.

Второй узелок — как змея, и кажется очень крепким. Но стоит потянуть чуть сильнее, как расплетается без следа. Он означает «всё» — видимо, чтобы люди не забывали, как быстро всё превращается в ничто.

А последний узел — будто сжатый кулак. «Изменить», «исправить», «поменять», «решиться» — много разных смыслов, но все в одном: только твоя воля способна вызвать действие.

Еще не поздно всё исправить, Маллон… Он усмехнулся, вспомнив, как обреченность в глазах рабов сменялась осторожной, недоверчивой радостью. Он вспомнил, как Сати впервые за десять лет по-настоящему улыбнулась. Вот только какой же

скользкий выступ…

Пальцы левой ноги не нашли опоры, и Маллон повис па руках. Правая нога стояла надежно, но очень, очень в стороне. Он почувствовал, как липкая капелька пота скользит по брови, скуле и капает с подбородка вниз.

— Здравствуй, хозяин, — раздался голос откуда-то сверху. Надтреснутый голос старого человека. Маллон поднял голову.

Акура почти как ящерица висел прямо над ним. В свободной руке старик сжимал острый камень. Они одновременно посмотрели на пальцы Маллона. Где-то в вышине тревожно закричала птица.

Маллон чувствовал, как его оставляют силы, но не собирался сдаваться. Воины погибают в бою, от руки врага. Старик подполз чуть ближе и пристально посмотрел Маллону в глаза.

Время замедлилось, замерло, застыло.

А потом Акура отбросил камень в сторону:

— По одному мгновению — за каждый год нашего рабства. Теперь мы квиты.

Неторопливо привязал к железному клину у себя над головой кожаный ремень и спустил его Маллону под левую руку.

— Пойдем, эллин. Сати ждала тебя слишком долго, так что поторопись.

Среди лесистых холмов, полных плодов и дичи, возвышается голая каменная пластина. На поверхности чёрного как ночь камня кое-где проступают блестящие прожилки — это золото, которое никогда не попадет в жадные человеческие руки.

Люди обживают мир внизу. У них простые радости и самые разные печали. Они стремятся продлить свой род и поэтому так легко обрывают чужой.

А здесь, на едва заметном уступе, на топоре неведомого северного бога сидят, свесив вниз босые ноги, трое. Седой старик, его дочь и воин из далекой западной страны. И пусть будет так, пока солнце встает на востоке и садится на западе, огибая чёрную Стену по тверди небосвода.

© И. Наумов, 2007

 

Александр Сивинских

ФАКТОР МАССЫ

Проклятый телефонный звонок практически снял меня с бабы. Я в первый момент даже струхнул. Представилось мне, что звонок — дверной и означает: Инкин мужик нагрянул, капитан Сутормин. Дежурство по части, конечно, штука серьёзная. В ДОС, посмотреть, как там твоя благоверная почивает, просто так не сбежишь. Но кто его знает, вдруг влюблённое сердце сбой дало, погнало из дежурки вопреки Уставу. Именно так, с прописной, потому что Сутормин иначе мир не видит. Здесь Устав, здесь отсутствие Устава. Где он есть — хорошо, где нет — нужно поскорее ввести.

Между прочим, сам я на сердечные толчки внимание обязательно обращаю, потому что знаю — спроста они не случаются. Однако, как я уже сказал, это был телефон. Мобила.

Моя.

Инка обвила меня ногами и руками, зашептала горячо, не бери, Кириллушка, плюнь, идут они все суходолом. Только трубу я всё-таки взял. Мало ли.

Оказалось, не мало.

Звонил как раз Сутормин. Но не для того, чтоб узнать, сладко ли меня его жёнушка ласкает и не нужно ли добавить жару нашим объятиям. Из табельного пистолетика, х-хэ. А для того чтоб скомандовать: тревога, старший лейтенант. Ноги в руки и дуй живо в расположение роты. Тебя тут ждут. И послышалось в его тоне что-то такое, что я не стал ворчать, не остался даже добить последний пистончик с кошкой ненасытной Инночкой, а живо взял ноги в руки и — дунул.

От домов офицерского состава до казармы разведроты, где я командиром второго взвода (а капитан Сутормин ротным), расстояние километра три. Половина по гражданке, половина по территории полка. До КПП я шёл быстрым шагом, после рванул рысцой.

Возле казармы меня уже ждал дежурный по роте, сержант Комаров. Морда у него была абсолютно дикая, руки тряслись. И сигарета во рту тоже подрагивала. Представив, как Сутормин мог обойтись с ним, застукав дрыхнущим на дежурстве, я даже слегка пожалел парня. Хоть и не за что — если он в самом деле массу давил.

— Ну, Комар, что тут за аврал? — Я хлопнул его по плечу. — Третья мировая объявлена?

— Да хрен знает, товарищ старший лейтенант. Может, и мировая. Ротный прискакал, как в дупу ужаленный, а с ним двое каких-то левых. Один полкан с авиационными петлицами, второй не разбери кто. Камуфля городская новьё, знаков различия нету. По лицу — тоже военный. И не из маленьких. Уж не генерал ли. — Сержант глубоко затянулся и жалобно сообщил: — Прикиньте, товарищ старший лейтенант, ротный меня чуть не убил.

— Кемарил, — сделал я вывод.

— Да ни боже мой, товарищ старший лейтенант. Читал…

— …Устав гарнизонной службы, — добавил я с фальшивым участием и подмигнул.

— Ну, если и устав, то никак не гарнизонный. «Пентхауз», — сказал приободрившийся Комаров и подмигнул в ответ.

А чего ему от меня-то скрывать. Я ж дембелям ротным и принёс этот журнальчик. Чтоб в гражданскую жизнь помаленьку втягивались.

— Где они сейчас? — спрашиваю.

— В канцелярии сидят.

Я ещё раз хлопнул сержанта по плечу и двинул в помещение. Дневальный стоял как кол, только глазами вращал. И на него, значит, ротный страху нагнал. Умеет он это дело, слонов в ужас вводить. Умеет и любит. Особенно когда дежурным по части заступает.

Мимоходом кивнув солдатику, я стукнул костяшками пальцев в дверную филенку канцелярии и вошёл.

Полковник авиационный сидел за столом, штатное расписание роты листал. Мужик в сероватом «пиксельном» камуфляже пристроился на краешке столешницы, покуривал. А Сутормин держался совсем как дневальный: торчал навытяжку возле ротной тумбы-сейфа. И только в пальцах повязку дежурного по части нервно теребил. Видать, по-настоящему крутые шишки эти двое.

А я, как назло, даже не в форме. Джинсики, курточка, кроссовки. Из военного — одна фуражка, и та не по уставу. В столичном ателье построенная, диаметром сантиметров на пять шире положенного, сантиметра на три выше, и кокарда шитая. Стильный «аэродром», если кто толк понимает. Ну да что тут поделаешь? Вытянулся я, представился как положено. Так и так, по вашему приказанию, старший лейтенант Коротких.

— Коротких, гм? — хмыкнул полкан и хлопком закрыл журнал штатного расписания. — Во ты шутник, лейтенант!

Я невозмутимо промолчал, делая вид, что до меня, как до жирафа юмор с поздним зажиганием доходит. Привык к подобным подколкам. А вот то, что летун «старшего» в звании моём исключил, запомнил накрепко. Будет возможность, отквитаюсь. Я злопамятный.

— Почему не по форме?.. — начал шипеть капитан, но камуфлированный сделал знак пальцами с сигаретой — словно намеревается её бросить ротному в хайло — и Сутормин заткнулся. А потом и вовсе вышел, повинуясь столь же безмолвному, однако выразительному приказу, произведённому опять же жестом: «свободен».

«Он что, немой?» — промелькнула у меня мысль.

Тут камуфлированный ловко соскользнул со стола и начал говорить.

И чем больше он говорил, тем сквернее делалось у меня на душе. Да и было от чего.

Короче, ситуация сложилась следующая. Неподалеку от нашей части обнаружена зона гравитационных и тектонических возмущений. Зарегистрированы зоны напряжённости в земной коре. Словно откуда ни возьмись, образовалась геосинклиналь. В одночасье, можете это себе представить, старшин лейтенант.

Я мужественно вслушивался в эту абракадабру и бровью не вёл. Сначала не вёл, а потом-то да, повёл. Когда мотнул башкой, показывая, что никак нет. Не могу себе такого представить, чтобы геосинклиналь — и в одночасье!

— Ну ты, Георгиевич, окоротись. Совсем задурил литёхе мозги со своими, бляха-муха, терминами, — пробурчал в этот момент полкан. — Мне-то задурил, а ему тем более. Дай-ка лучше я. По простому, по рабоче-крестьянски.

То есть у него и в мыслях нету, что какой-то старлей из пехоты (пусть даже командир разведвзвода) может разбираться в геотектонике лучше, чем он, летун. Голубые петлицы, голубая кость.

Хотя, в общем, он на этот раз прав. Так оно и есть.

— Слушай сюда, разведка. В пятнадцати километрах от вашей части какая-то херня творится. Датчики зафиксировали, что ни с того ни с сего, буквально за минуту, образовалась зона повышенной сейсмоактивности. Будто, бляха-муха, прямо сейчас землетрясение начнётся. А такого быть попросту не может, здесь эта активность нулевая по жизни. Во-от. Ну и в команде Георгиевича возникло предположение, что это наши, бляха-муха, геополитические друзья с сейсмическим оружием балуются. А здесь такое дело… да ты, поди, в курсе, разведка? — И посмотрел на меня вопросительно. И камуфлированный Георгиевич посмотрел.

— Так точно, товарищ полковник, в курсе. Шахты стратеги…

— Вот и хорошо, что объяснять не нужно, — прервал меня камуфлированный. — Специалистов мы вызвали, но пока то да сё, прибудут они только к двенадцати часам дня. И это в лучшем случае. Поэтому первичную разведку произведёте вы, товарищ старший лейтенант. Подберите себе бойцов посмышлёнее. Четверых, я думаю, достаточно. Берите сухпаёк на сутки, воду, оружие. Две рации. Боеприпасы.

— Боевые боеприпасы, — веско изрёк полкан.

— Вопрос разрешите, товарищ полковник? — сказал я. Он кивнул. Тогда я набрался решительности и спросил: — Если там с минуты на минуту землетрясение ёкнет, какой смысл в разведке? Чего я там увижу такого, что нельзя засечь с вертолёта или спутника? Успею замерить ширину трещины в земле, перед тем как в нее ухну? Только солдат загублю. И зачем в таком случае оружие?

— Ты не умничай, — начал кипятиться полкан. — Приказ дан, вперёд и с песней. Будешь докладывать обо всём, что увидишь. Хоть о щелях в земле, хоть о барсучьих берлогах, хоть о гражданских лицах типа грибников, понял?! А оружие для дисциплины, понял?! Двадцать минут на подготовку. Кругом, шагом марш.

Я губы сжал, стою неподвижно.

— Что тебе неясно, лейтенант?! — заорал полковник и медведем полез из-за стола, роняя кресло. — Бегом, н-на…

— Вы мне не командир, — процедил я, зная, что прав на все сто. И что я ему сейчас бесконечно нужнее, чем он мне. Поэтому хрен что сделает. Хотел ещё добавить из мстительности «подполковник», но сдержался. — И приказы ваши я выполнять не обязан.

У полкана, ясно, образовалась полная пасть кипящего говна на почве противоречия младшего по званию. Того и смотри, плеваться начнёт. Или захлебнётся. Что предпочтительней, конечно. Так-то тебе, сука, икнулось за нежелание правильно моё звание произносить, думаю.

Тут камуфлированный встал между нами, приобнял меня за бочок и повёл вон из канцелярии, приговаривая, что зря я в позу встаю. Всё уже обговорено с командиром полка. О чём мне дежурный по части прямо сейчас и доложит.

Доложил, конечно, рогоносец.

Когда рота в наряде, это значит, что слонов в расположении — раз-два и обчёлся. Караул, кухня, техпарк — везде люди нужны. А разведрота не так велика, как обычная мотострелковая. Вот и получается, что свободного народа в казарме остаётся человек десять. Включая наряд по роте. Остаются, ясное дело, самые дедушки. За исключением дневальных. Как раз то, что мне надо. Не брать же с собой духов? Только нянчиться с ними.

В общем, взял я сержанта Комарова, сняв с дежурства, а ещё младшего сержанта Косиевича, и двоих рядовых — Молоканова и Махмудова. Молох и Махмуд парни с большим самомнением, зато лоси здоровые и специалисты классные. Рации им навесил. Р-125 не такая уж громоздкая, но в походе дисциплинирует неслабо. Обмундировал личный состав как положено. Комбезы, берцы, десантные ранцы, фляги, химические свечи. Паек сам набирал, не скупился. Каски, поразмыслив, велел оставить, а противогазы и сапёрные лопатки — взять. Автоматы, к ним по три снаряженных магазина и десантный нож каждому. Себе вдобавок пистолет. Не в роли боевого оружия, конечно, а как символ власти. Очень способствует беспрекословному выполнению приказов. Особенно когда ситуевина напряжённая.

Загрузили нас в «газон» шестьдесят шестой, тент опустили. Видимо, в целях сохранения тайны местоположения сейсмоопасной зоны. Чтобы мы потом по своей воле, туда не наладились бегать. Ягодки собирать в разломах земной коры, х-хэ.

Лётный полкан, всё ещё бешеный от моего непокорства, сел в кабину, а камуфлированный Георгиевич к нам забрался. Рядом со мной примостился.

Тронулись.

Бойцы сидели смирно, не переговаривались. Наверное, досыпали. Я им для душевного спокойствия объявил, что проводятся учения, максимально приближенные к реальной боевой обстановке. Поверили или нет, трудно сказать. С одной стороны, им такие ночные вылазки не впервой, разведрота она разведрота и есть. Но с другой — наличие чужого старшего офицера и непонятного типа без знаков различия должно даже самого тупого слондата наводить на всякие мысли. А мои ребята в целом башковитые.

Ничего, на месте разберусь, говорить правду или так оставить.

Отъехали совсем немного, когда Георгиевич ткнул меня локтем в бок и сделал знак, чтоб я наклонился ухом к его устам.

Не сахарные они оказались, ой не сахарные. Потому что полился из них чистый напалм, если вы понимаете такую вещь как иносказание.

Выяснилось, что помимо сейсмических толчков в ожидающем нас районе зафиксировано еще кое-что. А именно атмосферные явления, наводящие на мысль о вторжении инопланетного зонда. Вот так, и никак иначе. Потому что факты, и нечего ржать. Во-первых, наблюдалось приземление крупного объекта, не похожего ни на что известное.

Во-вторых, сразу после посадки над зоной образовалась какая-то мелкодисперсная линза, непроницаемая для всех видов излучении. «Крыша». Что-то вроде плотного облака метров полста толщиной и километров семи в диаметре. По всему объёму линзы наблюдаются вспышка фрактального свечения. Из космоса того, что происходит под линзой, не снимешь. Из верхних слоев атмосферы тоже. Ни в ИК, ни в УФ, ни в рентгене. Ни в радио, ни в оптике. А нижние слои атмосферы этой «крышей» жёстко блокируются. Электрика вертолётов и самолётов выходит из строя примерно в километре от её видимой границы. Но что хуже всего, линза разрастается. Вместе с ней увеличивается район бедствия. Рост сопровождается пресловутыми сейсмическими толчками и ещё кое-чем, настолько специальным, что объяснять неподготовленному человеку бесполезно. Такая вот петрушка. Козе понятно, что наш рейд — припарка мёртвому. Всего лишь временная затычка до прибытия спецов; галочка в графе «предпринятые действия». Наверху одурели, грозятся адскими карами и требуют немедленных мер. Вот и пришлось отреагировать на скорую руку. И ещё. До нас туда уже вошла группа исследователем. Самодеятельная. Клоуны из комитета по исследованию НЛО. Вошла и будто в трясину канула.

При лётном полковнике Георгиевич мне об этом говорить не хотел. Да и сейчас не имеет права. Но бросать людей в полную безвестность ему не позволяет самая обыкновенная порядочность… — ну и дальше пошла унылая мура, которой обычно сопровождается отдание смертоубийственного приказа, если отдает его гражданское лицо. Стало быть, никакой он не офицер, ошиблись мы с сержантом Комаровым.

— М-мать, — только и смог сказать я, когда он закончил бормотать. Потом, помолчав, спросил: — В таком случае, какая у нас настоящая задача? Действовать или имитировать действие? Я что-то совсем запутался.

— Действовать, разумеется. Выполнить первичную разведку. Постоянно держать связь, докладывать каждые пять минут. При возможности — захватить «языка».

— Ликвидация остального экипажа тарелочки?

— Может, там и нет никакой тарелочки…

— Ну а все-таки?

— Это было бы крайне нежелательно. Уничтожить весь район, как вы понимаете, мы способны и без диверсантов. В любое время.

— Типа ядрёной бомбой? Поблизости от ракетных шахт? — Я иронически заломил бровь. В темноте кузова пантомима моя, само собой, оказалась неоцененной. — Впрочем, ладно, не моё дело. Что с уфологами делать, если встретим?

— Пиздюлей навешать, — с ненавистью сказал Георгиевич, — и гнать оттуда взашей. Если ещё кто-то встретится, тоже гнать. Но без насилия.

— Задание понятно, товарищ…

— Пусть будет Главный, — проговорил он после короткой заминки.

— …Товарищ Главный. Разрешите бойцам сообщить?

— На ваше усмотрение, — сказал товарищ Главный и передвинул задницу от меня подальше. Разговор, стало быть, окончен.

А через несколько минут мы остановились.

Район бедствия опасным не выглядел, да и чувства, что находиться поблизости опасно, не вызывал. Обыкновенный сосновый лес. Линзу эту злосчастную за кронами вообще не видно. Неба, правда, тоже видно не было. Прямо над нами помаргивали звёздочки и позади звёздочки, а впереди — темень. Не как ночные облака, а просто мрак. Иногда только что-то проблескивает, будто в гранёную стекляшку тоненький лучик лазерной указки попадает. Наверное, то самое фрактальное свечение и есть.

Мне вручили карту с отмеченной точкой «максимальной активности», выдали каждому из бойцов по мощному фонарю и скомандовали: марш, разведка.

В этот момент земля ударила в ступни. Мягко, едва ли не вкрадчиво, но коленки всё равно подогнулись, а в животе образовалось противное сосущее ощущение. Такое бывает у стоматолога, если новокаина больше требуемого вколют. Предобморочное, угу. А спустя секунду пришёл звук. Был он не то чтоб очень громким, но как бы это выразиться… всеобъемлющим. И так хватил по барабанным перепонкам, что я на некоторое время оглох.

— Стон земли, — услышал я, когда глухота прошла.

Обернулся посмотреть, кто это выступает. Оказывается, камуфлированный Георгиевич. Ещё и поэт наш товарищ Главный, гляди-ка чё. С таким начальником не соскучишься. Только и шкуру уберечь проблематично.

Через минуту мы уже рысили в направлении леса.

Первое время путь освещали фары «ГАЗа», потом — только переносные фонари. Видимо, на их электрику блокировка зоны не действовала. Едва я успел так подумать, свет фонарей начал тускнеть и вскоре совсем погас. Вряд ли оттого, что накаркал, скорее мы просто приблизились на километр к границе запретной территории.

Сложили бесполезные фонарики на бугорок. Я из набедренного кармана достал химическую свечу. С хрустом «переломил», покрутил, постукал о ладонь — и трубка начала светиться ровным зеленоватым светом. Солдатикам скомандовал со своими свечами пока не торопиться. Хватит для начала и одной. Не иголки ж нам в траве собирать. А экономия лишней не будет: до восхода времени ещё навалом. И кстати неизвестно, когда под «линзой» рассветет.

Конечно, проводить ночную разведоперацию со светильником, даже таким бледным, как химсвечка, верх непрофессионализма. В каком-то смысле всё равно что выскочить на дорогу перед вражеской колонной и замахать знаменем части, рассчитывая выманить «языка» пожирнее. Но сегодня дело было специфическое. Во-первых, непонятно, существует ли враг вообще. А во-вторых, темень — хоть глаз выколи. Без подсветки дальше первого дерева не уйдёшь. Там этот самый глаз и оставишь.

На подходящем сучке.

Вскоре начала шипеть и подмигивать лампочкой рация у Махмуда. Я тут же вспомнил о том, что необходимо постоянно докладывать, и даже начал доклад — но рация благополучно сдохла. Так же, как чуть раньше фонари. Сволочная «крыша» вырубала любое электричество на корню, не давая отцам-командирам шанса узнать, что здесь и как. У меня немедленно родилась замечательная идея устроить прямо тут и прямо сейчас привал. Примерно этак до полудня. А потом вернуться и доложить, что в обследованном районе ничего чужеродного не обнаружено. Всё равно проверить никто не сможет.

Прогнал идею как паникёрскую.

Молох и Махмуд после того, как рация загнулась, уставились на меня вопросительно. Лодыри явно уже были готовы избавиться от бесполезного груза. Я сделал вид, что не понимаю их взглядов.

— Товарищ старший лейтенант, — заныл тогда Махмудов, — а давайте оставим радиолы тут. Пускай полежат до возвращения.

Окинув его уничтожающим взглядом, я поинтересовался, велики ли у него сбережения на дембель. В рублях, евро и любой другой валюте. А что, насторожился Махмуд. А то, сообщил я, что если рации отсюда попятят, расплачиваться придётся тому, на кого имущество записано. Для справки: на себя предусмотрительный товарищ старший лейтенант их не записывал. Якши?

— Так ведь нет никого, — убито пробормотал Махмудов.

На что злоязыкий Комар тут же выдал анекдот про изображающего эхо Чапаева в колодце: «А если гранату бросить?» — «Так ведь нет никого…»

Следующие полкилометра бойцы травили анекдоты. По сосняку идти легко даже ночью. Впрочем, ночь здесь была какая-то странная. Мои часы (старая добрая механика) показывали всего-то 3:20, когда давешняя непроглядная темень стала как

будто рассеиваться. Рановато, подумал я. Слоны, увлечённые зубоскальством, ничего не замечали. Пораскинув мозгами, решил отнести ранний рассвет к побочным эффектам фрактального свечения.

В 3:30 объявил первый перекур. Свечу зашвырнул метров на двадцать вперёд. Солдатики со счастливым гомоном повалились наземь, закурили в кулачки, а я остался стоять, посматривая по сторонам. Впрочем, стоял недолго, потому что земля вновь вздрогнула. Заметно сильнее, чем в прошлый раз. Меня словно крепкой оплеухой сбило на колени, вторым толчком уложило на пузо. Матерясь, я начал подниматься, но ни хрена не преуспел. Создалось ощущение, как будто ранец упирается в какую-то преграду. Не в ветку и не в куст, а во что-то протяженное, вроде низкого потолка. Я повернул голову — и ни черта не увидел. Ткнул назад локтем. Локоть во что-то ударился.

Это и впрямь была преграда, но преграда абсолютно невидимая. Как отмытое до полной неразличимости стекло. Как уплотнившийся до твёрдого состояния воздух. Интересно, подумал я, насколько широко она раскинулась? Прополз немного влево.

Точно такая же холера. Потолок-невидимка примерно в полуметре над землей. Даже не сядешь, не то чтобы встать. Не успел я толком испугаться, как заголосили и мои бойцы, обнаружившие, что их упаковало, будто марки в кляссере.

Передвигаться по-пластунски — тяжелейший труд. Вдобавок жутко болезненный. Прошло каких-то полчаса, а я уже почувствовал, что мои локти и колени лишились значительной части кожного покрова и начали гореть точно обожженные. Сдвинутые за спину фляга, противогаз и лопатка нещадно колотили по рёбрам и ягодицам и всё норовили сползти под живот. Где и без них было очень и очень несладко: пряжка ремня ёрзала туда-сюда, словно орудие пытки. Автомат, зажатый в правой руке, почему-то здорово потяжелел и весил, наверное, как ПКТ. Я терпел. Бойцы мои, которым было ничуть не легче (а несущим рации Махмуду с Молохом ещё и похуже), терпели тоже. Мне, мужику, было стыдно проявлять слабость перед пацанами; им — передо мной. Как-никак, дембеля. Солдатская элита.

Мы ползли вперёд. Как букашки, заключенные наблюдателем-великаном под лист мутного стекла. В глубине «стекла» разливалось слабое серовато-желтое свечение, сгущавшееся и усиливавшееся вокруг стволов сосен. Каждое дерево на высоте примерно полутора метров было опоясано широким, мерцающим будто подсевшая неоновая лампа «бубликом». Из-за этой люминесценции свеча больше не требовалась. Я оставил её там, где лежала.

Что заставило меня отдать приказ двигаться к точке «максимальной активности», я, пожалуй, не мог сказать и сам. Страх наказания за невыполненный приказ? Упрямство? Гордость? Офицерский долг? Думаю, всё вместе. В конце концов, не для того я пошёл в военное училище, чтобы потом баловать с жёнами командиров да уволиться на пенсион в сорок пять. Служить я шёл. Родине. И подавитесь вы своими смешками, кого это признание развеселило.

А ещё — любопытство. Мне страшно хотелось увидеть хоть одним глазком созданий, которые так ловко нас припечатали и распластали. Тарелочку их долбаную увидеть. Не стоит забывать и о почти инстинктивном охотничьем азарте разведчика — о желании взять «языка».

Во всяком случае, слонов моих в первую очередь вёл именно этот азарт. После паники первых секунд, когда обнаружилось, что мы аккуратно уложены на животики без перспективы подняться хотя бы на карачки, после сурового наведения дисциплины в подразделении (Косиевич до сих пор сморкался красным), я им всё рассказал. Не только вводные товарища Главного, но и свои соображения. Например, о том, что вернуться без трофеев прямо сейчас и вернуться с трофеями чуть погодя — в общем-то одни хрен. Всё равно закроют нашу группу на неопределённое время и с неопределёнными перспективами. Во избежание разглашения. А может, и для опытов, х-хэ. Но если вытащим из-под «линзы» хоть что-то, сидеть в изоляторе будет малость комфортнее. Имеется в виду моральное удовлетворение. Разведка приказ выполнила, и загнись всё остальное конём. Кстати, прибавил я, будет что внукам рассказать. Потому что девушкам — не получится. Подписку о неразглашении после окончания операции с нас лет на полста возьмут, это я гарантирую.

Бойцы со мной согласились. Думаю, у каждого из них мелькнула мыслишка, что никаких девушек, не говоря уже о внуках, нам не светит. Потому что секреты такого масштаба одной подпиской не шифруются. Тут мерами покруче пахнет. К счастью, ни один свои догадки вслух не высказал.

На труп мы наткнулись в 5:33. Хотя какой, к бесам, труп. Шкурка из одежды, обёрнутая вокруг костяка. Мокрая. Так, во всяком случае, виделось издали. Над останками поднимался парок, но никакого запаха не ощущалось. То есть абсолютно никакого, разве что слегка наносило сырой глиной. А может, это мне только казалось. Игра воспалённого воображения.

Приказав солдатам оставаться на месте, я подполз к мертвяку и разворошил одежду лопаткой. Плоти там никакой не оставалось, лишь ошмётки какие-то, плёнки да жилы. Кости выглядели так, словно из них вымыли весь кальций. Проделывали мы в школе такой опыт на биологии. Немножко кислоты, немножко терпения… «Изготовь резиновую кость» называется. Тогда это было чертовски смешно. А сейчас… ну, понятно. Вещички у покойника были на месте. Приборчик какой-то вроде рентгенметра, бинокль, тесак страшенный а-ля мачете; зато голова отсутствовала. Когда я откинул капюшон штормовки, обнаружилось, что из воротника торчит огрызок позвоночника, а то, что я принимал за череп — замшелый валун, выступающий из земли. Следов крови или мозгового вещества на нем не имелось. Букашки только какие-то копошились. Ничего инопланетного в них не было. Обычная членистоногая мелочь, которая прячется под древесным гнильём, да муравьи.

Между прочим, с момента перехода на пластунский способ передвижения муравьи доставали нас просто невыносимо. Они будто озверели; забирались под одежду, под волосы, набивались в уши — и ели поедом. Аномалия эта на них так действовала, что ли? Зато комарьё отсутствовало напрочь. И то плюс.

Вернувшись к солдатикам, я ограничился кратким «холодный, причина неясна», после чего приказал взвести и поставить на предохранитель автоматы. Затворы лязгнули, бойцы помрачнели. Не нужно обладать степенью доктора психологии, чтоб понять: им значительно меньше, чем пять минут назад, хотелось геройствовать и захватывать пришельцев в плен.

Мне, разумеется, тоже. Но теперь дело, мать его так, пошло на принцип.

Остальных исследователей НЛО мы нашли метрах в полутораста от первого. Тела троих уфологов в позах, наводящих на определённые мысли, располагались вокруг остывшего уже кострища, четвёртый лежал по пояс в покосившейся палатке, ноги наружу. Все без голов, все с «резиновыми», будто вываренными в кислоте, скелетами. Судя по всему, страшная смерть настигла людей, когда они устроились закусить. Неизвестно лишь, почему тот, первый, оказался поодаль. Или бросился убегать, или просто отошёл по нужде.

— Тоже было пятеро, как и нас, — пробормотал Косиевич.

— Хавальник заткни, — оборвал его Комар, а Махмуд отоварил по чану — чтоб не каркал.

Запах мокрой глины витал над мёртвым лагерем уже совершенно явственно.

К семи утра землю тряхнуло ещё четыре раза (мы уже почти не обращали на это внимания), а главное рассвело. В стороны можно было видеть довольно далеко, расстояние зависело только от рельефа и количества растительности, а вверх — метра на два-три. Впрочем, разглядывать вверху было решительно нечего. Туман и туман. Только абсолютно неподвижный, светящийся и аккуратно «подрезанный» с обращённой к земле стороны. Эта долбаная плоскость, нависшая над нашими спинами, приобрела теперь цвет молочного обрата. Флюоресцирующие «бублики» вокруг древесных стволов слились с ней почти до полного исчезновения.

Я распорядился завтракать и оправиться. Именно в такой очерёдности, потому что руки мыть нечем. Порядок приёма пищи назначил следующий: трое рубают, двое охраняют. Потом наоборот. Первая смена — Косиевич, Молох, Махмуд. Я и Комар — вторая. К приёму пищи приступить.

Слоны хапали торопливо, в полном молчании. Память о наших предшественниках, лишившихся плоти и голов во время еды, ясно не прибавляла аппетита, Впрочем, всё обошлось. На оправку отползали не более чем на пять метров, и только парами. Один оправляется, второй бдит. Закончилось это дело тоже без приключений. Если, конечно, не считать того, что младший сержант Косиевич широко и обильно обоссал штанину.

Мою, сука такая!

Пока я крыл водолея-снайпера по матушке, по бабушке, в рёбра, в душу, в селезёнку, случился новый тектонический толчок. Был он значительно слабее предыдущих и не заслуживал бы даже мимолётного упоминания, если бы после него не рухнула сосна. Могучее дерево, стоять бы такому и стоять. А оно даже не переломилось — выворотилось с корнями.

На падающую сосну, похоже, ничуть не влияли фокусы с разделением пространства на ломти. Душераздирающе скрипя и ломая ветви, она ахнула из туманной высоты на землю. Огромное лохматое корневище, выбросив в воздух не меньше центнера рыжих глиняных комьев, грозно раскорячилось в считанных метрах от нашей лёжки. В образовавшейся яме шуршала обваливающаяся почва.

— Если бы эта зараза хряпнулась на нас, разбежаться бы не успели, — высказал общую мысль Комар.

— Аллах милостив к кротким детям своим, — объяснил Махмуд счастливое разрешение ситуации.

— Тогда это, надо думать, гурии, — сказал Комар на удивление спокойно и щёлкнул флажком предохранителя.

«Гурии» более всего походили на розоватых ленточных червей с ярко-красными головами. На бычьих цепней, обожравшихся полупереваренной свеклы и увеличившихся до размеров анаконды. Проворно огибая сучья, твари скользили вдоль поваленной сосны. От кроны — к комлю.

К нам.

Добравшись до корня, свивали длинные плоские тела в подобие спирали, толчком распрямлялись — и оказывались в воздухе. Там, тошнотворно извиваясь, они медленно продолжали двигаться в нашу сторону. Расходились веером: каждой твари — по человеку.

Они не летели, нет, — ползли. Ползли, прижимаясь брюхами к плоскому срезу мерцающего тумана. Словно для них верх и низ поменялись местами, словно притяжение для них было направлено не к земле, а к небу. Вернее, к «мелкодисперсной линзе».

Ничего хорошего от этих глистов-переростков ждать не стоило.

— Огонь! — рявкнул я.

Все уже и так стреляли.

Я рывком перевернулся на спину — для расширения зоны обстрела — и потянул спусковой крючок.

Расстояние до ближайшей «гурии» было смехотворным. Даже человек, стреляющий намного хуже, чем офицер разведбата, разнёс бы поганого червяка в клочья первой же очередью. Однако пули не причинили паразиту ни малейшего вреда. Они просто не достигали цели, не то поглощаемые, не то отражаемые прозрачной плоскостью, которая мешала нам встать последние четыре часа. Сообразил я это, лишь расстреляв полностью первый рожок.

То есть в считанные секунды.

Перезаряжать автомат времени не оставалось, червь навис ровнёхонько надо мной. Ничего омерзительней этого существа я в жизни не видывал. Трудно объяснить, в чём заключалась его мерзость. Наверное, в полной и окончательной чужеродности. Форма сочленений, цвет, пропорции тела — все было совершенно неземным. Чесоточный клещ, паук, новорождённый крысёнок… что угодно из самого отвратительного здешнего не шло ни в какое сравнение с не-здешней отвратительностью «гурии». Хуже всего была сплюснутая красная головка, сплошь усеянная бородавками, усиками и крючочками. В передней части у неё наблюдалось рыло рыло — отдалённо сходное с человеческим лицом.

Уродливым, симметричным не относительно вертикали, а наискось, с каким-то кощунственным вывертом вроде свиного хвостика.

И вот эта перекошенная образина, шевеля ртом, похожим на проплешину в рыхлой чешуе, начала приближаться ко мне. Медленно, тягуче опускаться — словно капля кровавого гноя. Ей, как и упавшему давеча дереву, нипочём было пулестойкое уплотнение воздуха.

Запахло сырой глиной.

Я выпустил автомат, нашарил на поясе нож и, когда морда червя приблизилась к моему лицу на расстояние уверенного поражения, глубоко всадил лезвие в какую-то мембрану у основания самого толстого усика. Клинок вошёл на удивление легко. «Гурия» издала тонкий свистящий звук и дёрнула голову кверху.

Не тут-то было.

— В штыки их, ребята! — заревел я и, вцепившись в рукоятку обеими руками, потянул нож на себя, совершая лезвием пилящие движения.

Инопланетный хитин трещал и расползался. Ленточное тело твари билось и скручивалось за броневым слоем уплотнившегося воздуха. Я рвал нож на себя и орал с веселой яростью победителя. Наконец голова червя развалилась пополам, изнутри хлынул поток прозрачной жидкости, но я уже успел откатиться в сторону.

Слондатики мои не подкачали. Комар и Махмуд разделали своих противников как свиней, любо-дорого посмотреть. Молоканов, потомственный крестьянин, лёжа на боку, деловито отделял голову червя от слабо вздрагивающего тела. Не повезло одному Косиевичу. И не повезло катастрофически. То ли «гурия» ему попалась чересчур проворная, то ли сам он растерялся. Сейчас одна его рука была зажата в пасти ленточного паразита, который полностью скрылся в недостижимое для нас «застеколье» и толчками отползал к поваленной сосне. Косиевич, дико завывая, упирался ногами и царапал второй рукой по земле, сгребая хвою и траву.

Приподнявшись на кончиках пальцев и носках ботинок, я как ящерица метнулся на помощь. Не успел совсем чуть-чуть. В два сильнейших рывка червь утянул сержанта к себе и быстро заскользил прочь. Косиевич свисал из красной пасти будто кукла, подошвы берцев скользили по поверхности незримого «потолка». Отрицательно направленное тяготение на человека явно не действовало.

Из виду они скрылись за считанные секунды.

— Отделение, слушай приказ. Вводная меняется, — жёстко сказал я, придя в себя. — Никаких, к хренам, «языков». Всех под нож.

— Ну, один-то язык у нас есть, — сообщил Молох, запихивая в ранец отрезанную и обмотанную полиэтиленовой плёнкой голову «гурии». — Тут он, поди-ка, найдётся.

Несколько минут спустя мы нашли то, что осталось от младшего сержанта Косиевича. Удивить безголовый труп уже никого не мог.

Хоронить прах товарища не стали, просто забросали ветками. Также, как давеча покойных исследователей НЛО.

Впереди вздымался аккуратный, полностью-свободный от сосен пригорок.

Высотой он был навскидку метров двенадцать — пятнадцать, диаметр основания под сотню. По склонам тянулись длинные мосты перезревших маслят. Сбоку от вершины рос разлапистый куст «волчьей ягоды», обильно забрызганный капельками рыжих и жёлтых плодов. Ничего, хотя бы отдалённо сходного с инопланетным кораблём, на этой возвышенности не было. Я открыл планшетку, сверился с картой. Если карта не врала, этот бугорок и являлся точкой «максимальной активности».

— Добрались. Нам наверх, — сказал я.

— Упрёмся, — безразлично заметил Комар.

— Вряд ли. По-моему, «потолок» повторяет все изгибы рельефа. Короче, так. Перекурите пять минут, я постерегу. Потом двинемся.

Невидимая плоскость и впрямь точно следовала рельефу. И через метр, и через два никто из нас не уткнулся в неё головой, зато над спинами она оставалась на прежнем расстоянии. Определялось это легко, достаточно было чуть приподнять зад.

Мы карабкались на пригорок, давя грибы, и — странный факт! — практически не ощущали, что ползём в гору. Скорее наоборот, нас как бы слегка подталкивало к вершине. Сначала я думал, что это адреналин фокусничает, а когда опомнился и заорал «тормози!», было уже поздно. Неодолимая сила поволокла так, будто не вверх мы двигались, а вниз. По крутому, мало не отвесному склону. Мелькнула мысль о воронке гигантского муравьиного льва — и я ухнул в какую-то яму.

Полёт был недолог, приземление не мягко. Точно на голову мне свалился Молох, отчего я на некоторое время потерял способность анализировать обстановку. А когда очухался, пожалел, что не вырубился насовсем.

Мы находились в обширном (как раз с предательский холмик) округлом помещении, строгом до аскетизма. Снизу — лесной дерн, вырезанный вместе с травинками, хвоинками, вездесущими маслятами и даже муравейником. Такие же дерновые стены. Примерно посередине помещения в десятке сантиметров над полом парила овальная плита, испещренная, будто сито, крошечными отверстиями. Вверху, как повелось, туманная светящаяся плоскость. Принцип горизонтального расслоения пространства работал и здесь.

А из тумана, едва не касаясь алыми рылами пола, свисали гроздья «гурий». Десятки тварей. Все они были абсолютно недвижимы, но ощущалось — живы. Наготове. Ждут лишь сигнала, чтобы навалиться скопом, откусить нам головы, пожрать мышцы и внутренности и высосать кальций из костей.

Сигнала почему-то не было.

Я медленно вытянул из чехла нож.

Черви оставались неподвижными.

— Работаем, бойцы, — скомандовал я и пополз к ближайшей твари.

Ну и грязная же это профессия — мясник.

К тому времени, когда большая часть «гурий» была уничтожена, я накушался разделочных работ досыта, Я был с головы до ног залит пахнущей глиной секрецией. Или лимфой. Да без разницы. Подозреваю, этот запах долго ещё будет вызывать у меня тошнотные спазмы.

Приказав слонам побыстрее заканчивать, сам направился к дырчатой плите. Видимо, это и была пресловутая летающая посудина. Размером она была с обеденный стол из солдатской столовой, толщиной чуть больше полуметра. Она висела в воздухе надёжно, не сдвинешь — и из-за множества отверстий неправильной формы походила на губку или кусок пемзы. Только поверхность не шершавая, а гладкая, будто покрытая тефлоном. Изнутри слабо веяло теплом. Дыхание? Вентиляция? Выхлоп? Я совсем было решился поковырять плиту ножом, когда меня окликнул Молоканов:

— Товарищ старший лейтенант, давайте сюда. Скорее! Тут, блин, такое…

«Такое» было — глист. Ну, глист и глист. Казалось бы, чего с ним церемониться? Нож в основание головы, где шкура помягче, провернул на треть оборота для надёжности, и готово. Однако эта тварь заметно отличалась от прочих. Мерзкое её рыло являлось безобразной карикатурой на лицо младшего сержанта Косиевича.

— Серёга, — бормотал пораженный Молох. — Это же Серега, блин. Что же получается, товарищ старший лейтенант, они все — люди?

— Похоже, что так, — просипел я. Во рту вдруг почему-то пересохло.

В этот момент чешуйки и крючочки на морде бывшего сержанта пришли в движение. А потом одна из сочащихся слизью бородавок лопнула, приоткрыв вполне человеческий глаз.

То, что случилось дальше, трудно назвать разговором. Всё больше превращающийся в ленточного червя Косиевич хрипел, скрипел и перхал, силясь продавить сквозь своё нечеловеческое горло понятные человеку звуки. Поведать нам хотя бы часть знания, которое уже возникло в его трансформирующихся мозгах.

Понять его можно было с пятого на десятое. И далеко не факт, что понимали мы его верно.

Это была колонизация. Никакое не вторжение, не война, а мирный поступательный процесс взаимопроникновения культур. Та дырчатая штуковина, что плавала неподалеку, являлась автоматическим зондом, призванным подготовить земную цивилизацию к встрече с вселенским разумом. Прежде всего запустить процесс раскатки пространства на пласты. Обратить объём в плоскость; ясно вам, гордые последователи Галилея? Сейчас этим процессом управляет зонд, но скоро наступит резонанс с гравитационным полем Земли, и вот тогда караул. Скорость роста зоны будет исчисляться экспоненциальной зависимостью, тектонические подвижки достигнут пиковых значений, и поверхность планеты разутюжит так, что любо-дорого. Нужно это, чтобы упорядочить человеческое общество, расслоив по кастам и разделив по ранжиру. Как пирог. Внизу, придавленные и уложенные мордой в грязь, дабы понимали свою цену, аборигены. Выше — те же аборигены, но модифицированные. «Гурии», способные к частичному контакту с высшей расой. Слой для них чуть пообъёмнее, свободы побольше, но тоже не досыта. И наконец, наверху, вольные как ангелы, высшие существа. Бесконечно мудрые и бесконечно милосердные. Прибытие их ожидается позднее, когда зонд пошлёт сигнал, что «пирог» полностью готов к употреблению.

— А если не пошлёт? — спросил я, оценивающе присматриваясь к плите.

Косиевич задёргался и забулькал. Если я правильно понял, обозначало это: тогда живите спокойно. Ангелам недосуг отслеживать судьбу каждого зонда, коих рассеяны по вселенной — миллионы. Нет сигнала, нет и «пирога». Какой смысл лететь на обед, который не готов.

— Уничтожить-то его можно?

— Сердцевина биологическая, — вполне разборчиво проскрежетали красные жвала. — Защитные поля действуют только в космосе.

Вскрыть оболочку зонда не представлялось возможным. Острие ножа скользило по поверхности, едва цепляясь за отверстия. Автоматные пули рикошетили, не оставляя ни малейшего следа. Вот когда я пожалел, что не захватил с собой хотя бы парочку гранат. А впрочем… Если этот зонд рассчитан на путешествие сквозь космос, пусть даже в оболочке защитных полей, вряд ли он столь хрупок, чтоб поддаться банальной лимонке.

Всё было напрасно. Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Земля ощутимо вибрировала, практически без остановки: тектонические процессы набирали обороты. Рядом посапывали бойцы (существует ли вообще ситуация, в которой не сможет уснуть российский солдат?), в отдалении издавал тихие звуки Косиевич. Членораздельно говорить он был не способен уже минут двадцать. Ещё немного, и его придётся кончать, подумал я безразлично. Иначе он кончит нас.

Что-то мелкое и дьявольски настойчивое принялось грызть меня за ухом. Я почесался, нащупал твёрдое тельце.

Это был муравей. Опять муравей. Крошечный санитар леса. Любитель поживиться всякими вредителями. Всякой биомассой.

Всякой.

— Подъём, гаврики! — заорал я и пополз к муравейнику. — Сапёрные лопатки к бою!

Нельзя сказать, что у нас всё получилось сразу в лучшем виде. Поверхность плиты была фантастически скользкой, потенциальные спасители Земли съезжали с неё как детишки с ледяной горки. Но присутствовал один фактор, который играл на нас. Фактор массы, если вы меня понимаете. Муравьёв были десятки тысяч. И пусть тысячи падали на пол, но сотни всё-таки попадали внутрь. А останавливаться мы не собирались.

Лопаты вскоре пришлось бросить и действовать голыми руками.

Разъярённые нашим поведением, муравьи кусались, брызгали кислотой и снова кусались. На головы мы натянули противогазы, но руки!.. Мне казалось, что я орудую по локоть в кипятке. Я выл от боли, но продолжал сгребать с полу мурашей и буквально втирал их в отверстия зонда. И надеялся, что там, внутри, они не растеряются — отыщут, во что вонзить челюсти.

Они отыскали. И, похоже, сумели сообщить собратьям о залежах халявной пищи. Потому что вскоре количество муравьев снаружи стало убывать. Уже без нашего участия. Насекомые по оставшейся от муравейника насыпи из земли и хвои маршировали туда, куда их гнал голод. Или долг. Или любопытство, В конце концов, чем средний муравей отличается от среднего солдата? Не умом ведь, х-хэ.

Разве что числом ног.

Я скомандовал отступление, а затем и отдых. Червю-Косиевичу в целях безопасности натянули на рыло ранец и крепко обмотали ремнями. Впрочем, он всё равно пребывал в оцепенении. Должно быть, у него наступила фаза куколки. Так же как у тех «гурий», которых мы пластали полчаса назад. Иного объяснения пассивности этих тварей у меня не было. Да и откуда им взяться, объяснениям? В конце концов, я не паразитолог.

Прожорливые крошки окончательно нарушили работу инопланетного биомозга в 13:10. Земля содрогнулась в последний раз: тихонько, как остывающая после любви женщина — и всё кончилось. Разом.

Мы очутились на вершине холма, рядом с кустом «волчьих ягод». Повсюду валялись дохлые «гурии». Бывшего младшего сержанта среди них можно было отыскать только по ранцу на голове — перерождённое тело бедолаги было расслаблено и недвижимо. Поодаль, наполовину зарывшись в землю, лежала облепленная муравьями дырчатая плита зонда. Туман стремительно рассеивался.

Я встал сначала на четвереньки, затем оттолкнулся руками, с хрустом распрямил спину и поднялся во весь рост.

— Алла, как же это прекрасно, быть прямоходящим, — восторженно сказал Махмудов и воздел красные, точно освежёванные руки к небесам.

У остальных грабли выглядели точно так же. Муравьи — ребята основательные, халтуры не терпят. Представляю, во что они превратили содержимое летающего блюдца.

Взяв автомат на плечо, я посмотрел в сторону Косиевича и спросил:

— Как попрём «языка», разведка?

Бойцы молчали. Торопить их мне не хотелось. Пускай хорошенько обдумают, взвесят. Уверен, решение будет таким, как следует.

Как должно.

— Товарищ старший лейтенант, — наконец подал голос Молоканов. — Серёга вряд ли хотел бы, чтоб его это… исследовали. Чтобы… живьём.

Я поочерёдно взглянул на остальных. Махмудов и Комаров кивнули.

— Согласен, — сказал я.

Прихрамывая (колени после многих часов пластунских упражнений были содраны, наверное, до кости), подошёл к длинному плоскому телу, вынул из кобуры пистолет, взвёл и приставил дульный срез к туго перетянутому ремнями ранцу.

— Прощай, Серёга, — тонким голосом сказал Молох. Выстрелы ПМ-а прозвучали негромко.

Совсем негромко.

© А. Сивинских, 2007

 

Рассел Д. Джонс

ЭЛЬФЫ ПРОХОДЯТ БЕСПЛАТНО

Как всегда, её инструкции были похожи на стихи или пересказ сна, но уж никак не на точное указание конкретного места. «Рядом со стеклянным домом — такой весь из себя офисный куличик со шлагбаумом. Там ещё были полудохлые каштаны, белённые по горлышко. Где-то между киоском с карточками и забором со стройкой, а на заборе нарисована шестиногая лошадь. Ты сразу увидишь».

Как вам это нравится?! Она заметила каштаны и лошадь, но не удосужилась посмотреть название улицы и номер дома! Нарезая круги в районе педагогического университета, Влад вспомнил всё, что ему известно о женской логике, вернее, отсутствии оной. Где-то здесь должна располагаться сувенирная лавка, в которой Ева обнаружила «подарок своей мечты». Теперь Владу, словно рыцарю урбанистического квеста, предстояло отыскать этот вожделенный Грааль — и хорошо бы он был не дороже пятидесяти баксов!

Влад достал мобильник и ещё раз посмотрел на фото, которое она отправила после невразумительного описания маршрута. Дурацкая круглая штука, похожая на цветок. То ли синий, то ли фиолетовый — настырное весеннее солнце отсвечивало, отражалось от глянцевых кнопок и било прямо в глаза. Прищурившись, Влад открыл записную книжку, выбрал Евкин номер — самый первый из списка, как же иначе! — автоматически оглянулся по сторонам на предмет случайных прохожих и неожиданных велосипедистов — и упёрся взглядом в забор.

Покорная жертва граффити, безумная галерея чьих-то нечитабельных автографов — и поверх радужных макаронин, иероглифов и цифробукв красовалось нечто, похожее на таракана, паука, расчёску, но только не на лошадь! Рядом притулился оранжевый киоск, заклеймённый логотипами и сомнительными обещаниями «соединить» и «связать». А прямо перед собой Влад увидел витражную дверь, пыльную витрину с ловцами снов и колокольчиками счастья, а над всем этим безобразием вывеску «Чудеса и диковины! Невероятные подарки для себя и любимых».

— Чудесно!.. — пробормотал Влад. Он так устал, что даже ругаться не было сил.

«Только бы не обед, только бы не учёт…» — словно молитву повторял он, подходя к магазину. Ура-ура, слава капитализму, он по-прежнему клиент, который всегда прав и перед которым открыты все двери.

В «Чудесах и диковинах» было сумрачно — уличный свет с трудом пробирался между сталактитами восточных амулетов и сталагмитами подсвечников и деревянных то ли цапель, то ли двухвостых змей. Остальные товары были из той же категории: подушки с лапами, стулья с ушами, чайники, похожие на черепах, и черепахи с хрустальными рожками.

Посередине магазина возвышался «тотемный столб» — увешанная масками колонна, а на самой вершине — ЭТО. Влад даже телефон достал, чтобы убедиться, что не ошибся.

Сразу стало легче, и он ощутил что-то вроде гордости. Всё же он исполнил её мечту! Конечно, идеально бы было, если бы он сам узнал, чего ей хочется… Прочитал мысли, спросил духов или просто волшебным образом догадался. А не ждал конкретных указаний, как какой-нибудь лох. Мысль об этом слегка подпортила победное настроение.

«Хорошо, пусть я такой, как все, ни капли не особенный, и я даже не понимаю, что ты нашла в этой фигне, — думал Влад, доставая бумажник, — но по крайней мере она у тебя будет».

— Чем могу служить? — послышалось из-за масок.

Влад автоматически улыбнулся — вежливо, но не скрывая самоуверенности. В таких лавках любят накручивать цены, товар-то явно ручной работы, домашние поделки самозваных гениев. Значит, можно поторговаться, намекнуть на постоянных клиентов, припугнуть, что испортишь репутацию… Магазин только-только открылся, иначе бы Евка бегала сюда каждый день.

«Может, я вообще у них первый клиент?» — успел подумать Влад, а потом улыбка его увяла: он увидел продавца.

Вместо подрабатывающего студентика, скучающей тётки «че-вам-надо-а?» или бледной моли неопределённого возраста и пола перед Владом стоял — вернее будет сказать, возвышался — широкоплечий мужик спортивно-бандитской комплекции. Из-под закатанных рукавов чёрной рубашки виднелись хорошо накачанные бицепсы, толстая шея создавала впечатление, что подозрительный тип в любой момент готов к драке. А в прищуренных ярко-зелёных глазах вежливости было лишь на треть, остальное — сплошная самоуверенность.

— Добрый день… — Влад несколько подрастерялся. — А сколько это, — он взглядом и бумажником указал на вершину столба, — стоит?

— Это? — Продавец задумчиво посмотрел на круглую штуку. — Давайте посмотрим!

Он привстал на цыпочки, потянулся и снял заветный «подарок» — легким, изящным движением, как у матёрого кота-мышелова, который всегда готов к меткому прыжку. Под рубашкой, словно под мягкой шкуркой, обозначились мышцы — и Влад впервые в жизни ощутил жгучий приступ почти животной зависти к чужому телу. Потому что это было не кино, которое где-то там и понарошку, не профессиональные качки, словно отлитые из пластмассы, а прямо здесь, рядом, нечто обыденное и очень реальное.

— Так-так-так… — Продавец перевернул круглую штуковину, и только тогда Влад понял, что это шляпа — с широкими бархатными полями, с переливчатыми перьями, вся в бусинах и камешках. — 12-86-5, это у нас, значит… — продавец скосил глаза на деревянную собаку с рыбьей головой, — 122, с учётом курса, скидка на время… Две тысячи восемьсот двенадцать рублей и семнадцать копеек, — сообщил он слегка обалдевшему от такой наглости Владу.

— Прошу прощения?

— Да?

— Так это не ценник?

— Нет.

Влад торжествующе усмехнулся.

— А вы знаете, что по закону о защите прав потребителей вы обязаны указывать цену на каждый товар?

— Две тысячи девятьсот двенадцать рублей и семнадцать копеек, — ответил ему продавец, делая упор на «девятьсот».

Влад открыл было рот, но остановил себя.

— Правильно, — согласился продавец, обмахиваясь шляпой, словно веером. — Ещё одно слово — и эта вещь вообще не будет продана. Вам.

Влад покачал головой. Огляделся — казалось, все твари и монстры магазинчика смотрят прямо на него, выжидая и тихонько посмеиваясь. Влад повертел в руках бумажник, достал телефон и снова убрал. Вспомнил обиженные Евкины глаза и выражение-маску «Я терплю, но я уже так устала!»

— Хорошо. — Влад принялся нервно отсчитывать купюры.

— Вам завернуть или сразу наденете? — поинтересовался продавец.

Влад с укором посмотрел па него.

— Вы же понимаете, что это не для меня?

— Разумеется! Для той милой девушки, что забегала сюда утром. У неё был телефон, которым можно делать фотографии. Как это удобно, не правда ли?

В его голосе уже не было издевки — лишь доверительность и искреннее восхищение развитием техники, с ноткой ностальгии по временам юности, когда подобные штуки очень бы пригодились — меньше, чем сейчас.

— Да, это многое изменило, — согласился Влад.

Стукнула дверь, и в магазин влетела девушка, запыхавшаяся, раскрасневшаяся и испуганная. Она увидела продавца со шляпой, Влада с тысячными бумажками в руках — и совсем растерялась.

— Как же так?.. — Ее глаза стали влажными, и вот уже первая капля заскользила вниз по щеке. — Я же… Я же просила, чтобы вы отложили… оставили…

— Ну, милая барышня, пожалуйста, не плачьте! — галантно воскликнул продавец, и его низкий грубоватый голос стал бархатно-мурлыкающим. — Я и не думал, что кто-то, кроме вас, заинтересуется этой красотой, она сто лет у меня здесь висит, если не больше…

— Но я же говорила, что я… Я добыла деньги. — Девушка вытащила из кармана смятую кучку сотенных бумажек. — Молодой человек, пожалуйста, — и она жалобно посмотрела на Влада. Так умирающие от голода котята просят кусочек сосиски.

Влад в отчаянии запрокинул голову к потолку, увидел там многокрылую тварь из красных тряпочек и, кажется, рыбьей чешуи, и устало прикрыл глаза.

— Я не знаю, на кой ляд вам всем сдалась эта дурацкая шляпа! — Он вновь достал мобильник и показал конкурентке фотографию на дисплее. — И я бы с удовольствием уступил её вам, но я всё своё обеденное время сначала искал этот замечательный магазин, потом пытался выяснить, сколько эта замечательная шляпа стоит, а теперь вы просите меня на всё забить! Может, ещё посоветуете купить что-нибудь другое? Это? — Он указал на чугунного крокодила, который обнимался с чугунной же селёдкой. — Или, может быть, это? Кстати, что это?.. А, чёрт! Проблема в том, что у моей любимой девушки скоро день рождения, и она хочет именно эту шляпу. И что мне ей сказать, а?

Гостья шмыгнула носом, вытерла глаза кулачком с зажатыми бумажками, на мгновение замерла, сжав губы, а потом кинулась к продавцу, выхватила у него заветную «диковину», сунула деньги — и выскочила вон из магазина.

— Стой! Куда?! Держите её! — заорал Влад и бросился следом.

— Она покупатель. Она права! — вслед ему усмехнулся продавец.

На улице было пустынно, «воровка» словно растворилась в воздухе — и Влад вернулся в магазин.

— И что мне теперь прикажете делать? — обречённо пробормотал он.

— Что, всё так серьёзно? — Продавец оторвался от пересчёта смятых сторублёвок и внимательно посмотрел на него, словно только что заметил.

— Именно так. — Влад попытался отряхнуть брюки, измазанные в пыли. — Подарок, который заказали — понимаете? Она редко что-то просит, а чтобы так, конкретно, даже с фотографией — никогда ещё не было. А я и этого не смог! Она меня точно не простит… Постойте, а человек, который сделал эту штуку, он…

— Это не просто магазин — это скорее галерея, выставка редкостей, — объяснил продавец, подойдя к Владу и положив руку ему на плечо. — Здесь всё в единственном экземпляре. Даже если художник сделает копию — это будет нечто совсем другое.

— В единственном экземпляре! — усмехнулся Влад. — Даже это? — Он указал на витрину с амулетами «Мэйд ин Чайна». — Это же… — Он не договорил.

То, что на первый взгляд было «ловцами снов», оказалось фасеточными глазами. Перьевые усики и бронзовые колокольчики превратились в задумчивых пчел, собирающих мёд на поляне из китайских «узлов счастья».

Влад тряхнул головой и отвернулся от витрины.

— Всё равно. Она меня не простит, — повторил он.

— Хотите сразу сдаться? — Продавец внимательно посмотрел ему в глаза.

Владу было неуютно, его тревожило прикосновение незнакомого человека, сильного и странного, от которого не знаешь, чего ожидать, и который способен на многое.

— Можно не совсем скромный вопрос? — Влад покосился на широкую ладонь у себя на плече и на золотой перстень, с виду старинный и очень тяжёлый.

Продавец убрал руку и отстранился.

— Попробуйте, — разрешил он.

— Вы профессиональный спортсмен?

— А в чём дело?

— Ну, просто поддерживать себя в такой форме — это как-то не очень сочетается с таким местом, с магазином…

Продавец подмигнул.

— Ну, это не для магазина, — и после паузы добавил: — Это для прекрасных дам.

Он так заразительно улыбался, что Влад не мог не улыбнуться в ответ.

— И что, помогает?

— Ещё как!

— Поздравляю! — Влад снова погрустнел. — Кому-то из прекрасных дам нужны крепкие мускулы, а моей леди требуется что-нибудь эдакое. Типа той шляпы. А всё, что я могу, — это покупать для неё всякие редкие вещи. Потому что её зарплата с вашими ценами не очень сочетается… И может быть, это было последней проверкой. — Влад достал сигареты. — Ну, я пойду.

— Можете курить здесь, — разрешил продавец.

— Мне надо на работу.

— Подождите. — Продавец исчез в недрах магазина и через пару минут вернулся с небольшой коробочкой. — Подарите ей это.

— Я даже не знаю… Ну, ладно. Сколько?

— Нисколько. И если вы действительно боитесь потерять свою леди, зайдите ко мне сегодня вечерком — у меня есть пара идей. Хочется вам помочь, всё же я немного виноват перед вами.

— А что мне ей сказать?

— Скажите, что подарок у неё будет. Даже лучше, чем она может себе вообразить.

— «Лучше, чем ты можешь вообразить», — усмехнулся Влад. Все равно что сказать: «Я знаю, чего ты хочешь сейчас и что захочешь завтра».

Он знал, что это не сработает.

Оно и не сработало.

Едва разобравшись, что он так и не купил заказанную шляпу, Евка бросила трубку. На звонки не отвечала, эсэмэски игнорировала. Вечер у Влада оказался совершенно свободным.

— Ну как? — Продавец встретил его на пороге магазина. Влад махнул рукой — мол, лучше и не спрашивать — и последовал за хозяином.

За стойкой рядом с кассой стояло несколько бутылок с пивом, два высоких табурета дополняли ощущение бара.

— Я принёс кое-что покрепче, — сказал Влад, доставая из портфеля «Алмазную». И застыл с бутылкой в руке.

— Вот скажите, зачем я это делаю?

— Что?

— Собираюсь пить с человеком, которого даже не знаю, как зовут.

— Морган. Теперь знаете.

— Морган? Вы не русский?

— Нет, не русский.

— А так хорошо говорите…

— Спасибо, — закивал хозяин, приглашая гостя к столу. — Присаживайтесь. Кстати, я тоже не знаю, как вас зовут.

Влад рассмеялся.

— Владислав. Есин. Николаевич.

— За это обязательно надо выпить!

— Тогда — за знакомство!

Через час Влад со смехом рассказывал Моргану о том, как подозревал его в приставаниях и вообще принял за гея. На что Морган признался, что у него руки чесались вышвырнуть офисного цуцика: тоже, понимаешь, явился, растопырил пальцы и начал толкать речь про права потребителей и размахивать бумажником…

Домой Влад вернулся в первом часу. Он смутно помнил, что происходило в прошедший вечер, но на душе было радостно и непривычно светло — словно он пил пиво со старым другом. Или с отцом, которого он почти не помнил и о встрече с которым мечтал, когда был подростком.

Он не знал, откуда взялось это захватывающее, практически инстинктивное доверие к постороннему человеку. И всё же это чувство было знакомым: так привязываешься к герою увлекательного романа и торопливо перелистываешь страницы, погрузившись в чтение. Но этот-то настоящий? Наверное, дело в том, что Морган был совсем не отсюда и абсолютно вне обычных проблем, обязательств и обстоятельств. Открытый и спокойный. С ним можно было на короткое время стать кем-то другим, освободиться от ежедневной суеты. «Надо рассказать об этом Евке», — подумал он, закрывая глаза.

Проснувшись, он понял, что спал один. На кушетке поверх подушки и смятого покрывала валялся домашний халатик Евы. Вот оно — начало. Как выражаются в умных книгах, «начало конца». И тут же заболела голова.

Когда он приехал на работу и включил компьютер, то уже начал жалеть о вчерашнем вечере, и особенно о том, что так много рассказал своему новому «другу». Даже слово это показалось каким-то фальшивым и навязанным.

Зачем он вообще разоткровенничался с Морганом? Тот ничего о себе не сообщил, говорил больше о своей «галерее», где каждый может «найти что-то настоящее». Понятно, что такие идеи нужны, если хочешь продать втридорога хлам, который не стоит и гроша.

Но что ему нужно от Влада? Может, и правда — гомосек? Ну, если и так, то пора бы понять, что здесь ему ничего не светит: Влад говорил, разумеется, о Еве-Евке. Рассказал, как они познакомились — в компании, где было четыре Жени, и Евка шутила, что это судьба: вокруг одни тёзки, приходится искать новые варианты имени.

То, что выбрала она, было с двойным смыслом — как и всё, что она выбирала. Ева, главная и единственная, первопричина всего… Один Влад выбивался из общего ряда. Он был слишком простым: обычный дизайнер-верстальщик, который ничем специально не интересуется, который может привыкнуть ко всему — скучный, пресный и банальный тип.

Влад с тоской посмотрел на макет с «волшебными» витаминками. Заказчик пожелал, чтобы на листовке изобразили Древо Жизни, знаки Зодиака и пару иероглифов из «Книги Перемен». Как будто вся эта магическая чушь могла как-то повлиять на содержимое пузырька. Ещё один торговец чудесами!

Когда цифры сложились в 13:25, Влад позвонил Еве. Длинные гудки — он представил, как она держит в руках телефон и, может быть, морщится.

— Да?

— Привет!

— Привет.

— Пообедаем вместе?

— Извини, у меня много работы.

— Ну, ладно. Как насчёт вечера? Сходим куда-нибудь?

— Ты знаешь, мы сегодня собираемся, я буду поздно, ужинай без меня.

Перспектива сидеть в пустой квартире и жевать пельмени или что там в холодильнике — это как вернуться в те времена, когда он закончил учёбу, пахал в своей первой конторе и не мог даже в кино сходить. Подлинная деградация, по сравнению с которой пиво в сувенирной лавке было серьёзным прорывом.

На этот раз Влад купил к пиву пиццу. И только перед вывеской «Чудеса и диковины» понял, как глупо выглядит: припёрся, понимаешь, будто его здесь ждут.

В лавке, как назло, кто-то был — открывая дверь, Влад услышал женский голос: «…И хочет, чтобы его поцеловали!»

— Добрый вечер! — поприветствовал его хозяин.

— Добрый вечер, — пробормотал Влад. — Я, наверное, не совсем во…

Он не смог договорить, когда увидел, кто рассуждал о поцелуях: у полок с чайниками и чашками стояла та самая вчерашняя девушка. Причём в той самой шляпе. «Она что, в ней по улицам ходила?»

— Познакомьтесь, Соня, — это Влад, Влад — это Соня. Ты её, как вижу, уже узнал. Она пришла извиниться за вчерашнее.

— А передо мной она не хочет извиниться? — раздражённо поинтересовался Влад. — Вообще-то из-за неё у меня проблемы.

— Всё так плохо? — Морган забрал у него коробку с пиццей и задумчиво взвесил пакет с дзинькнувшим содержимым. — Правильно, что зашёл — зачем сидеть одному? Ты уже вручил свой подарок?

— День рождения завтра. Но такое ощущение, что меня могут и не пригласить.

Соня опустила голову, спрятала виноватое лицо за поникнувшими полями шляпы.

— Ну, только не плачь! — Морган потрепал её по плечу. — Прекрасная донна слишком легко проливает слёзы! Знаешь, я решил сделать что-то вроде рекламы, буклет с картинками и всем этим. — Морган указал пиццей на полки с товаром, — А Соня обещала помочь с фотографиями.

— Ну, тогда я знаю, где это можно напечатать, — усмехнулся Влад. — Есть тут одна типография…

— Рекомендуешь?

— Я там работаю.

— О!

— Но не бесплатно, — быстро добавил Влад.

— Разумеется! Даже не сомневаюсь! Ну, пошли ужинать. У меня тоже кое-что приготовлено.

Влад хмурился недолго. Ситуация была забавная, невероятная, но в ней не было ничего опасного пли противоестественного. Присутствие девушки снимало с Моргана все подозрения. И хотя Соня больше интересовалась расставленными вокруг лампами на птичьих ножках, зеркалами в рамах из меха и резными лягушками из лунного камня и агата, она наверняка успела заметить бицепсы, волевую челюсть и поблескивающие глаза хозяина.

А Влад думал о том, что если и завидовать чему-то, то не внешности, а той жизни, которую ведёт Морган. Теперь-то понятно, откуда эта уверенность и спокойствие. В своём магазине он продавец, сторож и бухгалтер. Ни перед кем не отчитывается, никому ничего не должен и ведёт себя так, словно знает, зачем это всё.

— Дела действительно так плохи? — спросил Морган, когда Соня, углядев очередную необыкновенную игрушку, скрылась в глубине магазина.

Влад закивал, шмыгнул носом, злясь на приступ жалости к самому себе. Это всё из-за пива и, наверное, человека, которому хотелось довериться.

— Дело не в подарке. Это давно в ней копилось… И я прекрасно вижу, в чём дело: во мне. Ей нужно что-то такое… Не отсюда, понимаешь? Она читает свои дурацкие фэнтезийные романы, ей надо, чтобы я был как какой-нибудь герой из фильма, чтобы умел что-то особенное, знал что-то особенное… Живёт в своём волшебном мире, реальность с ним не совпадает — вот она и сходит с ума. Двадцать три года, остатки подростковой дури, но я не хочу потерять её из-за этого, понимаешь? — Он посмотрел в глаза Моргану, но вместо сочувствия или, что тоже возможно, насмешки увидел там радость, такую, какая бывает у кладоискателей, когда лопата натыкается на что-то металлическое.

— Ясно, — кивнул хозяин. — Женщины… Когда они желают чего-то, по-настоящему хотят — надо непременно это им дать. — Он опёрся спиной о стойку, задумчиво потёр верхнюю губу.

Влад решился:

— У тебя тоже было что-то в этом роде?

Морган рассмеялся, потом лицо его стало мечтательным и немного печальным.

— И где она… теперь? — не отставал Влад.

— Где-то там… Где-то там, где ей хочется быть. Но в моей истории всё сложнее.

— Сложное желание? Невыполнимое?

— Скорее наоборот. — Хозяин хлопнул в ладоши, обрывая цепочку воспоминаний. — У твоей-то желание попроще, по крайней мере касается оно только тебя.

— Меня?

— Ну да. Ей же нужен герой, а ты всего лишь дизайнер-верстальщик. Даже на художника не тянешь, правильно? — Морган потянулся к соседней полке и поправил стрекозу с длинным серебристым хвостом. Вместо лапок у «экспоната» были шасси, а под крыльями Влад заметил крошечные ракеты, похожие на сложенные бутоны вьюнка.

— Никакими подарками дело не поправишь — измениться должен ты сам, — продолжал Морган. — Если хочешь её вернуть. Ты вообще как, всерьёз уверен, что если будешь «уметь что-то особенное, знать что-то особенное» — она вернётся? И снова полюбит? И будет твоей?

— Надеюсь, что да. А что, — Влад усмехнулся, чувствуя, что начинает нервничать, — это возможно, да?

— Проблема не в том, что это возможно. — Морган улыбнулся вернувшейся Соне и галантно протянул ей бокал с вином. Девушка сделала глоток и принялась увлечённо разглядывать резные узоры на красной хрустальной ножке.

— Если ты будешь соответствовать её волшебному миру, тебе будет гораздо сложнее приспособиться к этому, — продолжал хозяин, наблюдая за очарованной гостьей. — Очень даже может быть, что ты вообще не сможешь жить так, как раньше.

Влад рассмеялся, а Морган наклонился к нему и заговорил гораздо серьёзнее:

— А вдруг она уже не сможет снова полюбить тебя? Вдруг окажется, что на самом деле ей был нужен обычный человек, без особенных знаний и способностей? Представляешь?! А ты уже не сможешь вернуться обратно! Или не захочешь…

— Как всё просто…

— Слишком просто, — перебил его хозяин. — Но сейчас это просто слова. Слова, слова, слова, которые сами по себе ничего не стоят. Тут важно твоё собственное решение, внутреннее, выношенное желание, которое не выразить словами. Настанет момент, когда ты поймёшь это по-настоящему, и это будет твой последний шанс остановиться. Я хочу, чтоб ты как следует подумал об этом.

— Я подумаю, — ответил Влад, вставая. — Мне пора. Уже слишком поздно.

— Пока! Скоро увидимся.

Он произнёс с такой безмятежной уверенностью, что Влад всерьёз разозлился и, пока ехал домой, пообещал себе зайти через неделю, не раньше. Может быть, и через две. Как ему понравится такое «скоро»?

Утром он опять проспал и не успел передать Еве коробочку с неведомым подарком от Моргана — даже с днем рождения не поздравил. Пытался дозвониться — не отвечает. Отправил с десяток эсэмэсок — тишина. Только ближе к вечеру от неё пришло: «Ул мира 38/4 21:00».

— Кто-нибудь знает, что у нас на улице Мира тридцать восемь дробь четыре? — спросил он вслух, не надеясь, что кто-нибудь ответит.

Однако через пару минут Светик корректор полезла в сумочку и достала серебристо-зелёный флайер.

— «Клуб «Экскалибур», вечеринка-маскарад-мистерия, в костюмах — скидка 50 процентов, эльфы проходят бесплатно».

— И ты идёшь? — хмыкнул начальник отдела. Светик выразительно посмотрела на него:

— Разумеется, нет. Я в книжном подобрала — дизайн в стиле «вот как я умею», четыре разных шрифта и синее на зелёном фоне. Помните, мы ещё хотели сделать альбом таких шедевров?

— Помню-помню, молодец, что собираешь.

В принципе чего-то такого и следовало ожидать: Экскалибур, эльфы, маскарад. Даже если бы не было этой ссоры, вряд ли бы Ева согласилась на уютный вечер вдвоём.

Влад подумал: а не зайти ли к Моргану, одолжить какую-нибудь маску на один вечер? Но вспомнил о своём зароке и решении «выждать неделю». Так что к «Экскалибуру» он подошёл весь из себя банальный до отвращения: джинсы, футболка, куртка. Стоящие в дверях феечки в мерцающих светодиодных диадемах презрительно прищурились.

— Флайер?

— Нет.

— Пятьсот.

— Сколько?! — Влад скрипнул зубами, но послушно достал бумажник.

Народу внутри было — не протолкнуться. Влад запоздало сообразил, что вечеринка уже давно началась. Зачем тогда было назначать на девять? А ведь он специально задержался на работе, сидел один, чистил папки со старыми проектами — и не мог дождаться назначенного времени, то и дело поглядывал на часы.

— Привет! — прекрасным видением перед ним возникла Ева. Забавное платьице, словно костюм «снежинки» с детского утренника, всё в кружевах и звёздочках, на голове корона из бусин «под жемчуг», в руках букетик с белыми лилиями — королева эльфов, не иначе.

Влад вспомнил о цветах — как всегда, слишком поздно. Вздохнул, когда понял, что ее уже поздравили, и хотя это означало, что она специально устроила так, чтобы он опоздал, все равно достал из кармана коробочку с подарком.

— Вот, это тебе.

— Спасибо, — удивилась Ева, пожалуй, слишком наигранно. Повертела подарок в пальцах. — А что здесь?

— Посмотри, — улыбнулся Влад.

Он так соскучился по ней! И больше ни на что не обижался. Пусть будет так, как есть — он по-прежнему любил её, такую сумасшедшую, наивную и волшебную.

— Ев, прости меня… — Он потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она пристально посмотрела куда-то за его плечо, отшвырнула коробочку и со всей силы отвесила Владу пощёчину. Развернулась на каблуках и под аплодисменты и смех скрылась в толпе. Какой-то парень в золотом жилете и с венком на голове обнял Еву за плечи и увёл за собой.

Влад почувствовал, что все вокруг смотрят на него, и покраснел. На душе было пусто и как-то до омертвения спокойно. Он предчувствовал, что всё так и кончится, но не хотел признаваться себе в этом, отгонял эту мысль, надеялся на что-то. Может быть, на чудо?

— Ох, ну зачем же она так!.. — Знакомая шляпа мелькнула у самого пола, и Соня выпрямилась, бережно и жалостливо прижимая к груди отвергнутый подарок.

В её глазах блестели слёзы.

— Прости, это всё из-за меня, — прошептала она.

Влад покачал головой.

— Ты тут ни при чём. Ну, ладно, пошли… Морган здесь?

— Морган здесь, — из прокуренного сумрака возникла маска.

— И кто ты? Что оно означает? — Влад указал на выступы и складки чёрной маски, пёстрые перья, торчащие под неожиданным углом над клочками рыжеватого меха — словно хохочущее и одновременно страдающее лицо, искажённое в болезненной гримасе.

— А что ты видишь?

— Опять ты за свое! — раздражённо воскликнул Влад, направляясь в сторону бара. — Можно же нормально ответить…

— А тебе нужно указание, чтобы знать, что ты видишь? — усмехнулся Морган, следуя за ним, словно тень. Он был в чёрном бархатном плаще, наверняка просто кусок синтетической подделки из ближайшего магазина, но даже этот издевательски простой наряд шёл ему.

Влад, тяжело вздохнул, заказал пиво, услышал клубные расценки и окончательно расстроился.

— Знаешь, я сегодня отдал нехилую сумму, чтобы получить по морде, окончательно потерял любимую девушку, а теперь пью пиво, которое не стоит тех денег, которые я за него заплатил. Очень, очень замечательный вечер!

— Она по-прежнему твоя любимая?

Влад с горечью взглянул в глаза маске.

— Прости. — Морган отвёл взгляд.

— Вот. — Соня протянула Моргану коробочку. Внутри звякнули, рассыпаясь, черепки и осколки.

— Кстати, а что там было? — поинтересовался Влад.

— А что там могло быть?

— Ты опять? — Влад приподнял бутылку. — Я… Ты когда-нибудь меня…

Морган забрал у него пиво, отдал его Соне, вложил Владу в руки таинственную коробочку, а потом накрыл её своими ладонями.

— Ну, давай, сейчас самое время. И место подходящее… — Маска придвинулась ближе. — Что там может быть? Что бы ты хотел ей подарить? От себя — ей?

Влад криво усмехнулся. Подумал о пощёчине. Вспомнил, сколько презрения и усталости было во взгляде Евы. А потом вернулся в то утро, когда она впервые осталась у него на ночь. Он тогда проснулся и увидел её лицо, близко-близко, её закрытые глаза, длинные ресницы на щеках, белый след слюнки в уголках губ, смятую подушкой щёку — тогда его сердце наполнилось незнакомым счастьем, солнечным восторгом, от которого хотелось прыгать до потолка.

Потом они завтракали — тоже впервые вместе, — и она поднесла к губам чашку, и посмотрела сквозь поднимающийся пар, и вдруг потянулась к лилиям, стоящим в банке, и поцеловала цветок…

Влад закрыл глаза и отвернулся. В пальцах покалывало, ладони вспотели, и он вытер их о джинсы. Коробочка осталась у Моргана.

— Красиво, — сказала маска. — Ну, давай посмотрим.

Соня восхищённо вздохнула: высоко, на уровне глаз, Морган держал чайную чашку, и та светилась в темноте. Поворачивая подарок, Морган открывал каждую новую грань и изгиб, пока Влад не увидел, что это белая лилия, полураспустившаяся, обхватывающая живыми лепестками тончайший белый фарфор с лёгкими складочками, которые едва заметно трепетали, словно кожа при дыхании.

Влад отпрянул, когда маска протянула ему цветок, оставив чашку себе.

— Нет. — Влад отошёл ещё дальше. — Мне пора.

Маска смяла одновременно лилию и чашку — и они рассыпались тающей в воздухе пыльцой. Влад почувствовал, что у него кружится голова, опёрся о стойку — и оказалось, что это стойка в магазине.

Вокруг столпились неведомые полуживые твари, в воздухе мигали язычки пламени, потрескивали и тянулись вверх. Соня в своей неизменной шляпе сидела на корточках перед пятнистым жирафо-аистом, который держал в клюве зажженную свечу, а Морган, уже без маски, протягивал Владу стакан с водой.

— Спасибо… Что же они подмешивают в своё пиво? — простонал Влад, опускаясь на стул. — Может, это Ева их попросила? Чтобы избавиться от меня?

— Может быть. — Морган пододвинул табурет и уселся напротив.

— Что это было?

— Что было?

— Там, в клубе? В коробке? Что там было с самого начала?

— Подарок для твоей любимой. — И предупреждая поток уже привычных обвинений и просьб выражаться яснее, Морган вложил ему в руки комок бурой смолы, ещё мягкой, но уже успевшей принять форму. — Попробуй это.

— Что это?

— Ты мне скажи.

— Я должен знать, что это?

— А что ты видишь?

Влад вгляделся в комок. Ему показалось, что он разглядел выгнутую спину, лапки с коготками. Комок зашевелился — Влад брезгливо отбросил его. Соня бросилась к смоле, подняла, прижала к груди, ласково зашептала над ним. Влад увидел чёрный хвостик, скользнувший между тонкими белыми пальцами.

— Дурдом какой-то. У тебя тут просто какой-то дурдом! Что это такое?

— Это зависит от того, что ты видишь.

— Вещь или есть, или нет, это всегда что-то определённое!

— Всё зависит от твоего взгляда.

— Буддизм какой-то. Йога-магия! В чём ты пытаешься меня убедить? Своими дурацкими фокусами…

— Я лишь выполняю твою просьбу. Выгляни на улицу.

— Что?

— Выгляни. Но порога не переступай.

Влад встал, кивнул с видом «Ну, если ты так хочешь!», широкими шагами пересёк магазин и распахнул дверь. Посмотрел на бескрайнее поле перламутровой травы — или шерсти, или водорослей под водой — и поспешил захлопнуть дверь.

— Я смогу выйти?

— Да хоть сейчас.

Влад снова выглянул, увидел знакомую улицу — и поспешно выскочил наружу.

Дома было тихо. Он устало упал на диван, вжался лицом в подушку и уловил знакомый запах — то ли крем, то ли духи, то ли шампунь. Её запах. Евка, которой нет…

«Ну и что, найдёшь другую, — подумал он с каким-то исцеляющим опустошением. — Которая не будет требовать от тебя ничего необыкновенного».

Влад вспомнил тёплый комок в пальцах. Ладони непроизвольно сжались, обхватывая невидимый шар. Показалось, что внутри бьётся что-то тёплое и пыльное. Он разжал руки — и увидел белую бабочку.

«Просто моль. Престо моль залетела».

Бабочка метнулась и куда-то пропала — наверное, опять спряталась.

Смутная догадка заставила его вскочить и распахнуть дверцы шкафа. Так и есть. Влад проверил комнату, кухню, прихожую, но уже с самого начала было понятно: Евка забрала свои вещи и ушла. Он не хотел думать к кому. Может, к тому, с венком в волосах и хвостом — Влад вспомнил, что у парня в клубе был ещё и хвост. Вот ведь придурок!

Придурок — не придурок, но Евы больше нет.

— И что, если бы я прицепил себе хвост, уши и крылья — ты бы была бы довольна? — вслух спросил он, чувствуя, как что-то мокрое стекает по щекам. — Тебе это было бы достаточно?! Ты этого хотела?! Ну, сказала бы мне!

Без картин и волшебных амулетов стены казались голыми, словно в квартире никто никогда не жил. Остатки сандалового аромата, эхо шагов, выщербленные ряды книг на полках — и вспоминаются, как назло, только самые лучшие дни… Как вернувшись из книжного с покупками, Ева сбрасывает босоножки и, забравшись с ногами на-диван, начинает читать, забыв обо всём, забыв про Влада — но он-то не обижается… Как она напевает, склонившись над шитьём, а потом они вместе собирают рассыпавшиеся бусины, сталкиваются лбами и хохочут. Как она спрашивает его мнение — о юбке, браслете или фильме, — а он может лишь пробормотать своё неизменное «круто», «прикольно», «здорово». И она улыбается через силу, но всё равно улыбается ему.

Бессмысленно и глупо. Он самый обыкновенный. В его жизни всё просто, все, как у всех — вот только Морган и его лавка…

Морган со своими намёками и загадками, чудесами и диковинами.

Всезнающий Морган, чьим словам хочется верить.

Таинственный и непонятный Морган, который в самом деле способен на многое.

Влад подошёл к трельяжу — теперь на полке перед зеркалом было пусто, лишь комочки пыли, смятый тюбик из-под крема и засохшая щётка для обуви. Уличный фонарь давал немного света, и Влад с тоской посмотрел на своё отражение: оттопыренные уши, красное пятно после старого пореза на подбородке, шрамы от юношеских прыщей. Есть над чем поработать — но что это даст?

Ему показалось, что в зеркале что-то изменилось. Отражение смотрело на него. Ещё мгновение — и оно бы начало двигаться самостоятельно. Влад поспешно отвернулся и на всякий случай закрыл глаза. На ощупь дошёл до дивана, вслепую разделся, не заботясь о том, куда летит одежда, забрался с головой под одеяло и попытайся уснуть. Ему было страшно, и он долго лежал с закрытыми глазами в красноватой дрожащей темноте, отгородившись веками оттого, что происходит вокруг, и стараясь не думать о том, что может происходить.

Вечером Влад пришёл в «Чудеса и диковины» и спросил:

— Что я должен делать?

Он едва высидел до конца рабочего дня. Трепался с коллегами о том, что впереди выходные, механически отвечал на вопросы начальства, курил, обедал, пялился в монитор — но теперь это требовало почти нечеловеческих усилий. Влад знал, что с ним что-то происходит. Что-то не так. «Депрессия по причине проблем в личной жизни», «переоценка ценностей» и так далее, но ему было плевать, как это называется. Важнее — как выбраться наружу.

— Что надо? — спросил он. — Какие условия? Какие правила?

На каждый вопрос Морган только усмехался.

— Чего ты от меня хочешь? — Влад подошёл к нему так близко, что мог чувствовать запах пыли, горящих свечей и пены для бритья. — Ты же говорил об этом, правильно? Что поможешь мне!

— Я не смогу вернуть твою любимую.

— Ты знаешь, о чём я.

Неожиданно Морган схватил его за воротник куртки и приподнял — Влад не ожидал, что он настолько сильный.

— А о чём ты? Думаешь, научишься паре фокусов — и она прибежит обратно? Моментально поймёт, что ты стал другим, что преобразился, что ты теперь не такой, как раньше?

Ноги по-прежнему болтались в пустоте, но Влад не был уверен: это Морган его держит или пол исчез вместе с магазином — и не посмотреть, не вырваться из хватки обжигающих зелёных глаз.

— Для неё это тоже будут фокусы. Как и для тебя. Она не сможет ни поверить, ни понять — никто из тех эльфов и магов не в состоянии понять и увидеть настоящее. Для них это игры, фантазии, хобби! Ни один из них не способен оценить подлинное чудо. Или даже увидеть.

— А ты их проверял? — спросил Влад, и Морган осторожно опустил его на пол.

— С них и начал.

— И как?

Морган поморщился, как будто на язык попался кусочек чего-то кислого или гнилого.

— Никак. Они слишком много прочитали, слишком хорошо изучили все версии и трактовки. Разбираются в сто раз лучше меня — кто бы спорил! Знают, как правильно играть. Так что игра остаётся игрой. Развлечение для свободного времени, словесные баталии и жонглирование смыслами. Только так и никак иначе, а если иначе — значит, признать себя сумасшедшим, причём всерьёз, а это никому не нужно.

— То, о чём ты говоришь, — это, знаешь ли, несколько высокомерно, — заметил Влад. — Нет ничего приятного в том, чтоб чувствовать себя сумасшедшим. Со мной сейчас происходят странные вещи — не знаю почему, возможно, ты как-то повлиял. Но проблема в том, что я не могу ни с кем поделиться, не могу рассказать о том, что вижу или чувствую. Мир выворачивается наизнанку, а я не знаю, с миром что-то не так или у меня с головой?

— А что… что… есть разница?

Влад повернулся к Моргану и увидел, что тот едва сдерживается, чтобы не начать хохотать в полный голос.

Это уже было слишком! Влад сжал кулаки, с трудом сдержался и развернулся к выходу. И тут в глубине лавки что-то загремело, раздались пощёлкивающие звуки и смех. Что-то происходило там, за тотемным столбом, за масками и шляпами.

Влад попытался подойти ближе, но Морган загородил ему дорогу.

— Что это?

— Ничего.

— Я слышу голос Сони.

— Ну и что?

— Она — уже?..

— Что — уже?

Влад попытался оттолкнуть Моргана — но это было как сдвинуть столб. Или дерево. С цепкими и жёсткими ветвями.

— Что ты с ней сделал?! — Влад попытался вырваться, но Морган без труда удерживал его руки. — Я же видел, что с ней что-то происходит!

Все предыдущие события сложились в одно: Влад вспомнил, как менялась Соня, как с каждым разом она всё больше и больше попадала под влияние Моргана. Собственные мелкие проблемы отошли на второй план. То, что происходило между Морганом и Соней, было серьёзнее, чем мошенничество или секс. Скорее всего Моргану было плевать на тело «прекрасной донны». Он использовал нечто более важное.

А на месте Сони могла быть Ева — если бы у Евы были деньги, и она бы сама купила ту проклятую шляпу! Тогда Ева бы стала такой же замороченной, полубезумной, верящей во всё, что говорит ей «учитель» с бархатным голосом и колдовскими кошачьими глазами.

— Я не позволю тебе… Я… тебя!..

Он попытался пнуть Моргана, и с третьей попытки ему удалось как следует размахнуться. Влад заехал хозяину по голени — и Морган отшвырнул гостя, прямо на стоявшие в углу экспонаты.

Рожки, крылышки и гребни больно впились в спину, с грохотом покатились статуэтки и подсвечники, зазвенело разбитое стекло. Влад скорчился на полу, обхватил руками голову, ожидая новых ударов. Но всё было спокойно. Чудеса и диковины с любопытством склонились над ним. Потом в тишину магазина вклинился грохот грузовика с улицы, и завывания потревоженной автомобильной сигнализации успокоили Влада.

Он захотел напомнить о милиции, но вовремя сообразил, насколько глупо это прозвучит. Нужно было вставать и что-то делать, но его не устраивал ни один из возможных вариантов. Морган физически сильнее, его не победить — но с другой стороны, зачем и ради кого?

Что-то маленькое и юркое пробиралось сквозь бронзово-деревянные завалы, и вскоре Влад увидел прозрачную ящерку с длинным спиральным хвостом и тремя рядами красных лапок. Он сел, потирая помятые рёбра, осторожно приподнял существо за хвостик. Сквозь светло-зелёную кожу просвечивали буквы — узор, похожий на слово «скоро». Ящерка нервно задёргалась, и Влад отпустил её.

— Вставать будешь? — Морган протянул ему руку.

— Да пошёл ты!.. — Влад неловко поднялся, прихрамывая, добрёл до витрины и осторожно присел на край оконной ниши, потревожив семейство фарфоровых ежей. Задрал штанину. Посмотрел на синяки.

— Если бы ты рассказал, зачем ты это делаешь, было бы легче, — пробормотал Влад после долгого молчания.

Морган не отвечал.

— Это какое-то специальное задание? Тайная миссия? Кто-то прислал тебя сюда, к нам, или ты сам? Я же вижу, что ты не обычный человек, и все эти вещи. — Влад обвёл рукой магазинчик. — Они особенные, и ты пытаешься собрать людей, которые… которые могут это понимать. И когда ты их соберёшь, ты…

— Вот если бы ты рассказал, зачем ты это делаешь, было бы ещё легче, — перебил его Морган. — Только не надо опять про свою Еву. Ты её уже потерял. Ты потерял её ещё до того, как зашел сюда в первый раз. Так что давай объясни мне, зачем ты это делаешь? — Морган подошёл к тотемному столбу, снял маску, примерил, и когда он повернулся, Влад увидел белую сову, в клюве которой что-то трепыхалось, пытаясь вырваться.

— Ты же сам всё знаешь, — сказала маска и по-птичьи крутанула головой. — Зачем тебе слова?

Из дальнего угла магазина вышел кто-то, Владу показалось, что это Соня, но ему не хотелось смотреть в ту сторону.

— Иди, — сказала сова.

— Туда? — Влад указал на дверь.

— А что тебе здесь делать? — Морган задрал маску вверх — сова взмахнула крыльями и соскользнула ему на плечо. — Здесь не вербовочный пункт и не школа. Не магазин и не галерея. Не инкубатор и не книга.

На одном плече у него таращилась сова, из-за другого выглядывала Соня — у них обеих были сияющие, зелёные, притягательные глаза Моргана.

— Это всё вместе и что-то другое. Слово — всего лишь отражение. Одна из граней. Маска, которую ты выбираешь. То, что ты хочешь видеть. Что ты видишь на самом деле?

Влад закрыл глаза, сохраняя в памяти Моргана, Соню и магазин. Маленький и бескрайний магазинчик, где ничего нельзя купить. Чужая посторонняя девушка, за которую он хотел сражаться и которой завидовал. И необыкновенный человек, что был реальнее самой реальности.

Все, что Влад когда-либо видел, каждое изображение, проецируемое в мозг, стало объёмным, словно вместо одной из сторон предмета он обрёл подлинную суть. И уже не нужно было подбирать объяснения — все слова сплелись в одно, слились с тем, что он постигал. Он узнал в Моргане себя и других людей, с которыми никогда не встречался, но которые были Морганом, как сам Морган являлся проекцией кого-то вечного и изменчивого. Соня стала Евой, которая, в свою очередь, обернулась рыжеволосой женщиной с тёмными глазами, — она вела Моргана по лабиринту, мимо открытых и запертых дверей. Каждая вещь в магазинчике сувениров, каждый подарок и воспоминание, каждый шанс преобразиться — все они стремительно проносились мимо, манили за собой и тут же исчезали, словно прожитые минуты.

Потом Влад увидел себя стоявшего перед дверью. Взялся за ручку, потянул, сделал шаг. Прищурился, прикрыл глаза рукой, защищаясь от утреннего солнца,

— Увидимся, — бросил он через плечо.

— До скорого, — отозвался Морган.

На улице было тихо и пустынно, словно весь мир испуганно отпрянул и замер в ожидании. Влад огляделся, стараясь получше запомнить белёные стволы каштанов, тень от опущенного шлагбаума, неподвижную стройку, киоск — и себя, раздражённого и злого, высматривающего «лошадь на заборе», — и Евку, которая объясняла на ходу по телефону, как найти заветный магазин. Это было в прошлом, что-то подобное произойдёт опять, но Влад не собирался стоять и ждать новых покупателей «Чудес и диковин».

«Надо поблагодарить Еву, — подумал он. — Рассказать ей, объяснить — вдруг получится? Хотя вряд ли. Может быть, она поймёт, но не поверит — это точно».

Никто бы не поверил. Не существовало точных слов, чтобы описать, что он чувствовал — любая попытка обернулась бы еще одной интересной историей. Даже для него самого… Сознание цинично подсовывало диагнозы типа «эйфории», «просветления» или «нирваны», он не нуждался в этих старых уловках. Он больше не хотел убегать и прятаться.

Он был абсолютно свободен — и одновременно в вечном рабстве у пути, который только что выбрал. Он был счастлив, как тысяча влюбленных — и при этом неизлечимо одинок. Мир, который раньше казался плоским, без выхода и перспектив, — этот мир обрёл бессчётное количество граней — и утратил что-то, что можно назвать покоем. Или судьбой.

Сумбурное объяснение, нечёткие инструкции — но Влад привык к такому.

© Рассел Д. Джонс, 2007

 

Наталья Козельская

БИЛЕТ НА ДИВНЫЙ НОВЫЙ МАРС

Если бы я писал мемуары, начал бы их так:

«Светка мечтала полететь на Марс. Говорят, там цветут яблони… И груши цветут, и одуванчики. А мне хотелось сделать ей приятное. Пусть даже ради этого придется рискнуть жизнью…»

Или вот так:

«Стать фаербольцем — большая удача и суровое испытание. Кандидатов отсеивают так строго, что лишь один из двадцати попадает в списки. А до завершения контракта невредимыми доходят и вовсе единицы…»

Да, именно так стоит начать. Так я дам понять читателю, что до знакомства со Светкой, или до того момента, как я стал фаербольцем, жизнь моя была скучна, как рельса подземки. Но потом я сделал свой выбор — и все заверте…

На самом деле быть фаербольцем не сахар. Говорят, раньше на эту работу приглашали актеров: они кричали и стонали весьма профессионально, а молили о пощаде так, что даже инквизитор бы заслушался. Но потом актеры как-то сами собой повывелись. Теперь мы за них.

— Повернись боком, — скомандовала Светка, макая ватную палочку в хорошо разогретую ранозаживляющую мазь.

Светка давно уже оставила надежду отговорить меня от этой работы. К тому же платили за каждую смену хорошо — сто зеленых и одну красную. Если везло и меня убивали с особой жестокостью — красных давали целых две. Правда, и восстанавливаться потом приходилось дней пять, не меньше.

— Ай-ай-ай! — взвыл я, когда огнедышащая мазь коснулась ожога под лопаткой. Светка подула. Она очень нежно это делает, поэтому через пару минут я страдальчески взвыл снова. Светка подула еще раз, улыбнулась украдкой.

Психосоматический ожог хоть и заживает быстрее, чем реальный, но болит, зараза, точно также. Помню, однажды в меня выпустили обойму резиновых шариков — дома насчитал сто шестнадцать мелких синяков и один большой. И неделю ходил пятнистым красавцем. И хоть бы один синячина сошел раньше времени!

Я скосил глаза на Светку. Как всегда после смены, окружающий мир казался мне до странности выпуклым, ярким, живым. Светка была очень красивая. Тонкая кожа, персикового цвета щека с легким пушком. Игривый рыжий завиток надо лбом. Я даже забыл заорать, когда она принялась мазать клеем царапину на плече.

Едва последний мазок лег на кожу, я чмокнул свою рыжую лекарку в висок и пошел на кухню. По привычке открыл сейф, пополнил шкатулку и залюбовался своим богатством. Сквозь прозрачную крышку была видна красивая, толстая стопка зеленых кредиток. Красных — поменьше. Синяя и вовсе одна. Надо ее переложить куда-нибудь подальше, чтоб не вводила во искушение. Я захлопнул дверцу сейфа.

— Еще что-нибудь из еды осталось? — громко спросил я, открывая холодильник. После смены всегда жутко хочется жрать. Не есть, а именно жрать — чавкая, громко сглатывая, облизывая пальцы, роняя капли соуса на рубашку и пачкая манжеты.

Светка уже сложила лекарства в банку и теперь стояла в дверях. Я алчно пожирал салат пальцами прямо из пластикового контейнера. Салата, правда, было мало, но в углу холодильника я приметил пару засохших бутербродов. Они явно ждали меня.

— Денег нет, — сказала Светка. — Есть нечего.

— Но ведь Марс, рыбка моя! Мы же мечтаем об этом, правда? Марс не ждет!

— Марс подождет. Есть нечего, — грустно повторила Светка.

— Завтра принесу, — пообещал я и засунул в рот бутерброды. Дождался, пока она выйдет из кухни, и сунул руку за холодильник. Где-то тут у меня была припрятана почти полная бутылочка энергетика. Мне после работы очень нужна энергия. Жизненно нужна. Бульк.

Пустую бутылку я сунул обратно за холодильник — утилизирую, когда Светка уйдет.

А она часто уходила. Работы в городе женщине не найти, так что чем она занималась — одни бог ведает. Бродила, наверное, где-то. Мне после смены бродить совсем не хотелось. Хотелось валяться перед телевизором и смотреть фаербольные игры. Теперь я зритель, мне хорошо, мне тепло и комфортно, а они пусть мучаются.

Большинство фаербольцев не знают коллег в лицо, это не принято, но кое-кого я уже научился различать. Вон тот, с гребнем вдоль спины — Санчос. Черноволосый громила, машет булавой во все стороны… но только я в курсе, что руки у него переломаны в трех местах. Давно работает. А вон девица в майке с надписью DONT TOUCH MY TAIL. В жизни-то она — тщедушная замухрышка, пройдешь мимо — не оглянешься, но тут просто амазонка, и дерется здорово. Сверхплоский пятиметровый экран телевизора позволял рассмотреть каждый сантиметр ее кожи.

Ага, заметил я, похоже, обожгли нашу амазонку неслабо. И синяк неплох. Несколько дней будет прикладывать лед к коленке. А вот еще рана на локте — стрелой попали, что ли? Два раза минимум, и оба навылет. Плотно бьет клиент, видно, мастер. Оп! Девица упала ничком, ткнулась носом в болотную жижу. Клиент встал над нею, дьявольски хохоча (и откуда они набрались этих пошлых штампов?), и вонзил пику в спину своей жертве. Да еще ногой на шею наступил. В глазах — только их и было видно в прорезь шлема — читалось превосходство. И ненависть — жгучая, как свежая горчица — ко всему бабскому роду. Должно быть, развелся клиент недавно. А теперь, прикинул я, амазонке пара десятков зеленых перепадет сверх тарифа — за глумление над «телом». Все честно.

Первое время, когда я только начал работать фаербольцем, Светка то и дело твердила, что это гладиаторские бои, древность, что это нецивилизованно, жестоко и вообще мерзко. Я сначала спорил, потом уже просто ухмылялся. Нет ничего плохого в том, что богатенькие бездельники хотят поразвлечься: устроить облаву на виртуальных человечков, перестрелять их по одному или всем скопом, резать их плазменными резаками или жечь фаерболами. И нет ничего плохого в том, что каждый виртуальный человечек потому и интересен, что на самом деле он — живой, настоящий, оплетенный миллионом датчиков, как куколка капустницы — сидит в кресле программного центра и кричит от настоящей боли, потому что все, что происходит в плоском фаербольном мире для него — реальность.

Убивать нарисованных людишек неинтересно, ни по одному, ни пачками. А вот стрельба по живому телу щекочет нервы. Я пару раз видел лица клиентов, выходящих из relax-центра. Бегающие глаза, осоловелые от обилия впечатлений. Бессмысленные улыбки и алчно дрожащие руки. Что, попили нашей кровушки, думал я и пересчитывал кредитки.

— У нас есть энергетик? — спросила Светка из кухни. — Есть хочу.

— Нет, откуда? — соврал я. На канале FBW началась реклама, я переключился на FBM.

Фаербол-миры очень разные, в одном лишь они похожи: фаербольцы в них бесправны, почти беззащитны и очень живучи. Первые наши модификации были уязвимыми, как малые дети, но клиентам это быстро надоело. Что за радость — шмальнуть один раз из винтовки наугад и получить готовенький труп? Куда интереснее гонять раненого по подземельям или лабиринтам, менять оружие, то подпаливая беглецу пятки из огнемета, то всаживая арбалетные болты в спину? Фаербольцы стали зарабатывать больше, требования к здоровью стали выше (кому надо, чтобы работник от болевого шока прямо в кресле скончался? От профсоюзов потом не откупишься), зато и игры теперь длились дольше, а штат сотрудников изрядно уменьшился.

Меня считали одним из лучших. Некоторые клиенты, запомнившие меня по необычной зеленой тельняшке (Светкино изобретение! В городе сливаюсь со стенами, в лесу — с листвой), специально заказывали меня на игру — знали, что живым не дамся, а отбиваться буду ногами и кулаками, ляжки рвать зубами, пока все зубы не выбьют.

Вчерашняя смена, правда, вышла простенькой: клиент попался неопытный, с третьего удара меня положил из гранатомета. Очнулся я в кресле — пара царапин, ожог под лопаткой, вот и все радости. Зато сто пятьдесят зеленых были в кармане — видно, доплатил за меня богатейчик, знал, кто ему веселую игру сделает. Вот только позабавиться со мною не успел. А нечего было гранатомет сразу доставать… Если платишь— позволь фаербольцу отработать, а не убивай в первые же полчаса. Мы же знаем, что не помереть должны, а долго трепыхаться. За то и деньги плачены.

Деньги… Деньги, чтоб их. На Марс полететь — восемьдесят тысяч надо. На каждого. Сейчас у меня, должно быть, тысяч двадцать в шкатулке. Если не тратиться еще и на воду, было бы больше, но без воды никуда. Хоть и дорогая она, зараза. Раньше дешевая была, не считал ее никто, а теперь вот…

В детстве я однажды на лекцию забрел, в кружок астрофизики. Лекции читал старый профессор с дергающейся головой, казалось, он постоянно торопливо кивает, словно боится не успеть. Так вот, профессор сказал: «Зря ученые задумали геомодификацию Марса». Земля из-за этих экспериментов стала меняться с Марсом местами, и еще вроде как раньше она в плоскости эклиптики по орбите шла и была к Солнцу ближе. А теперь орбита Земли встала «торчком» относительно остальных планет, да еще и удлинилась почти в полтора раза. Оттого и воды не хватает, и вообще жизнь стала тяжелая. Сначала вроде бы незаметно было, а за последние сто лет прямо-таки катастрофа с нашей Землей. Зато на Марсе вот-вот наступит рай и благодать.

— Только не все его, этот рай, увидят, — добавлял профессор. И головой так мелко-мелко тряс, будто ученых укорял. Я, помнится, хотел в него яблоком кинуть, да вспомнил, что нету меня яблока. Доел на прошлой неделе.

— Точно нет энергетика? — переспросила Светка из кухни. Будто догадывалась. Я даже не стал отвечать.

На канале FBM началась реклама: упитанная девица рассказывала, как хороша жизнь на Марсе и что перебраться на счастливую планету становится все проще. Куда уж проще. Восемьдесят тысяч. На каждого. Дьявольщина.

А на Марсе хорошо… Лучше, чем здесь, теплее, изобильнее и, говорят, есть настоящая еда. Правы рекламные тупицы: бежать надо отсюда, бежать… Все бегут, кто может. Хотя нет, вру. Не все толстосумы на Марс переехали. Взять хотя бы наших клиентов: сидят тут, хотя могли бы уже пятнадцать раз туда улететь. Качают из усталой старушки-Земли последние соки. Ну и фаербольными играми развлекаются. Говорят, на Марсе такого уже не будет: там строят новое общество, абсолютно здоровое, правовое, сильное и честное. Не чета Земле, замшелой, дремучей и полной древних предрассудков. Эх… Марс — планета мечты. У нас есть цель, и мы к ней идем.

— Я голову андроида принесла, видел? — спросила Светка из кухни. Голос у нее был довольный: не иначе все-таки нашла какую-то снедь.

— Где взяла? — спросил я, выключив звук. Упитанная девица на экране размахивала руками, обещая блага вот такой ширины, вот такой вышины…

Светка ответила с набитым ртом:

— У мальчишек отобрала. Они ею в футбол играли. Там еще заряда много, можно как лампу использовать. Только вымыть надо. И цвет красивый, сиреневый. Подходит к нашей мебели.

Андроидские головы со светящимися глазами вокруг лба служили настольными лампами и ночниками едва ли не всем нашим знакомым. Андроидов не любили. Ломали каждого, кто попадался на улице один, без сопровождения. Теоретически за убийство андроида полагался штраф, но практически полиция закрывала глаза на уничтожение тех, кто отнимал у нас последние рабочие места. Да, скоро на Земле смогут трудиться только механические люди — но это ведь не повод отнимать работу у тех, кто пока еще жив и пока еще здесь?

— Вытри салфеткой, незачем воду расходовать, — ответил я мрачно. Оптимистичная рекламная девица убралась с экрана, снова началась фаер-игра.

Кроме фаербола, я мало что смотрел — куда приятнее перебирать фэнтезийные миры, чем любоваться на мрак кромешный вокруг. Новости — тоска, фильмы — старье. Говорят, на Марсе кино расцветает небывалыми темпами! А на земные киностудии водят туристов, чтобы было на что содержать хотя бы уборщиков и сторожей. «Юниверсал-Фокс» даже не стала восстанавливать самый большой свой павильон, что обрушился в прошлом году. Старинные декорации заливает вода и ест плесень — и кому они теперь нужны?

А фаер-миры — игра красок, игра воображения, бесконечная игра в войну, в благородство, в предательство. Интереснее, чем кино. На экране мой старый знакомый Вольфганг Штаус бежал (вернее было бы сказать, стремительно хромал) через оплавленное фаерболами поле к высящемуся на горизонте шпилю Замка Странствий.

Вольфганг, отец семерых детей — из тех матерых фаербольцев, которые еще десять лет назад месили цемент для фундамента этого бизнеса. Теперь он зарабатывал вдвое больше меня, а уж к Замку Странствий бежал не первый десяток раз. Мог бы и не бежать, будем честными. Но клиент — мы узнавали их по светло-красному ореолу вокруг защищенной шлемом башки — похоже, прорвался уже почти к самому сердцу игры, так что Вольфгангу придется ему помешать. Дольше играть будет, больше бонусов. Я его хорошо понимал. Только ногу он зря подвернул, долго не продержится.

Щелкнул замок входной двери: Светка куда-то ушла. Выключив ТВ, я размялся перед зеркалом, подошел к коммуникатору и сделал заявку на завтрашнюю смену. Ожог, конечно, поболит до утра — но к обеду заживет как миленький. Кстати, надо найти в закромах еще полбутылочки энергетика. Выпью завтра — и в бой.

Обычно мы не спрашиваем, в какой мир нас забросят сейчас. Выбор не так уж велик, чуть больше ста шестидесяти стандартных игровых полей и пара десятков модификаций. Но каждый раз в душе теплится надежда: может, на этот раз дизайнеры изобрели что-то новое? Скучно раз за разом страдать и умирать в одних и тех же интерьерах. Первые полсотни игр я старался прятаться в укромных местах, даже карту составил: где можно укрыться, чтобы пореже попадать под выстрелы клиентов. Потом понял, что в разнообразии куда больше прелестей, чем в скуке, — и начал лезть на рожон.

Но все равно каждый из «старичков» мечтает оказаться там, где еще не бывал.

Я стоял перед шлюзовой камерой и нюхал воздух, пытаясь определить, что снаружи. То есть я, конечно, лежал в своем коконе, оплетенный проводами, детекторами и электродами, в исколотые вены впились катетеры, которые подадут лекарство, если ранение (пусть психосоматическое, но от этого не менее болезненное) будет слишком сильно. И все же я не чувствовал себя лежащим: стоял, ощущая под ногами пружинящий пластиковый пол, в руках — универсальное ружье, впереди — уже ставшая по-игровому двухмерной дверь шлюза. Новый мир? Знакомый мир? Лотерея?

Про лотерею ходили разные слухи. Одни говорили, что можно выиграть пожизненное содержание по средней ставке. Другие рассказывали, что однажды в лотерею разыгрывали поездку на Марс. Одну. И победитель улетел на счастливую планету, бросив тут жену и детей. Много о чем трепались, одеваясь после игр, продрогшие, израненные, усталые и злые фаербольцы. Я в эти байки не верил. А уж история с путевкой на Марс — и вовсе чушь несусветная. Кто же бросит жену и детей? Для чего тогда мы вообще тут?..

Беззвучно разъехались половинки шлюзового люка. Мир оглушил какофонией истерических взвизгов, взрывов, сполохов огня, выстрелов, ругательств, вспышек неоновой рекламы… Ага, я был тут пару раз. «Заря Непобежденная», дикий уровень, постапокалипсис, все против всех. Где же клиент?

В фаер-мире, как ни старались дизайнеры, все выглядело двухмерным — с легким намеком на глубину или выпуклость. Может быть, поэтому чувства людей, которых избивали прикладами на автобусной остановке, меня как-то не трогали? Может, поэтому фаербольцы и нашли свою работу — для того, чтобы создавать хотя бы видимость жизни здесь, в компьютерной нереальности? Клиент знает, что я — живой, и мысленно дорисовывает меня до нормального человека. Всюду самообман. Но все равно, лишь бы деньги платили.

Клиент выскочил из какого-то подвала и начал лихорадочно стрелять по моделям. Те визжали и в художественном беспорядке валились на землю. Потом этот псих — новичок, наверное — вспомнил, что настоящего фаербольца можно узнать по зеленому ореолу над головой. А всех остальных убивать — ни толку, ни удовольствия. Завертел башкой, наткнулся на меня узкими перепуганными глазками, вскинул автомат.

И началась погоня…

Я, кстати, до сих пор не знаю, что будет, если замочить клиента. То ли премию тебе дадут за то, что ты с головой макнул богатейчика в гейзер невиданных переживаний. То ли влепят штраф за то, что испортил бездельнику интересную игру. Не знаю. Не пробовал. Не удавалось. Да и чем ты клиента убьешь: у фаербольца нет доступа к большинству видов оружия, хорошо хоть ружьишки выдают.

Убить его я не смог, хотя и попытался. А он, забыв про боезапас, месил меня прикладом до тех пор, пока не вышиб дух. И как вышиб! Так вышиб, что я с того света, наверное, на карачках выполз.

Светки дома не было. Я доковылял по стене до кухни, вломился в холодильник, чуть не сорвав дверцу. Там было пусто, только в самом углу сиротливо лежал цветной сверток. Ох. Рыжая умница моя принесла что-то из своей последней вылазки. Что именно — я не разглядел, просто выхватил из пасти морозилки крупный цветной предмет и алчно впился в него зубами. Только выплевывал целлофан, когда начинал липнуть к нёбу.

Под конец только осознал: это были сосиски. Невиданный деликатес.

Жевал, дышал, приходил в себя. Давно со мной такого не было: когда неясно, живой ты или помер уже. А однажды ты будешь точно так же бежать, точно так же свалишься на обочину, подрубленный автоматной очередью под коленки, или сидя в засаде вдруг поймешь, что голова почему-то покатилась в сторону и уши больно царапает об асфальт… Упадешь, а потом — ничего. Не в смысле «ничего, очнулся, снял с себя датчики, посмотрелся в зеркало и пошел в душ». А в смысле — не очнулся, не встал, умер как в реальности. Такое бывает. Теперь уже редко, но случается.

Стоя с недоеденной сосиской в руке, я думал о том, что тогда Светка — мой официальный поручитель — получит хорошую компенсацию. Профсоюз выплатит страховку, фирма — бонусы и добавочные суммы. Но на Марс все равно ей не хватит. А ведь код от сейфа я ей тоже пока не сказал… Не то чтобы не доверяю, нет. Просто знаю этих женщин, им дай волю — спустят все на разные бабские глупости. А у нас есть цель. И к ней надо идти.

Дверь приветственно пискнула, щелкнул замок — Светка вернулась. Я медленно засунул в рот остатки сосиски. Прожевал, впервые до конца прочувствовав вкус. Целлофан сунул обратно в холодильник.

— Ты все съел? — упавшим голосом спросила она. Догадалась. Или, может, запах меня выдал. — Всё?

— Я со смены, — ответил я.

— Всё съел?

— Ну да. — Я пожал плечами. Не наелся. Не терпелось отхлебнуть энергетика. Без него трудно. Очень.

— Это было нам с тобой на ужин. Я хотела сварить. Был бы бульон, — дрожащим, жалким, каким-то детским голосом пробормотала Светка.

— Не надо ныть, ладно? Я страшно устал. В доме есть еще еда?

— Вот. — Она вытащила из кармана небольшой пакет. Сыр. Сыр! Как я люблю, сухой, с корочкой. На этот раз я не стал жадничать, оставил и ей кусочек. Что ж я, с любимой женщиной не поделюсь?

— Бульон сварю, — прошептала Светка, пряча свой кусок сыра в холодильник. Она снова бросила взгляд на сейф, в котором стояла шкатулка.

— Если мы будем тратить деньги, на Марс никогда не попадем, — устало напомнил я.

— Хорошо, — откликнулась она. Я не стал спрашивать: хорошо, что не попадем, или хорошо, что нужно экономить. Какая, по сути, разница. У нас есть цель, и мы к ней идем.

Когда Светка снова ушла куда-то, я вытащил из-под шкафа полбутылки энергетика и с наслаждением выпил. У меня был очень трудный день. Я был страшно голоден. Поэтому снова пошарил под шкафчиком и нашел там Светкину заначку — горсть макарон в виде букв алфавита. Если вспомнить алфавит, можно даже письмо из этих букв выложить. Или слова гимна свободной Земли.

— Бульо-о-он, — передразнил я и закинул макароны в рот. Гимн свободной Земли торжествующе захрустел на зубах.

В этот день шкатулка пополнилась еще сотней зеленых кредиток и двумя красными. Живем! Марс все ближе! Все ближе, ближе наш со Светкой счастливый Марс.

После той игры я спал почти двое суток. Сил не было никаких. Один раз — кажется, было утро, хотя из-за хмари за окном не поймешь — Светка разбудила меня и влила в рот полчашки бульона из своего сыра. Стало хорошо, тепло, вкусно, сытно, и я снова заснул.

Когда проснулся, понял — работать еще пару дней не смогу. Нужно восстанавливаться. Светка снова принесла бульон. И сухари — где только раздобыла — настоящие, с чесноком и солью, безумно вкусные. И даже кусок мяса, крошечный. Но не в моем положении привередничать. Мясо я сожрал без остатка. Снова уснул. На этот раз ненадолго.

Когда проснулся в следующий раз — почувствовал, что что-то не так.

Тишина.

Было тихо.

Обычно в комнате негромко гудел телевизор, показывая что-то ненужное, рекламу или тоскливые оптимистичные новости. В прошлый раз, когда я наткнулся на новости, как раз поставили сюжет о новой прекрасной породе меховых кур. Правда, куры эти очень дороги и капризны в содержании… как будто Земля доживет до тех пор, когда эти куры смогут прокормить вымирающее население! То есть, конечно, Земля-то доживет. Людей будет все меньше, кур все больше, и следующая цивилизация непременно будет основана курочкой Меховой Рябой и ее мужем Меховым Петей. А что? Забавно…

Сегодня телевизор молчал. В комнате стояла звенящая тишина. За окном в сгущающемся сумраке (или зарождающемся рассвете) лихорадочно метались крупные серые снежинки. Значит, снова метель и никакой весны.

Было холодно. Светка сидела в кресле, поджав ноги, а голову андроида держала на коленях — гладила ее, как ребенка. Отзываясь на прикосновения, голова то вспыхивала всеми десятью своими глазами, то прятала потухший взгляд за шторками пластиковых век.

— Телевизор включи, родная, — попросил я самым жалостливым из своих голосов. Я люблю, когда Светка проявляет сочувствие. Я даже застонал едва слышно.

Но на этот раз прием не сработал.

— Телевизор сломан, — ответила она. — Уже второй день.

— Да?

— Ты запустил в него стулом, не помнишь?

Я повернул голову. По бледно-желтой поверхности пятиметрового экрана (два на два с половиной, от пола до потолка) разбежалась сеточка тонких трещин.

— Не помню. Я что, свихнулся?

— Не знаю. У тебя был жар. Может, просто забылся, — пожала плечами Светка. Похоже, утрата телевизора не очень ее огорчала. А вот я был не на шутку озадачен.

— Не помню такого.

— Бывает, — еще более равнодушно отозвалась Светка. — Принести тебе еще бульона?

На этот раз она умудрилась раздобыть где-то куриное яйцо и разболтать его в кипятке. Я даже не стал напоминать, что воду надо экономить — бульон из яйца оказался гораздо вкуснее, чем яйцо без бульона.

Вот только заняться в доме оказалось решительно нечем. Два дня я слонялся по квартире, восстанавливая силы. Опустошил аптечку, перерыл запасы энергетиков — всё выпито, ничего не осталось. Светка принесла откуда-то кусок солонины — корова, из которой его сделали, наверняка сдохла еще до нашего рождения. Но мясо я съел все до последней крошки, сколько Светка ни просила оставить немного для бульона. Мне нужны силы. Надо снова выходить на работу. До Марса еще далеко. А зима и не думает кончаться. Успею заработать на то, чтобы выжить — или все зря?

— Не рано ли тебе выходить? — спросила Светка, заметив, что я направляюсь к коммуникатору. Она возилась на кухне: растворяла в кружке с кипятком какой-то порошок, который, как ей сказали, хорошо поддерживает силы. Порошок растворяться не желал, Светка злилась. — Потерпи до послезавтра, а?

Я потерпел. Не хотел ее огорчать, она даже плакать начала, когда я попытался сделать заявку на ближайшую смену. Зато на послезавтра на меня поступил заказ. Хороший заказ. Денежный. Вот высплюсь — и пойду.

Остатки порошка, который так и не пожелал растворяться, я съел ложкой. Если хоть немного сил прибудет — и то хорошо.

Едва дверь шлюза открылась, я понял: повезло! Новый мир, такого еще не было. Изумрудно-зеленая трава, лазурно-синее небо, позади — сияющий, юный, прозрачный от солнечных лучей лес. И никого вокруг. Птички поют… А впереди — лабиринт из бирюзового стекла. Дизайнеры явно постарались, чтобы создать этот фаер-мир.

Солнце играло бликами на верхушках высоких, почти двухметровых стен. Где-то вдали прозвенел гонг — три удара. Значит, игра уже началась. Я привстал на цыпочки и смог различить вдалеке макушки других игроков. Зеленые макушки, и ни одной красной — клиент, стало быть, тут пока не появился. Но фаербольцы носились по лабиринту как ужаленные, и, похоже, все они стремились к одной и той же цели. Интересное кино… До того интересное, что я отринул сомнения и тоже помчался по лабиринту, петляя меж гладких бирюзовых стен.

Громилу Санчоса я встретил минут через двадцать. Он выскочил прямо на меня из бокового коридора, вид у него был, прямо скажем, недобрый, рукав куртки набряк кровью. Я приветственно поднял руку, но громила вдруг нажал на гашетку огнемета и выпустил в мою сторону такой фонтан огня, что стены лабиринта мгновенно вспучились большими пузырями и начали оплывать. Обжигая ноги о расплавленное стекло, я скользнул в коридор обратно, пригнулся, пробежал еще метров сто и остановился. Санчос… зачем он это сделал? Озверел, что ли? Фаербольцы своих не убивают.

Разве только…

Минутное размышление привело меня к единственному логичному выводу: лотерея.

Бывает, что клиент выдумывает для своей игры новые правила и заставляет фаербольцев бороться за какой-нибудь приз. А потом в самый неожиданный момент выскакивает из шлюза и портит всем игру. Ему так веселее, фаербольцам так сложнее, клиент получает удовольствие, фаербольцы — деньги. Все честно.

Считается, что попасть в лотерею — большая удача, случаются они редко, раз в несколько месяцев. Обычно о таких играх объявляют заранее, и желающих приходится даже отсеивать. Клиент выбирает самых сильных, самых смелых, самых отчаянных… Но я-то оказался тут почти случайно, ведь наш телевизор разбит и новостей фаербола я не видел уже несколько дней. Выходит, есть в жизни счастливые совпадения. Повезло. Интересно, что за приз, каковы условия?

Додумать мысль мне не дали. Откуда-то сзади донесся топот шагов и грозный рык. Кто-то вскрикнул, раздался хруст ломаемых костей. Подставляться под удар, когда на кону неизвестный, но наверняка заманчивый приз? Не на того напали. Лучше уж убежать, чем выйти из игры, решил я и помчался, петляя, по лабиринту. Бирюзовые стеклянные стены не успевали ловить мое отражение.

Вот, наконец, спокойный, безопасный угол. Тупичок с прекрасным обзором. Мне нужно было решить, куда двигаться теперь, где искать заветный приз. Я подпрыгнул повыше и завертел головой, чтобы осмотреться. Пусто, вокруг никого. Повернулся на 45 градусов, еще раз подпрыгнул. Никого. Повернулся. Подпрыгнул… и на третьем прыжке мне чуть не снесло голову. Кто-то высокий и коварный выслеживал умников вроде меня и выпускал по ним очередь из автомата. Мне снова повезло. С половиной черепа даже такому бойцу, как я, было бы трудно бороться за победу. И все-таки… какой же у них на кону приз? И где, наконец, клиент?.. Я переместился чуть вправо, подпрыгнул, определил квадрат, где никого не было, — и устремился туда.

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в пурпур, а стеклянные стены лабиринта — в багрянец. Это было бы красиво, если бы я не был так измучен и мог еще воспринимать красоту. Силы оставались только на то, чтобы бежать.

Я мчался по нехоженому участку лабиринта и с радостью ощущал, как рвутся о лицо тонкие нити паутины. Значит, до меня здесь никого не было. Значит, за любым поворотом я могу найти приз. Значит, не придется больше никого убивать. Громилу Санчоса я прикончил пару часов назад: нечего было нападать без предупреждения, не по-воински это. Остальных — так, чуть-чуть калечил, чтобы не составляли конкуренции. И вот я, кажется, первый.

Выскочив на круглую поляну с невысоким раскидистым деревцем посередине, я понял, что первый — не я один. Из соседнего коридора почти одновременно со мной выскочил Вольфганг Штаус, многодетный отец. На выходе из третьего замер белобрысый викинг в рогатом шлеме и с секирой наперевес. Но оба они почему-то встали на краю поляны и не отрываясь смотрели на дерево. На одной из веток покачивал серебристо-розовыми боками круглый плод.

— Яблоко познания добра и зла, — пошутил я, искоса глядя на своих соперников. Почему они не бегут вперед? Чего ждут? Хотят устранить конкурентов, когда те повернутся спиной и подставятся?

— Именно, — промолвил Вольфганг.

Белобрысый викинг сунул пятерню под шлем и смачно почесал лоб.

Я ждал.

Они тоже чего-то ждали.

Вот-вот из бокового коридора выскочит четвертый и сделает то, на что ни один из нас троих не решается.

Чего стоим-то, хотел закричать я, но смолчал.

Викинг сплюнул на землю.

— А пошло оно всё к черту, — сказал он неожиданно, развернулся и быстрым, злым шагом ушел в свой коридор. Вольфганг Штаус даже не оглянулся на него. Я оцепенел. Да что такое с этим призом?

— У меня дети, — сказал вдруг немец.

— Я знаю, — ответил я.

У него дети! А у меня Светка.

— Пусть хоть один, — произнеся эту странную фразу, немец сделал шаг вперед.

Он не успел подойти к дереву, я не успел кинуться ему наперерез. Из четвертого коридора выскочил кто-то маленький и юркий, с красным ореолом вокруг защищенной шлемом головы.

— Вот так! — азартно завопил он и всадил немцу в спину сразу пять разрывных пуль. Фонтанчики крови выстрелили вверх, как салют победителю. Мне. Вольфганг упал.

На поляну выбежали две коротко стриженные девицы — похожие, как близнецы. У одной была прострелена нога, поэтому они ковыляли, поддерживая друг друга. Они перешагнули через труп немца и похромал и к дереву. Я уложил эту парочку двумя выстрелами одновременно с клиентом. Похоже, приз мой.

— Ну бери же, — ласково предложил клиент и сделал приглашающий жест.

Я возьму, а он мне обойму в спину? Дьявольщина, а не за этим ли я сюда пришел?

Я протянул руку и сорвал яблоко с ветки.

Фанфары. Оркестр играет туш.

Я обнаружил себя на высоком сверкающем постаменте, посреди огромного — двухмерного, рисованного — стадиона. Вокруг амфитеатром расселись тысячи виртуальных зрителей, среди них бледно-зелеными точками выделялись немногочисленные фаербольцы. Выходит, я все-таки победил в лотерее? Выиграл?

— Итак, мы объявляем имя победителя! — возвестил низкорослый клиент, стоя на возвышении поодаль. Оказалось, что у него бледное широкое лицо с тонкими пижонскими усиками. Выглядело отвратительно — как будто он посадил под нос мохнатую черную гусеницу. — Им становится… Им становится… Марк Викентьев, прошу любить и жаловать! Фаерболец со стажем всего полтора года! Марку двадцать восемь лет, холост, его поручитель — Светлана Миркова! Поприветствуем!

На огромном экране в дальнем конце стадиона появилось лицо Светки — настоящее, живое, единственное реальное лицо в этом нарисованном мире. Рыжая челка почти закрывала глаза, но мне показалось, будто Светка плачет. От счастья, что ли? Вот дурочка. Интересно, сколько я выиграл?

— Мы стали свидетелями первого в истории фаербола, первого в мире, беспрецедентного, абсолютно альтруистичного чемпионата! Победитель отдает свою жизнь игре, зато его поручитель получает взамен новую жизнь! Счастливую жизнь! Билет на Марс! Светлана, мы поздравляем вас!

Нарисованная аудитория взорвалась аплодисментами. Фаербольцы-зрители сохраняли молчание — я видел, как мрачно смотрит на меня сидящий в первом ряду Вольфганг Штаус. То ли с осуждением. То ли с ненавистью.

Клиент-организатор помпезно вещал про психологический эксперимент, про чистоту победы, про героическое самопожертвование и про то, что я теперь отдал себя в пожизненное пользование телеканалу, который устроил это великолепное шоу — но я уже не слушал. Светка отвернулась от экрана, я видел только розовое ухо и завитки рыжих волос, да еще покрытый веснушками кулак, который она кусала. А ведь это она выбирала день, когда я пойду на работу. Выходит, Светка — знала? И за что она меня так? За макароны? За бульон? За то, что я разорял ее тайники? Просто потому, что захотела счастья? Даже если я сейчас спрошу…

— Победитель! Отважный чемпион! — торжественно воззвал толстяк. Черная гусеница усов неприятно шевелилась при каждом слове. — Вы можете пожелать своему поручителю счастья в новой жизни!

Зал снова взорвался неживыми компьютерными аплодисментами.

— Прошу вас! Ваше последнее слово, Марк! Говорите! Светка отвернулась от экрана. Провернула такую авантюру — и теперь ей стыдно?..

Обернись, мысленно потребовал я. Обернись, дура, предательница.

Если бы она обернулась, то прочитала бы по моим губам код доступа. 240 320 778 95.

Не пропадать же шкатулке.

© Н. Козельская, 2007