Я ошибался. Крупно. Ева не просто смогла удивить, она затащила нас в такую клоаку, что все прошлые рейды и кротовьи ползания под землей показались легким послеобеденным моционом для худеющих школьниц.

Внизу плескалось, за шиворот капало, по стенам текло. Вода была грязная и пахла креозотом, но не приятно, как просмоленные шпалы, а резко и сильно. Если бы я мог повернуться в узкой железной кишке, то давно бы нацепил респиратор. Увы, места хватало только для того, чтобы с черепашьей скоростью ползти вперед, упираясь локтями в канализационную решетку и подволакивая за собой ноги.

Перед носом елозили ботинки Евы, то и дело норовя садануть в лоб. Где-то сзади глохли похабные песенки в исполнении Ваксы. Кобура с пистолетом больно впивалась в бедро, заставляя шипеть и морщиться.

Будь я склонен к клаустрофобии, давно бы, наверное, помер от разрыва сердца.

Путешествие по коллектору продолжалось уже добрых полчаса. Мелькавший перед глазами узор решетки сначала раздражал. А потом я и сам не заметил, как стал машинально считать узкие дырочки. Налобный фонарик высвечивал контрастный ритм ржавого металла с хирургическим равнодушием. Поперечина-прорезь, поперечина-прорезь, раз-два, три-четыре…

Детство помнилось урывками, но был один эпизод, который вгрызся в память навсегда: так случается, когда переживаешь либо что-то дико радостное, либо напротив — пугающее.

Мне было пять лет, когда бабушка с дедом впервые взяли любимого внука в лес за грибами. Я могу без труда в деталях представить то тихое летнее утро, могу даже уловить эхо вздрагивающего в груди ребячьего восторга от предстоящего приключения. Правда, этот легкий отзвук влечет за собой череду других — страшных и требующих забвения. Но не забытых.

Мы пошли не в пригородные посадки, которые и лесом-то назвать было нельзя, а в настоящий бор. Не успели свернуть с шоссе, как шершавые сосны обступили нас, словно не стояли так уже век, а умели передвигаться и, если никто не смотрел в их сторону, помаленьку слетались, чтобы запутать нечаянных гостей. Густой залах хвои обволок, пестрящие солнечными бликами поляны стали манить все дальше в бесконечный частокол стволов. Точнее, это мне так казалось — мальцу, в первый раз оказавшемуся вдали от цивилизации. Бабушка с дедом места знали и заблудиться не боялись.

На косогорах стали попадаться первые находки. В тот год случился знатный урожай рыжиков и груздей — огненные и ярко-белые шляпки кокетливо выглядывали там и тут из-под хвои и веточек. Дед аккуратно перерезал ножки, стараясь не испортить грибницу, и складывал добычу в плетеную из ивовых прутьев корзину. Это теперь грибы специально выращивают для пропитания или чтоб побаловать себя глюками, а раньше они росли сами по себе. Люди собирали их, когда вздумается, и солили на зиму в пузатых банках, как деликатесы. Это был не способ выжить, а приятное развлечение. Да и сорта были совсем другие: где теперь сыщешь царские рыжики? Ха! Разве что во снах у тех, кто застал мир до катастрофы. Нынче фермеры культивируют на плантациях неприхотливые шампиньоны или вешенки, если удается раздобыть нужный мицелий.

Моего энтузиазма, помнится, хватило на час с небольшим. И когда однообразный процесс «увидел — срезал — сунул в корзинку» наскучил, я принялся исследовать близлежащий бурелом, благо мы к тому моменту забрались достаточно глубоко в бор.

Бабушка с дедом поглядывали, чтобы я не отбегал слишком далеко. Впрочем, напрасно старались: хватало десятка метров, чтобы они теряли меня из виду и начинали аукать. Минуту спустя я выскакивал с торжествующими воплями уже из-за соседнего пригорка и тут же нырял в заросший полынью распадок. В конце концов, я угодил в муравейник, после чего случились сопли и рев на десять минут от искусанных ног и задницы.

А потом я отстал. Забрался под комель огромной упавшей сосны и затаился там, разглядывая вырытую каким-то зверьком норку. Вокруг оказалось много свежих кучек песка, усыпанных крошечными пятипалыми следами. Я ждал хозяина норы минуту, две, а когда уже решил было, что зверек не вернется, совсем рядом раздалось шуршание, и симпатичная мордочка суслика высунулась из травы.

Я замер, стараясь не спугнуть его. Даже моргнуть боялся, только сердечное уханье отдавалось в ушах.

Зверек не уходил, но и приближаться не спешил.

— Ц-ц-ц, — позвал я тихонько, решив во что бы то ни стало изловить его и похвастаться деду. — Иди-иди сюда.

Суслик смешно поморщил нос и рванул наутек. У меня был единственный шанс! Вернуться без добычи означало признать собственную никчемность как охотника в первую же настоящую вылазку в лес! Позора допустить я не мог, поэтому с места дернул за зверьком…

Последнее, что я успел заметить, — толстенный корень, быстро приближающийся ко лбу. Затем мир ослепительно вспыхнул и померк…

Разумеется, никакой корень на меня не бросался. Я сам вписался в него со всего размаху и моментально потерял сознание от зверского удара.

Пришел в себя я в крайне неудобной позе. Рука затекла, лоб трещал, тошнило, перед глазами несся хоровод темных пятен, ни одно из которых невозможно было рассмотреть по отдельности.

Юркого зверька, конечно же, и след простыл.

Я потряс затекшей рукой, которую уже начало противно покалывать, и приподнялся, соображая, что произошло. Под комлем было нежарко, но и здесь чувствовалась духота разгоревшегося дня. Резкая полоска тени отделяла меня от полуденного зноя.

Выползая из убежища, я насторожился: ни бабушкиного ауканья, ни басовитого ворчания деда не было слышно. Вокруг трещали кузнечики, застыли в безветрии колоски травы, в вышине разносился стук дятла.

Подкрался страх. Сердце неприятно сжалось, а на грудь, аккурат в ямку солнечного сплетения, словно кто-то надавил жестким пальцем да так и оставил.

Я вскочил и, стряхивая смолистые хлопья коры с шорт, взбежал на пригорок. Завертел головой в надежде увидеть белую панаму деда или фиолетовое пятно бабушкиной блузки. Никого. Палец нажал на ямку в груди еще чуть сильнее, в горле пересохло.

А вдруг они тоже решили со мной поиграть в прятки?

— Ау, — сипло выдавил я. Прокашлялся. Повинуясь какому-то древнему инстинкту, сложил ладони рупором возле рта и завопил во всю глотку: — Ау-у-у-у!

Эхо всего один раз стукнулось о кроны сосен и замерло. Кузнечики на несколько секунд прекратили стрекотать, а потом затарахтели еще громче — будто издеваясь над перепуганным мальчуганом.

Я потерялся.

Мысль обрушилась на меня, как жгучий удар кнута, заставив вздрогнуть и сжаться. Слезы сами собой брызнули из глаз. Я крутанулся на месте и заорал, срывая голос:

— Ба-а-а! Де-е-е! Ну вы чего? Где вы?!

Вековые стволы вновь не дали звуку разнестись далеко. Я вихрем слетел с пригорка и побежал куда глаза глядят, не чуя ног, рассекая хлещущую по голым рукам траву. Плач сбивал дыхание, невидимый палец продолжал толкать в грудь. Кузнечики насмешливо смеялись в спину…

Не помню, сколько я несся, виляя между сосен и перескакивая через торчащие корни. Время разорвалось на дергающиеся клочки, расслоилось на узкие полоски. Мелькали пни, корявый сушняк, кусты с мелкой красной ягодкой, бирюзовые бляшки лишайника… Все это с огромной скоростью двигалось слева, справа, снизу, размываясь в пестрые ленты, и казалось, что это не я бегу, а дремучий лес проворачивает меня через свои гигантские валики.

Наконец я споткнулся, кубарем прокатился по склону и с треском протаранил целый ворох сучьев, скопившийся в ямке. В нос шибанул острый запах гнили, по расцарапанной коленке потекла кровь. Дыхание сбилось: воздух шумно влетал в легкие, и диафрагма судорожными толчками выплевывала его обратно. На футболку спереди налипла целая россыпь мелких колючек, а вихор над правым виском слипся от смолы.

Я вскочил, слюнявя ладонь и протирая ссадину на коленке. Все еще хотелось плакать, но слез больше не было — только соленые разводы, неприятно стягивающие кожу на щеках.

— Ау! — вновь крикнул я на выдохе. — Де! Ба-а-а! Я зде-е-есь!

Тишина. Тонкий писк потревоженного комара, хор кузнечиков, скрип тяжелой ветки где-то наверху — все эти звуки не нарушали безмолвие леса, напротив: они создавали его. Парадоксально, но именно из них и рождалась жуткая душащая тишина.

Следующая мысль на какое-то время обездвижила меня. Потеряться — еще не самое страшное. Потеряться можно и в городе, среди людей, в толпе. А здесь никого нет…

Я заблудился.

Палец, упершийся в грудную ямку, надавил вдруг с такой яростью, что мне показалось, будто я физически почувствовал этот нажим. Жара теперь исходила не только от палящих лучей беспощадного солнца, она поселилась внутри. Я почувствовал жажду — сначала робкую и легкую, но чем больше я о ней думал, тем скорее она крепла и становилась невыносимой. Язык стал сухим и прилип к нёбу, в горло словно песка сыпанули, губы заболели и, казалось, потрескались, как кожура на пережаренных семечках. В считанные минуты ощущение недостатка воды полностью завладело мной, охватило организм и рассудок целиком, отсекая все остальные желания и потребности.

Я затравленно оглянулся. Местность вокруг была совсем незнакомая. В сознании повисли бусы из хрупких логических цепочек, собранных разумом пятилетнего ребенка.

А картинка-то складывалась ой какая нерадужная: пока я валялся в отключке, бабушка с дедом искали меня, но не заметили под проклятой корягой и решили, что я убежал. Они пошли дальше, а я, когда пришел в себя, перепугался и рванул прочь от тропы. И теперь представления не имею, где нахожусь, куда делись родные и в какую сторону идти.

Пока я раскладывал все по полочкам, удалось слегка успокоиться, но как только мозаика выстроилась в цельное полотно, вновь навалился страх, и невидимый палец тюкнул в грудь.

Пить хотелось дико. Я решил поискать речку или ручей — ведь наверняка где-то поблизости должна быть вода. Если бы дед был рядом… У него с собой была целая фляжка с компотом и термос с огненным чаем. Сейчас я готов был глотать даже противный кипяток.

Вспомнилось, как в детском садике нам рассказывали, что мох в лесу растет на деревьях с северной стороны. Я обошел ближайшие сосны, но не обнаружил никакого мха. К тому же пришло понимание, что даже знай я, где север, никакой пользы от этого не будет.

Я выбрал направление и потрусил, по-взрослому рассудив, что если все время бежать прямо, то рано или поздно наткнешься либо на речку, либо на дорогу. А дороги выводят к людям, у которых есть вода.

Здравая мысль придала сил и уверенности, и минут на десять удалось воспрянуть духом. Но чем дольше я бежал, тем стремительнее улетучивалась надежда на счастливое спасение. Вокруг, насколько хватало глаз, были только сосны, покрытые сухой хвоей песчаные холмы и редкие кустарники с волчьей ягодой.

По щекам опять потекли слезы отчаяния.

— А-а-у! — надрывно кричал я время от времени, не узнавая своего охрипшего голоса. — Ба-а! Де-е-е! Ау!

Пересохший язык слушался все хуже. В голову снова полезли гнетущие мысли. В тот момент впервые в жизни я подумал о смерти, но испугал почему-то не сам факт того, что меня вдруг не станет, а то, что никогда больше не увижу бабушку с дедом и не поиграю в железную дорогу, которую они обещали подарить на день рождения.

Пронзающий страх гнал меня вперед, заставляя ускоряться. В боку закололо, пузырящиеся сопли мешали дышать.

А лес не желал меня отпускать. Ни реки, ни даже крохотного ручейка не попадалось, и мне начало казаться, что забрызганные желтыми солнечными пятнами холмы простираются на сто километров вокруг. Куда ни сверни — везде будет древний, высушенный зноем бор.

Несколько раз я останавливался, чтобы передохнуть, но долго сидеть на месте не получалось, потому что злой палец начинал беспощадно давить в солнечное сплетение. Я вновь вставал, утирая слезы, и вновь бежал вперед.

Деревья, кусты с ядовитой ягодой, ковер из серой хвои и песок — как бесконечный калейдоскоп, заевшая пластинка, пущенная по кругу карусель… Песок, песок, песок. Горячий, шершавый, забивающийся в сандалии и натирающий ступни и щиколотки до мозолей…

Не знаю, когда силы стали меня оставлять, через два ли часа, или через пять, — чувство времени пропало. Все тело болело, ноги уже не могли нести меня быстро, приходилось их волочить, загребая носками колкие иголки, ветошь и окаянный песок. Из пересохшего горла вместо крика о помощи вырывался слабый сип.

Когда я уже решил было остановиться, чтобы просто лечь и ждать, пока кто-нибудь найдет меня, между соснами мелькнул просвет. Шире и ярче встречавшихся раньше.

Река! Наверняка там река!

Окрыленный, я рванул к открытому пространству и, взлетев на пригорок, едва не сорвался с яра. Балансируя на краю невысокого, но коварного обрыва, я с отчаянием смотрел на пересохшее каменистое русло.

Да, река здесь была, но давным-давно погибла: жаркие сезоны без весенних половодий не оставили ей ни единого шанса.

Чувствуя, как страх в очередной раз начал стискивать грудь, а жажда — сушить горло, я осторожно слез вниз и поглядел по сторонам. Пустынно. Плоские голыши устилали бывшее дно наподобие блестящего ковра, сотканного из мириад бисерин.

Я поплелся направо, переставляя истерзанные ноги, как игрушечный робот, у которого заканчивается завод. Чтобы хоть чем-то себя занять, стал по одной отдирать с футболки колючки. Когда они кончились, сунул руки в карманы шорт. Сил на то, чтобы плакать и бояться, уже не осталось — накатило равнодушие с примесью злости.

— Ну и пусть, — ворчал я под нос, — и не надо, и не ищите меня, гады. Все вы гады. Умру, сами пожалеете.

От произносимых вслух слов почему-то делалось легче. Но вскоре в горле окончательно пересохло и так зверски захотелось нить, что я в отчаянии застонал и схватил крупный гладкий камень, чтобы со всей дури запустить им куда подальше…

Влажная прохлада ласково коснулась ладони, заставив остановиться и замереть. Я медленно перевернул камень — с обратной стороны он был мокрый. Взгляд упал на место, где лежал голыш, и радостный язычок затрепетал в груди. В яме, оставшейся от камня, постепенно собиралась вода. Пока ее еще было совсем чуть-чуть, на дне, но она тихонько сочилась откуда-то из-под земли, словно из банной губки.

Родник! Я знал: такие изредка встречаются не только возле больших рек, но и в лесу. Повезло? Как же мне повезло наткнуться на один из них…

Я упал на карачки и, не замечая боли в разбитой коленке, принялся раскидывать голыши в стороны, углубляя ямку. Через несколько минут от скапливающейся воды уже ломило пальцы. От песка и мелких камешков в источнике расплывалась сизая муть, но это уже было абсолютно не важно.

Вода, вода, вода…

Опустив лицо, я смочил губы и принялся жадно лакать, как кот, а затем и вовсе пить глотками. Набирал ледяную воду в ладони, брызгал в лицо, на грязную шею. Зубы от жуткого холода сводило, глотка потеряла чувствительность, тело покрылось мурашками, в голове звенело, а я все пил и пил, и окатывал себя этой драгоценной дикой водой. Кашлял, отплевывался, но продолжал глотать до тех пор, пока на плечи не легли чьи-то руки.

Вздрогнув, я обернулся и уставился на деда. Он что-то говорил. Морщинистые губы шевелились, но уши у меня заложило, поэтому слышался только невнятный шум. Корзина с грибами валялась поодаль опрокинутая, и целая россыпь оранжевых рыжиков ярким пятном расплывалась на земле.

Дед оторвал меня от родника, стянул с себя рубашку и завернул в нее, как младенца. Я схватил его за шею и затрясся от охватившего с пят до макушки озноба.

— Д-де, — судорожно всхлипывая, выдавил я из себя, — д-де, я в-вас п-потерял… Й-я з-заблудился…

— Ну все, все, прекрати, — сказал он в самое ухо. — Нашелся уже, партизан.

Мир поплыл, желудок будто бы сковало льдом изнутри, ноги задрожали — меня словно выволокли нагишом на лютый мороз и поставили босым на снег. Холод растекся по жилам, стиснул мышцы, заполнил разум.

Дед устало вздохнул, взял меня на руки и понес. Вскоре сквозь пелену я разглядел бабушку — она смотрела на меня испуганно и виновато, заломив руки.

— Почти пятнадцать километров, надо же, — хмыкнул дед, обратившись к ней. — Это если по прямой. А он же петлял, как заяц…

После этого я полмесяца провалялся со страшной ангиной — ледяная вода сделала свое дело с перегревшимся организмом. Только чудом не подхватил воспаление легких. Родные вились вокруг, как пчелы, и в конце концов приторная забота надоела до колик.

Зато я навсегда запомнил то странное ощущение, которое испытал возле родника: студеная вода ломит зубы, но ты пьешь и пьешь без остановки, потому что жажда мучила тебя слишком долго. Знаешь, что источник слишком холодный, но не можешь от него оторваться.

Тебя будто два. Один дрожит, как осиновый лист, и весь уже посинел, а второй алчет выпить еще хотя бы глоточек. Он голодный. Он требует добавки.

Нечто похожее я ощутил совсем недавно, на привале, когда заглянул в глаза Еве и провалился в бездну ее естества. Там, на самом дне, тоже бил ключ — сильный, манящий, но безумно холодный. И несмотря на то, что, коснувшись его, можно было застыть и превратиться в ледышку, хотелось глотнуть. Хотя бы разок. Почувствовать этот запретный вкус чужой души…

Ева резко остановилась, и я вписался в ребристый каблук. Налобник съехал в сторону, свет померк. Пришлось поправлять фонарик, крутя головой и упираясь в стенку коллектора. Ну и тесно же в этой кишке!

— Чего тормозим? — гулко спросил Вакса, копошась сзади.

— Что там? — переадресовал я вопрос Еве, возвращая, наконец, налобник в исходное положение. — Прибыли?

— Раньше здесь был сток и лаз в технический туннель, — откликнулась она. — А теперь… возникла проблема.

— Обратно ползти придется задом, развернуться негде, — предупредил я, хмурясь. — А это займет гораздо больше времени, чем путь сюда.

— Обратно — не придется. Но спуск к проходу будет жестче, чем я думала: сток обвалился.

— Высоко там?

— Метра три. Но внизу — яма, в ней хлама полно.

— Давай попробую подержать тебя?

— Нет. Сама.

Не успел я ответить, как ботинки Евы стремительно скользнули вперед и исчезли в темноте. Раздался грохот, всплеск, и все стихло. В нос ударил сквозняк, принесший такой сильный запах креозота, что я фыркнул и, не сдержавшись, чихнул.

Вакса затолкался, но я легонько пихнул его ногой и шикнул, чтоб не мешал. Позвал, стараясь разглядеть в луче налобника, где обрывается коллектор:

— Ты в порядке?

Ответа не последовало, и сердце пропустило удар. Что, если она неудачно упала и напоролась на штырь или сломала шею?

— Ева!

Тишина.

Я полез вперед, извиваясь, как червяк, и понимая, что сам рискую грохнуться в котлован — покалечиться или вообще сдохнуть. Но других вариантов, увы, теперь не было…

Опора под локтями пропала столь неожиданно, что проклятие так и застыло мыслью в мозгу — слово, которым оно должно было стать, увязло в глотке.

Не удержав равновесия, я перевалился через край и моментально съехал вниз. Свободное падение длилось всего миг, но желудок неприятно мотнулся в брюхе, а зубы звонко клацнули, и боль в разбитой челюсти полыхнула с новой силой.

Сгруппироваться в падении не вышло — все-таки долгое ползание в узкой кишке лишило мобильности, — поэтому удар ребрами обо что-то твердое доставил еще один развесистый букет дивных ощущений. Перед глазами сверкнули задорные искорки, плечо защипало, во рту появился соленый привкус крови.

Да уж, сверзился на славу. Хорошо — кости целы остались.

Я приподнялся на локте и застонал от рези в боку: либо ребро треснуло, либо невралгию заработал. Не было печали…

На лицо мягко легло что-то прохладное, перекрывая дыхание. Я дернулся и вскинул руки, чтобы дать отпор неведомому врагу, но увидел в отраженном свете Еву, стоящую рядом. Она осторожно убрала ладонь от моего рта и поднесла палец к губам.

Я кивнул. Осторожно опустил ногу с бетонного блока, на который приземлился, и по колено утоп в воде. Захотелось чертыхнуться, но я сдержался. Еву явно что-то напугало. Хотя я решительно не понимал, какой смысл молчать, если мы все равно наделали столько шума, что до самого Юнгородка, наверное, слыхать.

Прерывая мои думы, из коллектора с недетским восклицанием вывалился Вакса и тоже шмякнулся о плиту. Правда, он успел перевернуться конечностями книзу, словно заправский кошак, и отделался ушибленными коленями и разодранными перчатками. Ловкач, однако.

Предупреждая продолжение непечатной тирады, я скользнул к нему и жестом показал, чтоб утих. Вакса выразительно пошевелил губами, но не произнес ни звука. Все-таки кое-какое воспитание мне дать этому обормоту удалось: когда он чувствовал, что шутки неуместны, — слушался беспрекословно.

Голова уже начинала понемногу кружиться: пары креозота здесь были слишком насыщенными. Так и травануться можно.

Вакса будто уловил мою мысль: мы почти синхронно выудили полумаски и нацепили их на себя. Сипло задышали в унисон.

Я обернулся.

Ева, держа пистолет в правой руке, а мерцающий от влаги фонарик в левой, внимательно следила за противоположным краем огромного железобетонного пузыря, в который мы угодили. Дно там поднималось, и вода омывала плотный нанос из земли, ила и мелкого мусора.

А прямо посреди наноса красовалось углубление в форме неправильной трапеции с двумя расходящимися под прямым углом ложбинками. Такое могла оставить опорная «лапа» машины с телескопическим краном. Точнее — могла бы, если б сама идея с ремонтным грузовиком под землей не была абсурдна.

След. Свежий.

Я прикинул размер ступни, соорудил в уме несложную модель и почувствовал, как по холке промаршировали мерзкие мурашки. По прикидкам выходило, что зверюга, которая здесь так неаккуратно натоптала, была размером с бульдозер.

Я медленно поднял взгляд вверх и с содроганием обнаружил здоровенную дыру в потолке. Фестоны жести и арматуры торчали во все стороны, разорванные чьими-то могучими лапами, словно тонкая фольга. На стене красовались длинные борозды — скорее всего, от когтей.

Вакса отвалил челюсть и подергал меня за рукав, тыча пальцем в зияющий лаз. Я отмахнулся: мол, и сам вижу, не слепой.

Ева, не отрывая взгляда от прорехи, махнула фонариком, привлекая внимание. Перевела луч на ближнюю стену и покрутила им, словно указкой. За грудой железяк притаилась неприметная зарешеченная дверца.

Понял, не дурак.

Стараясь громко не бултыхать, мы с Ваксой пролезли к дверце. Я осторожно тронул скользкие прутья, и набухшие пласты ржавчины посыпались в воду — давненько здесь никто не хаживал, не считая, конечно, зверюги, пробившей дыру в потолке.

Замок оказался выломан. Я толкнул дверь, но она клацнула и уперлась в металлический короб: ясно — в полумраке не разобрал, в какую сторону открывается. Я резко дернул решетку на себя, пуская волны. От заунывного скрипа верхней петли свело зубы, захотелось сморщиться и присесть. Вакса выразительными жестами объяснил, что я недотепа.

Когда я до конца распахнул скрипучую дверцу, Ева уже стояла рядом, так и держа пистолет в боевом положении. Маску она надеть не успела, поэтому дышала носом, часто и неглубоко. Я хотел было помочь ей с респиратором, но был одарен сердитым взором и не стал проявлять лишнюю инициативу. Поправил налобник, крепче стиснул рукоять «Стечкина» и, пригнувшись, нырнул в коридор. Следом пошел Вакса, а последней из сточной ямы выскользнула Ева и прикрыла дверь с музыкальной петлей.

— Скорее! — шикнула она, лишь теперь нарушая молчание. — Рядом технический туннель.

Коридор был узкий — двум взрослым разойтись в нем оказалось бы проблематично. К счастью, навстречу нам никто не спешил, а судя по ровному наносу засохшей грязи на каменном полу, здесь со времени последнего затопления вообще ни души не было. Крысы не в счет.

Метров через двадцать коридор сворачивал перпендикулярно влево, и мне пришлось притормозить: за углы в подземельях принято сначала заглядывать, а потом выходить. Те, кто этого правила не придерживается, долго не живут.

Только я собрался высунуться, чтобы проверить, свободен ли путь, как плита под ногами дрогнула. Через мгновение басовито ухнуло, и по коридору разнесся скрежещущий звук.

— Дырища в сточнике здоровая. — Вакса оглянулся, стараясь рассмотреть хоть что-то через плечо Евы. — Если ухает монструоз, который ее продрал, — это круто. Не успеешь оглянуться, как он тут как здесь.

— Услышал, — констатировала Ева. — Здесь не пролезет, но если вздумает догнать — догонит. Разворотит стенку чуть подальше, там она тонкая.

В мозгу зародилась догадка, которая мне очень не понравилась. Я знал только одну разновидность мутантов такого размера, но всегда считал россказни про них враками адептов культа Космоса или байками кайфующих грибошников.

— Роль? — шепотом спросил я у Евы.

— Да, — подтвердила она. — Роли чутко реагируют на человеческую речь. Остальные шумы им побоку.

— Но мы же молчали, — удивился Вакса, поправляя маску.

— Значит, неправильно молчали.

— Как так?

— Говорят, они мысли иногда слышат. Вроде бы если это не просто размазанные смысловые потоки, а в те моменты, когда человек что-то проговаривает про себя почти как вслух. — Ева улыбнулась. — Кто-то из нас думает слишком громко.

Вакса наморщил лоб и выдал:

— Точно не я. Слушайте, а вот бы на этого роля хоть глазком…

— Я те дам «глазком», — тут же оборвал я пацана. — Пошли-ка отсюда, пока целы.

Вакса скривился и показал язык в знак протеста, но спорить не стал. Я приставным шагом выскользнул из-за угла и, держа пистолет в вытянутых руках, двинулся по коридору. Чтобы не споткнуться о мусор, приходилось то и дело поглядывать вниз.

Возле следующего поворота на проходе темнел завал из полуразложившихся крысиных тушек, грязных тряпок, обгорелой фанеры, битых бутылок — все-таки первое впечатление о заброшенности хода оказалось ошибочным: кто-то здесь бывал. Куча гнилья возвышалась на добрый метр, и от нее наверняка сурово смердело. Надеюсь, Ева все-таки надела респиратор.

Подняв с пола ржавый обломок трубы, я брезгливо сдвинул основную массу неаппетитной кучи к стене и прыгнул через остатки на другую сторону. Носок ботинка попал между плитами, и, запнувшись, я стал падать. Боль пронзительно стрельнула между ребер, но берц в последний момент все же удалось выдернуть из щели. Пробежав по инерции несколько шагов, я остановился. Равновесие удалось сохранить.

Ева, потеснив Ваксу, перепрыгнула через отбросы и, встряхивая затухающим фонариком, подошла ко мне. Внимательно оглядела с головы до ног. Провела пальцем по шее, подцепила цепочку и, ловко щелкнув застежкой, сдернула ее.

— Э, ты чего делаешь? — напрягся я.

— Жетон нужно выбросить, — сказала она. Сняла паспортную бляху с тисненым гербом Города и вернула мне цепочку, на которой остался лишь ключ от дома. — Иначе всех на заставе запалишь.

Я мысленно окрестил себя идиотом. Надо же, чуть не лопухнулся, как ребенок. Переговорщик тоже мне нашелся, профессионал. Залез в глубь Безымянки и решил гордо посверкать жетоном перед озверевшими от вторжения дикими. Расстреляли бы на месте как мэрга вонючего или в рабство на Кировскую продали, и прервался бы мой путь, не успев начаться.

Ева хотела было выкинуть жетон в кучу гнили, но мои пальцы машинально перехватили ее запястье.

— Я сам.

Она пожала плечами и отдала мне железяку, много лет служившую пропуском через большинство кордонов, границ и бюрократических преград. Возможно, я был неплохим переговорщиком, но какой теперь от этого прок? Время слов закончилось.

И все же выбрасывать жетон в зловонную кучу не хотелось — даже кусок металла иногда достоин большего. Повертев бляху, я размахнулся и запустил ее за спину Ваксе, подальше в коридор — туда, куда вряд ли вернусь.

Жетон звякнул несколько раз и затих. Быть может, кому-то повезет найти этот осколок дипломатического прошлого. Пусть пользуется, мне не жалко.

Я развернулся и пошел дальше, с удовольствием ощущая в руке тяжесть «Стечкина». Пистолет в тот момент показался мне вполне надежным аргументом для будущих споров: уж всяко свинец будет весомее витиеватых фраз. Захотелось найти кого-нибудь и разрядить в него обойму — и чтобы отдача жестко толкала в ладонь, и чтоб пахло пороховой гарью, и чтоб гильзы весело звенели у ног…

Вот ведь дурь какая в голову лезет, а? Наверное, сказалось напряжение последних часов, которому нужно было дать выход.

Коридор кончился. Я уперся в деревянную дверь, которая не сгнила только потому, что когда-то ее сколотили на совесть: не из полых панелек, а из цельного древесного массива. Прикрыта она была плотно, но не заперта.

— Здесь выходим в туннель, — предупредила Ева. — В сотне метров развилка, там застава. Говорить буду я.

— Не боишься, что предводитель или его шавки добрались сюда раньше и мы угодим в ловушку?

— Пройти на Спортивную можно тремя путями: по основным туннелям через Гагаринскую, выбравшись на поверхность, и так, как прошли мы. Эрипио не любит дневной свет, поэтому по земле не пойдет. А на Гагаринской — сам видел, что творится.

Что ж, логично. Будем надеяться, что сивого мерзавца и впрямь задержат беспорядки. Сейчас главное — оторваться и получить фору. Время работает против нас.

Я погасил налобник, чтобы не палиться, как жук на болоте, и открыл дверь. Эта оказалась не скрипучей — уже хорошо. Высунувшись в туннель, я покрутил головой, вглядываясь во мрак: с одной стороны не видно ни зги, с другой — вдалеке теплится бледная лампочка.

Я указал пальцем в сторону света и посмотрел на Еву. Она кивнула. По очереди мы выбрались из прохода и встали между рельсами. После долгого ползанья по коллектору и купания в сточной яме ощутить под каблуками твердые шпалы было даже приятно.

Дозиметр показывал слегка повышенный фон, но в пределах допустимого. Я оттянул край маски и осторожно вдохнул. Запах креозота есть, но уже не такой убойный, как в логове роля… При мысли о мутанте по загривку вновь сыпанули мурашки. Хорошо еще, что повезло и не застали хозяина дома, а то прием мог получиться не шибко радушным.

Мы сняли респираторы и двинулись к тлеющему желтому пятнышку. До лампочки оставалось метров пятьдесят. Ева пошла первой, Вакса за ней, мне выпало прикрывать тыл.

— Я слыхал пару историй про здоровенных монстров, — подал голос Вакса, — но так и не понял, почему их ролями зовут. Орис, расскажи, а?

— Есть версия, что после катастрофы в подвале драмтеатра укрылась целая труппа, которая выступала в тот момент на сцене, — припоминая легенду, начал я. — Зрители и техперсонал погибли, а актеры успели в «бомбежку» нырнуть. Но там с ними произошло что-то ужасное. Когда пожары утихли, а вода после первой волны немного сошла, люди с Театральной стали разбирать завалы в поисках выживших. Убежище под драматическим привлекло внимание группы волонтеров. Они пробрались через рухнувшие перекрытия, спустились вниз и обнаружили пустой зал с проломленными стенами. И дохлую крысу размером с поросенка.

— Кру-у-уть! — восхищенно протянул Вакса. — А куда ж скоморохи делись?

Говорят, актеры попали в некую флуктуацию, меняющую работу гипофиза и вызывающую гигантизм. Выбрались и разбрелись кто куда. А через несколько лет поползли слухи, будто в дальних районах Города и Безымянки стали встречаться огромные существа со странной склонностью устраивать немые спектакли перед будущими жертвами. Они каждый раз словно отыгрывали какую-то роль, а потом зверски убивали всех зрителей. Вот и повелось звать их ролями.

— Кру-у-уть… — повторил Вакса. — А что такое гипофиг?

— Гипофиз, — поправил я. — Железа такая в мозгу.

— А что…

— Цыц! — одернула пацана Ева. — Кажется, патруль.

Вакса умолк, мы замерли. Впереди действительно мелькнул луч фонаря — мощный, голубоватого оттенка. Метнув по стене длинные тени от кронштейнов и кабелей, луч погас, но почти сразу появился вновь. По туннелю пронеслось эхо чьего-то низкого голоса.

— Спрячь оружие, — сказала Ева, опуская свой «Кугуар» стволом вниз.

Я сунул пистолет в кобуру и тут же почувствовал себя голым. Все-таки на чужой территории без «Стечкина» в лапе — неуютно.

Из-за поворота вышли трое. Крайние держали в руках Дробовики, а тот, что в середине, косо светил большим фонарем в пол — если б он с ходу направил эту дуру прямиком на нас, я бы, наверное, ослеп. Но и отраженный свет был с непривычки довольно ярок — пришлось зажмуриться.

— Стоять! — крикнул один из патрульных, заметив нас. — Кто такие?

— Беженцы! — моментально отозвалась Ева, прикрываясь от направленного в лицо луча. — Не стреляйте! Мы с Гагаринской сбежали, там чёрт-те что творится!

Я обратил внимание, как Вакса выпятил нижнюю губу и оценивающе хмыкнул. Да уж, складно врет девчонка, ничего не попишешь — я бы, пожалуй, и сам на месте охранников поверил. Интонация, построение фразы, уместный жест — все на уровне.

Но… неужто ее здесь не знают в лицо?

Троица приблизилась, продолжая держать нас на мушке и слепить. Толком никого из них против света разглядеть было невозможно, но я уже определил, что за главного вовсе не тот, что держит фонарь, а правый — коренастый, с прихрамывающей походкой.

— А что именно творится на Гагаринской? — подозрительно оглядев нас с головы до ног, спросил коренастый.

— Горожане напали, — с ноткой пережитого страха в голосе ответила Ева. — Стрельба была, пожар, а потом наемники ополченцев перебили и оккупировали станцию.

Коренастый покивал, отвел в сторону руку соседа с надоевшим фонарем, но дробовик не опустил.

— Мутная ты бабёнка, — нахмурился он. — Поёшь ладно, корчишь беженку, а у самой пара «беретт». Дорогие пушки, импортные. Поди такие еще отыщи.

— Трофейные, — парировала Ева, пожав плечами. И легкомысленно предложила: — Хочешь, одну продам?

Командир усмехнулся:

— Не, подруга. На фиг мне нестандарт, к которому боеприпасы хрен найдешь? Разве что в придачу подгонишь ящик «парабеллума»?

— Есть два магазина и коробка…

— Лады, оставь игрушки себе и зубы не заговаривай. Чем платить будете за проход? Время неспокойное, тариф двойной.

— Водкой. И девятимиллиметровыми. — Ева повернулась ко мне: — Чего вылупился, дорогой? Гони валюту.

Вакса гыгыкнул, а я на некоторое время потерял дар речи. И вовсе не от хамства по отношению к себе, а напротив — от восхищения. Так ловко отыграть ситуацию мне и в голову не пришло. Надо же… Бегущая с захваченной погаными горожанами станции семейка: жена-лидер, вяло бунтующий подкаблучник муженек да неказистое чадо-переросток. Гениально.

Коренастый мерзко ощерился и перевел взгляд мелких глазок на меня. Его дружки тоже обнажили желтые зубы в кривых улыбках.

— Вижу, ты тут на вторых ролях, парень, — подначил коренастый.

— Бой-баба, — кивнул я, принимая правила игры. — Хотел в плен горожанам сдаться — так не дала, шельма.

— Поговори мне, — отрезала Ева. — Доставай бухло свое и патроны.

Я сунул руку в сумку и выудил последнюю бутылочку «Таежной». Довесил десятком патронов из кармана. Ссыпал ей в ладонь.

— Крохоборка.

— Жмот.

Патрульные уже откровенно потешались над нами, подталкивая друг друга локтями и фыркая. Ну еще бы, нечасто увидишь в подземке бродячий цирк. Я исподлобья поглядел на мужиков. Эх, недолго вам осталось смеяться: не соображаете, дуралеи, что как только отряды Натрикса с Гагаринской разделаются, они к вам придут.

— Лады, — решил коренастый, переставая ржать. — Гоните валюту и дуйте, пока я добрый. А тебе, мужик, советую: бабу такую береги. Счастливый ты. Правда, сынок у вас какой-то чересчур смирный… Инвалид, что ль?

— Сам ты инвалид! — вскинулся Вакса. — У меня говно в жопе щас закипит и в хрюсло те как брызнет…

Я схватил пацана за шиворот и поволок его прочь, пока дело не кончилось дракой. Шумиха нам ни к чему. Хорошо, что коренастый увлекся пересчетом патронов и не обратил внимания на реплику Ваксы. Пронесло.

Ева нагнала уже возле поворота к станции. Какое-то время мы шли молча. Заговорить я решился, когда патрульные исчезли из виду.

— Тебя что же, никто здесь в лицо не знает?

— Безымянка большая, — уклончиво ответила Ева. — Всех не упомнить.

— Да, но ведь ты… — Я запнулся, подбирая слова. — Тебя же наверняка часто видели с… ним.

— Мы с Эрипио не появлялись на людях вместе, — припечатала она. — Доверься мне… дорогой.

Вакса гортанно заухал, и я не утерпел: отвесил ему легкий подзатыльник. Пацан мгновенно ощетинился, открыл было рот, чтобы выразить негодование, но я его опередил:

— Не смейся над батькой, сынку, не то ремня огребешь.

Остаток пути до станции мы преодолели одним духом, подкалывая друг друга и поминая тупость охранников с заставы. Пустующий блокпост остался позади, и мы в приподнятом настроении вошли на Спортивную.

Пути здесь были захламлены оборудованием и стройматериалами. В свете пары больших костров виднелась наглухо заблокированная переборка. Привычного места для вахтера «лестнички» я не заметил, зато прямо возле задраенного выхода возвышался обелиск, сделанный из авиационного дюраля и украшенный клепаными лонжеронами. В специальном седле возле рукотворного памятника восседала костлявая женщина, укутанная в знакомое синее полотнище с изображением «Союза». Кроме этой «туники», на ней ничего не было. По обе стороны обелиска стояли детишки с остекленевшим взором и преданно слушали невнятное бормотание худющей миссионерки. Все-таки культ Космоса на Безымянке был распространен гораздо шире, чем в Городе. И адепты местные выглядели внушительно. Вот куда МС Арсению надо рэп идти читать.

Мы взобрались на платформу и прошли ближе к центру станции. Здесь, между колоннами, собралось много Диких, но отчего-то над толпой висела тишина. Люди обескураженно таращились в сторону противоположных путей, где, судя по взбегающей с пола лесенке и сброшенным лагам, высился дебаркадер. За спинами решительно невозможно было увидеть, что же привлекло всеобщее внимание.

Ева протиснулась ближе к краю перрона, и я заметил, как она изменилась в лице, уставившись туда же, куда глядели все собравшиеся. Глаза ее расширились, ладонь автоматически упала на кобуру.

Да что же там за диво такое?

Вакса хотел было рвануть вперед, но я крепко взял его за локоть и покачал головой. Нечего на рожон лезть, мало ли.

Едва мы сместились в сторону Евы, как толпа пришла в движение. Дикие волной подались назад. Я еле устоял на ногах — пришлось опереться на колонну. В следующий миг я выдернул из толчеи споткнувшегося Ваксу.

Толпа дружно охнула.

Несколько впередистоящих расступились, пропуская бряцающих оружием охранников, и я, наконец, увидел, что приковало взоры десятков людей.

Мышцы от зрелища одеревенели. Да уж, вовремя мы. Аккурат после третьего звоночка, в партер…

На дебаркадере стоял роль.

Похожее на гигантского богомола существо раскачивалось из стороны в сторону на узловатых ногах-ходулях, почти касаясь уродливой башкой потолка. Передние конечности гнулись в суставах необычным образом, отчего казалось, что зверюга крутит в них огромные нунчаки. Глянцевитая кожа переливалась в золотистых отсветах костра, жилистые бока вздымались от глубокого, но бесшумного дыхания, а во взгляде ярко-канареечных глаз с провалами зрачков дрожало какое-то нечеловеческое исступление.

Роль давал жуткое немое представление для целого зала будущих жертв, а черные тени залихватски плясали на стенах, бессовестно дразня вдохновленного актера.