Мне нравится ветер. Знаю, что воздух заражен, и я не могу вдохнуть полной грудью — приходится сипеть через фильтры респиратора. Знаю. Но когда стремительные порывы касаются незащищенных скул, заставляют слезиться глаза, холодят запястья, создается иллюзия простора, которого так не хватает в пыльных подземельях. Сквозняки туннелей и шепот вентиляционных решеток — совсем не то. Настоящий ветер здесь, наверху. Он рассказывает о прошлом этого мира. Реет над обломками, вспоминая, как все выглядело до ядерного безумия, обрушившегося подобно адскому смерчу и проредившего человечество, которое росло и взрослело на протяжении тысячелетий. Люди боролись за место под Солнцем, копили опыт, восхищались культурными достижениями, усложняли технику, мечтали о счастливом будущем, что вот-вот наступит. Взамен перезревшая цивилизация разорвала саму себя в клочья, оставив на планете жалкие крупицы, отброшенные в развитии на годы и годы назад. Искореженные судьбы, смещенные жизненные ценности, уродства плоти и узость душ, невообразимые культы, секты, обряды, тьма, невежество и леность, граничащая с вымиранием, — вот во что превратились осколки общества. Оно и раньше не блистало добродетелью, а получив атомный заряд, без сопротивления откатилось назад до упора.
Очаги жизни тлеют теперь под землей — в катакомбах, туннелях метро, убежищах, бункерах и уцелевших подвалах. А над пепелищами висит серое, мглистое небо, где гуляет ветер, помнящий минувшее. Он холодный, подчас свирепый, но это неважно.
Ветер дарит ощущение простора и позволяет мне взглянуть в бездну памяти — ведь я еще могу это сделать, потому что родился до катастрофы. Повезло? Сложный вопрос. Иногда мне кажется, что тем, кто не знает разницы, живется проще: у них совсем другие потребности и мечты.
Сквозь воздушные рукава я вижу призрачные, наполовину стершиеся образы детства. Зеленые сады, в которых утопали эти края, беззаботно бегущих по улицам людей, снующие машины, дома с уютно бликующими стеклами, черные переплетения телевизионных антенн на фоне желто-сизых каскадов облаков. Кажется, я очень любил это время суток: солнце зашло, но вечер еще не успел сковать район прохладой и сумерками. Краткие минуты, когда все вокруг будто бы оказывается в сказочном приграничье — между двумя мирами.
В шуме ветра я слышу щебетание птиц, далекий треск трамвайного звонка, смех продавщицы мороженого, лузгающей семечки на привокзальной площади и прячущей подтаявшие рожки поглубже в лоток с сухим льдом.
Вечно текущий в небесах поток несет через время благоухание сирени, вспыхивающей в мае цветными гроздьями то тут, то там. И запах душистого подсолнечного масла из кухни хлопотливой хозяйки. И едва уловимый аромат чьих-то духов, волнующий сердца проходящих мужчин...
Я стряхнул скопившуюся на ресницах морось.
Локти затекли, комбинезон со стороны правого рукава покрылся мельчайшими капельками, сыплющими из облаков. Я придвинулся чуть ближе к краю, встал в полный рост и, широко расставив руки, оперся о железные А перила. Даже через перчатки чувствовалось, какие они шершавые и влажные.
Отсюда, с 70-метровой высоты смотровой площадки, было видно километров на пять–семь — в зависимости от погоды и времени года.
Сейчас лето. Вечернее затишье. В такие моменты, когда со стороны Волги не долетают шквальные порывы, сгоняющие грозовые тучи и сбивающие с ног, можно даже увидеть, как мельком проглядывает Солнце.
Здание железнодорожного вокзала в Самаре чудом уцелело во время знаменитой волжской волны, смывшей центр города при первом взрыве. С западной стороны, конечно, вышибло все стекла, сорвало хилые надстройки, гигантские стрелки с фасадных часов, уронило тяжелые перекрытия на перроны и пути, а часть козырька — на столпившихся у входа пассажиров. Но сам огромный конус выстоял, остался торчать даже венчающий купол шпиль. Видно, когда возводили этот шедевр современного зодчества, инженеры и строители не схалтурили и грамотно просчитали запас прочности. Интересно, они и впрямь думали о возможности ядерной бомбардировки или так, от избытка энтузиазма? Эх, разве теперь узнаешь...
В народе вокзал называли «концом Льва Толстого». Дело в том, что одноименная улица оканчивалась аккурат здесь. Теперь от этого памятника былому архитектурному величию остался лишь стальной скелет и покосившийся шпиль, и его с трудом можно было ассоциировать с причинным местом великого графа. Но люди по привычке продолжали называть его именно так.
Смотровая кольцом опоясывала стык основной части здания и купола, выход на нее до сих пор был доступен. Если какой-нибудь сорвиголова готов был подняться на высоту двадцатого этажа по перекореженным останкам лестниц и эскалаторов, фонящих не то чтобы сильно, но прилично, — добро пожаловать. Иногда, правда, на нижние этажи вокзала забредали хищные мэрги, или, как их еще называли, рыбьи рожи. Но это случалось нечасто: в основном во время весеннего нереста. И уж если удавалось вскарабкаться на смотровую, то вид открывался потрясающий. Говорят, что во время Большого нашествия диких с Безымянки здесь располагались снайперские позиции и пулеметные расчеты военных сталкеров Города. Охотно верится — местность простреливается отлично. Дополнительные преимущества: полная круговая оборона и неудобный подступ изнутри здания. Скорее всего, так оно и было — по крайней мере, старые стреляные гильзы я здесь находил. Но это дела минувших дней. Теперь на смотровой можно просто побыть одному, послушать ветер и посмотреть на замершую в последней агонии Самару. Обзор сегодня был хорош.
У железобетонного подножия здания топорщились заваленные наглухо подземные переходы, а за ними раскинулась привокзальная площадь. Усеянная гнилым скарбом и проржавевшими трупами машин, опутанная рваными проводами, с опрокинутым троллейбусом в центральной части — она связывала несколько улиц и походила сверху на скособоченную трапецию. В одном месте асфальт вспучился и расступился под напором давным-давно взорвавшегося газопровода. Вокруг трещины угадывался темный круг с опаленными фестонами: время от времени мэрги наполняли ее икрой, и охране с заставы приходилось выбираться со станционным огнеметом, чтобы выжигать мерзкую гадость. Щель пытались заливать цементом, ставили в ней противопехотные мины, засыпали щебнем, но твари все равно возвращались сюда на нерест и оставляли десятки кислотно-зеленых шаров. Мэрги — существа донельзя настырные, хотя в большинстве своем тупые. На противоположном краю площади пестрели развалины Управления Куйбышевской железной дороги — когда-то прекрасного здания, с фасадом, выкрашенным в белый и салатный цвета, с куполами на углах крыши, аккуратными колоннами и высокими витражными окнами. Теперь от былой красоты остались лишь каменные руины. Возле нагромождения тускло поблескивало пятно стали — действующий вход на станцию Вокзальная.
По левую руку тянулась полоска улицы Льва Толстого.
И снова: скелеты машин с выбитыми стеклами, перевернутые киоски на замусоренном тротуаре, милицейский «бобик», увенчанный расколотой мигалкой.
Вихрем кружащаяся над мостовой морось.
Пустота.
Неподалеку белели тонкие зубцы — каркас одной из стен ликеро-водочного завода «Родник». Когда-то этот гигант снабжал всю область крепкими спиртными напитками и даже экспортировал их в ближайшие регионы. Известная была марка. Сейчас от комплекса остались только груды кирпича, дырявые цистерны да несколько торчащих свай-клыков.
Говорят, на территории «Родника» открыт колодец, через который можно попасть в уцелевшую часть одного из внутренних складов. Но желающих проверить — очередь не стояла, это точно. Место пользовалось дурной славой: много энтузиастов пропало, сунувшись в лживый оскал свайных зубьев. Поэтому даже те смельчаки, которые выбирались на поверхность, старались обходить завод за версту. С другой стороны, откуда-то у чиновников и зажиточных горожан время от времени появлялась в качестве деликатесного пойла бутылочка другая старой фабричной водки, верно? Может быть, умельцы-сталкеры все же ведали о правильной лазейке? Эти сталкеры — вообще странноватый люд с определенным складом ума и неоднозначным характером. Взять хотя бы Еву... Возле перевернутого троллейбуса что-то мимолетно пронеслось. Сердце ёкнуло и застучало сильнее. Что за гость? Я слегка пригнулся, чтобы не торчать из-за парапета, как фонарный столб, вытянул из кобуры ствол и всмотрелся в центр площади. Серые прорехи асфальта, битые рессоры, валяющийся чуть в стороне знак парковки. И обесточенная туша троллейбуса, мирно прикорнувшая на боку... Мирно? Нет, это ошибочное слово. Ничего мирного ни под землей, ни на поверхности не существует: за каждым поворотом может поджидать враг, любое углубление в тюбинге туннеля — потенциальная засада. В руинах зданий таятся неведомые ловушки, а звук шагов почти всегда означает приближение опасности. Даже на цивилизованных станциях Города случайный бродяга с заточкой может стать последним, что ты увидишь перед смертью, что уж говорить о неохраняемых районах.
Матери, имеющие смелость обзавестись потомством, с самого детства учат отпрысков ждать подвоха от окружающих, быть подозрительными в любой ситуации. Заботливые мамаши вышибают из чад беспечность и детские грезы. И как только человек начинает осознавать себя, он автоматически становится частичкой коллективной опасности. Здесь рано взрослеют, и даже внешняя оболочка детства обманчива. Часто на станциях слышен веселый смех, возгласы ребятни, обсуждение незатейливых игр. Но чем радостнее голоса, чем положительнее эмоции, тем страшнее противоречие между естественным развитием ребенка и его внутренним напряжением, всасываемым со скудными глотками грудного молока и материнскими увещеваниями. Наступает момент, и нарыв лопается: благое человеческое начало насмерть сшибается с жуткой реальностью. У одних это происходит раньше, у иных чуть позже, но все проходят через точку перелома, после которой понятия о морали и жизненных ценностях встают на заслуженные подземным обществом места.
С минуту я ждал повторного движения. Искал глазами неправильно отброшенную тень. Вслушивался в посторонние звуки, способные пробиться сквозь шум ветра.
Ничего.
Мародер? Безумный поборник культа Космоса в поисках очередных предметов для коллекции? А может, просто ходок в штатной вылазке или кусок пластика, подхваченный воздушным порывом?
Я еще немного понаблюдал за центром площади.
Скорее всего, показалось. Периферийное зрение — штука тонкая, может и обмануть. А даже если и проскользнул кто-то — мало ли, бывает. Не тронул и пусть себе идет дальше: теоретически никому ведь не возбраняется выбираться из катакомб. Я сам тому живое подтверждение.
Разогнувшись, я спрятал пистолет Стечкина обратно в кобуру, но решил все же повнимательнее следить за площадью.
Чего я жду здесь?
Просто слушаю, как вечно шумит ветер, творя иллюзию свободы? Да. Но не только. Еще я смутно надеюсь что-то здесь найти, постичь, обрести. Ведь не зря же, черт побери, тянет меня выходить раз в месяц из катакомб, забираться на чертову высоту и стоять, пока поглощающие патроны в респираторе РПГ-67 не выработают добрую четверть ресурса, губы не ссохнутся от жажды, а стрелка дозиметра не вползет в желтую зону... Может быть, я ищу способ вырваться из кошмара? Я моргнул и снова обратил взгляд вниз.
Развалины Управления железной дороги давным-давно расползлись по прилегающим мостовым, перекрыв их и мешая свободному передвижению. Зато сразу за этими железобетонными грудами на северо-восток тянулись две параллельные улицы — Агибалова и Спортивная. Строения вдоль них почти не пострадали, и можно было разглядеть мертвые высотки на Красноармейской, стадион «Локомотив» с плесневелым овалом из сотен кресел и грязным котлованом газона, ЦУМ «Самара» с обвалившимся фасадом, проплешину парка Щорса, просевший свод Губернского рынка.
Чуть дальше пестрели разнокалиберные коробки домов возле станции Клиническая, славившейся медицинским оборудованием и сурово охраняемым складом лекарств. А гораздо левее, за ядовитыми руинами, горделиво возносилась к облакам ракета «Союз», казавшаяся с такого расстояния темно-серой сигаркой на фоне светло-серой мглы, — в нашем мире вообще не очень много цветовых излишеств. Рядом с сигаркой располагалась богатая и опасная станция Российская, принадлежавшая Городу.
Устоявший во время катастрофы мемориал-памятник «Союзу» был не обычным куском металла, так и не увидевшим Космос и вывезенным с Плесецка из-за выработки гарантийного ресурса. Последователи культа Космоса считали сооружение Маяком, призванным привлечь к погибшему краю внимание инопланетных братьев. Горожане относились к сомнительному культу сдержанно и предпочитали не обращать внимания на верующих до тех пор, пока фанатичные миссионеры не начинали действовать на нервы. В таких случаях святоши банально получали втык. Зато у диких была стойкая вера в пришествие сердобольных инопланетян. Отдельные психи то и дело прорывались через северную наружную заставу и умудрялись отклепать от ракеты очередной кусочек или, на худой конец, спереть из прилегающего космического музея хотя бы шуруп. По уверениям служителей культа, человек, заполучивший тот или иной предмет, имеющий отношение к космической промышленности, мог стать избранным и попасть в заветный отряд ждущих. Именно им, членам избранного отряда, уготована была эвакуация спасателями из глубин Вселенной. Паломники диких приходили отовсюду, истово ломились к «Союзу» и зачастую гибли под пулями городских пограничников. Иногда складывалось впечатление, что проповедники культа Космоса путались в собственном учении и впадали в ересь, а пресловутый Маяк не служил ориентиром для инопланетян, а выполнял другую функцию: притягивал одержимых балбесов со всей Безымянки. Любая религия полезна в меру.
В который раз смахнув морось, я отвел взгляд от ракеты. Невольно глянул на свинцовую полоску Волги и повернулся к другой стороне Самары. Всмотрелся в сизый туман. В дымке проступали размытые контуры хрущевок, обломки заводских труб, крыши складских ангаров, какие-то неясные пятна на ландшафте, мешанина на краю воронки от второго взрыва...
Безымянка.
Огромная промышленная территория с вкраплением спальных районов, ставшая прибежищем преступному сброду, рассадником мутантов и приютом для отбросов, которым не хватило места в Городе.
Земля диких.
Когда мир погрузился в ядерную пучину, выжившие перемешались. Какое-то время люди, гонимые страхом, совершали безрассудные поступки, убивали друг друга. Те, кто высовывался на поверхность, — либо сгорали в пожарах, либо пузырились от лучевой болезни, либо тонули в прибрежных районах от поднявшейся, бушующей реки: плотину Волжской ГЭС прорвало.
Но скоро хаос прекратился. Стал складываться новый порядок. Стихийно в Самаре образовались две А большие территории: центр мегаполиса, который жители звали просто Город, и часть Советского, Кировского и Промышленного районов, получивших историческое название Безымянка.
Таким образом, после катастрофы, когда пришла пора проводить новые границы, Самару поделили на две части. Лидеры, которые тогда стояли во главе слабо организованных толп людей, встретились и несколькими росчерками карандаша нанесли на карту новые метки.
На территории Города оказались кое-какие запасы медикаментов в уцелевших герметичных складах Клинической больницы, что со временем позволило местным торговцам монополизировать скудную фармацевтику. В бывшем бункере Сталина — комфортабельном бомбоубежище первой категории под Окружным домом офицеров и Институтом культуры — ушлые вояки успели запасти достаточно боеприпасов для сдерживания добрососедской агрессии на многие годы вперед: что-то достали из ближайших воинских частей, что-то грузовиками вывезли из танкового полка и спецподразделений в Черноречье. Тогда еще не соображали, что творят, и бензин расходовали без оглядки...
Через год возле разрушенного пивзавода между станциями Самарская и Театральная умельцы умудрились приспособить на берегу Волги целый каскад гидротурбин, переделанных из снятых с ГРЭС паровых. Но даже миниатюрной электростанции не получилось — слишком мал был напор течения, движущий лопасти. Тогда турбогенераторы переоборудовали в динамо-машины. И чудо-агрегат заработал: зажиточные станции стали худо-бедно обеспечены электроэнергией. Правда, свет давали порционно: только с семи до восьми утра и с девяти до десяти вечера, а напряжения в самопальной сети хватало лишь для того, чтобы скудно осветить жилище — если, конечно, имелась неперегоревшая лампочка. Кто-то тратил энергию на приготовление пищи, другие ухитрялись согреть воду для купания детей, третьи подключали самодельные радиаторы, чтобы хоть как-то согреться без коптящих костров.
Так или иначе, постепенно в Городе начал налаживаться сносный быт. Люди научились выращивать неприхотливые растения и грибы, разводить свиней, отбиваться от хищных тварей. Между некоторыми станциями даже существовало телефонное сообщение, хотя централизованной системы связи создать так и не удалось. Проще было пользоваться услугами вестовых, готовых за умеренную плату переносить информацию от станции к станции, или за дополнительные комиссионные, скажем, от бункера на Хлебной площади до жилого бомбоубежища в Европейском квартале. А что? Безопасно и выгодно. В Городе сформировалась централизованная власть, кое-какая административно-хозяйственная структура, департаменты. Каждая станция или район жили по своим законам и правилам, но в определенной мере подчинялись верховной власти. Начальники участков собирали с подведомственных плантаций или ферм урожай и платили налоги в Центральный департамент, руководство которого обитало в комфортабельном бункере Сталина и принимало судьбоносные решения по подавлению очагов анархии и урезониванию религиозных фанатиков. Жители, которые не имели возможности платить дань, выполняли общественно полезную работу на станциях. Сталкеры снабжали участковых завхозов предметами первой необходимости и утилизировали мусор, военизированные патрули дежурили на заставах и периодически шерстили сборища удолбанных грибошников. Дипломатический департамент вел улыбчивые и не очень переговоры с заправилами Безымянки, а журналисты ваяли стенгазеты с пропагандой ужесточения правил миграции диких... Становление Безымянки происходило совсем иначе. После раздела территории и установления пограничного контроля люди попытались уйти на восток, но там излучал буквально каждый кирпич: эпицентр второго взрыва был возле южного моста, и воронка зияла совсем близко. Лишь грунтовый бруствер отделял ее от полуразрушенных кварталов. Если в Городе основная угроза исходила от зараженной волжской воды и радиоактивной пыли, то на Безымянке к этим прелестям добавлялся жесткий фон почвы и руин.
Мутации здесь произошли гораздо быстрее, и эффект возымели просто убойный — на пару видов городских тварей пришлось с полдюжины безымянских порождений. Плодились они кучно и шустро, поэтому через несколько поколений в созданиях сложно было угадать человеческие черты — генотип перекорежило винтом. Мутации вообще протекали аномально быстро, что наводило на мысли о применении во время атаки не только ядерного оружия, но и неизвестной химической дряни, поражающей избирательно.
От нехватки медикаментов, чистой воды, полноценной пищи и повсеместной антисанитарии начались эпидемии цинги, дизентерии и прочих средневековых хворей. В районе Алексеевки, говорят, даже случилась бубонной чумы — но это, скорее всего, домыслы. Так или иначе, в катакомбах и на станциях в те времена царили анархия, преступность, самосуд и повальный промискуитет. Жители Безымянки, сохранившие остатки человеческого достоинства, собирали нехитрые пожитки и уходили в сторону области, рискуя схватить лучевую болезнь или угодить в лапы мутантам.
Но не тут-то было.
За пределами Самары людей ждало непреодолимое препятствие.
Отчаявшиеся беженцы, которым удалось уйти от жилых районов на десяток километров, пропали. Стали поговаривать, что их забрали эвакуационные отряды. Видно, отсюда и пошли корни культа — хитрые миссионеры тут же подвели под дело об исчезновении привлекательный базис: мол, добрые инопланетяне спасли сильных духом граждан. Космос ждет смелых — запасайтесь запчастями от ракет. Феномен так и не сумели объяснить. Все, кто уходил дальше десяти–пятнадцати километров за черту города,
исчезали бесследно. Без исключения. Со временем желающих узнать, что же там такое загадочное, поубавилось. Условную линию невозвращения стали называть
Рубежом.
До сих пор не разгадана тайна исчезновений. Кто-то склонен думать, что там и впрямь эвакуационные или карантинные бригады забирают уцелевших жителей. Но тогда возникает логичный вопрос: почему эти эвакуаторы на протяжении стольких лет не входят на территорию населенного пункта? Боятся заразиться? Раз уж у
А них есть спасательное оборудование и средства защиты, то — ерунда получается. Другие считают, будто возле Рубежа стоят заградительные отряды, которые уничтожают любого, кто к ним приближается. Исполняется, мол, приказ нового правительства: не выпускать из опасных зон заразу... Но версия о городах-резервациях при ближайшем рассмотрении тоже трещит по швам. Никакой армии не хватит, чтобы охранять периметр такой протяженности. А ведь кроме Самары и другие миллионники есть.
И, наконец, самое распространенное мнение: Рубеж — аномальная зона, возникшая после катастрофы. Уже на расстоянии километра от условной линии сильно искажается и тонет в помехах радиосигнал, а у людей возникают галлюцинации и сильное недомогание. Ходокиочевидцы утверждают, будто бы при подходе к Рубежу видны столбы дрожащего воздуха, а если погода хорошая, то можно услышать голоса, твердящие раз за разом один и тот же набор из цифр и букв, на первый взгляд кажущийся бессмысленным. ККВРКЗ-0-игла-19-09. Один полковник бывших РВСН с Театральной как-то обмолвился, что это вариант секретного кода для запуска ядерных ракет...
После того как жители Безымянки поняли, что уйти вовне не удастся, они решили переселиться на относительно благополучную территорию Города. Но вот незадача, там их никто не ждал. Более того, горожане встретили обозленный, голодный сброд не хлебом-солью, а доброй порцией свинца.
И окончательно доведенное до ручки население устроило силовой прорыв границы возле Московской — ключевой станции, где вплотную соприкасались зоны влияния, а взаимоотношения пограничников и без того были напряженными.
Большое нашествие до сих пор считается самым кровавым столкновением Безымянки и Города.
Дикие нахрапом взяли Московскую. Бой на станции и возле нее разгорелся столь жаркий, что в ход пошло тяжелое оружие. После неудачных залпов из гранатомета рухнули несущие колонны, и просел один из вестибюлей, похоронив под плитами десяток бойцов, а заодно намертво перекрыв оба туннеля в сторону Гагаринской. Одержав победу на границе, дикие почуяли запах крови. Они смели заставы горожан одну за другой, разграбили Клиническую и по инерции дошли до Вокзальной. Здесь их хитростью выманили на поверхность, что и решило исход битвы. Со смотровой площадки, на которой я сейчас стоял, по диким открыли огонь снайперы и пулеметчики. Разъяренную толпу встретил такой плотный свинцовый шквал, что первые ряды наступав ших махом полегли, а следующие — притормозили и откатились назад. Время было выиграно. Опомнившиеся от шока вторжения военные сталкеры Города реорганизовались и перешли в наступление.
Диких гнали до Спортивной. Люди рассеивались, прячась в боковых ответвлениях, забиваясь в каптёрки, уходя в ядовитые дебри канализации. От грозной толпы остались жалкие ошметки, не только не способные оказать сопротивления, но просто бегущие без оглядки. Наконец, горожане решили прекратить преследование.
А Сталкеры и добровольцы, участвовавшие в обороне, вернулись на исходные позиции и возвели на месте обрушения сводов Московской таможенный пост, который существует до сих пор. Дикие не смирились с поражением и не забыли о нем. Именно оно послужило стимулом к объединению и созданию из аморфного стада неказистого общества. Лидеры собрали из активных граждан Народное ополчение — некое подобие органа самоуправления Безымянки. Первоначальной задачей стала подготовка к новой войне. Будучи на взводе после сокрушительного поражения, люди с энтузиазмом взялись за дело: разведали уцелевшие ходы и отметили незараженные места, в которых можно было жить, обнаружили несколько чистых артезианских источников, вскрыли стратегическое хранилище госрезерва под «Прогрессом» с консервами и сухпаями, наладили дизель-генераторы на обитаемых станциях, запаслись соляркой и углем.
За работой мстительный пыл жителей Безымянки угас, и они постепенно забыли о полномасштабной военной кампании против Города. Силы требовались для выживания и обустройства быта. Но, несмотря на потуги кучки энтузиастов, создать цивилизованное общество так и не удалось. Увы.
По всей Безымянке продолжала процветать преступность, проституция, спекуляция и даже работорговля. Народное ополчение стали называть Нарополь. Его руководство было коррумпировано и, по большому счету, состояло из тех же бандитов, только помозговитее и с четким разделением полномочий.
Дикие пользовались всеми ресурсами, которые попадали им в руки: барыжили складской тушенкой и сгущенкой, сливали на черный рынок мелкие партии оружия и уцелевшее оборудование, вынесенное из заводских цехов. Миссионерам и особо ярым культистам сталкеры таскали детали самолетов и космических аппаратов с «Прогресса» и «Авиакора», и религиозные дельцы втридорога продавали их.
Преступники грабили и убивали в перегонах, а подмазанные охранники с застав редко чесались из-за таких пустяков: не на их территории беспредел творится, и ладно.
Безымянку постоянно сотрясали эпидемии и нашествия мутантов. Оборванцы приползали на границу и начинали коллективно клянчить лекарства, средства защиты и оружие. Безымянка была странным местом. С одной стороны, клоака клоакой, а с другой... там встречались такие, как Ева, хотя и она для меня до сих пор оставалась человеком-загадкой с чудным внутренним миром и не всегда понятными рассуждениями о поиске-скитании. У нее была своя жизнь, о которой она не любила рас пространяться. Я знал, что она спит с предводителем Нарополя, и молча ревновал. Изменить сложившийся расклад было непросто — мы были гражданами разных территорий. К тому же, сама Ева никогда не давала повода полагать, что нас связывают серьезные чувства. Она относилась ко мне с интересом, но как-то уж больно легкомысленно. Как относился к ней я? Сложно сказать. Наверное, ценил, уважал и... Черт его знает. Но терять ее уж точно не входило в мои планы. А Ева была сталкером, я — переговорщиком. Нам удавалось встречаться лишь потому, что дипломатические полномочия позволяли мне беспрепятственно пересекать границу. Мы виделись раз в неделю, иногда реже. Я совал начальнику таможни Сулико или его мужикам бутылку фабричной водки, горсть патронов или фляжку бензина, и они забывали, что переговорщик Орис периодически ходит к диким. Я вылезал наружу, перебирался через пустынное шоссе, встречался с Евой в условленном месте, и мы спускались вниз, в полуразрушенное бомбоубежище...
Многие годы для того, чтобы торговать или вести переговоры с дикими на Московской, приходилось выбираться на поверхность. Но работы по расчистке одного из туннелей велись давно: удалось разгрести завал, восстановить опорные балки, присобачить новые тюбинги взамен треснувших, наладить вентиляцию и систему фильтрации. Даже поврежденный участок рельсов заменили.
Уже месяц назад перегон был готов к запуску, но Город с Безымянкой все еще обсуждали какие-то детали открытия. В некоторых переговорах по правовым и акцизным вопросам участвовал и я как сотрудник дип-департамента...
Глухой щелчок, и правый клапан вдоха вышел из строя — что ж, бывает: даже простейшие механизмы ломаются. Сразу стало тяжело дышать, и захотелось содрать с себя силиконовую полумаску.
Тихо, без паники — левый фильтр работает, и ничто мне не грозит.
Я быстро выкрутил патрон, убедился, что клапан заклинило в герметичном положении, и через него не будет сочиться грязный воздух. Привинтил цилиндр обратно.
Пора спускаться.
Солнце так и не выглянуло. Разумеется, после сумрака катакомб и рассеянные лучи вредны для глаз, но я-то периодически бываю на поверхности и сносно переношу пасмурную погоду без оптической защиты. Хотя до матерых сталкеров мне все-таки еще далеко. Те могут и в солнечные часы без очков разгуливать. Экстремалы.
Внимательно осмотрев привокзальную площадь и не заметив движения, я двинулся вдоль парапета. На ходу достал пистолет, поудобнее стиснул рукоять, сдвинул флажок предохранителя. Пренебрегать оружием во время подъема и спуска нельзя.
Перед тем как зайти во внутренний коридор, я задержался. Показалось, что снизу донесся стон. Словно кто-то звал на помощь, еле слышно, жалостливо. Я обернулся и напоследок улыбнулся ветру — этот озорник любил заигрывать, обезьянничая и изображая человеческие эмоции. А может, он пытался мне что-то сказать? Повторял из раза в раз, а я, глупец, никак не мог понять? Ведь зачем-то я забираюсь сюда, на эту высоту, где ветер становится чуть ближе и доверчивее, чем внизу. Забираюсь и слушаю.
Сильный порыв заставил зажмуриться и отвернуться, морось неприятно коснулась шеи. Через полчасика с Волги задует по-взрослому, а ближе к ночи обязательно ливанёт. Благодать кончилась.
Домой.
Стеклянная шахта с выбитыми дверями и застрявшим ярусом ниже лифтом уже давно служила пылесборником. На крышу скособоченной кабины, зажатой деформированными направляющими, за долгие годы нападало с полметра всякого мелкого мусора. Хлам постепенно уплотнялся, гнил, слеживался слоями. Пожалуй, через век-другой по срезу этих осадочных пород можно будет смело писать историю нашего времени. Было бы кому.
Обойдя темный провал шахты, я подошел к лестнице и стал спускаться. Через два пролета ступени вывели меня к перилам, за которыми когда-то цвел зимний сад. От ухоженной оранжереи остались лишь черепки и горстки перегноя. Фонтан был расколот: на него упала целая секция эскалатора вместе с подвижной частью. В мраморном крошеве ржавели огромные колеса и шестерни.
Предстояло пройти сложный участок. Впереди зияла дыра. Кусок стены вместе с прилегающими конструкциями отсутствовал, образуя в лестнице трехметровую пропасть. Перепрыгивать такую — себе дороже. Пусть дураки пробуют.
Я приспособился по-другому.
Несмотря на то, что блок ступеней вывернуло с корнем, перила остались. Изогнутая труба соединяла концы провала спасительной нитью — поручень был хромированным и поэтому не сгнил от влажности. Забираться по нему наверх было гораздо сложнее, чем сползать вниз, но и при возвращении не стоило расслабляться: одно неверное движение и сверзишься с пятиметровой высоты на острые обломки.
Я замер, огляделся, прислушался. Вроде все тихо, только неугомонный ветер шумит в проломе стены. «Стечкин» отправился в кобуру. Ствол в этом месте приходилось убирать, чтобы обеими руками хвататься за трубу и потихоньку ползти к другому краю.
Спуск занял минуты три. Когда я уже добрался до противоположного лестничного блока, внезапно хлопнул заклинивший клапан респиратора, и дыхание немного сбилось от притока воздуха. Пришлось восстанавливать ритм и лишь после этого, раскачавшись, взбираться на скользкие ступени. Хорошо, что привинтил патрон на место, а то бы сейчас наглотался гадости из атмосферы.
Переведя дух, я вновь достал пистолет и бодро зашагал к аварийному выходу.
Миновав несколько восьмиугольных ярусов, я оказался в начале конкорса, возле погасшего табло и пробитого в нескольких местах щита с выцветшими строками расписания.
По левую руку пестрели ряды кресел с вывернутыми кое-где стульчаками и кучами битого стекла. Грузопассажирские лифты были обесточены, спуски на платформы намертво завалены изуродованной утварью разграбленных кафешек и газетных киосков. Уцелевшие внешние стекла покрывала копоть, на которой пестрели бранные надписи и бездарные рисунки. Из просевшей части пола торчала колонна, увенчанная гнутой арматурой, словно усами. На одном из прутьев колыхалось синее полотнище с изображением пресловутой ракеты. Надо же, и сюда добрались одержимые культисты. Несут Космос в несуществующие массы.
Справа светлел проход, ведущий к крыльцу вокзала и на площадь. Через вышибленные автоматические двери сквознячок порционно вбрасывал водяную крупу.
Я накинул капюшон и осторожно двинулся к выходу, стараясь не наступать на хрустящие стекляшки.
От арочной конструкции парадного козырька остались только поперечины, стальной сетью висящие над подъездом. Гостиничная пристройка почти полностью обрушилась и задавила соседнее здание почты. Уцелевшие зеркальные панели тоже не особо впечатляли: мутные, грязные, загаженные перелетным вороньем. Пологий спуск, ведущий к автостоянке, заканчивался шлагбаумом, который навеки заржавел в поднятом положении.
Отсюда площадь выглядела совсем иначе. Целостная картина, увиденная сверху, распадалась на детали, скрывающие с такого ракурса одна другую. Зубцы «Родника» прятались за руинами поликлиники, а вход в метро угадывался метрах в пятидесяти за перевернутым троллейбусом. Расходящийся дождь окутывал пейзаж бледно-серым пледом.
Огибая проржавевшие остатки машин, я направился по проторенной тропке. Капюшон ограничивал обзор, шорох мириад падающих капель мешал сосредоточиться, во рту появился противный металлический привкус — ресурс фильтров подходил к концу.
Возле кабины троллейбуса я остановился. Рядом, за облезлым крылом, притаилась угроза. Не выглянув за угол корпуса, я не мог определить, какая именно, но почувствовал эту опасность всей шкурой, как один зверь чует другого. Разбитая фара хладнокровно таращилась мне за спину, в желобе отражателя уже скопилась вода. Взгляд слепого грязно-серебристого глаза угнетал почище подземной тьмы. А монотонный шепот дождя сводил с ума. Лучше бы небеса разразились громами и молниями вместо этого тихого шелеста, в котором чудились голоса уснувшего мира.
Ждать дальше не имело смысла. Судьба, конечно, не симпатизирует героям, но трусов она и вовсе гнобит без разбора.
Я крадучись сделал два шага в сторону и вышел из-за троллейбуса. Возле перекрученных контактных рогов застыла сутулая фигура, очертаниями напоминающая вставшую на хвост гигантскую рыбину. На месте жабр мерцали три зеленоватые полоски, вместо плавников вдоль скользкого тела висели средние конечности. Верхние суетливо терзали пружину.
Сердце пропустило удар — терпеть не могу это ощущение: грудной холод не только сковывает движения, но и путает мысли. Выхолаживает нутро.
Эх, значит, не показалось мне наверху — и впрямь тут гости. И ведь не время для нереста — с какого перепугу хищную амфибию сюда занесло?
Мэрг тоже меня почуял.
В течение пары секунд он не подавал виду, продолжая ковырять пружину, но затем резко обернулся, обнажил острые зубные пластины и заклекотал. Ростом он мне уступал, зато весил однозначно больше — в рукопашной схватке этот выродок шансов бы вашему покорному слуге не оставил, к гадалке не ходи. Говорят, мэрги могут перекусить берцовую кость, и, судя по размеру пасти и челюстных мышц, это утверждение не далеко от истины.
Раньше я не сталкивался с плотоядными амфибиями один на один, лишь ходил в облавы с группой охранников. Но тогда было скорее весело, чем страшно — ведущий, облаченный в огнеупорный костюм, выжигал гнездо из огнемета, а остальные с прибаутками расстреливали улепетывающих тварей.
Теперь ситуация сложилась иначе. Жуткая помесь окуня и человека стояла в пяти метрах от меня и агрессивно щерилась, готовая в любой момент атаковать. А я отчего-то не открывал огонь, хотя пистолет был направлен гадине точно в лоб...
Дело было в широко разнесенных на черепе выпученных глазах. За подернувшейся мутью пленкой тлели красноватые зрачки, волокущие сознание в звенящую глубину. Я слышал, что некоторые мэрги умеют гипнотизировать, но не думал, что придется испытать столь очаровательные способности на себе.
Сморгнув тошнотворный морок, я тряхнул головой и надавил на спусковой крючок. Грохот выстрела метнулся эхом и утонул в шорохе ливня. Мэрга передо мной уже не было — он, ловко шлепая ногами-ластами, скрылся за троллейбусом и глянул через разбитое окно.
Я выстрелил в мерзкое рыло, особо не целясь, и начал отступать в сторону станции, стараясь не поворачиваться к монстру спиной. Судя по истошному верещанию, я его зацепил, но добивать гада в одиночку было опасно: не исключено, что на зов подтянутся сородичи.
Последние метры до задраенного входа в подземку я преодолел бегом. Возле дверей вгляделся в сплошную стену воды, стараясь угадать хоть какое-то движение, но тщетно. Силуэт опрокинутого троллейбуса одиноко темнел посреди площади. Клекот с каждой секундой удалялся: видимо, подстреленный мэрг драпал прочь без желания метнуть икры в любимую кладку или хотя бы поквитаться с наглым обидчиком, помешавшим изучать интересную пружинку. Вот и ладненько.
Прислонившись к двери, я вломил по внешней броне условным стуком. Хватит, рельсы-шпалы, нагулялся. Пустите домой!
Спустя пару минут громоподобной долбежки кирпичом по стальной пластине внутри послышалось ворчание. Лязгнули запоры, и створка со скрежетом отъехала сантиметров на сорок. Я протиснулся в образовавшуюся щель и вслепую помог дежурному задраить вход.
— Явился, — хмуро сказал он, когда дверь встала на место, и шепот дождя стих. — Шмотьё скидывай и в пакет пакуй, а то не пущу.
Переход от света к полумраку получился резкий, поэтому некоторое время я привыкал к тусклому лучу фонарика, высвечивающему тамбур вестибюля. Знакомый узор на мозаичном панно возле притолоки, аккуратно сметенный в кучку мусор, заколоченные окошки касс, крепеж от снятых турникетов, убегающие вглубь ступени эскалатора.
Откинув капюшон, я стряхнул капли со лба и стянул надоевшую полумаску респиратора. Промок-то основательно. Нужно и впрямь шмотки обработать.
За надежными дверями на знакомой станции было привычнее и безопаснее, чем снаружи. Здесь теплилась жизнь, рождались и гибли люди, даже, наверное, вершилась какая-то частичка общей судьбы подземного мира. Здесь, в конце концов, был мой дом. Но ведь зачем-то я А выходил наружу? Чего-то я все-таки ждал там, наверху?
Ответы на эти вопросы таились в глубине сознания, придушенные бесконечными туннелями, коридорами, убежищами и бункерами. Ответы ждали своего часа.
Но одно я знал точно. Никакие блага цивилизации не могли заменить мне пьянящего простора. Ветер, который несет свободу, рождается только в небе. Выше, гораздо выше закопченного мрамора метро.