«1907 года, февраля 4 дня я, Отдельного корпуса жандармов полковник Яковлев, принимая во внимание имеющиеся в Уфимском губернском жандармском управлении сведения о личности крестьянина Петра Никифорова Литвинцева, на основании статьи 21 Положения о государственной охране, высочайше утвержденного 14 августа 1881 г., п о с т а н о в и л: крестьянина Петра Никифорова Литвинцева впредь до разъяснения обстоятельств настоящего дела содержать под стражею в уфимской губернской тюрьме, о чем ему и объявить; копию с сего постановления препроводить смотрителю названной тюрьмы и господину прокурору Уфимского окружного суда…»
Петр прочел этот косноязычный жандармский документ, повертел в руках длинную хрустящую бумагу и, вернув, полицейскому чиновнику, простовато улыбнулся:
— И вроде бы про меня, и в то же время не про меня. И впрямь — какие сведения могут быть обо мне у вашего начальства, когда я только-только в Уфу приехал? Что это за бумага?
— Это постановление его высокоблагородия полковника Яковлева о твоем аресте и содержании под стражей. Видишь, написано: «…о чем ему и объявить». Вот, значит, и объявляю. Распишись…
— А это еще для чего?
— Для того, чтобы видно было, что данное постановление тебе объявлено.
— Только-то?
— Да, только. Вот перо, пиши: «Настоящее постановление мне объявлено». Число… Подпись… Так… Ну, вот и хорошо!
— Хорошо ли… невинных людей на улице хватать?
— Окажется, что действительно не виновен, выпустят.
— Это когда же окажется?
— Когда разберутся, надо полагать.
— Побыстрей бы, ваше благородие, не за тем ведь приехал!
— Ну, меня это не касается. Жди…
Точно такие же постановления были зачитаны и остальным арестантам — Игнатию Мыльникову, Василию Сторожеву, Ивану Ильину, Владимиру Трясоногову, Тимофею Шаширину, Николаю Беллонину. Поворчав на самоуправство полиции, все расписались, кроме одного Ильина: он был неграмотен.
Когда полицейский чиновник и сопровождающие его лица удалились, вся камера столпилась вокруг Литвинцева.
— Ну как, Петро, может, зря эти бумажки подписали?
— Пустая формальность. Нас они ни к чему не обязывают.
— А сведения в жандармском управлении? Откуда они у жандармов?
Мыльников, Ильин, Шаширин и Трясоногов — активные боевики, участники многих эксов. Их тревоги ему понятны.
— Прежде с полицией дела иметь не приходилось? Никому?
— В каком смысле, Петро?
— В тюрьме первый раз?
— Бог, как говорится, миловал, в первый!
— Тогда какие же могут быть сведения? Тоже — пустая формальность. Все постановления по одной шаблонке сделаны, разве не видите?
— А что — и верно! Только фамилии разные вставлены, наши!
Видя, что товарищи несколько успокоились, Петр решил подготовить их к главному.
— Скоро начнут таскать на допросы, поэтому давайте условимся крепко и точно: друг друга мы совершенно не знаем, никогда не виделись, ясно? Беллонина не знаем тоже. О собрании на его квартире понятия не имеем. И всех нас полиция задержала на улице, чисто случайно. Что бы вам ни говорили, чем бы ни грозили, стойте на своем, не давайте себя сбить или обмануть. Этим мы и себя сбережем, и другим поможем. — Несколько помолчав, добавил: Если хотите, это мой приказ, друзья. Может быть, последний.
Из всех арестованных хуже всех чувствовал себя Беллонин. Закончив разговор с боевиками, Петр подсел к нему.
— Вам бы, Николай Никитич, тоже следовало подготовить себя к допросам. От ваших показаний будет зависеть очень многое. И для нас, и для тех, кому удалось благополучно уйти, ну и для вас, разумеется, тоже.
— Напрасно тревожитесь, доносчиком никогда не был.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Но тюремного опыта у вас нет, думал, мой пригодится.
Беллонин поглядел на него заинтересованно.
— Значит, не в первый раз?
— Грешен, господин инженер, случалось… И вот что я из всего этого вынес. Никогда не говорите на допросе правду…
— Само собой! — рассмеялся инженер. — Этому и меня учить не надо, не ребенок!
— Я хотел сказать, что на допросе нельзя говорить правду, но при всем при том нужно быть как можно более правдоподобным. И в том, что ты говоришь, и в том, как держишь себя. Причем чем твоя версия проще, тем она правдоподобнее. Ведь правда, она всегда проста, не так ли?
— Согласен с вами. Однако что вы можете сейчас посоветовать мне? Не вообще, а конкретно, в нашем сегодняшнем положении?
— Пристав уже спрашивал вас о собрании?
— Первым делом!
— И что вы ему сказали?
— Сказал, что незнакомые люди собрались поделиться мыслями о выборах в Государственную думу.
— А как они попали в вашу квартиру — незнакомые?
— Привел один человек.
— Тоже незнакомый?
— Нет, я слышал его выступление в Дворянском собрании. Только и всего.
— Фамилия?
— Трапезников.
— Вот и отлично! Ваша версия готова. Держитесь за нее крепко!
— Но ведь это — правда.
— Тем более. Правды здесь ровно столько, сколько нужно для образования правдоподобия. Словом, все валите на этого загадочного Трапезникова, который, конечно же, совсем не Трапезников, и на то, что подобные собрания нынче проходят повсюду.
— Но ведь для их проведения необходимо разрешение губернатора!
— А вот этого, господин инженер, вы как раз и не знаете! Не знаете и все! Можете даже каяться и виниться, другой вины за вами нет.
Слушая его горячую убежденную речь, Беллонин заметно оживился и даже повеселел.
— А вы действительно бывалый человек.
— Я же говорю: грешен, господин инженер. Беда, как говорится, вымучит, она же, горькая, и выучит.
Наклонившись к самому уху Беллонина, он прошептал:
— Теперь у меня к вам одна просьба, Николай Никитич. Разрешите?
Инженер молча кивнул — дескать, слушаю.
— Скоро вы вернетесь домой, в семью. У вас будет время покопаться в снегу, кое-что расчистить в своем дворе…
— Извините, дорогой, но для этого у нас имеется дворник!
— Это нужно сделать до дворника.
— Что именно?
— В сугробе за вашей уборной закопаны пять револьверов. Сами понимаете, чьи они. Не дайте им пропасть.
— Кому передать? — быстро сообразил инженер.
— Варвару Дмитриевну Симонову знаете?
— Ей? — удивился Беллонин.
— Правильно поняли! А то мне очень уж не хотелось делать такого подарка вашему дворнику.
Вечером их развели по разным камерам. «Вовремя поговорили, — удовлетворенно заметил Петр, — остается надеяться, что товарищи не подведут».
Ротмистр Леонтьев придвинул к себе допросный бланк, обмакнул перо в чернильницу и поднял на арестованного вопросительный взгляд.
— Итак, фамилия, имя, отчество? Звание?
— Петр Никифоров Литвинцев. Рабочий, из крестьян.
— Место родины?
— Самарская губерния, Бузулукский уезд, Графская волость, село Киселевка.
— Вероисповедание?
— Православный.
— Лета?
— Двадцать шесть лет.
— Грамотность или место воспитания?
— В девять лет поступил в сельское училище в Киселевке и окончил его через три года.
— Был ли под судом или следствием?
— Не был.
— Женат или холост? Если женат, то на ком?
— Женат. Жена Варвара Андреевна Литвинцева, двадцати двух лет, проживает в селе Киселевке, детей нет.
— Имеются ли собственные средства и в чем они заключаются?
— Живу за счет личного труда.
— Знаете ли какое ремесло?
— Чернорабочий…
Пройдясь таким образом по всем графам и получив на них исчерпывающие ответы, Леонтьев отодвинул чернильницу, бумагу и свободно откинулся на спину стула.
— А теперь давайте побеседуем, Литвинцев… В полицейском управлении, как следует из протокола, при задержании вы отказались указать место своего жительства в Уфе. Почему, позвольте узнать?
— Потому что у меня его тут нет, ваше благородие.
— Как так? Бродяга, значит?
— Не бродяга, ваше благородие, зачем вы так-то? — натурально обиделся арестант. — Имеются у меня и место жительства, и дом, и семья. Я ж вам говорил давеча: Самарская губерния, Бузулукский уезд…
— Я про Уфу, Литвинцев, про Уфу! В Уфе где живете?
— В Уфе дома у меня нет, верно…
— Вот я и говорю — бродяга. Беспаспортный бродяга!
— Никак нет, ваше благородие, не бродяга я…
Леонтьева уже начинал раздражать этот человек.
— Ну, довольно! Когда появились в Уфе, чем занимаетесь?
— Вот с этого и следовало бы начинать, а то — бродяга, бродяга!..
— Я сказал, довольно! Извольте отвечать, Литвинцев!
— Хорошо, отвечу. В Уфу я приехал из Самары третьего февраля для приискания заработка. До этого дней пять прожил в Самаре в обществе приказчиков. Тоже искал работу. В Уфе у меня есть знакомый магометанин Давлет. Ночь провел у него в Нижегородке, чей дом, не знаю.
— Прежде в нашем городе бывать приходилось?
— В первый раз тут.
— Откуда же Давлета знаете?
— Познакомился с ним летом девятьсот пятого. На пароходе по пути в Саратов. Фамилии не знаю, Давлет — и все.
— Так вы, кроме Самары, и другие города знаете?
— В Саратове работал грузчиком, в Казани — учеником слесаря в пароходстве, в Нижнем и Астрахани — матросом… Жизнь повидал, что и говорить…
«А ведь, похоже, не врет, — приглядываясь к арестанту, думал ротмистр. — Полурабочий-полукрестьянин, типичное явление русской жизни. От земли оторвался, к городу не пристал. Вот и носит его из конца в конец России…»
— Выходит, человек вы бывалый, Литвинцев, — продолжая присматриваться, говорил Леонтьев. — Только вот почему без документа ходите? Тем более — в дороге, в чужом городе.
— Так ведь все вещи и паспорт у Давлета оставил, ваше благородие. А то ведь и потерять не долго.
— Адрес? Чей дом? Отвечайте быстро!
— Адрес — Нижегородка, чей дом, не знаю. Я там всего-то одну ночь переночевал, только глазами место и запомнил. Если не верите, отпустите на два часа — все сам и принесу. Тогда и убедитесь.
Леонтьеву показалось, что в серых глазах этого простоватого на вид бродяги мелькнуло что-то похожее на усмешку.
— Что смеетесь? Или весело у нас в тюрьме показалось?
— Виноват, ваше благородие. Просто второй раз об адресе спросили, вот я и подумал: а памятью барин не силен, не силен… Чтобы память хорошая была, нужно много меду есть. А еще лучше — с грецкими орехами. У нас в Астрахани боцман один был. Так тот только тем и питался, но зато, скажу я вам, память у человека была — каждый грешок за матросом годами помнил.
Ротмистр выдвинул ящик стола, взял из пачки папиросу и, основательно размяв ее, закурил.
— О памяти не надо, Литвинцев, на нее я пока не жалуюсь. Вспомните-ка лучше, голубчик, как вы четвертого февраля попали на квартиру к инженеру Беллонину и что там делали?
— Я — и чтоб к господину инженеру? — вполне искренне удивился арестант. — В квартиру? Да кто я, по-вашему, таков, чтоб с господами инженерами знаться?
— Отвечайте но делу, Литвинцев!
— В жизни ни с одним инженером не знался. Вот с боцманом…
— Отвечайте четко и ясно: инженера Беллонина знаете?
— Никак нет, ваше благородие.
— В квартире его бывали?
— А как это можно?
— Отвечать!
— Нет, не бывало такого.
— Где она находится, знаете?
— Представить себе не могу.
— Подумайте хорошенько!
— Так думать не приходится…
— А где вас полиция арестовала, помните?
— Глазами помню. Большая улица, двор, а в глубине двора, этак на отшибе, — уборная. Хорошо хоть нужду справить успел, не то бы беда стряслась, извиняйте за грубость. Я поначалу так было и подумал: за то и взяли, что без спроса в чужую уборную сходил. А что мне было делать? К себе в Киселевку бежать?
Столько и так простодушно никто из арестантов в этом кабинете еще не говорил. Похоже, этот бродяга даже не подозревает, что ему грозит. А впрочем, что ему может грозить, если никаких улик за ним нет? Вот посадить бы сюда самого Ошурку, пусть бы повозился со своим товаром! Нахватал на улице всякого сброду — готово дело! А дела-то, настоящего дела как раз и нет!
Устав от разговорчивого арестанта, ротмистр малость передохнул, еще раз от души отругал выскочку Ошурку и приказал ввести инженера.
Беллонина ему было искренне жаль. Умный интеллигентный человек, участник японской кампании, офицер, а дал обмануть себя каким-то проходимцам с вымышленными именами.
— Так кто же мог предположить, что этот Трапезников окажется таким непорядочным человеком, — натурально переживал Беллонин. — Кроме того, подобные собрания проходят нынче по всей России. Манифестом государя и специальным законом это предусмотрено.
— Совершенно верно, предусмотрено. Но с предварительного разрешения губернатора и чинов полиции, любезный Николай Никитич!
— Вы так полагаете, господин ротмистр?
— Не полагаю — знаю. Мне это по должности положено. А вы, поди, и разрешения у этого Трапезникова не спросили?
— Не спросил. Даже если бы и было такое разрешение, все равно не спросил бы.
— Потому что не знали порядка?
— Не знал. Видит бог, не знал. И готов понести за это заслуженную кару. Так и передайте господину полковнику: очень винюсь.
— Передам, непременно передам. А для вас это — урок!
Материала о личности, образе жизни и характере деятельности Лидии Бойковой в жандармском управлении было немало. Проанализировав и сгруппировав его по отдельным графам, Леонтьев получил следующее.
Бойкова Лидия Ивановна, дворянка, тридцати трех лет. Родилась в Калужской губернии, в Литвинском уезде, в имении Алферова. Окончила прогимназию в Калуге. Затем — педагогические курсы в Москве. Домашняя учительница. Дает частные уроки, чем и живет. Муж — дворянин Михаил Петрович Бойков, тридцати четырех лет, местожительство его неизвестно: находится на каторжных работах. Имеет трех дочерей Галину — 12 лет, Надежду — 10 лет, Анастасию — 6 лет. Из родных имеет: мать, трех братьев и двух сестер. Один из братьев — земский начальник, другой — акцизный чиновник, третий — секретарь присутствия по воинской повинности. Имение в 306 десятин заложено в Дворянском банке…
«Обычная для нашего времени дворянская семья, — размышлял над документами ротмистр Леонтьев. — Все выбились в люди, служат Отечеству, делают полезное дело. И как в этой нормальной добропорядочной семье могла появиться личность с совершенно иными взглядами и убеждениями? Причем — среди женщин! Или дело тут не в семье, а в воспитании, так сказать, общественном? В прогимназии училась вдали от дома, в гимназии и на курсах — тоже. Считай, с раннего детства вне семьи, вне ее доброго, устойчивого влияния. Однако без влияний — полезных или дурных — юность не обходится. Не обошлось и тут. И вот результат: женщине всего тридцать три года, и тринадцать из них прошли под строгим присмотром полиции. Много ли счастья в такой жизни?
«С Николаем Никитичем Беллониным, — читал он ее показания, — и его женой я совершенно не знакома. В квартиру Беллониных я попала совершенно случайно: спросить относительно урока, о котором узнала от своих знакомых. О том, что там проходило какое-то собрание, я не знала. Личности задержанных вместе со мной мне совершенно неизвестны… Ни к какой социалистической партии вообще, а к уфимской организации Российской социал-демократической рабочей партии в частности, я не принадлежу; если у вас на этот счет имеются какие-либо сведения, то я считаю их ложными. Деньги, двести рублей, отобранные при обыске в квартире, прошу вернуть и передать моей старшей дочери Галине…»
— Трое детей, а все туда же, в революцию, — покачал головой ротмистр. — И чего не сидится, чего неймется? Сначала мужа потеряла, сейчас, глядишь, и детей потеряет… А все из-за чего?
Через день о результатах проведенных допросов Леонтьев докладывал полковнику Яковлеву. Тот на спеша ознакомился с бумагами и, неодобрительно взглянув на своего помощника, протянул:
— Не густо, батенька мой, не густо… Чем порадуете еще?
Ротмистр хладнокровно пропустил мимо ушей это ехидное «порадуете» и доложил то, к чему пришел сам.
— Об окончательных выводах, господин полковник, говорить пока рано, однако, насколько позволяют судить уже имеющиеся материалы, с той или другой степенью уверенности можно прийти к следующему суждению…
— Ох, Леонтьев, Леонтьев, — сморщился за столом полковник, — вам бы с таким лексиконом не жандармом, а адвокатом служить. Давайте-ка без этих виляний и ухищрений, терпеть не могу этого дурацкого языка!
— Виноват, господин полковник, но…
— Продолжайте, как умеете, бог с вами. Слушаю.
«Вот так всегда, — пожалел себя обиженный ротмистр, — только начнешь мысль развивать, а тебя — будто поленом по голове. Ну, не солдафон ли? А еще в генералы метит!..»
Далее он говорил не столь блестяще, но более уверенно.
— В том, что собрание было, никаких сомнений нет. Кстати, инженер Беллонин этого и не отрицает. Характер его тоже ясен, но было бы куда лучше, если бы я смог допросить ораторствующего на подобных предвыборных собраниях Трапезникова. К вам, господин полковник, его, очевидно, уже доставляли?
О Трапезникове он напомнил с умыслом, хотя отлично знал, что этот человек по-прежнему неуловим. Видя, какую кислую мину состроил при этом имени его начальник, ротмистр почувствовал себя в какой-то степени отомщенным и продолжал уже в более приятном настроении:
— Конечно, без Трапезникова многое остается неясным, так как Беллонин никого из присутствовавших у него на квартире не знает. Сам он, к слову сказать, человек вполне порядочный и глубоко раскаивается в своей ошибке, что и просил вам передать.
— В чем он видит свою ошибку?
— В том, что не знал порядка проведения предвыборных собраний и нарушил закон.
— И вы верите этой сказке?
— Да, я испытываю к нему чувство доверия, господин полковник. Во-первых, человек интеллигентный, уважаемый, во-вторых, бывший офицер, участник войны с Японией…
— Ну, батенька мой, это не аргумент! — прервал его полковник. — С этой войны многие нижние чины и офицеры вернулись революционерами… Однако, продолжайте, я слушаю.
— Что касается арестованных женщин, то все они вне всякого сомнения социал-демократки и на тайном собрании присутствовали. Правда, пока это лишь умозрительное заключение, так как неопровержимых улик нет, а пристав Ошурко не удосужился захватить их непосредственно в квартире. Сами они, и прежде всего известная вам Бойкова, свое участие в собрании и принадлежность к партиям категорически отрицают.
— А вы хотели бы, чтобы они сами вам во всем признались? С настоящими революционерами такого не случается. Что, кстати, обнаружено у них по обыску?
— У Бойковой — три брошюры тенденциозного характера. У Мутных — политическая библиотека из сорока девяти названий. У Бычковой — одна сомнительная рукопись.
— Да, не густо… А о мужской части арестантов что скажете, ротмистр?
— О Беллонине я уже сказал. Из уже известных управлению личностей имеется один Трясоногов. Остальные — молодые рабочие семнадцати-двадцати лет. Есть один беспаспортный бродяга… Словом, Ошурко тут явно перестарался, похватал кого надо и кого не надо.
— А кого, на ваш взгляд, было н а д о, ротмистр?
— Прежде всего т о г о с а м о г о Трапезникова, господин полковник.
— Мда… ищет полиция сего оратора, ищет… А пока прочтите-ка, что она ответила на мой запрос. Это вам пригодится.
А р е с т а н т с к о еЗав. розыскным отделом Ошурко.
С е к р е т н о
17 февраля 1907 г.
№ 184
В Уфимское губернское жандармское управление
В отношение от 14 сего февраля за № 767 имею честь сообщить, что Владимир Федоров Трясоногов, Лидия Ивановна Бойкова и Надежда Исакиевна Бычкова, насколько мне известно по агентурным данным, принимают деятельное участие в местной группе социал-демократов и вообще личности крайне неблагонадежные в политическом отношении. Что же касается Тимофея Шаширина, Игнатия Мыльникова, Валентины Мутных, Николая Беллонина, Петра Литвинцева, Ивана Ильина и Василия Сторожева, то они до дня задержания 4 сего февраля ни в чем не замечались, причем некоторые из них полиции совершенно не известные.
Леонтьев прочел ответ пристава и опять почувствовал себя уязвленным.
— Не понимаю вас, господин полковник, для чего вы обратились по этому случаю к заведующему у г о л о в н ы м, — он специально выделил это слово, — розыском, если я вам сейчас толкую то же самое. Только поточнее его. Не буду скрывать, мне это неприятно.
— Для пользы дела, батенька мой, для пользы дела, — примирительно пропел полковник. — Стало быть, личности всех установлены? Что предполагаете делать дальше?
— С женщинами и Беллониным вопросов нет. К ним можно будет вернуться, когда отыщется Трапезников или начнет давать правильные показания кто-нибудь из рабочих. Среди последних может быть кто-то из тех, кого пристав Ошурко считает часовыми собрания. Возможно, это Трясоногов, возможно…
— Тот самый беспаспортный бродяга? Как его, кстати, зовут?
— Петр Литвинцев, господин полковник.
— Возраст?
— Двадцать шесть лет.
— Бывалый, поди, человек? И говорун?
— Совершенно верно: и бывалый, и говорун… Как вы догадались? — искренне удивился Леонтьев.
— Опыт подсказал, опыт! И еще опыт гласит, что именно среди таких тертых да бывалых прежде всего и нужно искать настоящих революционеров. Что может семнадцатилетний полуграмотный мастеровой? Ему и двух слов связать непосильно, не то что жандармскому ротмистру зубы заговаривать. Подумайте над этим, Иван Алексеевич. И пока я с ним не встречусь, никаких решений о нем не принимать. Никаких, понятно?.. Кстати, как, бишь, его зовут?
— Петр Литвинцев, господин полковник!