22 января 1908 года ротмистр Леонтьев ждал на допрос арестанта. По лежащим перед ним бумагам им должен быть крестьянин Пензенской губернии Федор Константинович Малов, еще 7 января взятый с грузом оружия на железнодорожной станции Раевка. Любопытный, говорят, тип. Готовился взорвать себя бомбами, да не дали. Опять, наверное, боевик.
— Арестант Малов! — зычно доложил вошедший унтер Шмотов. — Разрешите ввести?
— Введите…
Загремело железо, и на пороге, закованный в ручные и ножные кандалы, появился арестант. Леонтьев вгляделся в его лицо и неожиданно расплылся в довольной, прямо-таки счастливой улыбке.
— Ба, кого я вижу! Петр Литвинцев объявился!
Громыхая цепями, арестант прошел к указанному месту, сел на табурет и, уронив руки на колени, молча уставился в одну точку.
— Долго же тебя, красавчик-матросик, искать пришлось! Или надоело бродяжничать? Под крышу захотелось, в тепло, на казенные харчи?
Поговорив еще сколько-то в этом духе, Леонтьев подозвал унтера.
— Вышла ошибка, Шмотов. Я жду арестанта Малова а вы кого мне привели? Или не видите, что это Литвинцев, бродяга, бежавший из тюрьмы прошлой осенью?
Тот достал из кармана сопроводительную бумагу и недоуменно пожал плечами.
— Никак нет, господин ротмистр, Малов это. Он же еще и Василий Козлов… Извольте прочесть сами.
Ротмистру стало не до смеха.
— Это Литвинцев, я вам говорю! — повысил он голос на унтера.
— И все ж таки — Малов, господин ротмистр, — не отступал и Шмотов. — Он же и Козлов… Сам в Раевке брал..
Упрямство унтера начало его бесить, но тут послышался спокойный голос арестанта.
— Не кричите, ротмистр. Это я.
— Кто — ты? — выскочил из-за стола Леонтьев. — Я знаю, что ты Литвинцев!
— Литвинцев, — глухо повторил арестант.
— А кто же тогда Малов?
— Ну, я.
— А Козлов?
— Я тоже.
— Тогда ты, может, еще и «товарищ Петро»?
— Петр, ротмистр…
Все это было так неожиданно, что весь заранее продуманный план допроса смешался в его голове. Он выкурил папиросу, заставил себя успокоиться и, не отсылая конвоя, начал допрос.
— Зовут?
— Как вам будет угодно…
— Отвечай!
— Пишите — Литвинцев… Мне все равно. Помогать вам в вашем дознании я не собираюсь.
— Кто снабдил оружием для побега из тюрьмы?
— Никакого оружия у меня не было.
— Надзиратель Денисов утверждает, что ты ранил его выстрелом из револьвера.
— Врет ваш Денисов. Или научен.
— Отвечай!
— У меня не было оружия, и я не стрелял. Денисов мог спутать.
— Значит, ты не стрелял?
— К счастью, мне не из чего было стрелять. Стреляли другие.
— Как же можно было бежать без оружия?
— Ворота тюрьмы были открыты, конвоир мой отвлекся стрельбой, и я спокойно вышел на улицу. Вспомните историю с Миловзоровым.
#img_6.jpeg
— Прямо так… взял и пошел? — не поверил ротмистр.
— Да. Иначе и нельзя было бы уйти незамеченным.
— Говори правду, Литвинцев!
— Я говорю правду.
— И где же ты скрывался все это время?
— Этого сказать не желаю.
— Где получил и кому вез отобранное у тебя оружие?
— Пистолеты и бомбы я приобрел для перепродажи. Но от кого, где и когда я их приобрел, а также кому вез, не скажу.
— Заставим, Литвинцев!
— Попробуйте…
Они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Он, жандармский ротмистр, человек наделенный огромными возможностями, и арестант, в силу своего положения лишенный всего, даже возможности поднять руку, чтобы заслонить от удара лицо. Он — олицетворенье власти и сама власть, и он — растоптанный раб, посмевший перечить своему хозяину.
Широко распахнутые серые глаза арестанта потемнели до черноты и смотрели с такой открытой ненавистью, какой в этом человеке он не предполагал. Теперь перед ним словно был другой человек. Не тот, которого он знал на протяжении многих месяцев, не тот, который на допросах позволял себе долгие и пустые разговоры ни о чем, не тот, который тайно смеялся над ним и верил, что скоро опять выйдет на свободу, а совсем, совсем другой — все переживший, все передумавший и сделавший выбор.
— Литвинцев, я тебя не узнаю.
— А я вас, ротмистр. Прежде вы говорили мне «вы».
— И все-таки?
— Вы никогда не знали меня.
— Да? А скажи, это правда, что ты хотел взорвать себя бомбой? Не страшно было?
— Не задавайте лишних вопросов.
Нет, это не раб и уж совсем не растоптанный раб, посаженный разгневанным хозяином на цепь. Такие глаза, наверное, были у древнеримских гладиаторов, когда после страшного кровавого поединка решалась их судьба.
— Ну, хорошо, к этим вопросам мы еще вернемся, — примирительно сказал он. — А сейчас меня интересует вот эта записная книжка. Она твоя?
Литвинцев кивнул.
— Кто такая Салмина из сельца Каип Державинской волости… И к какой губернии относится этот адрес, когда-то записанный тобой?
— Этот адрес я выписал из объявления, извещавшего, что там имеется рецепт вещества от червей. А относится этот адрес к Казанской губернии.
— Каких червей имеешь в виду?
— Садовых, конечно.
— Вот не ожидал! Ты что же — решил поднажиться на незаконной торговле оружием, чтобы потом заняться садоводством? Не выйдет, Литвинцев, не поверю! Довольно мне твоих сказок!
Литвинцев не отвечал.
— Хорошо, что значат эти записи о пароходах и баржах?
— Это черновые наброски для газеты. Сделаны в прошлом году на Волге.
— Кто такие «Мария», «Павел» и «Максим Гаврилыч»?
— «Мария» и «Павел» — названия пароходов. Максим Гаврилыч знакомый кассир одного из них.
— А Настасья Середа и Надежда Липовицкая?
— Мои знакомые.
— Кто такие? Где проживают?
— Этого я вам не скажу.
— Вот адрес: «Самарская улица, дом Изумрудова, квартира 6. Иван Иванов Алексеев». Кто такой? На какой почве познакомились?
— Алексеев — мой самарский знакомый. Больше ничего о нем не скажу.
— Кто такой Бертенев?
— Один земский начальник, но где, не помню.
— Что скажешь по поводу этого адреса: «Стан. Арарат Эриванской губернии, селение Давалу. Страж. Никифору Иванову Иващенко»?
— Старая запись, сделанная для одного знакомого. Ничего не помню.
— А вот еще адресок: «Эриванская губ., станция Алихат, 4 участок, селение Давалу… Никифору И.»?
— То же самое.
Ротмистр опять закурил. Этот «назвавшийся Литвинцевым» словно и не понимает своего положения. Или опять надеется на что-то? Но в кандалах никуда не убежишь. Мало того, посадит, в клетку, как зверя! Он заставит его говорить правду!
С трудом успокоившись, он задал последующие вопросы:
— Кто такая Варвара Дмитриевна Симонова?
— Моя гражданская жена.
— Только жена, Литвинцев?
— Только, ротмистр. Запомните это хорошенько и запишите в свой протокол.
— А Сурков?
— Квартирант.
— Из Уфы ты вез оружие в Саратов? Кому?
— На этот вопрос я уже отвечал.
— Подумай хорошенько. Времена сейчас строгие, недолго и галстук схлопотать.
— Не пугайте, я вас не боюсь.
— Не меня тебе бояться, не меня! — вскипел выведенный из терпения Леонтьев. — Бойся виселицы, которая уже стоит там, за красным корпусом, возле кузницы и ждет тебя со всеми твоими тайнами! Ведь не можешь же ты не бояться смерти?
— Не боюсь.
— Увести его, Шмотов! И в камеру с клеткой! Как волка! Как медведя! Все!
У порога Литвинцев обернулся, и ротмистр увидел его глаза — теперь опять совсем другие, светлые, блестящие, полные откровенного презрения и гордого, глубоко осознанного превосходства.
— Вон! — теряя над собой власть, закричал ротмистр. Но дверь кабинета уже захлопнулась, из коридора послышались гулкие шаги конвоя и ледяное звяканье цепей.
— Так в цепях и подохнешь! — крикнул он вслед этому зловещему звону и кинулся к графину наливать себе воды.
После допроса «назвавшегося Литвинцевым» Леонтьев подготовил ряд срочных писем и телеграмм, которые, после подписания их полковником, тут же ушли по своим адресам: в Саратов, Самару, Казань, на Кавказ…
Через три недели из Саратова поступил первый отклик. Тамошний жандармский полковник сообщал в Уфу своему коллеге полковнику Ловягину:
«Изображенный на возвращаемой фотографической карточке Литвинцев известен вверенному мне управлению как активный член местной организаций РСДРП. Агентурные сведения указывали, что он социал-демократ-большевик, имеющий связи с уфимской боевой организацией названной партии, с которой он, проживая в Саратове, поддерживал письменные сношения. В г. Саратове он значился прописанным под именем мещанина гор. Уфы Василия Козлова…»
Начальник Самарского районного охранного отделения, получив известия об аресте в Раевке опасного боевика-бомбиста, не преминул подключиться к операции, но имея весьма скудные данные, просил обстоятельного доклада и внешних примет арестованного. Леонтьев составил для него подробную информацию. Что же касалось примет, то они были следующими:
«…роста 2 аршина 5 1 / 2 вершка, лицо чистое, волосы на голове темно-русые, а усы черные, глаза серые и на правой стороне шеи шрам…»
Шли донесения из Казани, Перми, Самары, Саратова, лишь эриванские жандармы с ответом тянули. Пришлось напомнить — раз, другой, и вот, через три месяца, откликнулись и они, многое проясняя и в то же время еще больше осложняя непростое дело Литвинцева.
С е к р е т н о
18 апреля 1908 г.
Начальнику Уфимского губернского жандармского управления.
По имеющимся у меня сведениям, проживавший в городе Саратове… и назвавшийся при задержании Литвинцевым состоял на военной службе в г. Баку и дезертировал из части вместе с двумя другими нижними чинами, ограбив пороховой погреб, причем все похищенное было передано революционным организациям, и что Литвинцев в действительности есть Петров, сын ветеринарного фельдшера Петрова, проживавшего в Хвалынском уезде в селе Терёшке, у которого он возможно и скрывался после бегства из части.
При проверке указанных сведений оказалось, что в селе Дворянской Терёшке, Хвалынского уезда, действительно проживает фельдшер Дмитрий Петрович Петров, который заявил, что у него есть сын Иван, который служит уже четыре года во флоте в г. Кронштадте, в минной команде, взят на службу в заштатном городе Плесе, Костромской губернии, и что теперь, в течение целого года, он будто бы не имеет о нем никаких сведений. В карточке лица, назвавшегося Литвинцевым, он своего сына не признал…»
Читая эти строки, ротмистр Леонтьев снова, в который уже раз, вспомнил полковника Яковлева. Прав, ох как прав был старик, когда подозревал в этом Литвинцеве совсем не беспаспортного бродягу! Беглый военный матрос — это, согласитесь, нечто совсем другое. А как он оказался в каспийской флотилии? Что было в Кронштадте и после него? И какие дела привели его на Урал?
Письмо эриванцев захватило Леонтьева, и он стал читать дальше:
«Начальник Бакинского губернского жандармского управления на запрос мой… уведомил, что в ночь на 28 августа 1906 года действительно из караульного помещения Каспийского флотского экипажа было похищено 10 винтовок, а из склада 400 револьверных патронов, 10 дистанционных… трубок, а также еще 14 винтовок, бывших на вооружении членов караула…Полковник (подпись)
В ночь происшествия дневальным был матрос Иван Дмитриев Петров, крестьянин Костромской губернии, Нерехватского уезда, деревни Горотково, вызвавшийся на дневальство добровольно, вне очереди, который с другими часовыми Миклиным и Пушкаревым скрылись, оставив во дворе казармы свою форменную одежду. Они, как надо полагать, и были участниками ограбления припасов и оружия с неизвестными лицами.
В ночь ограбления наружными часовыми стояли матросы Лучко и Лукин, а внутренними Миклин и Пушкарев.
Оставшийся на месте караул был предан Военному суду и понес наказание. Петров же, Миклин и Пушкарев оставались не разысканными и на суде не фигурировали.
Изложенное несомненно подтверждает, что задержанный под фамилией Литвинцев есть в действительности Иван Дмитриев Петров…
Переварив прочитанное, ротмистр Леонтьев направился к полковнику Ловягину.
— Вы читали это, Николай Николаевич? Что скажете?
— А вы сами, голубчик, что скажете? Давайте подумаем вместе.
— Я полагаю, что эти сведения в корне меняют все дело. Конечно, новое дознание потребует немалой работы, но тогда нам может открыться такое…
— Нет, нет, только не это! Это же опять — месяцы и месяцы. А разве вооруженного побега из тюрьмы и принадлежности к боевой организации недостаточно для виселицы?
— Вполне достаточно. Но использование Литвинцевым при побеге оружия не доказано.
— В чем же дело? Докажите! И не тяните, пожалуйста, с этим делом. Завершайте дознание и — к прокурору. В наше горячее время работать нужно четче, Иван Алексеевич!
Собирая со стола свои бумаги, Леонтьев уточнил:
— Значит, виселица, господин полковник?
— Если бы это было возможно, я осудил бы этого вашего Литвинцева не к одной, а к трем виселицам сразу. Жаль, что человека можно повесить только один раз!..