От Кийкова Варя узнала, что суд над Петром и другими его товарищами назначен на 8 мая. Развязка приближалась. Что представлял собой этот суд, как скорострельно решает он дела революционеров, она хорошо представляла себе по рассказам товарищей, переживших с прошлой осени не одну потерю. Теперь, утвердившись в своем всесилии, военные суды стали действовать еще грубее и безжалостнее. Никаких оснований надеяться на какое-то милосердие у нее не было, и она совершенно потеряла покой.

Очень хотелось увидеть Петра до суда, но не разрешили. Стала добиваться разрешения присутствовать на суде — опять отказ: суд-де будет при закрытых дверях и, значит, никакой публики в зале быть не должно.

Побежала к защитнику Петра Кийкову. Чуть не в ноги кинулась:

— Алексей Алексеевич, это последняя возможность еще раз увидеть его живым, помогите!

И он обещал помочь.

Город в этот день с раннего утра был переполнен полицией и войсками. Особенно много их было вокруг здания Военного собрания, в зале которого шел суд над уральскими революционерами. Варя не без труда пробилась в это строгое холодное здание, где ее уже поджидал Кийков. Вокруг царила такая суматоха, что она совсем потерялась, когда, оставив ее в коридоре одну, он ушел по ее делу искать высокое начальство.

Ждать пришлось долго. Наконец он вернулся — бледный, изможденный, униженный.

— Прокурор потребовал, — заговорил он взволнованно, — чтобы я дал гарантию, что вы не станете в него стрелять! Что им ответить? Ведь не для того же вы пришли сюда, чтобы… Словом, они там ждут…

— Гарантируйте, о чем разговор… Вы же знаете, ради чего я здесь…

Потом ее провели в пустой мрачноватый зал, где она, вся трепеща от тревоги и бившей ее нервной лихорадки, села где-то в проходе, поближе к передним рядам. Прямо перед ней на возвышении, где в обычные дни располагался игравший бравурные марши военный оркестр, за длинным громоздким столом сидели члены военного суда. Тут же, неподалеку, располагались места прокурора и защитника. Справа, у глухой стены, отгороженной и от суда, и от пустого зала и от всего на свете, окруженный целой дюжиной стражников с шашками наголо, сидел человек. Из-за обилия стражи и застилавших глаза слез она видела его плохо, но знала — это он. Знала и смотрела только на него.

Что-то говорил председатель суда, появлялись и исчезали какие-то люди, должно быть, свидетели, долго кричал о чем-то со своей кафедры прокурор, что-то настойчиво возражал ему защитник, — но все это словно не касалось ее. Она смотрела на Петра. Она здесь видела только его.

Сколько шло судебное разбирательство, она не заметила. Очнулась лишь тогда, когда Петра куда-то повели. Повели по проходу мимо нее.

Тогда она испугалась, что это всё, что больше она его не увидит, и, не помня себя, кинулась к нему с букетиком бессмертников в руке.

Ее отшвырнули, но она успела хорошо разглядеть лицо Петра. Оно было и нежным, и негодующим. Цепи помешали ему защитить ее, но по глазам она поняла, что делалось в этот миг в его душе.

Его увели, а она осталась на месте — оглохшая, оледенелая, готовая упасть.

Кто-то поднял и подал ей пенсне.

Какой-то стражник, совсем молоденький еще, поднял оброненный ею букетик, но засмущался и положил рядом на стул.

Что-то говорил появившийся Кийков. Но она не слышала и не понимала его слов.

Все плыло и качалось вокруг, точно на огромной белой льдине, несомой коварным течением куда-то вниз, вниз, вниз…

Она не плакала. Слезы замерзли в ее душе, тоже заледенелой, мерзлой…

Снова появился Кийков. Собравшись с силами, она вслушалась в его голос. Он спрашивал:

— Варвара Дмитриевна, мне удалось упросить председателя суда позволить вам пятнадцатиминутное свидание с мужем. Вы понимаете меня? Вы понимаете?

Она поняла.

Поняла и стала вновь понемногу оживать.

— Спасибо вам, Алексей Алексеевич…

— Однако опять условие: обыск!

— Скажите им, что я согласна на все…

Потом пришли какие-то бабы, должно быть, надзирательницы из женских тюремных корпусов, и увели ее в пустую боковую комнату. Там ее раздевали, ощупывали, перебирали и мяли в руках платье, и она все терпеливо сносила, потому что лишь после такого унижения начальство обещало ей свидание с Петром.

Свидание было коротким, как одно мгновение.

Петр держал ее руки в своих, смотрел ей в глаза и говорил… о Ниночке. Как ее нужно воспитывать, беречь от болезней и готовить к жизни. Она глядела в его лицо, такое милое и одухотворенное, и говорила тоже.

Почему в эти последние минуты они говорили о ней, о ее дочери? Наверное, потому, что с ней были связаны жизнь, будущее, ради которого оба они не жалели себя. О суде, смертном приговоре, казни не было сказано ни слова. Так они расстались, не омрачив этих минут ни горестными вздохами, ни слезами отчаяния. Лишь в последнее мгновение она не сдержалась — упала на колени, прижалась губами к его кандалам и уж потом, не оборачиваясь и ничего не видя перед собой, выбежала из комнаты…

Не выдержав всего увиденного и пережитого, Варя слегла. Ее то бросало в жар, то начинал бить такой озноб, что не спасали ни одеяла, ни горячо натопленная печь. Обессилевшая после таких приступов, она на какие-то минуты засыпала, и тогда, во сне, все начиналось сначала, точно она заново переживала эти страшные, невыносимо мучительные часы.

Сон ее был зыбок и хаотичен. В промежутках между приступами она видела рядом с собой Лидию Бойкову с какими-то порошками в руках. Этой женщине, этой прекрасной железной Лиде она обязана многим. Когда Варю выпустили из тюрьмы под расписку о невыезде, Лидия первой пришла ей на помощь, более того — нашла человека, который съездил в Саратов за ее дочерью и привез Ниночку. Сейчас она у Бойковых под присмотром Гали и Нади. За нее она спокойна. Только сбылось бы то, о чем они так страстно мечтали с Петром, — чтобы Ниночка дожила до новой, счастливой жизни. Только бы дожила!..