…Колонна вновь прибывших медленно двигалась вдоль бараков. Сергей то и дело поглядывал на шагающего рядом Виктора Павловича. Наконец Черемных сказал:
— Это первый случай, когда убивают в открытую. И где? Внутри зоны. Похоже, для охраны такие выстрелы — один из методов запугивания. После него уже хочется не ножками ходить, а передвигаться на всех четырех, по-собачьи, не подымая головы. Докатились, в общем.
Их ряды уже втягивались в черный зев очередного барака. Дверь была нараспашку. Тепло.
Жизнь в пересыльном бараке с первого дня получилась неладной, люди выглядели подавленными, мало разговаривали. Появились и понуждали к молчанию какие-то новенькие, очень шустрые, осведомленные, они поворачивали разговор с любой темы на опасные, бездонно-болотные, где запросто можно уйти с головой.
Один из таких, скромненький молодой человек, два дня кряду вертелся возле пятерки друзей, присаживался на нары, скорбно вздыхал, ввязывался в разговор и слишком уж очевидно подталкивал к скользким темам. Однажды, после мирного молчания, он вздохнул и произнес в пространство:
— Если бы товарищ Сталин знал, что тут делается!
Никто его мысли не поддержал. Иван Алексеевич вдруг спросил:
— Как самочувствие, отец Борис?
— Да вроде лучше. По утрам, правда, ноги как ватные. А потом расхаживаюсь, сегодня страсть как далеко ходил. До самой уборной.
— Никому и дела нет до страданий наших, — опять вмешался новичок.
И опять ему не ответили, разговор пошел о погоде, она и впрямь стояла превосходная, «тепло и солнце, день чудесный».
Разговорчивый гражданин вдруг скис и покинул приглянувшихся ему людей.
— Нашел дураков, — грубо высказался Черемных. — Сексот несчастный. Находятся же такие. Все ищет, кого бы продать, заложить. Братцы, будем бдительны! Нам вполне хватит одного срока.
Дни в приморской пересылке были похожи один на другой, как близнецы. Спать давали вволю, но все подымались в шесть, чтобы к семи занять очередь в котлопункте — так называли здесь столовую под навесом и многооконную стенку кухни, откуда выбрасывали жестяные тарелки с порцией все той же перловой каши и пайку хлеба с двумя кусочками сахара. Кипяток брали из больших кипятильников.
Позавтракав, шли в барак или на прогулку по зоне, оставляя одного при вещах. Наблюдали нехитрую жизнь, подолгу стояли у собачьего двора, где содержались служебные овчарки, они рвались и хрипели от злобы, едва увидев поблизости заключенного. По духу определяли, что ли?
Особой приметой этого лагеря был разгул воровства, обманов, ночных грабежей и даже убийств. Вся лагерная обслуга находилась в руках блатарей, организованных в шайки с наводчиками и исполнителями, которые нередко и приканчивали несговорчивых. Противостоять этим мерзавцам политические не могли. Бараки по ночам становились местом расправы. Наводчики заранее определяли людей с деньгами или с хорошими вещами, отводили в сторону и предлагали сдать столько-то вещей или денег. Несговорчивого в глухой час ночи накрывали брезентом, били и попросту отнимали все, даже брюки. Соседи, естественно, делали вид, что ничего не видят и не слышат. Охрана жалоб на грабежи не принимала.
— Они с бандитами заодно, — заявил Иван Алексеевич. — Я видел у вахты главаря шайки, беседа там шла мило и весело.
— Делятся награбленным, — согласился Черемных.
Но даже организованные воры опасались трогать заключенных, которые успели создать устойчивые сообщества. Такое сообщество представляла и дружная пятерка. Военный человек Черемных, не утративший сил Иван Алексеевич Супрунов и Сергей Морозов, даже Николай Иванович Верховский были вместе и начеку, могли ответить ударом на удар. Потому и подсылали к ним сексотов, чтобы выхватить одного-двух, передать оперчеку и ослабить группу. Не вышло.
За эти дни Николаю Ивановичу Верховскому удалось наладить почтовую связь с женской зоной. Две зоны разделялись плотным деревянным забором с колючкой поверху. По ночам вдоль забора с обеих сторон по натянутой проволоке бегали овчарки, днем собак забирали. Верховский написал письмо с просьбой поискать среди женщин Надежду Семеновну Верховскую и Анну Васильевну Черемных, ответ просунуть в ту же щель между тремя и четырьмя часами. Несколько дней он прогуливался у щели, на пятый, кажется, день увидел на земле ниткой сшитую четвертушку бумаги. Дрожащими от волнения пальцами Николай Иванович развернул бумажку и увидел: «В трех бараках нет женщин с такими фамилиями. Будем искать дальше. Вас просим поискать в зоне Андрея Никифорова, Авеля Корадзе, Исаака Левина. Через три дня придем к забору».
Все друзья приняли участие в этом поиске, оставив в бараке только отца Бориса. Ходили по баракам и выкрикивали фамилии. И в первом же к ним бросился бородатый человек с сумасшедшими глазами: «Я Исаак Левин! Я — Левин!» Верховский вышел с ним во двор и спокойно объяснил, что ему делать.
Никифорова и Корадзе так и не обнаружили. В назначенный срок Николай Иванович, вроде бы прогуливаясь, просунул в щель письмо Левина и поднял с земли бумагу. В ней сообщалось, что ни Верховской, ни Черемных в зоне нет.
Пудовая тяжесть упала с сердца двух людей. Впрочем, это не означало, что дома у них все благополучно: ведь были и другие лагеря и ссылки…
О Колыме, сколько не расспрашивали, никаких сведений собрать не удалось.
А вскоре пошли слухи, что на рейде уже стоит пароход. Видимо, за ними. Слегка притупившийся страх возник с новой силой. К пересыльному лагерю уже привыкли,' режим здесь не казался хуже тюремного, одни прогулки под солнцем для них, утомленных каменными мешками, много чего значили. И кормили все-таки лучше, чем в тюрьме, так что слух об этапе вызвал не радость, а огорчение. Неизвестно, что ждет их на Севере.
Дни все еще стояли теплые и тихие, хотя уже заканчивался октябрь, мелкие деревья и кусты пожелтели, при порывах ветерка с них летел сухой лист. Запах моря ощущался все явственней.
Прошло еще два дня. После завтрака, на третий день в пяти первых бараках было объявлено:
— Выходи с вещами! Строиться по четыре!..
И началась карусель.
Едва ли не все блатари из пяти первых бараков тотчас перебрались в другие бараки, из которых заключенных пока не брали. Колонна строилась под крики, ругань и побои. У каждого десятого конвоира на поводке бесилась, овчарка.
Знакомый двойной пересчет у вахты, команда «садись!» за вахтой, ожидание последних из пятого барака. И снова «подъем! Шагом а-арш», шарканье ног вдоль склона по пыльной, желтой дороге, затем крутой поворот вниз, десять раз повторенная фраза «шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения!» И выстрелы, но без жертв, только в качестве угрозы.
На какой-то вынужденной остановке, оказавшись рядом с серым валуном, Сергей без размышления вскочил на камень и огляделся. Он увидел внизу туманную гладь синевы, у которой не было предела. Море… Он впервые смотрел на близкое это чудо, величавое и спокойное в своей безбрежности, со скальными островами, вокруг которых тонким кружевом белели волны прибоя. В километре или двух от берега стоял корабль, другой шел, кажется, тоже сюда. От причала первого к его борту ходили и швартовались или отваливали карбасы или как их там… Шла погрузка. Голова их колонны терялась за редким лесом. А сзади, скрываясь за высоткой, темнел хвост бесконечного потока. Тысячи людей двигались от лагеря к берегу моря. Там начинался далекий путь на Колыму.
Кто-то рывком сдернул Сергея с камня. Он упал, сразу вскочил. Черемных с покрасневшим лицом выговаривал ему:
— Тебя предупреждал конвойный. А ты стоял, как идол. Он уже патрон в патронник загнал. Оглох, что ли?
— Не слышал, виноват, — проговорил Сергей. Он и в самом деле был так увлечен новой для него картиной, что мог стать жертвой конвоира. Понял это с опозданием. И признательно, с чувством пожал руку Виктору Павловичу.
Колонна продвигалась, часто останавливалась, Сергей шел и думал о той массе людей, которым предстоит отправиться в неведомую даль. За две-три минуты, пока он удерживался на камне и окидывал взглядом картину передвигающихся масс, в его воображении возникла и не отходила одна строгая мысль: вся эта мрачно-черная людская лента, которая целиком будет проглочена корабельным чревом, состоит из чьих-то отцов, дедов или детей; что тут есть работяги, военные профессионалы, ученые, наверняка найдутся артисты и поэты, быть может, гении и национальные герои, словом, гордость русского народа. В этой гуще, конечно, немало и гадкой накипи человеческой. Всегда разделенные, далекие друг от друга, они смешались здесь в однородную массу, уравнялись по образу жизни, по виду, словом, стали рабами, как становились ими в давние времена древнего мира, когда властвовали над государствами диктаторы или временщики вроде озверевшего Суллы или неудавшегося поэта, ставшего, императором Нероном.
Тяжкие мысли бродили в его молодой голове. Почему это произошло в стране, потянувшейся к небывалому еще светлому социализму? Писали, что суровые наказания есть один из методов подхода к социализму, чуть ли не обязательное «очищение» страны от мешающих социализму. Как на волне гуманнейшей революционной переделки поднялись и выросли волчьи нравы? Разве нужен великой стране такой социализм, при котором гибнут невинные, просто заподозренные, как отец Борис, Виктор Павлович, Иван Алексеевич, Николай Иванович, как он сам, Сергей Морозов? Всех их назвали «врагами народа», засадили за прочные стены, окружили овчарками-людоедами и теперь везут… Куда везут? Зачем везут? Наверное, затем, чтобы в этом далеке просто извести всех собранных, чтобы сгинули они в безвестности.
Сергей и сам удивился своим мыслям, доселе не возникавшим в его юношеской голове. Удивился и испугался. И вдруг почувствовал на щеках соленое. Плакал. Безмолвно, тихо катились слезы, он их слизывал, отворачивался от идущего рядом Виктора Павловича. Это были слезы жалости ко всем бредущим вниз. И к себе.
— Сережа, возьми себя в руки, — строго произнес Виктор Павлович. — Отчаяние не лучший способ бороться за жизнь. Как раз этого и хотят… Чтобы мы сами разбивали себе головы. Не поддавайся горю, сынок!
Уже темная ночь скрыла от людей и смутные кусты, и море, и колонну; уже слышались редкие выстрелы где-то позади и впереди, а они шли, шли в молчании и жути, пока не достигли берега. Здесь стоял длинный, наспех сколоченный дебаркадер. Гнали на него. Люди, взявшись за руки, спускались по двое в уже набитую почти до отказа большую баржу. Плыли, покачиваясь на мелкой волне, берег удалялся, а судно с черными бортами все ярче светилось огнями. На носу и корме все отчетливее виделось слово: «Кулу». Никто не знал значения и происхождения этого слова, оно произносилось на выдохе, как окрик лешего в глухом лесу.
Так называлось одно из семи судов — плавучих тюрем — в тот памятный, 1937 год, которые перевозили «врагов народа» за две с лишним тысячи километров — к северу от Владивостока и от пересылки на берегу с именем «Вторая речка».
Стараясь не отстать друг от друга — Николай Иванович Верховский впереди, Черемных сзади Сергея — друзья поднялись из баржи по шатким мосткам с поперечными брусьями-ступеньками на палубу «Кулу». Подгоняемые усталыми и потому озверевшими вохровцами, которые образовали два коридора до открытых люков в трюмы, заключенные даже мельком не смогли осмотреть палубу, ярко освещенную сильными лампами, и тут же оказались перед широким зевом. По доскам, придерживая друг друга и прежде всего отца Бориса, спустились до белого пола из свеженарезанных сосновых половиц. Далее, повинуясь окрику, оказались перед вторым спуском, потом перед третьим. Пароход оказался внутри многоярусным. Только на четвертом, значительно суженном настиле им приказали тесно усаживаться на пол. Без права подыматься и ходить.
Сергей и Виктор Павлович были прижаты к влажному и холодному железу с выступающими ребрами. По ту сторону обшивки равномерно, как метроном, раздавались гулкие удары тяжелой волны. Сидели молча, отходили от нервного и физического потрясения. Ныли ноги. Ныло сердце. Чувствовали, что здесь, в самом нижнем ярусе, им придется провести нелегкие дни.
После тяжелого перехода и погрузки почти все узники «Кулу» быстро уснули. Но еще долго, даже во сне, до Сергея доносились крики команды сверху, стоны и плач в трюмах. Охранники и уголовники, взятые ими на подмогу, все еще гнали по трюмам нескончаемый поток заключенных, пока весь этап не оказался в чреве судна. Вот так же, наверное, в 16–17 веках перевозили рабов из Африки на американский континент. Правда, колодок на шею теперь не одевали. Все-таки век цивилизации.
Когда Сергей проснулся и огляделся, он увидел своего соседа на коленях: отец Борис молился, довольно внятно повторяя: «Спаси и помилуй, Господи. Спаси и помилуй!» Никто к нему не прислушивался. Вокруг, куда видно, все спали, кто свернувшись в колечко, кто, сидя, как и Сергей, только теперь отвалившийся занемевшим боком от мокрого и грязного железа. Было сыро и душно. Далеко наверху, заслоняя небо, у трюмного входа просматривались фигуры с винтовками: часовые. Они казались огромными. Корабль до тошноты медленно раскачивался с боку на бок. О железо с внешней стороны сильно била вода. Трюм спал. Кто-то стонал, кто-то вскрикивал во сне.
Проснулся Николай Иванович, попробовал глубоко вздохнуть, сказал:
— Ужасно душно. Попросимся в этот, как его? Гальюн…
— А пустят?
— Не под себя же… Должны пустить.
И стал подыматься по доскам с перекладинами.
— По нужде, — сказал, словно пропуск, как только голова его оказалась на уровне сапог конвойного. — Мы вдвоем. Где это самое?..
— Вправо, на корме. По быстрому, три минуты.
— Как получится, — заметил Николай Иванович. — Не часы точного хода.
— Без разговоров!
Палуба клонилась вправо, влево, вперед, назад. Теплый воздух, такой живительный, чистый, полный аромата еще не остывшего моря, сам собой вливался в легкие. Кружилась голова — и от этого чудного запаха, и от качки, которая уже давала себя знать.
Они не торопились. Взявшись за руки, шли «вправо, на корму», навстречу им тоже шли, больше по двое, переговаривались, жадными глазами охватывали и небо в дождевых низко несущихся тучах, и горизонт, куда доставала вода. Там угадывалась только темная горбатая линия. Земля, которую покинули вчера.
Гальюн — три длинных настила метров по двадцать, с множеством круглых дыр, установили впритык к ограждению палубы. Вода из насосов непрерывно смывала из-под настила нечистоты. Удалось умыться из-под сильного крана и от этого стало легче. Теперь уже непрерывная ленточка заключенных двигалась в две стороны — от трюмов к корме и обратно.
Сергей показал глазами на большую якорную лебедку:
— Посидим за ней? Не по счету выпускают…
До лебедки было пять шагов. Охранники не заметили, железная махина укрыла двух человек. Тут была подветренная сторона, еще теплей, еще чище морской воздух. Они стояли, опершись локтями на ограждение, и смотрели как бурлит вода, раскрученная винтами. Белая дорожка уходила назад, сужаясь и принимая окраску бескрайнего моря.
— Мы похожи на вербованных, — сказал Сергей. — Едем в дальние края. На казенный счет. Когда мы в последний раз ели? Вчера в полдень. А есть что-то не хочется. А вам?
— Забыл, когда ел. Все это из-за переживаний. Наверное, меня уже укачало. Подташнивает. Морская болезнь, что ли?
В гальюне они видели заключенных, которых буквально выворачивало. При пустых желудках это огромное мучение.
Сергея стошнило за борт неожиданно, он даже не успел испугаться. Николай Иванович сказал:
— Не смотри на воду. От этого еще хуже. Смотри вдаль, на небо, дыши глубже. Пройдет.
Словно пьяные — и от морской болезни, от голода, от этого чудного воздуха, пошли они в свою тюрьму, в свой четвертый круг ада. Навстречу им двигалась цепочка измученных людей, торопились наружу. Шел Иван Алексеевич, вел под руку слабого отца Бориса, у которого были какие-то безумные, ничего не видящие глаза. ,,,
Из трюма выносило тяжелый запах блевотины ме каждый успел выйти со своей бедой на палубу.
Разгородив часть досок и уплотнив заключенных, матросы опускали в трюмы длинные брезентовые рукава метрового диаметра. Хватились, когда десятка полтора больных и пожилых людей уже вынесли без сознания на палубу. По брезентовым рукавам в трюм с гудением понесся плотный морской воздух. Стало легче дышать. Явилась и раздача. Выбрасывали из мешков четырестаграммовые куски хлеба и соленую кету, ведрами спускали вниз кипяченую воду. Конечно, боялись заразных болезней, повальных смертей. Колыме нужны рабочие руки, а не инвалиды.
Как прошли еще четыре дня плавания Сергей помнил плохо. Морскую болезнь он переживал тяжело. На бортовом железе то и дело охлаждал ладони и прикладывал их ко лбу, к сердцу. Испачканный ржавчиной, он выглядел уже краснокожим, возникшим из романов Фенимора Купера. Его теплая куртка из темно-синей сделалась черно-красной. Не доставало сил для разговора, тем более, для шуток. Еще хуже выглядел отец Борис. Больше он не выходил из трюма, лежал и тяжело, как выловленная рыба, дышал, изредка осеняя себя мелким крестом. Через день Николаю Ивановичу удалось уговорить пароходного фельдшера, и больного взяли в лазарет, набитый сверх меры.
Впереди по носу стала просматриваться туманно-синяя земля. Она не была плоской, она горбилась большими и малыми горами, за первыми где-то вдали проглянули другие горы, со снеговыми шапками на вершинах. Колыма открывалась издали, как суровый и холодный край. Вход в Тауйскую губу прикрывали два острова — Завьялова и Спафарьева. Так говорили матросы.
В эту огромную губу пароход входил ночью. В трюмах кто-то заметил, что притихла утомительная качка. Значит, уже не было тяжелой волны, пароход шел по спокойному заливу. Сильнее гудели машины, пароход пошел быстрее, нагоняя потерянные при погрузке часы. На мачты и надстройки обрушились стаи чаек, их крик отчетливее всего оповещал о скором конце пути.
На палубу не выпускали. Лишь изредка прорывались самые настойчивые. Вышел и Сергей, удивляясь своим непослушным ногам. В глаза бросился вход в округлую бухту. В конце бухты подымались дымы из труб, темное облако висело над дымящим городом. Вот он, Магадан…
Мягко стукнувшись бортом о причал, пароход затих, заглушил главную машину. Прогремели якорные цепи. На палубе живей забегали охранники:
— Не подыматься на палубу! С места не сходить! Не толпиться! Ждать приказа!
В забытые брезентовые трубы тянуло теперь не теплым духом Японского моря, а прохладным, по-осеннему жестковатым воздухом сурового моря Охотского.
Всё. Прибыли.
Разгружали по тысячам. Сверху — первая тысяча, их спускали на берег, строили и уводили. За ней тоже тысячу из второго трюма. Так что очередь до четвертого дошла лишь в конце третьего дня. Задержка дала возможность Виктору Павловичу и Сергею «вытащить» из судового лазарета несколько окрепшего отца Бориса. Когда стали разгружать их трюм, все пятеро снова были вместе. Сжились-свыклись за долгий путь. Позади осталось больше десяти тысяч километров, четверть земного экватора.
Пересыльный двор в самом Магадане представлял из себя целый городок больших бараков на четыреста мест в каждом. Здесь был и карантин: никто из магаданцев не хотел, чтобы завезли к ним холеру, тиф или какую-нибудь другую заразу.
День и ночь работала душевая с горячей водой. Выдали мыло, по рубахе и кальсонам, приказали постирать личную одежонку. И не ограничили временем: мойся вволю.
— В один узел, в один! — Черемных собрал всю одежду, обувь, связал веревкой и положил так, чтобы из душевой видеть общее добро. Догляд обязательный: среди новых прибывших уже вилась обслуга, прибиравшая все, что не разграбили на пересылке «Вторая речка».
С Сергея Морозова, испачканного пароходной ржавью, лилась красная вода. Он дважды намыливался, пока не обрел естественный цвет. Торопливо стирали брюки, пиджаки, другое верхнее, выжимали и так, сырьем, выносили. Никто этому не препятствовал.
На пороге душевой каждому выбрасывали шапку с меховыми ушами, теплые рукавицы, телогрейку, ватные штаны и портянки. В соседнем прилавке получали валенки и новенькие черные или белые полушубки армейского типа. Удивительная щедрость, за которую хотелось благодарить. Такая экипировка, кроме того, напоминала, что они на Севере, что вон там, за мелкими сопками, покрытыми лесом, уже белеют снежные вершины, что близко, совсем близко зима.
Нагруженные теплыми, добротными вещами, распаренные и) словно заново родившиеся, заключенные шли в бараки второй зоны, еще полупустые, гулкие, занимали нары, стараясь оказаться ближе к печам. И блаженно ложились отдыхать. Все здесь после ужасного и долгого переезда казалось раем, все хвалили Берзина, который не очень обманывал, когда писал о Колыме в распрекрасных тонах. Выспавшись, с дрожью вспоминали долгую дорогу сюда. Вместо обеда всем прибывшим выдали по восемьсот граммов хлеба, по половинке соленой кеты и по горстке сахару. Кипяток в ведрах стоял у горевших печей.
Никто не командовал, не орал, казалось, что здесь и не лагерь вовсе, а сборный пункт рабочих, прибывших на серьезный золотой промысел.
Виктор Павлович Черемных, человек высокий и представительный, в новой одёже, вместе с Иваном Алексеевичем Супруновым ушли на разведку. Сергей, отец Борис и Николай Иванович Верховский остались сторожить сушившуюся на проволоке личную одежду. Уркачей в бараке было немного и они как-то притихли, растворились в массе людей, где преобладали интеллигенты, мол-чаливые сторожкие крестьяне и бывшие военные. Особняком расположились группы узбеков, туркмен и таджиков. Им оставили личную одежду — стеганые халаты и мохнатые папахи.
Как только солнце зашло за сопку, сразу и резко похолодало. С дальних гор прилетел ветер. Лужицы воды через час уже покрылись корочкой льда. Чистое небо выглядело зеленоватым и каким-то отчужденным, опасным. Колыма показывала свой норов. Даже не сама еще Колыма, а ее входные ворота.
Возвратились Черемных и Супрунов. Они обошли всю громадную зону, послушали бывалых людей, на лицах их просматривалась некая растерянность.
Все пятеро уселись на нижних нарах, сдвинулись головами.
— Ну, что там? — спросил Николай Иванович. — Златые горы?
— Там остро не хватает транспорта, вот такая проза. У Дальстроя мало машин, чтобы развозить тысячи заключенных. Завтра ждут второй теплоход, «Джурму», такой же, как наш незабвенный «Кулу». Лагерь переполнен, в комендатуре суматоха. Но уже отправляют в крытых машинах. Когда дойдет наша очередь — сказать трудно. Будем отсыпаться. Торопиться на прииски нет резона. Там, сказывают, не мед. Вот такие дела.
— Добыча золота никогда не была делом легким, — заметил Супрунов. — И всегда этот металл находили в местах малодоступных и ненаселенных. Колыма — одно из таких мест. Говорят, что трассу довели уже до Ягодного, поселка километров четыреста отсюда. Есть дороги и в сторону от главного шоссе. Зимой машины часто ходят по целику, если не глубокий снег, и даже по замерзшим рекам. Что-то не тянет меня в эту глубинку. А куда отправят — секрет за семью замками. Приисков уже десятка три. И всяких иных лагпунктов, лесозаготовительных, строек, даже совхозов. Один из совхозов — вот тут, поблизости. О питании старожилы по-разному говорят — где хорошо, где на малой пайке.
— Берзин все еще здесь? Не узнавал? — спросил Николай Иванович.
— Говорят, здесь, но неуверенно говорят. Будто бы из Москвы прибыл новый заместитель. То ли вместо, то ли помогать Берзину. Вообще, суматоха — так сказал мне один мужик, что истопником при каком-то учреждении работает. Суматоха, говорит. А почему суматоха, какие перемены — не знает или говорить боится.