Кольцо Сатаны. (часть 2) Гонимые

Пальман Вячеслав Иванович

БЕРЕГ ОХОТСКОГО МОРЯ

 

 

1

Сперва в Магадан уехал один Сергей. Все выяснив, уже с приказом на руках, он просидел в Управлении три ночных часа, дожидаясь заказанного разговора с Тауйском. Терпение его было вознаграждено. Начальник совхоза Игорь Михайлович Добротворский, поднятый с постели, разговаривал охотно и даже приподнято. Для этого у него были основания. Он назвал число, приблизительное время дня, когда из совхоза на сороковой километр Колымской трассы прибудут три санные упряжки. Ехать обозом придется почти сто километров через тайгу и по берегу моря. Снег сильно подтаивает, садится, не очень разбежишься.

На рассвете Морозову удалось выехать в Сусуман. И глубокой, молочно-светлой ночью он был уже дома. А через день, в крытом кузове «студебеккера», где лежали какие-то мешки, семья Морозова с вещами и с некоторым запасом спирта — этой проездной валюты — выехала на новое местожительство.

Полтысячи верст к югу…

На сороковом километре трассы, чуть в стороне стояли три избы, конюшня, склад и початый стог сена. Транспорт уже прибыл. Трое саней, три молодых мужичка, расторопных, говорливых, не дали особенно рассиживаться, выпили посошок на дорогу, помогли укутать в тулуп Олю и детей. И отдохнувшие косматые лошадки побежали по глубокой, плохо наезженной колее через лес, сперва редкий, потом гуще, еще гуще, где крупные лиственницы стояли так, что цеплялись за отводы саней.

Страшная Колыма отходила все дальше, новые места смотрелись иначе, чем на материковой, гористой местности. Даже воздух был другой, кажется, с привкусом соли, с терпкостью просыпающейся жизни — еще в глубине могучих стволов. Ход у коней часто перебивался, копыта нет-нет, да и проваливались в ноздреватом снегу. Просека плавно уходила все ниже и ниже. В проеме черных крон виднелось небо, крутобокие облака загораживали солнце, но иной раз оно отыскивало оконце и веселило землю. Тогда сильней пахло весной. Ехали на юго-запад, к морю. Встречи с ним ждали как некоего чуда.

Лесная сумеречность кончилась, пошли вырубки. Упруго повеяло свободным ветром.

- Э-ге-гей! — закричал возница. — Домой, домой! — И кони, действительно, прибавили. Мимо каких-то изгородей, стогов сена, через ручей, который бежал, презирая легкий мороз, мимо деревянных рубленых домов, под нестрашный, скорее приветственный лай собак — пятнистых, густошерстых, с дружелюбными мордами; мимо редких встречных людей, подымающих в приветствии руку… И вдруг кони остановились, шумно вздохнули. Заскрипели и открылись ворота.

- Ночлег, — сказал ездовой.

- Где мы находимся? — спросил Сергей, разминая затекшие ноги.

- В Армани. Как раз на полдороге до Балаганного.

- А где же море? — Морозов оглядывался. — Да вот оно!

Рука протянулась, показала. Морозов увидел громадные, метров до пяти, заснеженные бугры с изломанными темными краями. В прогалах за буграми он усмотрел что-то бесконечно вздыбленное, твердое, явно непроходимое. Вечерний свет делал этот ландшафт унылым и страшным.

— Море?!.

- Припай. Он всю зиму громоздится. Последние шторма накидают на берег колотые льдины, и так они стоят всю зиму. А море еще спит. Это залив. Мы через него ударимся напрямик до Балаганного.

Пошли в избу.

Дом оказался просторным, запах его был родным, деревенским. Две женщины — молодка и старуха — засуетились вокруг Оли, переняли старшую дочку, она обиженно заплакала, после чего закричала и младшая — просто так, разминаясь после сна на свежем воздухе.

И пока Сергей помогал разобрать узлы, умывался, женщины уже разговорились. Вскоре принесли теплое молоко, кашку. Оля принялась кормить малышей, хозяйки стали возле нее, скрестили на груди руки, и пошел разговор, которому, кажется, не бывает конца.

Сергей долго не мог уснуть, обдумывал услышанное за ужином. И все время удивлялся, как этот особенный, русский мирок, Бог знает в какое время заселивший узкую полоску северного побережья Охотского моря, сумел уцелеть, сохранить устои жизни даже в лихолетье, когда все районы «прямого подчинения Хабаровскому крайисполкому», а если точнее и по правде — районы всесоюзной истребительной каторги, где хозяйствовал не исполком, а начальник Хабаровского НКВД Гоглидзе, — как эта прибрежная полоса удержала быт и дух свободных первопоселенцев, рыбаков и охотников, мореходов и лесников, сдружилась с орочами и орочонами, много веков живущих по берегам Тауйской губы! Просторные, даже богатые дома, крытые тесом, огороды на теплых, у леса отвоеванных землях; большие баркасы, мирно лежащие сейчас возле дворов кверху днищем; свой говор, радушие, соленый юморок; свое мастерство и умение все сделать собственными руками — те же огороды, родящие незнаемую до них картошку и все другие овощи, особую породу мелких, непривередливых коров, умных ездовых лошадок… И, конечно, сохранить характер поморов — дружелюбие, доброту, готовность прийти на выручку попавшему в беду человеку.

Да, здесь отлично знают, кого привозят в бухту Нагаева с Большой Земли на больших кораблях. Знают и о золоте, которое добывают в горах. И как добывают. Им только непонятно, за что так жестоко наказывают людей, которые никого не убили, не ограбили. Вот хотя бы женщины, которых держат и сегодня в Балаганном и Талоне, куда едет агроном. Всякие там есть, молодые и старые, городские и деревенские, разговаривают они и по-русски, и как-то по-чудному, все спокойные, хорошие, а жить их устроили за колючей проволокой, под стражей. И всем коренным жителям берега давали бумагу, они расписывались, что не будут разговаривать с этим народом, а если кто объявится в их поселках, то вязать и отправлять в Балаганное как беглых.

Когда сели ужинать, Сергей и Оля только переглянулись: такое обилие на столе! Икру — красную икру! — ложками, из большой гончарной миски, да зеленый лук поверху… А пироги с рыбой и с грибами, это не для гостей, не специально, а обычно к ужину. А ломти красной кеты, жиром светящейся на срезе! И картошка на сковороде, и солянка. Куда там ресторану!

Сергей поставил бутылку спирта. Хозяин взял ее с почтительной осторожностью, открыл, пролил в чашки граммов по пятьдесят, глянул на жену.

- Воды? Счас, счас! — и улыбчиво поставила кувшин. — Разбавляйте.

Пили понемногу, ели основательно, разговор пошел о совхозе, сошлись на том, что больно велик, что начальник там «городской и вежливый», а вот в лагерях, видно, худо, бабочки одеты плохо, зимой в лесу работают, снегу по пояс, негоже им с пилой-топором. Огороды — куда ни шло, а в лес — нет, нельзя им тяжелого, без детенков останутся, куда же хуже для государства.

Из-за стола вышли, на образа в переднем углу перекрестились.

И Сергей, и Оля — тоже, с благодарностью. Уже после старшой спросил у Сергея вполголоса:

- А ты партийный по виду…

- Нет, — ответил он. — Я агроном. Буду в совхозе огороды расширять, теплицы-парники строить. А овощи туда отправлять, где золото копают. Там худо кормят.

- Слышали мы… Ну, а в совхозе есть где развернуться. Ходил я по Каве, Челомже, по Тауйю, реки там такие. Страсть, как много гусей, утей, всякого рябчика, глухаря. Ну и медведя можно запросто встретить, это точно. А уж кета и горбуша, тот же кижуч валом идет против течения, когда время нереститься. У нас свои речки такие же, Армань, тот же Хасан, Яна, небольшие, но покамест рыбные. Всем хватает.

- А море чем богато?

- Зверем да рыбой. Однако зверя больше. Тюлени здешние — акиба, нерпа, ларга, у них сало-жир толщиной в ладонь, как студень, для орочей и якутов радость, а вот мы не потребляем. Такой дух от него. Сам попробуешь.

И хитро улыбнулся.

Дорога от Армани шла вдоль морского берега, то удаляясь в мелколесье, то откатываясь далеко в море, где лед не был покорёжен. С юга накатывался очень неприятный, влажный и холодный ветер, он забирался под одежду. Оля очень беспокоилась за девочек, кутала их, потом накрылась с ними тулупом. Уже в ночной час осторожно пересекли речку Яну, ее правый берег был крутой, мужчинам пришлось впрягаться, помогать вытаскивать сани. На том берегу пошло какое-то растрепанное и перебитое мелколесье, лиственницы выглядели жидкими и почти все прилегли вершинами от моря.

- Тут штормы страшенные, море далеко выплескивается, ломает, укладывает лес, — объяснил ездовой. — И лед громоздит вроде крепостного вала. Ну, а дальше от моря дерева стоят, сцепляются ветками, помогают друг дружке.

Балаганное чернело на самом берегу, оно было открыто ветрам, в этот поздний час выглядело безглазым и безлюдным, словно заброшенное. Дом фактории, двухэтажная контора совхозного отделения, дом начальника отделения… В нем еще светилось окно, на стук вышел хозяин, знал о приезде Морозова, приготовил комнату. Арманские мужички с конями поехали по знакомым. Без подарка они не остались. Подарком здесь называли спирт…

Утром пришел агроном отделения, молодой мужчина с болезненным лицом и тощей фигурой. Познакомились.

- Пройдете по хозяйству? — спросил он.

- Нет, пока отложим. Надо устроиться, — сказал Морозов.

- Мы Добротворскому звонили. Машину он пошлет.

Начальник отделения, перебежавший в хозяйственники из ВОХРы, особенного впечатления своим видом не производил. Все в его жилище выглядело неряшливым, бывают такие дома без заботливых рук. Сам он даже на простые вопросы отвечал путано и вяло, часто врал, это Сергей понял по его бегающим глазам. Не работник, так…

Полуторка с крытым кузовом пробилась из Талона по заметенной дороге только к пяти часам. Что-то сгрузили, что-то в ящиках подняли в кузов. И поехали на свой страх и риск. Вечер получился тихий, вокруг лес, с моря вихри не доставали, и тридцать километров проскочили за час с небольшим.

Куда подъехать, водитель знал. Сергей огляделся. Улица с двумя рядами домов, рубленных из толстой лиственницы. Все на высоких фундаментах, аккуратные, с двумя выдвинутыми вперед крытыми крылечками. Вошли в свою квартиру с надеждой. У голландки лежали наколотые дрова, лампочки излучали желтоватый свет. Сергей растопил голландку, занялся вещами. Оля грустно сидела на кровати с новым матрасом, набитым сеном. Укутанная Вера ходила по квартире, смешно раскачиваясь. Таню дорога уморила, она спала.

Когда в комнатах потеплело, постелили постель, покормили и уложили девочек.

- Ну что? — спросил Сергей и с надеждой заглянул в глаза Оли.

- Мы переехали из одного злого царства в другое, но не злое. Такое впечатление, что здесь не Колыма. А почему — сама не понимаю.

- А я думаю о другом: мы проделали по дороге домой первые сотни километров. Осталось еще тысяч восемь. И все равно — уже хорошее начало. Привал на сколько лет? Думаю, что не на один.

- Такая неопределенность… — тихо произнесла Оля.

Они вместе готовили ужин, чай. Никто к ним не приходил. Уже поздно. В окна ничего не видно, стекла накрепко зарисовал морозный узор.

Утром снова расшуровали печь, было тепло и уже не так грустно. Светило солнце и стекла оттаивали. Весна…

Сергей оделся.

— Пойду представляться. Ты отдыхай. Или погуляйте все вместе,

разомнитесь. На совхоз посмотрите.

Он вышел и почти у крыльца встретил молодого человека в городском пальто и в меховой шапке. Лицо его было улыбчиво, благодушно.

— Ну вот, а я к вам, по-соседски. Давайте знакомиться. Павел Свияжский, совхозный врач. Без меня в совхозе так же нельзя, как и без агронома. Ставлю больных на ноги, слабых ободряю духовно. Родом из матушки-Москвы. К начальству наладились? Идемте вместе, чтобы не заблудились. Тайга. Кругом тайга. Так, кажется, в песне?

Оказывается, доктор с женой в том же доме, в другой половине.

Был Свияжский весел, ироничен, с ним легко и просто, тем более, что тем для разговоров бездна: Сергей все сразу хотел знать.

— Вот и совхозный штаб, — доктор показал на дом, назвать который будничным словом «контора» язык не поворачивался. — Начальник совхоза назвал сие строение благородным, хотя и нерусским словом «Дирекция». Привилось.

Они вошли. Внутри было светло, свет исходил не только из широких окон, но и от желтых бревенчатых стен. Кабинеты удивляли размерами, половиками, теплым духом истопленных печей. Директорская приемная впечатляла: дверь в кабинет двойная, она была открыта. За столом сидел директор, от его стола протягивался второй, почти к дверям. Для заседаний.

Игорь Михайлович Добротворский оказался полным, хорошо одетым интеллигентом, было ему лет сорок, улыбка красила его лицо. Он вышел из-за стола, пожал руку Сергею, доктору и извинился перед посетителем, который тут же вышел. А Добротворский сказал агроному:

— Вы моложе, чем я представлял вас. Утомились в дороге? Такая даль, а у вас маленькие. Ну, все позади, благодарение судьбе. С чего начнем? Одну минутку. Вы посидите с доктором, я выйду, распоряжусь, чтобы не забыть.

Говорил он быстро, движения его были тоже быстрыми, но взгляд глубокий, запоминающийся, видимо, умница, схватывающий все с ходу.

- Ну-с, что там у вас? Направление. О, подписано самим генералом Комаровым! Понимаю: другая чья-то подпись не производит впечатления на начальников приисковых управлений, так? А генералу не откажешь. Наконец-то прекратится карусель со специалистами! В это я верю. Здесь вам понравится. Дел невпроворот, и все интересные, к ним с шаблоном не подступишься. Ну, вы понимаете. Скажем, расширение полей. Где? Как? Способы? Выбор? Ведь вокруг совхоза океан тайги, болот, рек, островов, сама матушка-Тауй, река с девичьим нравом, не подступишься! Впрочем, оставим деловые разговоры на завтра, идемте ко мне, посидим, потолкуем. Как вы, доктор?

- А почему и нет? Только позвоню супруге, чтобы не искала, если что. Мнительный человек. Ружье спрятала от меня, боится, что уйду в лес и заблужусь…

- Пусть наведается к своей соседке, поговорит — расскажет.

Вскоре выяснилось, что Добротворский закончил биофак Ленинградского университета, работал в лаборатории селекции, не думал о должности администратора, тем более в такое время… Но обстоятельства.

- Декабрь тридцать четвертого? — спросил Морозов.

- Да, конечно. Мы не знали, кого завтра… И один выход: подальше уехать, что я и сделал. Врата ада принимали, к счастью, не только грешников. Так, по вольному найму… Немного поработал в Новосибирске, потом во Владивостоке на академической биостанции. Предложили сюда, согласился, хотя долго боялся всего этого, что называют лагерями. Работается интересно, но не все удается. Конечно, очень жаль заключенных женщин, стараюсь смягчать режим. За мое время сменили два начальника лагеря, теперь третий, кажется, без этого самого… Помягче. У нас с капитаном Сергеевым согласие.

- Сколько же народу в зонах? — спросил Морозов.

— Почти тысяча. Мужчин мало, всего сто сорок. Правда, вольнонаемных стало больше, оседают после лагеря. Это механизаторы, конюхи, ездовые, плотники. Одна беда — ежегодные терзания из Магадана: здоровых — на прииски, взамен — этап из больничных бараков. Павлу Свияжскому работы прибавляют. Этапы, этапы, их боятся, как мора. Острая нехватка работников для теплиц и парников. Тут слабина.

- Знакомая ситуация, — сказал Сергей. — В Сусумане — то же.

Поклонение золотому тельцу.

После обеда доктор заспешил. У него часы приема в лагере и в поселке. Директор и агроном пошли на ремонтную базу — силовой узел совхоза.

Возвратился Морозов уже потемну. Из труб их дома шел дым. Пахло оладьями, мясом. Конечно, Оля готовит ужин. Сказала из кухни:

- А ко мне гостья приходила, приятная молодая дама. Жена соседа, доктора, передала твое всегдашнее «задерживаюсь». Мы с ней разговорились, кажется, у меня нашлась подруга. Очарована девочками.

- Своих не завели?

- Нет. Что-то там… Я не расспрашивала. Ты будешь ужинать?

- Да, хотя пообедал плотно. Знаешь, здесь не те люди, которые добивают в забоях заключенных. Здесь милосерднее. Нечто вроде поселения свободных земледельцев. Директор приказал обзавестись коровой, поросенком, птицей. Как на это смотришь?

- Ну, коров я боюсь. А вообще, хозяйство надо. За домом огород в бурьяне, мы его подымем, конечно. Свое — оно и есть свое.

Сергей принес от директора карту совхозных угодий. Развернули ее во весь стол, рассматривали. Удивляла разбросанность: пять отделений вдоль реки на полусотню километров! И пашни, и сенокосы на все сто. И никаких дорог, только на лошадях или тракторах. Везде дремучий лес, еще не затоптанный, семь речек — притоков Тауйя. Словом, громадный край, где огороды выглядят окошечками. Почему-то верилось, что в окружении нетронутой природы и люди должны быть добрыми и отзывчивыми. И работящими, конечно. Уже одно обстоятельство — три отделения лагеря не имели охраны — говорило о мягком режиме для заключенных, три управляющих отделениями — или заключенные, или бывшие, один из них — крупный в прошлом агроном. Только в самом Талоне и в Балаганном на берегу моря были зоны, вохровцы, разводы и все прочие прелести. Никто никуда не бежал, работали спокойно, как бы для себя. Значит, хорошо работали, с интересом.

План, который был составлен Табышевым для совхоза, предусматривал создание в этом месте крупнейшего хозяйства, производителя картошки, она здесь хорошо родилась. Требовалось найти и распахать много новины, строить парники, теплицы и хранилища для овощей и семян картошки. Для удобрения целинной пахоты требовалось много навоза. Значит, нужны коровы, скотные дворы, сенокосные угодья, которые еще надо разыскать и как-то облагородить. И все это скорей, скорей!..

Подступило и как-то незаметно пришло время паводков, реки поднялись, дороги испортились, но май все поправил, и тогда Сергей задумал первую поездку вверх по Тауйю, где находилось отделение с самыми высокими урожаями картофеля.

От моря долину реки отделяла гряда сопок, покрытых лесом. От них до побережья насчитывали двадцать километров. Это поднятое пространство гасило морские ветры, и в долине Тауйя было сравнительно тепло. А к северу, откуда текли три притока Тауйя, уходила огромная болотная хлябь с озерами, протоками и лесными островами — абсолютно непроходимое место. Летом здесь было птичье царство, именно здесь оседали весной перелетные птицы. Сообщества уток, гусей, красавцев-лебедей испокон веку выводили здесь потомство. А за этими топями, за сотню километров от Тауйя, по всему горизонту — горный кряж с холодно сияющим фирновым снегом на вершинах. Морозов смотрел на это жуткое видение и вспоминал приисковые лагеря, разбросанные за этими горами. По ту сторону хребта и сейчас в забоях Бутугычага, Усть-Омчуга, Мадауна, Нелькобы, Теньки копошились, как муравьи, лагерные и каторжные бригады, которых в последнее время пополняли десятки тысяч советских солдат и офицеров, имевших несчастье попасть к немцам в плен.

Сюда уже дошли слухи о том, что среди этих заключенных возникли очаги сопротивления. Попавшим «из плена в плен» ничего другого не оставалось, как только идти на смерть в поисках освобождения. И они шли. На нескольких лагпунктах бывшие воины разгромили лагерную охрану, вооружились, захватили соседние лагеря, понаделали из аммонала и консервных банок примитивные гранаты и пошли, пошли, конечно же, на юг, встречь солнцу, еще не ведая, что там и хляби, и холодное море. Где-то на спуске к болотам, уже миновав горы, они и попадали в ловушку, устроенную самой природой. Если бы имели карты… Но карт ни у кого не было. Все это узналось позже.

Когда Морозов устраивался в моторке, чтобы обстоятельно осмотреть берега реки, прибежали начальник лагерной ВОХРы и капитан Сергеев — оба с винтовками и полными рюкзаками.

- Мы с вами, Морозов, — сказал капитан. — За компанию, чтобы не скучно было, да и не так рискованно. Игорь Михайлович в курсе. Разместимся?

- Ну, раз такая забота…

В тот час он еще не знал настоящей причины повышенного интереса к путешествию этих двух лагерных служак. А они промолчали, поскольку за рулем моторки сидел заключенный моторист. Отошли на глубоко осевшей лодке, часа три плыли до сорокового километра, где было четвертое отделение.

Бригада этого отделения, кроме бригадира — крепенькой тамбовской колхозницы, состояла из жителей Галиции, Львовщины, их «выловили» бдительные чекисты как членов семей, откуда брат-сват ушли в леса от наступающих с востока дивизий. Это произошло после того, как Сталин и Гитлер подписали пакт о дружбе и нейтралитете, по которому Западная Украина переходила к Советской Украине вместе с Прибалтикой.

Молодые украинки так и не поняли толком, за что их увозят из родных хат. Не понимали вины и теперь, на Колыме. Но они привыкли к труду, работали и здесь, постепенно осваиваясь со спасительной мыслью, что рано или поздно вернутся домой. «Надежды юношей питают…».

Жили они не голодно. Картошка своя, у берега лодка, наловчились ловить горбушу, кету, солили. Была и красная икра, и лук, были брусника, голубика. А вохровец, которого прислали сюда с женой для охраны «контингента», только и знал, что спать да поругиваться с супругой, которая была ревнива не в меру… Но при всем видимом благополучии у каждой на сердце лежал камень. Где родные края, где матушка и братья? И как долго придется им вот так, на ссылке проживать?.. Вечерами, при коптилке, они пели свои песни, плакали, писали письма, ни на одно не пришло ответа, даже теперь, когда закончилась война…

Пока агроном ходил-бродил вокруг уже подсыхающей пашни, искал по лесу поляны для разработки, брал пробы почвы на анализ, его спутникам пришлось выслушивать бесчисленные слёзные жалобы, и гнев, и горечь, отвечать было трудно, сами ничего не знали, ведь и приговора у них не было, только бумага Особого совещания и срок — по восемь лет. Успеешь состариться.

Тем временем Морозов уже «прирезал» на бумаге и показывал бригадирше куски, которые можно без особого труда припахать к полю, для чего обещал прислать трактор и все другое до десятого июня, когда здесь заканчивается посадка картофеля. Семена уже провяливали на сухом ветерке и солнце, а на ночь закрывали мешками от заморозка.

Ночевали приезжие в пристройке к хранилищу, а до того поудили в протоке и выловили десятка два налимов и наваги. Утром отдали снасть украинкам, и моторка их затарахтела вверх по Тауйю — уже в незнаемые места.

Километрах в десяти на крутом повороте вдруг увидели живой дымок. Капитан взъерошился, скомандовал: «К берегу!». В укрытии вытащили нос моторки на сухое, осмотрели винтовки и, крадучись, пошли к странному костру. Увидели шалаш, двоих мужиков около него, они что-то собирали. Грибы? Рано. Кстати, их и у поселка невпроворот. Подкрались, Сергей замыкающим. Капитан выставил винтовку, крикнул:

- Садись!

Двое мужчин послушно сели на корточки.

- Руки на голову! — привычные команды для капитана. Подняли руки, переглянулись.

- Кто такие, откуда, что здесь ищете?

Оказывается, из Балаганного приехали, лук-черемшу собирать. Две полные бочки уже засолили, зимой повезут в Магадан продавать.

- Чего забрались в такую глушь? Ближе нет?

- На ближние охотников больше. А тут нетронуто. Густо, будто посеяли.

Теперь капитан старался перевести разговор на шутливую игру. Действительно, у страха глаза велики. Морозов посмеивался. Походили по лугу, попробовали соленый лук и собрались ехать дальше. Сергей не вытерпел, крикнул мужикам:

- Выше бдительность, ребята!

Его спутники даже не улыбнулись. Кажется, поняли и обиделись.

На следующей остановке капитан забрался на поваленное дерево, вытащил бинокль и долго осматривал окрестности. Вдруг сказал:

- Вы не в курсе событий, Морозов. Вот в тех горах сейчас рассыпались несколько сотен взбунтовавшихся власовцев. Убежали, понимаете, из лагерей, уничтожили охрану, вооружились и, по сведениям разведки, хотят пробиться на морской берег. Чем черт не шутит, вдруг как раз здесь.

- Задержим? — без улыбки спросил Сергей. — Правда, стволов маловато.

- Оповестим тех, кто может остановить.

- Потому вы со мной и поехали?

— Ну, и вас прикрыть, если что… Тут, понимаете, рисковать нельзя. Такое окружение… Загорись в одном месте, тогда не остановишь.

Сергей промолчал. Опасный разговор.

Они вернулись домой лишь на пятый день. Весь блокнот агронома был разрисован картой, на ней заштрихованы большие куски пригодной для сенокоса и распашки земли. Есть, есть куда совхозу разрастаться! Только вот бездорожье. Строить и строить.

 

2

Лето Морозов не запомнил, оно пронеслось в разъездах, заботах, разговорах, он часто ночевал в отделениях, верховой конь его поосунулся от перегрузки. А Оля все выглядывала на улицу, жаловалась соседке на непоседливость мужа. И, конечно, боялась за него. Такая природная дикость вокруг…

Уборка картофеля, овощей, лов рыбы, заготовка сена, постройка новой теплицы, борьба с сорняками — все это требовало надзора, разумной подготовки, отдачи энергии. Дома бывал не каждый день. Девочки, когда играли у крыльца, тоже всматривались в каждого идущего: не папа ли? Оля встречалась с директором, высказывала свои опасения, тот уговаривал ее, ничего страшного, будет зима, отдохнет и окрепнет. Такая у них профессия.

Лишь когда пошли дожди и похолодало, Морозов стал чаще бывать дома. Правда, уходил рано, к семи, встречал на разводе бригадиров, агротехников, что-то наказывал им, потом сидел в кабинете, писал. Здесь часто заседали, спорили, но к десяти вечера Сергей уже бывал дома. И хоть полчасика, но уделял дочкам. Был доволен. Сыты, здоровы. Он гордился ими: эко быстро растут! Вон и руки из рукавов вытянулись, и платьица короче… Шей новые, мать!

Семья хорошо подготовилась к долгой зиме. С огорода собрали несколько мешков картошки, много моркови, свеклы, засолили бочку капусты. Дважды в августе ходили с доктором и еще тремя соседями ловить сетями кету и горбушу: рыба шла такими косяками, что в иной заброс выволакивали по сотне штук сразу. Тут же разделывали, укладывали с солью в бочки, готовили красную икру. Веселая работенка, до ломоты в плечах! Зато все свое. И вдоволь.

Случалось, что он привозил из поездок то глухаря, то рябчиков или две-три утки. Лишь однажды видел огромного медведя, он шел далеко, голова к самой земле, вынюхивал какой-то след и не почуял всадника с ружьем. Но конь под Морозовым весь дрожал, так и порывался дать ходу.

На легком самолете вдруг прилетели Табышев и заместитель начальника управления магаданским лагерем майор Кузьмин, хозяин трех сельхозлагерей. В кабинете Добротворского главный агроном рассказал начальству о намерении расширить площади пашни и выложил доводы о новой технике, о стабильности механизаторов в лагере и о потребности совхоза во взрывчатке.

- Много надо? — спросил Кузьмин.

- По расчетам — полторы тонны.

- Да вы что? Вы представляете…

- Мы с вами только что осматривали старую вырубку вдоль трассы. Ее площадь почти двести гектаров. На каждом гектаре стоит сто тридцать или полтораста пней. Самый эффективный способ: взрывать пни накладным патроном в триста или двести граммов аммонала. Испытывали. Вытаскивать трактором много трудней и дороже.

Табышев идею одобрил:

- Скажем Александре Романовне. При ее пробойности можно получить эту взрывчатку.

Вот в таких обстоятельствах Морозов вновь услышал имя жены начальника управления капитана Гридасовой. О ней много говорили на Колыме как о первой даме города. И совсем тихонько о ее особой близости к начальнику Дальстроя Никишову. Старик, а жена молодая. Быть может, это были домыслы, но Гридасовой удавалось многое сделать, она рискованно заступалась даже за некоторых заключенных.

- Аммонал — ответственность огромная, — и Кузьмин посмотрел на Добротворского, потом на Морозова.

- Зато за зиму можно подготовить сотню-другую гектаров огорода. Тысяча тонн новой продукции, — быстро сказал Добротворский.

Вечером Табышев долго сидел у Морозовых. Когда смотрел на играющих девочек, в глазах его стояли слезы.

— Боже мой, как летит время! — и вздохнул. — Когда меня забрали, мои были крохами. Сегодня я их вряд ли узнаю. Уже восемь лет… Боюсь даже говорить о выезде, хотя наша начальница может отпустить. Но что ожидает меня в Москве? Семейные не отвечают на письма, быть может, их уже нет. У меня здесь Тоня… Запутался. Говорят, что началась новая волна арестов. Ехать? Из огня да в полымя? И никаких слухов об амнистии. Жестокость невиданная. И нет ей конца.

Он задумался, вдруг спросил:

- Вам тут не слишком грустно, лесные люди? — и улыбнулся. — Если что, можно перебраться на Дукчу. Место обеспечу.

- Потерпим, Миша, — сказал Сергей. Лучше лесным человеком быть, чем за проволокой. У меня ведь тоже ОСО. А они любят клеить второй срок, ты в курсе… Расскажи, что там в большом мире?

- Порядок диктуют пушки. Союзники продолжают помогать. Ну и конечно, у нас спекуляция в расцвете. На запах жареного с «материка» явилась целая орава лубянских чинов, там им опасно: могут загнать в Европу, куда вошли наши. Чистка пойдет. Опасно. А тут они за год хороший капитал наживают. В стране, вообще-то, голод, все порушено, земля одичала, деревни обобраны. Города живут на привозном. А лубянская братия наживается. Новый класс…

Табышев и Кузьмин улетели на третий день. Так просто самолетом! Тридцать-сорок минут — и в Нагаево, где расчищена полоса прямо в бухте.

Еще не забылся этот визит, как с фельдсвязью на имя начальника лагеря Сергеева пришло предписание. Капитан прочитал, схватил шинель — и к Добротворскому. Сергей Иванович сидел в директорском кабинете, когда капитан, забыв поздороваться, положил на стол предписание.

- С ума сошли! — по лицу Добротворского пошли красные пятна. — Вы посмотрите, Сергей Иванович!

Черным по белому было напечатано: «В недельный срок отправить в сборный лагерь сорок трудоспособных мужчин из числа заключенных. По распоряжению Главка отправить также исправный бульдозер с тремя механизаторами и две автомашины». Начальник УРО СВИТЛ НКВД полковник Антонов.

- Это какая-то нелепость, — Сергей оттолкнул бумагу. — Требовать от нас все больше продуктов и в то же время грабить. И почему УРО распоряжается даже машинами? Это дело самого Дальстроя, а не какого-то Антонова.

- Я обязан выполнить директиву, — сказал капитан.

- Не торопитесь, — Добротворский посмотрел на агронома. — Сергей Иванович, придется вам… Я нездоров. Да, завтра утром, на У-2 из Балаганного. И прямиком — в Маглаг. Они, видимо, не в курсе. Отстоять во что бы то ни стало! Кузьмин мало что может. Только сама Гридасова.

Легкий самолет вез в город больную женщину — орочолку. Морозов втиснулся позади нее. Болтаясь на упругом ветре, самолет летел низко, лавировал в воздушном потоке. Но сел удачно, с первого захода. И в десять утра Морозов был уже у Табышева.

- «ЧП»? — спросил тот, увидев друга в дверях.

- Да, такая вот бумага…

- Сейчас мы пойдем с тобой к Гридасовой. Только она и может. Если захочет, конечно. Вчера мы с Кузьминым в оптимистических тонах рассказали ей о совхозе. Даже о потребном аммонале. Она приказала подготовить такую заявку. А сегодня… Только она! Посиди, я узнаю — здесь ли.

Через три минуты он возник в дверях, поманил и пошел впереди по коридору с красной дорожкой. Открыл дверь, обитую добротным дерматином, пропустил Сергея и вошел сам.

Девица-секретарь показала на другую дверь, разрешая войти.

- Можно, Александра Романовна? — каким-то особенным тоном спросил Табышев, приоткрывая вторую дверь.

И кивнул Сергею.

Из кабинета на них пахнуло запахом хороших духов и теплом. Хозяйка стояла у трюмо, разглядывая себя. Она повернулась, протянула руку Табышеву и Морозову.

- Вот вы какой! Я представляла вас старше.

И опять повернулась к трюмо.

Да, красивая женщина в расцвете лет. Смуглое крупное лицо, темные густые волосы, уложенные каким-то особенным манером, плотная, несколько полноватая фигура, достойная осанка женщины, знающей себе цену.

Поворачиваясь к посетителям, вдруг улыбчиво спросила:

- Как мне это платье, мальчики? Не полнит фигуру?

- Что вы! Оно вам очень идет. И сидит хорошо, — в два голоса ответили агрономы-просители.

- Да-а? Ну что же, примем оценку к сведению. Спасибо. Ведь это платье я надела впервые. А теперь присаживайтесь и расскажите, какая-такая срочность привела вас сюда.

Они сели и рассказали. Показали копию предписания. Морозов еще сказал:

- Мы выполняем директиву Дальстроя о развитии огородов на Колыме. Самый крупный совхоз наш. Мы намереваемся добавить в следующем году еще сто или сто пятьдесят гектаров пашни. Но мы технически бедны, у нас всего четыре трактора и семь автомашин. Приказано отправить трактор и две машины. Мужчины в совхозе — только механизаторы или конюхи. Сорок три человека — это почти половина специалистов. Кто будет работать на машинах и на конях? Что-то странное в этом приказе Антонова. Видимо, в обход Маглага.

Наверное, Морозов очень волновался, чувствовал, как горят щеки. Гридасова смотрела на него с улыбкой, казалось, что хочет сказать — стоит ли так расстраиваться?

Но сказала другое.

— Думаю, что дело поправимое. Тем более, что без моего согласия. Приятно, что вы так близко к сердцу принимаете совхозные дела. Конечно, приказ унизительный и для меня. Ведь я ничего не знаю…

И положила руку на белый телефон, помедлила, тряхнула головой и подняла трубку. Послышались гудки вызова, потом щелчок и густое: «Да-а!».

- Иван Федорович, это я. Да, я. Тут такое дело. В Тауйском совхозе без моего ведома распорядились забрать машины и людей. Там и сегодня некому работать.

- Что ты хочешь? — прогудел телефон.

- Отмени это предписание. Дай мне возможность работать, чтобы совхозы могли…

Фразу закончить не удалось. Из трубки загремел плебейский мат. Глаза у Гридасовой вспыхнули. Она бросила трубку и застыла. Агрономы опустили головы. Но они видели, как по щекам капитана побежали слезы.

Не замечая посетителей, она подошла опять к трюмо, щелкнула сумочкой и принялась аккуратно промокать платочком мокрое лицо. Дышала глубоко, стараясь прийти в себя.

Табышев и Морозов сидели, не зная, что им делать, как себя вести. Разряжаясь, хозяйка кабинета могла закричать, затопать, прогнать их — ведь все из-за этого неуместного посещения, из-за каких-то там зеков и железок…

Когда Гридасова повернулась к ним, лицо ее было спокойно, только щеки горели. И вот тут она как-то угрожающе вкрадчиво произнесла, не могла удержаться:

— Теперь он у меня попляшет, невежа, покрутится!.. — и так сказала, как может сказать только оскорбленная в лучших своих чувствах женщина.

Аккуратно огладив платье, она села, подумала. И уже другим, доброжелательным тоном произнесла:

— Все будет улажено. И люди, и машины останутся на месте. Можете возвращаться в совхоз, Морозов. Это далеко от Магадана?

Сергей сказал. Чувствуя себя виновниками происшедшего, извиняясь, они открыли дверь, вышли в приемную, молча прошли в комнату Табышева и, кажется, только тут позволили себе вздохнуть полной грудью.

- Вот сцена, а? — Табышев выглядел растерянным. — Надо же!

- Если комиссар узнает, из-за кого сыр-бор, он нас четвертует.

- Не узнает. Они помирятся. А вот отменит ли он приказ…

- Еще как! Такой женщине нельзя не уступить.

- У них любовь?

- Живут вместе. Души не чает. Просто она позвонила в неудачную минуту, он был чем-то разъярен. Успокоится и попросит прощения. А любовь? У нее есть и любовь, в городе слухи… А этот старик…

Морозов вернулся в Талон через день. Погода задержала. Заглянул к директору. Никаких дополнительных указаний не поступало. О сцене в кабинете Маглага он умолчал.

Капитан Сергеев приготовил для этапа личные дела на сорок три заключенных. Забегая вперед, скажем: зря старался.

Из совхоза не взяли ни одного человека. Ни одного колеса.

 

3

А Морозов вдруг заболел.

Давно не знал он этого ощущения тоски, неудобства, тяги к постели, какую-то тяжесть во всем теле. Утром заставлял себя подняться, вечером раньше обычного тянуло в кровать. Стал молчалив, замкнулся в себе.

- Да что с тобой? — уже не в первый раз спрашивала его обеспокоенная Оля.

- Не пойму. Но что-то плохо. Не свалиться бы.

Конечно, был приглашен Свияжский. Он долго, настойчиво расспрашивал, так же долго выслушивал, выстукивал, смотрел на термометр и все больше расстраивался. Не простужен, сердце работает чисто, хрипов в легких нет, только температура повышается к вечеру. И как в подобных случаях поступают все врачи, велел полежать три-пять дней, почитать, например, Фенимора Купера, отвлечься от забот. Может быть, просто нервная перегрузка.

Сергей послушно лежал, читал, затем не выдерживал, отправлялся в свой кабинет, там начинались всякие деловые разговоры — и до ночи. А через три-четыре дня опять сваливался, безучастный ко всему. Только вид спокойно играющих девочек выводил его из тупого состояния. Он читал им очередную сказку, но скоро уставал. Даже пытался утром колоть дрова; на втором полене почувствовал немощь и оставил топор в колоде. Болен. Болен!

Потом пришла бодрость, этакий прилив. Дней десять работал в прежнем темпе. И словно границу невидимую перешел — свалился.

— Ну знаешь, ты мне загадку загадал! — Свияжский сердился. — Не могу поставить диагноз. В таких случаях мы направляем в больницу.

Поедешь в Магадан?

Морозов неожиданно для себя и для Оли согласился. Неопределенность и чувство нездоровья осилили. В больнице его продержали почти месяц. Возвратился не в лучшем виде и с выпиской, где стоял странный диагноз: «сепсис». И знак вопроса, что означало неуверенность. А может, и нет. Ведь сепсис — болезнь крови, ее заражение. Откуда? Чем заражен?

Оля сама написала Табышеву и попросила — не лучше ли перевести Сергея в Дукчу, о чем разговор уже был. Магадан близко, больница, то-сё…

Михаил Иванович ответил самому Сергею: приезжай, место агронома вакантное. Директор согласен. Квартира есть.

Но Сергей опять чувствовал себя в форме, подшучивал над своими страхами, над словом «сепсис», в общем, ответил шутливым письмом: сам себя напугал, и врачей — тоже.

Прошла неделя, вторая. Все нормально. Все по-прежнему.

Словно подталкивая его на воспоминание о несбыточной мечте уехать на «материк», вдруг произошло событие, которое расставило вехи на будущее.

В грустный глухой день к ним постучался вохровец, передал записку и, козырнув, ушел. Морозов вернулся в комнату, вытащил из конверта бумажку, прочитал и вдруг опустился на стул.

- Что с тобой? — спросила Оля. — Лица нет!

Он протянул бумажку. Там было три строчки: «Прошу явиться к оперуполномоченному райотдела НКВД Борискину сегодня до 18.00». И подпись, число, месяц, год.

Борискин… С этим молодчиком в форме, которая вызывала у Сергея и страх, и презрение, его однажды познакомил Добротворский. Выглядел лейтенант самоуверенным, с той загадочной полуулыбкой на тонких губах, в которой кроется одному ему известная тайна. И скрытая опасность для того, с кем он разговаривает. Тогда Борискин изволил вымолвить: «Знаю Морозова, как не знать». И оглядел Сергея с головы до ног.

Оля как-то очень осторожно села на стул и невидяще уставилась на мужа. Ее сердце билось сильно и болезненно.

- Чего ему надо от меня? — с трудом сказал Сергей.

В самом тоне Оля уловила тень серьезной опасности. И страх, да — страх! Каждый осужденный по постановлению Особого совещания НКВД даже после освобождения по окончанию срока оставался на особом учете в том райотделе, где жил и работал. С него не спускали глаз. Он мог хорошо, даже отлично трудиться, безупречно жить, не разговаривать о политике, но в любой день за ним могли прийти, забрать и уже на пороге камеры в местном райотделе ознакомить с новым постановлением Особого совещания о заключении в лагерь или тюрьму сроком на три, пять, восемь лет. «Повторник». Никаких доказательств вины или проступка для этого не требовалось. «В интересах госбезопасности». Вот и все.

…Они сидели друг против друга, по щекам Оли текли слезы, она их не замечала, не спускала с мужа умоляющего взгляда, и он видел в этом взгляде растерянность и горькое горе. Если его возьмут — что будет с ней, с дочками? И с ним самим? Пройти по второму кругу ада мало кому удавалось.

Об этом же думал и Сергей. Судьба его в трехлетнем заключении не была уж очень страшной, суровой, как у других, погибших. Он остался жив, даже не калека. Он снова работал, получал удовольствие от труда, полезного и творческого. У него столько планов на будущее…

— Я пойду, — сказал он. — Что тянуть? — и сунул записку в карман. — Пойду, — повторил он и стал одеваться. Оля перекрестила его.

И как только вышел, она бухнулась на колени и зарыдала.

Девочки спали.

Морозов шел в сумраке вечереющего дня к тому дому, который стоял отдельно от улицы, в глубине ее, как раз на переломе в другую улицу, ведущую к реке. Четыре окна там светились. В глубину за дом уходил плотный забор. Кажется, там были камеры. Гремела цепью одуревшая от одиночества овчарка.

Неожиданно страх как рукой сняло. Чего он, собственно, испугался? Просто этому типу взбрело в голову поговорить с ним. Может быть, узнать от Сергея о совхозных делах, в которых опер, конечно, ни бум-бум.

Он нашел кнопку звонка. Тишина. Нажал еще, посильней.

Дверь отворилась. Борискин в распахнутом кителе стоял перед ним. Неопределенная улыбка блуждала на его губах.

- А-а, это ты? Заходи, заходи. Такой дисциплинированный… — и пошел следом, указывая: — Вот сюда, направо, это мой кабинет. Сейчас включу свет.

- Ты что, один живешь? — Сергей неожиданно для себя перешел на «ты». Почему и нет? Вряд ли опер старше Сергея более чем на год-другой. А по служебному положению Морозов стоял много выше.

- Садись, садись, Морозов, — Борискин застегнул китель, обошел стол, как-то многозначительно передвинул бумаги на столе и только тогда сел, локти на стол и в упор посмотрел в глаза Сергею.

- Гадаешь, зачем вызвал?

- Нет, — очень просто ответил Сергей. — У тебя такая работа, вызывай да беседуй, вдруг что-то забрезжит.

- Это точно. В разговоре можно познать и душу. Особенно за рюмкой. А как еще?

- Ты лучше знаешь — как. Учили. И я знаю. Учен. Иные с помощью кулаков добираются до души.

- Тебе доставалось?

- Пронесло, слава Богу. Никто и пальцем… Хороший был следователь. Дружок мой по лыжным соревнованиям.

- То-то у тебя и срок такой… Ну, ладно. Сейчас я тебе дам одну бумагу. Ты ее прочитаешь и распишешься. А там…

У Сергея вспотел лоб. Внезапно. Вдруг не хватило воздуха. Он глубоко передохнул и раз, и второй. Что он там копается? Ищет постановление?..

— Ага, вот он, конвертик. Сегодня фельдсвязь была. Я хотел пооперативней, раз такое дело. Читай.

Первое, что бросилось в глаза Сергею, был крупный, черными буквами штамп слева: слово «СССР» с гербом и черные слова- одно под другим: «Министерство Государственной безопасности. Гор. Москва». А чуть ниже — тут он одним взглядом как-то сразу охватил весь текст до подписи. И снова глубоко вздохнул и раз, и два. Вот что прочитал.

«Справка № 715 о снятии судимости

Морозов Сергей Иванович, 1914 года рождения, уроженец города Скопина… бьл осужден 14 июля 1937 года Особым совещанием НКВД по ст. 58 п. 10 УК РСФСР к заключению в ИТЛ сроком на три года… (машинкой забито слово „лет“).

По постановлению Особого совещания при Министре Государственной безопасности Союза ССР от 11 октября 1947 года указанная судимость, вместе со всеми связанными с ней ограничениями с Морозова С. И. снята

Начальник отдела „А“ МГБ Союза ССР /подпись/

Начальник отделения /подпись/ 24 октября 1947 года».

Дочитав до конца и ощутив какую-то пощипывающую слабость во всем теле, полную неспособность вот так просто встать или даже улыбнуться, Морозов еще раз перечитал справку, без улыбки глянул на лейтенанта и потянулся за ручкой, чтобы расписаться.

— Нет, не здесь, это справка для тебя, чтобы новый паспорт получить. А распишись вот здесь, внизу.

И протянул лист плотной бумаги с тем же типографским штампом, но с другим текстом, который так и врезался в память. Там на машинке под канцелярской рубрикой «слушали» и «постановили» было отпечатано:

В графе «Слушали»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года о заключении в ИТЛ сроком на три года Морозова Сергея Ивановича по ст. 58 п. 10 „КРА“».

В графе «Постановили»: «Постановление Особого совещания НКВД от 14 июля 1937 года об осуждении Морозова Сергея Ивановича по ст. 58–10 „КРА“ сроком на три года — отменить.»

«Председатель Особого совещания при НКВД СССР полковник В. С. Якубович

Секретарь Особого совещания при НКВД СССР майор Володиевский (инициалы неразборчивы)».

- Вот ниже этого «майора» и напиши: «читал». И подпишись.

Так. Это останется у нас.

Борискин аккуратно положил бумагу в папку, а папку в стол и щелкнул ключом. Выпрямился, постучал ключом по стеклу, уставился на Морозова. Тот сидел обмякший, смотрел на стол перед собой, раздумывал. Как же так? Осудить, бросить в лагерь, где десять раз можно было умереть, а спустя десять — десять! — лет отменить свое постановление и в качестве жеста милостыни разрешить получить паспорт без ограничений.

Ему хотелось крикнуть в лицо этому уполномоченному госбезопасности: будьте вы прокляты! Все! Сверху и снизу, мучители народа, вами распятого на таких Голгофах, как Колыма! И все еще суетливых, действующих, карающих, как вы любите говорить прилюдно, хотя ваше место давно в отбросах истории, поскольку по вашей вине, дикости, жестокости погибли миллионы невинных людей, на моих глазах погибли — несть им числа…

- Чего задумался? — спросил Борискин и навалился грудью на стол.

- Так… Мысли всякие.

- У тебя, кореш, такие глаза, такие… Обмыть это дело надо, а?

- Не сегодня, лейтенант. Не сегодня. Слишком многое надо понять.

Он поднялся.

- Ты, вроде, и не радуешься…

- Если бы ты знал, что я перенес за эти три года! И что увидел, узнал! Ты на приисках не работал?

- Нет, прямо сюда. Из Свердловского областного управления.

- А я видел горы трупов. Понимаешь? Горы из трупов — не самых плохих людей, между прочим. Наверное, многим из них рано или поздно придет подобная справочка. А расписаться некому. Ты извини, что говорю такое. Расстроен более, чем обрадован. Я пойду.

- Зря ты так переживаешь. И на старуху бывает проруха. Тебя — верю — ни за что, а как за других ручаться?

Нет, он Морозову не собеседник. Сергей расправил в руках ушанку, нахлобучил ее. И заставил себя улыбнуться. Знаем мы вас!

Борискин проводил его до двери, сказал: «Будь здоров!», обещал заглянуть к ним и закрыл дверь, щелкнул ключом. Остался один в большом доме. Уже давно один. И некому пожаловаться на судьбу, излить душу.

Зайдя в кабинет, лейтенант медленно расстегнул пуговицы, стащил мундир с плеч, сжал его в кулаке и вдруг изо всей силы швырнул на пол. Овчарка услышала шорох и дважды залаяла. Постояла, поглядела с надеждой на окна и, заскулив, полезла в конуру. А Борискин уже пил. Из горлышка. Один…

Сергей еще издали увидел Олю. Она стояла на крыльце дома. Давно, наверное, стояла, руки скрестила на груди, как славянка перед молебном, смотрела вдоль улицы и гадала: вернется или нет? Увидела. И без сил опустилась на лавочку.

- Пошли в хату, ты озябла на ветру, — Сергей поднял ее и пропус тил перед собой в дверь. — Все в порядке. Тары-бары. И еще бумажка, которую ты сейчас прочитаешь.

Оля раздевалась и не сводила с мужа глаз. Живой — невредимый…

- Вот полюбуйся на благородство нашего любимого ведомства.

Она читала, глаза ее бегали по строчкам, видимо, не все сразу доходило до сознания. Еще раз прошлась по тексту, поняла.

- Какая-то изощрённая фантазия, — сказала, глотая слезы. — Через столько лет… Ты на номер справки посмотрел? Семьсот пятнадцать. Неужели они за полтора десятка лет в этом самом «особом совещании» послали такие справки всего семистам четырнадцати заключенным и тебе? А ведь в стране — странно подумать! — миллионы, на одной Колыме пребывало, как говорят, семьсот тысяч. И только семьсот пятнадцать получили отпущение грехов. Да каждый из нас за эти десять — или сколько там лет — мог погибнуть сотни раз! Слушай, — вдруг как-то очень серьезно сказала она. — Не связано ли это с приездом в Сусуман того самого американского гостя? Ведь все эти генералы НКВД, о которых ты рассказывал, остались довольны делами нашего совхоза и тем, что ты там сделал?..

- Смотри-ка, а мне и в голову не пришло вспомнить? Да, в свите был этот генерал Гоглидзе, он давно в Москве, чуть ли не второе лицо после Берия. Если начальник политуправления, который «сватал» меня в газету, Сидоров его фамилия, подал такую мысль… Впрочем, это гипотеза. Истинной причины мы, наверное, никогда не узнаем. У них, как в лотерее. Посадил — выпустил, снова посадил. Руки развязаны, законы свои, перед кем отчитываться? Знаешь, я сейчас о другом думаю: пора нам выбираться из Дальстроя. Чистый паспорт позволит мне найти работу везде, без опасения за будущее.

- Ты забываешь о моем паспорте.

- Тебе, мамочка, служить-работать не обязательно. Вон она твоя забота, — и Сергей кивнул в сторону детских кроваток. — Спят и не ведают, святые, что происходит с их родителями, о чем говорят-судят. Решено! Буду действовать! Да хранит судьба этот совхоз, со всеми заботами, добрыми людьми, планами и замыслами! Не мне их решать, нам бы подальше от страшных людей в голубых кителях, где не знаешь, что сделают с тобой завтра!

В конце той же недели Морозов опять улетел в Магадан. За семенами для совхоза. И, конечно, по своим делам. В кармане у него лежал чистый паспорт, полученный в паспортном столе поселка Балаганное.

В те дни он добился первой цели: стараниями главного агронома Маглага Михаила Ивановича Табышева Морозов был переведен на должность главного агронома в знакомый ему совхоз Дукча, под боком у Магадана. Игорь Михайлович Добротворский выслушал своего агронома с лицом озабоченным. И вдруг неожиданно легко отпустил его. Так легко, что Морозов даже растерялся, обиделся. Получалось, что его здесь не так уж и ценят… Но Добротворский обнял Сергея и рассмеялся.

- Понимаю вас, дорогой Сергей Иванович. Вы ожидали сопротивления, отказа, приготовились отстаивать свои права, а я… Не скрою: у меня заканчивается договорный срок с Дальстроем, и нет ни малейшего желания продлевать его. Уеду следом за вами. Мой бедный разоренный город Петра, моя альма-матер зовет меня, все чаще видится во сне. Там я родился, там и… Поезжайте на родину и вы. Сюда приедут другие, удачливей нас с вами. Совхоз живет и будет жить.

 

4

Оля Морозова с закутанными девочками улетела в Магадан, оттуда в Дукчу, где их ждала квартира. Сергей Иванович оставался; работа не обрывалась, ему требовалось время, чтобы ввести в курс дела исполняющего обязанности главного агронома Шидловского, который заведовал третьим отделением совхоза. Заключенному Шидловскому, бывшему до ареста главному агроному — консультанту Наркомзема СССР. Никто не сомневался, что новый главный агроном сумеет удержать совхоз в числе лидеров и расширит дарующие добро огороды, как и было задумано до него.

Сергей Иванович уезжал с тяжелым грузом, необходимым для жизни — с рыбой, мясом, икрой, картошкой со своего подворья, все это можно было продать в городе, ведь поездка на материк требовала больших денег. Путь через Армань был знаком, он останавливался у тех же добрых людей. И на память подарил хозяину свое ружье — ижевку. Теперь оно агроному не потребуется.

Казалось, что ангел-хранитель неустанно поддерживал эту семью. Все шло намеченным путем. Вот только совхоз Дукча оказался далеко не чета Талону, он словно застыл на том уровне, что был семь лет назад, когда сюда приехал заключенный Морозов. И опять, как тогда, ему очень хотелось помочь совхозу подняться. Но опыт подсказывал, что такое желание безнадежно; совхоз с самого начала не имел реальной перспективы: вокруг не нашлось подходящих земель, со всех сторон на Дукчу наступали пригородные производства, трасса, река. Не было навоза для полей и парников, не было дров. Продолжалась чехарда с этапами — этот узаконенный обмен всех мало-мальски здоровых и умелых заключенных на больных и слабых, потоком идущих из больниц города. Проходной двор, а не совхоз. И опускались руки. Где Тауйское раздолье, где такие глубокие возможности реализовать все смелые замыслы! Здесь, среди сопок, как в ловушке.

А тут еще подстегивала болезнь. Она ненадолго отступила и снова дала о себе знать. Приступы. Подымалась по вечерам температура. Как у старого ревматика ныли суставы, апатия овладевала организмом. Но через два-три дня болезнь вдруг исчезала, Морозов опять ходил, ездил, много работал. Но проходила неделя-другая, и снова термометр подскакивал до тридцати восьми с долями, мысли путались, тянуло лежать, дремать, ничего не хотелось делать. Очень болела голова.

В прохладный ранний вечер Морозов возвращался из пригородного отделения совхоза к трассе, чтобы «поголосовать» и добраться до дома. Чувствовал он себя плохо, щеки горели, сердце билось тревожно и часто, словом, был далеко не в лучшей форме. Его путь проходил мимо поликлиники с освещенными окнами. Он остановился, подумал и открыл двери. Была — не была!

Его приняла пожилая женщина-терапевт. Усадила и, прежде чем расспрашивать, поставила Сергею термометр. Он рассказывал о своем недуге, а врач делала свое дело, тщательно прослушивала сердце, грудь, прощупала живот. Позвала еще одного врача:

- Все, кажется, в норме, никаких отклонений. А температура тридцать девять и одна. Представляете, он еще работает!

Снова выслушали его и расспросили. Многозначительно переглянулись.

- В больницу, молодой человек, — произнесла доктор.

- Так сразу?

- Вот именно. Сейчас вызовем неотложку и отвезем. Надо лечиться.

- Да что со мной?

— Честно говоря, ни я, ни коллега не знаем. Потому и в больницу. Там всесторонне обследуют. И вылечат. Иду звонить.

- Нет, так сразу нельзя, — сказал Сергей. — Дома будут искать, телефона у нас нет, от детей отойти нельзя. Пишите направление, завтра я сам поеду и лягу, раз надо. Но спокойно, чтобы не травмировать жену.

Врачи ушли, потом вернулись с главным. Спросили адрес, место работы, выписали направление. На прощанье было сказано:

- Только, пожалуйста, без фокусов. Вы больны. Быть может, опасно больны, скрывать не станем. Пожалуйста, не откладывайте, ложитесь. А мы проверим. В совхозе, надеюсь, телефон есть? Дайте номер.

Вот как могут в одночасье повернуться события! Утром он чувствовал себя почти здоровым, хотел было вечернюю историю обратить в шутку, но Оля взяла сторону врачей. Напомнила:

- Ведь мы собираемся уезжать. Можно ли в дальнюю дорогу отправляться больным? Полежи неделю-другую. Зато потом спокойно — в путь. И будешь знать, по крайней мере, что тебя угнетает, как лечиться, как работать. Ты наработался, вот в чем дело.

В магаданской больнице Морозов пролежал месяц с лишним. Сперва поставили диагноз: суставный ревматизм. И соответствующее лекарство. Оно не помогло. Сошлись на диагнозе более серьезном: сепсис. Успокоили, сказавши, что у них уже есть пенициллин, чудо-лекарство, только что получили из Канады. Уколы продолжались две недели, каждые четыре часа. Кажется, стало лучше, если не считать издырявленных ягодиц. Главный врач при обходе пожаловалась:

— На вас одного мы истратили треть всего пенициллина.

Сергей обиделся и отвернулся. Когда явилась сестра для укола, он натянул одеяло и заявил:

- Все. Хватит! Мне лучше, так и скажите врачу.

В этот день приезжала Оля, сидела, кормила. Сергей вставал, ходил по палате. И у двери столкнулся с Табышевым.

- О-о! Мы плачем, скорбим, а он разгуливает в пижамах, как барин! Оля, забирай симулянта! И готовьтесь к выезду на «материк». Пропуск есть, документы согласованы. Едешь в отпуск и на лечение. Вам нужно лично явиться в погранкомендатуру с паспортами и фотографиями, вашими и детскими. Твоя забота, Оля. Все строго по времени.

Теперь Морозов уже не просил, а требовал выписать его. Врачи колебались. И тогда он сказал об отъезде, о пропусках.

- Ну, раз такое дело… На вашу ответственность. Пишите бумагу главврачу.

Главврач приходил к Морозову, пытался уговорить не делать рискованных шагов, но больной был настойчив и упрям. Доктор понял, что бывают и такие обстоятельства, когда приходится поступиться врачебной этикой. Возможно, на «материке» этот больной и поправится.

- Решено. Направляю вас в ведомственную поликлинику Москвы, она в центре, на Рождественке. Документы завтра. Так и пишем: больной без улучшения после такой-то и такой терапии. Ваша настойчивость понятна. Но предупреждаю вас: будьте осторожны!

Может быть, силой воли или действительно после курса лечения Морозову удалось приглушить свою болезнь. Он ходил, ездил, хлопотал. Он был на приеме у своей начальницы Александры Романовны Гридасовой. На этот раз она была в мундире капитана органов… Власть ее в Магадане все возрастала. В этом Морозов убедился при оформлении выездных документов.

- Жаль, конечно, что вы заболели, — сказала капитан Гридасова. — Мы лишаемся дельного агронома. Михаил Иванович постоянно сказывает, что вы лучший в наших совхозах. Поезжайте, подлечитесь, отдыхайте. У вас восемь месяцев впереди. А потом, если все будет благополучно, возвращайтесь к нам.

Так получилось, что Морозова не увольняли. Ему предоставили отпуск за все годы сразу. Потом он должен вернуться в Дальстрой. Но это его уже не беспокоило. Знал, что не вернется — ни при каких обстоятельствах!

… Стояла тихая августовская пора. В аэропорт, недалеко от Дукчи, Морозовы ехали на тележке с совхозным кучером и провожающими.

Как на полотнах Ренуара, по сторонам долины в светлой дымке смутно просматривались сонные лиственницы, тронутые желтизной. Щеки у девочек румянились, они без конца вертелись, говорили, рассматривая сопки и долину меж ними.

У края взлетного поля, припав на хвост, стоял серо-зеленый двухмоторный самолет. Всех пассажиров было около двадцати. Судя по виду, по одежде — не рядовые работники. Перед лесенкой в чрево машины два офицера проверяли документы и паспорта, сличали фотографии. У Оли ёкнуло сердце. Раскрыв ее паспорт, офицер задержался, очень внимательно оглядел ее враз вспыхнувшее лицо, снова полистал паспорт. Этот проклятый штамп… Вернул документы и подсадил в машину сперва ее, потом девочек. Сергей вошел следом. В железном чреве машины было холодно, по обоим бортам тянулись железные сидения, над головами болтались по проволоке большие металлические кольца. Десантный самолет.

- Исторический момент, — прошептал в ухо жены Сергей. — Отрываемся от земли, в которую сто раз могли лечь…

- Перекрестись, — тихо и строго сказала она. И, не стесняясь соседей, перекрестилась сама, осенила мелким крестом Веру и Таню. Скептически улыбаясь, на нее смотрел пожилой полковник в форме чекиста. Смотрите-ка, в наши дни еще остались верующие!…

Моторы прогрелись, самолет вздрогнул и покатился в сторону Магадана. Иллюминаторы за спиной запотели. Сергей держал на коленях закутанную до глаз Веру, но все-таки успел увидеть черно-серые кварталы города, за ними бухту, похожую сверху на удлиненную каплю воды. Внизу проплыли два, словно оброненные с неба, острова, самолет опустил правое крыло и какое-то время шел вдоль берега, где Армань, Балаганное, Талон. Потом повернул левее, на юг. Прощай, многострадальная земля!

Через четыре часа колеса уже катились по бетонке Хабаровского аэродрома. Вокруг желтели хлебные поля, проглядывали синие васильки. Мир Божий. Теплый воздух с непривычными запахами пьянил. Светило солнце.

Еще через два дня от городского вокзала на запад отошел голубоватый экспресс. Одно купе в его вагоне занимала семья Морозова.

И сам он, и Оля еще не до конца верили, что они вырвались из ада, что наконец-то едут навстречу обычной жизни, пусть и нелегкой жизни, но настоящей, оставив за спиной то, что называется смертной каторгой.

Чудо свершилось.

«После мрака на свет уповаю», — пронеслось в голове Сергея библейское изречение, когда-то услышанное от покойного Дениса Ивановича.