Глава первая

без которой читателю многое было бы неясно в дальнейшем

— А теперь дай мне ружьё и смотри… Борис взял двустволку из рук смущённого Пети и ловко вскинул её к плечу.

— Бросай! — крикнул Борис.

Черепок взлетел в воздух и блеснул глазурью на солнце. Раздался выстрел — черепок разлетелся на мелкие куски.

— Видал? Вот как надо! В тайге некогда раздумывать. Охотник бьёт птицу влёт и с ходу. Одна секунда может решить все. Будешь раздумывать да водить стволами — тогда плохо твоё дело… Знаешь быстроту полёта дикой утки?

— Кажется, сто километров…

— Вот именно «кажется». До двухсот!.. Не всякий самолёт догонит. А ну, пробуй…

Петя перезарядил ружьё и поднял стволы.

— Раз, два, три! — крикнул Борис, и второй черепок взвился вверх.

Петя весь сжался и, ведя стволами вслед черепку, рывком надавил спуск. Выстрел! Дробь шурша зацепила черепок уже при падении. Стрелок покраснел.

Борис досадливо крякнул.

— Опять опоздал! Правда, это уже получше, но ещё далеко не то, что нужно. Больше подвижности, Петька! И вообще — больше уверенности. Нельзя быть нерешительным! Верь в себя! Не вышло раз, пробуй в другой. Если опять не так, ещё раз действуй, пока не добьёшься своего. Упрямства в тебе маловато, Петька.

— Давай ещё раз попробуем. А ну, подкинь…

— Нет уж, хватит на сегодня. Патроны все вышли. Да и домой пора.

И они пошли от речки медленным шагом людей, окончивших трудную работу.

Улицы молодого города начинались у подножия покатого склона горбатой сопки, от маленькой говорливой речки Хамаданки, по имени которой назывался и город. Он вырос за какие-нибудь десять — двенадцать лет и теперь носил высокое и обязывающее имя города не зря. Тут и там подымались заводские трубы; со стороны бухты, где раскинулись портовые строения, часто доносились волнующие басовитые гудки морских пароходов. Ровные улицы были застроены красивыми каменными домами, окрашенными в белые и сероватые тона, под стать северному небу и серым гранитным скалам, нависшим над южной частью города, где начинался суровый массив Ак-Чекана.

Если чем и уступал Хамадан другим, более старым городам востока нашей страны, так это отсутствием зелени. Не получалось тут с озеленением. Каждый год жители сажали на улицах и скверах сотни деревьев, окружали их самым любовным вниманием, а вот не хотели приживаться в городе деревья! И чего им не хватало? Растут же лиственницы и даже берёзки на площадке городского парка. И довольно высокие. Говорят, там когда-то был густой таёжный лес, но теперь этот чудом уцелевший кусочек леса — единственное зеленое пятно на строгом фоне северного приморского города.

Юноши шли вверх по Шоссейной улице к дому Усковых и продолжали свой разговор.

— Мало научиться бить верно в цель, — сказал Борис. — В походе все нужно: ты и радист, ты и охотник, ты и рыболов, ты и повар и ездовой, и даже брюки починить умей.

— Ну уж, и брюки… — Петя недоверчиво посмотрел на старшего товарища.

— Бывает всякое… Ещё когда я был на первом курсе, послали нас на практику в поисковую партию, под Большой Невер. Я тогда рассуждал, как ты сейчас. Вот и хлебнул… Однажды ехали мы верхами. Ну, сам понимаешь, — чаща, тайга. Зазевался, сучок поддел меня за карман и выбросил из седла. Спасибо, лошадь умная попалась, сразу остановилась. Всем было смешно. А мне и обидно и стыдно; ни иголки, ни нитки, а брюки от кармана до коленки — как ножницами… Сел в седло, одной рукой держусь за повод, другой — за остатки брюк. А они расползаются…

— Слушай, Борис, — заговорил вдруг Петя, почему-то понизив голос. — А вдруг дядя Вася откажет? Вы уедете, а я останусь…

Борис молчал.

— Он так странно мне ответил, — продолжал Петя, — не отказал, но и не обнадёжил. Когда я передал ему письмо от мамы, он прочитал и почему-то вздохнул. А потом спрашивает: «Не боишься? В походе трудно».

— Нет, — перебил Борис. — Он сказал: «В походе всё-таки трудно».

— Верно, — подтвердил Петя, смеясь, — ведь у него через два слова — «всё-таки»… А я говорю: «Что ж, дядя Вася, раз я хочу стать геологом, надо приучить себя ко всему. Вот похожу с вами сезон, мне и учиться тогда будет легче». Он, кажется, повеселел. Поговорил со мной о семье, расспросил о Владивостоке. Ведь он там родился и жил до института с бабушкой и с сестрой, то есть с моей мамой. Ему, наверное, вообще-то нравится, что я тоже хочу стать геологом. Но не знаю… Он все молчит, присматривается ко мне…

— Ладно, не унывай! Я с ним поговорю, — пообещал Борис. — В полевой партии тебе дело найдётся. Да и силёнок хватит.

Он, улыбаясь, взглянул на подтянутую фигуру подростка.

— Футболист? Защита?

— Правый нападающий! — ответил Петя и все же не без зависти посмотрел на своего старшего товарища: хорошо Борису, он — студент-геолог, приехал на практику. Когда его отец, геолог Алексей Александрович Фисун, попросил Василия Михайловича Ускова взять Бориса в свою партию, Усков сразу согласился.

— Студиозуса возьму, — сказал он. — И с превеликим удовольствием. Люди нужны, а с молодёжью в походе всё-таки веселей…

Так что насчёт Бориса дело было, что называется, в шляпе. А вот с Петей… Усков призадумывался не раз. прежде чем решиться.

— Все-таки, — говорил он жене, — мальчик… Правда — крепыш, парень боевой, спортивный, сметливый, не неженка. Но как не толкуй — едва пятнадцать лет.

Усков действительно не знал, как быть. Мальчик приезжал на каникулы уже третий год в надежде, что дядя когда-нибудь возьмёт его в экспедицию. Он, как говорится, спал и видел тот счастливый день, когда услышит: «Ну, Петро, давай едем!» С каждым годом эта мечта становилась сильней. Глаза мальчика смотрели с мольбой на дядю, на двоюродную сестру Веру, десятиклассницу, которая почему то всегда насмешливо называла его «кузеном».

Наконец — и, быть может, это было самое главное — мать Пети просила своего брата Василия Михайловича непременно взять мальчика в экспедицию. Она приводила доводы, мимо которых пройти было трудно. Она напоминала, что отец Пети погиб на войне, и мальчик живёт в одном только женском обществе: мама, бабушка, сестры…

«А я бы хотела, — писала она, — чтобы он попал в обстановку, которая пробуждает любознательность к воспитывает мужество. Я бы хотела, чтобы он стал геологом, как ты, как его отец, как наш отец, как все в нашей семье».

— Все-таки, — сказал Усков после долгих колебаний, — придётся мальчишку взять!

— И правильно сделаешь, — поддержала его Варвара Петровна, жена Ускова.

Однако, как человек осторожный и сдержанный, Василий Михайлович не торопился объявить Пете своё решение. Да, собственно говоря, ещё и обещать было нечего: Усков пока и сам не получил назначения. Он был одним из наиболее опытных и заслуженных работников треста «Севстрой». На его счёту числилось немало крупных открытий, три из них были отмечены орденами. В нынешнем году Усков ждал какое-то особенно интересное назначение, но дело почему-то затягивалось…

— Я вот тебя обнадёживаю, — вдруг сказал Борис, — а почему, скажи мне, мы до сих пор не едем?

— Не знаю. Дядя Вася мне не докладывает, — буркнул Петя.

Навстречу юношам неторопливо шёл довольно высокий человек в сером щеголеватом костюме и модных туфлях. Сразу видно было приезжего: местные жители предпочитают сапоги и свитеры. Незнакомец часто останавливался и внимательно осматривал деревца, посаженные совсем недавно вдоль тротуара. Остановится, возьмёт веточку, задумчиво её осмотрит, потом выпустит, покачает рукой стволик…

— Знаешь, кто это? — шепнул Петя. — Орочко! Учёный-агроном, кандидат наук. Он у нас во Владивостоке работает, в филиале Академии наук. Его вызвали сюда по делам совхозов.

Петя шагнул к агроному, как к хорошо знакомому:

— Здравствуйте, товарищ Орочко! Скажите, будет расти это дерево?

— Расти? Гм… Если хорошенько потрудиться, тогда будет расти. И не только это простенькое деревце, но и нечто другое…

— Например?

— Ну, скажем, яблоки. Недурно бы, а? Вечная мерзлота — и «ренет Симиренко»…

Он засмеялся, отчего лицо его сразу помолодело.

— Откуда ты меня знаешь?

— Я из Владивостока, вы у нас в школе бывали…

— А-а, земляк!.. Очень приятно встретить… Весело хлопнув Петю по плечу, Орочко зашагал вниз по улице.

— Фантазия какая-то… — сказал Борис, проводив его взглядом, — У нас в Томске, куда южнее, и то только недавно начали разводить кизюринские сорта яблонь А в здешних местах об этом и думать не стоит… Вечная мерзлота, шестьдесят вторая параллель!

Он умолк, но после небольшой паузы прибавил:

— А впрочем, кто его знает…

— То-то, что «кто его знает»! Ты не был в совхозе «Сайчан». Мы как-то ездили с Верой. Какие там цветы, арбузы, дыни! Правда — под стеклом, в теплице, но все же… А занимается этим все тот же Орочко.

Возле деревянного дома их встретила, усиленно работая хвостом, большая, лохматая, белая с жёлтыми подпалинами собака. Видно, не желая покидать своего поста, она ждала друзей у ворот и теперь вся извивалась, повизгивая, и даже приплясывала от радости.

— Вот Каву-то дядя в экспедицию всегда берет, а меня — дудки! — полушутливо, полусерьёзно сказал Петя и вздохнул.

Борис и Петя вошли в дом. Там сборы были в разгаре. Варвара Петровна, хорошо знавшая, что муж не любит задерживаться и тратить время попусту, готовилась к отъезду главы семьи заблаговременно. Она чинила, штопала, укладывала бельё. Вера помогала ей, просматривала инструмент, одежду, ремонтировала рюкзак Во всем доме чувствовалось волнение, обычно предшествующее дальним проводам; всюду стояли чемоданы. тюки, ружья.

— Наконец-то припожаловали, — деланно сердитым голосом сказала Варвара Петровна. — А ну-ка, за работу! Нечего тут с ружьями расхаживать!

Пока хозяйка усаживает наших юношей за дело, мы покинем дом Усковых, чтобы встретиться с самим Василием Михайловичем Усковым.

В геологический отдел треста «Севстрой», где он работал, вошёл секретарь:

— Василий Михайлович, вас просит управляющий Усков поднялся.

В приёмной управляющего сидели ещё несколько посетителей. С одним из них, агрономом Орочко, Усков уже встречался.

— И вы по вызову?

— Да… Кажется, нам вместе. Они едва успели перекинуться парой слов, как их обоих пригласили в кабинет.

Управляющий встретил геолога и агронома, как старых друзей, и крепко пожал им руки.

— Прошу, — сказал он и указал на кресла. — Садитесь, у нас с вами серьёзный разговор.

Он помолчал с минуту, затем обернулся к стене и отдёрнул белую занавеску. Открылась большая стенная карта всего края. Знакомые очертания! Усков стал всматриваться. Где только не побывал он за эти годы! Извилистые линии рек. Красные точки геологических баз. Чёрная лента дороги, на тысячу километров уходящая в глубь материка. Кружочки посёлков, приисков, якутских и ороченских колхозов и стойбищ. Пунктирные линии аэроразведки…

Но вон там, ближе к левому краю карты, — большое белое пятно. Ни кружков, ни точек, ни линий. Пересекая многосоткилометровое пространство, темнеют горные хребты, отходящие от массива Терского. Словно щупальца гигантского спрута, тянутся во все стороны горы, полные таинственности и неизвестности. Много лет назад русский путешественник Терский вместе с женой, своей верной спутницей, и с группой казаков пересёк безмолвные просторы дальнего северо-востока Сибири и дал миру первую схематическую карту этого края. Давно нет в живых смелого исследователя. Многие разведчики уже прошли по его следам, дополнили и уточнили первые зарисовки хребтов, долин и речек. Воздушные трассы пролегли через тёмные горы. Но здесь — вот в этом левом углу карты — все так же пустынно белеет неизвестное. Ничья нога ещё не ступала в пределы загадочного пятна. Даже местные жители — якуты — избегают вступать в эти дикие горы, с которыми связано много легенд. Стоит завести разговор о массиве Терского, как якут закачает головой, зацокает языком и нахмурится: «Плохо, очень плохо, брат… Не надо туда ходить…» Рука управляющего легла на белое пятно.

— Приказом по тресту организована поисковая партия номер 14-бис, на которую возложена очень ответственная задача: за один сезон, до наступления зимы, изучить этот горный массив. — Он открыл стол и достал какие-то бумаги. — Дело в том, что трест получил недавно интересные материалы из архива города Верхне-Алымска. Незадолго до революции политические ссыльные и их друзья якуты случайно обнаружили в этом районе золотоносные руды и алмазы. Слухи передавались из уст в уста и были наконец кем-то записаны Записи сохранились в архиве. Никаких попыток серьёзных изысканий, а тем более эксплуатации месторождений не делалось. К тому же все данные окутаны таинственностью, переплетаются с суевериями, и вообще трудно сказать, насколько они достоверны. Однако они крайне заманчивы и в конце концов, может быть, правдоподобны. Надо проверить этот район. Но пройти его быстро, методом рекогносцировки, сделать геологическую схему и дать заключение. Начальником партии 14-бис назначаетесь вы, Василий Михайлович. Работа очень трудная, но вам она по плечу.

— Я готов…

— Вот и отлично.

Управляющий отошёл от карты, и глаза его встретились с удивлённым взглядом агронома: разговор касается чисто геологических проблем, при чем здесь агроном?

— Я понимаю вас, Александр Алексеевич. Вы сидите и недоумеваете, зачем, собственно, я вас-то побеспокоил?

— Да, признаюсь, мне не совсем ясно…

— Сейчас узнаете… Я почему-то уверен, что наши сведения верны и что Василий Михайлович найдёт много интересного. Стало быть, надо думать и о будущей эксплуатации этого района. А как мы можем практически организовать разработку полезных ископаемых за триста — пятьсот километров от дорог, в глухих горах?

Необходимо организовать базу продовольствия на месте. Где возникнет прииск, там должен вырасти и совхоз. Так что вам надо уже сейчас определить возможности растениеводства и оленеводства в том районе, составить почвенную карту, собрать гербарий. В общем, не мне вас учить, как и что делать. Вы едете с Усковым… Вот, товарищи, почти все. Прошу вас пройти к главному геологу и в деталях ознакомиться с заданием.

 

Глава вторая

в которой читатель знакомится с героями повести и отправляется вместе с ними в путь

Поисковая партия, с которой вышел Усков, состояла всего из шести человек.

Скажем сразу: не только Борис, но и Петя попал в их число.

Все вышло именно так, как он мечтал: дядя Вася пришёл из треста в весёлом настроении и не успел войти, как уже прогудел его бас.

— Ну, Петушок, собирайся, едем!

Он тут же подарил племяннику прекрасное ружьё — «ижевку» шестнадцатого калибра. Если бы не было здесь насмешницы Веры, Петя, конечно, показал бы, как он умеет ходить колесом. Но он сдержался, с достоинством принял подарок и вышел во двор. И только здесь, прижимая ружьё к груди, дал волю своим чувствам.

Кроме известных читателю геолога Василия Михайловича Ускова, агронома Александра Алексеевича Орочко, Бориса и Пети, был в экспедиции некий Лука Лукич, по фамилии Хватай-Муха, приглашённый на должность завхоза и сам о себе говоривший, что он и швец, и жнец, и на дуде игрец. Петя впервые увидел его, когда грузили экспедиционную полуторку. Коренастый, весь как будто литой, рыжеусый человек лет тридцати ловко забрасывал в кузов трехпудовые ящики и мешки. Шея этого неутомимого товарища покраснела от напряжения, со лба стекали струйки пота. Он работал жарко, ловко, весело покрякивая. Окончив погрузку, он вздохнул, встал на ветерке, широко расставив ноги, вытер подолом рубахи лицо и закурил. Глубоко затянувшись, он деловито полез в кузов. Не успела машина проехать и пяти километров, как Лука Лукич уже крепко спал, положив кудрявую русую голову на локоть.

Шестым участником экспедиции был проводник. Но он подсел в машину уже в пути, далеко от города.

А уж Кава, конечно, прыгнула в кузов первой. Она прекрасно понимала, что это за приготовления идут в доме и почему грузят полуторку. Не считая нужным скрывать нетерпение, она только ждала минуты, когда погрузка будет кончена, и сразу заняла своё место. Собака привыкла к поездкам на машине. Не впервой…

И вот все уселись, задёрнули полог брезентового кузова и постучали по кабине: трогай! Загудел стартер, чихнул мотор, и машина понеслась. Фигуры провожающих становились все меньше, вот уже не видно голубой кофточки Веры и белого платка в руке Варвары Петровны, мелькают дома, и город остаётся позади. Из-под колёс машины вынырнул мостик, сбоку проплыло серое здание телеграфа, и через несколько минут перед водителем стала разматываться бесконечная, вся в поворотах и подъёмах каменистая лента таёжного шоссе.

В машине молчали. Усков с минуту поворочался в полутьме кузова на мешках и ящиках, подозвал к себе Каву и задумался. Орочко, уставший от сборов, привалился к тюку и дремал. Борис шумно и часто вздыхал. Он тяжело переживал разлуку. С кем? Догадаться было нетрудно. Все, о чём бы он сейчас ни подумал — о парке с тенистыми деревьями, о светлой и широкой бухте, об уютном домике Усковых, о далёком Томске, где остались друзья и товарищи, — все почему-то обязательно связывалось с образом Верочки Усковой. То он видит её на волейбольной площадке парка, весёлую и подвижную… То она бежит по шуршащей гальке на берегу бухты, и волны ласково тянутся к её ногам… То, наконец, всплывают минуты прощания: нежный взгляд, напускное веселье и долгое рукопожатие… Борис огорчённо вздыхает, благо, за шумом машины это остаётся незамеченным.

Петя, кажется, только в машине успокоился. Теперь все страхи позади. Теперь он полноправный член экспедиции! Он сидел, обняв своё ружьё, о котором даже Борис сказал, что это «прекрасный экземпляр».

Петя выглянул из кузова. Автомобиль мчался уже по тайге, раскинувшейся среди невысоких округлых сопок.

Много труда затратили люди, прокладывая сквозь леса и хребты эту важную для жизни края дорогу. Перед строителями то и дело вставали горы, и люди пробивали путь по их крутым склонам. Все вперёд и выше в — горы змейкой шёл серый, отполированный шинами серпантин, пока не достигал очередного перевала, чтобы так же извилисто и осторожно разматываться вниз, мимо провалов, под утёсами и нависшими скалами, куда-то в новую долину. А там снова начинались густые леса. Замшелые столетние лиственницы чернели внизу, подымались на террасы, заселяли склоны. На опушках, на солнышке нежились гибкие вечнозелёные стланики — стелющиеся кедры, которые ложатся на зиму под надёжное укрытие снега на самую землю, чтобы весной, с первым теплом, шумно встать, распрямиться свечой, отряхивая со своей чуть помятой хвои намороженный льдистый снег.

Строители этой дороги вели жестокую борьбу с неподатливой природой. Они рубили леса, корчевали, стаскивали деревья. Сыпали на обнажённый грунт гравий и песок. И так, шаг за шагом, прорубались вперёд, распугивая зверей и птиц. Кончался лес, и перед строителями внезапно открывалась огромная ровная поляна. Высокие травы по краям, пышные мхи и целые заросли брусники, клюквы, морошки. Но пойди сунься в этот приветливый лужок! Гиблая трясина так и ждёт неосторожного. Она зачавкает, проглотит и сразу сомкнётся наверху грязным озерком маслянистой воды. Страшные места! На Севере их называют марями. Даже медведь их обходит, позволяя себе лишь издали полюбоваться на лакомые ягоды.

Но и болота не останавливали строителей дороги. Они смело вскрывали топи, сыпали в воду, в дурно пахнувшую грязь тысячи кубометров камня, гравия, стелили гати, вбивали сваи. И вот через предательские трясины пролегло в конце концов прямое, как стрела, шоссе с бело-чёрными рядами столбиков по обеим сторонам.

Шоссе уходит все дальше от города, от берегов Охотского моря на север, на восток и опять на север. Сотни и сотни километров в глубь материка.

По шоссе бегут машины, они везут горнякам и лесорубам, строителям и охотникам, механикам и звероловам, разведчикам и рыболовам — членам огромного коллектива севстроевцев — всё, что нужно им для работы и жизни в этом трудном, но богатом крае. Медленно движутся прицепы с разобранными экскаваторами, идут самоходом бульдозеры, грузовики везут лебёдки, ковши, котлы. То там, то здесь машины сворачивают на боковые дороги и скрываются в лесных распадках. И только по указателю, прибитому где-нибудь к столбу, можно узнать, что тут недалеко лесоразработка, завод или прииск.

Резвая полуторка полевой партии Ускова шла почти без остановок два дня и две ночи. Шофёр Семеныч спал в кабине час или полтора в сутки, останавливая машину где-нибудь у ручья. Просыпаясь, он выскакивал из кабины, обливался до пояса холодной водой и опять на целый день садился за руль.

К концу второго дня дорога заметно ухудшилась. Автомобиль пошёл совсем тихо. Когда машина останавливалась и Семеныч выключал мотор, удивляла странная тишина, царившая кругом. Не шумели ветвями деревья, не слышно было птиц и всего того весёлого гомона жизни, который так обычен в лесах. Что-то загадочное было в глубоком молчании природы. Становилось немного жутко и хотелось говорить шёпотом.

Однажды, проснувшись на рассвете, Петя почувствовал, что машина стоит. Снаружи доносились приглушённые голоса. Один — чёткий и выразительный — принадлежал дяде, Ускову. Другой — густой, неторопливый и окающий, какой встречается у волжан, — был незнаком

— Лошадей хороших получил? — спрашивал Усков

— Будто хороших… Все больше наши, полуякутки Маленькие, но выносливые. И до корму неприхотливые. Не знаю, будешь ругать меня, Василий Михайлович, или нет, но взял я вместе с табунком и жеребчика. Говорят, он хорошо табун держит. Норовистый, но строгий. Уж никакая лошадь не отобьётся: закусает, а не пустит. Чисто фельдфебель старорежимный, дисциплину в строю держит. Хоть и неспокойно с ним, но взял.

— Что ж, взял так взял… Тебе забота, да, пожалуй, Луке Лукичу.

— Так и он с вами?

— Лука Лукич? А как же! Ты ведь с ним всё-таки знаком?

— Три сезона вместе ходили. Ещё когда по Балахап-чану прииска ставили. Где же он?

— Спит в кузове. Отсыпается…

— А ещё кто в партии?

— Агроном, двое парней — мой племянник и студент-практикант. Ну и спутница моя, Кава…

— Агроном-то зачем? Не пшеницу сеять идём.

— Будем смотреть земли. Трест совхозы намерен строить на новых местах.

— А-а… Дело нужное… Когда тронемся, Василий Михайлович?

— Сам решай. Одного дня, я думаю, на сборы хватит? Я познакомлю тебя с маршрутом, и, пожалуй, на заре послезавтра отправимся.

— Никогда не ходил я в ту сторону, Василий Михайлович, — все как-то стороной обходил. Слава дурная у старожилов идёт об этих горах, — раздумчиво сказал незнакомый голос.

— А именно?

— Знаешь, как у них называется то плоскогорье, что правее долины Кура-лех? Салахан-Чинтай. Это значит — «Жилище злых духов».

— Интересно… Нам как раз по пути. Зайдём и в жилище злых духов, проведаем, чем они недовольны, почему злы… А вообще-то я уже знаю об этих слухах.

Говорившие отошли в сторону, и Петя уже не слышал, о чём шла дальнейшая беседа. Он выглянул наружу. Было светло. Машина стояла на большой песчаной отмели у реки. Дороги не было видно ни позади, ни впереди. Значит, ехали прямо по берегу речки, по гравию и песку.

К берегу подступал лес. Из леса будто выбежала к реке избушка с одним оконцем, по виду нежилая, без ставен и без стёкол — зимовье. Возле неё ходили, пофыркивая, лошади, тут же лежала кудлатая чёрная собака с маленькими стоячими ушками и смешным коротеньким носом — типичная лайка, северянка.

Петя отдёрнул полог и спрыгнул на землю. За ним выскочила Кава и тут же принялась отряхиваться и вылизывать взлохмаченную шерсть. А через секунду около неё уже стояла и осторожно, подозрительно принюхивалась чёрная собака. Потом обе повиляли хвостами и вдруг сразу сорвались и, резвясь, побежали вдоль берега. Знакомство состоялось.

Усков подходил к машине. Рядом с ним шагал крупного телосложения старик с небольшой, порядком поседевшей бородой. Его розовое, свежее лицо и молодые глаза как-то не вязались с седой бородой и внушительной осанкой. Одет он был в видавшую виды кожаную куртку, подпоясан охотничьим ремнём, на котором висели патронташ и сумка то ли с порохом, то ли с табаком и спичками. Простые брюки заправлены в ладные ичиги, туго перетянутые ремешками у щиколотки и под коленками.

«Настоящий таёжный охотник», — определил Петя, прочитавший немало иллюстрированных книжек о тайге и её жителях.

— Вот и наш проводник Николай Никанорович. Знакомься, Петя… Это мой племянник, самый юный наш разведчик.

Петя протянул руку и улыбнулся. Старик подтянул подростка за плечи к себе и поцеловал по-отечески ласково, в лоб.

Николай Никанорович Любимов родился здесь же, на Севере, в семье ссыльного из Нижнего Новгорода, и с детских лет привык к сумраку тайги, к холоду горных, рек, к комарам и ружью, к волчьему вою и шуму обвалов. Восьми лет он уже был на весенней тяге гусей, в двенадцать ходил с охотниками на рысь и медведя, а в семнадцать начал водить по тайге людей, уходивших от бдительного ока царской полиции. Когда после революции по таёжным куткам рассыпались остатки разбитых колчаковских и семеновских банд, Любимов, с куском красной ленты на ушанке, гонялся за ними вместе с сотнями таких же, как он, партизан. А уже в последние годы, когда в Хамадане создали трест, Любимов был назначен штатным проводником и стал первым другом разведчиков-геологов.

Вскоре все поднялись, и Усков объявил:

— Через сутки двинемся дальше!

В лесном уголке у безымянной речки, вероятно, впервые раздавалось столько шумов человеческой жизни. Разгружали машину, готовили вьючные узлы, подбирали и сортировали грузы, стараясь переложить их поудобнее и поладней в брезентовые мешки для конных укладок.

Солнце поднялось, стало припекать.

— Пора и поесть. Как, друзья? Петя, ну-ка, организуй костёр да походный котелок, — сказал Усков.

Петя бросился в лес. Он живо срубил две первые попавшиеся жерди, очистил их от коры, вбил в песок, положил на них поперечину и побежал за дровами. Выбирать было некогда, хотелось выполнить поручение как можно быстрее. Он свалил тонкую лиственницу, подтащил к своему сооружению, живо изрубил в щепки и сложил в кучу. Свежие дрова приятно пахли смолой. На руках у дровосека налипла живица, и они сразу стали такими грязными, что нечего было и думать отмыть их в воде. Но, кажется, дело сделано! Петя чиркнул спичкой. Кора задымила, затлела и… погасла. Петя поджёг ещё раз, потом ещё. Коробок уже почти пустой, а успех все тот же. Мальчик покраснел и украдкой поглядывал на старших. Все были заняты каждый своим делом, никто не обращал на него внимания. Тогда он подошёл к грузовику и тихонько попросил шофёра:

— Семеныч, дайте немного бензинчику.

— Пожалуй… Смотри, только осторожно. Бензин вспыхнул, и весь костёр охватило весёлым пламенем. Дрова затрещали, закоптили, зашипели и… погасли. Какая досада! У Пети даже уши покраснели.

Николай Никанорович неторопливо подошёл к нему, взял топор и тихо сказал:

— А ну, пошли со мной…

Они углубились в лес. Проводник огляделся. Недалеко белела сухая лесина. Он внимательно осмотрел её. выбрал ровный, без сучков, бок и, не срубая дерева, настругал со ствола длинных, вьющихся стружек. А уж потом срубил все дерево и, разделав его на поленья, сам взялся за тяжёлый комель. Петя ухватил вершину. У чёрного от копоти Петиного «костра» проводник ещё наколол длинных щепок, поставил их шалашиком над пучком стружек, обложил шалашик толстыми чурками стоймя, так, что теперь все дрова стояли наклонно к центру, и поджёг в середине шалашика стружку и кору. Пламя побежало по растопке, по щепкам, вынырнуло вверх, как в трубе, охватило поленья — и ну гудеть между чурочками, будто в хорошей печке! И все это без слов, без объяснений. Петя глядел во все глаза.

— Ясно?

— Ясно!.. Спасибо, Николай Никанорович.

— Приглядывайся. Май кругом, деревья хоть и смолистые, однако ещё сыроваты, не хотят гореть. Вот и палки твои, что на рогачок поставлены, не годятся. Сырые. Сейчас нагреются, погнутся, и чайник бухнется в костёр… Принеси-ка сухих…

Скоро над костром бурлил чайник, а сбоку, на углях, стоял котелок, в котором побулькивали аппетитно пахнувшие мясные консервы. Кава и её новый приятель Туй лежали рядом, жмурясь от удовольствия.

Чаевали тут же, у костра, присев на ящиках. Вокруг, куда только хватал глаз, нежилась под ярким солнцем последних дней мая темно-зелёная тайга. Рядом негромко говорила о чём-то с камушками река, и её неторопливый, приглушённый говорок чутко слушал молчаливый лес, склонивший к воде свои мохнатые уши. Солнце грело все сильнее. В такую погоду от лиственниц и розовых цветов багульника к полудню начинает исходить густой аромат смолы и скипидара. Вдоль реки тянет лёгким ветерком, который разгоняет надоедливых комаров. Как хрусталь чиста и прозрачна, как лёд холодна вода в горном ручье. Такую воду любит хариус, игривая красавица рыбка…

Посмотришь от реки вдаль, и увидишь картины одну красивее другой. Вот темно-зелёный лес взбежал на высокую сопку и вдруг оборвался; седой гранитный утёс выставился из горы и встал поперёк склона обнажённой грудью, преградив дорогу зеленому нашествию. А за провалом высится ещё более крутая стена с причудливыми глыбами, ещё выше гора. Но лес забирается и туда. Каким-то чудом перешагнув через ущелье, он лепится по склонам все выше и выше, сам страдает, хиреет от жизненных неудобств на голых, чуть замшелых камнях, но все же цепляется за дикую землю, старательно покрывает её, словно вид голых камней оскорбляет взор зеленого божества, завоевавшего весь огромный край.

Дальше река затейливо начинает петлять по долине и в своём непостоянстве создаёт пышные, неповторимо красивые острова. Огромные тополя плотной темно-зеленой стеной стоят по берегам островов, а ниже, у самой воды, темнеют заросли малины и красной смородины; тяжёлые ветви рябины качаются над самой водой. Пройдёт три коротких месяца, и в августе нальются на них весомые яркие ягоды. Послышится тогда из зарослей глухое ворчанье тетерева, большого любителя этого горьковатого лакомства… Но сейчас она цветёт, прихорашивается в своём подвенечном белом платье.

Вон там, чуть в стороне, образовался давний речной затор. Легли через реку отстоявшие свой век могучие тополя, вода намыла на них разный сплав — корни, пеньки, ветки, скрепила все это песком и галькой и стала на месте. Кружится теперь медленным водоворотом у плотины, ищет выхода. Широко разлился тут плёс, затопил даже бело-красный тальник, подступился к самой тайге и затих у берегов, чистый как зеркало. Смотрятся в спокойное озеро голубое небо, зеленые хвойники на бережку и нежные кисти фиолетового иван-чая, жителя всех северных стран. Глядишь не наглядишься на эти суровые в своей красоте картины, а прислушаешься, сомнение возьмёт: живое ли все это перед тобой?.. Уж больно тиха и безмолвна жизнь тайги в высоких широтах. Ни звука… Ни шороха… Лишь воркует тихонько река, струится по гладким камушкам вода, убегая из края вечного безмолвия куда-то в неизведанную даль.

Весь день прошёл в хлопотах. Лука Лукич привёл на базу лошадей. Туй помог ему собрать табун очень быстро. Лошадей осмотрели, примерили вьюки и снова пустили пастись.

После обеда Усков попросил всех присесть и вынул карту.

— Значит, так! — сказал он. — Выходим на заре. Все-таки путь многодневный и трудный — километров семьсот, если считать в оба конца. Пойдём на северо-восток, пересечём три боковых отрога Главного хребта и выйдем к основным высотам, на плато Салахан-Чинтай… Знаменитое плато! Обследуем горные породы в верховьях рек и посмотрим, что растёт и может расти в долинах. Все-таки, обратите внимание, эти места — одно из последних «белых пятен» на Земле. Я надеюсь, что мы здесь найдём и редкие металлы, и пастбища, и место, чтобы капуста могла расти, и, скажем, всё-таки картофель, и прочее. Теперь вот что: времени у нас мало, к середине октября мы должны сюда вернуться, и, надеюсь, Семеныч…

Шофёр тряхнул головой:

— Непременно буду ждать, Василий Михайлович. Будьте без сомнения… Только подайте радиограмму, и я сразу выеду.

— Отлично! Ещё два слова: все заботы о лошадях, о пропитании, все хозяйство ложится на Луку Лукича. Однако мы должны ему помогать. У нас есть ружья, стало быть, питаться надо дичью. А консервы приберегать для крайних случаев.

«Вот это правильно! — подумал Петя, сжимая свою «ижевку». — Какие там консервы! Медвежатина, гусятина — вот она, пища таёжника!..»

— Итак, — продолжал геолог, — отдыхайте, друзья, а завтра с рассветом в дорогу.

День подходил к концу. Сумерки подкрались незаметно. Над долиной сгустились тени, стало слышно, как шуршит по камням вода. Лесная даль затуманилась, и наступила короткая северная ночь, молчаливая и странно прозрачная.

Кажется, ты только что уснул, а вот уже к подъем… Борис подтолкнул Петю, встал, потянулся и без промедления пошёл к реке расслабленной походкой невыспавшегося человека. Вяло опустившись на колени, он набрал полные пригоршни холодной воды и плеснул себе на лицо, па грудь. Возвратился он порозовевший, бодрый и с азартом и жадностью взялся за работу.

В предутренней дымке молча седлали лошадей. Они фыркали, лягались и обмахивались хвостами, когда Лука Лукич и Любимов слишком туго подтягивали вьючные подпруги.

Наконец приготовления окончились. Вьючных лошадей связали на одном длинном поводе, верховых расставили в заранее определённом порядке. Впереди — Любимов и Усков. За ними — на некотором расстоянии — Борис. Лука Лукич ехал в середине каравана. В конце — Петя и замыкающий Орочко. Так распорядился Любимов.

— Ну, — сказал Усков, пожимая руку Семенычу. — Нам пора. До скорой встречи, друг…

Они обнялись. За геологом подошли прощаться остальные. Семеныч растроганно заморгал. Петя застенчиво прощался последним. Семеныч крепко обнял его и зашептал:

— Береги себя, парень! Дело-то ведь нешуточное…

И отвернулся.

Длинной цепочкой резво тронулись вверх по реке застоявшиеся лошади. Уже когда въезжали в тайгу, Петя в последний раз обернулся, И сердце его почему-то тревожно сжалось. На опустевшем берегу стояла одинокая фигура шофёра.

— Прощай, Семеныч!.. — громко крикнул мальчик, и голос его сорвался.

Шофёр поднял над головой руки и в знак приветствия сжал ладони.

Поворот, другой — и стоянка скрылась. Караван углубился в тайгу.

 

Глава третья

повествует о первых приключениях экспедиции. — Странные озера. — Рысь готовится к прыжку

Даже представить трудно, как велика, как бесконечно просторна наша страна!

Идёт геологический отряд день, другой, третий. Заберутся люди на какую-нибудь вершину и оглянутся кругом: куда только хватает взгляд, лежат застывшими волнами мёртвого моря округлые невысокие сопки, — то в россыпях серого щебня, то одетые в редкую темно-серую чешую мелкого леса, то старательно укутанные в ярко-зеленые заросли кедрового стланика. Природа не любит однообразия. То там, то здесь подымаются горные хребты. Чёрными скалистыми массивами разделяют они мелкогорье и горделиво уходят за горизонт, кутая свои альпийские вершины в белые облака.

Спустятся люди с гор и снова идут неторопливым шагом искателей по распадкам и склонам сопок, идут день, другой, третий… И снова подымутся на очередную гору, переведут дух, зорко осмотрятся кругом. И снова развернётся перед ними знакомая картина: бесконечные, от горизонта до горизонта, ряды сопок и грозные каменные хребты среди мелкогорья.

Редко-редко увидят перед собой люди неширокие равнины. Это — долины горных рек. Титаническим трудом пробили себе путь среди гор быстрые воды, они разрушили каменные стены, натащили в низины валунов, гравия и песку и кое-как выровняли своё ложе. Долины заросли душистым тополем, лиловым кипреем и целыми рощами кустов-ягодников. Качаются на песчаных островах высокие травы, шныряют меж кочек лисы и зайцы, бормочут на опушках глухари. В долинах сосредоточена жизнь обитателей Севера. Здесь как-то веселее и привольнее, чем в сопках.

Но долин мало. Реки не часто встречаются в высокогорной стране, где даже весенний паводок и тот шумит всего лишь какую-нибудь неделю, не больше.

Чем дальше, тем суровее и неприветливее становилась природа, все труднее путь и опаснее переходы.

Где-то неподалёку находился полюс холода северного полушария Земли. Живая природа становилась беднее, тайга реже и ниже, травы непригляднее. Все чаще и чаще под ногами шуршал голый щебень, а для ночного костра приходилось довольствоваться хилой кустарниковой берёзкой или замшелыми тонкими стволами столетних лиственниц, диаметр которых не превышал и десяти сантиметров.

Вся горная страна, по которой продвигались разведчики, заметно подымалась: сопки потеряли округлость и щерились теперь в небо остроконечными останцами и скалами. В ущельях людей встречал каменный хаос, россыпи щебня и острые глыбы камня. Звери и птицы по-кинули эти неприветливые места, и бывало, что за целый день люди не слышали даже карканья вороны — вездесущей, зловещей птицы каменных пустынь.

Так проходили дни. Отряд углублялся все дальше в горную страну, куда не проникал ещё ни один исследователь.

Любимов ехал впереди. Время от времени он слезал с лошади и уходил вперёд пешком, по каким-то только ему одному понятным признакам отыскивая верный и безопасный путь. Он часто вытаскивал из-за ремня маленький топорик и делал засечки на деревьях или ставил высокие вехи на каменистых гольцах. Эти нехитрые знаки должны были пригодиться и самой экспедиции на обратном пути, и другим людям, которым ещё предстояло пройти в этих нехоженых местах.

Нашим молодым друзьям уже давно хотелось поохотиться, но не видно было никакой дичи. Правда, раза два или три они замечали вдалеке стада горных баранов: пугливые животные паслись в широких распадках под охраной чутких вожаков, недвижно стоявших на часах на какой-нибудь высокой скале. Стоило только людям появиться в виду стада, как все бараны по сигналу вожака срывались с места и в мгновение ока исчезали в ущельях.

Остановки иногда делали среди дня. Хватай-Муха в таких случаях осведомлялся:

— Плановая?

— Местная разведка, плановая, — следовал ответ. Это означало, что надо только снять вьюки с лошадей, пустить их недалеко пастись и на скорую руку приготовить у костра пищу. Разведчики немедленно расходились по сторонам. Усков с Борисом вооружались геологическими молотками и брезентовыми сумками для образцов и отправлялись в ближайшие ущелья, к обнажениям горных пород или на берег ручья; агроном и Петя, закинув за спину ружья, уходили в редкий прозрачный лес или в долину, где собирали гербарий, исследовали почву, измеряли температуру воды в ручье и делали зарисовку местности.

Но иногда Усков объявлял «особый» привал. Тогда Хватай-Муха вместе с проводником раскрывали и раскатывали основные вьюки, быстро ставили палатку из серого брезента, натягивали растяжки, и у партии номер 14-бис появлялся свой дом. К палатке незамедлительно приносили два толстых сухостойных бревна и устраивали рядом с жилищем «вечный огонь». Загоревшись от маленького костра, два сухих бревна могут тлеть очень долго. И стоит только подбросить в этот очаг несколько сухих щепок, как костёр ярко разгорается в несколько минут.

— Не иначе, як той примус, — любил говорить по этому поводу Лука Лукич Хватай-Муха.

На длительных остановках он отпускал лошадей без пут, поручая их охрану Каве, Тую и жеребцу Гордому. Надо сказать, что Гордый вполне оправдывал оказываемое ему доверие. Он ревностно, даже, пожалуй, чересчур ревностно, оберегал своих подопечных. Нередко то одна, то другая лошадь приносила на своём крупе следы его острых зубов. Лука Лукич огорчённо разглядывал раны, смазывал их берёзовым дёгтем и ругал Гордого:

— Шо ж ты киняку кусаешь, бис твоему батьке! Мо-же, це твой ридний дядько або брат, а ты его зубами! 3-заноза!

И давал Гордому кнута — впрочем, добродушно. А в душе и сам завхоз и проводник Любимов уважали Гордого и были ему благодарны: верный жеребчик не потеряет ни одной лошади, можно быть спокойными.

«Особые» остановки означали, что геолог «нащупал» интересные месторождения и хочет их изучить детальнее. Объявлялся аврал. К поисковым работам привлекались все разведчики. Рыли узенькие шурфы, делали пробную промывку песка и толчёной руды. Усков часто прибегал к микроскопу, проводил несложный химический анализ руд, подбирал коллекционный материал. Работали целый день, не разгибая спины. А вечером перед сном кто-нибудь спрашивал:

— Что нашли на дне лотка, Василий Михайлович?

— Так, небольшое месторождение, — отвечал геолог. — Есть золото. Но вряд ли оно имеет промышленное значение. Опять «кочки», то есть не сплошное залегание песков, а так… Это все не то.

Разведчики вздыхали. «Не то»… Как хотелось, чтобы было «то», чего они ждут, чего ждут от них! А вот не даётся золото в руки, и только!

Ничего не поделаешь… Отправляли очередную радиограмму в трест о том, что работа продолжается, все живы-здоровы и шлют приветы. И группа снималась с места.

Однажды отряду пришлось долго и трудно подниматься в горы по совершенно голым, каменистым сопкам. Почти целый день шли по ущелью, которое становилось все уже и уже.

Любимов забеспокоился и, остановив караван, уехал вперёд один на своём резвом коньке. Вернувшись через час, проводник с озабоченным видом доложил Ускову:

— Какая-то западня… Дальше никакого хода нет. Придётся или возвращаться, или вылезать вот по той узкой тропке… — Он показал на боковой карниз, отлого поднимавшийся вверх.

— Что советуешь, Николай Никанорович?

— Конечно, подниматься. Правда, опасно, но не идти же нам назад. Это больше двадцати километров! Разве мыслимо? Ничего, лошади у нас привычные ходить по скалам. Людям придётся слезть, идти за лошадьми и держаться за хвосты. Левые вьюки подтянуть выше!

Скоро цепочка людей и лошадей втянулась на горную тропинку и медленно тронулась по ней, выбираясь из ущелья. Кони похрапывали, но шли уверенно, низко нагнув головы и обнюхивая дорожные камни. Все молчали. Шли десять, пятнадцать минут. Тропинка все подымалась. Вот уже Гордый победно заржал наверху. Вышел!.. За ним поднялись вторая и третья лошади.

И тут случилось нечто непредвиденное. Откуда-то из тёмной щели, прямо перед пятой лошадью камнем вылетела ослепшая на дневном свете сова. Лошадь от неожиданности шарахнулась, дёрнула за повод, которым была привязана к другой лошади, и натянула его как струну; ремень больно ударил Бориса. Он пошатнулся, оступился и, не удержавшись, соскользнул вниз.

— Ох!.. — вырвалось у Пети, и он от ужаса закрыл лицо руками.

Но студент не растерялся. Падая, он все же не выпустил из рук хвоста лошади и повис над пропастью на руках. Умное животное присело на задние ноги. Ещё секунда-другая, Борис сорвётся и полетит вниз. А Петя, растерявшийся и испуганный, стоял рядом и не знал, что делать.

Любимов, шедший чуть сзади, быстро крикнул: «Держись!», прополз под ногами остановившихся лошадей, мимо дрожавшего Пети, нагнулся к Борису и быстро схватил его за плечи. Силы проводнику не занимать было! Через мгновение побледневший Борис стоял на тропинке, тяжело дыша и растерянно озираясь.

Усков этого не видел, но почувствовал, что случилось что-то неладное, и в тревоге крикнул сверху:

— В чем дело?

— Ничего, все в порядке… — откликнулся Любимов. Спокойным голосом, как будто действительно ничего не произошло, он скомандовал: «Пошёл!» Все гуськом потянулись вперёд.

Ноги у Бориса противно дрожали; он не в силах был сдержать эту дрожь и сердился теперь уже на себя.

— Вы что замешкались? — спросил геолог, когда все выбрались наверх. — Ты бледен, Петя, что с тобой?

Мальчик вдруг отвернулся и зарыдал… Любимов вполголоса передал Ускову о происшествии. Борис, оправившийся от испуга, понял, наконец, кому он обязан спасением и кто так малодушно спасовал перед лицом беды. Он пожал руку проводнику, подошёл к Пете и резко сказал:

— Размазня!..

— Отставить! — властно выкрикнул Усков. — Подойди сюда, Фисун. Это что ещё за выходка, Борис Алексеевич? Нельзя требовать от новичка ловкости и геройских поступков. Возможно, что и ты поступил бы на его месте так же. Сейчас же извинись перед ним…

Борис молчал. Сумрачное лицо его постепенно становилось более мягким, задумчивым. Ошибся? Погорячился? Разве мог Петя сообразить… Ведь все произошло в одну секунду, мальчик просто ошалел от страха за него, за Бориса…

Юноша повернулся, подошёл к Пете и запросто сказал:

— Прости меня. Я… погорячился, Петя.

Инцидент казался исчерпанным. Но горечь поступка осела на сердце Пети, и он хмуро ехал на своей лошади, раздумывая о случившемся. Обидное слово, хоть и стёртое извинением, долго не давало ему покоя. И как это он не сообразил сразу поспешить на помощь товарищу! Опешил… Именно опешил. Слово-то какое странное. Опешил… От слова «пешка» наверное. Да, мало в тебе решительности, друг Петя. А ещё левый нападающий.

Выйдя из ущелья и сверившись с маршрутом, пошли быстро, чтобы засветло добраться до какого-нибудь лесного ручья, где можно будет сделать остановку. По ровному каменистому валу лошади шли бойко, и через час отряд достиг вершины водораздела.

Но что это?

Люди увидели перед собой совершенно неожиданную картину. Прямо перед ними, в красноватом свете заката, в глубокой зелени берегов, далеко внизу, в долине, неслась стремительная, широкая и сильная река. Однако, достигнув подножия горы, на вершине которой стоял отряд, река… исчезала. Да, исчезала! Сколько ни всматривались люди в просторную котловину у себя под ногами — вправо, влево, — нигде больше реки не было видно. Она исчезала каким-то таинственным образом. Прислушавшись, разведчики уловили глухой шум, напоминающий рёв водопада.

— Что это может быть? — задумчиво обронил геолог. — Река падает вниз? Но куда?..

Уже накапливались вечерние тени и медленно ползли вперёд, все больше закрывая этот непередаваемый се-Верный пейзаж, как закрывает ревностный художник Свою картину перед равнодушным глазом профана.

— Вперёд! — скомандовал Усков, и караван тронулся дальше.

Гора покато спускалась в долину. Чем ниже, тем сильней становился шум, идущий словно из-под земли. Проводник с геологом прошли метров сто пешком и позвали к себе остальных:

— Сюда!..

Внизу, метрах в двухстах, кипела и пенилась поистине сумасшедшая река. Ударившись всей своей силой о каменную грудь горы, вода, буйно ревя и грохоча, отскакивала назад и опять падала в русло, создавая гигантскую воронку, над которой кипела клочковатая белая пена и висели мириады блестящих брызг. В центре вода кружилась с ужасающей быстротой: её втягивало вниз с каким-то гудящим и всхлипывающим звуком.

— Поток уходит в пропасть?! Вот это настоящее чудо природы! Какая-то аномалия, товарищи! — воскликнул Усков. — Невероятно! Если это так, то мы имеем здесь дело с вулканическим провалом. Пласты, поднятые вверх… Древние эры, выставленные природой для общего обозрения… Вот где нам предстоит серьёзная работа, друзья! Не будем всё-таки терять дорогого времени. Давайте скорее спускаться…

Они сделали большой крюк вправо, спустились в долину и с азартом взялись за дело. Скоро возле густых черёмух выросла палатка. Задымил костёр.

Петя не пожелал терять даром ни минуты, пока ещё было светло. Он закинул ружьё за спину и пошёл. У одинокой скалы он остановился и прислушался. Впереди что-то зашуршало: на ветке лиственницы сидел большой черно-красный глухарь и, склонив голову набок, глупо смотрел на охотника своими круглыми, чуть удивлёнными глазами, что-то бормоча и приседая, как они это всегда делают, собираясь взлететь.

Грохнул выстрел. Чёрная птица, цепляясь за ветви и теряя перья, шлёпнулась на землю. Эхо подхватило звук выстрела, и он понёсся во все концы, перекатываясь и замирая. Вся огромная долина прислушалась к этому незнакомому звуку.

— Эге-ге-ге!.. — послышалось от лагеря. — Кто стрелял? В чем дело?

«Вместо ответа взволнованный и радостный Петя через минуту положил перед Хватай-Мухой свой трофей.

На следующий день утром Орочко, взобравшись на высокую скалу, зарисовал реку и всю долину и определил, что долина имеет километров сорок в длину и не менее тридцати в ширину. С севера и востока её закрывали высокие скалистые горы. Над ними все время клубился туман. Сквозь его серую пелену проглядывали мрачные высоты.

— Салахан-Чинтай! — пояснил Любимов. — В этой стороне где-то есть большое горное плато. Дурная слава ходит о нем. Оттуда часто срывается ураганный ветер, и уж как сорвётся — жди беды! Бывает, среди лета все поморозит, даже ледок на воде появляется, а лиственница сразу чернеет и осыпается.

— Занятное место, — откликнулся агроном. — Такие места называют «кухней погоды». Именно здесь «готовятся» ураганы, снегопады и прочая подобная прелесть.

— Этих мест никто не посещал. А может, они и есть самые богатые? — задумчиво произнёс Любимов.

Днём долина выглядела весёлой и нарядной. В лесу Петя обнаружил озеро. Оно блестело, голубизной своей соревнуясь с небом.

При первой же разведке Усков набрёл ещё на несколько озёр размером поменьше и установил, что некоторые очень глубоки. В довершение ко всему оказалось, что вода в них совсем тёплая. Это уж было совершенно удивительным для такого края, где грунты всегда проморожены на много десятков метров вглубь. В озёрах водилось много рыбы.

Лука Лукич пригласил Петю:

— Айда, хлопче, на рыбалку!

— С удовольствием!

Не успел Петя забросить крючок с наживкой, как поплавок сразу ушёл в воду, а через секунду на берегу уже плескалась порядочная рыбёшка.

— Попалась! — крикнул рыболов и с радостью схватил добычу. — Хариус! Ого!..

За какие-нибудь полчаса наловили их чуть ли не с полсотни. Жадные стайки тёмных хариусов и серебристой краснопёрой мальмы сгрудились около крючков и шли на них с какой-то весёлой жадностью; они брали даже голый крючок, просто из любопытства. А когда солнце стало садиться, над тихой гладью воды начались акробатические номера. Рыба, как выразился Лука Лукич, «прямо сошла с ума». Она веселилась и играла. Ловкие хариусы десятками выпрыгивали из воды и, красиво изгибаясь в воздухе, ныряли в озеро, чтобы снова и снова взметнуться вверх.

— Танцуют! — воскликнул Петя. — Смотрите, смотрите, Лука Лукич, они и вправду танцуют…

— Побачишь, як они у меня на сковородке затан-цують…

Когда за ужином Петя рассказал о рыбной ловле, Усков улыбнулся и хлопнул себя по лбу:

— Ну вот, а мы гадали-придумывали здесь без вас, какое имя дать самому большому озеру. Петя, тебе, как первооткрывателю, предоставлено право… Как ты думаешь?

— Озеро Танцующих хариусов. Подойдёт?

— Красиво… Ну как? Возражений нет? Тогда решено… А долину?

Все задумались. Борис поднял голову:

— Долина Бешеной реки. Ведь нигде такой речки нет, как эта. Она имеет начало, по никуда не впадает…

— Удачно! Примем? Пусть будет долина Бешеной реки. Река в самом деле бешеная. Да и судьба её необычна. Она собирает воду с гор и тут же пропадает, прячет воду в земных глубинах, а потом вновь выходит на поверхность в виде источников или родников. Но не это всё-таки самое интересное, дорогие мои друзья. Вы посмотрите, сколько здесь кварца! А среди кварцевого песка нашлось кое-что… Придётся разобраться в происхождении металла. Откуда он, где взяла его река? Надеюсь, труд наш на этот раз не будет напрасным.

— И у меня есть славные вести, — вставил Орочко. — Я сегодня определял, глубоко ли оттаивает здесь вечная мерзлота. Представьте — в одном месте более чем на два метра прорыл и не встретил мёрзлого слоя. А ведь по ту сторону перевала мерзлота везде лежит на сорок — сорок пять сантиметров от поверхности. А вот что дало измерение температуры почвы: почти пятнадцать градусов тепла! Вода в озере — семнадцать градусов! Невероятно, по это так! Похоже, что мы напали на своеобразный оазис в приполярных горах. Как вы думаете, Василий Михайлович, чем все это можно объяснить?

— Я уже и сам задавал себе такой вопрос, — ответил геолог. — И, кажется, нашёл ответ. Если Бешеная /река проложила себе ход в глубины земные и уносится туда, то почему не может быть обратного явления: выходов глубинной воды на поверхность? Вы видали, сколько здесь щелей и разломов горных пород? Это позволяет предположить, что в некоторых местах тёплая вода из больших глубин подымается наверх и нагревает почву. Она же, глубинная вода, в течение веков, возможно, сумела растопить вечную мерзлоту в долине и превратила мёрзлые грунты в сплошной талик. Вот вам и тёплые озера и тёплая земля на шестьдесят шестой параллели…

— Но это же находка! Вы представляете? В такой большой долине можно создать прекрасную пашню, выращивать овощи, картофель, травы. Все, что нужно! Кругом мрачные голые горы, а в центре — этакое богатство!

— Огромное поле деятельности для агронома. Исследуйте, проверяйте, намечайте, Александр Алексеевич! Нет ничего удивительного, если именно здесь — ваши будущие поля и огороды.

Любимов сидел молча и с усердием разбирал и смазывал свой старенький карабин. Петя внимательно следил за его работой. Борис, намаявшись за день, уснул. Хватай-Муха возился с посудой.

— Николай Никанорович, — тихо спросил Петя. — Вы так тщательно смазываете оружие… Думаете, карабин пригодится вам здесь?

Любимов улыбнулся:

— А что же… Пожалуй, может и пригодиться.

— Вы что-нибудь видели? — насторожился Петя. — Сегодня на песчаной отмели я нашёл чьи-то свежие следы. Пять пальцев, с круглой пяткой. Это медведь?

— Следы медведя и я видел. И ещё кое-что. Если бы Борис Алексеевич не предложил раньше меня название для нашей реки, я дал бы ей другое имя. Ну, скажем, Волчья река. Сегодня мне пришлось видеть сразу две пары волков. Они сейчас больше парами ходят, а к зиме пойдут стаями. Так-то вот…

— Лошадей беречь надо.

— За лошадей-то как раз можно не беспокоиться. Сейчас волки их не тронут. Да и охрана хорошая: Гордый в обиду своих коней не даст. А вот нам всем нелишне будет иметь па всякий случай добрую картечь в стволах.

Долину окутала ночь. Разговоры у костра утихли. Усталость брала своё. Разведчики улеглись и скоро уснули. Тлел слабым огоньком костёр, кругом было спокойно и не то чтобы светло, но как-то прозрачно, как бывает погожей белой ночью на Севере, когда вечерняя заря почти сразу же сменяется яркой утренней зарёй.

Перед самым рассветом тревожно заржал жеребец. Весь табун в одно мгновение пронёсся через луг и сбился в кучу у самого костра. Лошади теснились к палатке, всхрапывали и дрожали всем телом. Кава и Туй вскочили и, грозно ощетинившись, с загоревшимися глазами уставились на ближние кусты. Но броситься туда не решались: видно, зверь был им не по силам. Люди проснулись почти в ту же секунду и схватились за ружья.

В прибрежных кустах осторожно треснула ветка. Кто-то тяжёлый наступил на неё. Шесть ружей поднялись. Ещё раз треснул валежник, теперь уже ближе.

Собаки, рыча, попятились. Зоркий глаз проводника на» щупал в зарослях две чёрные тени. Он зашептал:

— Смотрите… Вон в кустах Держать на прицеле… Огонь!..

Разом грянули выстрелы. Кава и Туй, преодолевая страх, кинулись в кусты. Оттуда послышался глухой и грозный рёв зверя, потом дикая возня и победное рычание Туя. Разведчики вошли в заросли.

Огромный бурый медведь бился в предсмертных судорогах. В горло ему впился Туй. Умный пёс был неузнаваем. Дикие инстинкты вспыхнули в нем при виде крови. Он рвал свою жертву и свирепо рычал. Его с трудом отогнали и насилу успокоили. Когда осветили примятые кусты, то увидели, что в лес уходила кровавая дорожка: второй медведь, несомненно тоже ужаленный пулей, ушёл в заросли.

Преследовать раненого зверя ночью Любимов запретил, да это, собственно, и не нужно было. Покой был восстановлен, нарушители наказаны, а мяса теперь хватит надолго. Медведь весил не меньше трех центнеров. Добычу вытянули па поляну. Медведь оказался старым, матёрым зверем. Бурая шерсть его слежалась и висела клочьями. Огромные, почти вершковые когти и зубы пожелтели от времени.

Пока все обсуждали происшествие, Лука Лукич явился на место с ножом и верёвкой.

— Мне окорочок треба… — заявил он и стал быстро и ловко разделывать тушу. — Утром будут «свиные отбивные» из медвежатины! Идите спать.

Прошла ещё неделя. Палатку перенесли дальше от берега. Разведчики били глубокие ямы-шурфы среди песчаных отложений долины, лазили по склонам террас, промывали пробы. Усков ходил возбуждённый и радостный:

— Будем двигаться вверх по реке. Если уже и здесь кое-что имеется, то, надо думать, у истоков реки природа припасла для нас солидные запасы, а может, всё-таки и какой-нибудь серьёзный сюрпризец…

Однажды вечером агроном со своим помощником Петей возвращался с очередной рекогносцировки. Оба они порядком устали и потому говорили мало. Недалеко от лагеря Петя вдруг остановился и потянул спутника за рукав.

— Что ты? — шёпотом спросил агроном.

— Там кто-то…

Впереди, попав под прямой луч солнца, мелькнула чья-то тень. Вот опять… Петя схватился за ружьё. Орочко ещё ничего не видел, но тоже снял ружьё с плеча. Тень появилась ещё раз. Нет, это уже не тень… Гибкий и сильный зверь быстро переползал с ветки на ветку. Вот он неслышно скатился на землю, перебежал по траве к другому дереву и стал красться вперёд.

— Тихо… — прошептал Петя. — Она кого-то выслеживает…

— Кто — она? — так же шепотам спросил агроном.

— Вон та… большая кошка.

Теперь и Орочко увидел зверя. Темно-рыжее тело с чуть приплюснутой маленькой головой. Прижатые уши с длинными кисточками на концах. Небольшой пушистый хвост, движения вкрадчивые и мягкие.

— Рысь, — тихо сказал Орочко.

Зверь не мог их ни видеть, ни слышать: ветер дул в сторону охотников, стоявших в тени большого дерева, а рысь проделывала свои перебежки по редколесью, освещённому солнцем. Вот она легла на ветку и словно слилась с ней. Медленно подобрала тело, поджала уши, прижалась мордой к ветке и вся напружинилась. Сейчас прыгнет… На кого?!

И тут Петя увидел Бориса. Тот сидел под деревом на большом пне. Рядом, на разостланном мешке, лежали куски камня. Студент брал один за другим образцы, рассматривал их в лупу и делал пометки в тетради. Борис был поглощён работой.

И Петя не стал раздумывать.

Лес вздрогнул от двойного выстрела. Мальчик ударил сразу из обоих стволов. Рысь словно пружиной подбросило вверх, но она тут же шлёпнулась па землю тяжёлым мешком, немного проползла по траве, шипя и злобно царапая землю, и затихла. Картечь, пущенная с расстояния пятидесяти метров, пробила ей грудь.

Кто охотился в лесу хоть раз, тот знает, как сильно действует на человека усиленный эхом внезапный выстрел в тишине мирной, покойной природы. Поэтому неудивительно, что Борис от неожиданности и испуга свалился с пенька на свои коллекции. Потом он вскочил и, не поняв, в чем дело, рассерженный и негодующий, бросился с кулаками к Пете:

— Что за глупые шутки, чёрт возьми!

Но Орочко остановил его и молча протянул руку в сторону неподвижной рыси. Борис заморгал глазами. Вот как?! Он теперь понял, какой опасности подвергался и кому обязан своим спасением. На взволнованном лице студента появилась робкая и виноватая улыбка. Он кинулся к товарищу и схватил его в охапку.

— Петька!.. Молодчина!.. И надо же было тебе оказаться рядом!.. А я ведь даже ружья не взял! Думал, лишний груз. Да она бы меня… Спасибо, дружище! И не растерялся, а? Хоть бы крикнул мне, что ли… Петя, взволнованный не меньше его, возбуждённо рассказывал:

— Понимаешь, даже не успел подумать, что и как… Ружьё словно само выстрелило из двух стволов. И я не целился как будто.

— Навскид?

— Ага, навскид! И смотри, как здорово получилось…

— Значит, уроки с черепками пошли тебе на пользу?

— Как видишь!

Холодок, сквозивший в отношении юношей друг к другу с того памятного дня в ущелье, исчез окончательно. Они опять стали верными друзьями.

 

Глава четвёртая

в которой даются кое-какие сведения о вечной мерзлоте, а также описывается загадочная находка Пети

Усков и Борис нащупали интересную россыпь, и теперь вся партия продвигалась по её следам, вверх по течению Бешеной реки.

Орочко и Петя отдалялись от стоянки на пять, а то и на десять километров и проводили в тайге целые дни. Агроном отмечал общий подъем долины. С высотой менялся и окружающий мир. Лес заметно редел. Исчезли многие представители лиственных пород, реже встречались черёмуха, рябина и тополя. То тут, то там среди леса попадались болотистые места с растительностью, присущей тундре. Толстые мхи-сфагнумы сплошным ковром покрывали хлюпающую торфяную почву на этих тундровых пятнах и почти полностью вытесняли весёлую шелковистую траву вейник. Лиственницы редко и печально стояли кое-где среди болот; на их стволах висели лохмотья лишайников; искривлённые сучья говорили о трудной жизни деревьев. Вокруг них гнездились редкие кустики карликовой берёзки, совсем уже не напоминавшие обычную берёзу, какую разведчики видели в низовьях реки.

— Вот, Петя, что значит Север! Мы отошли всего каких-нибудь километров двадцать от устья реки, и какая перемена! В начале долины растительность напоминает Подмосковье, а здесь уже тундровая марь. Интересно, как глубоко залегает здесь вечная мерзлота?

С этими словами Орочко вонзил в почву острый железный щуп. Метровый стержень мягко ушёл во влажную землю почти на две трети. Дальше вдавить его, однако, никак не удавалось. Пробовали в другом, в третьем месте — результат все тот же. Всюду на глубине шестидесяти — семидесяти сантиметров начиналась непроницаемая, вечномёрзлая толща.

— Вот, пожалуйста! Слой оттаивания здесь очень невелик. Если верить гипотезе Ускова, долина в этом месте уже не согревается внутренним теплом земли и поэтому грунты здесь не оттаивают, должно быть, с незапамятных геологических времён. Все та же мерзлота, лишённая всякой жизни.

— Объясните мне, Александр Алексеевич, в двух словах, — попросил Петя, — почему вдруг вечная мерзлота? Откуда она взялась?

— Этого в двух словах не объяснишь, — ответил агроном. — Есть целая наука — мерзлотоведение. Она родилась у нас, в Советском Союзе, что, впрочем, вполне попятно. Под огромными площадями земли, главным образом в Азиатской части СССР, за Уральским хребтом, лежит слой вечной мерзлоты. Учёные считают, что в пределах нашей страны вечная мерзлота занимает больше десяти миллионов квадратных километров, почти половину территории.

— Ого!

— А насчёт причин возникновения геологической мерзлоты надо сказать, что они ещё не совсем установлены.

Покойный Сумгин — создатель науки мерзлотоведения — высказывал на сей счёт несколько предположений. Одно из самых достоверных, на мой взгляд, это — постепенное накапливание наружной оболочкой земного шара холода из межпланетных пространств. Начало замерзания грунтов восходит к ледниковому периоду. В те времена почва в течение целой геологической эпохи круглый год оставалась скованной льдом. Заметь, в северных широтах, а в Сибири и в более низких, отрицательные температуры ещё и теперь преобладают над положительными. Так что и по сей день происходит накапливание холода в почве. Она является огромным аккумулятором холода и заряжается непрерывно. Вот почему такого рода мерзлота и называется «вечной».

— А как глубоко земля промёрзла?

— В разных широтах по-разному. Есть места, где вечномёрзлый слой превышает двести метров. Глубина шергинской шахты в Якутске сто шестнадцать метров. И все — мерзлота. По-моему, и здесь лежит такой же, если не больший, слой. В других местах он тоньше: метр, полметра… Бывает, что мерзлота лежит не сплошным пластом, а островами, которые окружены талыми грунтами. Иногда, наоборот, сплошную толщу мерзлоты прорезает лента «талика» — например, по руслу какой-нибудь крупной реки, вроде Лены или Енисея. В нашей долине тоже, видимо, существует постоянный талик, но на ограниченном пространстве. Вода — вот кто злейший враг мерзлоты. Где много воды, мерзлота всегда отступает. Вообще говоря, явление это интересное, но для нас, агрономов, весьма и весьма неудобное. Видишь ли, холод выстуживает почву, а корни культурных растений не могут работать в почве, если её температура близка к нулю. Понимаешь? Представь себе: надземная часть растения находится в теплом слое воздуха, нежится под солнцем. Июль, жара, кажется, все хорошо, жди урожая. А смотришь, растения начинают хиреть. Почему? Сухо слишком, что ли? Проверяешь — нет, не сухо: воды в почве много. И пища есть. А растения вянут на глазах. Оказывается — холодно в земле. Корни бастуют, они прекратили деятельность, не подают растениям воду.

— Как парник, только наоборот, — заметил Петя. — Там земля теплее воздуха, а тут она холоднее воздуха…

— Совершенно точно! И вот мы, агрономы, все ищем, как бы в таких местах примирить растение с вечной мерзлотой.

— Ого! Разве это возможно? Ведь природа… — пытался рассуждать Петя. Но агроном перебил его:

— Природа подсказывает путь для «примирения». Местные растения, или, как их называют, «аборигены Севера», сами вырабатывают в себе привычку брать воду и пищу в почве почти при нуле градусов. Например, та же лиственница, или клюква, или морошка живут себе и беды не знают. Вот над чем надо поработать нашим селекционерам. Растения с холодостойкими корнями… Как это помогло бы продвинуть на Север чудесную флору Юга! Но пока что надо совершенствовать агротехнику. Надо так обрабатывать землю, чтобы верхний слой почвы оттаивал как можно более быстро и глубоко. Вот почему я так рад нашей находке. Ведь долина Бешеной реки — приятное исключение для Севера. Тёплая почва! Что ещё нужно растениеводу?

Петя задумался. Вспомнив что-то, он улыбнулся:

— А помните, в Хамадане вы так грустно рассматривали маленькие деревца на улицах? Вам их жалко было, да? Посадили, ухаживали, старались, а они не могут жить и засыхают! Что же, и там мерзлота мешает?

— Правильно! И там мерзлота мешает. Я тогда как раз об этом и думал, но не находил выхода. А вот теперь…

— Что теперь?

— Теперь нашёл. — Какой же выход?

— А вот какой. Для озеленения нашего города и вообще для посадки деревьев в суровых местах не годятся саженцы, выращенные в питомниках, потому что в питомниках они изнежены. Эта перемена условий — от лучшего к худшему, — особенно в области температуры почвы, сказывается на растениях губительно. Они чахнут, перестают расти. Нужно брать саженцы, которые воспитывались в самых суровых условиях, в тайге, в маленьких долинах; с первого дня жизни деревце приучается там переносить всяческие невзгоды, привыкает к холодной почве, накапливает в своём организме навыки, приучается противостоять морозам и резким переменам температуры. Пересади такого юнца в другие, благоприятные условия, увидишь, как он развернётся, как быстро начнёт расти…

— В чем же дело? Давайте именно так и делать.

— Так и сделаем… Вот увидишь, город мы озеленим!

— Ещё как!..

Этак беседуя, они дошли до небольшого, но очень прозрачного озера. В озере спокойно плавали два гуся. Орочко и Петя выстрелили почти одновременно. Один гусь перевернулся. Но другой, подранок, выскочил на берег и понёсся по болоту, помогая себе крыльями.

— Не уйдёшь!.. — закричал Петя и, быстро сбросив рюкзак, бегом бросился за ним.

Орочко остался. Раненый гусь добежал до реки и бросился в воду. Река делала в, этом месте широкий полукруг, и течение било прямо в берег. Петя подбежал. но вовремя остановился. Опасное место! Берег невысокий, но крутой и обрывистый.

Гусь, подхваченный течением, плыл уже далеко, тревожно гогоча и оглядываясь. Вот неудача! Не плыть же за ним! Петя вздохнул, постоял немного и повернул обратно. И тут он увидел то, чего не заметил сразу в азарте погони. В двадцати метрах от берега стояло какое-то сооружение, похожее на каркас большого шалаша. Просто несколько лёгких жердей, вбитых конусом в землю и скреплённых наверху обручем из ивняка. Жерди почернели от времени, покрылись серым мхом. Давненько, видно, стоят они тут…

— Сюда, Александр Алексеевич! Сюда! — закричал Петя,

— Иду-у… — откликнулся агроном и скоро показался сам. Широко улыбаясь, он тащил за лапы тяжёлого гуменника — темно-серого крупного гуся.

— Смотрите, Александр Алексеевич! Что это? Выходит, тут и до нас были люди?!

Орочко внимательно осмотрел место. Да, сомнения не могло быть! Они находились на стоянке, давным-давно покинутой людьми. Вот чистое пятно обожжённой земли: здесь когда-то горел очаг. Сохранились ещё камни от камелька. Вокруг торчали полусгнившие пни — остатки порубок, валялись короткие бревна со следами топора.

— Старое стойбище якута или ороча, — уверенно сказал Александр Алексеевич.

— Остов из жердей — бывшая яранга. Значит, долина давно известна местным жителям. Гм… Это меняет дело. Выходит, мы здесь не первые. Однако люди ушли отсюда и больше как будто не возвращались. Что же заставило их уйти? Ведь здесь есть все для охоты, да и пастбище какое! Лучшей долины не найти во всем крае. Да! Интересно… Очень интересно!

Петя носком сапога разгребал пепел, камни, битые черепки.

— А хорошее стойбище было. С толком выбрано, — продолжал размышлять вслух агроном. — Гляди, ведь мы стоим как бы на кургане. Вон та возвышенность вся покрыта мхом-ягельником. Замечательное пастбище для оленей, к тому же близко и на виду. Справа лес, в нём много сухостоя на дрова, И река под боком.

— Она сильно размывает берег, — напомнил Петя. — Вода бьёт прямо сюда и отрывает большие куски дёрна…

— Ну, это не причина для того, чтобы бросить такое место. Кочующие роды хоть и часто меняют места кочевий, но возвращаются на старые пепелища куда более худшие, чем это.

— А вот ещё стойбище, — воскликнул Петя, отошедший чуть в сторону. — И ещё одно, нет — два…

Действительно, на опушке леса виднелось ещё несколько полуразрушенных жердевых конусов, окружённых высокими травами и фиолетовым цветом кипрея — растения, которое любит селиться на бросовых пустырях. Целый посёлок. И не маленький…

— О, тут надо поработать, — сказал озадаченный агроном.

А Петя обрадовался.

— Может, наткнёмся ещё на какую-нибудь находку! — воскликнул он. — Ведь они тоже могли знать о нашей россыпи?

— Вряд ли. Якуты довольно равнодушны к золоту. По крайней мере, были равнодушны до встречи с хищниками-искателями…

Наши разведчики обошли всю возвышенность, нашли несколько крупных оленьих костей, медвежью лопатку, заточенную с одного конца, видно служившую каким-то инструментом, постояли, подумали и вернулись к берегу. Агроном с интересом осмотрел свежий крутой откос и показал Пете границу вечной мерзлоты.

— Видишь, до каких пор пробиваются корни деревьев и трав? Ниже этой линии ты остатков корней не най-дешь. В зоне мерзлоты жизни нет. По концам корней, по их загибам нетрудно определить глубину сезонного оттаивания земли.

— А это что? — удивлённо спросил Петя и показал на странный тёмный предмет, выглядывающий из серого песка обрыва.

— Посмотрим… — Орочко быстро зашагал вдоль берега.

Из осыпи торчал угол какого-то ящика. Сколоченный из широких, но тонких полубревен-горбылей, почерневший от времени, ящик больше чем на треть висел сейчас над водой, готовый вот-вот сорваться в речку. Видно, немало пролежал он в мёрзлой земле, пока вода не подобралась к нему.

Орочко был крайне озадачен. Что за ящик? Кто его здесь зарыл? Что в нём содержится?

Однако самого беглого осмотра было достаточно, чтобы отказаться от мысли найти немедленный ответ на этот вопрос. Мерзлота крепко держала свою добычу и не собиралась отдавать её без сопротивления.

Орочко быстро снял свой рюкзак, вынул оттуда верёвку и набросил петлю на выступающий угол ящика Другой конец он привязал к дереву.

— Вот что, Петя… Ты оставайся здесь и следи за находкой. А я побегу в лагерь за людьми. Вдвоём нам не вытянуть. Упускать же ящик никак нельзя. Находка позволит нам многое узнать о жителях этой долины Только смотри, не упусти. Ведь он еле держится и легко может соскользнуть с галькой вниз. Как это мы заметили!.. Завтра его уже не было бы. Через два часа мы все будем здесь. Жди и наблюдай.

Петя не терял времени даром. Вооружившись сапёрной лопаткой, какую они всегда брали с собой в поход, он стал рыть землю над той частью берега, которая ещё не была обнажена своенравной рекой. Сначала копалось нетрудно. Лёгкий, песчаный грунт подавался быстро, песок непрерывно сыпался в воду. Ему удалось углубиться почти на метр, когда лопата вдруг больше не полезла. Дальше была мерзлота. Она, как панцирем, сковала песчаный грунт и прочно удерживала в своих холодных объятиях ящик. Петя вытер лоб и облегчённо вздохнул. Нет, находка не упадёт в реку. Напрасно Александр Алексеевич так беспокоился. Много ещё надо трудов, чтобы освободить ящик от обледеневшей земли…

Так рассуждая, он все же нет-нет да и трогал верёвку, проверяя, крепко ли она держит ящик. Осторожность никогда не помеха. Это Петя усвоил достаточно хорошо.

Завечерело. Юноша уселся на траву на краю обрыва и задумался. Конечно, это гроб. Несомненно, гроб. Но кто похоронен в этой безвестной таёжной дали? Один из тех людей, что жили в ярангах? Возможно. Но он читал и слышал от Ускова, что кочевники севера в старину не хоронили своих людей лёжа, да ещё в деревянных гробах. Ведь гроб сделать не так-то легко. Может быть, здесь похоронен русский казак, один из тех отважных людей, которые почти столетие назад ходили по северному безлюдью с Черским и Хабаровым? Безвестный первооткрыватель, северный Робинзон? И ничего особенного в том нет, если прошло с тех пор два столетия. Мерзлота может хранить нетленными такие находки буквально тысячелетия. Отрывают же целые мамонтовые туши в мерзлоте? Его воображение рисовало картины одна другой фантастичнее. Здесь непременно лежит казак в кольчуге ермаковских времён, с тяжёлым обоюдоострым мечом у бедра и в старинном железном шеломе… Или неудачник-золотоискатель, сложивший голову в глухой долине. А может быть, беглец, ушедший из ссылки в дальних поселениях, нашёл здесь свою могилу…

Стало темно и… жутко. На фоне потемневшего неба молчаливо стояли в строю великаны лиственницы, стальным блеском отсвечивала река, мрачно чернели на горизонте скалистые горы. Тишина объяла засыпающую долину. Только шуршала галька, да плескалась у обрыва жадная вода. Брр… Ощущение одиночества сжало его сердце. Петя вскочил на ноги и что-то сказал вслух. Звук собственного голоса всколыхнул тишину и пропал, поглощённый ею. Но на сердце будто полегчало. Петя быстро насобирал валежника и разжёг костёр. С огнём всё-таки уютнее. Темнота сразу расступилась, но зато стала теперь совсем густой. Скорее бы пришли… Сколько ещё их ждать? И тут он услышал далеко в лесу знакомый лай Кавы. Обрадованный юноша вскочил и призывно, во всю мочь, засвистел. О, это он умел. Два пальца в рот и… Воздух словно вздрогнул. Лай послышался ближе, громче, а через минуту в светлый круг влетела и сама Кава, а за ней Туй. Обе собаки, вывалив языки, сразу же легли на землю и задышали часто-часто, поглядывая на Петю ласковыми озорными глазами. Немедленно исчезли все страхи. С верными друзьями темнота уже не казалась такой густой и загадочной, а лес не пугал своей молчаливой суровостью.

Вскоре подошли Любимов, Усков, Борис и Хватай-Муха, вооружённые лопатами, кирками, верёвками и фонарями. Но в эту минуту, как бы торопя их; от берега отвалилась и сползла подмытая водой глыба.

— Спешите, товарищи, берег осыпается! — тревожно закричал агроном.

Дружными усилиями они освободили ящик и осторожно перенесли ближе к костру, к свету.

— На гроб, однако, похоже, — сказал Любимов.

— И по-моему, всё-таки гроб, — согласился Усков.

— Домовина, домовина, тут и гадать нечего! — уверенно заключил Хватай-Муха.

Проводник вынул из-за пояса топорик и осторожно поддел крышку. Пластины легко оторвались: они держались на деревянных шипах. Проводник не спеша снял их, и все обнажили головы.

На сухой моховой подстилке лежал человек. Лицо его спокойно, глаза закрыты, чуть потемневшие щеки ввалились. Тёмная с сильной проседью большая борода закрывала грудь. Аккуратно расчёсаны длинные, седые волосы. Как будто человек спит, сложив на груди натруженные руки. Вечная мерзлота оказалась надёжной защитой от тления. Под головой ещё зеленел пучок свежего, будто только что сорванного мха. На покойнике была широкая суконная рубаха, аккуратно застёгнутая на все пуговицы, простые брюки и якутские ичиги.

Кто был этот русский человек, гость якутских кочев-ников? Какой злой недуг уложил его в последнюю постель из мягкого сухого мха, сорванного руками друзей? Как долго пролежал он здесь?

Ничего не расскажет молчаливый прах… Разведчики долго и молча рассматривали покойника Потом Любимов, видимо, заметив что-то неожиданное, осторожно приподнял замороженные руки старика и вынул из-под них тонкую тетрадку. Он сдунул с неё соринки мха и передал Ускову:

— Смотрите, Василий Михайлович, может, тут что-нибудь интересное написано…

 

Глава пятая

в которой читатель ознакомится содержанием найденной тетради

Бумага порядочно отсырела, и читать было довольно трудно. К тому же писано карандашом. Некоторые слова так и остались неразобранными. Но смысл улавливался и без них.

«Год 1920. Сентябрь».

Буквы и цифры выведены простым карандашом на пожелтевшей от времени бумаге. Листы тетради разлинованы синими линиями, справа па них толстой красной чертой отделены поля. Должно быть, какая-то старая конторская книга… Почерк резкий, косой, немного нервный. Твёрдый знак, старое, дореволюционное правописание. Отдельные буквы угловаты, остры, они как бы отражают то напряжение души, с которым писал, видно, эти строки человек…

«Неясные слухи и толки, часто теперь приходившие в наше далёкое поселение, наконец полностью подтвердились. Все действительно так, как говорят. В далёком Петрограде совершилась революция и власть перешла к народу. Случилось это уже давно, почти три года назад. Теперь мы это знаем твёрдо. Остап Ведерников, промышленник и купец, который известен по всей Якутии от Лены до Колымы, вернулся из Киренска и привёз целую пачку газет — печатное слово за несколько лет сразу. Мы сидели над газетами целыми ночами, просматривая при свете сальных свечей лист за листом, и постепенно вся картина великих событий стала вырисовывать-ся во всем своём величии. Мы свободны! Мы — это группа политических ссыльных, членов РСДРП (б), вот уже пятый год живущих в поселении Крест-Альжан, куда нас по приговору военного суда сослали летом 1915 года. Социалистическая революция! Какие бурные дни переживали мы теперь! Как волновались наши сердца! Ленин во главе революции! Ведь некоторые из нас знают его лично, встречались с ним там, на воле, за границей и в сибирской ссылке. Как приятно было узнать, что наш учитель сам руководил восстанием и теперь уже скоро три года стоит во главе рабоче-крестьянского правительства, которое возглавляет страну, ведущую борьбу против контрреволюции. Мы поняли из газетных сообщений, что в стране идёт гражданская война. Да, царская охранка знала, куда запрятать нас. Три года жить в неведении, когда происходят такие исторические события, жить в этой ужасной заснеженной тишине. Навалились такие думы, что трудно было принять определённое решение… оно неосуществимо.

Мы плохо спим и много думаем в эти беспокойные дни и ночи. Заброшена рыбалка, не проверяются ловушки и капканы в тайге. Мысли заняты одним — как поступить нам теперь. Рисковать, идти через тысячи вёрст навстречу своей судьбе или оставаться здесь до лета, когда станет снова тепло и появится возможность с меньшим риском для жизни плыть по речкам и рекам до Алдана или Лены, откуда начинается обжитой путь на запад?.. Мы много говорим. Мы создаём и обсуждаем каждый день все новые и новые проекты. Мы спорим до слез, до хрипоты, пытаясь доказать друг другу недоказуемое. И каждый понимает: нет, идти сейчас нельзя. Понимаем, а все же…

Помню горячий шёпот Владимира Ивановича, уговаривающего меня в ночной тиши барака не быть трусом и уходить сейчас же вместе с ним: «Увидишь, стоит нам с тобой проявить решительность — и остальные пойдут за нами. Так подымем же людей… Пойми, у многих из нас за годы ссылки застыла кровь. Этих людей надо разогреть… Решайся…» Во мне боролись два чувства — желание идти, действовать, рисковать и бороться сейчас же, сию минуту и в то же время осторожность, осмотрительность, свойственная моему возрасту. Я отмалчивался, не решаясь согласиться и бессильный в то же время сказать «нет».

Почему я в конце концов поддался уговорам молодого и энергичного Сперанского, не могу дать себе в этом отчёта. Знаю только одно. Ранним утром 20 сентября, когда ночной морозец уже сковал закрайки рек и припорошил густым инеем луговые травы, мы с ним вдвоём ушли из поселения. Вдвоём… Голос рассудка остановил других. Но мы уже не могли оставаться. Нас провожали сердечными пожеланиями успеха. Товарищи поделились с нами всем самым дорогим для них, со слезами на глазах пожали нам руки, но в их глазах была плохо затаённая грусть: они боялись за нас. И справедливо боялись. Риск был слишком велик.

Но мы все же ушли.

Так начался наш поход, о котором я теперь рассказываю в своём дневнике, надеясь, что участливые руки моих спасителей передадут когда-нибудь эту запись надёжным людям и друзья по ссылке узнают о судьбе своих товарищей, ушедших в неизвестность в осенний день двадцатого года.

…Сейчас начало нового, 1921 года. Я лежу в яранге моего друга Гавриила Протодьяконова с отмороженными ногами и опустошённой душой. Моего товарища, моего Володи, как я стал называть Владимира Ивановича Сперанского в конце нашего похода, уже нет в живых. Недолго осталось жить и мне. Это я знаю совершенно точно. Напрасно ты, добрый мой спаситель, призывал ко мне самого знаменитого и страшного шамана из далёкого Оймякона и почтительно стоял в углу, ожидая, пока старый бестия выгонит из меня злых духов. Бессилен он. Бесполезны и твои заклинания, о древнейший и умнейший из якутов, Тарсалын, прибывший в Золотую долину по просьбе моего хозяина от берегов широкого Омолона. Нет, ничто уже не сможет поднять меня. Я чувствую, что моя жизнь подходит к концу. И я спешу излить на бумаге, если мне хватит на это сил, события последних месяцев, в течение которых мы с Володей упорно шли па встречу с молодой Революцией и стали случайными виновниками необычных открытий, особенно нужных теперь освобождённым народам России…

Я не устаю твердить Гавриилу: «Друг мой, когда я умру, постарайся сделать так, чтобы эта тетрадь попала в руки хороших людей. Если же увидишь, что ею могут завладеть злые люди, лучше брось её в пламя твоего очага, но не покажи врагу. Ибо самое лучшее и ценное, что может дать природа человечеству, в руках отъявленных негодяев всегда может быть повёрнуто против народа, против человечества». Гавриил плохо понимает русский язык, но мои жесты, тон разговора и небольшой запас слов, какие он знает, делают своё дело. Он прекрасно понимает, что я хочу. Он обещает мне, добрый и честный старик, он смотрит на ме-ня с откровенной жалостью и грустью и много-много раз качает своей седой головой. «Да, да, Никита, я сделаю так, как ты говоришь… Злой человек не увидит твоей бумаги, которую ты так усердно мараешь своей чёрной палочкой. Лучше я её зарою вместе с тобой…» Он честный охотник и труженик и не заблуждается относительно моего скорого конца…

Оно и лучше…»

Усков закрывает тетрадь и молча смотрит перед собой задумчивыми и грустными глазами. Его спутники также молчат. Так вот он кто, этот величественный, спокойный старик, лежащий сейчас перед ними!.. Геолог перелистывает тетрадь и заглядывает в конец.

Никита Петрович Иванов, житель Петрограда, Васильевский ост-ров, пятнадцатая линия, дом номер семь, квартира сорок четыре Кузнец завода Путилова. Член РСДРП с 1903 года. Родился в 1866 году, умер…

— Мы можем теперь обозначить дату смерти. Умер в январе — феврале 1921 года, пятидесяти четырех лет от роду.

Любимов сидит напротив Ускова. Он склонился локтем на колено, задумчиво поглаживает бороду.

— Гавриил Протодьяконов сдержал своё слово, — говорит он, — тетрадка ушла в могилу и злым людям в руки не попала. Я могу подтвердить, что в то время, именно в 1921 и 1922 годах, здесь злых людей появилось особенно много.

— Кто же это мог быть? — не удержался Борис

— Кто? Я могу тебе сказать, кто бродил в те годы по тайге и по безлюдным горам, наводя ужас и страх на редких охотников и рыболовов. Когда разбили Колчака и атамана Семёнова, отдельные шайки из их армий бросились на восток и на север, в леса и в глушь, дальше от людей. Многие из них тешили себя надеждой пробраться в Америку, на Камчатку или на Ку-рилы, благо, там сидели их покровители — японцы. Эти банды боялись показываться в населённых местах, да им и невозможно было попадаться людям на глаза. Они шли глухими тропами, как ночные воры. По пути на восток шайки грабили простых людей, опустошали стойбища и заимки, мародерничали. Может, и в эту долину являлись такие «гости». Ну, Протодьяконов и решил схоронить записи от их рук.

— А мы с Петей как раз гадали, что могло вынудить местных жителей покинуть долину Бешеной реки. Вот и разгадка нашлась, — добавил Орочко.

— «Золотая долина», так её называл Иванов, — вставил Любимов. — Нам придётся принять это название и от своего отказаться. Право первооткрывателя…

Усков слушал, одобрительно покачивая головой. Пусть будет Золотая долина. Только почему же золотая? Пока ещё не видно. Но не означало ли это, что Иванов и Протодьяконов знали больше, чем знают они?..

— Возможно, так оно и было, — сказал он. — Когда Иванов умер, старый Гавриил сделал гроб, оттаял кострами мёрзлую землю, вырыл могилу и опустил туда своего друга. И в это время на стойбище наехали незваные гости Тогда он вложил тетрадь в руки Никиты Петровича. Завещание покойного якут выполнил.

Все с нетерпением ждали продолжения дневника. Что же дальше? Где и как погиб спутник Иванова молодой Сперанский? И о каких открытиях пишет Иванов в своём дневнике?..

— Читайте, пожалуйста, Василий Михайлович, — попросил Борис.

Усков снова открыл тетрадь и медленно, боясь пропустить хоть одно слово, начал читать дневник.

«…Мы взяли с собой все необходимое. Ранцы наши полны. Сухари, соль, солонина, спички, несколько тёплых вещей. У нас две пары хороших лыж, подбитых шкурой нерпы, самодельные спальные мешки из мягкого оленьего меха. И — самое важное — есть оружие. За поясом у каждого — по широкому и длинному якутскому ножу. На двух у нас оказалось одно ружьё, испытанная старенькая тульская двустволка, выменянная нашими товарищами за несколько шкурок выдры у того же Ведерникова. Под ремень за спиной заткнуто по острому топору. Груз прилажен за плечами, толстые полушубки удобны и теплы.

Точность ради надо добавить, что ранец Владимира Ивановича оказался намного тяжелее моего не только потому, что его владелец моложе меня почти на 20 лет. В его мешке была, помимо уже перечисленных мною вещей, свежая картошка, аккуратно завёрнутая в бумагу и мох. Сперанский не чета мне, простому рабочему. Он биолог по образованию, имеет какое-то учёное звание, кажется, доктора или даже профессора, и до ареста и ссылки работал на кафедре в Петроградском университете. У нас в поселении Владимир Иванович с успехом занимался земледелием. Ему мы обязаны здоровьем, он всех нас излечил от цинги. Картофель — это его детище, выращенное им самим в Крест-Альжане. Так вот, несколько картофелин он взял с собой, имея в виду целебное свойство этого продукта.

Сырая картошка хорошо помогает от цинги, это я знаю по себе. Не могу уверить, но мне кажется, что в ранце Володи были и ещё кое-какие семена. Все годы ссылки он возился с растениями и даже пытался создать или уже создал свои сорта овощей и злаков… И, конечно, так просто расстаться с ними он не мог.

Полные самых благородных стремлений скорее попасть в гущу революционных событий, шли мы на юг, выбирая долины речек, пересекая сопки, посыпанные уже первым снегом, и разыскивая путь в подмёрзших тундровых болотах. Уже давно известно, что мечта окрыляет. Может быть, поэтому нам и удалось пройти так далеко в глубь диких, неизвестных гор.

Полярные горы…

Невысокие сопки, покрытые лесом и стлаником, по которым мы шли первые две недели, постепенно сменились островерхими каменными горами, лишёнными всякой растительности. Скоро не стало дров. Мы теперь уже не имели возможности погреться у костра, отдохнуть на постели из свежих хвойных веток. Приходилось проводить ночи в своих спальных мешках у подножия каких-нибудь каменных глыб, защищавших нас разве только от ветра. Прижавшись друг к другу, мы засыпали. А после нескольких часов тяжёлого полусна поднимались и брели в предутренней темноте, чтобы только согреться и унять дрожь прозябшего тела. Мы оба понимали, что так долго продолжаться не может, и, сжав зубы, шли вперёд напролом, все скорее и скорее. Ведь не бесконечны же эти проклятые скалы, придёт им, наконец, на смену желанная тайга…

Но поднимаясь на очередной перевал, мы видели впереди себя все те же голые, угрюмые горы, одна выше другой. Завывал среди камней злой ветер, мела метелица, курились над мёртвыми вершинами облака, и нам уже казалось, что здесь всегда, во веки веков все было и будет мёртвым, немым и жутким, все будет грозить смертью любому смельчаку. Мы вздыхали и продолжали идти и идти, меняясь местами, когда передний уставал пробивать тропу в перемёрзшем глубоком снегу. Снова приходила длинная, холодная ночь, мы рыли в снегу яму, залезали в мешки, закусывали солёным, мёрзлым мясом и сухарями и, пожав друг другу руки, засыпали. Каждый вечер перед сном теперь мы отгоняли гнетущую мысль, а будем ли живы к утру…

Не знаю, сколько недель и суток прошло, сколько дней провели мы под снегом, но, видно, не мало. Я не могу видеть себя: у нас не было зеркала. Но Сперанский изменился до неузнаваемости. Лицо его почернело, щеки заросли щетиной и ввалились. Только глаза горели неистовым огнём нашей мечты. Дойдём! Не сдадимся! Победим!

Как-то раз на пути мы спугнули стайку куропаток. Зачем прилетели они в мёртвое царство — не знаю Володя скинул ружьё и негнущимися пальцами перезарядил его. Одна куропатка стоила нам трех патронов. А ведь Сперанский был отличным стрелком. Мы съели сырое, тёплое мясо птицы, и силы наши несколько окрепли. За сутки мы отшагали вёрст двадцать. А горам все ещё словно не было конца и края, и один хребет сменялся другим.

Скоро перед нами встала огромная гранитная стена. Её острые чёрные шпили уходили высоко в небо, поблёскивая на солнце вечными льдами. Дымились снежными полосами глубокие пропасти и провалы. И нигде не было видно ни прохода, ни хотя бы чуть заметного перевала. Стоя на взгорье перед каменной громадой, мы молча смотрели на мрачную крепость, и надежда на благополучный исход путешествия таяла, как дым… Становилось страшно от одной мысли, что нам придётся идти по этим жутким скалам.

— Главный хребет, — проговорил, нет, скорее прошептал хрипло и трудно мой спутник. «Сдал и он», — подумал я. Но когда обернулся и посмотрел на него, понял, что ошибся. В глазах Сперанского горела все та же страсть.

— Ну, нет! — громко и уверенно сказал он, видно, поняв мои чувства. — Отступать поздно. Мы пройдём, пройдём, Никита Петрович. Не то прошли. Для нас дорога только вперёд! Назад пути уже нет.

О, что это был за поход! Мы спускались на верёвках в ущелья, карабкались со скалы на скалу, срывались, падали, но одолевали камень за камнем, гору за горой, поднялись куда-то в поднебесье, где стало трудно дышать не хватало воздуха, и мы садились отдыхать каждые десять минут. Затем начали не менее трудный спуск. Дни и ночи путались в моем сознании, но я не отставал и не жаловался. Раз как-то я оступился и упал. Сперанский шёл впереди и когда обернулся, я отстал уже далеко. Он вернулся и, ни слова не говоря, поднял меня и понёс. Понёс!.. Нет, тут я запротестовал, собрал свои последние силы и пошёл. И больше не отставал, ибо знал, что, если упаду, Сперанский не оставит меня, понесёт на себе — и тогда мы погибли оба. К счастью, этого не случилось.

Запасы наши кончались, а вместе с ними падали и силы. Я видел, как пошатывается мой друг, чувствовал сам головокружение и дрожь в ногах. Володя по ночам стонал в своём мешке, метался. Мы, как могли, старались приободрить друг друга. Иногда мой спутник за-ставлял себя смеяться в ответ на мои шутки. Но что это был за смех! Насильный, отрывистый, смеялись только губы, а глаза — глаза выражали физические страдания и скорбь.

И вот когда уже казалось, что мы обречены, далеко внизу в ясный морозный день мы увидели лес. Да, чёрный лес, заполнивший огромную долину, конца которой мы видеть не могли. Лес!.. Ведь это огонь, тепло, жизнь. Ведь это возможность охоты, горячего бульона, отдых измученному телу. И мы с новой силой зашагали вперёд, взявшись за руки, и даже, помнится, запели «Варшавянку». «Вихри враждебные веют над нами…» Самое страшное уже позади. Прощай, суровый хребет! Началось выздоровление. Теперь мы останемся живыми.

Ночь не заставила нас прервать путь. Увязая в снегу, брели мы вниз и вниз. Вот уже начался мелкий подлесок. Ещё и ещё вперёд. С каждой верстой лиственницы становились выше и выше, лес гуще и гуще. Но он не пугал нас. Напротив, мы были бесконечно рады тайге. А вот и замёрзший ручей. Из последних сил нарубили мы сушняку и разожгли огромнейший костёр, такой костёр, возле которого могла бы, кажется, нагреться целая рота солдат. Тепло нежила нас, сразу же захотелось спать. Но мы не поддались соблазну, Когда костёр прогорел, напились горячего чая, потом сгребли жаркие угли в сторону, наложили па горячую землю веток стланика и только тогда легли в своих мешках на тёплую, распаренную, душистую хвою…

Сколько мы спали, не знаю. Проснулся я от звука близкого выстрела. Оглянулся, удивлённый, и вижу: Володя бежит на лыжах от ручья и тащит белого зайца. Свежее мясо!

Отдых наш длился два дня. Хорошая охота, питание, сон и вновь обретённая надежда на благополучный исход путешествия подняли наши духовные и физические силы, и мы двинулись вперёд, на юг, столь же быстро, как и тогда, из Крест-Альжана. Ещё день, другой, ещё неделя похода. Гостеприимная долина ушла на восток. Мы с грустью оставили её и пошли по узкому распадку вправо, на юг. И вот опять начались скалистые ущелья, редкие деревья, тяжкие переходы, после которых вечером ноют натруженные ноги, болит спина, болит все тело и хочется бросить все, лечь на снег и больше на вставать. Мне стыдно сознаваться, но я, старый человек, вынужден был искать поддержки в своём молодом друге и, должен сказать, находил её всегда. Вот когда Человек открылся во всей своей красоте. Старая, как мир, поговорка «друг познаётся в несчастьи» полностью оправдалась в приложении к моему товарищу. Сперанский — человек высокой души. Не унывающий, несгибаемый, Владимир Иванович всегда горел светлым огнём, как горьковский Данко, и если бы не нелепый случай… Но об этом дальше.

В один метельный день мы шли вдоль спокойного замёрзшего ручья. Некуда было деваться от злого, обжигающего ветра. Вечерело. Мы поглядывали по сторонам в поисках подходящего места для ночлега. Камни да редкий лес. Это нам не подходит. Переходили ручей по льду на другую сторону. Сперанский вдруг остановился и прислушался. Я не слышал никаких звуков, кроме унылого завывания ветра. Нет, впрочем, ещё гулкие наши шаги. Вот это-то, оказывается, и заинтересовало Володю. Он вытащил топор и стал рубить лёд. Глыба рухнула. Подо льдом зияла пустота. Сперанский заглянул под лёд.

— Пожалуйста, Никита Петрович. К вашим услугам уютный дом, — воскликнул он и первым спустился в отверстие, в реку. Я последовал за ним. Ледяной дом!.. Между льдом и высохшим дном ручья почти три аршина пустоты. Совершенно сухое ложе, чуть прихваченное морозом. Такие явления па севере не единичны, Осенью, при высоком стоянии воды, она быстро замерзает сверху, а потом, когда где-то в верховьях вымерзнет до конца источник, питающий речку, вода уходит из-подо льда и ледяная крыша зависает над пустотой. Под ледяной крышей тихо и относительно тепло. Мы без задержки залезли в свои мешки.

Ночь прошла спокойно. Утром после завтрака Сперанский для чего-то взял горсть песку и вдруг ахнул. Чтобы прибавить света, он разрушил наш потолок, и когда утреннее солнце заглянуло к нам, я увидел золото. Это было просто как в сказке. Представьте себе, мы спали на золоте! Жёлтый песок под нашими ногами чуть ли не на десятую часть состоял из крупиц золота. Попадались и крупные самородки величиной почти с лесной орех — плохо обкатанные кусочки тускло-жёлтого цвета. Мой друг загадочно улыбнулся и задумался.

— Золото… Нам, Никита Петрович, оно не нужно. Больше того, оно опасно для нас, ибо мы спешим и любая тяжесть нас только задержит. А всякая задержка чревата гибелью. Но золото может очень пригодиться нашему народу, нашей революции. И будет просто непростительной глупостью, если мы с вами забудем об этом кладе природы.

— Что же нам делать? — спросил я.

— Надо заметить место. Но как? Мы сами не знаем, где находимся. А разыскать на огромных просторах севера одну долину с маленькой речкой гораздо трудное, чем найти иголку в стоге сена…

Подумав, мы решили сделать короткую остановку, чтобы подняться на ближайшую гору и на её вершине сложить из камней знак. Все-таки легче будет потом найти. Пусть мы потратим несколько часов. Кстати, с высокой горы мы лучше определим свой маршрут.

Ущелье, по которому мы поднимались в гору, оказалось бесснежным. Видно, ветер здесь дует временами с бешеной силой и сносит все на свете. Сперанский шёл по камням впереди меня и что-то высматривал, примерялся. Наконец он поднял один камень, потом другой и дал мне. Поражала их тяжесть.

— Знаешь, что это? Руды. Редкие руды, за обладание которыми так часто дерутся целые нации. Оловянные и свинцовые руды. Какое богатство! Понимаешь, здесь рудники на самой поверхности земли. Бери только и вывози… А вот снова золото, теперь уже не в песке, а — смотри, смотри, Никита Петрович! — в камне, в чистом камне!

Я смотрел и первый раз в жизни видел: в белом камне на свежих изломах чуть желтеют раковины, жилки. Какая сила вбрызнула в твёрдый камень этот драгоценный металл?..

Мы всё-таки добрались по ущелью до вершины и сложили здесь большой каменный столб. Узкая часть его в виде указки повёрнута в сторону рудного ущелья.

Сделав важное дело и хорошенько осмотревшись, мы снова пошли на юг.

В тот же день на огромном плато, куда вывела нас наша дорога, мы увидели горных баранов. Они паслись, разгребали мелкий снег и доставали из-под него сухую траву. Мы увидели их прежде, чем они нас. Осторожные животные не могли почувствовать опасности, ветер дул к нам Началась охота, ибо запасы наши подходили к концу. Сперанскому удалось подползти на выстрел и он ранил одно животное. Стадо умчалось с быстротой ветра. Раненый баран отстал. Он бежал все тише и тише. Мы шли за ним, постепенно сближаясь. Но вот он спрыгнул в ущелье и исчез из вида. Мы поспешили и также спустились вниз. Но в узком ущелье барана уже не было, он словно в воду канул. Ущелье хорошо просматривалось в обе стороны. Мы обыскали все укромные уголки, заглянули во все щели. Ушёл!

— Здесь! — послышался крик Володи, и он позвал меня.

Я увидел: Сперанский стоял перед узкой расщелиной в отвесной стене. Пятна крови алели на снегу у входа. Ясно, что баран ушёл в пещеру. Тогда Сперанский пошёл за ним туда. Я остался у входа. Но скоро он вернулся.

— Проход довольно глубокий. Нужен какой-то факел, очень темно…

Я срезал пучок стланика, связал его и зажёг. Кедровник горит очень хорошо, даёт спокойный светлый огонь и мало дыма. Володя взял в левую руку горящие ветки, перекинул ружьё в правую, одобрительно улыбнулся и шагнул в темноту…

Таким он и остался в моей памяти до последнего моего часа: заросший, с глазами, возбуждёнными охотой, и улыбающийся. Больше я его не видел и, конечно, уже не увижу.

Я ждал десять, пятнадцать минут. Тишина. На душе стало как-то неспокойно, словно перед большой бедой. Тогда я вооружился другим факелом и шагнул в пещеру. Она расширялась и чёрным зевом уходила в глубь горы. Несколько минут я шёл по проходу. Потом остановился, крикнул. Прислушался. Тихо. И вдруг где-то там, в далёкой черноте, раздался выстрел, вспыхнул яркий огонёк. И тут же грохнул обвал. Из глубины пещеры вылетел плотный клубок пыльного воздуха и ударил мне в лицо. Факел мой погас. И опять наступила тишина, глубокая, мёртвая, как в могиле. Темень и тишина. На четвереньках, задыхаясь от пыли, выполз я обратно. Руки у меня дрожали. Случилось что-то страшное, непоправимое. Но что? Снова торопливо сделал факел и опять пошёл в темноту. Через триста — триста пятьдесят сажен пещера заканчивалась. Её загораживала свежая на изломе каменная стена, без единой трещинки или щели. Дальше хода не было. Мой друг остался по ту сторону. Я понял все: произошёл подземный обвал. Видно, Сперан-ский настиг барана, выстрелил и звука выстрела оказалось достаточно, чтобы рухнул свод…

Сперанский погиб при обвале или заживо погребён. У меня похолодели ноги, в голове все смешалось, и я потерял сознание.

Но смерть не пришла ко мне в тот ужасный день. Остался я жив и на другой, и на третий день, в течение которых я из последних сил облазил окрестные горы, в тщетной надежде найти второй выход из пещеры. Пытался долбить своим топором осевшую глыбу. Стучал, прислушивался. Ответа не было. Мёртвая тишина. Зна-чит, конец.

На третий или четвёртый день, обессиленный, опустошённый, побрёл я одиноко по нашему маршруту на юг.

Не стану описывать всего ужаса одиночества, безысходности и отчаяния, охвативших меня после трагичес-кой кончины Владимира Сперанского. Я не шёл, а брёл, передвигал ноги, только чтобы не замёрзнуть. Смерть уже витала надо мной, и я не боялся её. Одинокий человек на севере — не жилец на белом свете. Так прошло четыре или пять дней. Внезапно кончились горы. Я вышел в большую долину, набрёл на широкую реку, незамерзающую в стремнине даже зимой, и пошёл по её течению вниз, уже не надеясь ни на что. За спиной у меня болталась пустая торба. Ружья не было. В довершение ко всему я попал в наледь, провалился вместе с лыжами по колени в воду и скоро почувствовал, что ноги мои замерзают. Конец…

Я сел на снег и, кажется, заплакал.

И тут сквозь мутную пелену слез я увидел идущего ко мне человека. «Начинается галлюцинация», — подумал я, закрыл глаза и лёг на спину. Но когда снова открыл веки, то первое, что увидал, — это доброе лицо старого якута, склонившегося надо мной. Именно здесь меня нашёл Гавриил Протодьяконов, в яранге которого я дописываю сейчас последние строки…

Остальное уже неинтересно, Гавриил, ни слова не говоря, перенёс меня в свою ярангу, отогрел, накормил. Но все его усилия тщетны. Воля к жизни сломлена с гибелью моего верного товарища. Ноги отморожены, и гангрена — этот неизбежный спутник глубокого обморожения — медленно, по верно подбирается к моему сердцу.

Может быть, моя короткая повесть о неудавшемся походе двух людей дойдёт когда-нибудь до товарищей. Мне, лежащему на ложе смерти, хочется надеяться, что наша гибель все же не окажется бесплодной. Мы погибли, но вырвали у природы одну из её бесчисленных тайн. Пусть наше открытие пойдёт на благо свободной социалистической России, революционному народу, празднующему теперь свою утреннюю зарю.

… Ищите каменный столб на горе к северу от Золотой долины. Ищите пещеру Сперанского… Прощайте, товарищи! Да здравствует дело рабочего класса!

Усков закрыл дневник. Все молчали. Всех взволновала история двух большевиков, трагически погибших вда-ли от людей в те самые дни, когда над страной всходило солнце революции. Не довелось им своими глазами увидеть победу народа, за освобождение которого положили они свои жизни. Костёр догорал. Он оброс серым пеплом и вскоре погас.

— Ну, что ж, похороним его, — негромко сказал кто-то.

Борис и Петя нарвали свежей травы, обложили тело.

Любимов закрыл гроб крышкой, взял свою лопату и, отойдя немного в сторону, стал рыть могилу. К нему присоединились остальные. Сменяя друг друга, они быстро вырыли яму, осторожно перенесли гроб на новое место, спустили на верёвках и, по русскому обычаю. кинули по горсти земли. Застучали лопаты. Скоро на месте покинутого стойбища вырос свежий холмик. Из нескольких лежавших поблизости брёвен соорудили памятник в форме пирамиды. Одно бревно Любимов обтесал, на южной стороне вырезали надпись:

Никита Петрович Иванов, рабочий Путиловского завода в Петербурге, верный сын рабочего класса, член партии большевиков с 1903 года. Родился в 1866 году, умер в январе 1921 года. Спи с миром, дорогой товарищ!

Геологическая поисковая партия 14-бис треста «Сев-строй».

Все сняли шапки. Любимов приложил ружьё к плечу и поднял стволы вверх. Загремел прощальный залп.

И эхо его прокатилось среди диких гор.

Постояли немного, бросили последний взгляд и пошли. Шли молча, каждый со своими мыслями.

 

Глава шестая

Экспедиция идёт по новому маршруту

Молчал лес, облитый неярким северным солнцем. Рядом с лагерем дышала и струилась сильная своей затаённой мощью река. Вокруг стояли, не шелохнувшись, высокие травы. Курились на горизонте и таяли в голубой дымке снежные, таинственно притихшие горные хребты. Торжественная, задумчивая природа окружала людей, палатку, костёр.

Усков сидел глубоко задумавшись и глядел куда-то вдаль — на дымчатые горы, на облака, медленно плывущие в голубой вышине.

Начальник партии ничего не говорил о своих планах. Он долго не спал, ворочался на своей постели, вставал и ходил взад-вперёд за палаткой, что-то обдумывая. Не спал и Любимов. Он ещё раз, уже сам, перечитал дневник Иванова, сопоставляя отдельные факты, и тоже задумался, взвешивая каждое прочитанное слово.

Вот геолог и проводник уселись перед палаткой на траве и посмотрели друг на друга.

— Ну? — спросил Усков.

— Не меньше ста — ста двадцати километров отсюда, — ответил Любимов, без слов понимавший начальника экспедиции.

— Ты думаешь?..

— Он шёл от пещеры на юг четыре или пять дней. Как бы ни был физически надорван человек, а в зимнюю стужу, только чтобы не замёрзнуть, он на лыжах пройдёт за день не меньше двадцати — двадцати пяти кило-метров. В горах снег мельче. Значит, Иванов шёл быстрее. А вот в долине снегу стало больше, идти труднее Да он и был уже без сил. Вероятно, от гор до реки расстояние в пятнадцать — двадцать километров он прошёл в два, а может быть, и в три дня и где-то тут упал…

— Значит, твой совет — искать?

— Конечно, искать.

— И я так думаю. В низовьях Бешеной реки мы нашли металлы, и притом в значительном количестве. По-видимому, где-то выше по течению есть места, откуда водяные потоки брали в своё время эти тяжёлые металлы и тащили их сюда, вниз. Обрати внимание… Вот… — Усков вытащил из кармана и положил на ладонь три кусочка тускло желтеющего золота. — Небольшие самородки. Они уже достаточно обкатаны водой, песком, камнями. Но из глубины земли они вышли не здесь. Коренная жила находится где-то поблизости.

— То-то и оно. Надо менять маршрут и податься дальше на север.

— Так и сделаем. Но мне хочется уточнить ещё одно обстоятельство. Река течёт с северо-запада на юго-во-сток. Иванов же прямо говорит: «Ищите каменный столб на север отсюда». Означает ли это, что нам надо уходить из долины по какому-нибудь притоку, который впадает с севера, или идти до верховьев самой реки, отклоняясь на северо-запад? Сто километров — это огромное расстояние Нам и года не хватит, чтобы исследовать такую площадь.

— Слушай… Иванов нигде не пишет, что его перевозили через реку. Он оказался на этом берегу и сам реки не переходил. Видно, он провалился в наледь, переходя через какой-нибудь приток. Мне думается, надо идти вверх по реке, пересечь один — два притока и затем поворачивать прямо на север, в горы.

— Важно не ошибиться. Стоит нам сделать лишних десять — двадцать километров или столько же не дойти, и мы будем блуждать по горам вслепую. Тогда цели нам не видать всё-таки, как своих ушей.

— А мы попробуем определить приток. Не все речки и ручьи дают наледь…

Чуть загорелся алым пламенем восток, когда геолог и проводник забылись в коротком сне. Солнце, ещё скрытое горами, позолотило сперва снежные шпили, потом свет спустился ниже, поиграл на гранях гор и вот уже залил красноватыми лучами всю темно-зеленую чащу долины.

Хмурый лиственничный лес встречает солнце молчаливо и сдержанно. Утреннюю тишину нарушит разве только сойка, считающая себя северным соловьём. Ей все надо, до всего есть дело. Она сидит где-нибудь на вершине сухого дерева и пристально наблюдает. Непоседливая птица не любит тишины. Ни с того ни с сего она встрепенётся и вдруг неожиданно резко вскрикнет, словно испугавшись чего-то, истерически проскрипит и снова насторожённо затихнет, чтобы перелететь в другое место и опять вспугнуть на минуту своими выкриками мёртвую лесную тишину… А там, глядишь, забормочет на глухой полянке глухарь, пробурчит что-то своё, угрюмое, недовольное, и тут же юркнет в кусты, чтобы там, укрыв голову под чёрное крыло, доспать эти беспокойные светлые часы… Осторожно треснет под тяжёлой лапой медведя сухая веточка, бурый медведь высунется из валежника, поведёт носом по сторонам и пойдёт вразвалку гулять по полянам, выискивать сладкие ягоды прошлогоднего шиповника и брусники.

Лагерь проснулся, как всегда, вместе с солнцем. Хватай-Муха загремел ведром и, протирая глаза, пошёл к речке. Вскоре поднялся лёгкий дымок от костра, запахло жареной рыбой, голоса стали веселей и громче, залаяли собаки, и вот уже все ожило. Разведчики пошутили над невыспавшимся завхозом и сели за стол.

После завтрака Усков попросил внимания.

— Мы меняем курс, — объявил он. — За сорок — пятьдесят дней, какие остаются в нашем распоряжении до холодов, мы должны разыскать ущелье, открытое Сперанским и Ивановым. Берём курс на север, по пути Никиты Петровича Иванова. Выступаем завтра. Сегодня мы с Александром Алексеевичем завершим свои работы здесь; Петя и Борис займутся охотой и рыбной ловлей: провиант нужно готовить в запас; Лука Лукич и Николай Никанорович подготовят лошадей и имущество. Нам предстоит долгий — возможно, трудный путь по горам. Лошади должны быть в хорошем состоянии. Как только затих в отдалении лай Туя и Кавы, побежавших за своими друзьями на охоту, в траве около палатки что-то зашелестело и у костра высунулась насторожённая мордочка зверька. Он быстро-быстро огляделся по сторонам своими большими круглыми глазами, пошевелил смешными усиками, моргнул раз, другой и ловко вспрыгнул на мешок с овсом. Помогая себе лапками полосатый бурундук поспешно набил защёчные мешки зерном. С заметно пополневшей, раздувшейся мордочкой он спрыгнул вниз и исчез в траве. Воришку видела сойка, и он пришёлся ей, должно быть, не по душе. Сойка присмотрелась к бурундуку и камнем свалилась вниз, спланировала над травой и громко вскрикнула над самой головой зверька. Бурундук растерялся, встал на задние лапки, в одно мгновение выплюнул весь запас овса и, обидчиво пискнув, скрылся в густой траве.

Хитрой птице только этого и хотелось. Важно усевшись с видом победителя возле кучки брошенного овса, она долго что-то трещала, видно порицая вора на своём птичьем языке, а потом клюнула одно зёрнышко, другое и опасливо отскочила. Через минуту, осме-лев, она бочком опять подвинулась к овсу и, уже не отрываясь, съела все до зёрнышка.

…Мелкий осенний дождик сыплется так густо, словно его просеивают сквозь сито. Тёмные рваные облака несутся низко, обгоняют друг друга и, пролетев над лесом, клубятся тучами на гребнях гор, обильно орошая водой чёрные камни круч. Кажется, нет конца и края этому злому ненастью. С зелёных лиственниц нет-нет да и сорвутся уже пожелтевшие иголочки хвои. Их ещё мало, первых предвестников осени, но для всех ясно, что это начало… Скоро тронется желтизной тайга, на землю полетят стайки иголочек и оголятся деревья, поредеет и почернеет лес. Ляжет на землю стелющийся кедр, который с первыми холодами становится очень гибким и податливым, а там, глядишь, и нагрянет нежданная, скорая на расправу зима.

По густым лесам бродит под дождём мокрый медведь. Скучно ему в такие дни. Ленивой походкой неслышно проходит он по своим тропам, обнюхивает траву, кусты, редко срывает переспелые, пахнущие вином ягоды и тогда останавливается и лениво чавкает, склонив голову набок. Медведь сыт и потому нерасторопен. Под бурой, свалявшейся шерстью он накопил за лето добрый слой сала, и ему теперь не до охоты. Осенний дождь и холодный ветер загоняют зверя в укромные места, торопят с зимним логовом Около выворота — огромной поваленной лиственницы с поднятыми вверх разлапыми корнями, на которых повисла земля и дёрн, медведь останавливается и внимательно обнюхивает ещё сухую землю, от неё исходят запахи лета Это именно то, что ему надо. Приловчившись, медведь разгребает под корнями песчаную глину, выворачивает камни и, кряхтя, начинает отбрасывать их в сторону. Передними лапами он проворно разгребает землю, углубляясь под выворот. Здесь сухо и тепло…

Темнеет. Дождь не перестаёт. Тогда медведь залезает в своё логово и, повозившись немного, успокаивается. Жёлтые глаза лесного отшельника ещё раз оглядывают темноту и закрываются. Только влажный нос с чуткими, подрагивающими ноздрями контролирует лесные запахи. Но в промозглом воздухе не слышно ничего страшного, все знакомо и привычно. Пахнет мокрой хвоей, прелью земли; ветер донёс острый, скипидарный запах размоченного багульника, грибов, гниющего пня Можно спать спокойно.

Но вот вздрогнули ноздри зверя, зашевелились Порыв ветра вдруг принёс странные, чуждые запахи. Медведь сразу открыл глаза и насторожённо поднял голову. Новый порыв принёс уже тревогу.

Запахло дымом, горящим деревом. С этим запахом всегда связано представление о необычайном. Сон исчез. Медведь поднялся, встал, вытянул морду вверх и шумно засопел. Сомнения нет, где-то в его владениях появилась опасность.

Сквозь чёрные тучи на востоке пробилась светлая полоска зари. Наступило утро. Медведь стал осторожно подниматься вверх по склону сопки. Кончился лес-Зверь пошёл между огромных камней, забираясь все выше и выше. «Скоро он достиг перевала. Отсюда, со склона каменистой сопки, медведь увидел то, что заставило его покинуть нагретое место под выворотом: в километре от него, на берегу речки горел большой костёр. У огня шевелились фигуры. Фыркали лошади, звякало железо, лаяла собака.

Тогда медведь, недовольно отфыркиваясь, пошёл дальше, не оглядываясь, перевалил вершину сопки и покинул приветливую, но опасную теперь долину.

В ней появились люди.

…Шли вдоль Бешеной реки почти целый день и только к вечеру увидели первый крупный приток.

— Здесь? — неуверенно спросил Усков и поглядел на Любимова Проводник не спешил с ответом. Приток был глубокий. Даже в прозрачной воде не было видно дна. Берега крутые, отвесные. Не здесь ли упал Иванов в воду много лет тому назад? И как быть дальше — идти на северо-запад? Или круто свернуть по этому притоку на север?

— Зимние наледи! — в раздумье сказал Любимов — Не на каждой реке они бывают. Больше всего их на мелководье. А тут…

— Тут глубокая вода и к тому же в крутых берегах. Она долго не промерзает. Но уж когда замёрзнет, то прочно. Ты это хочешь сказать, Николай Никанорович? — перебил его Усков.

— Именно. По-моему, здесь наледь образоваться не может. Вот в чем дело.

— Все реки в районе вечной мерзлоты способны давать зимой наледи. Так, по крайней мере, говорят учебники, — вступил в разговор Борис и выжидательно поглядел в лицо Любимову.

— Так, да не совсем так… Если река мелкая и течение спокойное, тогда промерзание воды идёт быстро. Лёд нарастает сверху и смыкается с вечномёрзлой подпочвой. Река промерзает целиком. А где-нибудь выше, от источника, ещё продолжает поступать вода. Она ищет себе проход, течёт вниз, выходит наверх, покрывает лёд и снова замерзает и опять льётся сверху. В результате получается многослойный лёд с тонкими корочками и водой между ними. Это и есть наледи. Очень опасные для путника места. Но если река глубокая, а берега крутые, то полного промерзания, по крайней мере, до середины зимы не будет. Наледей на таком месте нет, или они возникают только в марте, в конце зимы, когда мороз прохватит и глубокие слои воды. Так-то вот… Иванов шёл осенью. Нет, это не та речка… Могу уверенно сказать: не та.

— Тогда вперёд!.. — скомандовал геолог, и разведчики пошли дальше.

К вечеру второго дня они снова подошли к ручью, бурному и капризному. Он бежал сломя голову откуда-то с гор, словно спешил броситься в спокойные воды большой реки и найти себе долгожданный покой. Ручей растекался по множеству русел, огибал острова, заросшие тальником и тополями, петлял, возвращался назад, создавал по отлогим берегам заводи, озера и заливы, шумел на каменистых перекатах.

Остановились. Проводник тщательно обошёл все устье. Да! Вот здесь зимой, конечно, будет неразбериха и лёд, и вода, и запруды, и озера. Перейти зимой этакую причудливую и весёлую долину нелегко. Она вся окажется в предательских лужах. Русло тут не-сомненно промерзает в первый же месяц зимы, а сверху наступает вода и создаёт огромные наледи.

— Хлопотливая речка, — усмехнулся геолог. — Такая к весне способна наморозить не одну ледяную плотину на своём пути. А потом обязательно разольётся. Я встречал настолько толстые наледи, вот в подобных долинах, что они не могли растаять даже к июлю месяцу. Лето, жара — а в долине лежит толстенный пласт льда. И всё-таки не тает…

— Тут мы повернём, Василий Михайлович, и пойдём на север. — Любимов вытянул руку к горам, близкие контуры которых чётко вырисовывались на вечернем небе.

— Она?

— Она. Именно в этой речке Иванов и мог провалиться.

— Да, это близко к истине. Идём на север. А сейчас привал и ночлег.

Уже в темноте разведчики стали на отдых. Под дождём натянули палатку, отпустили лошадей и зажгли костёр.

Дым от этого костра и спугнул медведя, хозяина долины Шаловливого ручья.

Утром Лука Лукич достал из тюков жёсткие, стоящие колом брезентовые плащи и резиновые сапоги с чёткими рубчиками на толстой подошве.

— А ну, хлопчики, скидайте летнюю форму. Приказом по нашей части с сего числа для рядовых и командного состава вводится зимняя форма одежды. Нехай нам будет хуже. А летние курточки поховаем — сгодятся весной.

В плащах и резиновых сапогах все выглядели неуклюжими. Усков походил на богатыря. А Пете новая форма определённо понравилась. Главное, в ней сухо. А что тяжеловато, так и привыкнуть можно.

Разведчики вышли в путь. Местность заметно повышалась. Облака проносились низко над головами.

Скоро река круто повернула на запад, а потом и на юго-запад. Отряд остановился. Любимов подъехал к Ускову:

— Пора уходить из долины на север. Склон здесь не особенно крутой, можно начать подъем.

Через час отряд стоял на высоком взгорье Перед людьми возвышались совсем близкие теперь скалистые горы. Внизу оставалась долина, леса, сверкающие разводья. Почему-то не хотелось уходить из этих, казалось, обжитых мест.

Чёрные горы впереди навевали непонятную тревогу.

 

Глава седьмая

из которой видно, что дерево может иногда служить источником важной информации

Проходили дни, партия 14-бис шла вперёд. Плоскогорье… Высоко поднятая, огромная, в несколько десятков квадратных километров, относительно ровная площадь, заваленная камнями и обломками разрушенных скал. Растительности никакой. Ни деревьев, ни травы. Куда ни бросишь взгляд — всюду по краям высокие тёмные горы. Скалистые цепи поднимаются амфитеатром с трех сторон. Отряд идёт строго на север, на сближение с мрачными каменными громадами.

Орочко поглядывал вокруг и сокрушённо покачивал головой.

— Создаётся впечатление, — сказал он, — что первобытный хаос сохранился здесь в полной неприкосно-венности. Обратите внимание — скалы из гранита и базальта едва только тронуты разрушением. Никакого намёка на почву. Да что говорить о почве, когда нет даже мелкозёма. А ведь начальной ступенью к созданию почвы в великой лаборатории природы является образование песка и глины. Так, вероятно, выглядела наша прекрасная планета в первые дни мироздания.

— Возможно, возможно!.. — рассеянно откликнулся Усков и, вскинув бинокль, стал всматриваться в какую-то заинтересовавшую его точку. — Возможно, — повторил он ещё раз, подал бинокль агроному и показал рукой вперёд.

Орочко увидел впадину, словно высохшее мелкое озеро среди каменных россыпей. Там что-то темнело. Агроном удивлённо опустил бинокль и, не веря себе, проговорил

— Там что-то зеленое… Представьте себе, кусты. Среди диких камней — и вдруг такая прихотливая растительность!

Подъехали ближе. На плоской равнине, в чуть заметном понижении, росла мелкая полярная берёзка, тут же багульник с плотными, будто кожаными листочками и — о чудо! — смородина! Настоящая смородина!..

— Ягоды! Спелые! — воскликнул Петя и бросился к кусту. — А вкусные какие!..

Он обеими руками стал обрывать ягоды. Борис последовал его примеру. Но что это? Руки у него вдруг стали грязными и липкими.

— Вот это здорово! Смола… Интересное дело, товарищи! Смолистая смородина! Честное слово! Как лиственница или кедр. Смотрите! Что это, Александр Алексеевич? Гибрид смородины с ёлкой?..

Орочко сорвал лист, потёр, понюхал. Резкий, приятный запах, так напоминающий родные сады Подмосковья. Сомнения нет, это была настоящая чёрная смородина.

— Но почему смола? — Не унимался юноша.

— А потому, что смола — защитное приспособление. Смородина выработала её здесь сама, в течение многих поколений. Зимой в этих местах почва промерзает быстро и полностью, так что корни не могут подать в стебель ни грамма воды. Но некоторые многолетние растения Севера нашли способ обезопасить себя: они запасают воду в клетках в виде смол. Смола — коллоидное вещество, она трудно отдаёт связанную воду и сберегает её до первых дней лета. Как только потеплеет, растение спешно распустит листья и начнётся жизнь, хотя корни ещё некоторое время будут спать в мёрзлой почве. Все многолетние растения на Севере смолисты: кедр, тополь, лиственница, багульник…

Короткие дни. Вереница трудных дней…

Лошади идут длинной цепочкой, одна за другой. Горные кряжи обступают плоскогорье все плотнее и ближе. Тёмные каменные стены словно расходятся перед людьми, пропускают их вперёд в свои таинственные недра и тут же смыкаются.

Вечером в высоком тёмном небе замерцали крупные, чистые звезды. Потянуло холодным ветром. У людей сразу замёрзли уши Проводник с тревогой оглядел товарищей, вздохнул:

— Первый мороз! Зима на разведку вышла. На ночь разбили палатку, на случай ветра укрепили края её камнями и собрались внутри. Тесно, зато тепло. Утром все ахнули: каменная площадка, дальние и близкие горы, вьюки и даже палатка — все побелело.

На землю лёг обильный иней.

— Надо спешить! — угрюмо сказал Усков, увидев эту феерическую картину, и задумался — геологу нужны открытые места, голые сбросы, свежие изломы камней. А теперь что? Отгребай снег, добирайся до почвы. — Поработаем не более трех дней, — объявил начальник партии, — и назад. В этом сезоне мы, должно быть, ничего не добьёмся. Конец сентября. До основной базы всё-таки не меньше двадцати дней пути. Итак, считаем эти три дня решающими… Куда ты сегодня? — обратился он к Любимову. — Мы с Борисом обойдём ещё две вершины к востоку. Там огромное плоскогорье на высоте восьмисот метров, дальше понижение. Осмотрим его.

…Они ушли до света. К полудню Усков и Борис стояли на краю крутого, почти отвесного обрыва. Ниже, метрах в ста, текла быстрая речка, уже прихваченная на краях первым ледком.

Борис наморщил лоб.

— Дайте-ка, Василий Михайлович, тетрадку Иванова. Что-то мне кажется…

Усков живо обернулся и с минуту глядел на юношу широко открытыми глазами.

— Река Иванова? Точно, Боря! Мне тоже кажется, что мы на верном пути.

Они спустились вниз, прошли вдоль берега и оказались у небольшого леска. Усков остановился. Прямо перед ним в окружении молодых тонких лиственниц стоял пень. Что тут удивительного? Мало ли пней в тайге? Но этот был особенный. Дерево уже полусгнило. Но ещё можно было видеть, что оно не упало от старости и не свалено ветром, а срублено. Да, срублено топором, и чисто по-русски: со стороны, куда его хотели свалить, — надруб, а с противоположной — ши-рокая рана от топора.

— Интересно! Крайне интересно всё-таки! — сказал Усков — Ну-ка, узнаем, когда тут были лесорубы.

Он быстро вытащил из-за пояса топор. Ловко, в два удара, срубил молодое деревце у пня и стал рассматривать свежий срез.

— Двадцать шесть колец! Ты понимаешь, Борис, двадцать шесть!.

Он улыбнулся, глаза его заблестели.

— Это сделали они. Только они! Ты прав. Именно по этой долине пролегал путь Иванова и Сперанского. Все ясно! Сегодня же переведём сюда лагерь. Работы продолжаются…

Той же ночью, когда маленький лагерь уснул, над горами поплыли серые тучи. Они опускались все ниже и ниже. Холодный ветер пронёсся над землёй. Медленно, как парашют, спустилась на землю одинокая сне-жинка, покружилась, легла и растаяла. За ней упали ещё и ещё. Снег закрутился быстрее, снежинок становилось все больше и больше. Теперь, уже осмелев, несметным роем вместе с ветром понеслись они из серых низких туч. Дохнуло настоящей зимой, а через какой-нибудь час на камни, на горы и долины повалил настоящий, густой и пышный снег.

Глубокий снег — значит, новые трудности, новые препятствия.

 

Глава восьмая

Золотое ущелье найдено. — Пещера Сперанского

Рано утром разведчики, не удаляясь от ручья, пошли на юго-восток. Здесь было как-то веселей, чем в глубине гор. То там, то здесь стояли группы деревьев: среди них попадались не только лиственницы, несколько мрачноватые в зимней наготе своей, но и широкие, размашистые тополя, невысокие ивняки и кучно растущие тальники белого и красного цвета. Чувствовалась жизнь, только чуточку притихшая под ранним снегом.

Погода устоялась. Всюду лежал искристый снег, но был он неглубок и пушист, так что лошади без труда добывали себе на стоянках траву, привычно разгребая копытами нетолстый его слой. Умеренный мороз бодрил, ясное солнце и безветрие царили над долиной. Все в природе настраивало людей на приподнятость духа, и наши разведчики горели желанием возможно скорее найти бесценный клад, когда-то обнаруженный Сперанским и его товарищем.

Боясь пропустить распадок, в который свернули из долины двадцать шесть лет тому назад первые путешественники, отряд разделился на две группы. Основной вьючный караван шёл по самому берегу реки. С лошадьми оставались Хватай-Муха, Орочко и Петя Остальные верхами отъехали к краю долины и шли параллельным курсом возле крутых и мрачных оснований сопок. Сюда, в долину, чуть ли не через каждый километр спускались узкие ущелья, распадки и даже широкие лесистые мари, несущие в долину мелкие притоки Усков и Фисун останавливались около каждого такого ручья и подолгу бродили в резиновых сапогах по мелководью, исследуя дно и камни в воде. Геолог рассудил правильно: если в верховьях речки есть металл, то в её устье он встретится обязательно, и поэтому внимательно изучал дно всех притоков, надеясь найти хотя бы следы золота.

Ночлег выбрали у входа в распадок. Перед разведчиками лежала неширокая долина, почти без растительности. По дну её бежал ручей. Чистейшая горная вода. Последний раз перед сном путники окинули взглядом весёлую долину, которую оставляли, и уснули.

Их ожидал решающий день.

Рано утром отряд выступил в путь. «И вот опять начались скалистые ущелья, редкие деревья, тяжкие переходы, после которых вечером ноют натруженные ноги, болит спина, болит все тело и хочется бросить все, лечь на снег и больше не вставать… Должно быть, ничего не изменилось за четверть века в этом узком горном проходе. Те же тёмные горы давили с боков и сверху, сжимая долину своими тяжёлыми, холодными объятиями; стремительно бежала по камням вода, журча и балуясь. Отполированная галька устилала дно ручья и даже на глубинах вода просвечивала насквозь, выставляя напоказ свои донные тайны.

Василий Михайлович шёл по самому берегу. Время от времени он входил в воду, нетерпеливо зачерпывал со дна песок, а Борис быстро промывал пробу.

— Следы! Несколько крупинок…

— Пошли дальше! — разочарованно говорил Усков. Через несколько минут опять остановка.

— Снова следы. Один самородок. Горошина…

— Покажи… Гм… Обкатан слабо: видно, очень недавно сброшен… Пошли дальше!

Любимов уехал верхом далеко вперёд. Распадок петлял, сворачивал то вправо, то влево, все время заметно подымаясь вверх. Но с какого-то места высота перестала возрастать. Долина расширилась, горы слегка отступили и стояли теперь в сторонке, хмурые и насторожённые. Ручей уже не скакал. Он тёк медленно, вода словно остановилась.

И опять пробы и пробы… Сидя на корточках, Борис осторожно поворачивал лоток вправо, влево, вниз; вправо, влево, вниз. Деревянное корытце наполняется породой, в него зачерпывают воду, встряхивают лоток:

Тяжёлое оседает на дно, что полегче — смывается водой. Постепенно вода уносит из лотка песок, мелкие камни, на дне остаются только крупинки тяжёлого металла…

И вдруг Борис ахнул:

— Василий Михайлович, смотрите!..

Он передал лоток геологу и растерянно умолк, сам не веря своим глазам. Во все днище лотка лежал ровный слой матово-жёлтых крупиц! Золото тускло поблёскивало, отливая слабой зеленью.

Геолог достал платок и вытер вспотевший лоб.

— Вот он, советский Клондайк!.. — торжественно проговорил Усков — Ты только посмотри, ведь на дне ручья песок местами чуть не на десятую часть с металлом. Помнишь — «мы спали на золоте»!.. Теперь все ясно. Это именно и есть тот ручей, подо льдом которого некогда провели ночь Сперанский и Иванов.

Глаза геолога влажно блеснули. Он поднял вверх руку и заявил:

— Здесь мы постоим! Надо очень внимательно изучить эту россыпь и всю местность. Возможно, удастся найти и те алмазоносные породы, которые видел Сперанский. Во всяком случае, Золотое ущелье, о котором упоминает Иванов, рядом с нами.

Пока разбивали палатку, пока готовили дрова и возились с лошадьми, Борис успел закончить работу по описанию проб. Он сидел на большом камне и рассеян-но наблюдал игру света на вершинах сопок. Одна из них казалась не совсем обычной. Борис взял бинокль. На самой вершине в беспорядке валялись огромные каменные глыбы, а среди них возвышался каменный столб.

И тут Борис вспомнил: «…Мы добрались до вершины и сложили каменный столб. Узкая часть его повёрнута в сторону Золотого ущелья…»

— Василий Михайлович! Товарищи!.. — закричал Борис. — Каменный столб! Вон, на сопке, прямо на юг! Смотрите, да смотрите же в бинокль! Это их столб!

Все бинокли устремились в сторону сопки. Сомнения быть не могло. Природа вряд ли создаст такое сооружение.

— Значит, где-то здесь и Золотое ущелье. Кто пойдёт? — спросил Усков.

— Я! Я! — воскликнули Петя и Борис одновременно.

— Отлично! Но не пойдёте ли и вы, Александр Алексеевич? — предложил Усков.

— Здесь километров пять — шесть. Захватите Туя.

У самого подножия горы трое разведчиков увидели странное пятно. На большой площади в десять или пятнадцать гектаров снега не было. Как ни в чём не бывало зеленела брусника, серый мох покрывал землю. Тут же рос мелкий, но довольно густой стелющийся кедр, полный зрелых шишек с орехами.

— Странно!. - пробормотал Орочко. — Очень странно. Был бы это южный склон, тогда бы ещё понятно. Но северный?! Почему же здесь стаял снег? И нет зимы…

Маленький ручеёк стекал в этом месте со склона. Когда разведчики поднялись чуть выше, ручеёк исчез. И сразу началась граница снега.

— Где же вода? — недоуменно спросил Петя. — Вот только была и вдруг её нет?!

Группа остановилась. Да, ручеёк пропал. Агроном спустился чуть ниже. Внезапно он услышал из-под камней слабое журчание. Тогда он сорвал пласт мха, разгрёб камни и обнаружил, что ручей выбирается из глубины горы. Вода оказалась тёплой. Недоумение рассеялось.

— Тёплый ключ! Вот в чём дело! Видите, друзья, здесь то же явление, какое мы наблюдали в долине Бешеной реки. Ещё раз подтверждается правота Ускова: мы находимся в центре вулканического очага. И этот очаг далеко ещё не остыл. Тёплые ручьи — первое подтверждение. Где-то под гигантской толщей гранитов и вечномёрзлых грунтов живёт и бодрствует Огонь. То ли это подземное море неостывшей лавы, то ли непрестанное выделение тепла каким-нибудь распадающимся радиоактивным веществом — сказать трудно. Но стоит такому ничтожному ручейку пробиться наружу, и зима сразу отступает. Смотрите: тёплая вода смыла снег и дала жизнь растениям. Какие чудеса может сделать энергия подземного тепла! Но мы ещё вернёмся сюда, я не сомневаюсь. Мы придём и в Золотое ущелье, и к первой нашей стоянке у Бешеной реки. Придём с машинами, с людьми, не ограниченные временем. И мы построим посёлки, откроем прииски и всерьёз займёмся этой тайной северной природы!

Через час или полтора люди достигли наконец цели своего путешествия: они увидели столб.

Да, каждому было вполне очевидно, что он создан руками человека. Камни подбирались небольшие, но ровные, кладка правильная, с перекрытиями. Столб имел около трех метров в высоту и сужался кверху.

— Все ясно, — проговорил Орочко. — Это и есть столб Сперанского и Иванова! Отсюда они пошли дальше, вон туда.

Он указал на юго-запад. Все невольно повернулись в этом направлении.

С вершины сопки горы проглядывались довольно далеко. Мрачная и суровая картина предстала их глазам.

Почти от подножия сопки, па которой стояли они, начиналось большое, довольно ровное плато. Далее, примерно в — двух-трех километрах от горы, площадка обрывалась. За ней скалистыми уступами поднимались голые каменные горы. Цепь за цепью стояли они одна выше другой. Острые шпили вершин, словно древние готические храмы, упирались в облака, которые медленно кружились и кучились среди хаотического каменного нагромождения. При взгляде на величественные и суровые горы посерьёзнели лица юношей, уже привыкших к картинам дикой северной природы.

— Где-то там Сперанский и погиб! — тихо проговорил Петя.

— Василий Михайлович говорит, что мы обязательно сделаем разведку в пещере, — сказал Борис. — Помните, в дневнике Иванова? Рудное ущелье…

— Не это ли оно? — спросил Петя, указывая вниз, чуть в сторону.

Действительно, там темнело довольно глубокое ущелье.

— А если мы пойдём обратно не по прежней дороге, а по этому ущелью, Александр Алексеевич?

— Можно и так. Кажется, заблудиться негде. Пошли… В ущелье стены были почти отвесные: словно гору разрубили гигантским топором. Но спуск был найден. Трое разведчиков осторожно пошли по камням, опасливо косясь на хмурые стены.

Борис все чаше и чаще клал себе в рюкзак образцы обнажённых пород.

— Это руды! Стой!.. Вот опять золото, прямо в камне. Ого! Есть и крупицы. Бери, Петя…

Приближались сумерки, когда разведчики вернулись.

— С добычей! — доложил Орочко. — Целая груда образцов. Главное, столб на вершине сопки поставлен людьми. Никаких сомнений! Кроме того, мы прошли Золотым ущельем. Ничего сверхъестественного, если не считать несметных богатств. Но к ним мы, кажется, начинаем привыкать.

На другой день на поиски пещеры вышли Любимов и Петя. За ними увязался Туй.

— Если не вернёмся к ночи, не волнуйтесь, — предупредил Любимов. — Значит, заночевали в пещере.

Они довольно быстро вышли на ровное плато, которое Петя видел с горы.

Ущелье уводило их все дальше и дальше, куда-то в самое сердце гор. Было жутко в этой глубокой, необыкновенно тихой каменной щели.

Любимов шёл медленно. Он все время молчал и напряжённо приглядывался к камням. Петя, наоборот, насвистывал, играл с Туем и много говорил. Но вот он неосторожно зацепил стволами ружья за куст, который прилепился на отвесном откосе, и тотчас же угрожающе загромыхали посыпавшиеся камни.

— Скорей!

Любимов дёрнул Петю к себе, и они отскочили в сторону. И как раз вовремя. Вот ударил о дно ущелья первый крупный камень, второй, третий, потом они посыпались целым ручьём. Поперёк ущелья за какие-нибудь две минуты вырос холм щебня и камней.

— Видишь, что может случиться с неосторожными? Стены ущелья круты и очень опасны. Здесь всюду подстерегает опасность. Выстрели — и сейчас же посыплют-ся и зашумят обвалы и осыпи. Осторожность и ещё раз осторожность, мальчик!

Они присели на камни. Любимов достал кисет и закурил.

И внезапно они увидели пещеру.

Любимов быстро поднялся. Вот она… Вход зиял не на дне ущелья, а примерно на высоте двух метров.

— Она! — почему-то шёпотом сказал Петя. — Другой такой, наверное, нет! Она, Николай Никанорович. Его пещера!

Разведчики быстро вскарабкались во входной лаз. Зажгли фонари. Когда глаза привыкли и жёлтый круг света стал расширяться, они увидели серые стены и высокий потолок.

Вдруг Любимов остановился и поднял что-то с пола:

— Смотри, Петя. Обгоревшая ветка… А что, как эту ветку держал Иванов, когда он ходил искать здесь Сперанского?! А вот и следы…

Скоро пещера стала понижаться. Вот она сузилась и — стоп! Дальше хода нет. Впереди — огромная массивная глыба гранита.

— Все! Все ясно, Петя! За стеной — могила Сперанского. И ничего мы больше о нем не узнаем. Страшный конец!

Петя помолчал, снял шапку и постоял перед немой стеной, как перед могилой.

Когда выходили, ветер выл злобно и натужно. Снег бешено кружился и застилал ущелье так, что даже противоположной стены не было видно. Метель… Дикая октябрьская метель… Она разразилась внезапно и сейчас только набирала силу.

О возвращении в лагерь нельзя было и думать, — Ночуем здесь, Петя. А там, как говорится, утро вечера мудрёнее. Что-нибудь придумаем…

 

Глава девятая

с которой начинаются главные события этого романа. — Табун исчез. — Волки. — Начало катастрофы

Утром ничего придумать, однако, не удалось. Снежный вихрь не утихал. Выйти из пещеры нельзя было и думать. По счастью, в ней было довольно тепло. Сквозняков не чувствовалось, и это лишний раз доказывало, что пещера глухая и другого выхода не имеет.

День тянулся медленно, долго. Любимов курил почти не переставая.

Стало темнеть. Метель продолжалась с прежней силой.

— На покой, Петя?

— Может, так время скорее пробежит. Они развернули мешки, залезли в них и, подвинувшись ближе друг к другу, скоро уснули под нескончаемое завывание злого ветра.

Но оставим на некоторое время спящих товарищей и вернёмся в лагерь.

Первым обратил внимание на усиливающийся ветер Хватай-Муха. Задав лошадям корм, он присел отдохнуть около палатки и посвистывал под усы, поглядывая на близкие горы. Усков, Орочко и Фисун ушли с самого утра вверх по ручью и копались там в песках на расстоянии полукилометра от палатки. Хватай-Муха вдруг перестал свистеть и удивлённо поднял брови. С. вершины горной цепи быстро сползала вниз молочная пелена. Словно кто вылил на чёрные пики гор густые сливки и они сбегали теперь вниз, покрывая скалы непроницаемой белизной… Но вот оттуда, опережая белую завесу, долетел порыв холодного ветра. Один, другой, третий… Жеребец поднял голову, покосился на горы и тревожно всхрапнул. Полотнище палатки внезапно затрепетало. И тогда завхоз понял: идёт буран. Он схватил ружьё и выстрелил вверх три раза подряд. Разведчики оглянулись, замахали ему в ответ и быстро пошли к палатке, сразу поняв, в чём дело. А Лука Лукич, не мешкая, снял с себя дождевики, покраснев от внутреннего волнения, бросился к ящикам. Он хватал их и с большой ловкостью, перекладывал на новое место. Один за другим тяжёлые тюки и ящики ложились на края палатки, зажимая собой брезент. Вокруг палатки возникала хорошая преграда.

Не успели разведчики подойти к лагерю, как на землю, на палатку, на кучно сбившихся за ветром лошадей, на весь мир посыпался снег. Сначала он был мягкий, «ещё тёплый и пушистый, но рванул порыв, другой, к снег точно подменили. Повалил сухой, колючий, промороженный. А через каких-нибудь десять минут вьюга бушевала вовсю. Горе путнику, застигнутому внезапным бураном в горах или среди безбрежной тундры! Не видно ни зги, все звуки покрывает вой ветра и жгучим холодом дышит загустевший воздух.

Разведчики забрались в палатку и сидели в ней, пытаясь шутками отогнать тревогу. А палатка дрожала, брезент хлопал, вздувался шаром под напором ветра, словно стремился взлететь.

— Как лошади, Лука Лукич? — громко спросил Ус-ков, для того, чтобы сказать хоть что-нибудь. А сам в это время думал об отсутствующих спутниках, боясь высказать гнетущее его предположение.

— Стоять… Воны привычные. Постоять, постоять, да я лягуть… Пид снег, як той кедровый сланик…

В его лукавых глазах на этот раз не было усмешки, усы обвисли, лицо вытянулось. Он пошарил что-то около себя и пробормотал:

— Взяли они с собой провианту или не взяли?..

В тягостном молчании кончился день, прошла ночь. Метель свирепствовала с прежней силой. Белая пелена плотно висела над горами, над долиной, ограничивая ви-димость семью — десятью метрами. Разведчики, привыкшие к деятельной жизни, просто изнывали.

— Где они могут быть? — вырвалось у Фисуна. — Неужели так далеко зашли?..

— Вся надежда на Любимова, — тихо ответил Усков. — Если они нашли пещеру, то отсиживаются сейчас в ней. А если нет… — он умолк и нагнулся зачем-то к полу.

— Ну, в такую непогоду Любимов не рискнёт идти даже под ветер. Он знает, что это такое — Орочко уверенно высказал свою мысль. — Тем более с ними Туй. А верная собака чуть что давно бы была здесь.

В тревоге за Любимова и Петю прошёл ещё день. Спать легли рано, под завывание ветра и хлопанье палаточного верха.

Лука Лукич изредка выбирался из мешка, застёгивал плащ на все пуговицы и, не отрываясь от верёвочных оттяжек палатки, выходил наружу посмотреть на лошадей. Они спокойно лежали, полузасыпанные снегом.

Спокойно ли?

Глубокой ночью далеко от лагеря послышались новые звуки.

Если бы кто-нибудь из разведчиков мог видеть, как вдруг поднялись торчком уши у сторожевого жеребца, как Гордый вдруг тревожно всхрапнул, дико косясь по сторонам, они бы насторожились и, вероятно, предотвратили бы несчастье, которое явилось причиной многих дальнейших злоключений… Но люди спали, утомлённые долгой непогодой.

А жеребец не спал. Он поднял запорошённую снегом голову и предупреждающе заржал — тихо, но тревожно, Весь табунок проснулся; насторожённо зашевелились уши. Головы пришли в движение — тёмные, еле видимые в снежном смерче. Трепетали чуткие ноздри животных.

Что случилось?

Все так же выл обезумевший ветер, неслась пурга, было темно и жутко.

Но жеребец продолжал насторожённо вслушиваться.

Чу!.. Вот опять сквозь вой ветра донёсся до него протяжный, за душу берущий звук; он возник и тут же потонул в шуме метели. Через некоторое время такой же, но словно сдвоенный звук донёсся снова. В нем слышались злоба, тоска, кровожадные желания и ещё что-то такое, от чего стынет кровь, что заставляет животных испуганно дрожать всем телом и бежать, бежать без оглядки прочь, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого зловещего воя.

Это волки ходили вокруг лагеря, постепенно сжимая кольцо…

Жеребец храпя поднялся, и весь табун послушно встал вслед за ним. Вот завывания голодной стаи снова прорезали злобный голос метели. Тут Гордый, не надеясь на помощь людей, не выдержал и пошёл прочь от ужасных звуков, от спящего, полузасыпанного снегом лагеря. За ним, все ускоряя и ускоряя шаг, потянулся весь табун. Вой ветра и завывания волков подстёгивали обезумевших животных. Теперь жеребец шёл уже сзади. Разметав по ветру широкую гриву и распустив хвост, он бежал позади лошадей, подгоняя отстающих нетерпеливым сердитым ржанием, иногда пуская в ход свои острые зубы.

Любимов не смыкал глаз. Он прислушивался к голосу метели, слышал посапывание спящего Пети.

Вот уже две ночи, как они заперты в пещере. Плохо с едой. Осталось немного консервов и с полкилограмма галет. Мальчик не догадывался, что проводник уже не ел днём и не ужинал вечером. Кто знает, сколько ещё таких дней и ночей впереди?!

Но буран улёгся так же внезапно, как и начался. Мягко засветил молодой месяц. Крупные, словно вычищенные звезды замерцали на тёмном небе ярко-голубым светом.

— Петя, Петя! — тихо окликнул Любимов.

— Что? Уже утро?

— Нет, пока ещё ночь. Но буран утих, можно идти…

— Ах да, идти! Куда идти?

— Вставай, вставай, Петя! Идём в лагерь. Как-то они там?..

— Сейчас, сейчас!..

Петя наконец проснулся.

Скоро они выбрались на плато. Вот и поворот, отмеченный Любимовым, за ним второй, и перед путниками открылась чистая белая долинка, на другом конце которой где-то стояла их засыпанная снегом палатка.

— Ну, почти дома…

В ту же минуту яростно залаял Туй. Шерсть поднялась на нём дыбом, глаза злобно засверкали. Любимов быстро схватился за карабин.

В каких-нибудь восьмидесяти — ста метрах от них светились красноватым светом восемь пар глаз.

— Волки!..

Во взаимных наблюдениях прошла минута. Потом четыре волка отделились и парами, не спеша, пошли вправо и влево, в обход. Излюбленный приём! Остальные топтались на месте. Туй рычал все более грозно. Он узнал своих древних братьев, а теперь злейших врагов. Любимов огляделся. Влево от них стояла одинокая скала.

— К камню, живо!.. — тихо скомандовал он.

В три прыжка они очутились у прикрытия.

— Становись с той стороны. Бей по выбору, не спеши! Волки сжимали кольцо. Любимов поймал на мушку серое туловище. Грянул выстрел. Зверь подпрыгнул и свалился на бок. Три других с глухим рычанием кинулись на убитого. — Бей, Петя! — спокойно приказал проводник. Два выстрела: сухой — винтовочный и гулкий — ружейный, грянули почти одновременно. Петя увидел, как его картечь сорвала со спины волка клок шерсти. Хищник взвыл, но бросился вперёд. Навстречу ему, как развернувшаяся пружина, вылетел Туй и схватился с раненым зверем. Ещё выстрел — и ещё один зверь завертелся на снегу. Передние волки, бросив убитого, рванулись к скале, лязгая зубами. Петя два раза выстрелил почти в упор. Сверкание огня, ожог картечи заставили волков прижаться к земле. Сейчас они бросятся…

Но тут послышались выстрелы со стороны снежного плато. Один, другой, третий… Четыре человека бежали по белой равнине, размахивая ружьями и стреляя на ходу. Пятёрка волков, оставшихся в живых, вдруг исчезла, словно их и не было. Бой утих так же внезапно, как начался.

— Эге-ге-ге!.. У-лю-лю-лю!.. — неслось от лагеря.

Кава огромными прыжками летела впереди. Ещё несколько мгновений — и разведчики, смеясь и радуясь, обнимали своих пропавших друзей.

— Пещера Сперанского найдена, Василий Михайлович! В ней мы и переждали непогоду.

— Ну?.. И как она?

— Следы там имеются. Нашли остатки факела. И все… В конце пещеры обвал. Ясно, что человек был замурован.

Занималась заря. Побледнел юго-восток, померкли звезды, и луна будто увяла, застенчиво сливаясь с побелевшим небосводом. Брызнул во все стороны красноватый свет, заиграли в его лучах верхушки гор, и день сразу, словно боясь опоздать, вступил на короткое время в свои права.

Переговариваясь и шутя, разведчики пошли к лагерю.

— Теперь один день на обследование ущелья и пещеры, и завтра же тронемся обратно, — сказал Усков. — Не будем ещё раз испытывать судьбу в такой буран. Лошади отдохнули, и, я думаю, мы дней за двадцать все-таки сумеем добраться до конечного пункта трассы. Семеныч, должно быть, уже ждёт нашего вызова.

Усков широко улыбнулся, глаза его сияли.

— А весной придём сюда с машинами, с тракторами и с аммоналом!

Они были уже недалеко от палатки, как вдруг Любимов, шагавший впереди, побледнел.

— Где лошади, Лука Лукич?..

— Лошади исчезли.

 

Глава десятая

Ураган. — Партию 14-бис уносит в бездну

Ускова словно громом сразило.

В сумрачном молчании стояли и остальные разведчики Туй кружился около палатки, обнюхивая все уголки и пофыркивая, и вдруг с громким лаем побежал по снегу. Метрах в ста он остановился, разгрёб снег и опять залаял: нашёл под снегом разорванную в куски уздечку.

— Вот куда ушёл табун, — сказал Любимов. — Гордый почуял волков и увёл лошадей. Теперь он их, по всей вероятности, гонит обратно по той дороге, по которой мы пришли.

Хватай-Муха стоял, молча опустив голову. Что мог он сказать в своё оправдание? Он никогда не привязывал лошадей, потому что надеялся на Гордого. И не было случая, чтобы хоть одна лошадь отбилась от табуна. И вот не угодно ли?! У начальника партии имеются все основания обвинять завхоза в халатности.

Однако начальник партии ничего завхозу не сказал. Он и не мог ничего сказать. Ведь начальник партии слышал сквозь сон, как Лука Лукич, презирая чертовский холод, несколько раз выходил ночью из палатки проверять лошадей. Видимо, табун ушёл уже на рассвете. Он не мог уйти особенно далеко.

— Немедленно на розыски! Сделаем так: Любимов, Хватай-Муха и Орочко сейчас же выступят с собаками по следу табуна. Даю вам сутки. Если за это время лошадей не встретите — возвращайтесь обратно без задержки. А мы тем временем перенесём базу в пещеру Сперанского. Петя укажет нам дорогу.

— Ну, а если… — неуверенно начал Орочко.

— Повторяю: через сутки возвращайтесь на базу. Если табун обнаружить не удастся, все грузы перенесём в пещеру Сперанского и подадим радиограмму: пусть всё-таки пришлют других лошадей. Что ещё мы можем сделать? Ведь на себе мы всего не унесём!

Когда ушёл по следам табуна Любимов со своими спутниками и когда имущество было укрыто в пещере, Усков, Борис и Петя смогли наконец отдохнуть. Теперь они могли оглядеться. Пещера показалась им такой уютной — хоть поселяйся здесь навсегда.

— Как в гранитном дворце на Таинственном острове, — сказал Борис. — Не хватает только капитана Немо…

— Разница невелика, — с усмешкой откликнулся Усков. — Остров Жюля Верна находился, кажется, на тридцать пятой параллели, а мы на шестьдесят шестой… Однако здесь очень тепло. Петя, достань-ка термометр. Так…

Усков даже присвистнул от удивления: ртуть подня-лась до четырнадцати градусов тепла.

— Пожалуйста!.. Интересная пещера всё-таки! Вечномёрзлые грунты на больших глубинах обычно показывают от двух до шести градусов мороза, а тут четырнадцать градусов тепла. Снова подземные реакции!..

— Какие реакции вы сказали, дядя Вася? — переспросил Петя.

— Помнишь долину Бешеной реки? Тёплые озера? Вот и тут то же самое. Видимо, где-то здесь в глубинах земли идёт вулканическая деятельность или…

Он не договорил. Борис поднял с земли кусок камня. В белом кварце поблёскивали жёлтые нити золота. Но теперь золото уже никого не удивляло.

— Ну-с, и тут рудное золото. Вот что… Пока у нас есть время, давайте-ка зажжём все три фонаря и пройдёмся в глубь пещеры. Чем она нас порадует?

В жёлтом свете фонарей стены пещеры тускло поблёскивали гранями камня. Рудные тела, хорошо заметные на изломах, попадались очень часто. Чем дальше, тем становилось теплее. Вот шестнадцать градусов, девятнадцать! В глубине пещеры каменные стены стали тёплыми уже на ощупь. Но вот и тупик. Разведчики внимательно осмотрели огромную монолитную глыбу, закрывавшую ход вперёд. Где-то за ней, в душном склепе, лежат останки Сперанского.

Петя взглянул под ноги: на ссохшейся глине пола он ясно увидел следы человеческих ног…

Жеребец уверенно гнал табун. Две лошади, которым удалось сорвать уздечки, бежали впереди, остальные восемь, спутанные одной верёвкой, шли кучей, а жеребец сзади подгонял отстававших. Он хорошо помнил дорогу, и на поворотах, когда передние начинали неуверенно топтаться на месте, забегал вперёд и некоторое время вёл табун, чтобы затем снова занять место сзади. Табун не останавливался. Перевал, за ним — горная долина, а дальше — широкая река, высокие и густые травы, тёплые озера. Уставшие лошади, повинуясь вожаку, шли из последних сил и попали наконец на первое бесснежное пастбище. Здесь они отдохнули, походили по сухой тра-ве и затем неторопливо направились вдоль реки, к знакомому им месту первой стоянки.

Вечером, когда табун, успокоившись, проходил по лесу, из чащи рявкнул потревоженный медведь. Лошади кинулись на голый берег реки. Бойкая серая кобылица, ходившая отдельно от табуна, с разбегу бросилась в воду и, призывно заржав, поплыла. Табун сгрудился на берегу. Жеребец тревожно заржал, чуя опасность, но лошадь все плыла и плыла, вытянув морду. Скоро её стало относить течением вниз. И тогда жеребец не выдержал. Он загнал в реку весь табун и сам поплыл на выручку кобылицы. Кони плыли, дико храпя и отфыр-киваясь. На середине реки их подхватило быстрое течение и неудержимо понесло. Передняя лошадь поняла наконец опасность. Она испуганно и дико заржала и печально оглянулась назад; ей ответил такой же тревожный, но полный ещё силы и веры в жизнь голос вожака. А течение уносило табун все быстрей и быстрей. Бешеная река словно спешила совершить своё мрачное дело. Лошадей кружило, вертело. В последний раз, покрывая шум близкого подземного водопада, над долиной, над рекой, над притихшими горами тревожно и жалобно, с предсмертной тоской в голосе заржали лошади.

Пенистые буруны огромной силы легко подхватили коней, вынесли на гребень, ударили о мокрые скалы, закрутили и с рёвом умчали в глубь земли…

Лошади полевой партии 14-бис погибли все до одной.

И снова несётся над долиной несмолкаемый шум водопада, уходящего в бездну, плещутся о берега мутные волны беспокойной и коварной реки и редко-редко вскрикнет в лесу, чего-то испугавшись, сумасшедшая сойка.

Все как прежде…

На исходе второго дня сидящие в пещере услышали повизгивание собак, голоса, а через несколько минут Любимов, Орочко и Лука Лукич сидели у костра и пили горячий чай. Вся полевая партия была снова в сборе. Решалась судьба похода.

— Итак, мы остались без лошадей. До базы не меньше трехсот километров, — в раздумье говорил Усков. — До нашей стоянки у Бешеной реки — чуть меньше ста. В лучшем случае лошадки там, а возможно, что они и погибли. Вы, товарищи, представляете себе?.. Кстати, как у нас с продуктами, Лука Лукич?

Завхоз, все время сидевший с опущенными глазами, вздохнул и поглядел на Ускова. Начальник партии улыбнулся:

— Ну, будет, не расстраивайся. Теперь уж не поможешь. Как с продуктами?

Продукты ещё имелись. Выходило, что каждому придётся нести на себе около десяти килограммов провианта, топор, ружьё, боеприпасы, спальный мешок и разные мелочи, в том числе рацию и питание для неё. Все остальное должно остаться в пещере — вся геологическая коллекция, плащи, сапоги, седла, вьюки.

— Мы можем только тем себя утешить, товарищи, — сказал Усков, — что привезём точные сведения о новых месторождениях и безошибочно укажем места будущих богатейших приисков. Весной приедем и развернём работы.

После небольшого размышления он прибавил;

— Есть возможность сократить путь километров на двадцать, а то и на все тридцать. Я смотрел по своей карте. Если мы пойдём не по прежнему следу, а пересечём горы напрямик, то выйдем сразу к Бешеной реке. Как вы смотрите? Прошу учесть, что горы всё-таки довольно высокие. Верхняя точка, по моим расчётам, две тысячи триста пятьдесят метров.

— Идём! Все равно идём! — подхватил Борис.

— Твоё мнение, Николай Никанорович? Проводник задумался. Предложение, конечно, заманчиво, но…

— Здесь когда-то проходил путешественник Терский, — сказал он. — Лет сто назад. Он составил карту Самой высокой горе дал имя Эршот. Других карт нет. И вообще места неисследованные. Можно нарваться на препятствия и неожиданности.

— А стоит ли отказываться от возможности исследовать это белое пятно? — возразил Усков. — Все-таки интересно поближе познакомиться с горами. Если мы только на подступах к ним нашли так много интересного, то воображаю, что там может оказаться, в глубине гор.

— Что ж!..

— Значит, решено. Идём через горы. Выступаем утром и по ущелью подымаемся на Эршот.

С утра на горы пал тёплый туман. Любимов неодобрительно покрякивал.

— Будет сильный ветер, — тихо сказал он Ускову. Геолог промолчал. Не терять же день. Он решил, что разведчики скоро перевалят хребет, и если будет непогода, они укроются в каком-нибудь распадке по ту сторону хребта. Скоро подул небольшой ветер с юга и снег начал чуть-чуть подтаивать. Видимость стала очень ограниченной, но, собственно, ошибаться-то было негде — они шли по узкому ущелью, заметно подымаясь все выше и выше. Ущелье совпадало с направлением по компасу. Лучшего и не требовалось.

— Через несколько часов ущелье вывело их на площадку, и они оказались на голом склоне горы. Держась строго на юг, разведчики спустились в небольшой распадок и начали подъем на вторую гору, неясно сереющую впереди. И тут неожиданно пошёл снег. Это не была ещё метель. Снег падал рыхлыми, большими хлопьями, лениво, но густо, совсем по-южному. Идти стало трудно, полушубки намокли и отяжелели. Приходилось часто останавливаться на отдых… Все молчали, утомлённые трудным переходом. К вечеру закончили подъем. Высотомер показывал две тысячи сто метров над уровнем моря. Рядом была вершина Эршота, невидимая за снегом.

— Проклятый туман! Вот уж некстати… — вполголоса выругался Усков, вытаскивая из снега тяжёлые сапоги. — Ничего не разберёшь. Только на компас и надежда. А он, как назло, шалит. Видно, где-то близко большие залежи магнитного железняка. Ещё немного, и должен начаться спуск. За перевалом — ночлег.

Хотя в таких условиях погоды от ночлега особой приятности ждать не приходилось, однако все прибавили шаг. Спуск обычно всегда легче подъёма, если он не особенно крут.

Прошли ещё немного по ровной площадке. Начало темнеть. Любимов указал на скалы:

— Здесь, пожалуй…

— Привал! Отдохнём, а утром свяжемся с Хамада-ном, с трестом… — решил Усков.

Разгребли снег. Между трех больших камней укрепили брезент. Из снега сделали нечто вроде невысоких стен. Развели экономный костёр: дрова приходилось беречь, их несли на себе. Согрели консервы, чай, быстро поели и залезли в спальные мешки, приладив в них и всё своё небольшое имущество. Сон сразу навалился на уставших путников. Даже собаки и те, пристроившись к Борису и Пете, для которых спальные мешки были слишком просторны, сладко уснули и только подрагивали во сне, переживая впечатления прошедшего дня.

Глубокой ночью, уже близко к рассвету, поднялась метель. Ветер усилился, в воздухе гудело. Липкий снег сначала не поддавался ветру. Но скоро сила ветра стала такой, что снег отваливался от камня пластами и летел вперёд, куда-то под уклон в чёрную ночь.

Разведчики проснулись. Они сидели в своих спальных мешках, прижавшись к камням. Брезент давно унесло ветром, снежные барьеры сбило и разметало. Любимов наклонился к Ускову;

— Прикажи людям связаться. Не ровен час, понесёт…

— Связаться всем за пояса! — последовала команда. А ветер крепчал. Уже трудно было сидеть даже под защитой скал. Весь снег вокруг них как языком слизало. Камни обледенели. Все молчали и только теснее прижимались друг к другу.

Орочко, который сидел под большим камнем, привалившись к нему спиной, внезапно почувствовал, что камень дрогнул и чуть тронулся с места. Вот ещё…

— Камень качается! — крикнул агроном и вскочил.

В ту же секунду его сбило с ног порывом ветра и поволокло под уклон. За ним покатились все остальные, один за другим.

Цепочка людей, привязавших себя друг к другу, скользила по обледеневшей каменной плоскости вниз. Люди хватались за выступы, но удержаться не могли. Ускова завертело. В какую-то секунду ему показалось, что горы обрываются и впереди зияет чёрная пустота.

Мальчишеский голос кричал:

— А-а-а!..

«Что я наделал?» — успел только подумать геолог. Ещё секунда, и перед ним разверзлась бездна. «Конец!.. — мелькнуло у него в голове. — Две тысячи сто метров… Конец!..»

 

Глава одиннадцатая

переносит читателя в город Хамадан. — Партия 14-бис исчезла бесследно. — Поиски начаты

Секретарь вошёл в кабинет управляющего трестом, держа в руке синий бланк.

— Ну что? — с тревогой и нетерпением спросил управляющий.

— Плохо, Федор Павлович!

Глаза у секретаря были грустные, он говорил тихо. Управляющий схватил бланк. Это была радиограмма с промежуточной базы номер восемь, через которую группа Ускова поддерживала связь по радио. База сообщила, что за истёкшие сутки от Ускова никаких сведений не поступало.

— Седьмые сутки! — сказал управляющий. — Что же это такое?

Он посмотрел в окно. Тусклый зимний день. Все по левые работы закончены. Все партии уже вернулись, и изыскатели занимаются камеральными работами. А Усков… Неужели что-нибудь серьёзное?

— Соедините меня с аэропортом.

— Есть.

Через две минуты раздался телефонный звонок.

— Аэропорт слушает. Начальника? Одну минуту…

— …Шесть человек, одиннадцать лошадей. Направление — от восьмой базы в квадрат С-4 в сторону хребта Терского и дальше на север. Как? Одного самолёта мало. Условия полёта очень тяжёлые, высота гор превышает две тысячи метров. Я понимаю, как трудно в это время… Да трех, пожалуй, будет достаточно. Дополнительные сведения?.. Ничего нет. Впрочем, я вызову шофёра машины Василия Семёновича Вострикова и направлю к вам. Он провожал партию летом. Да, да, действуйте, и возможно оперативнее.

Управляющий положил трубку и тут же позвонил секретарю.

— Пишите… База восемь, Бойцову. По вверенной вам базе объявляется чрезвычайное положение. Отрядите на поиски Ускова все наличные упряжки собак, необходимое количество людей, опытных проводников. Радиус действия до ста километров в северном направлении. Дальше будут работать самолёты. Приготовьте посадочные площадки. Вострикова направьте аэропорт для дачи дополнительных сведений о четырнадцатой партии…

— Все?

— Да. Передайте по рации сейчас же. Секретарь замялся:

— Приходили жена и дочь Ускова. Опрашивали… Очень тревожатся.

— Не волнуйте их напрасно. Пока ещё ничего не ясно. Скажите — обычная задержка из-за непогоды. Поищем — найдём. Не может быть, чтобы они…

Когда секретарь вышел, управляющий вызвал главного геолога треста.

— Что ты думаешь об Ускове? Придёт?

— Люди у него надёжные, проводник хороший. Да и сам он опытный работник. Может быть, зашли слишком далеко? Этот район весьма каверзный. Большие высоты, ранняя зима. Но я жду…

— Дело принимает трагический оттенок. Сейчас я распорядился о начале поиска. Ближние места проверим наземными группами, а дальние — воздушной разведкой. Тебе придётся выехать ближе к местам поиска и принять на себя руководство операцией. Самолёты уже готовят в порту.

На другой день в предутренней морозной дымке самолёты выруливали на взлётную дорожку. Через несколько минут три лёгких разведчика покачали крыльями над аэродромом и взяли курс на базу номер восемь.

В одном самолёте находился уполномоченный треста по организации розыска пропавшей поисковой партии.

Ещё через два дня в кабинете управляющего трестом сидел шофёр Востриков и рассказывал:

— …Мальчик оглянулся у поворота, помахал мне рукой, и отряд скрылся в лесу. И, знаете, так чего-то мне тоскливо стало… Вот, вместе ехали из города, можно сказать, жили столыко дней душа в душу, а теперь расстались, ушли они незнамо куда и остался я один со своей машиной в лесной глухомани. Такое вот дело…

— Вы слышали от Ускова или от Любимова, какой маршрут они взяли?

— При мне обсуждали. Говорили, что в оба конца до семисот километров. Ну, это по маршруту, со всякими там поворотами и отклонениями. А по прямой-то меньше, может, пятьсот или шестьсот. И то куда как далеко! Усков так говорил: пересечём, мол, три отрога Главного хребта и выйдем на основные его высоты. А там обследуем долины и прочее. И вот я, как уговорились, приехал на конечный пункт ещё в конце сентября, стало быть, двадцать шестого, а их нет и нет. Что тут поделаешь? Я — ждать-пождать, уж и снег выпал, захолодало, я себе печку в кузове поставил, топить начал. А тут, как нарочно, пурга, метель за метелью, а их все нет. Так до самого конца октября. Ну, решил уехать, доложить. Да больше недели и ехал, пробивал себе дорогу по заносам.

Управляющий подробно записал рассказ шофёра, вызвал секретаря.

— Срочно передайте в аэропорт. Для начальника поисковых работ.

…Самолёты готовились к вылету. Лётчики, одетые в меховые куртки и унты, выглядели тяжёлыми и неповоротливыми. Они топтались около машин, ожидая последних распоряжении. Вот и уполномоченный треста…

— Послушайте предписание. Полет параллельный в четырех — пяти километрах друг от друга, в зоне видимости. Высота в пределах до километра. Идём к хребту, затем делаем вираж вокруг гор и ложимся на обратный параллельный курс. В день три — четыре вылета. Имейте в виду, на ближних ста километрах ходят десять упряжек и пешие партии, на пашу долю остаются горы и предгорная зона. Там быть особо внимательными.

Дежурный взмахнул флажком. Машины, плавно набирая высоту, пошли на север.

День, другой и третий..

Под крыльями самолётов то сплошная белая пелена зимних долин, то густые, чёрные острова тайги; блеснёт незамерзшая вода быстрой горной реки, мрачно подымутся на горизонте горные отроги. И опять долины, скалы, леса и горы. А вот и странная долина с пятнами бесснежного луга. Незастывшие озера. Широкая река, которую с этой высоты видно почти всю от истоков до устья Самолёт снижается, долго кружится над долиной. Лётчика и наблюдателя интересует эта река куда же она девается? Вот бурун, туманное облако водяной пыли. Лётчик показывает рукой вниз. Наблюдатель внимательно осматривает водобой, фотографирует его и кивает пилоту: понятно… Туда, вниз, в земные недра…

Но долина пуста. Никаких признаков живого.

Ещё три дня.

Одна за другой возвращаются собачьи упряжки. Лю-ди докладывают: следов не обнаружено. Рация на базе три раза в сутки вспыхивает искрами ключа, передавая в трест сводки о ходе поиска. Неутешительные сводки, что и говорить.

Пошла вторая неделя поисков. Уходят в тайгу новые партии, снаряжаются свежие упряжки. Долины бороздят лыжники, несутся оленьи нарты из ближних колхозов, идут в поиск добровольцы и охотники. Они взбираются на сопки, переходят через болота и реки, спускаются в ущелья. Результат все тот же. Никаких следов, ни единого признака. Партия 14-бис бесследно исчезла.

Самолёты начинают летать почти за триста километров от аэродрома. Второй день они кружатся около мрачной и высокой горы, вершина которой почти все время, даже в ясные дни, почему-то одета туманом.

— Эршот… — говорит наблюдатель в трубку. — Самая высокая вершина массива. Обратите внимание: все время в шапке…

Лётчик смело идёт к горе, но, не долетая несколько сот метров до чёрных скал, над которыми клубится туман, плавно выруливает и в большом вираже обходит горный кряж кругом. Опасно входить в этот туман. Под самолётом снова дымятся редким клочковатым туманом глубокие ущелья, виднеются чёрные трещины разломов, проплывают узкие долинки. Нигде нет и признаков людей.

День за днём проходили в бесплодных поисках. Много рейсов прошли самолёты и над странной исчезающей рекой, и над ущельями около Эршота, и над белыми долинами с блестящими лентами ручьёв. Только над самой вершиной Эршота не пролетел ни один самолёт. Высокая, огромная гора, раскинувшая отроги, как лапы, на десятки километров во все стороны, надёжно охраняла свою чернокаменную голову, почти всегда покрытую в это время года плотным облаком тумана.

И, наконец, прибыло распоряжение: поиски пропавшей партии номер 14-бис остановить. Возобновить ро-зыски наземными средствами с первого месяца весны, привлечь для этого большое количество охотников и самых опытных разведчиков треста.

Печальным зимним вечером управляющий трестом пригласил к себе родных Ускова и сообщил им всю правду о судьбе начальника партии и его спутников по разведке. Жена и дочь, убитые известием, пришли в опустевший дом и здесь, склонившись друг к другу, дали волю слезам.