1

Он сидел на удобной ветке самого высокого явора, над кудрявым, светло-зелёным лесом, и самозабвенно, как это бывает только в начале лета, пел свою бесконечную, красивую песню.

Ниже, на том же дереве, в прочной развилке чернело хорошо замаскированное гнездо, крепко свитое из тонких побегов берёзы, которые он три недели назад отрывал сильным клювом, приносил сюда и старательно заплетал на развилке. Когда гнездо получилось, он вместе со своей молчаливой подругой смазал жирной глиной вчерне готовое гнездо, загладил круглую, удобную чашечку и, прежде чем оно подсохло, устелил внутри сперва сухим мхом, а потом пёрышками и пухом со своей собственной груди.

Скоро в гнезде появилось шесть голубых яичек с крупными тёмными пятнами на тупом конце. Подруга разложила их звёздочкой, острыми концами к середине, как ей удобно, и села сверху, разлохматив мягкое оперение. У чёрного дрозда наступила пора счастливого покоя. Он заполнил дни ожидания долгой и звучной песней, в которую вложил всю радость жизни и счастья быть семьянином. Дрозд пел для своей подруги, она слушала его голос и ощущала приятную близость своего верного пернатого красавца. Покой наполнял её маленькую головку, не обременённую чрезмерными заботами. Лишь изредка она приподнималась и осторожно перекатывала тонкими ногами тёплые яички, меняя их местами, да ещё в полдень слетала ненадолго с гнёзда, чтобы подкрепиться личинками и червями на сырой земле около своего явора. Пролетая мимо хозяина, она отрывисто произносила: «Черр-кэ-черрк»! — и пикировала вниз. И если дрозд не сразу понимал, что от него требуется, и с подчёркнутой элегантностью опускался рядом с ней на землю, то дроздиха ещё раз произносила «тр-ра-ра-черрк», но уже резче, в приказном тоне; дрозд вертел головой, вслушиваясь, и, разобрав, что к чему, послушно взмывал на явор. Минуту-другую он топтался на ветках у самого гнёзда и не без тяжкого вздоха, неловко, по-мужски, садился на тёплые яички. Что поделаешь!..

Сидел, закрыв глаза, словно стеснялся.

Насытившись, прилетала дроздиха, ревниво оглядывала притихшего на гнезде друга и, найдя, что все в порядке, садилась рядом с гнездом, начинала неторопливо перебирать пёрышки, всячески охорашиваться. А он изнывал от непривычного занятия, поглядывал на неё острым, круглым глазом, но без разрешения не подымался, потому что был все-таки чутким супругом.

Отдохнув и закончив туалет, дроздиха снова говорила своё короткое «чер-рр-к», теперь уже спокойно, даже с оттенком некоторой благодарности, и тогда послушный дрозд неловко вылезал из насиженного гнёзда. Сделав над притихшей супругой круг почёта, он с лёгким сердцем опять взносился на самую вершину явора. Через минуту оттуда на весь лес, на всю вселенную раздавалась его звучная песня.

Он был счастлив, этот чёрный дрозд, и он пел о своём маленьком, но, право же, самом настоящем счастье. Все вокруг было так хорошо, так просто и понятно, что иногда ему хотелось взлететь высоко-высоко, к снежным вершинам и петь оттуда, с этой высоты…

Зорким глазом дрозд и во время пения видел все, что делается среди густейшей зелени леса, под высокими деревьями, в кустах, обильно смоченных росой, на влажной земле, и в любую минуту мог лететь навстречу опасности, если она угрожала гнезду.

В тот день ещё с утра он приметил бурую тушу крупного оленя, дремавшего неподалёку от явора под густым боярышником. Низко опустив рогастую голову, одинокий олень спал, поджав под себя ноги, но уши его все время насторожённо торчали и автоматически поворачивались в разные стороны, прослушивая воздух. Олень и во сне был начеку.

Весь день чёрный дрозд видел хлопотливых зябликов, стрелой проносившихся от гнёзда на поляну перед оленем и обратно. Их озабоченный вид и эта непрестанная работёнка означали только одно: у зябликов вылупились птенцы. Над гнездом их на старой рябине молчаливо и выразительно краснели широко раскрытые просящие рты, поднятые к небу. Сверху кучка птенцов в гнезде напоминала букет шевелящейся дикой гвоздики. Птенцы без конца просили есть.

И вдруг он замолчал, оборвав свою звучную песню на полуфразе. И сразу что-то изменилось в лесу. Дроздиха вытянула шею через край гнёзда и стала всматриваться в затихающий к вечеру лес. Олень быстро поднял голову, уши его окаменели, блестящие глаза раскрылись, высматривая опасность. Раз смолкла песня, значит, дрозд увидел непривычное, странное. Зяблики, печально чирикнув, спрятались у самого гнёзда. Их птенцы сжались в гнезде, и красная гвоздика исчезла.

Дрозд перепорхнул пониже. Его тревожное «кррэ-рэ-рэ», «кррэ-рэ-трр-рэ» барабанной дробью пронеслось в тихом лесу. Он разглядел внизу ласку, опасного врага. Змеиное тело её почти бесшумно и гибко обегало камни, стволы, тонкая подвижная мордочка умно и быстро осматривала каждую травинку на пути. Жестокие глаза маленькой хищницы уже приметили под явором обильные пятна белого помёта. Она заволновалась, вздёрнулась вверх, стараясь рассмотреть гнездо сквозь густую листву, и живо обежала дерево, выискивая путь наверх.

Олень немного успокоился, когда услышал шуршащее движение ласки. Но уже не дремал, а тоже наблюдал за быстрым зверьком, отлично разбираясь в тихих звуках и в сгущающейся темноте.

Теперь тревожное «кр-рр-тк», «кр-рр-тк» раздавалось совсем рядом, над землёй. Ласка вспрыгнула на мёртвый сучок явора и потянулась выше. Она наверняка знала, что тут гнездо. Дроздиха втянула шею и затаилась. Что будет?..

Чёрное тело дрозда наискосок прорезало листву и, чуть не коснувшись тёплым крылом зубастого рта хищницы, бессильно упало в траву. Коварная мордочка ласки тотчас склонилась вниз. Под ней билась и трепыхалась птица. Ласка расчётливо прыгнула на глупого дрозда. Он, кажется, чудом избежал её зубов, отскочил, волоча крыло. Ласка подпрыгнула и развёрнутой пружиной скользнула вслед за ним. Полуживой дрозд ещё раз издал предсмертный крик и снова ускользнул. Уже в азарте, распалённая ласка скакала за ним, не помня себя. Погоня двигалась прямо к оленю. Он все ещё лежал, высоко подняв чуткую морду. Влажный нос его двигался. Дрозд оказался рядом, ловко перепорхнул через оленя, через куст боярышника за оленем и с победным «черр-ка, черр-ка-черрк» стремительно полетел куда-то в глубь тёмного леса. А олень вдруг вскочил, рассерженно фукнул. Ласка шарахнулась в сторону, тяжёлые копыта чуть не вмяли её в землю. Забыв о хитром дрозде, о яворе с гнездом, она скользнула меж камней, и шелест травы тотчас затих в вечернем лесу.

Олень потоптался на месте, вздохнул и стал делать разминку: выгнул спину, потянул назад одну заднюю ногу, другую, ещё сделал два-три упражнения, после чего спокойно пошёл вверх по склону, ощущая потребность в траве и соли.

Чёрный дрозд благодарно пролетел над ним, потом над своим гнездом и в последний раз пропел короткую мелодию — песню победы.

За Кавказскими горами тихо угасала вечерняя заря. Красное на западе потускнело, полоска света сделалась сперва тяжело-малиновой, потом алой, а все высокое, просторное небо над хребтом, над лесными увалами, дальше которых лежала такая же просторная, как небо, кубанская степь, — все бесконечное небо за каких-нибудь полчаса сделалось из голубого зелёным, иссиня-тёмным, и на этом тёмном, словно на негативе, чётко и строго проявились белые вершины Главного хребта. Настала ночь.

И все вдруг увиделось по-иному: загадочно и мертво. От одного взгляда на белые вершины, позади которых опустилось чёрное небо, делалось холодно и жутковато.

Чёрный дрозд сидел у гнёзда, привычно поджав ножки и касаясь мягким брюшком тёплой ветки явора. Он тоже спал.

Возле сохранённого родного гнёзда.

2

Раньше всех утром проснулись зяблики.

Они взлетели выше леса и, убедившись, что заря занялась всерьёз и розовеющее небо уже не потухнет, без всякой подготовки принялись деятельно сновать туда-сюда в ещё сумрачном лесу и кормить своих ненасытных птенцов, проголодавшихся за короткую ночь. Букет красных гвоздичек снова шевелился и жил над гнездом. За дело, родители! Быстрей, быстрей…

Умытый росой, занавешенный туманом, горный лес просыпался под птичий пересвист и разноголосое шуршание обсыхающей листвы.

Ночная прохлада помаленьку скатывалась вместе с туманами и сыростью в глубокие ущелья. Сверху и одновременно из долин подступало тепло.

Колокольчики раскрывались прямо на глазах. Отяжелевшие от росы ветки жасмина стряхивали воду, выпрямлялись, их белые, стеариново-чистые цветы запахли так сильно, что на время перебили все остальные запахи. Даже серые гранитные камни, подсыхая, издавали рассеянный запах сожжённого кремня. Лес нагревался, все живое в нем потягивалось от сна и старательно ловило солнце.

Чёрный дрозд звонко, почти непрестанно пел на своём высоченном яворе. Обычно застенчивый, умеющий прятаться, он сидел так, чтобы видели все. Он увлечённо щёлкал, старательно выводил флейтовые, очень ясные звуки, а порой принимался пересмешничать, довольно похоже изображая шипение злой ласки, мяуканье рыси, карканье ворона и весёлый перебор чижиной песни. Он, как всегда, был весел, остроумен и начисто вычеркнул из памяти вчерашний поединок с лаской. Умолкая, дрозд прислушивался к звукам леса и терпеливо ожидал, когда его супруге потребуется смена.

Но сегодня она что-то не торопилась, упорно сидела в гнезде, почти упрятав в шейное оперение свою темноклювую головку. Она казалась очень занятой и сосредоточенной. Что-то не то…

Дрозд с громким криком вспорхнул и, уступая щекочущему желанию поразмять косточки, а возможно, и с целью привлечь внимание дроздихи, полетел вдоль склона горы, быстро вымахав на самую границу цветущих лугов. Потоки тёплого воздуха качали его на невидимых волнах, сносили вниз над ущельями, бросали из стороны в сторону, и дрозд, наверное, испытывал огромное удовлетворение, всецело отдавшись захватывающей воздушной акробатике.

Облетев свою гору, дрозд плавно скользнул в долину и, все так же купаясь в потоке воздуха, обследовал её до старой лесовозной дороги. Только тут он позволил себе присесть на светло-зелёный бук. Тотчас раздалась его музыкальная трель. Исполнив её, он подскочил и нырнул вниз, где увидел, наконец, вчерашнего оленя, свидетеля схватки с коварной лаской.

Олень сперва услышал, а потом и заметил птицу, уши его дрогнули. Он стоял между двух горбатых скал, упрятав коричневое тело под густым кустом ольхи, выросшей у болотца. Олень, видно, собирался лечь, когда дрозд поприветствовал его как старого знакомого, и теперь ждал, не придумает ли ещё что-нибудь эта весёлая, забавная птица, его добрый друг и верный страж спокойствия.

Дрозд слетел пониже, закачался на тонюсенькой ветке почти над самой оленьей спиной, изобразив в звуках несомненное удовольствие от встречи. И тут же, желая повеселить животное, замяукал по-рысиному, а потом свистнул, как озорной мальчишка, и смело перескочил на спину оленя. Тот передёрнул кожей, повернул уши назад, а дрозд уже деловито переступал по спине и шарил клювом в густой оленьей шерсти. Рогач замер от наслаждения, уши его вяло свалились. Все спокойно, все хорошо, можно и постоять, пусть он там пощекочет в своё и в его удовольствие…

Идиллия кончилась внезапно. Дрозд подскочил, пересел на ветку и издал предупреждающее «че-еррк-фьють». Олень насторожился и подобрался, готовый умчаться. Но умная птица не повторила звука тревоги, а молча снялась и полетела вниз по долине, туда, где была дорога.

Каким-то очень изощрённым слухом или чутьём дрозд прежде оленя уловил странные и очень слабые звуки на этой дороге. Звуки в общем-то не привычные для леса, хотя и не страшные. Кажется, он их слышал уже не однажды. И теперь хотел проверить, так ли это.

В километре от оленя на дороге, полуприкрытой дубами, стоял человек с собакой. В руках его поблёскивал отполированный, чуть согнутый рог с красивым серебряным окладом и цепочкой, которая соединяла рог с ремённым поясом человека поверх старого брезентового плаща.

Поперёк груди у лесного путника висело ружьё. Рядом, касаясь левой ноги, стояла огромная черно-белая собака с короткими ушами на широкой, лобастой морде.

Грозный вид человека с ружьём и собакой почему-то не испугал дрозда. Он бесстрашно уселся в тридцати метрах от них и, явно адресуясь к собаке, громко, даже вызывающе, протрещал своё длинное «черр-ка-черр-к», а потом ещё и присвистнул.

Человек быстро глянул в его сторону и усмехнулся. Затем поднял рог к губам, и томительно-длинный звук, чем-то напоминающий призывный крик рогача в осенние месяцы, опять пролетел над долиной.

Ничего нового или неожиданного: этого человека с собакой, этот странный для тихого леса звук чёрный дрозд знал и слышал; словом, они были знакомы.

Сделав круг над оленем, который все ещё стоял и напряжённо вслушивался в едва долетавший звук рога, дрозд уселся на ветку, произнёс длинную щёлкающую фразу без всякого намёка на тревогу и тут же вспорхнул, помчавшись теперь уже напрямую, к своим родным местам, к своему лохматому явору. Может быть, он там нужен?

Дроздиха встретила его укоризненным молчанием. Он по вертелся рядом, посвистел вполголоса, но она и не подумала слетать с гнёзда. Похоже, она и не заметила своего дружка, потому что все время была занята непонятным, несколько странным делом: приподнималась над гнездом, поворачивалась или, наклонив головку, заглядывала себе под брюшко и нет-нет да и вытаскивала клювом разорванные скорлупки, брезгливо сбрасывая их за борт гнёзда.

Когда она поднялась и села на край гнёзда, дрозд увидел в чашечке из пуха не шесть привычных, пятнисто-голубых яичек, а пять птенцов с широко раскрытыми розовыми ртами. Беззвучный вопль рвался из этих жадных, самозабвенно отверстых ртов.

Он подпрыгнул и полетел искать личинки.

Дроздиха ещё немного посидела на краю гнёзда, отдохнула, потом долго ворочала клювом и ножками потускневшее яйцо-болтун, наконец выкатила его из гнёзда и не без усилий сбросила вниз.

С этого дня на протяжении многих недель никто не слышал на склоне горы, где стоит большой явор, весёлой песни чёрного дрозда.

Ему было некогда. Не до песен. Более серьёзные дела.

3

Олень постоял ещё немного, потоптался и лёг, поджав под себя сильные ноги.

В это утро у него нашлась отличная лёжка: с обеих сторон скалы, над ним нависла раскидистая ольха, а сзади стояла густейшая поросль шиповника в цвету. Лишь впереди открывался довольно широкий обзор через негустой лес, который подымался постепенно мельчавшим березняком к опушке. А там начинался альпийский луг. Здесь олень проведёт день, а на вечерней заре опять подымется к лугам, где прекрасная, сладкая трава и недалеко солонец.

Он опустил голову с потяжелевшими молодыми рогами, ещё покрытыми тёмной бархатной кожурой, и закрыл глаза.

Так прошёл час или два. Лес нашёптывал ему свои непонятные ласковые сказки, прохладная земля щекотно холодила брюхо и ноги, между скал потягивало тёплым ветром, и мошка не мешала оленю дремать.

В приятном полусне до ушей оленя наконец снова донеслись звуки, которые заставили его насторожиться. Он встал, вышел из укрытия и долго стоял, словно каменное изваяние, вслушиваясь и осматривая вокруг себя буковый лес.

Вот ещё печальное и мягкое «бээ-уэ-бээ-аа…» донеслось снизу. Олень переступил с ноги на ногу и, вытянув шею, осторожно пошёл на этот звук. Влажный нос его все время двигался, чутко улавливал все запахи леса. Уши стояли торчком. Выбравшись из чащобы, олень ускорил шаг, а потом нетерпеливо побежал, грациозно выбрасывая ноги и привычно откинув голову с толстыми молодыми рогами. Глаза его любопытно и жарко блестели.

Звук рога раздался совсем близко. Теперь прослушивалась даже хрипотца, когда человек недостаточно сильно дул в свой инструмент. Олень умерил шаг и тихо пошёл обочь заросшей дороги, скрытый кустами лещины. Он уже видел человека и собаку рядом с ним. Крупная, тупоносая морда собаки, заинтересованно повёрнутая к кустам, говорила о том, что и олень открыт. Их взгляды встретились на мгновение, хвост собаки заходил из стороны в сторону, но она не бросилась к оленю, а выразительно подняла морду.

— Увидел? — спросил человек свою собаку и, заранее улыбаясь, тоже стал осматривать кусты слева. Певучий рог он отбросил за спину. Звякнула цепочка. Наконец и он заметил, как дёрнулись листья на вершине одного нечаянно затронутого орешника.

— Хобик, я тебя вижу, — как-то очень спокойно, по-свойски произнёс он, не повышая голоса, и тут же сел на валежину, далеко отставив ружьё, чтобы не смущала железка осторожного дикаря.

Архыз тоже сел и радостно, нетерпеливо зевнул.

Однако Хобик вышел не сразу. Он ещё постоял за кустами, потом высунул только голову с рогами и переступил с места на место Александр Егорович Молчанов не глядел на гостя; наклонившись, он неспешно развязывал рюкзак. Запах печёного хлеба достиг оленьих ноздрей. Хобик высунулся весь, сделал несколько шагов вперёд. Архыз лёг, положив морду на вытянутые лапы.

Молчанов достал коробку с солью и, густо посыпав ломоть хлеба, положил его на валежину в одном метре от себя. Сказал тихонько:

— Все-таки дикарь ты, Хобик. Сколько мы с тобой не виделись? Три недели, да? И уже начинаешь отвыкать. А ты поправился за это время, вон какой гладкий сделался! Хорошо живёшь? А почему все один? Или уже не один, нашёл себе приятелей? Вот и приводи их сюда.

Он говорил, а между тем уже вынул фотоаппарат, прицелился в глазок видоискателя и, пока олень осторожно, кося выразительные глаза на человека и собаку, подходил к валежине, чтобы взять хлеб, несколько раз успел щёлкнуть аппаратом. И всякий раз какая-то судорога мгновенно встряхивала нервную морду оленя, а уши его сами прижимались к голове, потому что этот металлический звук страшил его.

Хобик вытянул губы лопаточкой и осторожно взял хлеб. Саша не потянулся к оленю, даже не пошевелился, только смотрел и улыбался. И олень осмелел. Стоял и смачно ел солёный хлеб. Вкусно!

Молчанов разглядывал своего питомца и вспоминал былое.

…Как же он вырос, как изменился за семь лет, прошедшие со дня их первой встречи на воле!

Тогда это был подросток на высоченных, жилистых ногах со вздутиями у колен, смешной, неуклюжий и беспомощный. Один год, проведённый вслед за этим с оленухой, усыновившей Хобика, уже изменил его внешность и повадки. В тот не очень счастливый для Саши Молчанова сезон, когда ловили в заповеднике опасного браконьера Козинского и когда Саша нежданно-негаданно потерял своего милого друга детства Таню Никитину, уехавшую в Ленинград вместе с женихом, а потом и мужем Виталием Капустиным, — в тот год Хобик очень удачно избег смерти, быстро возмужал и к зиме выглядел уже почти взрослым.

На какое-то время Саша Молчанов потерял тогда Хобика из виду, как, впрочем, и медвежонка Лобика, потерял не потому, что забыл, а посреди других потрясений, забот и поездок, связанных с Таней, затем с поступлением в Ростовский университет, с выездом на первые, очень обязательные сессии, он просто не находил времени для походов в глубинку заповедника, где жили звери, в том числе его олень и медведь. Позже, утвердившись в роли студента-заочника биофака, Молчанов, уже младший научный сотрудник заповедника, вновь стал искать своих давних питомцев, чтобы не терять столь дорогой ему дружбы, а заодно и продолжить разработку темы, подсказанной в своё время зоологом Котенко. Но установить близкую связь с одичавшими зверями после почти годичной разлуки оказалось очень сложным делом.

Вероятно, так бы и затерялся в заповеднике среди тысяч оленей этот вилорогий подросток с треугольным вырезом на левом ушке, если бы не Котенко, тогда же подавший Молчанову дельную мысль.

— Знаешь что… Сделай себе садок у солонца в долине Речного Креста, — сказал он после некоторого раздумья. — Сиди в потайке пять — семь суток, высматривай своего питомца. Рано или поздно он туда заявится. В этой благословенной долине бывает чуть ли не все наше семитысячное оленье стадо. Когда узнаешь Хобика, подбрось ему привычную с детства подкормку, ну, скажем, хлеб с солью. А сам не показывайся сразу, не спугивай. И потом вот ещё что… приучи-ка оленя связывать лакомство с каким-нибудь сигналом. По Павлову в общем, условный рефлекс, понимаешь?

— Свистеть, что ли? Или звонить? — спросил Саша, ещё не очень уверенный в удаче эксперимента.

— А что, это мысль! У меня где-то должен быть охотничий рог, нашли ребята в лесу, — похоже, ещё со времён великокняжеской охоты лежал под камнями. Вот на звук этого рога и попробуй. Благородный звук, напоминает брачный рёв рогача, только веселей.

Уже через день Саша сидел в засаде. Потом снова и снова. Так почти полмесяца, успел истомиться, разувериться. Но однажды узнал Хобика среди молодых красавцев-рогачей, узнал, конечно, по вырезу на левом ухе, не удержался от искушения, закричал: «Хобик, Хобик!» Дикарь тут же исчез со всем стадом, видимо, забыл прошлое и доброе, что было связано с этим словом. И слишком привык подчиняться стадному восприятию. Вновь Саша искал его на оленьих тропах и опять нашёл в лесу за Сергеевым гаем. И вот тогда-то удалось наконец положить на тропе кусок хлеба с солью. Все олени обошли приманку, как обходят мину, капкан, вообще опасное место, а Хобик остановился и взял. И когда взял, Саша затрубил в свой охотничий рог.

Этот звук совсем не испугал молодого оленя. Он спокойно съел находку и догнал стадо. Мало ли какие звуки в лесу!..

Потом операция «Охотничий рог» повторялась ещё четыре или пять раз. Так олень привыкал связывать два явления — лакомство, смутно напоминающее ему детство, и звук рота. Вскоре Саша протрубил в лесу, не положив хлеба. Хобик пришёл на знакомый сигнал, Саша при нем бросил хлеб. Дикарь, прежде чем взять лакомство на виду у человека, долго стоял в нерешительности, как бы задумавшись, вглядываясь в полузабытый образ, чутьём ощущая что-то доброе, близкое. Взял хлеб, съел и медленно ушёл.

Ещё через неделю, следуя по тропе Хобика, Саша показался ему вместе с Архызом. Олень насторожился, отступил, даже угрожающе потряс тяжёлыми рогами. Но умная собака не проявила ни малейшей враждебности.

В тот последний раз олень не ушёл от человека с собакой. Он уже тянулся к ним, но не дался, оставаясь одновременно и близко и далеко, приглядываясь вновь и вновь. Зато он ушёл из своего стада. Сверстники Хобика, а тем более взрослые рогачи не хотели и не могли понять, как можно стоять в сорока метрах от своих заклятых врагов — от собаки, от человека с ружьём! Они умчались. А Хобик остался.

Все последующие годы, как только наступал сезон тепла, Саша не упускал случая вызвать Хобика звуком охотничьего рога и встретиться с ним. Олень прибегал, если находился где-нибудь поблизости и слышал знакомый вызов. Это случалось пять — десять раз за лето. Лишь зимой их знакомство надолго обрывалось, потому что в холодное время года Молчанова постоянно удерживала в городе и в своём посёлке то камеральная работа, то студенческие хлопоты.

Встречаясь вновь весной или летом, Саша всякий раз удивлялся новому виду своего питомца.

Хобик представлял собой великолепный экземпляр кавказского благородного оленя. С каждым годом он становился красивей, величавее. Теперь он находился в расцвете мужественной красоты. Порода ли была тому причиной, или безбедное детство под надзором матери Молчанова, Елены Кузьминичны, а затем и под присмотром старой ланки, отдавшей, кстати сказать, свою жизнь за приёмыша, — утверждать трудно. Он, несомненно, выделялся среди других оленей прежде всего ростом и статью. Какая-то подчёркнуто горделивая поступь, а может быть, и всегдашняя приподнятость чувств делали его царственным, величественным. Светло-бежевая, гладкая и чистая шерсть плотно облегала развитую мускулатуру. Все в нем говорило о силе, готовности к действиям, умные глаза блестели неистраченной волей к жизни, чуткий нос подрагивал, тонкую голову с широким лбом он носил особенно гордо и независимо. Чудо-олень!

У Хобика к июлю вырастали великолепные рога. Год назад Молчанов ухитрился измерить их. Между дальними отростками, по шести на каждом роге, было чуть более ста десяти сантиметров. Ни единого изъяна в толщине, шоколадно-кофейной окраске их! Абсолютная симметрия обеих сторон.

Таким он безбоязненно и просто стоял сейчас рядом с Молчановым.

— Какой же ты красавец, Хобик! — вслух произнёс Саша, рассматривая оленя, который съел хлеб и ожидал нового куска. — Мне уже неловко как-то называть тебя этим уменьшительным именем: Хобик. Право, неловко. А что, если мы станем звать тебя… ну, скажем, Хоба. Звучит для тебя по-старому, не правда ли? А произносится хорошо, звонко.

Он протянул руку. Олень позволил этой руке, пахнущей хлебом и детством, погладить себя. Не переставая гладить шею оленя, Молчанов медленно поднялся, другой рукой протянул хлеб и, осмелев, хотел рулеткой обмерить туловище. Хоба блеснул глазом и отступил. Саша сделал шаг за ним.

Архыз сидел в двух метрах и, поворачивая морду вправо, влево, рассматривал друга детства с не меньшим любопытством, чем его хозяин.

Минута доверчивого молчания. И вдруг Хоба в порыве благодарных чувств потянулся и доверчиво положил свою венценосную голову на плечо Саши. Положил и протяжно, глубоко вздохнул, словно поделился какой-то тайной печалью.

— Друг ты мой, — сдавленно сказал Саша, и слезы выступили у него на глазах. — Друг ты мой, — повторил он, почему-то вспомнив сразу все, что было связано с этим оленем отца, Таню, Самура…

Хоба осторожно приподнял свою голову Саша близко увидел его блестящие, выразительные глаза, и ему показалось, что в них тоже слезы. Кто знает, какие драмы и душевные переживания случаются у диких животных?