Чтение дневных газет в воскресенье не доставило полицейским ни малейшего удовольствия. Не потому, что в газетах содержалась прямая критика полиции. На это ни одна газета не решилась бы. Но и обиняками сказано было немало: слишком часто полиция, дескать, давала обещания, что взрывальщик будет схвачен. Обещания, которые, оказывается, не могли быть выполнены. И в довершение всего — взрыв дверей в самом доме полиции. Слишком рано, слишком опрометчиво заявила полиция о своей победе, и теперь ей приходилось в этом раскаиваться.

Страх перед действиями взрывальщика возрастал с каждым днем. Никто больше не рассчитывал на помощь полиции, никто не решался возлагать на нее надежды, все с волнением ждали следующей субботы.

Местные власти района Васастаден решили выставить в следующую субботу сторожевую охрану, с тем чтобы в каждом подъезде круглосуточно находились дежурные. Местные власти других городских районов разрабатывали аналогичные мероприятия.

Но не все испытывали страх. Некоторые были в восторге, почти злорадствовали. Весьма вероятно, в глубине души они таили те же чувства, что и взрывальщик. Зато втайне они отождествляли себя с теми, кого разыскивала полиция. Это были люди, на собственном опыте успевшие узнать, что общество устроено по принципу «все бьют всех», люди, настолько уставшие от бессмысленности и уныния своего существования в этом обществе, где у них не было ни малейшей возможности хоть как-то изменить свое собственное положение, что естественное человеческое чувство солидарности с окружающими их людьми исчезло, а явившаяся вместо него беспомощность заставляла их солидаризироваться с теми, кто отважился сделать обществу вызов.

Равнодушных, кто желал остаться в стороне, было немного. О взрывальщиках и неудачах, преследовавших полицию, размышляли все, независимо от того, были они напуганы и не решались выйти на улицу или пребывали в злорадном восторге, ожидая, когда взрывальщик снова даст о себе знать.

Одна газета каким-то образом пронюхала, что подозреваемые намерены взорвать поезд. Газета вышла с крупными заголовками, на иллюстрациях были изображены взорванные, перевернувшиеся поезда. Газета доводила до сведения читателей, что при взрыве поезда в Бразилии в прошлом году погибло восемьдесят два человека.

Число пассажиров в пригородных поездах в тот день уменьшилось наполовину по сравнению с обычным. Люди читали газеты. Люди боялись. Большая часть праздношатающихся, обычных для больших городов, спешно покинула центр Стокгольма. Вместо них появились любопытные, они ходили смотреть взорванные двери дома полиции или звонили в бюро «типсов» при полиции, заявляя, что заметили что-то подозрительное на берегу Фарста, или в районе гавани Вэртахамнен, или выше, около Фофэнган, или еще где-нибудь.

Только Леннарт Улльсон не испытывал никакого страха. Он знал, что Бог на его стороне. Что все взрывы ниспосланы ему Богом в качестве предупреждения. Что если двери полиции оказались взорванными, это надо понимать просто как предупреждение этому субчику Фаландеру — оставь, дескать, в покое Марию Энерюд, она же девушка Улльсона. Бог привел ее в его объятия, чтобы он, Улльсон, сделал ее счастливой. И этот громила Фаландер не имеет права мешать.

Леннарт Улльсон задумался над тем, понял ли сам Фаландер подобное предостережение. Пожалуй, имеет смысл разъяснить ему, что и как. Он взял трубку и набрал номер полиции.

— Нельзя ли переговорить с инспектором Фаландером?

— Пожалуйста.

Короткая пауза.

— Фаландер.

Леннарт Улльсон сделал попытку изменить голос:

— Берегись, ты, громила.

— Так, что еще?

— В следующий раз они ведь могут устроить взрыв еще ближе к тебе.

— Зачем им это надо?

— Ты должен оставить в покое Марию Энерюд.

— Ах, вон оно что! Почему, позвольте спросить?

— Такова воля Божья. Потому он и позволил взрыв в доме полиции.

Несмотря на умышленно измененный голос, Фаландер сразу понял, кто с ним говорит.

— Дорогой господин Улльсон,— сказал он.— Попрошу вас не вмешиваться больше в расследование дела, которым занимается полиция, а также в мои личные дела. Встречаюсь с Марией Энерюд или нет, вас это не касается. И если я услышу вас еще раз, то выйду к вам и покажу несколько приемов, я выучил их в полицейской школе.

— Вот это защитнички! — сказал Улльсон.— Скажите, разве не входит в задачи полиции защищать нас, рядовых граждан, вместо того чтобы нам угрожать?

— Не ломайте себе над этим голову,— сказал Фаландер.— Я не желаю больше слышать по телефону ваш голос. Хватит с нас настоящих преступников, не хватало еще возиться с вами.

Фаландер положил трубку. Тогда Леннарт Улльсон позвонил Марии Энерюд.

— А, это опять ты,— сказала она.

— Фаландер — громила,— сказал Улльсон.— Он грозится меня избить, хотя он полицейский. Как ты только можешь встречаться с таким типом?

— В некотором роде он действительно громила,— ответила она.— Но со мной он очень мил. Нельзя требовать от человека слишком многого. Мужчины все такие. Ты тоже громила.

— Но как ты можешь встречаться с таким парнем?

— Ну, он-то уж не чета тебе! И не треплется о боге, как ты. Нельзя от людей требовать слишком многого. Фаландер немного груб, это правда, но ко мне лично он ужасно внимательный. Есть в нем что-то настоящее. Он такой, какой он есть на самом деле, он не притворяется. А в тебе есть что-то фальшивое. И пора нам кончать эти разговоры. Нам нечего больше сказать друг другу. Ты мне не интересен. Если тебе нужна девушка, можешь прогуляться до «Балдахина», подхватишь там себе кого-нибудь. А меня забудь.

Леннарт Улльсон так и сделал. Трудно объяснить почему, но никто не ухватился за его предложение заглянуть после танцев в какой-нибудь ресторанчик в Гамла Стан. Так что домой ему пришлось возвращаться в одиночестве. Неужели Бог меня предал, подумал он с горечью. И чтобы отвлечься, купил в киоске детективный роман в дешевеньком издании...

Вечером Фаландер отправился к Марии Энерюд. Из страха перед взрывальщиком она не решалась выйти из квартиры. И обрадовалась, когда он пришел.

В техническом отношении было все хорошо. Приятно и покойно было чувствовать сильное тело Фаландера.

Вот то единственное, что придает жизни смысл, подумала она. Хороший мужчина в красивой постели, чего еще желать?..

В понедельник взрывальщик все еще гулял на воле. Какая-то газета предложила держать все магазины в субботу закрытыми, чтобы людям незачем было выходить на улицу и подвергать себя риску быть взорванными.

Это был косвенный намек на то, как мало люди надеялись на полицию. Никто не верил, что полиции удастся найти взрывальщика до следующей субботы.

Однако полиция Стокгольма самым решительным образом настроилась его поймать. В случае необходимости было решено ввести в операцию огромное количество полицейских. Ведь они уже были у цели: известно, кто взрывальщики, их дома и запасы динамита находились под наблюдением. Удивительно было одно — как в этих условиях преступников все еще не поймали. Все силы полиции Стокгольма были направлены против двух неопытных подростков. И финал мог быть только один.

Утром в понедельник, как обычно, провели совещание с персоналом, ведущим розыск, уточнили то, что стало уже известно, и спланировали действия на ближайшее будущее.

— И куда они могли запропаститься? — сказал комиссар Эверт Бенгтссон и почесал ухо.

— Черт знает, до чего возмутительно,— сказал Фаландер.— Нет, в самом деле, черт знает! До чего возмутительно!

— Никогда нельзя слишком много обещать,— сказал Бенгтссон.— В прошлую пятницу мы были твердо уверены, что взрывальщик сидит у нас в камере предварительного заключения. А в субботу они взрывают двери в самом доме полиции. Правда, тогда же мы получили приметы ребят и всякое такое, и дома их теперь у нас под наблюдением. И все-таки: с тех пор прошло уже два дня, а их никто и в глаза не видел.

— Прячутся у кого-нибудь из друзей,— сказал Сюндман.— Это единственная возможность. Кто знает, может, их там не двое, а целая компания.

—  Хорошо,— сказал Бенгтссон.— Попробуем сосредоточить теперь внимание на всех их друзьях. Только бы не произошло еще одного взрыва. Тогда мы с вами совсем оскандалимся.

— До субботы еще целая неделя,— сказал Сюндман.

— Что ты извлек из своего директора бюро?

— Не много. По субботам он обычно стреляет ворон, так он говорит. Поэтому понятия не имеет, где обретается его сын.

— Неужели он действительно совершенно невиновен? Ведь это же у него есть повод взорвать как раз те дома, а не у его сына. Это он, директор бюро, был не в ладах с той женщиной, владелицей всех взорванных домов, той, что помогала беженцам. Конечно, это он подбивал своего сына.

— Возможно,— сказал Сюндман.— Но неизвестно, давал ли он прямое указание парнишке взорвать те дома.

— Нет, конечно.

— Немного смахивает на войну во Вьетнаме и на события в Сонгми,— сказал Стэн Линдгрен.

— Непонятно. Объяснись-ка.

— Ну, непосредственными виновниками ведь является старшее поколение, оно сидит себе дома, в США, и наслаждается жизнью, а на войну посылает молодежь. А молодежь поступает так, как их учили поступать, применяет ту меру насилия, которой ее научили... Потом за самые грубые промахи обвинят молодежь, но ничего не сделают тем, кто толкал ее... В нашем случае что-то похожее. Сын директора бюро выполняет грязные поручения своего отца.

— До известной степени ты прав,— сказал Сюндман,— старшее поколение несет большую ответственность за ту среду, за тот мир, который оно оставляет новому поколению. Командуют старшие, а новое поколение делает то, что от него ожидают.

- Но разве новое поколение не может себя защитить и изменить то, что кажется им неверным?

— Да, в какой-то мере. Но человек страшно связан... образом мыслей, среди которых он воспитан. Не так легко защитить себя, раз уж ты застрял в определенном кругу представлений...

— И ты полагаешь, что подростки, устраивающие взрывы динамита, делают это на основании того, чему научились дома?

— Да, во всяком случае мне так кажется. Эта беспощадность, не считаясь с тем, кому будет причинено зло, все это, собственно говоря, не так удивительно. Просто это естественное дальнейшее развитие способа существования в нашем обществе. Ведь мы стоим на конкуренции, на беспощадном отношении к тем, кто на нашем пути. Такому отношению двое парнишек и научились дома.

— Интересно, что об этом говорит наш директор бюро. От взрывов он открещивается. Вполне возможно, для того только, чтобы успокоить свою потревоженную совесть. Он, собственно, даже гордится своим сыном. И его жена — так прямо и заявляет, что гордится...

— Так ты думаешь, сын потому и взрывает дома, чтобы родители могли им гордиться?

— А зачем же сыну понадобилось взрывать именно эти дома? Ведь такие понятия, как нацизм и преследование людей, должны быть довольно чуждыми понятиями для парнишки, которому едва шестнадцать лет.

— Довольно гнусно,— заметил Линдгрен.— Старые предрассудки возвращаются к жизни сыном только для того, чтобы доставить отцу удовольствие.

— Дело тут не только в предрассудках,— сказал Сюндман.— Дело в ненависти. Директор бюро не добился в жизни того, чего ему хотелось. Как он сам считает, все объясняется тем, что когда-то произошло во время войны. Знаешь, как становится легко, когда у тебя под рукой есть кто-то, на кого ты можешь свалить вину. Старая ненависть принимает новое обличие, вот как я бы это выразил. Наш директор бюро — махровый правый, да к тому же еще и злобный, полный ненависти тип.

— Ты так считаешь?

— Конечно, и консерватизм его можно объяснить,— ответил Сюндман.— Но не консерватизм сделал его таким, каков он есть. Вся его враждебность к иностранцам, вся его ненависть к чужим, его презрение к современному обществу объясняются тем положением, которое он сам занимает в этом обществе.

— Как это?

— Ну как же. Представь себе, что твоя работа состоит в том, чтобы каждый день принимать решения о задержании эмигрантов на границе и отправлении их обратно в газовые камеры. Как бы ты реагировал?

— Я бы переменил работу.

— А если бы ты был вынужден? Если бы выполнение задания воспринимал как свой долг? Думаю, в подобных ситуациях чиновник старается заглушить свою совесть, убеждая себя самого, что он делает правильно. Мне представляется, это и случилось с нашим директором бюро. Чтобы выдержать в подобной ситуации, он приноровился к ней, убедил себя самого, что закон правильный, что эмигрантов надо отсылать обратно. Естественно, чтобы так чувствовать, он должен был стать враждебным к иностранцам вообще, к эмигрантам из Германии — в особенности, тогда их было немало.

— Так что, собственно говоря, его сделало таким общество.

— Да, вот именно. Он приспособился к ситуации. И замкнулся в себе, да так, что уже не мог думать по-иному. Поэтому он является анахронизмом в современном обществе, ибо теперь общество требует от человека совсем иной приспособленности.

— Пора нам кончать со всем этим малоприятным философствованием,— сказал Бенгтссон.— Мне абсолютно не интересно выслушивать ваши детские обвинения. В конце концов мы находимся на совещании, тут полиция, и работа группы розыска заключается в том, чтобы предотвратить дальнейшие взрывы. А не разводить философию, у кого какая ненависть, или там чувство вины, или первородного греха, или, еще того чище, приспособленности к своей профессиональной роли.

Петеру Сюндману показалось немного странным, что Бенгтссон принял так близко к сердцу предмет их спора. Но он не сказал, о чем подумал, а сделал то, чего от него ожидал Бенгтссон,— вернулся к результатам расследования.

— Ну как, что у нас есть новенького? Давайте выкладывайте.

— Фаландер, ты там занимался сбором «типсов»,— сказал Бенгтссон.— Что ты можешь доложить?

— Праздничные дни оказались выше всяких похвал,— ответил Фаландер.— Все просто рвались нам помочь. По-моему, за такое короткое время нам еще не приходилось получать столько «типсов», пожалуй, с тех самых пор, как мы охотились за убийцей ребенка, лет семь назад.

— Ну, ты скажешь! — с иронией заметил Сюндман.

— Нет, действительно. Чувствуешь себя прямо-таки счастливым, когда так много народу желает помочь полиции. Такое ощущение, что всех нас объединяют общие интересы, кажется, будто все мы — одна большая семья, где все помогают друг другу разыскать опасных молодых безумцев, взрывающих динамит в мирных домах Стокгольма.

— Как заговорил! Ты отдыхал весь конец недели, сразу видно,— сказал Сюндман.

— Если бы! Мы получили триста сорок семь «типсов». Этих мальцов видели в Спонга, в Вэллингбю, в Юрсхольме, в Бандхагене. Кто-то заметил, как они на цыпочках крадутся позади ангара на аэродроме Арланда, их видели потом в мужском туалете в Эриксдальских банях, в ателье проката граммофонных пластинок в Гамла Стан и в городской библиотеке в районе Хурнсгатан.

— Неужели ты проверял все «типсы»? — спросил Бенгтссон.

— Конечно, а как же,— ответил Фаландер.— У нас есть человек, круглые сутки дежурящий в мужском туалете при Эриксдальских банях. Если там вынырнут наши ребятки, то впервые в жизни один голый полицейский арестует двух голых преступников как раз в тот момент, когда они писают. Такая сцена станет исторической в анналах стокгольмской полиции. Попросим скульптора отлить ее в бронзе, а потом поставим всю группу у нас в холле при входе в дом полиции.

— Нет, серьезно, неужели у вас там, в Эриксдальских банях, стоит полицейский? — удивился Сюндман.

— Как же! У нас людей не хватает, чтобы проверить даже приличные версии за такое короткое время,— ответил Фаландер.— Только бы они не успели устроить еще один взрыв.

Такими шуточками Фаландер прикрывал свое глубокое беспокойство. Он был серьезно озабочен. Обычно все полученные от населения «типсы» тщательно проверялись, а на этот раз просто не хватало рук. Вместе с тем нельзя было допустить, чтобы люди пострадали только оттого, что в полиции вовремя не прислушались к какому-нибудь «типсу».

— Что же ты тогда сделал со всеми «типсами», которые поступили? — спросил Сюндман.

— Я не проверял их все подряд. А сделал статистическую разработку.

— Статистическую разработку?

— Ну да! Мы знаем, сколько обычно «типсов» поступает из разных районов города. Из трехсот сорока семи семьдесят два я мог спокойно отбросить как абсолютно бессмысленные. Такие, например, где совсем не те приметы, ну и в этом роде. Оставшиеся двести семьдесят пять «типсов» распределяются по городу примерно одинаково. Единственным исключением является район Клара. Сейчас у нас в три раза больше «типсов» из Клары, чем всегда.

— И что это означает?

— Все может оказаться простой случайностью. Однако не исключена возможность, что их действительно видели в районе Клара.

— В Кларе нам нужна специальная охрана,— сказал Бенгтссон.— Сюндман и Линдгрен должны получить сорок постовых полицейских для наблюдения за Кларой.

— Но Клару могли указать и ошибочно, я повторяю.

— Там разберемся,— сказал Бенгтссон.

Почти весь квартал Клара в апреле 1970 года представлял собой, если можно так выразиться, исполинскую строительную площадку: вырытые в земле котлованы, бесконечные строительные леса, штабеля досок, бетонные фермы, глина, резиновый кабель, сползающий в котлованы грунт. Старые улицы оставались еще на своих прежних местах и на той высоте, что и прежде, но часто оказывались поднятыми на временные помосты, наскоро собранные из брусьев и металлических труб. В некоторых местах улицы стояли как бы на полках, готовых съехать вниз, в котлованы. Чтобы предотвратить сползание целого городского района во все эти котлованы, кое-где пришлось армировать стены с помощью мощных металлических колонн, играющих роль защитного вала.

Целый городской район был таким образом срыт, большая часть гряды Брункебергсосен оказалась снесенной, а площадь Брункеберг наподобие гигантского подноса висела на строительных лесах. Единственное, что еще осталось от прежней застройки, это здание газеты «Афтонбладет» со служебными помещениями и типографией и еще несколько кварталов, вплотную примыкающих к церкви.

Церковь Клара и кладбище с тем же названием были, по сути дела, маленьким оазисом, настоящим парком в самом центре пропитанного выхлопными газами, перенаселенного, серого, загроможденного и запутанного городского района. Парк — излюбленное обиталище тех, кто ночует на улице, но в апреле в утренние часы там было еще слишком холодно и сыро даже для самых закаленных бездомных. Температура поднялась всего на несколько градусов выше нуля, легкий моросящий дождь окутывал все строительные леса, все обреченные на снос дома, церковь и кладбище.

Подобный моросящий дождик вводил в заблуждение, казался поначалу таким зыбким и тихим, что человек , едва замечал этот дождь, а потом вдруг обнаруживал удивительную, неприятную пробивную силу дождевых капель. Человек выходил из дому, и ему казалось: так хорошо в этой мягкой, легкой тишине с нежным дождевым шелестом!.. И слишком поздно соображал, что нужно было накинуть плащ или захватить зонтик.

Вместе с дождем и сыростью явился холод, и Сюндман с Линдгреном ходили, дрожа от холода и проклиная апрельскую погоду. Они отмечали те места, где надо будет расставить полицейские посты для охраны квартала Клара.

— Здесь мы поставим одного человека,— сказал Сюндман.— А тот, кто будет сидеть вон в том окошке, сможет просматривать сверху всю строительную площадку в бинокль.

— Чур, я беру себе местечко в окне! — заявил Линдгрен.

— Что, боишься размокнуть? Полицейский должен относиться к таким вещам спокойно.

— Ради бога, не разыгрывай из себя деда,— сказал Линдгрен.— Полицейский мерзнет совершенно так же, как любой другой человек, в такую вот собачью погоду.

— Так или иначе, а стоять придется. Нельзя допустить еще один взрыв.

— Да, теперь дело касается нашего престижа,— сказал Линдгрен.

— А что ты думаешь,— сказал Сюндман.— Люди над нами смеются. Люди смеются над полицией. Они и боятся, конечно. Боятся, что в следующий раз взорванным может оказаться их дом. А смех в сочетании со страхом... неважное это сочетание, оно порождает особое чувство — чувство беспомощности: полиция не справляется, нам страшно, страшно, что же нам делать?..

— Посмотри-ка во-он туда,— сказал Линдгрен,— на другую сторону строительной площадки.

— Зеленый габардиновый плащ,— сказал Сюндман.— Два парня...

— Побежали! — предложил Линдгрен.

— Нет,— ответил Сюндман.— До того места метров пятьдесят. Если они нас заметят, успеют скрыться. Надо вызвать подкрепление. Наш автобус около церкви, там у нас десять постовых полицейских.

Беглым шагом они двинулись в направлении, противоположном тому, откуда показались мальчики. Сюндман и Линдгрен с разных сторон одновременно прыгнули в автобус рядом с шофером.

— Быстренько,— сказал Сюндман.— Спускайся здесь вниз, потом вверх, налево по Ваттугатан. Только тихо, и никаких сигналов.

Сюндман еще не кончил фразу — полицейский автобус уже тронулся.

— На Ваттугатан одностороннее движение, да не в ту сторону, в какую нам нужно,— сказал Сюндман.— Но ты так и продолжай все вверх по улице, потом двигай по улице Геркулеса и налево вверх.

— Смотри, вот они,— сказал Линдгрен.— Как раз напротив, вон там, нет, опять исчезли на улице Мира.

— Так, стоп пока,— сказал Сюндман.— Пять человек сходят здесь, быстренько, потом рассыпаются в разные стороны и ищут ребят на всех улицах в восточном направлении. Мы же, все остальные, едем на автобусе дальше, до площади Густава Адольфа, и ищем их в другом направлении.

Пять человек спрыгнули на землю, и автобус опять понесся вперед. Остановились у дворца наследного принца.

— Ты, Стэн,— сказал Сюндман,— ты и еще кто-нибудь идите по Стремгатан и займите пост у моста Риксбрун. Мост Риксбрун — это их единственный шанс от нас улизнуть. Потом мы медленно и методично продвигаемся вперед и вниз вдоль всего района. Заглядывайте в каждые ворота, под каждый автомобиль, за каждый забор. Они у нас здесь как в западне, у них нет ни малейшей лазейки.

Сюндман взял рацию и доложил о происходящем в главное полицейское управление.

— Подкрепление в пути,— сказал Сюндман.— Через четверть часа у нас здесь, в этом районе, будет тридцать человек.— Он выпрыгнул из автомобиля и направился вверх по Мальмторгсгатан к Брункебергской площади.

Пронизывающий до костей моросящий дождь был позабыт. Никто больше не думал о холоде. Всех охватило напряженное ожидание, жажда активного действия. В третий раз за эту неделю Сюндман подумал, что теперь-то взрывальщикам не уйти.

И в третий раз ошибся.

Полицейские рыскали повсюду, дергали каждую запертую дверь, приоткрывали каждую незапертую. Но подростков нигде не было видно.

— Просто невероятно,— сказал Сюндман Бенгтссону, специально примчавшемуся в машине, чтобы присутствовать при захвате взрывальщиков.

— Совершенно невероятно. У них здесь нет ни малейшего шанса скрыться. Они должны быть где-то здесь, в этом районе. Есть только одна возможность: или их кто-нибудь впустил через какую-то запертую дверь, или у них у самих есть ключ к какой-то запертой двери внутри вот этих шести кварталов между улицей Геркулеса и Стремгатан.

— Сейчас мы можем сделать только одно,— сказал Бенгтссон,— выставить посты по всему району. По одному человеку на каждом углу, чтобы стояли там круглосуточно, пока ребята где-нибудь сами не вынырнут. Если кто-нибудь из них появится в одиночестве, мы его не хватаем, даем возможность навести нас на другого. Самый надежный  путь, если учесть, что у них динамит.

— Мы не можем обыскивать дома все подряд, люди станут возражать. Но можем послать нескольких человек, пусть они ходят тут кругом, звонят в двери и вежливо всех спрашивают. Может случиться, ребят увидит кто-то из населения или услышит что-либо подозрительное,— чтобы сообщили.

Для наблюдения за подозрительным районом выделили шестьдесят полицейских, по двадцать человек в каждую смену.

Теперь на каждом углу стояли и мерзли полицейские, стуча зубами и дрожа от холода. Через равные промежутки времени их сменял специально выделенный сменный патруль с тем, чтобы дать им возможность забраться в разъезжающий по улицам полицейский автобус и проглотить чашечку горячего кофе из термоса. Во второй половине дня дождь перестал, но вместо него откуда-то взялся неприятный, пронизывающий ветер, забиравшийся под промокшую одежду, так что люди стыли еще сильнее.

Никаких подозрительных мальчиков с нужными приметами не объявлялось. По мере того как надвигалась ночь, полицейских охватывало все большее уныние. В час ночи ударил мороз. Все, что было влажным, замерзло и превратилось в лед, под ногами тоже хрустел лед. Мальчики не появлялись.

Наступило утро вторника.

— Они словно угри, такие же скользкие,— сказал Бенгтссон.— Мы думаем, вот-вот — и они у нас в руках, и так бывало не один раз,— нет, опять вдруг исчезают, будто их проглотила земля. Как ты думаешь, могли они улизнуть из нашего района? Ты совершенно уверен, что они где-то тут?

— Совершенно уверен,— ответил Сюндман.

— Прямо чудеса какие-то да и только,— сказал Бенгтссон.— Чего-то мы недопонимаем. Мне кажется, неплохо бы нам сесть всем да пораскинуть мозгами вместо того, чтобы просто действовать как попало.

— Самый подходящий момент для размышлений,— сказал Сюндман.— Интеллектуальные мозги полицейских сейчас же подскажут выход.