Узнал я в Иерусалиме ещё одного мужа, именем Адолий, родом тарсянина. Прибыв в Иерусалим, он пошел путем добродетели непроложенным — не тем, по которому шли мы, люди обыкновенные, но каким–то странным и новым, который сам он проложил себе и на котором подвизался выше сил человеческих, так что и самые злые демоны трепетали строгости его превосходной жизни и не смели приближаться к нему. По чрезмерному воздержанию и бодрствованию он казался как бы призраком, потому что во всю Четыредесятницу ел через пять дней, и то умеренно, а в прочее время — в третий день. Особенно велико и удивительно в его добродетели следующее: с вечера даже до утреннего часа, когда братия опять собирались в молитвенных храмах, этот постник и подвижник стоял на Елеоне, на холме Вознесения, откуда вознесся Иисус, — стоял, пел псалмы и молился. И это делал он во всякое время; снег ли шел, или дождь, или град, он оставался неподвижным. Выполнивши обычное молитвенное правило, он будильным молотком стучал по всем келлиям и созывал братию в молитвенные дома на утреннее славословие, в каждой келлии пел вместе с ними по одному или по два антифона и, помолившись таким образом, отходил в свою келлию пред рассветом. Я сам верно знаю, что часто, когда братия раздевали его во время зноя и выжимали одежды его, пот с них тек, как будто они были мыты в воде; потом надевали на него другую одежду, пока та просохнет. Отдохнув до третьего часа, остальные часы до самого вечера он проводил опять в псалмопении и молитвах. Такова добродетель высокого терпения Адолия, твердого камня, который родом был тарсянин. Усовершившись до конца подвигами терпения, он почил вечным сном и погребен в Иерусалиме.