Глава 51

Теперь я приглашаю вас вернуться со мной в дом 27 на Голден-Сквер, где в уже знакомой нам элегантной комнате мы находим миссис Фортисквинс, ожесточенно спорящую с посетителем.

— Понятия не имею, как она умудрилась, — говорит миссис Фортисквинс.

— Как умудрилась, не важно. Важно только то, что теперь мы ничего не получим за нее от старика.

— Я не виновата, что она сбежала.

— Вот как?

— Конечно. Я думала, у нее нет в Лондоне друзей, кроме меня. Она так говорила много раз.

— Врала, — с горечью заключает мистер Сансью. — А вы купились на ее показную искренность.

— Нехорошо с вашей стороны упрекать меня. Вы всем обязаны моему великодушию. Когда миссис Клоудир пришла с сыном ко мне, разве не явилась я прямиком к вам, чтобы откровенно с вами поделиться?

— Поделились, мэм, не буду спорить, но получили за это вознаграждение. Что до откровенности, то о ней мне судить затруднительно. Почему вы так беспокоитесь, чтобы старый Клоудир не узнал о вашей роли?

— Это вас не касается.

— Ладно, но теперь он все узнает, потому что я не хочу один брать на себя вину.

Пристально глядя на него, миссис Фортисквинс произносит вполголоса:

— Если вы ему расскажете, то, обещаю, горько об этом пожалеете.

Адвокат покусывает губы, потом говорит:

— Ладно, думаю, ему ни к чему об этом знать. Возьму уж удар на себя. Пусть утешается тем, что благодаря нам, по крайней мере, мальчишка содержится в надежном месте. — После ее кивка он добавляет: — А скоро попадет в еще более надежное.

Миссис Фортисквинс, однако, спрашивает резко:

— Вы, надеюсь, не хотите сказать, что…

Она не договаривает фразу.

Мистер Сансью удивленно поднимает брови:

— Но мы же договорились!

— Ничего подобного. Речь шла о том, чтобы он находился в надежном месте.

— Я думал, вы понимаете это выражение так, как обычно его понимают.

— Что вы понимаете под этим выражением, мне неизвестно. А я подразумевала то же, что и все: что в случае надобности до него можно будет добраться. Он должен быть цел и невредим. Пока.

— Ваша забота о мальчике делает вам честь, — ухмыляется мистер Сансью.

— Обещаю, если с ним что-нибудь случится, я обращусь к властям.

— Не думаю, миссис Фортисквинс, потому что в таком случае добрейший Квигг может поведать больше, чем нам бы желалось.

Они смотрят друг на друга, губы вдовы медленно раздвигаются в улыбке:

— Глупо нам ссориться, это обоим выйдет боком.

— Прямо в точку, мэм. Мы добьемся куда большего, если будем дружить.

Миссис Фортисквинс звонит в колокольчик и распоряжается, чтобы Чекленд подала чай; через десять минут мы застаем обоих как ни в чем не бывало сидящими рядом на оттоманке.

Задумчиво поглядев на гостя, вдова начинает:

— Мне уже давно хочется вас кое о чем спросить, мистер Сансью. Как вам, вероятно, известно, я унаследовала от мужа некоторую земельную собственность и ценные бумаги.

Адвокат серьезно кивает.

— Когда он был жив, он, разумеется, сам управлял имуществом, но после его смерти дела перешли в руки юриста, назначенного душеприказчиком. Неудобно признаться, но я не вполне довольна его действиями. В особенности теперь, когда процент по государственному займу упал, мне кажется, я лучше могла бы позаботиться о своих делах, чем он.

— Вы более чем правы, мэм! — восклицает адвокат. — С учетным рынком вы знакомились?

— Нет. Он ведь не очень надежен?

— Ничего подобного. Надежен, как Английский банк, — и это нужно понимать буквально, потому что Английский банк гарантирует долговые обязательства, выписанные на банкирские дома. А выплаты золотом он в последний раз приостанавливал в девяносто седьмом году, то есть еще до вашего рождения. — Этот комплимент вызывает у дамы улыбку. — Я сам втянулся по уши. Вначале колебался, но теперь радуюсь, что позволил себя уговорить, потому что рынок за это время взлетел до небес, жалею только, что не включился раньше. По правде, я вложил все, что имею. Никогда рынок так не расцветал. Вкладывайтесь сейчас, и, уверен, к Рождеству вы будете меня благодарить.

Задумчиво созерцая собеседника, миссис Фортисквинс подносит к губам чашку.

 

Глава 52

То, что происходило потом, я вспоминаю смутно. Помню, как кричал на пожилую женщину и, наверное, пытался ее ударить, потому что молодой ирландец меня от нее оттащил. Потом меня вдруг затошнило, и, решив, что заболеваю, я схватился за живот — в памяти всплывает лицо ирландца, когда он отпустил меня и отпрянул в сторону. Потом я бросился на пол рядом с матушкой и в безграничной ярости стал стучать кулаком по гнилым доскам, сжимая ладонь так, что ногти до крови поранили кожу. Вспоминаю еще и то, что я не плакал.

Отказываясь понимать признаки, явственно обозначившиеся на лице матушки еще несколько часов назад, на ступеньках дома миссис Первиенс, я как бы отвергал то, что произошло впоследствии. Я приготовился обороняться от случившегося, и, пока безжалостная правда надвигалась с неотвратимостью прилива, чувствовал, что крепость внутри меня рушится, как песочный замок, построенный ребенком. Ибо мне никогда не приходило в голову, что матушка может умереть. И теперь, перебирая мысленно те случаи, когда я ей дерзил, раздражался, посмеивался над ее непонятливостью или настойчиво требовал открыть то, что она хотела сохранить в тайне, я сгорал от угрызений совести.

Часы шли. Должно быть, я спал, но точно не скажу, потому что и наяву, и в кошмарных снах меня преследовала одна и та же чудовищная, неотменимая истина: матушка мертва. Постепенно я заметил, что через законопаченные тряпками, заросшие сажей окна проникает тусклый свет, и что вокруг меня двигаются люди. Глядя на безмолвную фигуру, с лицом, укрытым одеялом, я не мог поверить, что она не откинет покров, не улыбнется и не скажет, что все это было понарошку. До меня доносились грубые голоса: детский плач, пьяные выкрики, ругательства, и на их фоне громко произнесенная фраза: «А ну замолкни, что тебе сказано». Я не обернулся, чтобы посмотреть, не ко мне ли это обращено, но позднее заметил рядом Лиззи: она сидела скрестив ноги, расчесывала пятерней свои непослушные седые лохмы и глядела на меня.

— Не убивайся так, — говорила она. — Все забудется.

Эта мысль меня ужаснула: я не хотел быть тем человеком, каким стану, если забуду.

— Тебе ведь и хоронить ее не на что, да? — продолжала старая карга.

Я потряс головой.

— Нужно обратиться в приход. Там о ней позаботятся.

Я не обращал внимания, и она потянула меня за рукав:

— Ты должен устроить ей достойные похороны.

— Куда мне идти? — спросил я, только чтобы отвязаться, так как не считал важным, что будет с телом.

Она рассказала, как найти дом на Лезер-лейн, где ведет дела приходской клерк, и, слушая ее, я внезапно понял, что на самом деле это важно. Очень важно. Когда я встал, чтобы уйти, у меня в голове всплыла мысль или, скорее, воспоминание.

— Вы с ней посидите? — спросил я.

— Да-да. Не беспокойся.

Все так же, в полутьме, я спустился ощупью по коварной лестнице и вышел в затопленный двор. Гроза отбушевала, ветер улегся, но небо по-прежнему хмурилось и дождь шел с тем же злобным упорством.

Следуя указаниям, я отыскал нужный дом и постучался в кухонную дверь; молоденькая служанка с некоторым сомнением допустила меня в чулан для мытья посуды. Здесь мне пришлось ждать почти час, пока мистер Лимпенни (фамилию я узнал от девушки) закончит завтракать — я не подумал о том, что час еще слишком ранний. Наконец служанка провела меня в «гостиную для завтрака», пред очи хозяина, который за чайником и остатками еды читал «Морнинг пост».

— Что вам нужно? — спросил он коротко, лишь немного опустив газету.

Я пытался заговорить, но слова не шли с языка.

— Давайте, юноша, выкладывайте. Не отнимайте время, — раздраженно буркнул клерк.

— Это по поводу моей матери.

— Извольте обращаться с должной почтительностью, — прервал он меня.

— Прошу прощения, сэр. — Я попытался продолжить: — Моя мать… моя мать только что умерла, и у меня нет денег, чтобы ее похоронить.

— Вам повезло, — откликнулся клерк.

Я вытаращил глаза, а он, брезгливо вытерев руки салфеткой, продолжил:

— Мы хороним нищих раз в неделю, и, на счастье, завтра как раз похоронный день.

Не глядя на меня, он встал и вышел.

Не зная, чего он от меня ждет, я последовал за ним по коридору и очутился в маленькой комнатушке, служившей, очевидно, кабинетом, если судить по пачкам бумаг, перевязанных розовыми лентами, старым сундукам и жестяным коробкам для документов (все это было нагромождено по углам и полкам).

— Необходимо уладить некоторые формальности. — Клерк уселся за небольшой письменный стол. Он вытащил ящик, убрал со стола печатный листок, очинил перо и взглянул на меня. — Как звали нищую?

— Миссис Мэри Мелламфи, сэр. — Мне внезапно не захотелось открывать настоящее имя.

— Мелламфи, пол женский. Ирландка, надо полагать, — устало проговорил клерк. — К какому округу приписан супруг вашей матери? — Он с ухмылкой поправил себя: — Ваш отец, то есть?

— Не знаю, мистер Лимпенни.

Он вздохнул.

— Вот народ. С чего вы взяли, будто имеете право являться сюда и за здорово живешь умирать на денежки налогоплательщиков? Вам, наверно, и дела нет, что вы лишаете наш приход права потребовать, чтобы приход вашей матушки возместил стоимость ее похорон? А известно ли вам, что приличные похороны нищего обходятся в целых два фунта? На один только гроб идет двенадцать шиллингов!

Ответа как будто не требовалось, и я рискнул промолчать.

— Небось, захотите, чтобы кто-нибудь ее обрядил?

— Да, пожалуйста.

— Ничуть не сомневался, — произнес он негодующе, словно я прежде уверял в обратном. Он добавил: — Это приход тоже оплачивает. — Взяв еще один лист бумаги, клерк стал его заполнять. — Адрес покойной?

— Митра-Корт, сэр.

— Так я и знал. — Он протянул второй листок бумаги мне. — Идите с этим ордером в дом номер два на Или-Корт и спросите миссис Лиллистоун.

— И это все?

— А чего вы хотите еще? — огрызнулся он, берясь за колокольчик, лежавший на столе. — Ступайте.

В дверях появилась служанка.

— Проводи мальчика прямиком к выходу, — распорядился мистер Лимпенни. — Прямиком, я сказал.

На улице я рассмотрел выданный мне лист бумаги: там было указание для миссис Лиллистоун обмыть, обрядить и уложить в гроб тело «нищенки» по указанному адресу. Когда я нашел дом и постучал в дверь, последовало долгое молчание, потом наверху открылось окошко и в нем показалась женщина.

— Что там? — спросила она.

— Это моя матушка. — Мне пришлось кричать.

— Откуда вы?

— С Митра-Корт. Ясно. Она вот-вот?

— Она уже.

Окинув меня пристальным взглядом, женщина скрылась, окошко захлопнулось. Вскоре отворилась дверь на улицу, и я увидел свою собеседницу, крупную неопрятную женщину в не слишком чистом платье. Она на ходу надевала шляпку и закрепляла завязки.

— Идем, — бросила она. — В таких случаях время дорого.

— Вы, наверное, меня не поняли. — Я протянул ей ордер. Едва скользнув по бумаге взглядом, она вернула ее мне:

— А что есть он, что нет. Читать-то я не умею.

— Это распоряжение обрядить.

Она засмеялась:

— А я-то о совсем другом подумала. Слышала, есть женщина, которая вот-вот. Но мне все едино. И на этот свет снаряжаю, и на тот. Чаще всего как раз таким порядком: одно следует за другим. Подождите! — внезапно сказала женщина и захлопнула дверь.

Я притулился в дверном проеме, прячась от дождя, который все не прекращался. Минут через десять миссис Лиллистоун вновь появилась на пороге с разнообразным снаряжением: небольшим котлом, жестяным тазом и саваном из самой дешевой ткани, перекинутым через руку.

По дороге она спросила:

— Кто с ней остался сидеть — кто-нибудь из родственников?

— Нет. Чужая старая женщина.

Миссис Лиллистоун тихонько присвистнула, но ничего не сказала до самого Митра-Корта, где при виде потоков грязной воды, которые ей предстояло переходить вброд в деревянных башмаках, у нее вырвалось недовольное восклицание. Она строго указала на состояние лестницы, словно я был в нем повинен, и с немалыми трудностями взобралась по ней вместе с предметами своего ремесла, отказавшись в то же время доверить мне хотя бы часть.

Когда мы вошли в комнату, мне почудилось, что все находившиеся там примолкли, и еще меня поразило, что Лиззи нигде не было видно, а в нашем углу сидела посторонняя семья. Миссис Лиллистоун и ирландка средних лет обменялись приветствиями, я указал на тело, миссис Лиллистоун направилась в угол и откинула одеяло.

— Так я и думала, — проговорила она. — Ничего не осталось.

Я закрыл лицо руками и отвернулся.

— Старуха ее раздела, — пояснила женщина из незнакомой семьи. — Сказала, что она ее мать и собирается ее обмыть, но ушла куда-то с одеждой и не вернулась.

— Оставила только это кольцо. — Миссис Лиллистоун подняла матушкину руку.

Я не смотрел.

— Она не смогла его снять, — сказала еще одна участливая соседка.

Мне не нужно было смотреть, так как я знал, что это простое медное кольцо, которое матушка сделала себе в обмен на золотое, проданное в тот день, когда на нас напал бейлиф. На нем были грубо выгравированы ее инициалы, и стоило оно пенса два.

— Исполнила за меня часть моей работы, — заметила миссис Лиллистоун, закатывая рукава.

— Вы ведь не здесь станете это делать? — запротестовал я.

— А где же еще?

— Но это неприлично. — Я указал на соседей по комнате. Те согласно забормотали и стали демонстративно поворачиваться спиной, но я видел, что спорить не приходится.

Добрая ирландка знаком меня подозвала, но, когда я собирался отойти, миссис Лиллистоун сказала:

— Прежде наберите воды в тазик.

Я пошел к насосу, а когда вернулся и помог миссис Лиллистоун поставить таз на огонь, то невольно заметил, что она тряпкой подвязала матушке челюсть. Дрожа, я присоединился к бедному ирландскому семейству, пригласившему меня, и они настояли на том, чтобы я разделил с ними скудный завтрак из хлеба и селедки; почти ни слова не зная по-английски, они старались меня отвлечь, чтобы я не смотрел в другой угол.

Наконец миссис Лиллистоун объявила, что все готово, и я увидел длинную фигуру в зашитом грубыми стежками саване.

— Это я нашла под нею, — сказала она и протянула мне записную книжку, где по-прежнему лежало письмо, надписанное фамилией матушкиного отца.

Я взял ее и сунул себе в курточку. С горечью я вспомнил уроки своих наставников в юриспруденции: как законный наследник я владею теперь всем, что принадлежало матушке.

— Дроги приедут завтра с утра, — сказала миссис Лиллистоун.

Я ожидал, что она уйдет, но она задержалась в дверях, странно на меня глядя.

— Вам ведь не хочется все это время сидеть здесь? — Гримаса на ее лице, как я понял, должна была выразить материнское участие. — В одной комнате с этим. Не хотите ли переночевать у меня дома?

Не знал и никогда не узнаю, насколько я был прав, усомнившись в ее искренности, но у меня возникли самые неприятные подозрения, поскольку я не забыл, как мистер Избистер вскользь упоминал о разведчиках в приходах. Я ограничился тем, что помотал головой, и миссис Лиллистоун, собрав принадлежности своего ремесла, удалилась.

Я караулил у тела весь остаток дня и всю долгую ночь. В середине дня ирландка дала мне сухарь, а вечером поделилась овсянкой, так что я не был голоден. Когда начали собираться сумерки, вернулся распорядитель и потребовал с меня два пенса, указав, что моя мать занимает столько же места, сколько раньше, а оно должно быть оплачено, а то, не ровен час, заглянет мистер Эшбернер и его «застукает». Но остальные обитатели комнаты вступились за меня, и он согласился удовольствоваться одним пенни.

Я вознамерился не смыкать глаз, но все же заснул. Сны, однако, не принесли мне облегчения. Я очутился в обширном пустом доме, бродил по громадным комнатам и коридорам — таким длинным, что даже фонарь, который я нес, не мог рассеять тьму в дальнем конце. Тут пол начал скрипеть и качаться, я пустился бежать, пол у меня под ногами осыпался, и я свалился в нижнюю комнату. Перед глазами оказалось гигантское окно, в котором не было видно ничего, кроме огромной белой луны в черном небе. Потом снизу выдвинулись голова и плечи; фигура была закутана в покрывало, но оно, к моему испугу, соскользнуло, обнажив лицо, хотя назвать это лицом было трудно: изрытая ямками кожа, пустые глаза, жеваный обрубок вместо носа. Лицо начало расти, наплывать на меня, и я в ужасе проснулся.

Утро утомительно тянулось, прошло несколько часов, пока наконец один из ирландских ребятишек, смотревший в окно, крикнул мне что-то на своем языке.

Выглянув, я увидел, что у входа во двор остановилась повозка и оттуда выбираются двое мужчин. Я сошел вниз, встретил их у ступенек и проводил в нужную комнату; они подхватили груз и понесли вниз, я пошел следом.

— Это последний не из дома, — выкрикнул кучер, когда служащие подошли к повозке.

Я разглядел, что там было уже шесть таких же мешков; седьмой не особенно бережно впихнули позади остальных. Двое служащих вскочили в повозку, задевая ногами мешки, кучер тронул хлыстом лошадей.

— Куда вы? — спросил я.

— В работный дом, — не оборачиваясь, бросил один из них.

Под дождиком, который то прекращался, то припускал снова, я последовал за повозкой по узким улочкам. Никто не обращал на нас внимания, только однажды стайка мальчишек, игравших на улице в шаффлборд, оторвалась от своего занятия и некоторое время бежала за нами, распевая:

Наконец повозка пересекла Холборн, проехала немного по Шулейн, свернула в переулок по соседству с работным домом и остановилась в тесном дворе. Кучер распряг и увел лошадей, один из служащих вошел в здание, другой укрылся от дождя под аркой подворотни и начал раскуривать трубку.

— Это надолго? — спросил я.

Он молча пожал плечами, и я стал ждать около повозки.

Через полчаса появился приходской посыльный.

— Беги отсюда, малец, — сказал он, увидев меня.

Служащий, куривший трубку, молча скосил глаза на повозку.

— Ладно, — проворчал посыльный и пошел обратно.

Я ждал несколько часов и промок до нитки.

Наконец явился кучер с лошадью и стал снова впрягать ее в оглоблю, а двое служащих (второй успел вернуться) вынесли из здания еще четыре мешка, два из них очень маленькие.

Повозка снова двинулась в путь, и снова, кроме меня, ее никто не сопровождал. Проехав черепашьим шагом несколько ярдов по переулку, она вкатилась на темную и грязную площадь позади работного дома. Пока я рассматривал почерневшие от копоти задние фасады, мне в нос ударил запах сырости. В непогожий, сумрачный зимний день, пока не зажгли фонари, было почти ничего не видно, однако я разглядел, что в центре располагается кладбище, оно поднято на несколько футов над уровнем площади и окружено полуразрушенной стеной, по верху которой идет железная ограда, старая и ржавая. Церкви не было.

Повозка подъехала к воротам кладбища, один из служащих сошел вниз и скрылся в задней двери работного дома. Через несколько минут (запах тем временем становился все сильнее) он вернулся с молодым священником, который остался на крыльце, под навесом, чтобы не мочил дождик, служащий же стал помогать остальным двоим: сняв с повозки мешки, они уложили их на грязную траву у ворот. Священник тем временем читал вслух из требника; подойдя поближе, я понял, что он бормочет сильно сокращенную версию панихиды.

Появился могильщик с лопатой и, оставив священника делать свое дело на крыльце, по раскисшей тропинке отправился на кладбище; предыдущие трое подхватили кто по одному, кто по два маленьких мешка из повозки и последовали за ним. Могильщик остановился у куска голой, недавно перерытой земли и стал откидывать ее лопатой, остальные уронили свою ношу на траву неподалеку и вернулись к повозке за другими мешками. Когда яма была вырыта, вонь сделалась невыносимой, и я быстро понял почему: под лопатой могильщика показались завернутые тела. Когда понесли последних покойников, священник вышел из-под навеса и двинулся вслед за служащими; он зажимал платком нос. Ярдах в десяти от ямы он остановился, трое служащих с помощью могильщика стали опускать тела в двухфутовый, как выяснилось, ров, где от поверхности их отделяли какие-то дюймы.

Осознав это, я рванулся туда и схватил могильщика за руку.

— Нет, — сказал я. — Только не сюда.

— А куда еще? — Тот повернул ко мне лицо, на котором было написано безразличие.

— Только не так, — крикнул я.

— Не нарушайте священный ритуал. — Чтобы произнести это, священник на мгновение отнял от лица платок; голос у него оказался удивительно низким.

Я был бессилен предотвратить то, что происходило. Все так же, на расстоянии, священник отбарабанил заключительные слова, панихиды, в нужный момент бросил в яму несколько камешков и проворно удалился в сопровождении приходских служащих. Я смотрел, как могильщик лил из ведра известь и как набросал тоненький слой земли на новое содержимое ямы, сделав ее похожей на созревший гнойник среди травы — в то время как само кладбище представляло собой горку в несколько футов высотой.

Могильщик, сделав свою работу, удалился, повозка отъехала, я остался один. И это все, что осталось от жизни матушки, подумал я. Меньше, чем бессмыслица. Я попытался молиться, но на ум не шло ничего, кроме обтекаемых фраз доктора Медоукрофта, и я обнаружил, что не могу верить в Бога, который такое сделал. Мне вспомнился последний приют наших предков, мирное мелторпское кладбище, и я громко пообещал:

— Если только смогу, я заберу тебя отсюда.

Это обещание меня не утешило, пришла нездоровая мысль вырыть свое сокровище и унести. К горю и ярости внезапно добавился неопределенный страх, и я понял, что не в силах дышать гнилым воздухом. Желудок схватило судорогой, и, не будь он почти пуст, меня бы вырвало. На неверных ногах я добрался до края площади, где кое-как можно было дышать. После предательского поступка Лиззи я подозревал всех и каждого и считал вполне оправданными все суждения мистера Пентекоста. Верить в альтруизм, великодушие и прочие ценности, которые защищал мистер Силверлайт, глупо. Мне вспомнилась притворная (как теперь казалось) участливость миссис Лиллистоун, в мозгу проплыли лица могильщика, троих служащих из работного дома. Я слишком хорошо знал, какое новое надругательство, быть может, уготовано трупу моей матери.

Я ходил и ходил вокруг площади (где царила тишина, хотя от суетливой Флит-Маркет ее отделял один лишь ряд домов!), хмурый день сменился сумерками, стали удлиняться тени. С наступлением ночи я притулился в дверной нише, напротив рва. Слез у меня по-прежнему не было, потому что их могла бы вызвать только жалость к самому себе, а я испытывал не жалость, а злость. Злость на всех: миссис Первиенс, миссис Фортисквинс, Момпессонов, старуху Лиззи. А прежде всего на себя.

Я поклялся, что никогда не буду никого любить, так как это делает человека рабом внешних обстоятельств.

Холод, дождь, крики сторожей мешали мне спать. Приблизительно в три часа после полуночи меня обнаружила стража и осветила фонарями мое лицо. Грубо меня допросив, они велели мне убираться, так что я встал и час или два, волоча ноги, ходил по площади и соседним улицам. Потом вернулся на прежнее место и мирно провел там остаток ночи. Спал я прерывисто, а когда просыпался, желал умереть — чтобы не нужно было пробуждаться. Кому не все равно, жив я или умер? Никому. Так почему меня это должно заботить?

Когда проглянул медленный рассвет, я потратил пенни на небольшую булку и снова занял свой пост. Следующие день и ночь прошли так же, с той только разницей, что, имея в кармане всего четыре с половиной пенни, я не покупал еды. Но это меня не тревожило, поскольку я не видел смысла жить, после того как выполню свою нынешнюю задачу.

На второй день к рассвету я решил, что дежурил достаточно долго и Избистера и ему подобных можно больше не опасаться. Становилось холоднее, и я подумал: днем я буду бродить по улицам, а на следующую ночь нужно бы где-нибудь укрыться — в брошенной хибаре или в заросшем дворе; просто заснуть, надеясь не проснуться.

Как стыдно будет Момпессонам, когда они узнают, как умерла моя мать, — и о моей смерти тоже. И еще они перепугаются, потому что наша смерть грозит им потерей владений. Но тут мне пришло в голову, что зато будет радоваться наш таинственный враг, ему достанется имение Хафем. Не нужно оказывать ему такую услугу. Я должен жить.

Эта мысль меня приободрила, и я отправился в Митра-Корт, поскольку другого места не знал. У меня хватило сил вернуться в ту комнату, о которой мне страшно было и подумать, и, отдав в дверях пенс, я остался с тремя с половиной пенни. Ирландская семья исчезла, но Лиззи лежала перед очагом в пьяном оцепенении, рядом с нею стоял пустой кувшин. Я улегся рядом, не чувствуя злости, так как помнил только, что она была по-своему добра к моей матушке, хотя по какой причине — кто знает. Я проспал весь день, к вечеру вышел и потратил полпенни на булку, при возвращении заплатил еще пенни — мои последние деньги, за исключением оставшихся двух пенсов — и снова заснул.

 

Глава 53

Проснувшись на следующее утро, я ощутил сильную жажду жизни, хоть мне и чудилось, что, желая пережить матушку, я этим ее предаю. Я сказал себе, что, напротив, должен жить во имя нее, она бы огорчилась, если бы узнала, что я решил последовать за ней. Во мне происходило что-то непонятное: гнев, возникший сразу после ее смерти, обретал теперь направленность. Я жаждал правосудия. Жаждал поквитаться с виновниками ее смерти. Я ненавидел и тех, чья роль была второстепенной (вроде Биссетт и миссис Первиенс), и тех, кто отказал матушке в помощи в ее последние дни (как сэр Персевал с леди Момпессон и их подручный мистер Барбеллион), но речь шла не о них. (Все же я не понимал, почему, как сказала матушка, они прогнали ее прочь, тогда как мне было известно, что смерть наследников Хафема стала бы для них катастрофой. Вероятно, она говорила это в бреду?) Нет, я стремился привлечь к ответу тех, кто ради собственных целей хладнокровно погубил мою матушку, то есть загадочного «Сайласа» (не иначе как «Сайласа Клоудира», упомянутого в кодицилле как последующий наследник) и предполагаемых участников заговора: мистера Сансью (или, как он себя называл, мистера Степлайта) и миссис Фортисквинс.

Я проголодался, денег у меня не было, требовалось подумать о своем будущем. Мне представился весь огромный Лондон, с его улицами и площадями, двориками и переулочками, набитыми людьми, миллионами людей. И среди всего этого гигантского скопища, озабоченного собственными делами, не находилось ни одного человека, кому была бы небезразлична моя жизнь или смерть, — разве что, вероятно, мисс Квиллиам, но чем она могла бы мне помочь? Вокруг меня чудовищный безразличный город, я не знаю, что предпринять, — от этого сознания мысли начинали путаться. Правосудие! Вот идея, за которую мне нужно держаться. Только правосудие вернет миру упорядоченность, а соответственно и смысл, поскольку без правосудия в нем творится сплошная неразбериха. Я отправлюсь к мисс Квиллиам и, возможно, с ее помощью призову к ответу Момпессонов, они ведь причинили ей зло; с этой мыслью я устремился на Коулман-стрит.

Поспешно шагая по Сохо, я заметил на темной улочке высокий узкий дом с надписью «Джеймс Лампард, Анатомическая школа» на медной дверной табличке. Эту фамилию я слышал прежде от Избистера, теперь у меня открылись глаза на его мрачное ремесло. Эта мысль засела у меня в голове, и во всех встречных я стал видеть свиней, грубый скот, алчный и самовлюбленный. Мне не хотелось принадлежать к одному с ними роду. Тяжелые самодовольные подбородки, зверские рожи в обрамлении крахмальных воротников, голые руки с выставленными напоказ драгоценностями. Раздушенные животные, вороны в павлиньих перьях — вот на что были похожи мои ближние.

Спустившись во дворик у дома по Коулман-стрит и постучав в кухонную дверь, я убедился, что мне повезло: прежняя маленькая служанка была одна. Впрочем, она осталась в дверях и не позволила мне войти.

— Мне нельзя, — объяснила она. — Хозяйка не позволяет. Она очень ругалась из-за того, что я позволила вам поговорить с мисс Квиллиам.

— Но я должен с ней повидаться, — запротестовал я.

— Не получится, — отпарировала служанка. — Она уехала.

— Куда? — Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— В Париж.

О такой возможности мисс Квиллиам упоминала при нашей последней встрече. Девушка заметила, наверное, что я разочарован и близок к отчаянию; дав мне знак подождать, она закрыла дверь и через мгновение вновь появилась с куском хлеба и половиной палки сухой колбасы.

— Ступайте, быстро, — бросила она, сунув мне еду и закрывая дверь.

 

Глава 54

Медленно поглощая это даяние, я шел по улице и размышлял о том, что положение мое теперь воистину отчаянное. Никакой работный дом (а ведь только Бог знает, какая судьба меня бы там ожидала!) не примет трудоспособного мальчика моих лет, к тому же не имеющего никаких оснований записаться ни в один из лондонских приходов. Я дойду до того, что стану рыться в отбросах у рынков или на берегах реки, и надолго ли меня хватит при такой жизни? И все же выбора у меня не было, поскольку я не знал в Лондоне ни единой живой души, к кому мог бы обратиться, разве что попытался бы еще раз отыскать миссис Дигвид. Но это значило отправиться на поиски мистера Палвертафта в Боро, со всеми вытекающими обстоятельствами, а после знакомства с мистером Избистером (тем более в свете того, что недавно произошло) меня пугала мысль связываться с теми, кто с ним общался. К тому же моя встреча с Дигвидами относилась к совсем уже давним временам, еще немного, и они меня и не вспомнят.

Тут мне пришло в голову, что есть еще один человек, к кому я мог бы пойти, — сводный брат Стивена Малифанта Генри Беллринджер. В самом деле, я ведь обещал Стивену донести до брата весть о его смерти, а соответственно, явиться к нему не только мое право, но и долг. Надеяться на помощь тут не приходится, Стивен рассказывал, что у него нет ни гроша, но раз так, мне не стыдно будет показаться ему совсем обнищавшим.

Я вспомнил его адрес: Барнардз-Инн, Фиг-три-Корт, б, — и направился туда, размышляя по дороге, как это странно, при такой бедности жить, судя по названию, в гостинице. Но «инн» оказался довольно ветхим зданием, нисколько не похожим на гостиницу, так как ни конюшен, ни столовых не было видно. Мне показалось, это обычный двор, разве что при входе имеется привратницкая.

Ясно было, что в такой одежде внутрь меня не впустят, поэтому я затаился поблизости и проскользнул мимо привратника, когда его внимание отвлек выходивший джентльмен. Пройдя наудачу через несколько внутренних дворов, я обнаружил нужный — самый из них грязный и темный. У подножия лестниц находились таблички с фамилиями, чему я удивился, поскольку в гостиницах жильцы надолго не задерживаются. Как бы то ни было, меня ободрило открытие, что мистер Генри Беллринджер действительно обитает в квартире из шестого подъезда.

Я взобрался до самого, как я решил, верха, но фамилии «Беллринджер» ни на одной двери не нашел. Тут мне бросилась в глаза позади главной лестницы еще одна, короткая и шаткая. Я забрался на чердак, под самую крышу, и там действительно обнаружилась дверь с нужной фамилией. Внешняя дверь стояла открытой, однако внутренняя была заперта; я постучался.

Дверь открылась. Молодой человек в дверном проеме уставился на меня, чему не приходилось удивляться: чумазый и оборванный, я, наверное, представлял собой зрелище непривычное и до некоторой степени пугающее. Молодому человеку можно было дать двадцать три — двадцать четыре года, одет он был как джентльмен, но джентльмен очень небогатый.

Обратился он ко мне без особой церемонности, что в данных обстоятельствах было неудивительно.

— Кто вы? Что вам нужно?

— Вы мистер Генри Беллринджер?

Моя речь явно его удивила, он ожидал совсем другого.

— Да. — Теперь в его тоне удивление преобладало над антипатией.

— Я друг Стивена Малифанта.

От вздрогнул от удивления, всмотрелся в меня и наконец с легкой улыбкой произнес:

— Тогда прошу, входите.

Улыбка обнаружила его сходство со Стивеном, и это меня ободрило, тем более что улыбался он любезно и приглашение прозвучало искренне. Если я хоть в малой мере владел физиогномистикой, то есть искусством определять по лицу характер, этому молодому человеку были свойственны честность и добродушие.

Я оказался в тесной комнатушке с круто наклоненным потолком, делавшим ее еще меньше. За другой дверью находилась еще одна комната — насколько я мог рассмотреть, больше похожая на шкаф. В очаге теплился огонек, считанных угольков не хватало, чтобы согреть комнату в этот промозглый зимний день, поскольку зима была уже тут как тут, хотя от ноября прошло не больше половины. Изношенный турецкий ковер едва прикрывал малую часть пола. Перед огнем стояли два кресла, между очагом и дверью — софа, перед единственным грязным окошком — письменный стол и стул с прямой спинкой. По правде говоря, все это теснилось в куче, так мала была комната.

— Садитесь, — пригласил хозяин, и я опустился в кресло. — У вас измученный вид, — продолжал он. — Хотелось бы угостить вас чем-нибудь горячим. Но у меня как раз туго с монетой и ничего дома нет.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — откликнулся я, хотя живот подводило от голода.

— Посмотрим, что бы такое снести дядюшке ростовщику.

Он огляделся. На лице его выразился комический испуг, так как в комнате действительно не видно было ничего, что можно было бы заложить. Не было ни украшений, ни картин, ни часов. Ветхая и расшатанная мебель едва годилась в употребление и, уж наверное, не стоила ни гроша. Книги отсутствовали, за исключением нескольких больших старинных томов на столе, где лежали и принадлежности для письма: песочница, десть писчей бумаги, коробка с сандараком, сургучные печати, латунная рамка наподобие пюпитра, блокнот и перо, которое он, очевидно, чинил, когда я прервал его работу.

— Что-то должно было остаться, хотя, строго между нами, дядюшка в последнее время уж больно жмется. У меня несчастливая полоса. Хотя не следует упоминать «счастье», это понятие дурацкое. Так что без малого все имущество отправилось в ломбард. — Он засмеялся, и, заметив, что я смотрю на книги, уныло объяснил: — Они не мои. Как ни жаль, они из нашей конторы.

При мысли о том, что я жду милостыни от того, кто явно нуждается сам и кто так мужественно шутит над своею нуждой, во мне взыграла гордость.

— Нет, нет, — помотал я головой. — Ни в коем случае. Обо мне позаботятся друзья.

С очевидным облегчением мистер Беллринджер уселся во второе кресло.

— Ваши родители?

— Отца у меня нет. — Я помедлил. — А мать умерла.

— Но у вас есть богатые друзья? Это замечательно.

— Да, — согласился я. Я перехватил его взгляд, направленный на мое одеяние, и почувствовал, что мой облик вступает в странное противоречие со словами. — Они хотели купить мне новую одежду и привести меня в порядок, но не было времени. Я только сегодня вернулся в Лондон из Йоркшира.

— Ага. Вы там учились в одной школе с моим сводным братом?

Я кивнул, гадая, знает ли он о судьбе Стивена; его веселый тон говорил об обратном. Следующие слова мистера Беллринджера разрешили мои сомнения, и сердце у меня упало, потому что мне предстояло сообщить плохую новость.

— Как там мой дорогой братишка? — Он радостно улыбнулся.

Я не мог выдавить из себя ни слова; видя, как я растерян, хозяин постепенно перестал улыбаться.

— Он болен или…

Он замолк, и мне пришлось ответить:

— Знаете, он умер, мистер Беллринджер.

Он отвернулся и закрыл лицо рукавом.

— Бедный Стиви, — произнес он чуть погодя. — Когда это случилось?

— В самом конце июля. Я удивлен и опечален тем, что вас не известили.

— Некому было мне сообщить. С его теткой я не поддерживаю отношений. Но вы не сказали, как он умер.

— Они убили его, — выпалил я.

Я уже давно обдумал, что сказать брату Стивена об обстоятельствах его смерти, и решил не выкладывать всю правду о жестокости Квиггов. Эту фразу я произнес только потому, что мне, усталому и голодному, говорить начистоту было легче, чем приукрашивать действительность. Едва замолкнув, я понял, что, отклонившись от истины, показался бы неискренним; думаю, на меня подспудно повлияла потеря, которую я только что перенес.

Генри вздрогнул:

— Неужели?

Я описал все события, предшествовавшие смерти (или, как я выражался, убийству) мальчика, ничего не упуская, но стараясь не преувеличивать. Он слушал, не перебивая, на лице его отражалось сочувствие, особенно когда я перешел к сцене зверского избиения его брата.

Когда я закончил, Генри поглядел на меня серьезно:

— Ну вот что, старина, мне и самому страшно вспоминать свои школьные годы. Это была изрядная живодерня, мне то и дело доставалось по первое число. Наверное, у каждого английского школьника бывают такие дни, когда он думает, что вот-вот помрет либо от голода, либо от побоев. Что, прав я?

— Да.

— Но, похоже, Квигги — негодяи, каких мало. Слава богу, что ты от них избавился и вернулся к своим друзьям.

— Вы ведь мне не поверили? — С испугом я обнаружил, что на глазах у меня выступают слезы. — Думаете, я выдумал, будто Стивена избили до смерти?

— Ну, ну, старина. — Генри произнес это добродушным тоном. — Я думаю, ты пережил трудные времена и поэтому всю жестокую истину видишь, как она есть. Вот и все. Джентльмены не бросаются обвинениями во лжи. — С комическим негодованием он воскликнул: — Черт возьми, сэр, да это тянет на дуэль!

Я ответил неуверенной улыбкой, и он продолжил:

— Жаль, что я не знал, какое это жуткое заведение. Но что я мог бы сделать для Стиви, если, как нельзя не заметить, сам едва свожу концы с концами? Да у меня и не было законного права вмешаться. Опекуншей назначена его тетка.

— Найти ее и повторить то, что я рассказал вам?

— Нет, нет, — поспешно прервал меня мистер Беллринджер. — Эти люди — Квигги или как их? — наверняка сообщили ей о его смерти.

— Вы думаете, что мисс Малифант…

Он прервал меня:

— О ком ты?

— О тете Стивена.

— А, так у нее теперь другая фамилия. Она вышла замуж. И что с ней?

— Мне интересно, знала ли она, что происходит. — Заметив, что Генри удивленно поднял брови, я продолжил: — Видите ли, я думаю, меня послали к Квиггам, чтобы убрать с дороги.

— Ты хочешь сказать, чтобы ты там оставался круглый год?

— Более того. Они надеялись, а вернее рассчитывали, что я оттуда никогда не вернусь.

Он уставился на меня, потом странно улыбнулся:

— Э нет, старина, полегче. Я понимаю, о чем ты ведешь речь, но это уж ты хватил. С чего ты это взял?

Я рассказал, что мистер Степлайт — человек, который меня туда отвез, — имел как будто поручение от тети Стивена доложить ей, как у него дела, а поскольку Стивен явно выглядел истощенным, против нее возникает подозрение.

— Степлайт, — повторил Генри. — Нет, я точно никогда не слышал эту фамилию. — Он рассмеялся: — А вот относительно идеи, что тут замешана его тетя! Заботилась она о нем, наверное, не слишком прилежно, но ты уж чересчур далеко заходишь. И потом, что могло ее на это толкнуть?

— Ни одной возможной причины вы не знаете?

Он внезапно сделался серьезен:

— Позволь, старина, дать тебе совет. Не повторяй никому рассказ о том, как Квигги избивали Стивена. А главное, не говори ничего такого о его тете. Я немного «разбираюсь в законах и должен предупредить: есть такое понятие, как клевета, и это очень серьезная штука.

Я понимал, что он хочет добра, и поэтому кивнул, словно был согласен. Прежде я упомянул фамилию Стивена, так как хотел кое-что узнать, и теперь я продолжил:

— Позвольте спросить, находитесь ли вы в родстве с семейством Малифант?

— К сожалению, нет, — ответил он с улыбкой. — Видишь ли, мой отец умер, когда я был совсем крохой, и матушка вышла замуж во второй раз. Ее новым мужем был Тимоти Малифант, отец Стивена. Обе семьи жили в Кентербери, там матушка и познакомилась с Малифантом. Матушка наша скончалась, увы, вскоре после рождения Стивена, и нас вырастили родственники со стороны отца, так что мы были едва знакомы.

Поскольку Генри был мало связан с семейством Малифант, я решил не упоминать о том, что по совпадению (если это было не более чем совпадение) фамилия эта упоминалась в кодицилле, составленном моим прапрадедом.

— Я сказал только что «к сожалению», — продолжал Генри, — так как мой отец, в отличие от отца Стивена, имевшего небольшое независимое состояние, был очень бедным человеком. — Он озорно улыбнулся: — Кстати, ежегодная рента, которой владел Тимоти Малифант, досталась по наследству Стивену и находилась до его совершеннолетия в доверительном управлении, однако с его смертью она никому не переходит. Об этом я упоминаю на случай, если ты ищешь лицо, заинтересованное в том, чтобы его убить.

Тут мне в голову пришла мысль, заставившая меня вспыхнуть, и мои подозрения показались мне нездоровыми.

— Моя собственная родня, Беллринджеры, — не без горечи продолжал Генри, — связаны с множеством старинных семей в королевстве. В моих венах течет кровь Плантагенетов. Некогда мы владели богатствами куда большими, чем у Малифантов, если уж на то пошло. Но все они давно потеряны: глупые спекуляции, лотереи, карты и прочие азартные игры. А моего прадеда обманом лишили прав, которые должны были достаться ему при рождении. — Внезапно он рассмеялся: — И вот мне, последнему представителю фамилии, досталось крупное наследство, на какое не может рассчитывать ни один герцогский сыночек: возможность сделать себе состояние самому, без покровительства и без денег. Как ты уже, возможно, догадался, глядя на эти большие пыльные тома, я готовлю себя к профессии юриста.

— Стивен говорил мне, что вы адвокат.

— Пока нет. — Генри улыбался. — Еще не кончилось обучение по контракту.

— Я подумывал об юриспруденции. Без больших денег это очень сложно?

— Да. Нужно закончить солидную частную школу и под поручительство какого-нибудь респектабельного адвоката поступить учеником. Понадобится около ста фунтов, чтобы заплатить за обучение. В довершение всего нужно как-то содержать себя в годы учебы. Семья смогла выделить мне только часть требуемой суммы, и вот я поддерживаю себя перепиской судебных бумаг, поскольку, к счастью (ненавижу это слово), у меня есть нужная для таких дел сноровка.

— Вы имеете в виду переписку парламентских законов?

Он рассмеялся:

— Забавно! Нет, куда там. Я писец самого низшего разряда, прикованный к столу, как галерный раб, копирую обычные документы. Когда ты постучал, я как раз переписывал и поправлял документ о передаче собственности.

Он указал на стол — там лежал большой лист пергамента, разлинованный карандашом, с надписями красными и черными чернилами.

Я понял намек. Генри разговаривал очень дружелюбно, однако у меня в самом деле не было причин здесь задерживаться, кроме нежелания возвращаться на холодную улицу.

— Мне пора, — сказал я. — Друзья будут обо мне беспокоиться.

Не знаю, поверил он мне или нет, но эта выдумка послужила удобным предлогом, чтобы без всякой неловкости тут же распроститься.

Взяв меня за руку, Генри произнес:

— Спасибо, что пришел и рассказал о Стиви. — Он помедлил. — Постой, ты, кажется, не назвал свое имя!

Я устало перебрал про себя все фамилии, которые мне пришлось носить. Не зная, какой из них и почему отдать предпочтение, я отозвался:

— Джон, просто Джон.

— Хорошо, Джон, — улыбнулся Генри.

Мы пожали друг другу руки, Генри закрыл внутреннюю дверь, и я начал спускаться по крутой лестнице.

 

Глава 55

Я потащился назад в Митра-Корт, купив по дороге кусок хлеба на один из двух оставшихся пенни. Последний пенни я отдал распорядителю и, оттого что остался совсем без денег и не знал, как приобрести завтра еду и ночлег, испытал странное чувство облегчения.

Обитатели комнаты снова сменились, я никого не узнал. Укладываясь на голые доски, я почувствовал, что в кармане у меня что-то лежит, и вспомнил о матушкиной записной книжке и вложенном в нее письме, которые все время носил с собой. Я не забывал о них и прежде, но не разглядывал — не мог себя заставить, однако теперь я их вынул и принялся изучать при слабом свете, проникавшем через грязные окна. Я обрадовался при виде карты, хотя заметил, что с тех пор, как я отдал ее матушке, когда уезжал с мистером Степлайтом на север, ее ни разу не разворачивали. Опершись спиной о стену, я открыл записную книжку и принялся читать записи, сделанные не слишком аккуратным матушкиным почерком. Первая запись была датирована тем давним днем, когда мы со Сьюки встретили на мелторпском кладбище мистера Барбеллиона, а после, вечером, я бодрствовал в постели, ожидая, чтобы матушка поднялась ко мне после нашей ссоры.

«Запись первая, 18 декабря 1819.

Дорогой сыночек Джонни,

Ты не понимаешь, конечно же не понимаешь. Ты вел себя плохо, но сам не понимал, что говоришь. Ты понятия не имеешь, что означает приход мистера Барбеллиона. Он означает, что нас нашел наш Враг. И ты сам его привел! Но это не твоя вина, ты еще маленький и не понимаешь. Я по-настоящему не сердита. Пойду сейчас наверх и помирюсь с тобой.

Ты спал. Я ждала, думала, вдруг ты притворяешься, но ты на самом деле спал.

Я хочу, чтобы ты все понял, поэтому решила написать отчет о том, как я жила до твоего рождения. Ты прочтешь его, только когда вырастешь и наберешься ума. Есть вещи, которые тебе будет тяжело читать, а мне писать, если я соберусь рассказать тебе все-все. Я отдам тебе эти записи, когда тебе исполнится двадцать один год, и позволю прочитать. А может, я сделаю так, чтобы ты их нашел, когда я умру».

Матушкин голос слышался мне так ясно, что впервые меня охватило чувство потери, не смешанное с гневом, и глаза застлало слезами. Несмотря на это, я пытался читать дальше, но не мог и наконец, растянувшись вдоль стены, отдался своему горю.

Лишь через час, когда горе немного утихло, я заметил у себя в руках записную книжку и торчавшее из нее письмо. Вынув его, я стал рассматривать скреплявшую его большую красную печать в виде четырехлепестковой розы и поблекшее ржавое пятно, которое я ребенком принял за кровь. Надпись гласила: «Адресат сего мой возлюбленный сын, а также тот, кто мне наследует. Джон Хаффам». Так звали моего деда, но кому он адресовал письмо: своему зятю («возлюбленному сыну») и моей матушке («тому, кто мне наследует») или только первому из них? То есть, собственно, моему отцу! Кто был наследником моего деда? Пока я глядел на печать, мне пришло в голову, что матушка ее не вскрыла! Если письмо было адресовано ей, почему она его не распечатала? Выходит, означенным наследником она считала не себя, а своего мужа? Она думала, он все еще жив? Я заколебался. Имею ли я право вскрыть печать, если он все еще жив? Наверное, все же имею. Вскрыв печать, я начал читать сложенный вдвое лист.

«Чаринг-Кросс, 5 мая 1811.

Обоснование права на имение Хафем.

Титул, основанный на абсолютном праве собственности, принадлежащий Джеффри Хаффаму. Согласно утверждениям, был передан Джеймсом третьему лицу и принадлежит ныне сэру П. Момпессону. Предмет иска в канцлерском суде.

Кодицилл к завещанию Джеффри от 1768-го, противоправно утаенный неизвестной стороной после его смерти. Недавно возвращенный благодаря честности и стараниям мистера Джеф. Эскрита. Учреждает заповедное имущество в пользу моего отца и наследников обоего пола. Законность продажи имения X.? П. М. не лишен владения, однако располагает лишь правом, подчиненным резолютивному условию, в то время как абсолютное право — мое и наследников?»

Я в недоумении оторвался от письма. Что оно собой представляло? Это были какие-то фрагменты! В отношении их смысла письмо, как мне показалось, подтверждало уже мне известное, а именно, что кодицилл к завещанию Джеффри Хаффама не давал наследникам моего деда прав на владение Хафем, поскольку эти права были отчуждены (пусть небесспорным образом) в пользу Момпессонов, которым его отец, Джеймс, продал имение. Обо всем этом я узнал, когда копировал кодицилл, то же растолковал бы и мистер Сансью (иначе Степлайт), если бы ему можно было доверять: моя мать владела (а теперь, как ее наследник, владею я) номинальным титулом на имение Хафем, но это не дает ни права собственности, ни дворянского звания.

С больной головой, голодный, лежа на голом грязном полу и напрягая в полутьме глаза, я не особенно заинтересовался этими малопонятными фразами. Письмо на том не заканчивалось, но свет быстро мерк, разбирать почерк деда стало совсем трудно, и я решил, что продолжать нет смысла. Я заметил слова «завещание» и «право» и на этом прекратил чтение. С горьким разочарованием сложил я письмо и сунул обратно в записную книжку. Не знаю, что я надеялся услышать от своего покойного деда, но находка походила на навязчивые крючкотворские размышления в надежде настоять на воображаемых правах. Печально было думать, что матушка долгие годы хранила это письмо как зеницу ока; еще один пример того, как бесцельно была потрачена немалая доля ее жизни и как часто она ошибалась.

Я пытался поудобнее пристроиться на полу, но заснул не скоро, и во сне мне ухмылялись из тьмы глумливые лица, которые бормотали какую-то чушь о кодициллах и правовых титулах.

 

Глава 56

Похоже, у них была назначена встреча, и они сошлись в кофейне «Пьяцца» — в двух шагах от конторы Шести Клерков, за углом, но это если говорить о топографии, а по-настоящему это был во всех отношениях совершенно иной мир. Двое, разряженные по последней моде, ожидали третьего. Один даже и сейчас почти вам незнаком, двух других вы хорошо знаете. На мистере Дейвиде Момпессоне красовались темно-зеленый фрак, белый цилиндр, небесно-голубой сюртук с желтыми пуговицами и желтые штаны, дополняли наряд золотые часы; джентльмен, пришедший с ним, был одет во фрак и тугие панталоны с белыми шелковыми чулками и бальные туфли. Через несколько минут к ним присоединился другой джентльмен, в потертом сюртуке и видавшей виды касторовой шляпе, и мистер Момпессон представил его своему спутнику.

— Гарри, ты, конечно, слышал от меня о сэре Томасе.

— Слышал, — подтверждает тот с кратким поклоном, беря протянутую ему руку, наманикюренную и в кольцах.

Они вежливо улыбаются друг другу.

— Я пригласил тебя сюда, Гарри, — продолжает мистер Момпессон, — потому что хотел обратиться к тебе за юридическим советом.

— Что ж, ты обратился в нужную лавочку.

— В лавочку? Надеюсь, ты не собираешься слупить с меня плату?

— Пока нет, но когда-нибудь позднее — слуплю. Но если мы собрались обсуждать юридические вопросы, то лучше пойдем в другое место.

— Почему бы не в «Финиш»? — предлагает мистер Момпессон.

Как вы, вероятно, поняли, речь шла о кофейне в другой части Ковент-Гардена, с одной стороны «тонной», с другой — весьма и весьма сомнительной.

— У меня есть идея получше! — вскричал юный баронет. — Пойдемте в игорный притон!

— Томаса поди уговори, — поясняет мистер Момпессон своему приятелю-юристу. — Иногда мне сдается, все его страсти сводятся к скачкам и зеленому сукну.

— По крайней мере, тут ничем не рискуешь, кроме кармана, — рассмеялся сэр Томас. — А то проведешь минуту с Венерой и весь остаток жизни — с Меркурием.

Остальные джентльмены улыбаются (бедно одетый — с некоторым беспокойством), и сэр Томас говорит мистеру Момпессону:

— Вижу, шрамы от схватки с прекрасным полом до сих пор не сошли с твоей физиономии.

Мистер Момпессон заливается краской, подносит руку ко лбу и раздраженно бросает:

— Давно все зажило. Два года уже прошло, черт возьми. Может, хватит об этом?

Для нас с вами, конечно, не секрет, которая из представительниц прекрасного пола поранила будущему баронету лоб и при каких обстоятельствах это произошло. Не удивительно, что напоминания об этом не приводят его в восторг!

— Идем, — Томас поднимается на ноги, — а то как бы не поссориться со скуки. Отправимся к Уэзерби.

На Генриетта-стрит они дергают колокольчик у темной дверцы, укрепленной железными накладками. В двери открывается окошко с железной решеткой, и чей-то голос спрашивает:

— Кто там?

— Свои, — отвечает сэр Томас. — Мы от Стэнхоупа Маунтгаррета.

Он подмигивает приятелям.

— Входите по одному, — отзывается невидимый страж, скрипит засов, с шумом падает тяжелая цепь, дверь открывается. Стерегущий сии адские врата Цербер, прежде чем закрыть их за джентльменами, поочередно освещает их лица фонарем.

Они попадают в темный холл, за которым, однако, обнаруживается обширный нарядный зал, где в высоких зеркалах играет свет бесчисленных свечей — великолепие, какого никак не обещал обшарпанный фасад.

У кассира, сидящего в углу за столом, мистер Момпессон и сэр Томас покупают фишки, каждый на тридцать гиней.

— Вы не будете играть? — спрашивает сэр Томас третьего члена компании.

Тот вспыхивает, мистер Момпессон улыбается.

— Никогда, — отвечает он. — Из принципа.

Под презрительным взглядом Гарри остальные двое просаживают денежки за игорным столом. Оставшись ни с чем, они с Гарри устраиваются в другой комнате, кто в кресле, кто на диване, и пьют холодное шампанское — щедрый подарок от заведения.

— Почему вы не любите игру? — лениво спрашивает сэр Томас.

— Любишь — не любишь, так вопрос не стоит, — сухо отвечает Гарри. — Обстоятельства не позволяют играть.

Скучающий взгляд баронета скользит по нему от макушки до пят, словно намекая, что его облик говорит об этом достаточно ясно.

— Но есть и другая причина. — Гарри как будто задет этим высокомерно-оценивающим взглядом. — Моя семья потеряла кучу денег из-за азартных игр. У прадеда было изрядное состояние, но он его полностью просадил.

— Ваш прадед, — тянет баронет. — Это было чертовски давно, так ведь?

— Сравнительно недавно. Прадед до сих пор жив.

— Ему, должно быть, уже тысяча лет.

— Ну да, — с раздражением кивает Гарри. Помедлив и взглянув на мистера Момпессона, он добавляет: — И все же он не забыл и не простил причиненного ему зла, потому что он был жертвой ужасной несправедливости.

— Да, да, — нетерпеливо вставляет мистер Момпессон. — Но, бога ради, не начинай снова.

— Тебе хорошо, — огрызается Гарри. — Твоя семья на этом нажилась.

Он замолкает, и оба обращают взгляд к баронету, словно опасаясь, что наговорили лишнего.

— Вы меня заинтриговали, — произносит сэр Томас. — Не расскажете ли, что это за история?

— Так и быть, — небрежно отзывается мистер Момпессон. — В основе лежит басня о том, что мой прадед выиграл имение Хафем в кости, но это чушь. Правда куда проще: он купил его у Джеймса Хаффама.

— Однако такое случается, — возражает сэр Томас.

— Из-за одного броска все приобрести или все потерять, — вздрагивает Гарри. — Я не играю в азартные игры, но могу предложить вам партию в шахматы, где случай ни при чем, а выигрыш или проигрыш зависит только от умения.

— Если речь идет об умении, то тебе бы следовало играть в карты, — говорит мистер Момпессон. — Но с чего ты настроен против азартных игр, если жизнь — это тоже игра в кости? Если я выигрываю, хорошо. Если проигрываю — что ж, с судьбой не поспоришь.

— Нет, на судьбу можно повлиять. Не обязательно принимать все как есть.

— Ерунда! — восклицает баронет. — Жизнь — азартная игра.

— Это на поверхностный взгляд, — ядовито замечает Гарри. — Есть система, ее можно понять и использовать. Этот шанс дается мне Справедливостью.

— Если на то пошло, — замечает сэр Томас, — на случай можно повлиять, если играть фальшивыми костями.

— Об этом знал твой прадед, — говорит Гарри мистеру Момпессону.

— Знал бы он лучше об этом треклятом кодицилле! — Мистер Момпессон явно желает отвернуть беседу от опасной темы.

(Догадываюсь, что, если бы спор трех молодых людей продолжился, преимущество, несомненно, было бы на стороне Гарри, поскольку Справедливость в самом деле является подобием Правосудия Божия, а в нем, как ни в чем другом, прослеживается скрытый Замысел, управляющий всеми вещами.)

— Что это? — спрашивает сэр Томас.

— Дополнение к завещанию отца Джеймса Хаффама, которое было представлено в канцлерский суд, — благодарно подхватывает мистер Момпессон. — Его условия могли бы заменить те, что содержатся в первоначальном завещании старого Хаффама. Согласно кодициллу, наследство досталось Джеймсу не просто так, а в качестве неотчуждаемой собственности, и, если суд с этим согласится, получится, что он не имел права продавать имение моему прадеду.

— И ты его потеряешь?

— Нет, все не так просто. Объясни лучше ты, Гарри.

И Гарри начинает:

— Согласно кодициллу, семейство Момпессон приобрело право собственности, подчиненное резолютивному условию, в то время как безусловное право собственности перешло к наследникам Джеймса. Пока наследники живы, трудностей не возникает. Но если потомство вымрет, или родство будет опровергнуто, тогда безусловное право собственности перейдет к другому наследнику и в этом случае Момпессоны лишатся своих владений.

Тихонько присвистнув, сэр Томас спрашивает:

— А жив ли наследник Хаффамов?

Мистер Момпессон и Гарри переглядываются.

— Этого мы не знаем, — отвечает мистер Момпессон, — Были двое, но они пропали. Видишь ли, их безусловное право ничего им не дает. Но, поскольку история с кодициллом выплыла на поверхность, векселя моего отца все стали принимать просто за бесценок. Даже сейчас, когда денежный рынок взлетел до небес и в дело идет любая бумага, абы с какой подписью.

— Так вы по уши в долгах? — спрашивает сэр Томас.

— Честно говоря, дела наши швах. Отцовский управляющий в Хафеме вовсю наживается за наш счет, но мой старик отказывается верить, хотя матушка с Барбеллионом дали все доказательства. Что до меня, то я набрал в счет наследства столько долгов, что, умри папаша хоть завтра, меня это не спасет от полного краха.

— И сколько ты должен? — спрашивает баронет.

Наклонившись вперед, мистер Момпессон тихо произносит:

— Пятнадцать тысяч.

Баронет протяжно свистит.

— Если папаша дознается, скандал будет такой, что не приведи господь. Меня спасет только одно — если я найду себе невесту-наследницу.

— Что ж, знаю одну такую. И могу тебя познакомить.

— Что за девица?

— Не из тех бледных зануд, что робеют и во всем покорствуют маменьке. Это женщина с умом и характером. И гарантирую, что ты можешь быть вполне спокоен за ее репутацию.

— Короче, она безобразная старая мегера, — смеется мистер Момпессон.

— Ну, по правде, она передержала свой товар, поскольку слишком задирала цену. Но, уверяю, это выгодная сделка, она принесет тебе собственности с арендой на десять тысяч. Ты станешь баснословно богат. А в благодарность ты можешь купить мне должность в бюро патентов.

— По крайней мере, она вырвет меня из лап этих евреев.

Сэр Томас смеется:

— Этого я тебе не обещал. Погоди, пока я узнаю, свободна ли она, а потом, если захочешь, я расскажу тебе о ней побольше.

— Ты заставляешь меня волноваться, Томми. Может, она скорее сгодится этому подпорченному цветку нашего родословного древа (в соответствии с нашим девизом), моему братцу Тому. Послушаешь тебя, так они составят замечательную парочку.

— Но тебе-то от этого проку не будет.

— А может, и будет. У Гарри есть одна идея, об этом я и хотел с ним поговорить. — Мистер Момпессон поворачивается к Гарри: — Расскажи, что мы с тобой недавно обсуждали.

— Тома можно поженить, — начинает Гарри, — а потом призвать канцлерскую комиссию — она, без всяких сомнений, признает его невменяемым. Во многих случаях это делается по сговору. Присутствующего здесь Момпессона назначат его опекуном, с правом вести его дела по собственному усмотрению.

— Ловко придумано. Но на это потребуется много времени.

— Если на то пошло, — предлагает Гарри, — я могу свести тебя с посредником, который акцептирует векселя.

— Да что ты? Очень великодушно с твоей стороны, Гарри. Ты истинный альтруист.

— Ты, Момпессон, счастливчик, — объявил сэр Томас. — В один и тот же день нашел и брачного, и финансового посредника!

— Да. — Будущий баронет улыбается приятелям. — Интересно, кто из них потребует большие комиссионные?

 

Глава 57

Проснулся я на следующее утро с мыслью, что у меня нет денег и взять их неоткуда. Не располагая ни профессиональными навыками, ни физической силой, найти работу будет трудно — просто невозможно; оставалось одно средство, попрошайничать, но это было занятие не только ненадежное, но и опасное, так как за него могла забрать полиция и отправить на принудительные работы.

Решив, что, если придется так или иначе просить помощи, то лучше обратиться к тем, на чье участие я имею право (пусть даже и эфемерное), я задумал сделать еще одну попытку отыскать семью Дигвид. Я по-прежнему помнил адрес Палвертафта, который два года назад дал мне старик Сэмюел; конечно, за это время он мог и переехать, но я, без разумных на то причин (а скорее от голода и усталости), рассчитывал, что Дигвиды мне обязательно помогут, и потому поставил целью найти для начала Палвертафта, а затем, говорил я себе, все будет хорошо. Я пошагал в Боро, вновь и вновь произнося про себя фамилию «Дигвид», словно это был могущественный талисман из моих любимых арабских сказок, который дарует мне благополучие; при этом я начисто выбросил из головы не только обстоятельства нашего знакомства с миссис Дигвид и ее сыном, но и чету Избистеров, с которыми мы столкнулись во время предыдущих поисков.

После долгого и утомительного пути я прибрел в пользующийся дурной славой район Олд-Минт и уже к вечеру начал спрашивать у прохожих, где находится Олд-Мэнор-Хаус, где, по словам Сэмюела, имелись дешевые меблированные комнаты и где жил Палвертафт. Я нашел его наконец на Блю-Болл-Корт. Дом был старый, похожего я никогда не встречал ни в жизни, ни в книгах. Это было двухэтажное обветшалое строение, расположенное в темном закоулке и окруженное застывшим морем из обломков булыжника. Из-за ставен пробивалось два-три слабых огонька, над треснувшей трубой воровато вился дымок. В одном конце имелась деревянная лестница, по которой можно было подняться сразу в верхний этаж, не наведываясь ни в парадные комнаты, ни в кухню, вход в которую находился у подножия. После долгого ожидания дверь приоткрыла чумазая женщина в шерстяной шали поверх изодранного платья и с нечесаными волосами по плечам, и я задал ей вопрос.

— Может, он здесь и живет, — отвечала она. — А может, опять же, и нет. Дома его точно сейчас нету.

— Можно его подождать? — спросил я.

— Ждите, кто вам запрещает. — Дверь захлопнулась.

Я расположился на одной из нижних ступенек. Через нижнюю дверь постоянно сновал народ, по лестнице, мимо меня, тоже. С приближением ночи на площадке надо мной, а также на ступеньках стали устраиваться на ночлег оборванцы, об них то и дело спотыкались жильцы, иные из которых были не в том состоянии, чтобы смотреть себе под ноги. Измученный, я быстро заснул, хотя много раз просыпался от тычков и вместо извинений слышал ругательства. Однажды я пробудился в почти полной темноте, почувствовав чьи-то осторожные прикосновения, и понял, что кто-то пытается стянуть мою записную книжку. Я схватился за нее, спящие тела поблизости зашевелились, и я заметил в потемках, как какая-то маленькая фигурка бросилась вниз по лестнице. После этого я старался не засыпать.

Наконец из двери вышел человек с огарком свечи и, не обращая внимания на спящих, громко крикнул:

— Где тут молодой человек, который ждет?

— Здесь, — отозвался я, спускаясь к нему.

— И откуда же ты такой взялся?

Чтобы рассмотреть меня, он наклонил свечу, и я с ужасом понял, что знаю его: это был коротышка с черепашьей головкой и большим, похожим на клюв, носом, которого я видел на кладбище, когда шайка из Боро напала на людей Избистера.

Я, должно быть, слишком впился в него взглядом, потому что он потряс меня за плечо:

— Ну, чего ты от меня хочешь?

И все же я не удивился, встретив знакомого. Напротив, представлялось неизбежным, что найденный мною среди необъятного Лондона человек окажется тем, кого я встречал раньше. Несомненно, в основе событий, которые я здесь переживал, лежал некий замысел.

— Меня направил к вам старый Сэмюел с Кокс-Сквер, — проговорил я. — Вы ведь мистер Палвертафт?

— Возможно. И чего ты хочешь?

— Я ищу семью по фамилии Дигвид. Вы их знаете?

Мне показалось, что в его взгляде зажегся интерес.

— Возможно. Что тебе от них нужно? — Прежде чем я успел ответить, он схватил меня за руку: — Пошли в дом.

Он протащил меня через порог, и я очутился в длинной низкой комнате, где полутьму наполняли голоса пяти или шести десятков обитателей, которые смеялись, кричали, пели, плакали, ругались. Свет исходил только от нескольких огарков в кронштейнах по стенам и от яркого огня в дальнем конце, около которого теснились люди, что-то пившие из больших кружек; один из собутыльников уже валялся, пьяный, на полу. Другой, не в лучшем состоянии, сидел за столом поблизости, уронив голову на руки и забыв обо всем на свете. Стены состояли из голого камня, пол — из голых досок, посыпанных гнилыми опилками.

Но вначале я этого не видел: напавший на меня коротышка, захлопнув за нами дверь, потушив свечу и бросив ее на пол, притиснул меня к стене и схватил за голову.

— Ну, что тебе понадобилось от Дигвида? Говори правду, а то живо сделаю из тебя кошачий корм.

В шуме и пьяном угаре никто не обращал на нас внимания, а если бы обратил, все равно ничего бы не услышал.

— Хочу попросить о помощи его жену. Когда-то — несколько лет назад — мы с матушкой кое-чем помогли миссис Дигвид. Теперь мне самому нужна помощь.

Он вгляделся в меня.

— Его жена? Сколько я знаю, миссис Дигвид не существует, или, вернее, их не счесть. — Он рассмеялся. — Говоришь, тебя послал сюда старик?

Я не без труда кивнул.

— Откуда мне знать, что ты говоришь правду?

Он рассматривал меня с невеселой улыбкой. Потом сунул руку в мой карман.

— Тут что-нибудь есть? — спросил он, доставая записную книжку.

— Только записи, — отозвался я.

Он потряс книжку, и оттуда выпали письмо моего деда и карта. Он поднял их, скользнул взглядом по письму, держа его вверх ногами, потом по карте (судя по всему, мало что понимая и в ней), сунул то и другое обратно в книжку и вернул ее мне.

Воцарилось молчание; коротышка хмурил брови, будто что-то подсчитывая в уме. Наконец он произнес:

— Один-единственный Дигвид, которого я знаю, это Черный Барни. Когда я в последний раз о нем слышал, он жил в остове за Вестминстером.

— В остове? — испуганно повторил я.

Усталый и голодный, я воспринимал все обостренно, и потому в моем мозгу возникло непрошеное видение: человек, которого я ищу, в облике огромного белого червя извивается внутри человеческого скелета.

— Ага, — подтвердил Палвертафт. — Между Ладными Домиками и Олд-Бейсном.

Названия эти ничего для меня не значили, но я повторял их про себя снова и снова, пока в изнуренном сознании не сложилось что-то вроде молитвы: «Дигвид, Черный Барни, Ладные Домики, Олд-Бейсн».

— Ступай через новый мост за заставу и по дороге вдоль берега, пока не набредешь на новую дорогу — ее еще строят. Сверни на нее и попадешь куда надо.

Я двинулся к двери, но коротышка меня окликнул:

— Постой!

Повернувшись, я увидел, что он хитро сощурился.

— Он захочет знать, как ты его нашел.

— И что мне ему сказать? — покорно спросил я.

— Правду, что же еще? — весело бросил он. — А вот тебе задание: передашь ему мои слова. Запомнишь?

— Да.

— Скажешь ему: «Дэниел спрашивает, нельзя ли ему встрять в аферу на Генриетта-стрит, в канун Рождества». Можешь повторить?

Я повторил загадочную фразу, и его это вполне удовлетворило.

— Только не забудь, а то я узнаю и шкуру с тебя спущу! Ну, ступай. — Ободряющим пинком он выставил меня на темную улицу и закрыл за мной дверь.

 

Глава 58

Бормоча про себя драгоценную формулу, я пошагал обратно к реке. До рассвета оставалось час или два, и поток транспортных средств, стремившихся в столицу, делался все гуще; правда, когда я прошел новый мост Риджентс-бридж у Воксхолла и свернул к западу, дорога, следовавшая вдоль необитаемого тогда берега, вновь опустела.

Позади осталось громадное восьмиугольное строение — новая каторжная тюрьма Миллбанк, впереди маячила Винокурня, за нею, чуть дальше, фабрика по производству свинцовых белил (их удушающая вонь становилась все сильнее). Через четверть мили я добрался до новой, незаконченной дороги и двинулся дальше, через район огородов, постепенно сменившихся заброшенными садами, ухабистой землей и болотистой местностью под названием Ладные Домики. Освещения не было, немощеная дорога тонула в грязи, местами приходилось вброд пересекать лужи размером с озеро и глубиной в добрые полфута. Несколько раз я пытался расспросить немногих попадавшихся на пути пешеходов, но они спешили прочь.

Через несколько минут впереди засияли грозные огни; подойдя поближе, я увидел по сторонам кирпичные заводы, где горели ярким пламенем кучи угольной пыли: здесь болотную глину превращали в кирпичи, которые требовались в изобилии, поскольку вовсю велось строительство. Вокруг стояли убогие лачуги рабочих; в мерцающем, дымном свете костров я различал сбившиеся в кучу фигуры — это бездомные в поисках тепла устроились на ночлег у самых печей. Дальше я завидел в отдалении лес дерриков и мачт; там находился недавно открывшийся Гроувенор-канал; баржи с востока столицы возили по нему угольную пыль, чтобы заполнить водоем Бейсин (конечно, в то время я ни о чем этом не знал).

На восточном небосклоне, над Лондоном, занялся рассвет, река осталась приблизительно в миле позади, и тут я набрел наконец на первый из участков, края которого были отмечены досками и разваленным забором. Чуть дальше я высмотрел несколько домиков, и меня удивило, что в окнах темно, потому что, как я думал, пошел уже девятый час. Вблизи, однако, обнаружилось, что постройки доведены только до второго этажа. Но, судя по следам непогоды, они уже успели постоять; значит, строительство было прервано, не дойдя до конца.

К северу стали попадаться дома с вторыми этажами, потом с крышами и наконец с внутренней отделкой и окнами, хотя проезжая часть и тротуары закончены не были; город, по которому я гулял, представлял собой лишь остов, с сетью призрачных улиц и площадей, точно размеченных, но в разной степени завершенности. Наконец я нашел улицу, где дома как будто были полностью возведены, хотя без труб и оконных стекол — окна, как и двери, были забиты досками. Разглядев в одном домике признаки жизни, я обрадовался: в одном из окон первого этажа между досками виднелось слабое свечение. Взойдя на внушительное крыльцо, я постучал во временную дверь. Она приоткрылась внутрь, и из-за края осторожно выглянул какой-то человек.

— Я ищу Черного Барни, — проговорил я.

Человек мигнул, убрал голову и принялся запирать дверь. Потом снова высунулся и осмотрел меня с головы до пят.

— Поищите в двух кварталах отсюда, слева, только не говорите, что это я вам сказал.

Он скрылся прежде, чем я успел его поблагодарить.

Улицы, конечно, не имели названий, но на той, которую мне указали, нашелся только один дом, где как будто кто-то обитал.

Он был еще больше первого, и, поднимаясь на красивое крыльцо, я испытывал трепет, словно ждал, что меня с позором изгонит разряженный в пух и прах лакей. Дом, однако, явно не довели до конца: каменная кладка первого этажа осталась без штукатурки, окна были крест-накрест забиты досками, хотя, в отличие от других домов, они были укреплены изнутри и более плотно пригнаны, так что свет оттуда не пробивался; по этим признакам и удалось заключить, что в здании есть жильцы. Участок стоял не огороженный, дверной колокольчик отсутствовал, но это был первый дом с настоящей парадной дверью.

Я постучал, и после долгой задержки она приотворилась и наружу выглянула молодая женщина. Я видел только часть ее платья, но оно было не простое, какие носят служанки, а очень нарядное, слишком нарядное для раннего утреннего часа. Девушка была невысокая, с темными вьющимися волосами и довольно красивая, хотя взгляд говорил, возможно, о неистовом нраве.

— Я ищу мистера Дигвида.

— Таких здесь нет. — Дверь начала закрываться.

— Мистера Барни Дигвида, — в отчаянии добавил я.

Девушка взглянула удивленно.

— Так вам нужен Барни? Что Барни здесь нет, я не говорила. Подождите.

Она закрыла дверь. Кто-то сдвинул доску на одном из окон, выглянул мужчина и стал меня рассматривать. Дверь вновь открылась, мужчина глядел на меня с порога, девушка стояла позади него. Он был высок, крепко сбит, большую голову с высоким лбом венчали спутанные рыжеватые волосы, крупный сломанный нос помещался между двух на удивление красивых голубых глаз. К моему удивлению, одет он был как джентльмен: в тонкую голубую куртку из мериносовой шерсти, кремовый жилет и белые парусиновые штаны. Во взгляде его читалась враждебность.

Первым, что я испытал, было глубокое разочарование: если это действительно муж миссис Дигвид, то, судя по его облику, знакомство, на которое я так надеялся, не сулит мне ничего хорошего. Вдобавок мне смутно казалось, что я раньше видел этого человека, но уж точно не в Лондоне.

— Вы мистер Барни Дигвид? — боязливо спросил я.

Он окинул меня оценивающим взглядом и неспешно отозвался:

— Я Черный Барни, если это тебя касается. А ты кто?

— Меня к вам направил мистер Палвертафт.

От меня не укрылось, что он внутренне встрепенулся, хотя в его лице не дрогнул ни один мускул.

— Не стану говорить, будто не слыхивал о таком. И что тебе надо?

— Я ищу миссис Дигвид.

— Зачем?

— Пожалуйста, скажите, вы ее знаете? Как точно пишется ваша фамилия: Д-и-г-в-и-д?

— Полегче на поворотах, малец. Ишь, придумал, что спросить. Наглость, да и только, правда, Нэн?

Девушка у него за спиной засмеялась. Он продолжал:

— А если моя фамилия как раз такая, что тогда?

— Тогда я бы попросил вас о помощи. Я один, и у меня нет денег.

— С какой стати кто-то должен тебе помогать?

Это прозвучало не как вопрос, а как точка в разговоре; не договорив, Барни начал закрывать дверь.

В отчаянии я выкрикнул:

— Мистер Палвертафт поручил мне кое-что вам передать!

Он прищурился:

— Ну?

— Дэниел спрашивает, нельзя ли ему встрять в аферу на Генриетта-стрит, в канун Рождества.

В тот же миг Барни так крепко схватил меня за предплечье, что у меня вырвался крик, потом, немилосердно выворачивая руку, втянул меня в дверь и захлопнул ее. В холле, без окон, было совсем темно, и я скорее почувствовал, чем различил, как Барни приблизил свою большую голову вплотную ко мне, чтобы прошипеть:

— Повтори!

Я повторил.

— Ты это слышала, Нэн?

— Ага.

— Позови Сэма и остальных, — распорядился он, не поворачивая головы, и я услышал, как девушка ушла.

— Откуда ты знаешь Палвертафта? — Барни усилил хватку, словно располагая меня к искренности и доверительности.

— Меня послал к нему старый Сэмюел с Кокс-Сквер, когда я спрашивал его о миссис Дигвид.

— Так я тебе и поверил!

Тут в холл ввалилась, со свечами в руках — как я решил, — целая толпа, и во вспышках света я с удивлением различил блеск драгоценностей, золотых цепочек от часов, роскошного бархата; еще я заметил грим на лицах некоторых женщин.

— Послушайте-ка, — призвал их Барни и заставил меня повторить слова Палвертафта.

Одни присвистнули от изумления, другие испуганно вскрикнули.

— Кто-то на нас донес, — сказал Барни.

— Это уж точно, — крикнул один из мужчин.

— И Кошачий Корм послал мальчишку сказать, что хочет участвовать в деле, а не то все порушит, — продолжил Барни.

Кошачий Корм! Человек, о котором мистер Избистер и его компаньоны говорили, что он путает им карты! Так это Палвертафт! (Я вспомнил, как он употребил это выражение.) В моем оцепенелом состоянии мне казалось вполне естественным, что все концы связались таким образом воедино.

— Что будем делать, Барни? — спросила, перекрикивая хор взволнованных голосов, молодая женщина, открывшая мне дверь.

— Пошлем его к дьяволу, вот что.

Компания одобрительно забормотала, но тут один из мужчин заметил:

— Не суйся поперек старших, Барни, решать не тебе. Все сообща будем решать.

Он был невысокого роста, приблизительно ровесник Барни, с густой черной бородой, большим носом, темно-карими глазами и необычайно живым располагающим лицом. Он носил косичку, как моряк, и был одет в синий бушлат.

— Да, дядюшка, Сэм прав, — вмешалась еще одна молодая женщина, в таком же нарядном платье, как первая, и такая же красивая, только выше ростом и светловолосая. — И нужно подождать, пока вернется Джек.

Барни не сводил глаз с остальных.

— А когда его ждать, Сэл? — спросил Сэм.

— Не знаю, — отозвалась девушка. — Он отправился поработать близ Хэкни, и все зависит от того…

— Хватит об этом, — прервал ее Барни, предостерегающе скосив глаза на меня. Глядя с неприятной улыбкой, он добавил: — Что до этого мальца, то давайте порубим его на куски и пошлем обратно, как заказ от мясника, чтобы знал наш ответ.

На мгновение я поверил ему, но по смеху остальных понял, что это шутка.

— Да нет, простофиля, — кинул он, видя мой испуг. — Не стоишь ты такого труда.

Он открыл уличную дверь, вытолкнул меня наружу и дал пинка, так что я запнулся на нижних ступеньках и упал. Барни рассмеялся и стал закрывать дверь. Я не знал, радоваться ли избавлению или досадовать, оттого что потеряна единственная возможность отыскать миссис Дигвид.

Последнее соображение взяло верх, и я поспешно, срываясь в крик, проговорил:

— Скажите, по крайней мере, знаете ли вы миссис Дигвид.

— Ишь, никак не уймется, — усмехнулся Барни. — С чего ты взял, что кто-то станет тебе помогать?

— С того, что мы с матушкой однажды помогли миссис Дигвид, — выкрикнул я. — Три года назад, в Рождество. Если вы ее знаете, пожалуйста, помогите мне ради нее.

Дверь закрывалась.

— Она вспомнит, — кричал я. — Это было в Мелторпе. Дверь внезапно распахнулась, и Барни уставился на меня с выражением, которое я никак не мог объяснить.

Он сказал грубым голосом, тон которого противоречил словам:

— У тебя вконец измотанный вид. Входи, глотни чего-нибудь, чтобы согреться. Прости, что малость нагрубил.

Я медлил, гадая, чем вызвана эта внезапная перемена. Может, у него все-таки заговорила совесть, или сердце? Судя по его рвению, так оно и было, однако я улавливал в его глазах тонкий расчет и не доверял ему. Тем не менее я не мог отказаться от еды и теплого крова, чтобы, голодный и замерзший, вновь скитаться по улицам, где у меня не было знакомых, поэтому я поднялся на крыльцо. Я пообещал себе быть настороже и никому не доверять — по крайней мере, из этих людей. У двери я пошатнулся, и Барни взял меня за плечо — в этот раз бережно, хотя и твердо — и повел в дом.

— Так вы мистер Дигвид? — спросил я, когда мы вернулись в холл, где теперь было пусто.

Наклонив ко мне свою большую голову, он хрипло прошептал:

— Запрещаю тебе называть эту фамилию — ни при мне, ни при ком другом. Слушайся меня, и я о тебе позабочусь. А если будешь перечить, оторву тебе руку и ею же отхожу тебя до смерти. Понял?

— Да.

— Никому здесь ничего о себе не рассказывай. Только мне. Хорошо?

И снова я, задыхаясь, выразил согласие на его условия.

По-прежнему не выпуская моего плеча, он провел меня в конец большого темного холла и там толкнул перед собой направо, через дверной проем, где не было двери, в самую странную комнату, какую я когда-либо видел.

 

Глава 59

Это была просторная гостиная с очень высоким потолком — при других обстоятельствах ее можно было бы назвать красивой. Там находилось много народа, большинство пили, играли в карты и курили, а другие, несмотря на ранний час, а также шум и плотный дым, спали, растянувшись на коврах и разбросанных там и сям подушках, мужчины и женщины вперемежку. Как уже вскользь заметил в холле, многие, вне зависимости от пола, были роскошно разодеты по последней моде (к ним относилась девушка, которая открыла мне дверь), в то время как одежда других мало чем отличалась от лохмотьев. На многих женщинах были шелковые платья с богатой кружевной отделкой, кое-кто из мужчин щеголял в бархатных фраках и атласных жилетах, но остальные, как последняя беднота, были одеты в самого унылого цвета вельвет. Уже одно это было непонятно, однако еще больше поражало удивительное несоответствие между роскошью нарядов и мебели, с одной стороны, и недостроенным зданием — с другой.

Окна, как я уже заметил с улицы, были забиты досками, поэтому даже днем комнату освещали многочисленные масляные лампы. Стены состояли из голого кирпича, без штукатурки и панелей, но заметить это можно было лишь местами, так как большая часть поверхности была задрапирована изысканной узорчатой тканью. На полу в небрежном изобилии валялись ковры и коврики, один поверх другого или сложенные вдвое, чтобы соорудить импровизированную постель.

Разумеется, эту смесь роскоши и убожества я разглядел не сразу. Когда я вошел, от резкого запаха ламп и парфюмерии у меня закружилась голова; Барни подтолкнул меня к софе, и я на нее рухнул. На другом ее конце сидела молодая женщина — не та, которая открыла мне дверь, а высокая, светловолосая и тоже нарядно одетая (она говорила в холле о Джеке) — и яростно спорила с некоторыми из своих компаньонов. Ее вечернее платье оставляло на виду плечи, не прикрытые ничем, кроме драгоценностей — на мой взгляд, настоящих. Увидев нас с Барни, компания замолкла.

— Позаботься о нем, Салли, — сказал Барни, кивая в мою сторону.

Нахмурившись, она поднесла к моим губам стакан, из которого пила.

— От этого вреда не будет. Это вино.

Я отхлебнул немного, и внутри у меня разлилось тепло. Женщина отвернулась и затеяла разговор с одним из мужчин. В ее красивых чертах таились скука и апатия, которые, как мне показалось, она умела при случае изображать себе на пользу. Пока я осматривался, спящие вокруг нас начали пробуждаться и подходить поближе; к ним присоединялся кое-кто из тех, кого я видел в холле.

— На черта ты привел этого парнишку, Барни? — спросил один из мужчин.

— Гони его прочь, — крикнул Сэм, человек с бородой и косичкой. Противореча собственным словам, он удивительно дружелюбно мне улыбнулся, показывая золотые зубы.

— Что нам, своих заморочек мало? — спросил человек с худым уродливым лицом; красивый атласный фрак и множество колечек и печаток в кармашке для часов придавали ему нелепый вид. — Только приятелей Кошачьего Корма нам тут не хватало.

— Правильно, Уилл, — кивнул Сэм. — Проку нам теперь от этого мальчишки как от козла молока.

— Можно приспособить его, чтобы пролезал в щели, — предложило мужеподобное существо женского пола, в мужской шляпе и промасленной и просмоленной моряцкой куртке; лицо у нее было рябое, зубы совершенно черные. Под шляпой я разглядел ярко-рыжие волосы.

— Нет, Полл, он слишком большой, — покачал головой Уилл.

— Он приманка? — спросила девушка, открывшая дверь.

— Малец остается, Сэм, — объявил Барни. И обернулся к девушке, открывшей дверь: — Нет, Нэн.

— На тебя что, чувствительный стих нашел? — ухмыльнулась она.

— Ты рехнулся, — проговорил человек с драгоценностями. — Он будет нам мешать. — Он всмотрелся в меня глазами, похожими на два набухавших синяка, и вдруг больно ударил по лицу. — Нечего на меня глазеть.

— Отцепись от него, — крикнула Нэн.

Барни зыркнул на Уилла:

— Недоволен, можешь отваливать.

— Ладно, послушаем, что скажет Джек, когда вернется, — непокорно буркнул Уилл.

— Плевать, что скажет Джек, — огрызнулся Барни. — Старший я, а не он, пусть кое-кто рад бы об этом забыть. Я говорю, мальчонка остается.

Никто не открывал рта, только Уилл и еще один или двое проворчали что-то себе под нос. Но Барни продолжал:

— И мы возьмемся за дело, а если кому хочется перейти к Кошачьему Корму, то и черт с ним.

Тут поднялся хор злобных, протестующих голосов, не смолкавших, пока этот гвалт не перекричал Сэм:

— Нельзя ничего решать за спиной у Джека.

Слушая одобрительные возгласы окружающих, Барни вспыхнул от ярости, а увидев торжествующую улыбку Салли, крикнул:

— Я велел тебе присмотреть за мальчишкой!

Она недовольно надулась:

— Нашел няньку!

— Нэн, присмотри за ним ты.

— А что это за афера? — потихоньку спросил я Нэн. — Та, что в канун Рождества, — пояснил я в ответ на ее непонимающий взгляд.

— Это вечеринка, — отозвалась она, улыбнулась Барни и налила мне стакан вина.

— Верно, — сказал он мне. — И когда мы тебя подкормим, то пошлем Салли с тобой в Вест-Энд, купить одежду получше, чтобы ты мог пойти с нами. Согласен?

Я кивнул. Хоть я по-прежнему ему не доверял, еда и тепло были слишком большим соблазном.

— Ладно, если он остается, пусть расскажет о себе, — потребовал Уилл.

— Ну, малый, не молчи как пень. Выкладывай, кто ты есть, — проговорил Сэм.

Бросив боязливый взгляд на Барни, я увидел, как он предостерегающе поджал губы. Очень осторожно, избегая называть имена, я поведал свою историю в самых общих чертах: как мы с матушкой потеряли все, что имели, в необдуманной спекуляции, в которую нас втянул нечестный адвокат, и прибыли в Лондон, как дела наши пошли плохо и несколько дней назад она умерла. Я ни словом не упомянул ни Момпессонов, ни миссис Фортисквинс, ни Избистеров. Барни слушал внимательно, однако вопросов не задавал, другие потребовали каких-то разъяснений, но я сумел вывернуться и не сказать ничего лишнего.

Нэн как будто слушала с сочувствием, особенно когда речь пошла о смерти матушки, но, когда я закончил, сказала:

— До чего же жуткая история, в жизни таких не слышала. Похоже, этот законник изрядно надул вас с маменькой.

— А как его кличут? — спросил Сэм.

Барни, у него за спиной, нахмурился. Но мне не пришлось назвать фамилию Сансью, так как тут раздался шум.

В комнату ввалилась группа людей, самый высокий из них (он шел впереди) еще с порога заговорил громко и взволнованно:

— С нами ничего не случилось. Оказывается, они не за нами охотились, Пег, вот кто им был нужен. — Раздались радостные возгласы, все присутствующие — даже те, кто спал, ел или пил, — побросали свои дела и столпились вокруг него, смеялись, шутили, хлопали его по спине, засыпали вопросами. Салли, едва он вошел, тут же вскочила с софы, и он обнял ее за талию и поцеловал. Пока она смотрела на него, прежнее недовольное выражение ее лица уступило место интересу и оживленности. Не разжимая объятия, вновь пришедший продолжал рассказ: — Слушайте, вы такого в жизни не слыхивали. Мы с Бобом только-только из Хэкни, видели этого старого…

— Посмотри на Мег! — крикнула Салли, и все обернулись к невысокой черноволосой девушке с зелеными глазами, из которых лились слезы. — Она была когда-то невестой Пега.

Мег ответила злобным взглядом.

Молодой человек засмеялся и, не выпуская Салли, продолжил рассказ о том, как Пег (странное имя для мужчины!) попался на краже со взломом в Олд-Форде, но я почти ничего не слышал, поскольку в основном рассматривал рассказчика. Помимо того что он был молод и высок ростом, у него было удивительно красивое лицо, честное, открытое, с ясными голубыми глазами. Наряд, самый щегольской, включал в себя черный цилиндр, тонкий голубой жилет, черные высокие сапоги с отворотами; правда, широкий зеленый фрак придавал ему вид элегантного шалопая. Все толпились вокруг него; только двое, как я заметил, оставались в отдалении. Один из них был Барни, который сидел на софе рядом со мной и глядел на молодого человека с выражением, мне непонятным. Другим был Сэм — он вначале держался поодаль, но теперь вышел вперед, улыбаясь, как и все остальные. Впрочем, все это я заметил не сразу, потому что, удивленный, не мог отвести глаз от вновь пришедшего: я узнал его, это был высокий человек, которого я видел с Палвертафтом на кладбище в Саутуорке.

Пока я пытался понять, что бы это значило, Барни вдруг вскочил и прервал сцену радости выкриком:

— Придержи свой паршивый язык, Джек! Мальчику наши семейные дела без надобности.

Джек замолк и обернулся к Барни; на лице его выразилась в первое мгновение глубокая враждебность, но он быстро стер ее.

Улыбнувшись, Барни жестом указал на меня:

— Я еще не познакомил тебя с нашим гостем. Не будем забывать о хороших манерах. Ему вовсе не хочется выслушивать твои самые занимательные и поучительные рассказы, пока не состоялось взаимное представление, так? В особенности потому, что он их не поймет и не оценит. Или не так оценит, как тебе бы хотелось.

Раздались смешки, Джек улыбнулся мне и протянул руку:

— Рад знакомству, молодой человек.

Это было сделано так естественно, что, видя к тому же его открытое, веселое лицо, я немедленно проникся бы к Джеку симпатией, если бы кое-что о нем не знал. Как могло случиться, что всего лишь полтора года тому назад Джек был сообщником Палвертафта, то есть, по всей видимости, врага людей, которые меня теперь окружали? Он перешел в другой лагерь? Мне вспомнились слова старого Сэма о том, что Барни и Палвертафт прежде были союзниками и работали вместе с Избистером. А что, если Джек до сих пор союзник Палвертафта, но только тайный? Кошачий Корм говорил, что, если я забуду передать его слова, он об этом узнает, — не имел ли он в виду, что узнает от Джека? Ладно, стану помалкивать и все запоминать, иначе не вышло бы беды.

Я пожал Джеку руку, и он вопросительно взглянул на Барни.

— Это Джон. Он принес послание от Кошачьего Корма.

На лице Джека не выразилось ничего, кроме злости и удивления. В этом я был уверен.

— Что? — выдохнул он.

— Повтори ему послание, Джон, — распорядился Барни, и я повторил.

Лицо Джека потемнело.

— Черт возьми! Кто-то нас выдал! — Он оглядел остальных, те не сводили глаз с него и Барни.

— Похоже на то, — согласился Сэм.

— Когда я до него доберусь, уж они у меня поплачут. Пожалеют, что на свет родились.

— Так, по-твоему, не возьмем его на дело? — спросил Сэм.

— Возьмем на дело? — возмутился Джек. — Скорее уж возьмем за грудки!

Слушатели приняли эту шутку на ура.

— Вот он каков, мой Джек, — громко произнес кто-то.

— Но если мы откажемся, он может все нам испортить, — возразил Сэм.

— Пусть попробует, — крикнул Джек.

— Я согласен с Джеком. — Слова Барни были встречены смешками. Он добавил: — В этот раз.

— Но у нас у всех есть право голоса, — запротестовал Сэм.

— Только что в нем проку, если они оба так хотят, — проговорила Нэн.

— Ты, похоже, спишь и видишь, как бы сдаться, — зло бросил Джек Сэму.

Я только удивлялся, почему их так волнует, знает Палвертафт об их вечеринке или нет. И почему его не пригласить? Иначе будет невежливо.

— Ты это о чем? — взвился Сэм.

— О том, кто же это проболтался.

— Не я. — Вид у Сэма был растерянный и виноватый. — Я говорю только, что, раз уж он дознался, нужно или взять его в дело, или ничего не затевать.

Я терялся в догадках. Почему нужно отменять собрание, пусть даже Палвертафт о нем дознался?

— Ну да, — упорствовал Джек. — Афера может пойти, как задумано, а если он что-нибудь затеет, мы будем готовы.

— Бред собачий. Он может устроить ловушку и стереть нас в порошок. А раз у него есть шпион, он будет знать, что мы собираемся делать.

Послышался шепот одобрения; многие приметно заколебались. Даже Джек ничего не возразил и перевел взгляд на Барни.

Тот собирался заговорить, но заметил меня.

— Опять мы позабыли о юном Джонни, а ему все это ни капли не интересно. Вот что, иди-ка ты с Нэн, она отыщет тебе что-нибудь поесть и покажет, где устроиться на ночлег. Согласен?

Следом за Нэн я направился в комнату по другую сторону холла, с такой же обстановкой, как в первой. Единственная разница состояла в том, что ковры здесь были в пятнах, главным образом, насколько я мог судить, от пролитого вина: там и сям на полу валялись разбитые или наполовину опустошенные бутылки токайского и шампанского, тонкие стаканы из граненого стекла. Там же, на полу, были разбросаны сладости, лакомства, корзины с оранжерейными фруктами. Я предположил, что это столовая, но, как выяснилось позднее, эту комнату называли Красной гостиной из-за ее голых кирпичных стен.

— Жратвы полно, — сказала Нэн. — Бери, что захочешь. А потом устраивайся, где тебе глянется. Наверху много пустых комнат, на чердаке тоже.

Она вышла.

Я был голоден, и при виде пищи у меня потекли слюнки. Но прежде я хотел припрятать свои бумаги и потому отправился через холл к лестнице. К моему удивлению, ни ступеней, ни балюстрады у нее не было, стоял только голый каркас. С трудом я забрался на верхний этаж и обнаружил одни бруски и подбалочники, без настила, только местами прикрытые досками, чтобы было где пройти и притулиться. Ходить по этим комнатам было трудно, а в темноте, как я подумал, просто невозможно, потому что нужно было шагать с балки на балку, рискуя, если оступишься, провалиться в нижний этаж.

Заинтересовавшись, я исследовал весь дом: оконные рамы и ставни отсутствовали, окна были забиты досками, дверей было только две — уличная и между холлом и гостиной. Потолков тоже не было, а это значило, что спрятаться негде и любой разговор могут услышать посторонние. Внутренние стены оставались без штукатурки, не говоря уже о деревянных панелях, повсюду виднелся голый кирпич, за исключением только гостиной, обвешанной драпировками. Короче говоря, плотницкая работа была сделана, а столярная — нет, каменщики свое дело закончили, а штукатуры не начинали.

В глубине холла я увидел, что задней двери нет, а проем забит крест-накрест досками. Мне пришло в голову, что они препятствуют не только входу, но и выходу.

Дом был большой, внушительный (я частенько езжу мимо; его занимает теперь граф N***, который, наверное, понятия не имеет о его прежних судьбах), комнат в нем было так много, что каждый обитатель, или пара, мог бы найти себе отдельную комнату, хотя, как мне стало ясно позднее, для еды, времяпрепровождения и даже для сна использовались в основном два больших помещения в первом этаже. Во всех комнатах второго и третьего этажей имелись следы человеческого присутствия — одежда, печенье, круглые леденцы, апельсиновая кожура, разбросанные на коврах и напольном покрытии, — и только на самом верху я нашел два пустых помещения, предназначавшихся, вероятно, для детей или гувернантки. В моем распоряжении оказались две комнатушки — внутренняя, без окон, откуда дверной проем вел во внешнюю, с мансардным окном, забитым досками, — где я и устроился со всеми удобствами, если не считать отсутствия пола.

Я поискал, куда бы спрятать матушкину записную книжку. Потолка не было, над головой виднелись голые стропила и шифер крыши, и мне ничего не стоило найти отличный тайник в уголке за балкой, очень сухой и темный, а потому там ничего нельзя было отыскать, если не знаешь точно, где что спрятано.

Потом я сошел в столовую и отнес наверх несколько ковриков и покрывал для своего ложа. Вернувшись, я взялся за еду и питье. В соседней комнате не прекращался спор, слышались громкие злобные выкрики, иногда можно было различить фразу-другую. Не удивительно, что после долгой голодовки я позволил себе лишнее и наелся так, что мне стало плохо, а вдобавок напился допьяна. Испытывая головокружение и тошноту, я перестал что-либо сознавать, проспал, вероятно, час или два, проснулся от громкого спора в соседней комнате и снова задремал.

Я чувствовал, как меня подняли и понесли, и, когда кто-то стал рыться у меня в карманах, воспринял это со странным спокойствием. После этого я погрузился в глубокое забытье, и снились мне бледнолицые мужчины, похожие на личинок, и роскошно одетые женщины в шелковых платьях, образующих за спиной подобие блестящих крылышек; они жили внутри скелета и питались остатками гниющего мяса на его костях. В самой середине гнездился большой красный паук, в пятнах — это был Барни, из его нутра тянулась невидимая нить, и он плел из нее паутину, чтобы поймать еще добычу на корм другим.

Проснулся я с чувством, что (пользуясь выражением мистера Избистера) у меня две головы. Обнаружив, что карманы мои вывернуты, я решил, несмотря на обилие пищи, убраться отсюда, как только окрепну.

Я не верил, что Барни бескорыстно мне поможет. Опыт с Избистерами научил меня. В данном случае почему Барни взял меня в дом и навязал своей шайке, несмотря на ее ропот? И что означала связь Джека с Палвертафтом? Обдумывая это, я понял: то, что я узнал и Палвертафта, и Джека, было полной загадкой, даже если принять во внимание слова старика Сэмюела и Избистера о том, что все эти люди много лет назад работали вместе.

А прежде всего непонятен был образ жизни этих людей. Откуда они берут деньги, почему живут подобным образом? Может, прислушиваясь к их разговорам, я найду ответ хотя бы на последний вопрос.

За это и взялся в тот же день, но натолкнулся на трудности. Во-первых, когда я замечал компанию, погруженную в серьезную беседу, и старался как можно незаметней к ним приблизиться, они замолкали и быстро переходили на другую тему, или приказывали мне: «Вали отсюда!» Тем не менее к концу дня они ко мне привыкли, и мне иногда удавалось подобраться ближе и что-то услышать. То, что я понял из их речей (а понял я не все, потому что они часто использовали малопонятный жаргон), ставило меня в тупик: они как будто обсуждали самые обычные коммерческие дела. Часто разговор шел о покупке и продаже каких-то товаров, о том, кто честно ведет дела, а кто жульничает, о доле прибыли, которую отсылали кому-то, кто отправлялся за границу.

Целый день народ ходил туда-сюда, прибывали наемные экипажи и фургоны, доставлявшие первоклассные товары из магазинов на Оксфорд-стрит и Бонд-стрит.

Однажды я слышал, как Нэн описывала свои приключения в одном из этих средоточий роскоши: «Достаю я кошелек, набитый золотом, и уж как тут вылупился на меня продавец! Пари держу, он принял эту бумагу за банкноты».

Я удивлялся не меньше того продавца.

Все это время я присматривался к своим новым сотоварищам. Мужеподобная женщина звалась Рыжая Полл, она бывала грубовата, но относилась ко мне по-доброму, пока не напьется. Двух остальных (они, по всей видимости, были сестры и откликались на прозвища «Смитфилд» и «Биллингсгейт»), как я понял, лучше было избегать, что пьяных, что трезвых. Меня отпугивала вначале зловещая внешность человека с бледным латунным носом посреди лица (звался он «Серебряный Нос»), но позднее оказалось, что он в шайке один из самых добрых. (Мне сказали, что он получил увечье на войне, но говорящие вкладывали в свои слова какой-то тайный смысл, и я не очень поверил.) Мне не особенно нравился Боб, моложавый человек, в лице которого слабость соединялась с жестокостью. Уилл всегда давал мне при встрече тумака, но Сэм и Джек держались обычно дружелюбно.

Меня часто смущало, что многие из них, в добавление к настоящему имени или взамен его, носят множество прозвищ или «кличек». Джека временами называли Джек-Скороход, или просто Скороход, или даже Скорый. Обычным прозванием Барни было Черный.

Я старался следовать правилу, которое часто повторяла Биссетт: держать рот закрытым, а глаза и уши открытыми. Сверх того, я наблюдал за Барни. Улыбка сходила с его физиономии, только когда он был зол (а это случалось нередко) или глядел на Джека. На его лице всегда было написано ехидство, он то и дело выбирал какую-нибудь жертву (отсутствующую или присутствующую) и приглашал других над ней посмеяться.

Пока первый день клонился к вечеру, в доме становилось все больше пьяных. Сели за игру, за ней последовали ссоры, кто-то принес скрипку, начались танцы. Женщины меня баловали (когда вспоминали обо мне), мужчины — не замечали, в целом на обращение я пожаловаться не мог, если закармливать ребенка сладостями и давать ему пить марсалу значит хорошо с ним обращаться. Увеселения продолжались до рассвета и дольше, хотя я за это время много раз задремывал и просыпался. Когда я пробудился окончательно, все остальные спали, а через щели между досками в окнах проглядывало хмурое утро. Я собрал себе завтрак из остатков мясного пирога и печенья с тмином.

Второй день, как я полагаю, прошел как предыдущий, хотя, забегая немного вперед, замечу, что в этом доме не существовало разницы между ночью и днем; трудно было иной раз определить и день недели, и даже который пошел час. На третий, сколько помню, день после моего прибытия мы с Сэмом беседовали в столовой, и тут к нам подошел Барни.

Похлопав меня по подбородку, он осведомился:

— Ну как, молодой человек, порядок?

— Барни, — спросил я, — Салли вас зовет дядей. Вы с ней действительно из одной семьи?

— Верно-верно. По правде, мы все тут одна большая семья. Сэм вот мой братишка, Нэн — двоюродная сестренка, Уилл — племяш и так далее.

Сэм ухмыльнулся и кивнул.

Не зная, верить ли, я продолжал:

— А почему вы здесь живете? В этом заброшенном месте?

— Так это наш новый дом; мы купили его, выложили денежки, а теперь ждем, когда его отделают, — сказал Сэм. — А что соседей нет поблизости, так тем лучше, мы никого не побеспокоим шумом.

Это звучало правдоподобно.

— А чем вы все занимаетесь?

Сэм с Барни обменялись ухмылками.

— А ты умеешь хранить секреты? — с улыбкой спросил Барни.

Я кивнул, и он продолжил:

— Ну, можно сказать, мы оказываем благодеяние обществу. Видишь ли, на денежном рынке полным-полно фальшивого кредита. Знаешь, что это такое? — Я помотал головой. — Ну, скажем, Сэму нужны деньги, он берет их в долг и подписывает вексель; в обмен на обещание вернуть все сполна через полгода ему дают наличные. Так вот, вексель — он тоже вроде как деньги, их покупают и продают, а сколько он стоит, зависит от того, как думает покупатель, сможет Сэм заплатить по векселю или нет. Многие тем и заняты, что все это вызнают, и если Сэму светит наследство от старой тетки, цена его векселя идет вверх.

— А если он не заплатит в срок? — спросил я, памятуя опыт моей матушки.

— Тогда, — вмешался Сэм, — я возьму денег под еще один вексель, чтобы заплатить по первому. А если никто не захочет дать мне кредит, я попрошу кого-нибудь из друзей поставить свою подпись как гарантию.

— А если не получится, что тогда?

— Тогда ищи меня во Флит или в Маршалси, — со смехом ответил Сэм.

Я вспомнил своего старого приятеля, беднягу мистера Пентекоста.

— Но штука в том, — перехватил нить разговора Барни, — что случается с векселем, когда все перестают верить, что Сэм заплатит; стоимость его падает и падает, пока не упадет почти до нуля. Тогда кое-кто покупает дисконтированный вексель за бесценок и передает мне.

— Кто это? — спросил я.

— Неважно, — отрезал Барни. Затем, более любезным тоном, продолжил: — Я занимаюсь тем, что восстанавливаю кредит по векселю. Делается это так. Вот ты, к примеру, торговец, владеешь большим магазином, где продаются драгоценности, или ковры, или одежда. В один прекрасный день являюсь я с женой в красивой карете, при слугах, заказываю драгоценности и плачу за них чистоганом. Проходит две-три недели, я являюсь опять и проделываю то же самое. Ты начнешь радоваться моему приходу, так ведь? Однажды мне не хватает немного наличности, и я расплачиваюсь дисконтированным векселем, на небольшую сумму; тебе немного боязно, но не обижать же выгодного клиента. Ты его берешь, и — глядь-ка — твой банкир говорит, что вексель на самом деле хороший. Чуть погодя я предлагаю тебе дисконтированный вексель уже на большую сумму, и ты его тоже берешь. И — глядь-ка — он вовсе не такой хороший, как ты думал. И после этого ты меня уже никогда не увидишь. — Рассмеявшись вместе с Сэмом, Барни продолжил: — Но разве я тебя ограбил или объегорил? Нет, потому что заплатить по векселю должен тот человек, который его выписал. Он-то тебя и ограбил.

Мне утешительно было узнать, что Барни и его родня не вовлечены во что-нибудь незаконное, однако честным их занятие назвать было нельзя, и это меня тревожило.

Все еще фыркая, Сэм вышел из комнаты. Барни смерил меня пристальным взглядом:

— Ну, я тебе рассказал все как есть, теперь выкладывай до конца свою историю.

Я сумел отвлечь его внимание подробными деталями и не назвать ни одного имени. Больше всего он интересовался самыми недавними событиями, всем, что касалось смерти моей матушки. Говорить об этом мне было трудно. Как ни странно, больше всего ему как будто хотелось узнать, где она была похоронена и под каким именем. Наконец я рассказал, что речь идет о приходе Сент-Леонард и похоронена она под фамилией Оффланд.

Этими сведениями он удовлетворился и вскоре ушел.

Через сутки или двое (днем или ночью, я не имел понятия), когда я дремал у себя на соломенной подстилке, меня разбудил шепот в нижней комнате. Те, кто там находился, явно не знали, что я обосновался прямо над ними. К моему удивлению, я узнал голос Барни и — не кого иного, как Джека.

— Ты уверен? — спрашивал Барни.

— Да. Я и сам едва поверил, но, повторяю, когда Сэл рассказывала, ей и самой было невдомек, что из этого следует. Если, Барни, ты мне не веришь, спроси ее сам.

— И спрошу.

Они ушли, и больше я ничего не слышал. Что бы значила эта тайная беседа двух соперников? И о чем шла речь? Ответ на этот вопрос я узнал, как мне показалось, часа через два-три; вместе с большинством обитателей дома я находился в гостиной, и тут внезапно появился Барни, за которым следовал Сэм.

Барни кричал:

— Где Нэн? — Она вышла вперед, и он крикнул: — Ты что же это, покражами занялась?

— Ни в жизнь! — взвизгнула она.

Барни вынул из кармана ювелирное украшение:

— Это мы нашли у тебя в барахле!

— В первый раз вижу!

— Я заметила, как она вчера приворовывала на Бонд-стрит, — вмешалась Салли.

— Врешь! Это мне кто-то подбросил.

— Правила ты знаешь, — проговорил Барни. — Никакой самодеятельности.

Итак, зря я сомневался в честности моих новых друзей: Нэн что-то стянула, и вот ее гонят прочь!

Другие что-то забормотали, согласно кивая головами.

— Это она подбросила! — Нэн показала на Салли.

— Ничего подобного!

— Подбросила, и я знаю почему. Потому что я нравлюсь Джеку. — Раздались выкрики: «Это правда!», и Нэн, приободрившись, продолжила: — Ты ревнуешь, потому-то все и подстроила.

Большинство, однако, не поддерживали Нэн и молчали.

— Тебе больше не место в товариществе. — Барни взглянул на Сэма, потом на Джека. Оба сурово кивнули.

— Тебе придется уйти, Нэн, — мягко проговорил Джек. — Нам необходимо доверять друг другу.

Уилл, всегдашний кавалер Нэн, решительно настаивал на ее невиновности и грозил уйти с нею вместе, но, как выяснилось, блефовал. Нэн протестовала, плакала, принялась браниться и угрожать, но большинство было против нее, и она наконец смирилась с поражением и, не переставая уверять в своей невиновности, вышла за порог.

Ближе к Рождеству я то и дело стал слышать упоминания о вечеринке в Сочельник на Генриетта-стрит. Казалось странным: мысль о ней так их волновала, что почти каждую ночь большая группа под предводительством Барни куда-то уходила и возвращалась только к рассвету. Они очень тщательно наряжались, женщины выглядели совсем как леди, а мужчины — почти как джентльмены. Тем временем те, кто оставался дома, устраивали для себя что-то вроде непрерывной вечеринки: пили, играли в кости, угощались, скандалили.

Я к тому времени успел изучить их обычаи, и, поскольку они уже не так остерегались болтать в моем присутствии, отчасти выяснил, чем они зарабатывают себе на жизнь, хотя оставались и некоторые загадки. Участники компании входили в дом и выходили в любое время, но очень редко приводили с собой посторонних, причем за последних требовалось поручительство и с них не спускали глаз. Когда обитатели дома не спали, они развлекали себя описанными выше способами. Чтением не занимался никто, кроме Джека и Салли, а у тех интересы ограничивались, во-первых, газетами о светской жизни и «Придворным справочником» (передвижения светского общества волновали «семью», как ничто другое), а во-вторых, листком «Разыскиваются» (где полиция сообщала о преступлениях и перечисляла имена тех, кто находился в розыске).

Однажды Мег с еще одной женщиной отправились в тюрьму Ньюгейт навестить Пега; вечером все собрались вокруг них в гостиной, и они описали, как разговаривали с заключенным через решетку в стене камеры. Они сообщили, что его дело назначено к слушанию в эту судебную сессию и что, как Пег убежден, Палвертафт собирается откупиться от обвинителя, хозяина дома в Олд-Форде, куда он вломился, на чем его и поймали.

Барни, сидевший немного поодаль и беседовавший с каким-то незнакомцем, иронически усмехнулся и произнес:

— Ага, точно так, как вступился за меня в семнадцатом году.

Его спутник (по лицу, напоминавшему Панча мистера Пентекоста, отвратительный тип), рассмеялся:

— Помню-помню, Барни. Ты загремел на все семь, да? Это Хромой Джем на тебя донес и за это получил от Кошачьего Корма двадцать пять фунтов.

Разговор свернул на то, кто из судей честный и держит свое слово. Незнакомец (другие называли его мистер Лавендер), рассказал историю о том, как некий «старикан» принял взятку, а потом не выполнил обещанного, «сматросив» клиента, и все наперебой принялись выражать возмущение.

— Как подвигаются ваши занятия? — спросил мистер Лавендер в порядке поддержания беседы.

Некоторые смущенно опустили глаза, но Барни их успокоил:

— При нем можно говорить свободно.

Разговор пошел о тех делах, которые Барни мне описывал ранее.

Кто-то упомянул «обманные векселя», и я спросил негодующе:

— Но Барни, вы говорили, что имеете дело с настоящими векселями и никаким мошенничеством не занимаетесь.

Раздался всеобщий смех, к которому от души присоединился мистер Лавендер.

Барни, успевший основательно набраться, бросил:

— Молокосос! Обманные векселя продаются еще дешевле, чем настоящие.

Я не знал, что думать. Значит, они все же были преступники!

— Тогда почему вы выгнали Нэн за воровство? — воскликнул я.

— Да хватит бестолочь из себя строить! — выкрикнул Барни, а остальные загоготали. — Ее выгнали за то, что она воровала, когда не велено, и могла всех подвести под монастырь. Мы компания франтов, а это значит, что и вести себя должны, как полагается франтам.

Пока я над этим размышлял, гость Барни стал прощаться. Вначале я ужаснулся тому, в какое общество попал. Или, скорее, думал, что ужасаюсь. Ужасаться следовало, я это знал. Но все же я не мог думать, что это дурные люди и занимаются они дурными делами. Что это значит — быть дурным человеком? Конечно, временами Барни мне совсем не нравился, а один-двое других не нравились никогда — Уилл прежде всего. Но я видел, что все остальные не более чем безответственны и эгоистичны. Мне вспомнилась идея мистера Пентекоста о том, что закон — это сомнительное изобретение, призванное защищать богатых, и теперь я заподозрил, что он был прав. Как мог я быть настолько глуп, чтобы разделять взгляды мистера Силверлайта, утверждавшего, будто существует высшая мораль, которой мы должны подчиняться вне зависимости от того, совпадает она с законом или нет? Напротив, каждый из нас решает, соблюдать закон или нарушать его, опираясь не более чем на собственные интересы. И если эти люди могут пойти на риск, зная, чем чревато нарушение закона, то это, пожалуй, поступок человека хорошего и смелого.

— Значит, с Генриетта-стрит на Рождество условлено, — проговорил мистер Лавендер в дверях гостиной. — Наши ребята в Сочельник будут держаться оттуда подальше.

Они с Барни обменялись рукопожатием, Барни проводил гостя, а вернувшись в гостиную, произнес:

— Вот настоящий джентльмен, с которым можно делать дела.

В конце концов, я знал, что представляет собой респектабельное общество: это были миссис Фортисквинс, и мистер Сансью, и сэр Персевал. И думая об их поступках, я не находил в себе решимости осудить за воровство и мошенничество тех людей, среди которых теперь находился. Они приняли меня к себе и дали мне кров и пищу, а те, кто в какой-то мере был обязан позаботиться о нас с матушкой, довели нас до нищеты. Я начал чувствовать, в противоположность своим первоначальным взглядам, что живу паразитом за счет этих людей, не давая им ничего взамен.

Вдруг кто-то прервал мои размышления, ущипнув меня за руку.

— Ладно, малец, когда-нибудь ты станешь одним из нас, правда? — Это проговорил Сэм, и по лицу его расплылась добродушнейшая улыбка.

Я с готовностью закивал:

— Да, мне бы хотелось.

— Тогда в Рождество ты можешь отправиться с нами на Генриетта-стрит, — заключил Барни.

— Увидишь, — сказал Сэм. — С этим ничто не сравнится. Это вроде игры на высокую ставку, но у тебя шансов больше.

— Но если попадешься, проиграешь все, что имеешь. — Барни выразительно потянул за концы своего шейного платка.

— Как вы в это ввязались? — спросил я Сэма.

— Я? Да я никогда ничего другого и не знал, дурачок ты. К этому меня готовили с самого рождения. С восьми лет — пьянки, в тринадцать — первая порка. Но тогда я был всего лишь мелкий воришка. Пока не познакомился с Барни.

Его друг и начальник, усмехнувшись, сказал:

— Это было то время, когда я навострял уши, заслышав похоронный звон. — Его голубые глаза сверкнули. — Знаешь, о чем я? — Я кивнул, хотя не собирался выдавать, что мне известно о его связи с Избистером. — Это не было противозаконное дело, потому что по закону мертвое тело никому не принадлежит.

Это рассуждение о формальных тонкостях вызвало смех у остальных.

— Сразишь нас этими познаниями в Олд-Бейли, Барни, — ухмыльнулся Сэм. — Что, твой друг адвокат все еще зовет тебя в ученики?

Изрядно нагрузившийся Барни, не откликаясь на их поддразнивание, продолжал:

— Да с тех пор уже больше десяти лет минуло. Прежде чем познакомился с Сэмом и Джеком, моими напарниками были Джерри Избистер, Кошачий Корм и Пег. Сперва мы ладили, а потом разругались — мы с Кошачьим Кормом против Избистера и Пега. Кошачий Корм считал, что Пег сделал ложный донос на его брата, приписал ему кражу со взломом. Вот ему.

Тут Барни помахал своей трубкой. Видя, что я не понимаю, он показал мне затычку и объяснил, что это сувенир, вырезанный из берцовой кости того самого брата. Ее изготовлению предшествовала неприятная история, закончившаяся публичным анатомированием. Начали обсуждать, какая практика является более почетной: эта или прежняя, когда тело казненного вывешивалось на перекрестке, завернутым в просмоленную материю и в железных оковах, чтобы кости не распались. Мне вспомнился предмет, виденный по пути из Мелторпа, — матушка тогда содрогнулась, а я не понял, что это такое, хоть и интересовался прежде Висельным холмом.

Барни вернулся к своему рассказу:

— Мы с Кошачьим Кормом стали работать в Боро, дел было невпроворот, пришлось присматривать себе еще напарников. Вот так к нам пришел Сэм, а потом и Джек; ты тогда был совсем мальчишка. — Он повернулся к Джеку. — Заодно взломали несколько домов, через год или два кто-то на нас настучал. Пришлось срываться с места и улепетывать. Позднее оказалось, это Кошачьего Корма работа. Чтоб ему за это провалиться! Не иначе, решил, будто я причастен к истории с его братом. Из Лондона пришлось смываться, и я отправился на север, откуда родом моя семья. — Барни вздрогнул. — Чертова дыра. Деревья, поля и больше ничего. Там я залег на дно. Хотя, врать не стану, один или два дома все же обчистил. Но когда я решил, что опасность миновала, вернулся обратно в Лондон. Тут я промахнулся: дня через два меня прихватили. Не иначе, кто-то из приятелей Дэниела донес. Я еще долго не догадывался, как Дэниел это сделал. Вот тогда мне и пришлось два года учиться на моряка в Грейвзэнде. — При намеке на плавучую тюрьму остальные рассмеялись. — А когда я сумел себя выкупить, мы с Сэмом и Джеком взялись было за старое ремесло мешковозов, но к тому времени Кошачий Корм уже забрал себе большую силу по ту сторону реки, и мы решили на это дело наплевать, пусть с Избистером разбираются между собой. И это был умный ход: в прошлом году он вчистую доконал старину Джерри.

Я знал, что он имеет в виду стычку на кладбище Саутуорк, которой я был свидетелем.

— Но к тому времени, — продолжал Барни, — я свел знакомство с одним крючком-адвокатом. Этот домик как раз от него, но это долгая история, расскажу как-нибудь потом. Он и научил меня афере с векселями. — Смерив меня оценивающим взглядом, он с хитрой улыбкой добавил: — Но это не самое лучшее из того, что я сделал.

Рыжая Полли насмешливо вставила:

— Ага, тебя хлебом не корми, дай похвастаться своими подвигами, да, Барни?

— Вы объегорили кого-нибудь? — спросил я.

Он с улыбкой тронул пальцем бок своего носа.

От возбуждения по моему телу пробежала дрожь. Я был уверен, что угадал правильно.

— Когда? Кто это был?

— Большая шишка. Много лет назад. Тебе сколько лет?

Я сказал.

— Ага, значит, это было за год до твоего рождения. Больше он ничего не захотел добавить, но мне было о чем поломать голову. В его рассказе не было никаких зацепок, объясняющих, почему Джек был с Палвертафтом в ту ночь в Саутуорке, и я предположил, что Барни об этом ничего не известно. Значит, Джек был тайным агентом Палвертафта? Теперь я понял: отправляя со мной послание, Палвертафт хотел предупредить Барни и остальных, что знает об их затее; понял я и то, что «афера» была на самом деле противозаконным предприятием. Вероятно, Палвертафт требовал, чтобы с ним поделились добычей.

Через неделю настал день, когда Пег должен был предстать в Олд-Бейли перед судом королевской скамьи. Джек, Салли и Мег отправились туда, а по возвращении стали рассказывать.

— Посмотрели бы вы, как вытянулась у Пега физиономия, когда он увидел обвинителя! — проговорил Джек под смех остальных (за исключением Мег, которая плакала).

Палвертафт в самом деле не откупился от обвинителя, и Пег был найден виновным и отправлен обратно в Ньюгейт.

Здесь ему предстояло ждать еще несколько дней, потому что приговоры объявлялись арестантам партиями, в конце судебной сессии. Иные ждали целых шесть недель, но Пегу повезло, поскольку его дело рассматривалось одним из последних. Мне сказали, что «старикан» в Олд-Бейли привычно выносит смертный приговор всем главным преступникам, но я понял, что это еще не конец. Как ожидалось, Пег действительно был приговорен к смерти и переведен в «солонку» (камеру для приговоренных) в Пресс-Ярде, поближе к Новому Люку. Теперь ему предстояло ждать отчета рекордера, в надежде, что приговор будет отсрочен. Но двумя неделями позже приговор был утвержден.

Осужденных убийц казнили немедленно, однако дела тех, кто не был виновен в смертоубийстве, представлялись на рассмотрение исполнительной власти. Это был последний шанс, потому что далее апеллировать можно было только к министру, и тут требовались большие деньги и влиятельная поддержка, каких друзья Пега, даже если бы постарались, не могли обеспечить.

Ночью 15 декабря несколько человек из компании отправились в Ньюгейт за новостями о судьбе Пега, так как рекордер должен был сообщить о королевском решении непосредственно в тюрьме, прибыв в поздний час из Виндзора. Остальные проводили время в беспокойном ожидании; я, со слов других, рисовал себе, что там происходит: мрачная сторожка у тюремных ворот, настороженная толпа родственников и доброжелателей, вот приближается карета в сопровождении верховых, Черного Джека (рекордера) встречает начальник тюрьмы, с ним ординарий (священник), затем долгое ожидание, пока последний обходит камеры и сообщает осужденным, как решилась их судьба. И наконец у сторожки появляется тюремный надзиратель и зачитывает толпе родственников и друзей список тех, кому предоставлена отсрочка.

Около двух ночи Салли, Джек, Мег (в истерике и слезах) и остальные ввалились в дверь с известием, что Пега не оказалось в числе счастливчиков. Его казнь была назначена через шесть дней.

Как только стих шум, вызванный этой новостью, Барни, Джек и Сэм хлопнули в ладоши и Барни прокричал:

— Слушайте. О нашей рождественской вечеринке на Генриетта-стрит. Она переносится на несколько дней вперед.

Под крики удивления и протеста Барни и остальные двое обменялись улыбками.

— На какой день? — спросил Биллингсгейт.

— Неважно.

— С чего это вам вздумалось? — выкрикнул Уилл.

— Из-за Кошачьего Корма, — отозвался Барни. — Он думает, что дело назначено на рождественский Сочельник, вот мы его и кинем.

— Не получится, — мотнул головой Уилл. — Один из нас шпионит для него.

Барни, Сэм и Джек обменялись самодовольными улыбками.

— А вот и нет, — сказал Джек.

На всех троих посыпался град вопросов:

— О чем это ты? Вы ведь раньше говорили, что среди нас есть его шпион?

— Был, — кивнул Барни. — А теперь нет.

— По-твоему, это была Нэн? — возмутился Уилл.

— Верно, — подтвердил Сэм. — Мы с Барни и Джеком дознались, что это она. Мы как раз об этом калякали, и тут приходит парнишка с вестью от Кошачьего Корма; обмозговали мы трое это дело и решили: ну поймаем мы шпиона, ну заткнем ему глотку, а Дэниел тогда будет знать, что нужно подбираться к нам с другого конца. Нет, надо устроить так, чтобы он не догадывался, что его Нэн у нас на крючке. Пусть делает, что задумал. Нэн доложит ему, что ее выгнали из-за Сэл — та, мол, на нее озлилась.

Его прервал Джек:

— Мы порешили на том, что я скажу Сэл: Нэн шпионка Кошачьего Корма, и ты потому сделай вид, будто ревнуешь меня к ней.

Послышались добродушный смех и свистки. Джек улыбнулся Салли, она обвела компанию самоуверенным взглядом, упоенная своей изобретательностью.

— Салли все разыграла как по нотам, — добавил Барни. — Нэн думает, будто Салли хотела ей насолить и потому подкинула побрякушку, а что она шпионка Палвертафта, никто не догадывается.

Пока он говорил, Салли благосклонно принимала дань восхищения своим актерским мастерством.

Не улыбался только Уилл.

— Не верю я, что Нэн шпионка.

— Ах не веришь, Уилл? — ухмыльнулся Барни. — Как-то ночью мы с Джеком ее выследили: она шагала прямиком на хату Дэниела в Олд-Минте.

Потерпев столь решительное поражение, Уилл залился краской злости. Мне вспомнился тот случай, когда я, накануне судилища над Нэн, подслушал разговор Барни и Джека. Вероятно, я получил наконец полное разъяснение смысла их беседы, и все же я немного сбился с толку, пытаясь связать все нити.

— На какой день перенесена афера, мы не сказали, — продолжал Барни. — И не скажем до самой последней минуты. А чтобы кто-нибудь не проболтался Кошачьему Корму хотя бы по ошибке, никому теперь нельзя выходить на улицу в одиночку, пока дело не будет сделано.

— Что? — хмыкнул Уилл. — И тебе тоже?

— Мне, само собой, можно, — отозвался Барни. — Но другим нет. Даже Джеку, даже Сэму. А когда вместе будем выходить по делам, каждый станет следить за каждым, чтобы ни с кем не встречался и не передавал записок. А у двери поставим часового, чтобы никто потихоньку не улизнул.

Это известие было встречено без восторга, но необходимость предложенных мер была очевидна, и все нехотя смирились.

С этого дня у парадной двери (другого выхода на улицу не было) день и ночь кто-нибудь дежурил.

На следующий день — а точнее, после очередного перерыва на сон — ко мне в холле подошла Салли и сказала:

— Пойди приготовься. Нам пора в Вест-Энд.

— Зачем? — спросил я, подумав, что на улице уже глубокая ночь.

— Затем, что так велел Барни. Поторопись.

— Я готов.

Она смерила меня взглядом и поморщилась.

— А получше шмоток у тебя нет? — Сама она была в голубом шелковом платье с кашемировой шалью.

— Это единственные.

— Тогда не удивительно, что тебе надо еще. — Произнеся эту загадочную фразу, она позвала: — Пошли, Сэм. — Когда Сэм вышел из красной комнаты, Уилл, дежуривший на входе, выпустил нас на улицу.

Я удивился, обнаружив, что на улице день. Но, несмотря на это, мне было страшновато выходить за порог, поскольку я привык уже все время проводить дома. Сэму, похоже, было предписано нас сопровождать, однако, пока мы шагали по недостроенным кварталам к Воксхолл-Бридж-роуд, я не получил ответа ни на один свой вопрос, потому что они с Салли с головой ушли во флирт и не обращали на меня внимания.

На первой же стоянке мы взяли карету, и, хотя кучер подозрительно смотрел на мои лохмотья, великолепие моих спутников должно было устранить его сомнения (Сэм тоже выглядел франтом). Сэм распорядился отвезти нас на Шепердз-Маркет и там подождать, чтобы доставить затем на Бонд-стрит, где, как он подчеркнул, у него тоже были дела.

— Что нам нужно на Шепердз-Маркет? — спросил я.

— В таком виде тебя не пустят в респектабельный магазин, — заметила Салли, когда мы садились в карету, но этот ответ ничуть меня не просветил.

Они сели рядышком напротив меня, и, когда карета двинулась с места, Сэм — раз, другой, третий — попытался обнять Салли. Вначале она хихикала и кокетливо уговаривала его бросить эти глупости, потом разозлилась.

— Отвали, Сэм, — огрызнулась она.

Сэм помрачнел и уставился в окно.

На Шепердз-Маркет мы вышли из кареты и отправились в магазин, где продавалась ношеная одежда. Я испытал острое разочарование оттого, что буду одет не так нарядно, как остальные, и все же мне было несколько неловко получать от них подарок. Но спорить не приходилось. И я помог Салли подобрать мне приличное платье.

— Не слишком ли это дорого? — спросил я, когда увидел, что она выбрала.

Она засмеялась:

— Того, что дал Барни, хватит за глаза и за уши.

— С какой стати Барни на меня тратиться?

Салли и Сэм переглянулись.

— Но ведь на Парадное Вздергиванье не явишься в обносках, правда? Кроме того, тебе невдомек, но ты сможешь, наверное, с ним рассчитаться.

Пока я раздумывал, что она имела в виду, лавочник показал мне заднее помещение, где можно было примерить выбранную одежду.

К моему удивлению, Сэм отошел от Салли и встал у задней двери. Сняв свои лохмотья, я облачился в новое платье и показался Салли, которая его одобрила, хотя и не очень довольным тоном.

— Что делать с этим, мисс? — спросил лавочник, показывая на мое старое тряпье.

Салли дернула плечом:

— Сожгите.

Мы вернулись в карету, и она отъехала.

На Пиккадилли Сэм внезапно заявил:

— У меня есть дела. Встретимся в магазине.

Он высунул голову из окошка и окликнул кучера, карета остановилась, Сэм выскочил и скрылся в толпе.

— Зачем нам на Бонд-стрит? — спросил я.

— Заказать тебе новые шмотки, — раздраженно отозвалась Салли. — Бог мой, до чего же ты медленно соображаешь, Джонни. Сколько тебе лет?

Я сказал.

— Я бы тебе столько не дала, ты, наверное, мал ростом для своего возраста. У меня брат примерно твой ровесник или чуть младше. Но иной раз можно подумать, что он старше тебя.

Это были очень интересные сведения, в особенности если Барни действительно приходился ей дядей. Если она называла его дядей не просто так и не в шутку, то, подумалось мне, Барни, наверное, не муж миссис Дигвид (как я предполагал ранее), а деверь. В таком случае младший брат Салли, возможно, не кто иной, как Джоуи. Я стал вспоминать, не слышал ли от него или от его матери упоминаний о старшей ее дочери и не было ли названо при этом имя.

— А где твой брат? Как его зовут? — спросил я.

— Он живет с моими мамой и папой, — отвечала Салли. — С тех пор как я с Барни, я с ними не виделась.

— Он на самом деле твой дядя?

Мне хотелось спросить, не Дигвид ли ее фамилия, но я вспомнил о данном Барни обещании.

Она прищурилась:

— Мы у себя в компании не задаем друг другу вопросов. Барни говорит, это не по-деловому. Так что перестань выспрашивать, раз и навсегда. Понял?

Я кивнул.

— И сам не отвечай. Кто бы ни спрашивал. — Она произнесла это очень серьезно.

Мы уже были на Бонд-стрит, Салли заплатила кучеру, и мы вошли в шикарную портновскую лавку, где меня обмерили, чтобы сшить полный гардероб. По окончании этого ритуала вернулся Сэм; как заправский денди, он держал в зубах сигару-черуту.

— Не говори никому, что я отлучался, ладно? — попросил он вскользь.

Когда мы возвращались в другом наемном экипаже, я с удовольствием предвкушал, как появлюсь в щегольском новом костюме. Но почему Сэм нарушил запрет Барни?

Всю следующую неделю мои компаньоны толковали о судьбе и умонастроении Пега, охотно просвещая меня относительно обычаев и ритуалов, сопровождавших смертную казнь. Мы все собирались на повешение, явиться нужно было рано, чтобы занять хорошее место, поэтому накануне казни планировался кутеж, по окончании которого мы собирались направиться в Ньюгейт. Моя новая одежда прибыла накануне, и мне впервые представился достойный повод ею щегольнуть. Пока все остальные танцевали под скрипку Сэма, я подсел к Барни, чтобы послушать, как Пег и другие приговоренные сидят сейчас в церкви, на черной скамье, перед рядом драпированных в черное гробов, готовых принять на следующий день их бренные останки, и слушают проповедь о смерти.

— Бедный старина Пег, — вздохнул Боб. — Как, по-твоему, он умрет: храбрецом или трусишкой?

— Храбрецом, — ответил Барни. — Ставлю крону из расчета шесть к одному.

— Как Пег стал работать с Кошачьим Кормом? — спросил я, пока Боб принимал пари. — Тот ведь подозревал, что он настучал на его брата?

Джек и Салли, кружившие в танце по комнате, опустились рядом с нами на софу.

— Дело было так. С тех пор, как мы с Сэмом и Джеком бросили мешковозное ремесло, Кошачий Корм и Джерри Избистер остались разбираться между собой. Примерно год назад Кошачий Корм его перехитрил, вроде как меня. Похоже, он Пегу втолковал, будто больше не думает, что тот настучал на его брата.

Раздался смех, Джек крикнул:

— Надо же быть таким лопухом, чтобы ему поверить!

— И еще он Пегу заплатил, — продолжал Барни, — чтобы заманить старину Джерри в ловушку в Боро. Та еще была потасовка, старину Джерри разделали под орех. Одного из его парней замочили. На том компания и распалась. Джерри, я слышал, вернулся к извозу. Пег начал работать с Кошачьим Кормом, но теперь тот на него настучал, чтобы отомстить за брата, — пари держу, все это его проделки.

— Вы сказали, кто-то был ранен? — спросил я.

— Верно, — небрежно бросил Барни. — А кто, не знаешь, Боб?

— Малый по имени Джем, так я слышал. Убит. Сердце у меня заколотилось. Я не забыл лежавшего в канаве Джема, хотя больше об этом не думал.

Не давая себе времени поразмыслить, я повернулся к Джеку и выпалил:

— Вы видели, кто его замочил?

Все замолчали, глядя с любопытством то на Джека, то на меня. Их поразили не столько мои слова, сколько реакция Джека: он побледнел и принялся что-то бормотать. Барни, смерив нас обоих пристальным взглядом, сказал мне:

— Похоже, ты ничегошеньки не понял. Джек тогда не работал с Избистером. То было на несколько лет раньше.

— Верно, — подтвердил Джек с несколько беспокойной улыбкой.

Салли смотрела на Джека с испугом, я старался не поднимать глаз, но позднее все же перехватил его изучающий взгляд, направленный на меня. От моей обмолвки настроение собравшихся упало. Мы замолчали, я наблюдал, как Сэм вовсю наяривал на скрипке, как из глубин его черной бороды сверкали золотые зубы, когда он, расхаживая между танцорами, улыбался и кивал. Несколько раз я замечал, как Барни взглядывал на меня и тут же на Джека.

— Пора собираться, — вскоре сказал Барни.

Боб поспешил на ближайшую стоянку за каретами, и я пошел за своим новым рединготом, потому что на улице подмораживало.

Джем мертв. И убит фактически Пегом, который, вступив в заговор с Палвертафтом, заманил своих сотоварищей в ловушку в Саутуорке. Мысль о том, чтобы наблюдать, как его будут вешать, вдруг вызвала у меня отвращение — странно, если учесть, что я о нем узнал.

Когда я спускался в темноте по ненадежной лестнице, на верхней площадке послышался шум, кто-то схватил меня сзади и стукнул головой о стену. В слабом лунном свете, проникавшем через окно, я разглядел лицо, вплотную приблизившееся к моему, — в нем было мало сходства с обычно добродушными и красивыми чертами Джека.

— Почему ты это сказал? — процедил он.

— Я ошибся! Я вас не видел. — И добавил сдуру: — На них были маски.

— Выходит, тебе известно, о чем я говорю. — Джек скрипнул зубами и ради пущей выразительности приложил меня головой о стену.

Своим ответом я поставил себя в очень опасное положение.

Джек тихо прошептал:

— Повторишь это еще раз, и ты покойник.

Через мгновение он исчез.

Я остался на лестнице размышлять о том, в какой попал переплет. Чего теперь стоит моя жизнь? Разве он остановится перед тем, чтобы заставить меня замолчать? Мне нужно бежать. Откажусь сегодня идти с ними и, когда все отправятся на казнь, воспользуюсь этой возможностью.

Когда мои сотоварищи, со смехом и шуточками, разряженные в пух и прах, собрались в холле, словно еще на один кутеж, я сказал Барни:

— Я не пойду.

Он смерил меня приблизительно таким же взглядом, как в день моего первого появления, потом сгреб за руку и вывел на улицу, туда, где ждали кареты. Втолкнул меня в одну из них и захлопнул дверцу.

Когда карета отъехала, Барни наклонил ко мне свою большую голову, сжимая руку так, что боль сделалась невыносимой. Я боялся, что он станет спрашивать о Джеке, но он, к моему удивлению, произнес:

— А ты ведь ерунду мне втюхал о своей мамочке! Как ее зовут и из какого она прихода.

Откуда он мог узнать, что я лгал? И почему его этот заботило?

С улыбкой, пугавшей больше, чем злобная гримаса, он пробурчал:

— Скажи нам правду.

Я помотал головой:

— Я сказал.

Он откинулся назад:

— Поглядим.

В Ньюгейт мы прибыли среди ночи, однако застали перед Дверью Должников большую толпу; люди переминались на холоде и терли руку об руку. Когда мы приблизились, я услышал удары молотка. Мы с трудом протиснулись вперед, Сэм великодушно поднял меня себе на плечи, и я увидел Новый Люк — старинную виселицу, которая стояла обычно в Пресс-Ярде, а теперь была собрана на Ньюгейт-стрит, перед тюрьмой. Пока мы ждали, мои сотоварищи зубоскалили насчет того, по какой цене пойдут различные части тела осужденного, когда его рассекут на куски. Почему они взяли этот тон — чтобы скрыть свои чувства? Их действительно нисколько не волновало, что в эти самые минуты в нескольких шагах от нас два человека (был и еще один приговоренный) ожидали в своих камерах шагов шерифа и его помощника? Что один из осужденных был некоторым из них приятелем (пусть даже он их предал), а также возлюбленным одной из женщин?

В толпе уже сновали торговцы, которые выкрикивали «жалобные стенания» и «песнь смертника» — то и другое якобы сочинения одного из приговоренных, хотя, как заверила меня Салли, Пег не умел даже подписываться. Вдобавок они сбывали весьма причудливую биографию, о лживости которой лишний раз свидетельствовало описание казни, там содержавшееся.

— Он продал свое жизнеописание, чтобы оплатить похороны, — пояснил Сэм.

— Того, что останется для похорон, — жизнерадостно дополнил Уилл.

Ровно в семь поблизости зазвонил колокол, толпа ответила приглушенными возгласами радости.

Я узнал колокол и обернулся. Позади возвышалась церковь Сент-Сепалке, где мы с матушкой останавливались после своего бегства от мистера Барбеллиона, когда мисс Квиллиам привела его на Орчард-стрит. Я понял теперь, почему ее испугал монотонный безжалостный перезвон, знакомый каждому лондонцу: поминальный звон по тем несчастным, кому пришлось при жизни внимать собственным похоронным колоколам. Чуть в стороне находилась вывеска «Головы сарацина», которая тоже почему-то встревожила матушку.

— Теперь их ведут в пресс-камеру. — Лицо Барни выражало напряженное внимание. — Кандалы снимают, связывают руки.

За минуту до восьми у Двери Должников послышался шум. В толпе перед нами раздались приветственные выкрики.

— Что там, Джон? — взмолилась Салли, поскольку с плеч Сэма я видел происходящее лучше всех.

— Это они! — объявил я. — Несколько человек, некоторые в темно-зеленых ливреях и с пиками.

— Это шериф с помощниками, — сказал Джек.

Я описал остальных, в которых мои компаньоны опознали начальника тюрьмы и судейского чиновника.

— Вышел еще один, в маске! Это второй осужденный?

— Нет, это Калкрафт! — усмехнулся Барни.

Конечно. Скрывать лицо под маской пристало скорее палачу, чем осужденному.

— Пега ты узнаешь, стоит лишь увидеть! — добавил Барни, и остальные засмеялись.

Он сам не подозревал, насколько окажется прав: из дверей уже появился человек в обычном платье, со связанными впереди руками, ступавший немного неловко. Я не сразу понял почему.

Боб крикнул:

— А ногу-то за что! Она ни в чем не виновата!

У него была деревянная нога — «пег»! Вот откуда взялась его злобно-насмешливая кличка!

— Блускин! — вскрикнул я, поскольку это был он.

Раскаты хохота вслед за шуткой Боба заглушили мое восклицание; услышал его только Джек, смеривший меня таким взглядом, который я не забуду до конца жизни.

Смех перешел во всеобщие крики: «Шапки долой!» Барни и Сэм, последовав этому призыву, сняли шапки и взяли в руки. Джентльмен, стоявший перед нами, остался в своем цилиндре.

Барни подался вперед и сбил цилиндр на землю.

— Из-за вашего чертова цилиндра мне ничего не видно! — крикнул он.

— Храбрец или дерьмо? — вопросил Боб.

Я объяснил, что не вижу лица Пега, потому что голова его опущена и повернута в сторону.?

— А что же тебе видно, Джонни? — нетерпеливо осведомилась Салли.

— Рядом с ним идет джентльмен в церковном облачении и как будто читает вслух по книге.

— Это ординарий, и читает он заупокойную службу. — В голосе Сэма слышалась некоторая удовлетворенность, а также почтение.

Похоронный звон все это время не умолкал, огромная толпа издавала только слабый ропот, словно все одновременно затаили дыхание. Процессия с приговоренным двинулась к страшному сооружению. Участники взошли по ступеням, и арестант вышел вперед, как актер, который собирается произнести монолог. Казалось, его глаза смотрели прямо на меня. Подняв связанные запястья, он потряс ими перед толпой, ответившей ему ревом. Казалось, он ухмылялся. Толпа снова затаила дыхание.

Барни хлопнул Боба по плечу:

— Выигрыш мой! Я знал, что Пег не сдрейфит.

По настоянию моих компаньонов я описал, как полицейские подвели обреченного к люку. Потом палач накинул ему на лоб капюшон, который свесился, закрыв ему глаза, и вложил в руки белый платок.

— Когда он уронит платок, — шепнул Барни, — Калкрафт выдернет болт.

Кто-то — шериф? — крикнул:

— Тихо!

Молчание длилось целую вечность. Я увидел, как затрепетал платок, и на миг закрыл глаза; тут же раздался чудовищный тысячеустый рев. Я поднял веки: тело раскачивалось, как кукла, коленей было не видно, они находились ниже уровня помоста. Барни испустил протяжный вздох.

— Слава богу, — произнесла Мег, — сразу и без мучений.

Она разрыдалась.

— Теперь они вздернут второго, а в девять перережут веревки, — объяснил Сэм. — Калкрафт снимет одежду, и их повезут в анатомичку. Кто за то, чтобы пойти посмотреть?

Мег замотала головой. К горлу у меня подступил ком. Я слез с плеч Сэма и нырнул было в толпу, но Барни меня поймал. Он крепко держал меня, пока вешали другого осужденного; смотреть я на этот раз не пытался. Все так же не отпуская меня из рук, Барни подозвал наемный экипаж. Часть компании осталась, чтобы наблюдать за рассечением тел, другие отправились вместе с нами домой. На обратном пути мои спутники налились, пошли ссоры, но Джек не спускал с меня пристального взгляда, и в голове у меня вертелась одна мысль — как бы сбежать.

 

Глава 60

Днем Барни, Сэм и Джек внезапно вошли в Красную комнату, где собралась почти вся команда, и хлопнули в ладоши, требуя внимания.

— Это будет сегодня! — крикнул Барни.

Все разом заговорили, смеясь и улыбаясь, словно от большой радости, но кое у кого в глазах я заметил испуг.

— Что кому делать, все знают, — проговорил Сэм. — Готовьтесь.

И они взялись за приготовления: женщины наряжались, красились, пудрились, мужчины (кроме Уилла и Боба, которым выпало остаться и следить за домом) тоже украшали себя. С испугом я заметил, как Сэм чистил и заряжал небольшой пистолет.

Пока все вокруг хлопотали, Барни жестом поманил меня в холл.

— Надень новые шмотки. Ты пойдешь с нами.

— Нет, — отказался я.

Он нахмурился и повторил:

— Нет? Это еще какого черта?

Он нацелил в меня удар, и, хотя я успел увернуться, его кулак все же смазал меня по щеке.

— Чего ради, по-твоему, я взял тебя в дом? И зачем тратился на шмотки?

Хотел бы я это знать!

— Я их верну, — сказал я, едва не плача от боли, — а вы меня отпустите.

— Заткнись, — взревел он. — У меня другие планы. А теперь делай, что я сказал.

— Отцепись от него, Барни. — Салли спускалась по лестнице в красивом желтом платье из шелка, которого я раньше не видел.

— Попридержи язык, девчонка. Нам сегодня нужен мальчишка. И ты это знаешь.

— Я приведу тебе мальчишку, — спокойно бросила она.

Барни удивленно поднял глаза, Салли жестом подозвала его к себе, и они стали шептаться. Барни кивнул и вернулся ко мне.

— В следующий раз будешь меня слушать. — Он заломил мне руку, чтобы подкрепить свои слова. — Понял? — Морщась от боли, я кивнул, Барни выпустил меня и заорал: — Уилл!

Когда тот подбежал, Барни указал на меня:

— Пока нас не будет, следите с Бобом, чтобы мальчонка не улизнул. Ответите головой.

Уилл кивнул, по глазам его было видно, какое удовольствие он получит, пресекая мою попытку бежать.

Когда прибыли две наемные кареты, за которыми посылали, компания разместилась в них, как обитатели какого-нибудь красивого дома на Мэйфер, отправлявшиеся на увеселительную прогулку. Уилл с Бобом заперли за ними парадную дверь и уселись в гостиной за карты и выпивку.

После слов Барни я окончательно решил бежать, но не знал, как это сделать. Ловко переступая с перекладины на перекладину, я бродил с огарком свечи по темному и пустому дому и дергал все доски на окнах в первом этаже и на задней двери. Это лишний раз убедило меня в том, что без инструментов мне из дома не выбраться.

Я был горько разочарован, так как думал, что другой такой благоприятной возможности у меня не будет. Тут мне пришло в голову, что сейчас самое время спокойно почитать записную книжку моей матушки: если Уилл или Боб вздумают подняться, я успею ее спрятать. Я достал книжку из тайника (оставив там карту и скучное дедушкино письмо), установил рядом свечу и расположился поудобнее на своей примитивной постели. Открыл книжку, и при виде знакомого почерка сердце мое заколотилось.